Эскадра его высочества

      – Обмотай руки тряпками, – посоветовал де Умбрин. – Мозоли набьешь.
      Глувилл вздохнул.
      – Это не самое страшное, что нам угрожает, ваша люминесценция.
      – Делай то, что можешь и пореже вздыхай о том, что не можешь. Ибо в этом секрет успеха, – заметил свергнутый эпикифор.
      И сам задумался над собственными словами.
      Они вошли в устье Ниргала и скоро приблизились к Императорскому мосту. Каменная кладка быков имела многочисленные свежие выщербины, – следы увесистых померанских ядер. И хотя сами померанцы давно уплыли, мост все еще не был сведен, на нем только начали копошиться рабочие.
      Глувилл греб резво, опоры становились все ближе. Сверху слышались ругань, звонкие удары сразу трех или четырех кувалд, оттуда сыпался мусор.
      – Работнички… Как бы чего от них не свалилось.
      – Тоже… не самое страшное, – усмехнулся эпикифор.
      – Успех – это когда надо убегать? – невинно спросил Глувилл.
      – Э! Успех уже то, что есть такая возможность. А если есть еще и куда бежать, почитай за счастье.
      – А есть куда?
      – Разумеется.
 

* * *

 
      Глувилл выкладывался на полную катушку, к вечеру они покинули пределы Ситэ-Ройяля и поднялись против течения километров на семь-восемь.
      Легкая плоскодонка шла ходко. Ниргал был широк и спокоен, тек величественно и неспешно. Однако обросший жирком коншесс ордена Сострадариев являлся не самым лучшим гребцом на свете, он порядком вымотался.
      Робер тоже чувствовал себя все хуже. Несколько раз он терял сознание, но потом приходил в себя, выпивал пару глотков шериса и здоровой рукой брался за руль.
      Останавливаться было никак нельзя. По берегам тянулись густо заселенные предместья столицы. Пару раз они уже замечали конные разъезды своих бывших собратьев и прекрасно знали, кого те ищут. Глувилл пыхтел, сопел, обливался потом, но час за часом упорно работал веслами. Наконец Эпс скрылся за холмами. Над рекой подул прохладный ветер. Заквакали лягушки. Вдоль обрывистого западного берега легла густая тень.
      Глувилл взглянул умоляюще.
      – Ну хорошо, – сказал Робер, заводя лодку в тень. – Брось якорь и возьми удочку. Пусть думают, что мы рыбаки.
      – А! Понял. Только рыбка сейчас даже и на блесну не клюнет, плохо видно.
      – Ладно. Гастон, просто отдыхай. Это для нас главное. Твои силы.
      Глувилл замолчал в удивлении: великий сострадарий впервые обратился к нему по имени. И так по-дружески, будто и не было никакой попытки отравления. Это подкупало. Оказалось, что эпикифор знает Глувилла несколько лучше, чем могло показаться, а Глувилл знает эпикифора куда меньше, чем предполагал. И Глувилл подумал, что там, в глубине души, под всеми шрамами да защитными слоями этот сухой, скрытный, холодно-расчетливый Робер де Умбрин вполне мог оказаться не таким уж и скверным человеком. Просто долго защищался от плохих людей плохими способами. Ну и попривык.
      А что еще оставалось делать-то? В ордене Сострадариев хватает чего угодно, вот только никак не сострадания. Для выживания там требуются другие качества.
 

* * *

 
      Уже впотьмах они поравнялись с заросшей то ли старицей, то ли боковой протокой Ниргала. Робер направил лодку именно туда.
      Глувилл выбивался из последних сил и даже не интересовался тем, что было перед лодкой. Если эпикифор повернул, значит, так надо. Эпикифору во всех отношениях виднее, – как сидел у руля, так и сидит. Умеет… А Глувилл как плыл спиной вперед, так и плывет. Почему так складывется, что одни решают, а другие выполняют?
      По бортам зашуршали камыши, они цеплялись за весла, не давали как следует размахнуться. Грести стало невозможно, эти последние метры водного путешествия превратились для бывшего коншесса в сущую каторгу. Он втыкал весло в близкое уже дно, наваливался всем телом, отталкивался, а потом с усилием вытягивал лопасть из липкого ила. Наконец лодка уткнулась в совсем уж непреодолимые заросли и завязла.
      С весел упало несколько капель. Со всех сторон завывали, ныли и страстно стонали алчущие комары. Глувилл опустился на банку, сгорбился, шумно перевел дух.
      – Ладно, – решил эпикифор. – Дальше пойдем ногами. Тут уже мелко.
      Глувилл опустил горячую руку в холодную воду.
      – Да-да, – с облегчением сказал он. – Полметра, не более.
      Эпикифор тяжело перевалился за борт. Упал, но потом встал на четвереньки, оперся здоровой рукой о корму лодки, поднялся.
      – Возьми ящик с лямками, – сказал он. – Тот, на котором я сидел.
      – Арбалеты прихватить?
      – Что? А, ну конечно. Обязательно захвати. И арбалеты, и стрелы. Без них трудно разговаривать с подручными Керсиса.
      Глувилл навьючил на себя ящик, сумку со стрелами, сгреб в охапку оружие. Получилось увесисто.
      – А далеко идти? – спросил он.
      – Нет.
      Увязая в иле, эпикифор медленно побрел вперед. Было уже совсем темно, камыши стояли стеной. Глувилл не понимал, как его патрон ориентируется в этих зарослях.
      Идти, впрочем, и в самом деле пришлось недолго. Через сотню шагов сквозь заросли начали различаться очертания обрывистого берега, заросшего ивняком.
      На берегу стояла толстая каменная башня. Под самой крышей в ней неярко светилась пара окон-бойниц, предназначавшихся не столько для доступа солнечных лучей, сколько для обороны. Такие башни строили очень давно, когда Пресветлая Империя только создавалась.
      Вначале казалось, что башня одинока. Но потом, когда они подошли ближе, а камыши поредели, стало заметно, что по бокам от этой башни расходятся стены. А над стенами различались еще и коньки нескольких островерхих крыш; Глувилл наконец опознал в постройках пригородный монастырь Нетленного Томата. Вот, значит, куда пробирался люминесценций… Зачем?
      С юго-запада протянулись лучи Олны, – там, над далекими вершинами Рудных гор показался краешек этого младшего из ночных светил. Пепельный свет отразился от непросохших после дождя кровель, заблестел на листьях ив, на траве под стенами монастыря.
      Эпикифор без колебаний выбрался на хорошо освещенную лужайку. Ничуть не заботясь о том, что из окон его можно было видеть как на ладони, оставляя в мокрых травах ясно различимый след, он спокойно подошел к основанию башни и скрылся в ее тени. Через некоторое время оттуда послышался негромкий скрип.
      Глувилл понял, что в этом монастыре великий сострадарий бывал частенько. И не только с парадного входа. Да-а… Что ж, здоровому мужчине трудно прожить без женщины, даже если этот мужчина – эпикифор. Поразительно было только то, что его первейший секретарь ничегошеньки об этом не знал! Да-а… Интересно, какими еще секретами от своего первого секретаря обзавелся бывший эпикифор?
      Впрочем, почему – бывший? Сан великого сострадария рукополагается пожизненно. Именно это, кстати, и не дает сейчас покоя главе Святой Бубусиды. И совсем не напрасно, Глувилл теперь был в этом уверен. Неизвестно, с чего взялась в нем такая уверенность, но он больше не сомневался, что рано или поздно Керсис проиграет. Оставалось только до этого момента дожить.
      – Не бойся, Гастон, – позвал эпикифор. – Черные маги тут… не проживают. Только обратьи-томатницы.
      Глувилл протиснулся в узкий ход. Вновь заскрипело, стена за ним сомкнулась. Сделалось почти совсем темно. Лишь откуда-то сверху проникали едва заметные отблески света. Вроде как из щелки под дверью.
      – Гастон!
      – Да?
      – Скоро придет… женщина. Ей можно доверять. Только не говори, что это ты меня травил. Не простит. Она… такая.
      Тут Глувилл услышал приглушенный шум, словно кто-то сполз по стенке и повалился на пол. А потом до него дошло, что кроме эпикифора падать было некому.
 

* * *

 
      Женщина была высокой, с коротко стриженными волосами и большими черными глазами. Когда она увидела эпикифора, глаза ее сделались совсем уж большими.
      – Ваша люминесценция? Робер… О боже! Что с ним?
      – Травили, – неохотно сообщил Глувилл.
      – Чем?
      – Не знаю. Чем-то таким, что через кожу проникает.
      – Через кожу?
      – Да. Взял он, значит, перо. Ну и…
      – Так, так…
      Женщина поставила на пол большой масляный фонарь, ловко закатала рукав и взглянула на распухшую руку эпикифора.
      – Понятно, – сказала она. – Аква пампаника. Что же еще… Ах, милосердный наш орден! Добрейший и сострадательный… Вероятно, обрат бубудумзел постарался?
      – Он, – сказал Глувилл, не вдаваясь в подробности.
      Впрочем, женщину интересовало другое.
      – Сколько времени прошло?
      – Да уж сутки скоро будут.
      Женщина вздохнула с облегчением.
      – Ну, тогда самое страшное позади. Обрат коншесс, бросьте ваши арбалеты и помогите поднять его люминесценция наверх.
      – Вы меня знаете? – удивился Глувилл.
      – Конечно. Беритесь за плечи, пожалуйста. Я возьмусь за ноги, хорошо?
      – Да-да.
      Вдвоем они подняли эпикифора по винтовой лестнице и оказались в просторной, но скупо обставленной келье с двумя окнами. На подоконнике каждого горело по лампаде. Глувилл сообразил, что именно эти два окна они видели снизу, когда пробирались через камыши. Два окна в ночи… Не каждого они ждут. Наверное, это был знак.
      Эпикифора уложили на кровать. Женщина зажгла еще несколько свечей. И тут Глувилл тоже узнал ее.
      – Леонарда? Обратья аббатиса?!
      – Да, – сказала женщина. – И что из того?
      – Нет, ничего. Не ожидал вас встретить.
      – Нас, людей, на этой планете не так уж и много, коншесс Глувилл, – усмехнулась аббатиса. – Так что, рано или поздно, все когда-нибудь да и встречаются. Если раньше не умирают, разумеется…
      Говоря эти слова, она сняла с эпикифора мокрые башмаки, а затем, ничуть не смущаясь, – панталоны.
      – Эге, – сказала она. – Пиявки. Очень кстати.
      Одну за другой она сняла кровососов с ног и перенесла их на распухшую руку. Затем попросила Глувилла:
      – Ваших тоже давайте. Я отвернусь.
      Потом они молча понаблюдали, как пиявки разбухают на руке больного. Те сосали вначале жадно, затем – все более вяло и неохотно. Через пару минут вовсе начали одна за другой отваливаться.
      – Дохнут, – радостно сказала аббатиса.
      – Дохнут, – подтвердил Глувилл. – И что?
      – Значит, и в самом деле – аква пампаника. Что ж, будем лечить. Спасибо вам, обрат Глувилл.
      Глувилл закашлялся.
      – Да вроде не за что.
      – Как – не за что? Без вас эпикифор ни за что бы сюда не добрался. Вы оказались верным человеком.
      – Так… это. Без эпикифора сам погибну.
      – А с ним?
      – А с ним не пропадешь.
      Аббатиса еще раз усмехнулась. Неожиданно для себя Глувилл разгорячился.
      – Точно говорю! Всегда что-нибудь удумает. Головища – во! Будто у небесника какого, прости господи. И стрелок хороший. Да вы сами, небось, знаете.
      Аббатиса перестала усмехаться и улыбнулась.
      – Что скрывать? Знаю я этого стрелка. Ну, давайте спасать его головищу. Может, и в самом деле на что-нибудь сгодится.
 

* * *

 
      – Безумие!
      – Я так не думаю.
      – Ты уверен?
      – В отношении тебя и Зои? Почти.
      – А в отношении себя? Сомневаюсь, что казни небесников забыты.
      Эпикифор поднял одно левое плечо, поскольку правое плохо слушалось.
      – Лео, кроме казней у меня и прочих грехов хватает. Но другого выхода нет. Порты, границы, деревенские усадьбы друзей, если таковые у нас еще остались, – все это будет под наблюдением гораздо раньше, чем мы туда доберемся. А то, кем вы мне с Зоей приходитесь… Керсис это непременно разузнает.
      Эпикифор перевернулся на спину и, глядя в потолок, словно читая невидимые строки, продолжил:
      – Он поставил на карту все и он в двух шагах от абсолютной власти. Я прекрасно его понимаю. Более того – знаю дальнейшие шаги. В свое время я и сам ради власти в ордене наворотил немало, а уж этот-то… Он готов на любые мерзости, можешь не сомневаться. Единственное, что не может прийти в его порочную голову, так это вот то, что я предлагаю… понимаешь?
      Обратья аббатиса с некоторой тревогой выглянула в узкое оконце.
      – Да. Цель понимаю. Но как ее достичь, каковы средства? Они есть?
      – Средства имеются. Только вряд ли у нас в запасе больше двух суток. Потом начнется гонка без правил. Так что…
      Аббатиса вдруг погладила эпикифора по руке.
      – Болит?
      – О, гораздо меньше.
      – Это правда?
      – Да.
      – Вся правда?
      Робер рассмеялся.
      – Нет, конечно. Как всегда. Но мне сейчас нужны не столько руки, сколько ноги.
      – А голова?
      – Да, и голова тоже.
      – Больше ничего?
      – А что еще? – простодушно спросил великий сострадарий.
      Леонарда откровенно улыбнулась.
      – Еще? Мне от вас потребуется как раз вот это вот самое «что еще», ваша люминесценция. Как плата за лечение в монастырских условиях. И как проверенный способ исцеления мужского организма от чего угодно, кроме глупости.
      – О, сколько угодно! Если лечащий врач не против.
      – Лечащий врач совсем не против. Ты поразительно быстро восстанавливаешься, Роби. Все с тебя – что с гуся вода. Даже аква пампаника! Прямо, как святой Корзин… Живуч, батюшка.
      – Попробовала бы ты без этого стать эпикифором.
      – Лучше я попробую самого эпикифора. Отвернись, натяни на голову покрывало. Да и глаза закрой свои бесстыжие.
      – Может, мне еще и в другую келью выйти?
      – Ну-ка! Сейчас получишь у меня! В какую-такую другую келью? Сейчас ты все получишь у м-е-н-я. Понял?
      – Точно? Не надуют?
      – Получишь, получишь… Все, что захочешь. Эх, Робер! Как долго мы не виделись…
      – Да, кстати, – Робер приподнял краешек покрывала, – посмотреть есть на что.
      И тут же получил нежный щелчок по носу.
      – Знаешь, – сказала Леонарда, – я даже рада, что тебя свергли.
      – Ну, – мудро заметил эпикифор, – во всем есть свои плюсы.
      Но при этом тихонько вздохнул.
 

* * *

 
      Подземный ход был старый, неухоженный, местами полуобвалившийся. Пробираться по нему стоило немалых трудов, временами приходилось сгибаться в три погибели и даже опускаться на четвереньки. После упражнений с веслами руки, спина, ноги и даже ягодицы, – все у Глувилла немилосердно болело; кроме того, зверски зудела изгрызанная комарами макушка.
      Однако, вопреки страданиям тела, Глувилл бодро тащил и ящик, и арбалеты, и стрелы. Потому что больше четырнадцати часов отсыпался на чердаке башни, а затем отъедался и отмывался. Потом из собственных белых ручек обратьи аббатисы получил поношенную, но чистую, тщательно заштопанную одежду, крепкие башмаки и даже фляжку муромской водки.
      После всего этого коншесс Глувилл начал подозревать, что жизнь вне ордена вполне возможна. Более того, могло оказаться и так, что жизнь вне ордена – весьма сносная штука. Раньше этакое ему и в голову не пришло бы. Наверное, потому, что в Сострадариуме комары мало кусают.
      Эпикифор шел впереди и сильно коптящим факелом освещал подземный путь. На нем, так же, как и на Глувилле, была потрепанная, перепоясанная плетью ряса с многочисленными заплатами, линялым желтым капюшоном и пришитым на спину карманом для пожертвований. Бывший глава ордена очень похудел, его лицо покрывала заметная щетина, и выглядел он заурядным бродягой-проповедником, коих в Пресветлой Покаяне превеликое множество, и кои столь же привычны, что и мухи.
      Подземный ход начинался в подвале той самой башни, где проживала обратья-аббатиса. Вел он от монастыря на юг, следуя вдоль Ниргала. Иногда отклонялся вправо, видимо, повторяя изгибы берега, но затем вновь возвращался к прежнему направлению. Глувилл насчитал больше двух тысяч шагов, потом сбился и бросил это занятие. Эпикифор успел поменять третий факел, когда они наконец достигли тупика.
      – Все, – сказал Робер. – Безопасная часть пути позади. Выходим на поверхность.
      Вдвоем они откинули крышку люка, покрытую сверху немалым слоем дерна, выбрались наружу и с удовольствием вдохнули свежего воздуха.
 

* * *

 
      На поверхности был уже вечер. Эпс закатился, на темной восточной половине небосклона высыпали звезды. Подземный ход заканчивался в монастырском саду у старой засохшей яблони. Глувилл опустил крышку люка, аккуратно подправил на нем дерн.
      – И что теперь делать? – спросил он.
      – Пока не выпала роса, нужно отойти подальше, – ответил эпикифор. – Чтоб следов оставить поменьше.
      И, не теряя времени, зашагал вдоль берега.
      Вскоре сад закончился. Здесь, у небольшой излучины Ниргала, к берегу подходила заросшая бурьяном проселочная дорога. Дальше места шли луговые, хоть и безлюдные, но открытые. Глувилл с сомнением почесал переносицу.
      – Ничего, – сказал эпикифор. – Пока еще не опасно.
      Они перелезли каменный забор и километра полтора прошли по дороге.
      Стемнело. Ниргал в очередной раз отвернул вбок. По сторонам проселка потянулись поля созревающей пшеницы. Начался уже, наверное, двадцать пятый, последний час терранских суток, когда сзади послышался отдаленный стук копыт.
      Эпикифор остановился.
      – Верховые или повозка? – спросил он.
      – Не, не повозка, – уверенно ответил Глувилл. – Верховые скачут.
      – Тогда прячемся. Помоги перелезть через плетень.
      Глувилл долго упрашивать себя не заставил.
      – Только если по пшенице пойдем след останется, ваша люминесценция.
      Робер кивнул.
      – Мы и не пойдем.
      Они залегли на краю поля, сразу за низким плетнем, и стали ждать.
      Топот становился все отчетливее. Эпикифор чуть приподнялся над изгородью, всматриваясь.
      – Ого, – прошептал он. – Не бубудуски едут, нет. Гвардейские кирасиры его императорского величества… Это значит, что Керсис уже фактически захватил власть.
      Глувилл поежился.
      – Эти кирасиры нас ищут?
      – Больше им тут делать нечего. Давай-ка, Гастон, подкатывайся под самый плетень. Да живот втяни, неровен час – выдаст хозяина!
      Глувилл подкатился и в самом деле втянул живот. Ему почему-то было не до шуток.
 

* * *

 
      Кирасиры приближались. Достигнув границы полей, они остановились, принялись совещаться. Потом двинулись дальше, но уже медленнее. Периодически один из них покидал дорогу и, свешиваясь с седла, осматривал пространство за плетнем.
      – Ох, – прошептал Глувилл. – Увидят!
      – Ничего. Готовь арбалеты. Их всего четверо.
      Тихо защелкали зубчатые колесики, взводящие тетиву.
      – Вашш-ша люми… Робер!
      – Что?
      – Да стрелок я неважный.
      – Знаю. Будешь только заряжать. Клади все арбалеты мне под левую руку. И замри!
      Но стрелять не пришлось. Шагах в сорока от них кирасиры вновь остановились. Стали слышны голоса. Один низкий, с хрипотцой, убеждал:
      – Да что мы, лейтенант, полицейские собачонки, что ли? Пусть бубудумзел сам ловит своих двойников!
      – Так до деревни и к утру не доберемся, – угрюмо поддержал второй.
      – Померанцы не того сострадария завалили, право слово, – добавил третий. – Если вообще завалили.
      – Того – не того, не наше дело, господа, – отозвался наконец лейтенант.
      – А с какой нам стати из кожи лезть ради этого Керсиса? Он еще хреновее прежнего люминесценция.
      – С какой стати? – желчно переспросил лейтенант. – Ну-ка, скажите мне, бестолковому, а куда исчез этот сорвиголова капитан Форе? А? Никто не знает? Странно, странно…
      Кирасиры как по команде замолчали.
      – Он был… что надо, Форе, – с нотками осуждения заявил хриплый. – Что надо был офицер. И перед бубудусками шляпой не мел…
      – Ладно, черт с вами, едем дальше, – не выдержал лейтенант. – Вот только ваши длинные языки…
      – Не беспокойтесь, Латур. Клянусь кошельком, мы их утопим в ближайшем кабаке! – заявил хриплый голос.
      Кирасиры захохотали, пришпорили коней и скоро скрылись за поворотом дороги.
      – Уф, – сказал Глувилл. – Пронесло. Но в деревню теперь идти нельзя. Если сами дадимся в руки господам кирасирам, они нас все же заграбастают. Может, повернем назад?
      – Нет.
      – А что же делать?
      – Отдыхай, Гастон.
      Подавая пример, эпикифор сел на траву и прислонился спиной к плетню. Глувилл пожал плечами и тоже уселся. В конце концов, почему бы и не сесть? Сидеть приятнее, чем топать с поклажей на горбу, а эпикифор всегда знает, что делает.
      То есть почти всегда.
 

* * *

 
      Миновало пять минут, десять. Над недалекой рекой вставал туман, а из него взошла Олна, пролив серый свет на пшеничные поля.
      От плетня протянулась густая тень, в которой кирасиры и при желании вряд ли различили бы беглецов. Разве что столкнулись бы с ними нос к носу. Если б вдруг решились покинуть деревенскую корчму, в которой уже давно пребывали, и если бы вдруг возлюбили бубудумзела Гомоякубо. Что навряд ли, рассудил коншесс и поежился, поскольку вокруг ощутимо холодало. Август все-таки.
      Вдоль дороги бесшумно пролетела сова.
      – Ничего не слышишь? – спросил эпикифор.
      – Слышу, – сказал Глувилл.
      – Что?
      – Да колокольчик вроде позвякивает.
      – Ага, – удовлетворенно сказал эпикифор. – Не показалось, значит.
      Звон колокольчика приближался, делаясь яснее и отчетливее. Кроме него стал слышен глухой, хлюпающий по пыли стук копыт. На дороге, с той же стороны, что и кирасиры, показалась длинная крытая повозка. В свете Олны Глувилл различил, что запряжена она четверкой лошадей какой-то темной масти, а на козлах скрючилась фигурка в черном балахоне. Тень от остроконечного колпака совершенно скрывала лицо возницы.
      – Свят, свят! Катафалк, – шепотом сообщил Глувилл.
      – Верно, – подтвердил эпикифор.
      – О Пресветлый! Не к добру это, ох, не к добру…
      Робер усмехнулся и полез через плетень.
      – Как раз напротив, Гастон, – сказал он уже с обочины. – К добру, очень даже к добру.
      Мрачный экипаж остановился. Возница сбросил с головы капюшон и спросил низковатым, но несомненно женским голосом:
      – Обрат коншесс, а вы чего же не идете? Похоронные услуги, знаете ли, слишком дорого стоят, чтобы без толку задерживать процесс.
      – Обратья Леонарда?! Это вы?
      – Да. И что?
      – Страшно рад вас видеть!
      – Страшно? – переспросила аббатиса.
      – Аж до мурашек, – признался Глувилл. – Катафалк…
      – Ну это не все ужасы, которые вам сегодня предстоят, дорогой мой. Пойдемте, поможете уложить его люминесценция во гроб.
      – Куда?!
      – Да во гроб, – весело повторила аббатиса.
      Глувилл решил было, что это такой монастырский юмор. Но нет, настоятельница монастыря Нетленного Томата ничуть не шутила.
      В повозке сидела юная монахиня, а на полу у ее ног находился самый настоящий гроб. Не слишком роскошный, но и не из простых, – обитый черным крепом, с подушкой и даже с кружевами, – такой, в каких хоронят мелких чиновников ордена.
      Эпикифор улегся в домовину, сложил руки на груди и закрыл глаза.
      – Ну как, – спросил он. – Похож?
      Пожелтевший, осунувшийся, с запавшими глазами и щетинистыми щеками он был куда как похож.
      – М-да, – сказала аббатиса, – вот уж действительно, краше во гроб кладут. Причем по-настоящему Эх, поймать бы того, кто тебе этот яд подсунул! Уж я ему…
      Глувилл закашлялся.
      – Ловить надо Керсиса, – поспешно сказал эпикифор из своего жуткого ложа.
      – Ну-ну. Ловец из тебя…
      – Ничего. Все у нас получится, – заверил псевдоусопший. – Только давайте двигаться. Пора!
      Насчет того, что все получится, Глувилл имел большие сомнения. Однако предпочел оставить их при себе.
      Вместе со своими сомнениями он взобрался на козлы и попросил Пресветлого не устраивать встречи с кем-нибудь из тех, кто мог узнать в лицо либо беглого коншесса, либо беглого эпикифора ордена Сострадариев. А это вполне могло случиться. Ситэ-Ройяль все еще находился в двадцати километрах за их спиной.
 

* * *

 
      Первую деревню они миновали совершенно благополучно, и даже почти тихо, если не считать шума и криков из корчмы, у которой были привязаны кирасирские лошади. Но вот в следующем поселении поперек единственной улицы уже стояли рогатки, а при них – обратья с дубинами.
      – Эй! Кого везешь, полуночник?
      – Покойника, – мрачно ответил Глувилл. – Что, не видите катафалк, ротозеи?
      Местный эскандал все же заглянул в повозку, но тут же попятился.
      – Борони Пресветлый, – забормотал он, делая рукой знаки, чтоб освободили проезд.
      Похожая история приключилась еще в одной деревне, а затем, когда выехали на берег Ниргала – и в небольшом городишке Абенжер. Там городская стража едва не разбежалась от катафалка.
      – Чудеса, – удивился Глувилл. – Не слишком-то они нас ищут.
      – Никаких чудес, – отозвался эпикифор через окошко. – Видишь ли, Керсис сейчас по уши занят укреплением власти. Выторговывает у Санация чин великого сострадария. Посему за нас еще не взялись как следует. Да и не там ищут пока. Могу сказать наверняка, что все лучшие сыскари Святой Бубусиды усердно ползают по столичной канализации. А на местах эскандалы только-только начали получать приказ изловить человека, похожего на бывшего эпикифора. Но многие ли из них знают меня в лицо? И сильно ли я похож на свое прежнее лицо? Добавь, что приказа отлавливать покойников никто не отдавал. Так что, дорогой Гастон, поезжай смело. Как минимум сутки спокойной жизни я гарантирую.
      – Сутки? А потом?
      – Потом нам придется избегать людского глаза. Так что поезжай не мешкая, за эти сутки следует выбраться из окрестностей Ситэ-Ройяля. Понимаешь?
      – Наилучшим образом, ваша люминесценция, – бодро ответил Глувилл.
      Его сомнения уменьшились. Он щелкнул кнутом и крикнул:
      – Н-но, родимые! Ну-ка, вывозите нас из ордена, чтоб ему… пора нам всем жить своей головой! Какая у кого есть.
      Лежащий в гробу эпикифор улыбнулся. Впервые за очень долгое время, быть может, – за всю жизнь, на него снизошло тихое спокойствие человека, который абсолютно все делает правильно.
      – Кажется, уснул, – сказала аббатиса, заботливо поправляя белое покрывало.
      – А он и вправду мой отец? – спросила юная монахиня. – Ну, по-настоящему?
      – Да, – вздохнула Леонарда. – Уже больше суток.
 

* * *

 
      Больше суток они провели на колесах, стараясь, где можно, ехать не по самому Южному тракту, а более-менее параллельными проселками. Это снижало скорость, зато добавляло безопасности – в стороне от главного пути не все еще эскандалы получили извещения; попадались деревни, где стражу даже не успели выставить. А где выставили, далеко не всегда решались проверять их мрачный транспорт.
      От Ситэ-Ройяля успели удалиться в общей сложности на сто десять километров. Робер с удовлетворением решил, что ближайшая в его плане цель достигнута. Места пошли уже менее людные, деревни стали попадаться реже, в засеянных полях появились разрывы, – то там, то сям зеленели луга или рощи. Вместе с ними появилась возможность объехать поселение стороной, при этом не оставляя зияющего следа в ближайшем поле ржи.
      Однако преимущество во времени иссякало. По всем дорогам наверняка уже скакали гонцы Бубусиды с подробными словесными портретами беглого эпикифора. С другой стороны, усопший, слишком уж долго путешествующий к месту упокоения, рано или поздно должен навлечь на себя подозрения. Да и в монастыре Нетленного Томата вполне могли обеспокоиться долгим отсутствием аббатисы-настоятельницы. В общем, период сравнительно свободных перемещений подходил к концу.
      У небольшого городка, они пересекли поперечную дорогу. Она вела на запад, к порту Орасабис, расположенному на морском берегу неподалеку от устья Теклы.
      – Вот, – сказал Робер. – Теперь бубудуски подумают, что мы хотим сбежать в Муром. Пусть поищут!
      И приказал свернуть на восток, к месту, где в Ниргал вливается Огаханг, его крупнейший приток.
 

* * *

 
      Под утро они спрятались в неприметной березовой роще и весь дождливый день провели в экипаже. Отсыпались в тепле и сухости. Но вечером верно послуживший им катафалк выкатили к обрыву и столкнули в Огаханг. Больно уж приметным был экипаж…
      Дальше предстояло продвигаться вне дорог. То есть верхами. Но перед этим, когда поили лошадей, на реке увидели две большие лодки с бубудусками.
      Лодки на реке означали многое. В частности, они означали, что Керсис Гомоякубо догадался, каким способом произошел побег из столицы.
      – Эх, – пробормотал Робер. – Такие бы способности – да на доброе дело…
      – Хорошо сказано, ваша люминесценция, – похвалила аббатиса.
      Эпикифор усмехнулся и не ответил. Вместо этого здоровой рукой вынул из своего ящика подзорную трубу и навел ее на лодку с бубудусками.
      Рано или поздно он ожидал увидеть это обветренное, скуластое, маловыразительное лицо с тонкими усиками и с гораздо более густыми, сросшимися над переносицей бровями, поэтому не слишком удивился.
      – Гастон, хочешь посмотреть, кто там командует?
      Глувилл взял трубу. Ему хватило одного взгляда.
      – Ага. Зейра-ат, – протянул он. – Чтоб ему… Вот кого меньше всех хочу встретить!
      – Роби, а кто такой этот Зейрат? – спросила аббатиса.
      – Очень способный офицер. Одна из лучших ищеек Святой Бубусиды. Точнее, лично Керсиса.
      – Пожалуй, что и лучшая, – проворчал Глувилл. – Послушайте, сударь, а тут на вашей трубе гравировка есть. Написано: «Р. де Умбрину от У. Мак-Магона». Вот любопытно, от которого это У. Мак-Магона? От того самого, от померанского адмирала, что ли?
      – От того самого. Только был он в ту пору не гросс-адмиралом, а только шаутбенахтом, – рассеянно отозвался Робер.
      – Так что, вы, значит, лично знакомы?
      – Скажем так, были знакомы. Лет двенадцать назад, когда я занимал пост коншесса при столичном конфекторе, Уолтер Мак-Магон командовал линкором «Магденау» и заходил в Ситэ-Ройяль с дружественным визитом. Помню, все интересовался глубинами в бухте Монсазо. Тогда это выглядело вполне невинно: капитан опасается посадить на мель свою коробку. Что ж тут такого?