Карлистские войны (№1) - Евгения, или Тайны французского двора. Том 2

Приехала карета; императрица, госпожа Лебретон и Ивенс отправились в путь.

День клонился уже к вечеру, когда они покинули Париж, который положительно нельзя было узнать. Разумеется, никому и в голову не приходило, что императрица нашла себе убежище в крытой карете.

Проехали беспрепятственно и без остановки через Эвре, Бернэ и Лизье, до самой деревни Трувиль, лежащей близ Гавра. Ивенс потому выбрал именно эту местность, что, по его предположению, в больших городах могли уже начаться беспорядки, что осложнило бы передвижение императрицы.

В Трувиле он проводил обеих дам в гостиницу, а потом отправился на пристань хлопотать о переезде Евгении через пролив на английский берег.

У пристани стояло два корабля.

Ивенс обратился к капитану большого корабля с предложением за любую цену тотчас же совершить переезд на английский берег. Тот довольно небрежно отвечал, что не согласен на такой быстрый отъезд.

Тогда Ивенс обратился к владельцу меньшего корабля.

Но и тот, англичанин по имени Бургоин, уклонился от столь поспешного отъезда, и никакие мольбы и обещания не могли поколебать в нем этого решения.

Других кораблей не было, а время летело, и пламя революции могло охватить всю страну, так что через несколько часов нельзя уже будет надеяться на бегство.

Все эти мысли мелькнули в голове американца Ивенса, который хотел во что бы то ни стало спасти Евгению.

Наконец он решился на последнее средство: открыть англичанину Бургоин всю истину и просить его безотлагательным переездом содействовать ему. Конечно, это был отчаянный шаг, но зато он подействовал и удался как нельзя лучше.

Владелец корабля убедился в непреложной важности требуемого переезда и дал слово доставить обеих дам в Англию. Ивенс заплатил ему громадную сумму и тотчас же перевез Евгению и госпожу Лебретон на корабль.

Страшно холодный ветер дул с моря. Небо было покрыто тучами, волны становились все выше. Одним словом, это был один из тех осенних дней, которые заканчиваются бурей или проливным дождем.

Но переезд должен был совершиться.

Бургоин, капитан английского флота, встретил Евгению и ее спутницу с большой почтительностью. Но Евгения еще не доверяла ему вполне. Она утратила в последние дни всякую веру в людей.

Ивенс простился с императрицей и пожелал ей счастливого переезда. Затем он еще раз обратился к капитану с просьбой поспешить и позаботиться о вверенных ему особах.

Евгения благодарила американца, может быть, первый раз в жизни совершенно искренно, от чистого сердца.

Несчастья исправляют людей. И такие дни и часы, какие пережила Евгения, производят сильный переворот в душе. Они пробуждают в сердце много добрых чувств, которые долго были ему чужды; бедствия и испытания есть лучшее лекарство для подобных сердец.

Евгения села на корабль без всякого багажа; платье на ней было чужое; у нее не было даже гребня и щетки, не говоря уже о необходимой перемене свежего белья; короче, она бежала нищей, которая должна ежеминутно прибегать к людскому милосердию. Надменная императрица, украшенная обыкновенно золотом и шелками, неприступная Евгения, улыбка которой считалась лучом солнца, теперь была жалкой беглянкой, нищей.

Да, сила событий тяжелым гнетом обрушилась на ее голову. Покинутая мужем, лишенная всяких известии о своем ребенке, низвергнутая с трона — ей оставалось лишь одно воспоминание, один призрак прежней жизни и минувшего величия. С этим-то одним воспоминанием и сошла она с французского берега, трепеща от только что совершившегося погрома, сошла на простой английский корабль, которому обязана была вверить свою дальнейшую судьбу, лишь бы только избегнуть мщения собственного народа, подобно своему супругу Наполеону, который предпочел сдаться в плен, чем пасть от рук своих солдат.

Капитан Бургоин сообщил им, что намерен высадить их на острове Уайт. Императрица была на все согласна, она дошла до такого нравственного и физического изнурения, что не могла принять собственного решения.

Госпожа Лебретон старалась поддерживать в ней твердость и присутствие духа.

Море было неспокойно, когда маленький корабль оставил французский берег, в воздухе стояла холодная, пронизывающая насквозь мгла; корабль тронулся и занырял среди возрастающих волн.

Когда пристань Трувиль постепенно скрылась и стала наконец заметна в виде пятнышка, госпожа Лебретон опустилась на колени и принесла теплую молитву Творцу.

Теперь императрица была спасена.

Вечером корабль достиг небольшого острова Уайт и на его рейде бросил якорь.

Развенчанная императрица нашла себе убежище на берегу Англии. Растерянная, больная и измученная, вступила она в маленький городок, в котором ее подруга решилась на время устроить для нее резиденцию.

И Евгения должна была благодарить Бога за такую подругу, как госпожа Лебретон, сумевшую устроить для нее побег.

Спустя несколько дней, проведенных ею в городке, в тщетном ожидании каких-либо известий о сыне, ее беспокойство и отчаяние возросли до ужасных размеров. Она разослала телеграммы всюду, куда только могла разослать, и наконец императрица-изгнанница получает ответ, что «дитя Франции» точно так же, как и она, спасено чудесным образом и находится в Гастингсе.

В ту же минуту она оставляет остров Уайт и спешит через Портсмут в город Гастингс, у самого пролива Па-де-Кале, и там соединяется с дорогим сыном.

Из Гастингса императрица направляется со своим дорогим Люлю в Лондон, где у известных банкиров достает нужные для себя суммы денег. Между тем повсюду уже разносится слух, что изгнанная императрица с сыном находится здесь, в Англии; слух этот возбуждает всеобщее любопытство, которое наконец становится для нее в тягость, так что она была принуждена удалиться из Лондона. Евгения выбрала для своего пребывания уединенный замок Чизльгерст в шести милях от города, где и старалась по возможности приучить себя мириться с мучительной мыслью о потере царства и короны.

Счастливая звезда Евгении угасла.

XXX. ПАРИЖ

Там в Париже, где в былое время наслаждались и утопали в самых утонченных удовольствиях, вдруг узнали все ужасы голода. Исхудалые жители сидели скорчившись на углах улиц; лица со впалыми глазами виднелись из окон; хижины и дворцы были опустошены войной. Самые отвратительные животные считались лакомством, а хлеб манной небесной! Отец оставлял детей, мать с лицом страшно искаженным от голода прижимала младенца к иссохшей груди. Голод доводил мужчин и женщин до помешательства, до бреда, мальчики и девочки отыскивали в сточных трубах самые отвратительные остатки.

Похоронные процессии беспрестанно тянулись по улицам, гробовщики с трудом исполняли все заказы, кладбища были переполнены. Между тем голод со всеми своими ужасами и последствиями продолжал свирепствовать на улицах и внутри домов. Ужас смерти обезображивал бледные искривленные судорогами лица. Мучения были неописуемые.

Париж, суетный, гордый Париж, испытывал мучения голода. Огромный город разрушился под своей собственной тяжестью! Это была страшная перемена, ужасное наказание!

Немцы осаждали столицу Франции, сильно укрепленную, к своему несчастью; гордые парижане полагали, что они могут еще победить.

Члены временного правления Франции, с Гамбеттой во главе, отступили сначала к Туру, а потом к Бордо, чтобы привести государство к окончательной гибели. Депеши Гамбетты по своей лживости превосходили даже депеши императора, которого он напоминал своими диктаторскими повелениями. Все это продолжалось до тех пор, пока Гамбетта не исчез без всякого следа с поля сражения в минуту страшной опасности, подобно благородным хозяевам Тюильри.

Члены этого временного правления были: Араго, Кремье, Фавр, Ферри, Гранье Паже, Гле-Бизуан, Греви, Кератри, Лефло, Маньен, Пельтан, Пикар и Симон. К ним присоединился Трошю, губернатор города, поклявшийся скорее умереть, чем сдать Париж.

Этот благородный, храбрый человек поступил так же, как Гамбетта и Наполеон. Когда дела приняли Дурной оборот, он не умер, но передал начальство другому, не желая лично сдать Париж. Таким образом он сдержал клятву, повергнув Париж в бездну новых бедствий.

Первым геройским делом этого правления был приказ об изгнании чужеземцев, и приказ был так приведен в исполнение относительно несчастных немцев, оставшихся в Париже, что напоминал разбой. Поощряемая толпа напала с яростью на невинных мужчин и женщин, вытащив их на бульвары, чтобы тут излить свой бессильный гнев. Беззащитные немцы едва спасли свою жизнь.

Париж в это время был окружен пруссаками. Железное кольцо вокруг города становились все уже. Все попытки пробить его были неудачны; войска диктатора Гамбетты были разбиты, и его лживые депеши не могли более скрывать фактов.

Жизненные припасы исчезали, отчаяние увеличивалось, гнев возрастал не только против немцев, но и против Гамбетты, находившегося в безопасности от гнева парижан, так как его отделял от них прусский лагерь.

Голод усиливался. Смерть в этом огромном городе собирала обильную жатву; холод, снег, гранаты осаждающих… Измученные голодом жители бежали толпами в подземные ходы и залы, в парижские катакомбы.

Наполеон и его династия были низвержены, но, несмотря на то, несчастья увеличивались от часа к часу.

Искатели приключений стремились сюда из всех государств, чтобы, как говорили они, помочь французской республике и посвятить этому делу все свои силы. На самом же деле они только увеличивали несчастья народа.

Гарибальди, его сыновья, поляки и испанцы собрались в Париж, боровшийся со смертью, чтобы еще более разорить страну продолжением этой несчастной войны. Бомбы падали почти среди города, разрушая все; жизненные припасы истощились, и хотя ели все, что только можно было найти, и эти источники должны были иссякнуть.

Так, хлеб пекли из овса, крахмала и отрубей и раздавали небольшими порциями. Кошки, собаки и даже крысы постепенно исчезали вследствие начатой против них ужасной охоты, и только за огромную цену, и то с большим трудом, можно было достать кусок конины.

Дрова и уголь также убывали, а между тем холод был такой страшный, что полуголодные люди замерзали на улице.

Бедные умирали тысячами, богатые могли устоять дольше, так как изобретательность парижан давала им новые средства к жизни. Для них приготовляли масло из помады и из других остатков косметических принадлежностей. Сало заменяло масло, мыши считались лакомством и даже сами кости превращались в мягкое вещество, которое, под названием оссеина (желе из костей), ценилось очень дорого.

Но когда наконец голодный, униженный город стал просить помилования и сдался победителю, когда страна, опустошаемая собственными шайками и кроме того разоряемая пруссаками, пришла в полный упадок, тогда разгорелась междоусобная война в стенах Парижа, увеличивая несчастья.

Шайки грабителей наполняли улицы; безумные предводители народа, которые будут прокляты историей, стояли во главе дикой толпы и побуждали ее к новым насилиям. Кровь лилась ручьями; началась борьба, по ожесточению ничем не уступавшая битвам с победоносными немцами.

Несчастная нация в слепой ярости терзала сама себя. Спасшиеся от пуль в предыдущих сражениях и от голодной смерти нападали теперь и убивали друг друга, как будто все были объяты страшной безумной яростью, как будто превратились в диких зверей, которые уничтожают друг друга.

Толпы женщин, грабя, бегали по улицам и вламывались в дома зажиточных жителей, желая выместить на них свою ярость и похитить их имущество. И горе несчастным, принадлежавшим к немецкой нации и не успевшим скрыться, горе также всем богатым и чиновникам низвергнутого правительства!

Их волокли за волосы по улицам, и если яростная толпа не убивала их, то они находили верную смерть в приговоре предводителя.

Не было ни защиты, ни правосудия, никто не мог поручиться за свою жизнь, ибо достаточно было доноса негодяя, чтобы попасть на эшафот или видеть разграбление имущества, нажитого с трудом.

Наступило царство ужаса! Анархия заменила трон, разрушая и уничтожая все, что пощадила империя, и таким образом совершилась гибель всех партий, уничтожение всех классов.

Еще свирепствовал хаос, еще продолжались убийства, раздавались вопли безумной ярости на площадях. Куда ни взглянешь, везде свирепые, жаждущие крови лица, обнаженные руки машут красными шапками, раздаются дикие крики восторга несмотря на то, что все вокруг залито кровью убитых братьев!

Не видно еще конца, не видно голубя с масличной ветвью, но проклятия и бедствия восседают на троне Франции, железная рука правосудия исполняет свою ужасную обязанность; история представляет в страшной картине свои вечные истины и все их последствия.

Гордая нация, утопавшая в страсти к наслаждениям, обращена в прах, сама над собой исполняет страшное наказание, какое только может постигнуть народ!

Прочь из этого Содома! И его наказание кончится, и для него опять засветит новая утренняя заря…

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. ДОЛОРЕС И ОЛИМПИО

Прежде чем проститься с читателем, мы представим картину спокойствия и истинного счастья, которая произведет примиряющее и отрадное впечатление.

После описанных нами сцен человеческая душа требует радостных картин, чтобы постигнуть вечную благодать Бога.

Правосудие, являясь во всей своей наготе и силе, имеет нечто такое, что тяжело отзывается на наших чувствах, и хотя мы, по нашему бессилию, должны преклониться перед ним, однако стремимся избавиться от производимых им впечатлений.

Но мы не должны останавливаться перед одним заключением, которое можем вывести из истории, потому что ни в победе над гордостью и самолюбием, ни в стремлении к окружающим нас удовольствиям заключается величие души и вечное блаженство, а в сознании своих ошибок и слабостей.

Заносчивость, гордость, покоящаяся на лаврах, высокомерие и уверенность в своей непобедимости — вот пороки и заблуждения, которые привели Францию к падению.

Между тем как Евгения со своим сыном жила в купленном ею дворце Чизльгерст, Людовик Наполеон также явился туда после заключения предварительных статей мира с целью склонить английский кабинет к смягчению приговора, предложенного победителями. Королева Виктория незадолго перед этим нанесла визит изгнанной императрице Евгении, чтобы утешить ее; зять этой самой королевы с таким усердием постарался со своей непобедимой армией втоптать в грязь и прогнать наемников Наполеона.

Англия уже не в первый раз принимала спасающуюся царственную чету Франции. Людовик Наполеон, как нам известно, знал Лондон и его окрестности; Евгения также познакомилась с ним. Там же искал помощи и убежища самый смелый и богатейший король со своей супругой, в то время, как Людовик Наполеон и Софья Говард спешили занять его трон.

Мы говорим о Людовике Филиппе и его супруге, которые с таким же трудом и усилиями достигли английского берега, после июльской революции, с какими через двадцать два года прибыла супруга Бонапарта.

И разве тогда возглашали не те же имена? Разве тогда не являлись Араго, Кремье, Луи Блан, Тьер, Гранье-Паже, которые составляют теперь новое правление?

О, как переменчиво мнение толпы и величие людей!

Те же самые лица, которые радовались учреждению королевства, а затем присягали в верности революции, которые, за немногими исключениями, радовались войне с Пруссией, принадлежат теперь к врагам отечества.

Но вернемся к окончанию романа.

Андалузия, эта прекрасная и благословенная провинция Испании, не знает зимы. Голубое, улыбающееся небо покрывается только на несколько недель облаками, которые изливают на поля благотворный и желанный дождь. Уже в феврале леса и долины покрываются новой богатой зеленью, так что большая часть деревьев и растений никогда не теряет здесь своей листвы.

Андалузия — эдем Старого Света!

Над Гранадой и ее окрестностями расстилается безоблачное ярко-голубое небо, и в то время как на суровом севере лед еще покрывает реки, а снег — поля и леса, здесь зеленеют пальмы, а фиалки, розы и мирты разливают дивный аромат.

Андалузцы гордятся своим прекрасным отечеством и совершенно справедливо называют его раем. Кругом веселые, цветущие сады; среди густолиственных деревьев высятся верхушки пальм, слегка колеблемые ветерком, всюду зеленые долины и покрытые лесом горы, а между ними извивается, как серебряная лента, река, блестя золотом на солнце, или в тихую летнюю ночь отражая волшебный свет южного месяца.

Вблизи города Гранады, лежащего, как жемчужина, в этом чудном уголке земли, у подножия холма расположены богатые цветами сады и парки. В глубине этих садов находятся две великолепные дачи, совершенно скрытые зеленью. Хотя по величине они походят на дворцы, однако построены так легко, как строятся дома на юге.

Парки соединяли их между собой, и с террас обеих дач открывался обширный ландшафт; отсюда были видны самые дальние дома Гранады, лежащие как бы у ног зрителей.

Позади этих новых дворцов на холме находится обширное укрепление — это Альгамбра, древняя столица мавританских королей.

Высокая, почти в восемнадцать футов толщиной стена из красного выветрившегося кирпича заключает в себе древние постройки. Разрушившиеся башни возвышаются над стеной, а за ней лежат дворы и сады, как бы совершенно отделенные от внешнего мира. Здесь как монумент прошлого времени высится полуразвалившийся дворец древних мавританских королей, который Карл V пытался разрушить, подобно большой Кордовской мечети. И как бы в наказание за это, король не мог окончить постройку своего дворца, начатого им подле мавританского. Теперь огромная стена закрыла обе развалины, рядом с которыми лежат монастыри, сады, дворцы, пустые площади; с невысоких холмов можно видеть степи, называемые вега, и покрытые снегами вершины Сьерра-Невады.

По этой пустынной местности в одну весеннюю ночь 1871 года скакали два молодых всадника. Слева от них лежала Альгамбра, и прошлое расстилалось во всем своем волшебстве и роскоши. Здесь тысячу лет тому назад царствовали мавританские короли. Здесь гордо блестел над воротами полумесяц.

По залам дворцов ходили прелестные султанши в башмаках, сотканных из золота, окруженные услужливыми невольницами, которые, идя подле них с опахалами, пели народные песни Андалузии. В этих, ныне разрушенных, дворцах и залах витали герои Абенсераги.

Но все погибло и позабыто! Великолепие исчезло, гордый полумесяц низвержен, и где прежде обитали прелестные, закутанные в покрывала султанши, где царила обольстительная восточная роскошь, там теперь только пыль и тление.

Обвитые плющом колодцы иссякли; мраморные львы покрылись паутиной и пылью, а колонны треснули и обвалились.

Но даже сами развалины красноречиво говорят о прежнем великолепии и роскоши; эти останки еще возвещают о блеске и восточных чудесах давно минувших веков.

Удивленный путешественник еще найдет в Альгамбре дворы, балконы и арки из мрамора без малейшего пятнышка, целые части удивительного мавританского замка с хорошо сохранившимися залами и дверями, хотя здесь никто не живет и никто не заботится о них, кроме поселившихся ночных птиц или больших летучих мышей, неслышно летающих в пустых залах, и огромных ночных бабочек, порхающих между гробницами и развалинами.

В маленьких зданиях за стеной живут теперь только работники, пастухи и бедняки, а в монастырях бывает виден в полночь свет, как бы в знак того, что там есть люди.

К Альгамбре-то, этому громадному кладбищу минувшего времени, направлялись в великолепную весеннюю ночь два всадника.

В воздухе было совершенно тихо, хотя он делался все свежее и прохладнее. Торжественный полумрак лежал на обширном пространстве; всюду царствовала глубокая тишина, ни один стебель не шевелился, на небе горели бесчисленные звезды. Запах множества розмаринов наполнял воздух.

Вдруг в глубокой ночной тишине послышался звук колокола, так таинственно, как будто он доносился с самого неба. То тише, то громче раздавались эти звуки по степи.

Это был Виллильский колокол, в сплаве которого, как утверждают андалузцы, находился один из тридцати сребреников, за которые Иуда продал Спасителя. Этот колокол, как говорит предание, звонит сам собой, если стране угрожает несчастье или предвидятся тяжелые времена.

Звуки Виллильского колокола потрясли ночной воздух.

Всадники, ехавшие по гранадской дороге, также услышали его.

Они удержали своих скакунов. Им обоим было известно значение этого звона.

Один из всадников был десятью годами старше другого. Их превосходные лошади, утомленные долгим путем, и богатое платье показывали, что они принадлежат к высшему сословию.

— Виллильский колокол, — сказал наконец младший, прерывая глубокую, наводящую страх тишину. — Слышите, принц?

— Да спасет Пресвятая Дева Испанию, — отвечал набожно старший.

— Что означает этот звон, когда кончилась кровавая война между Францией и Пруссией, возникшая по поводу Испании? — спросил другой, в котором мы узнаем Рамиро Теба.

— Вы знаете, дон Рамиро, что мой отец и, следовательно, я отказались от испанской короны, и что итальянский принц Амедей вступил на трон. Мы не желаем нового кровопролития, не хотим снова затеять войну, — говорил спутник Рамиро, сын того дона Карлоса, за права которого прежде сражались Олимпио Агуадо, маркиз и Филиппо. — Испании необходим мир! Довольно пролито крови!

Рамиро молчал.

Между тем вдали все еще продолжали раздаваться звуки таинственного колокола.

Что означали эти загадочные звуки?

Сын итальянского короля прибыл в столицу Испании, когда разгорелась страшная война между Францией и Пруссией по поводу кандидатуры принца Леопольда Гогенцоллернского.

Будет ли несчастлив новый выбор для Испании, которая послужила, по-видимому, поводом к ужасному кровопролитию? Неужели не окончатся несчастья и междоусобные войны в этой благословенной стране?

Сын дона Карлоса схватил руку Рамиро.

— Мои намерения и планы чисты, я спешу вместе с вами в Гранаду, чтобы исправить зло, происшедшее, может быть, по причине устранения династии моего отца.

— Вы едете к инфанте Инессе Барселонской, принц?

— Да, чтобы предложить ей свою руку, — впрочем, вы это знаете, дон Рамиро! Этим союзом я заглажу старый проступок, тяжелую вину моих предков! Инесса — дочь Черной Звезды, которого лишили престола и короны только потому, что у него на лбу было черное пятно! Черная Звезда был законный наследник короля Карла, а не король Фердинанд и не мой отец дон Карлос! Несчастного инфанта сослали в отдаленный монастырь и отняли у него права первородства и законного наследования престола. Фердинанд, брат Черной Звезды, получил корону и передал ее Изабелле, своей единственной дочери!

— Ваши слова удивляют меня, принц…

— Несправедливо приобретенный трон принес дурные плоды моему дяде и его дочери, — продолжал инфант. — Король Фердинанд умер, страдая ужасной болезнью, а Изабелла должна была бежать от преследования своих собственных фаворитов и искать убежища на чужой стороне, подобно императрице Евгении. Черная Звезда уже давно переселился к предкам, и теперь остался только один потомок, только одна отрасль этого несчастного, лишенного отечества королевского сына, это — инфанта Инесса Барселонская.

— Она живет во дворце по ту сторону Гранады?

— Да, дон Рамиро.

— Друг Олимпио и его жены?

— Это она! Быть может, колокол Виллильский, который мы слышали по дороге, не пророчит на этот раз бедствий Испании; может быть, он возвещает, если инфанта примет мое предложение, празднование мира, отмечаемое потомками тех, которые некогда взяли на свою душу ужасный грех!

— Дай Бог, — сказал Рамиро Теба, который прибыл издалека и вместе с сыном дона Карлоса ехал теперь из Лиссабона в Гранаду. — Теперь мне понятна вся тайна Черной Звезды и вашей скрытности!

— Виллильский колокол сделал меня откровенным, дон Рамиро! Вы приехали из Бразилии навестить дона Олимпио Агуадо, и совет короля, дона Педро, побудил меня отправиться вместе с вами в путь, когда я решился предложить свою руку инфанте Барселонской.

— Но любите ли вы действительно инфанту? — спросил искренно Рамиро.

— Я видел ее несколько лет тому назад в Мадриде, когда, на обратном пути из Франции, она ехала в свою виллу в Гранаде. Я увидел ее, и ее образ зажег пламя в моем сердце. Притом я вспомнил о нашей наследственной— вине, и когда я разговаривал с инфантой, то ясно понял, что жизнь нисколько не изменила ее печального взгляда на людей. Подумайте, дон Рамиро, где она жила…

— Я все знаю, принц, — сказал сын Евгении серьезно и мрачно.

— Далее, вспомните, что инфанта при жизни своих родителей вела кочевую жизнь и научилась избегать людей. Черная Звезда был отверженник, дон Рамиро; не мог ли он завещать свое воззрение, свою ненависть не только жене, которая так скорбела у его трупа, но и своему единственному дитяти? О, инфанта прекрасна! Инфанта будет походить на ангела, если найдет существо, которое твердой рукой поведет ее ко всему честному и благородному. Инфанта — звезда моей жизни, но не темная, а ярко сияющая, чудная звезда, которую я в состоянии обожать и которой готов молиться.

— Вы любите инфанту, принц, — сказал Рамиро, — ваши слова доказывают это. Вы безумно и от всей души любите эту благородную донну!

Сын дона Карлоса, не выпускавший руки Рамиро, посмотрел на него светлым взглядом и сказал нежно и тихо:

— Да, дон Рамиро, я горячо и страстно люблю Инессу, но не знаю, есть ли в ее сердце хоть капля любви ко мне. Вы видите, что эта неуверенность страшно мучает меня. Я охотно уступаю другому трон Испании, нет ничего завидного в настоящее время носить корону этой страны, но я хочу насладиться любовью, истинной любовью и загладить тот грех, наказание за который, как сказано в Библии, будет преследовать до тысячного поколения. Это цель моей жизни, дон Рамиро, и я тогда только буду ликовать, когда инфанта с истинной любовью протянет мне руку!

— Вы говорите, как будто сомневаетесь, принц!

— Не забывайте прежней жизни инфанты. Она ненавидит людей!

— Но вы подходите к ней с честными намерениями и с чистой истинной любовью.

— А если она не поверит?

— Вы правы, принц. Прошедшее и тяжкие испытания могли печально подействовать на инфанту и совершенно охладить ее душу. Но я знаю, что инфанта верит Олимпио Агуадо и уважает его жену, — что если бы вы сообщили прежде ваше намерение и вашу благородную тайну этим любимым инфантой людям!

— Я хотя слышал, что дон Агуадо был преданным генералом моему отцу, но я не знаком ни с ним, ни с его женой!

— В таком случае предоставьте это мне, принц. Я не только знаю благородного дона и его супругу, но и люблю их; поэтому могу заранее обещать вам, что вы найдете в них обоих самых верных советников и преданных друзей, как только вы скажете, кто вы. Дон Олимпио Агуадо проливал кровь за вашего отца, дона Карлоса, и, конечно, не откажется, если это будет необходимо, замолвить словечко за вас. Я уверен в этом. Но уже начинает светать; отправимся.

Виллильский колокол умолк во время этого разговора. Глубокая тишина распространилась по равнине Вега. Утренний полусвет разливался по Гранадским долинам и наполнял все окрестности теми таинственными сумерками, которые предшествуют восходу солнца.

Оба всадника, прочтя краткую молитву, поехали дальше. Перед ними расстилалась зеленая равнина, освещенная наступающим весенним утром. Они приехали к стенам Альгамбры, кое-где украшенным башнями.

Наконец появилось солнце, и всадники увидели у подножия холма спрятавшийся дворец Олимпио Агуадо, а напротив него, отделявшуюся одним только парком, прелестную дачу инфанты Барселонской, скрытую за великолепными пальмами.

Сияющее утреннее солнце освещало эту дивную страну. Растопленным золотом оно сияло на окнах дворца и лелеяло цветы в садах, с которыми разлучилось на ночь.

В этом дворце Олимпио вкушал счастье и мир со своей женой, скрывшись от мирской суеты. Здесь он нашел покой, которого давно желал для себя и Долорес. Здесь нашел он то, чего в своих мечтах просил у Бога для счастья своей жизни.

Долорес, это много страдавшее существо, нашла со своим дорогим Олимпио счастье, которое она заслужила в борьбе с тяжкими ударами судьбы.

Золотистый утренний свет уже освещал парк и дом, когда оба всадника остановились у ворот дворца. Ночная свежесть еще лежала на вершинах деревьев; роса словно жемчуг покрывала кустарники и траву. Великолепные гранатные и апельсиновые деревья росли вокруг зеленой площади, посреди которой фонтан выбрасывал вверх струи холодной воды, распространяя вокруг блестящую пыль. По обеим сторонам аллей, ведущих к террасе, цвели каштаны, а внизу тянулись гряды с благоухающими цветами.

Вдали виднелись конюшни и жилища слуг и работников, с той же стороны, где находилась вилла инфанты, был разбит великолепный парк.

Когда оба всадника приблизились к воротам, к ним подошел слуга, узнать о причине их посещения и принять их лошадей.

— Я очень желал бы обрадовать вашего благородного дона, — сказал Рамиро, платье которого, так же как и платье инфанта, запылилось от долгого пути, — но мне кажется, что еще очень рано!

В эту минуту с террасы быстро сошел высокий, широкоплечий слуга, который заметил всадников из великолепно украшенного и величественного замка.

Он с любопытством посмотрел на обоих гостей, прибывших так рано, но когда подошел ближе, его благообразные черты прояснились. Он поклонился с большим уважением инфанту и Рамиро, который, соскочив с лошади, протянул ему руку.

— Да благословит вас Бог, Валентине, вы еще узнали меня?

— Как же мне не узнать вас, граф Рамиро Теба! Вот что называется приятный сюрприз! Но как же вы переменились, лицо загорело, выросла великолепная борода!.. Я должен доложить дону Олимпио…

— Нет, нет, Валентино, — вскричал молодой граф Теба, удерживая слугу, совершенно растерявшегося от радости и теперь только вспомнившего, как обрадуется его господин приезду гостей. — Принц и я, мы хотим явиться неожиданно к вашему господину!