Эскадра его высочества

      По какой прихоти судьбы, почему из многих тысяч заключенных, которыми в любое время располагала Святая Бубусида, выбор пал именно на Фаня и Мартина, – это останется загадкой навсегда. Вполне возможно, свою роль сыграл перевод в привилегированные апартаменты Призон-дю-Мар, что и обратило на себя рассеянное внимание какого-нибудь бубудуска-исполнителя. Но как бы там ни было, под рукой у люминесценция очень кстати оказались два крупных злодея.
      При ближайшем рассмотрении выяснилось, что Фань является беспросветно черным магом, намеревавшимся навести порчу на все императорское семейство. А Мартин – и того хуже, – вылитый небесник. Обо всем этом, несколько смущаясь, им объявил не кто-нибудь, а лично начальник тюрьмы.
      Негодяев тут же заковали в железо и перевели прямо в Сострадариум, во дворец самого обрата эпикифора. Перевели и, что особо не понравилось им обоим, поместили в очень приличную камеру, в которой даже пол оказался паркетным. Камера эта находилась отнюдь не в подвале, а гораздо выше, в одной из башен дворца. С мелкими правонарушителями Бубусида так не церемонилась.
      – О, замечательный вид, – восхитился Мартин, подходя к окну. – Гораздо лучше, чем из Призон-дю-Мар. Весь Домашний флот – как на ладони… Взгляните, напротив нашего окна стоит линкор «Орейя». А на «Тубане Девятом» опять вечеринка. Так и сияет…
      – О чем вы думаете, Мартин! Бросьте. У меня дурные предчувствия, – заявил Фань. – Очень дурные. Мы здесь оказались совсем не по ошибке! Разве вы не понимаете? Это хуже. Это политическое решение! Возможно – самого великого сострадария.
      – И что, будем и впредь уповать на его святость? – спросил Мартин.
      – У вас еще есть охота шутить? – уныло удивился Фань, дуя на слегка отдавленные пальцы.
 

* * *

 
      Неожиданно их посетил тот самый околоточный прокурор, по милости которого Фань оказался за решеткой.
      – Послушайте, я далеко не ангел, но в этом повороте никак не замешан. Что могу для вас сделать?
      – Все, что могли, вы уже сделали, – со страстью заявил Фань. – Уходите. И не думайте, что я облегчу вашу совесть.
      – Зачем же так, Лю, – мягко вмешался Мартин. – Что сделано, то сделано. Никому хуже не будет, если мы примем сострадание этого доброго обрата.
      – В пределах возможного, – поспешно вставил прокурор. – В пределах возможного.
      – Что ж, давайте попытаемся определить эти пределы. Возможно ли нам выкупиться?
      Слуга закона печально развел руки в кружевных манжетах.
      – Решение принято на таком уровне, что… Взять-то возьмут, это никогда не было проблемой…
      Мартину стало смешно, но он спохватился и напустил на себя скорбный вид.
      – Понятно. А можно ли нам выкупаться?
      Прокурор просиял.
      – О, это я устрою. Вы не поверите, но я люблю делать людям добро.
      – Почему? Верим. Просто вам, по-видимому, это редко позволяют…
      Прокурор нахмурился.
      – …разные обстоятельства.
      Прокурор вновь разулыбался.
      – Вот-вот! Именно так. Что поделаешь? Обстоятельства. Вы хороший человек, сударь.
      – Разумеется. Иначе меня давно бы выпустили.
      – Это была шутка, правда?
      – Правда.
      – Вот я и говорю, что шутка.
      – Ну да. Для тех, кто не может позволить себе правды.
      – О, вы-то теперь вполне можете. Видите, есть плюсы и в вашем положении, ха-ха. Но не всем так везет.
      – Хотите поменяться?
      Прокурор посмеялся еще раз.
      – Для этого нужно любить правду несколько больше, чем я могу себе позволить. Вместо этого позволю себе заметить, что правда – это еще не все, что можно любить на белом свете.
      – Святая правда. Опять же.
      Прокурор приподнял бровь.
      – Сударь! Да вы презанятный собеседник. Жаль, что снисхождение невозможно к таким ужасным преступникам, как вы.
      – Точно? – на всякий случай переспросил Фань.
      – Да точно, точно. Точнее некуда. Но коль скоро это так, быть может, вернемся к пределам возможного? Что еще вы хотите?
      – Одежду приличную. Камеру чтобы почище убрали, да кормили по-человечески. Сколько нам еще осталось?
      – Пока эшафот соорудят… впрочем, нет, вас же к костру приговорят. Но процесс организуют по всем канонам, не сомневайтесь. Это означает, что потребуются и заседания, и свидетели ваших черных дел. С десяток, не меньше. Их еще нужно обучить… правилам поведения в королевском суде. Дней пять-шесть у вас будет, нечестивцы.
 

* * *

 
      Прокурор свое слово сдержал.
      Тем же вечером в камеру прикатили бочку и наполнили ее водой. После того, как злоумышленники искупались, к ним явился улыбающийся благодетель.
      – Вы так любезены, – сказал Мартин, надевая не новую, но почти чистую рубашку. – По-моему, от меня перестало пахнуть.
      – Чистого человека и судить приятно, – пошутил прокурор. – Всего доброго, господа.
      Пожилые бубудуски укатили бочку.
      – Чистому еще больше хочется жить, – печально сказал Фань. – И зачем вы это затеяли?
      – Люблю удобства.
      Вошел надзиратель Мормидо.
      Подозрительно осмотревшись, он велел вновь надеть на преступников кандалы. Потом скривился и спросил:
      – Жалобы есть?
      Мартин пожаловался на несправедливость.
      – Ох! Взрослые вроде люди. Я же серьезно спрашиваю.
      – Серьезно? А, тогда другое дело. Нас еще ни разу не брили. Подстричься тоже не мешает.
      – И так сойдет, – ответил тюремщик, лицо которого постоянно скрывала щетина.
      – Друг мой, – проникновенно сказал Мартин. – Мы не можем в таком виде предстать перед его люминесценцием. Как ты думаешь, ему будет приятно?
      – С чего вы взяли, что он будет присутствовать на суде?
      – А как же. Мы ведь покушались знаешь на кого?
      Мормидо перекрестился.
      – Знаю, знаю. Ладно. Но смотрите, у цирюльника бритвы и тому подобное. Самоубийства не допущу, даже не пытайтесь.
      – Любезнейший! Небесникам самоубийство запрещено. Большой грех.
      – Так вы и впрямь небесник?
      – Сказано – небесник, значит – все, баста. Небесник и должен быть. Ты что, не веришь его люминесценцию?
      Мормидо вновь перекрестился.
      – Как можно! Верую. Небесника, однако, вижу впервые. Прям такой же, как все. Только рожа хитрая. Как же вас распознать-то, а?
      – Даже и не пытайся. Один великий сострадарий умеет. На то он и великий.
      – Да-а, дела. А сотоварищ ваш того… голову о стенку не разобьет? Чего-то он сильно смурной сегодня.
      – Видишь ли, он действительно расстроен тем, что его хотят сжечь. Неужели ты думаешь, что это приятно?
      Мормидо думал о другом. Он почесал затылок и сообщил:
      – Ну, у каждого свои заботы. А мне вот вас палачу нужно живехонькими сдать. Потому как мертвого казнить не получается. И чтобы морды без синяков были, а то людям показать стыдно. Вы уж не накладывайте на себя руки, а? Чего самим-то утруждаться! Потерпите как-нибудь до казни, ладно?
      – А чего? Ладно, потерпим. Недолго уж осталось.
      Мормидо обрадовался.
      – Честно?
      – Дорогой мой! Ты когда-нибудь слышал, чтоб колдуны и черные маги с собой кончали?
      – Чего не слыхал, того не слыхал, – умудренно качая головой, сказал Мормидо.
      – Вот и ступай спокойно.
      Мормидо все же продолжал топтаться на пороге.
      – Сударь, вам терять нечего – так и так один конец. А если у меня возникнут неприятности, вам же легче не станет?
      – Да не особенно.
      – Вот и не берите грех на душу. Сильно вас прошу: присмотрите за энтим, ладно? Но чтобы морда целая была.
      – Ну не знаю, не знаю. Если цирюльник не придет…
      – Да придет, он придет. Завтра же.
      – А ты завтра дежуришь?
      – Так точно.
      – Ну, договорились.
      Мормидо явно успокоился и сказал:
      – А я уж за могилками присмотрю, не извольте беспокоиться.
      – За какими могилками?
      – Да за вашими. И место хорошее подберу. На самом кладбище, конечно, нельзя будет, а вот где поближе к ограде – это мы устроим.
      – Ну, брат, утешил.
      Мормидо ухмыльнулся.
      – Так на то мы и сострадарии.
      – В вашем заведении, я смотрю, кого не возьми – все милейшие люди.
      Мормидо неожиданно сконфузился.
      – Да чего там! Это ж первейшая заповедь: довел человека до смерти, так уж утешь напоследок, не будь скотиной. Только и вы уж за меня тоже словечко замолвите.
      – Это кому?
      – А там, – тюремщик показал в потолок. – Пресветлому И святому Корзину от меня того… тоже кланяйтесь.
      Мартин энергично кивнул.
      – Сразу, как только встретимся, обрат. Первейшее дело!
 

* * *

 
      – Не люблю позерства, – сказал Фань. – Особенно перед смертью. Неприятно как-то, знаете.
      Мартин зачем-то принялся полировать браслеты наручников.
      – Лю, как вы полагаете, этот наш Мормидо когда-нибудь слышал, что сжигать людей нехорошо?
      – Не только он, но и дед и прадед его, царство им небесное, ничего не слышали о такой странности.
      Фань вдруг подскочил.
      – Ох, сожгут! Как пить дать – сожгут, мракобесы пресветлые! Что же делать-то, что делать, а? Только не говорите, что не знаете!
      – Знаю.
      – Что?
      – Ешьте. Нужно накопить сил.
      – Ох, аппетит к человеку приходит только вместе с надеждой.
      – Попробуйте заставить себя.
      – Да зачем?
      – Чтобы достойно встретить свой конец, – громко сказал Мартин.
      Потом прекратил свои полировальные занятия, наклонился к Фаню и тихо добавил:
      – После побега с питанием может быть плохо. Некоторое время. Да и убежать-то далеко не убежишь, если ноги от голода подгибаются.
      Судовладелец обвел безнадежным взглядом каменные стены, дубовую дверь, железные решетки и изумленно прошептал:
      – Вы надеетесь на побег?
      – Уповаю.
      – Иллюзии.
      – Прошу вас, еще кусочек, – громко сказал Мартин.
      – Вы серьезно?
      – В отношении кусочка?
      – Прошу вас, не дурачьтесь.
      – Я серьезен, как приговоренный к смерти.
      Фань наклонился к уху Мартина.
      – И которым же способом вы собираетесь бежать? Под землей? По воздуху?
      – Нет, через дверь.
      – Кто же ее откроет?
      – Надзиратель.
      – Надзиратель? Какой еще надзиратель?
      – Ну… Разве не помните? Завтра дежурит Мормидо.
      – Странно. Я начинаю верить.
      – Вот и хорошо. Еще кусочек, пожалуйста.
      – Так и растолстеть можно. Что я должен делать?
      – Сохранять убитый вид. У вас неплохо получается.
      Фань, звеня цепями, лихорадочно забегал по камере.
      – Тише, вы мешаете спать охране.
      Торговец схватился за голову.
      – Послушайте, если это шутка, то она жестока больше, чем костер.
      – Никаких шуток.
      – Точно?
      Мартин привлек его к себе и тоже зашептал на ухо.
      – Ваш судейский друг…
      Фаня затрясло.
      – Только не называйте его моим другом!
      – Да, слово в коммерции редкое.
      – А вот тут вы ошибаетесь. Без нормальной человеческой взаимопомощи торговать в этой стране немыслимо. Ни тебе сколько-нибудь устойчивых законов, ни арбитражного суда, ни защиты полиции. Бр-р! Полиция…
      – Вам не нравится полиция его величества?
      – Я обож-жаю полицию его величества. А точнее – его люминесценция.
      – В самом деле?
      – Представьте себе. Честнейшие люди! С ними всегда можно договориться… за умеренную сумму.
      – Тогда что же вам не нравится?
      Фань в очередной раз схватился за голову.
      – О, Мартин! Ваша мудрость и житейский опыт вызывают подлинное восхищение. Но иногда, извините, вы кажетесь белой вороной, каким-то пришельцем из иных миров. Я пять лет втолковывал Мармилю, местному эскандалу, что ордену выгодно позволить купцам богатеть. Да всем – выгодно. Для наглядности предоставлял весьма убедительные аргументы. И что же? Ухмыляющаяся скотина спокойно все брала, а потом заявляла, что из богатства произрастает гордыня, а это ордену без надобности. И добавлял: примерно так же, как вам орден.
      – Любопытный человечек. Похоже, он был прав.
      – Абсолютно.
      – И даже пытался дать совет.
      – Не сомневайтесь, это доброе дело не осталось без награды. Но речь о другом. Я понял, что ордену действительно не выгодно позволять людям жить лучше. Чем богаче человек, тем больше у него возможностей прикупить себе свободы. А чем он свободнее, тем труднее принудить его к покорности.
      – Разумеется, ордену это ни к чему.
      – И не только ордену. В Магрибе ничуть не лучше.
      – Вы там были?
      – Ага, сподобился. Так когда мы бежим?
      – Я же говорил: завтра. Глупо ждать последней ночи. Побреемся вот, чтоб на людей походить. После этого и сбежим.
      – О! Так и баню вы для этого потребовали?
      – Не только для этого.
      – А зачем?
      – Как – зачем? Грязным быть надоело.
 

* * *

 
      Цирюльник давно ушел. Огромный дворец эпикифора тихо погружался в праведный сон.
      – Не пора?
      Мартин зевнул.
      – Рано. Спите, я разбужу.
      В четвертом часу утра за узким окном башни начало сереть. Со стороны бухты донеслись первые крики чаек. Мартин сбросил тюремное одеяльце, растолкал Фаня и подошел к двери.
      На стук отозвались не скоро. Явился отекший, заспанный Мормидо.
      – Что за… твою мать! Чего беспокоите? И цирюльник был, и рубашки чистые. Поскорей бы вас… Чего еще надо?
      – Ничего. Но мы видели лохмаку, – испуганно сообщил Мартин.
      – Кого?
      – Лохмаку.
      – Это еще кто?
      – Подземный дух.
      – Дух? Где? Да откуда он в башне-то?
      – То-то и странно, как он сюда забрался.
      – Врешь ты все, небесник.
      – Не вру. Лохмака – дух особый. Только в зеркало и виден. На, глянь.
      Мартин подставил полированные браслеты под свет фонаря.
      – Не видишь?
      – Нет.
      – А ты присмотрись, присмотрись. Что там?
      Мормидо старательно уставился в тусклое металлическое зеркало.
      – Вроде шевелится кто-то.
      – С хвостом?
      – Ну да. С хвостом.
      Мартин задрожал.
      – Так и есть. Лохмака. Наручники старые?
      – Ну да.
      – Из подвала?
      – Откуда ж еще?
      – Что ты натворил! Через старые, да из подвала они и выползают! На, полюбуйся еще!
      Мормидо еще раз взглянул.
      – Ох! Ну и харя…
      – Его нужно убить. Он очень опасен, понял?
      – Дык как?
      – Быстро расстегивай наручники. Иначе лохмака сначала меня сожрет, а потом за вас, дураков, примется.
      Мормидо изумленно уставился в глаза Мартина.
      – Че-чего?
      Выражение его лица медленно менялось.
      – Расстегни наручники, – раздельно повторил Мартин. – Тебе очень хочется расстегнуть наручники. Прямо мочи нет удержаться.
 

* * *

 
      И Мормидо послушно выполнил требование.
      – Так, – сказал Мартин. – Теперь эти наручники вместе с лохмакой надо утопить. Он воды боится.
      – Где утопить?
      – В параше, где еще. Быстро!
      Мормидо утопил и закрыл крышкой. Мартин тут же уселся сверху.
      – Теперь возьми у часового мушкет.
      – Не даст.
      – Стукни по голове.
      – Часового?
      Мартин вновь посмотрел ему в глаза очень долгим взглядом.
      – Делай что говорю, – гнусавым голосом затянул он. – Делай, что тебе говорят. Я этого беса долго не удержу.
      И вдруг заорал:
      – Всех, всех пожрет, всех! Ну?! Чего стоишь?! Ждешь, когда из тебя кишки повыпустят?! Живо!
      Надзиратель попятился к выходу в коридор. Вскоре там глухо упало тело.
      Держа на вытянутых руках ружье, глядя прямо перед собой стеклянными глазами, Мормидо шагнул в камеру
      – Молодец! Расстегни кандалы у меня на ногах, сейчас мы этого лохмаку скрутим. Да быстро, быстро!
      Но лохмака оказался зверюгой сильной, все время вырывался. Параша выла и скакала. Пришлось снять наручники и с Фаня. Втроем они кое-как опять загнали нечисть в гадость, а сверху придавили скамьей.
      – Пухнет. Скоро выберется, – зловеще объявил Мартин. – Знаешь, что будет?
      – Что?
      – Раздуется тогда – вообще. Абзац.
      – Что такое абзац?
      – Абзац? Ну, это – все. Аннигиляция!
      – Что – все? – шепотом спросил Мормидо.
      – Все – это все. Кухун придет. Пиши – пропало. Хвост у него раздвоенный, вроде жала. Нападает снизу. А жрет с головы! Хрусть, хрусть… только зубы выплевывает.
      – З-зубы…
      – Да. Потом ползет во все щели и – шасть по ногам, шасть по ногам! Все что хочешь может отгрызть.
      – И… это самое?
      – Лакомство. В первую очередь! Пухнет, пухнет, пу-ухнет… Уже скоро выползет, чуешь вонь?
      – Чу…ю.
      – Знаешь, что лично с тобой сделает?!
      – Свят, свят, – забормотал Мормидо. – Как же спастись-то?! А?
      – А во дворце петухов много?
      – Да какие петухи! Ни одного! Какие там петухи в Сострадариуме… Одни крысы.
      – Во влипли… Слышь, Фань, петухов у них нет.
      – Какой ужас! – простонал Фань. – Без петухов его не остановишь!!!
      Потом, неподдельно трясясь, предложил удирать.
      – А что? Самое время, – кивнул Мартин. – Пока лохмака не очухался.
      – Гаррр! – рявкнула параша и гнусно запахла.
      Скамья упала.
      Вот этого Мормидо перенести уже не смог. По-козлиному взбрыкнув, он рванул в коридор.
      Мартин поймал его за штаны.
      – Стой, стой! Камеру, камеру кто запирать будет?
 

* * *

 
      Час спустя, уже на одной из портовых улочек, Фань оглянулся на приметный купол Сострадариума и признался:
      – А вы знаете, я ведь его тоже видел.
      – Кого?
      – Да этого лохмаку вашего. Пренеприятное существо!
      Мартин оглянулся и сипло прошептал:
      – Сам боюсь.
      – Послушайте, для бродяги вы слишком уж лихо владеете гипнозом.
      – Да, неплохо получилось. Впрочем, и материал был благодатный. Дремучий такой материалец, рассуждать не приученный.
      Фань остановился.
      – Речь и манеры у вас тоже далеко не простонародные.
      Он хлопнул себя по лбу.
      – И как это раньше мне в голову не пришло? Скорее вы из обедневших аристократов… Хотя – нет, слишком для этого демократичны. Да кто же вы такой, Мартин?
      – Вас это очень занимает?
      – Гораздо больше стоимости грузового фрахта.
      – Как ни смешно, я именно тот, за кого меня принимает обрат эпикифор.
      – Помилуйте! Не хотите же вы сказать…
      – Хочу, дорогой Лю, хочу. Ну что вы на меня так смотрите? Успокойтесь. Небесники пожирают людей только тогда, когда их держат впроголодь. Но вы ведь угостите меня добрым обедом, не так ли?
      – Что за вопрос! Однако сколько вопросов теперь у меня…
      – И у меня. Вопрос первый: как насчет обеда?
      – Дорогой мой спаситель, очень скоро вы узнаете, как кормит благодарный сианец!
      И пока Мартин это узнавал, обрат эпикифор успел объявить за их головы бальшу-ую награду.
      Очень скоро ба-альшую награду получила некая аббатиса из монастыря Нетленного Томата. Только вот на костре пришлось сжечь совсем других бедолаг, поскольку ни Фань, ни Мартин вновь попадаться в лапы бубудусков решительно не попадались. Мало того, оба очень неплохо умели это делать, хотя школы прошли совершенно разные.

11. БАЗИЛЕВС, ЭПИКИФОР И МАРШАЛ

       СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО.
       ЕГО ЛЮМИНЕСЦЕНЦИЮ ЛИЧНО
 
       Обрат эпикифор!
       По донесению фрегата «Дюбрикано» померанская эскадра уже в дельте. Все выходы из Текли перекрыты, высланы разведывательные дозоры. Однако акватория велика, сил все еще не хватает, полностью исключить вероятность прорыва нельзя. Прошу ускорить отправку недостающих кораблей.
 
       Да пребудет во веки веков свет над Покаяной!
       Аминь.
       Преданный Вам аншеф-адмирал ВАСИЛИУ.
 
       Писано июля 12 дня 839 года от Наказания.
       Борт его величества базилевса-императора
       «Упокоителъ»
 

* * *

 
      Его Величество Тубан Девятый, базилевс-император Пресветлой Покаяны, колыхаясь, задыхаясь и отдуваясь, героически поднялся на балюстраду.
      Он опоздал всего на три четверти часа. Вопреки всем благовониям от него так разило, что великий сострадарий не смог удержаться, отшатнулся. Тут же, стараясь отвлечь внимание от своего непроизвольного движения, почтительнейше склонился, оправдывая титул эпикифора. То есть Согбеннейшего.
      – Прикажете начинать, сир?
      Базилевс насмешливо поднял бровь:
      – А, ваша люминесценция! Это вы? Кто бы мог подумать! И что вы здесь делаете?
      – Хорошая погода, ваше величество, – невозмутимо заметил великий сострадарий.
      – Жарища. Чего в ней хорошего, – пробурчал базилевс, вытирая лоб платочком.
      Внизу тотчас взревел оркестр.
      Ломая строй, застоявшиеся лошади его величества гвардейского кирасирского полка двинулись на площадь, толпы зевак поспешно принялись ликовать, а рассаженные по крышам бубудуски выпустили голубей. Завершая суматоху, пушки столичного гарнизона ударили салютом.
      От неожиданности базилевс присел, лицо его посерело. Хватая ртом воздух, он сипло осведомился:
      – Ну? Эт-то еще что за шутки, обрат мой эпикифор?!
      – Вероятно, капельмейстер решил, что вы подали знак платочком, сир, – любезно пояснил эпикифор.
      – Я? Вот еще! Это какой же осел командует парадом? Уж не капельмейстер ли?! Отставить!
      Великий сострадарий равнодушно махнул перчаткой.
      Капельмейстеру от этого сделалось дурно и он упал. Пышные султаны кирасир качнулись, бравурный марш оборвался. На площади возникла неразбериха, ликование дало сбой. По крышам ошалело метались бубудуски, с риском для жизни пытаясь изловить птиц и вернуть их на исходную позицию. Увы, с голубями это сделать оказалось посложнее, чем с кирасирами.
      – Хорошенькую же выучку дерьмонстрируют вверенные вам войска, великий вы мой! – едко промолвил базилевс.
      – О да, неважную, – спокойно согласился эпикифор. – Разрешите сменить командира первого эскадрона?
      – Смени-ить? Да вы смеетесь! Гнать его взашей, а не менять! Чтоб и духу… в моей армии!
      Эпикифор удовлетворенно кивнул. Судьба некоего строптивого капитана Форе, сочинителя прегнуснейших пасквилей, была решена за несколько секунд. Между тем капитан занимал пост начальника личной охраны принца Андрэ. На этом основании простофиля в шпорах и порешил, что может безнаказанно рифмовать слово «ктитор» со словом… в общем, что еще может прийти в казарменную головищу? Между тем ктитором ордена Сострадариев являлся не кто иной, как сам святой Корзин Бубудуск! Ни больше ни меньше.
      Но это было еще не все, далеко не все, что можно припомнить капитану. У обратьев из Милосердного Санация имелись веские основания полагать, что именно с легкой руки все того же Форе внештатных помощников ордена именуют теперь не иначе, как ночными пискалами, а на их дверях по ночам малюют ночную же вазу.
      Некоторое время назад люминесценция ознакомили со стишками такого содержания:
 
       …Струятся осыпью дорожки
       Невесть куда влекут людей
       Невесть зачем плодятся кошки
       Пресветлой Родины моей…
 
      Обратья из Санация считали, что сочинил эти вирши все тот же Форе. Что еще за неверные дорожки, спрашивается? Нет таких в просветленной империи! Какие, спрашивается, кошки? Почему свершают плотский грех в непосредственной близости со святыми словами? Это следовало пресечь, искоренить и выжечь без малейших сомнений.
      Тем не менее, проявляя чудеса покаянского снисхождения, эпикифор направил окайнику милостивую экскрецию, в которой отечески просил смирить гордыню, забыть суесловие, а в прочем покаяться. Более того, великий сострадарий лично пригласил Форе поставить свой талант на службу ордену. Потому как знал, что талантами орден не весьма обилен. Закон есть такой – где много преданности, там мало талантов. И этот закон эпикифору был известен. Так же, как и то, что погубленный талант опасен, а купленный полезен.
 

* * *

 
      Возможно, об этом знал и капитан. Ни милостей, ни прозрачно проступавших за ними выгод он абсолютно не оценил. И даже не дал себе труда подумать о том, что случается с теми, кто отвергает милости ордена.
      Более того, уже на следующий день сей закоренелый грешник прислал дерзновенное письмишко, в котором настоятельно рекомендовал его люминесценцию «как тоже способному человеку» покончить с мракобесием, применить свой ум не во вред, а на благо прогресса, или, на худой конец, выучиться какому-нибудь полезному ремеслу. Чтоб не было стыдно перед земными предками…
      Все послание, от первой до последней буквы, являло собой неслыханный вызов ордену. Однако именно последний совет окончательно выбил эпикифора из седла.
      Ремеслу?! Да кто бы советовал! Дворянчик в седьмом поколении, сам Форе за всю жизнь кроме ложки никакого полезного орудия труда и в руках-то не держал. Что ж, великосветский повеса напросился. Увольнение из армии станет для него лишь первой из неприятностей. И далеко не самой худшей. В Бубусиде превосходно знают, как организовать нескучную жизнь. И эпикифор уже догадывался, какой именно вариант изберут многоопытные обратья.
      Медленно-показательный. Неотвратимый и неуклонный, как сама судьба. Чтобы после каждой ступени падения Форе слухи о нем успели распространиться. Тогда и другим неповадно будет. Одно из двух: либо сам сломается, либо, уже в финале, ему помогут. Третьего практически не бывает.
      Немного жаль. Ум-то был красивый…
 

* * *

 
      Пока Базилевс сморкался, а эпикифор размышлял о судьбе гвардейского дурака, на площади постепенно восстанавливался порядок. Вдоль смешавшихся рядов сновали офицеры. Среди них особенно старался свежеуволенный капитан Форе.
      Первый эскадрон, тесня весь полк и не рискуя обернуться в августейшую сторону тылом, пятился с площади. Волна уплотнения передалась следующему эскадрону, затем прокатилась по всей массе войск и наконец скрылась за поворотом Пресветлого Пути, главного проспекта Ситэ-Ройяля.
      – Пушки успели перезарядить? – вполголоса осведомился эпикифор.
      – Никак нет, ваша люминесценция, – шепотом ответил обрат Глувилл. – Но половина из них не стреляла, как вы и советовали.
      Великий сострадарий опустил веки.
      Тубан Девятый к этому времени пришел в себя, подбоченился и шагнул к перилам.
      – Попытайтесь еще раз, обрат люминесценций, – милостиво бросил он через плечо.
      – Вы очень добры, ваше величество.
      – Даже слишком, обрат вы мой сострадарий.
      Эпикифор не ответил. Пушки ударили повторно, вновь грянул марш, боязливо двинулись кирасиры.
      От вида блестящих доспехов настроение базилевса внезапно улучшилось.
      – Экие молодцы! А кто этот рубака на вороном жеребце?
      – Капитан Форе, сир, – ответил принц Андрэ. – Быть может, вы отмените его увольнение?
      – Он мне не нравится, – капризно заявил принц Антуан, который находил удовольствие в том, чтобы во всем вредить брату.
      – Офицеров нужно менять почаще, – наставительно изрек базилевс. – Чтобы не заносились, – добавил он, искоса глядя на обрата эпикифора.
      Его люминесценций усмехнулся одной половиной лица.
      Между тем ничего не подозревающий капитан Форе отсалютовал саблей и проехал мимо вместе с уже не своим эскадроном.
      – Да и солдаты у него выглядят не лучшим образом, – заявил принц Антуан.
      И принялся расточать похвалы второму эскадрону, который ничем не отличался от первого.
      Из звездной толпы маршалов, генералов и адмиралов посыпались замечания, подтверждающие безусловную правоту его высочества.
      Один старик Гевон хранил молчание. К счастью, он один и стоил всей этой толпы. И, к несчастью, об этом знал.
      – Плачет, плачет по нему Ускоренный Упокой, – со страстностью истинного пампуаса прошипел обрат Глувилл.
      – Тихо, – отозвался эпикифор. – Гевона не трогать! В армии должна оставаться как минимум одна голова. Ясно?
      Глувилл смиренно потупился. Эпикифор перевел взгляд на третий эскадрон.
      – А кто это там, такой кругломорденький?
      – Лейтенант Латур, ваша люминесценция.
      – Почему не знаю?
      – Третий день, как назначен, хозяин. Я думал, вам известно.
      – Следить за лейтенантами утомительно, мой дорогой Пусть это будет твоей задачей.
      Секретарь молча поклонился. А эпикифор подумал о том, что в гвардии развелось слишком много офицеров с халликуманскими фамилиями. Ну и соответственными характерами.
 

* * *

 
      Все эти Форе, Латуры, Шанжю etc., как правило, храбры, но уж очень импульсивны, склонны поддаваться примитивным чувствам. Словом, требуют постоянного надзора со стороны Санация. И далеко не всегда одной этой службы достаточно. Зачастую требуется вмешательство самой Святой Бубусиды. Случай со строптивым капитаном Форе – как раз оттуда.
      Алеманцы гораздо спокойнее, педантичнее, исполнительнее, зато излишне сентиментальны и втайне симпатизируют Поммерну. Люди с альбанскими корнями мало склонны к интригам и тайному недоброжелательству, но очень упрямы. Сианцы напротив, расчетливы, хладнокровны, коварны, великолепно подходят для тайных служб ордена, но как раз по этой же причине истинной преданности ждать от них не приходится, их преданность всегда имеет денежный эквивалент.
      А вот магрибцы способны на самую бескорыстную преданность, однако ленивы, неряшливы, необязательны. Муромцы в массе своей чересчур бесшабашны, вечно обуреваемы страстями, поэтому способны на что угодно. Так же, как иберильцы с флорансийцами.
      Меньше всего неожиданностей бывает с пампуасами. Конечно, проблемы есть и с ними. Земляки святого Корзина Бубудуска чрезмерны в религиозном рвении, дики, прямолинейны, туповаты. К тому же свято убеждены, что все руководящие посты в ордене должны принадлежать им, только им и никому более, поскольку сам святой Корзин приходится им земляком. С этим вредным убеждением Санаций борется уже пятый век, ровно столько, сколько существует орден, но будет бороться еще до тех пор, пока он существует.