- Потом? - переспросил Хамза. - Что-нибудь будет и потом. Важно начать хорошее дело, а дальше народ сам примет участие в нем и поможет.
      - От слова "халва" во рту сладко не станет, - усмехнулся Алчинбек. Советы могут давать все, но редко случается, чтобы вместе с советами давали деньги. И, скажу вам откровенно, мой друг, я слабо верю в то, что баи дадут деньги. Вот, например, мой родственник, Садыкджан-байвачча. Разве он заинтересован в том, чтобы народ на его хлопкоочистительном заводе стал более грамотным?..
      Хамза рассмеялся.
      - Вам лучше знать своего дядю!
      - Я слишком хорошо его знаю, - вздохнул Алчинбек, - и почти никогда не ошибаюсь в его намерениях и поступках.
      Хамза разлил по пиалам остатки чая.
      - Мы осуждаем людей во дворе бани Ялангач, - сказал он, - которые только наблюдают за игрой, не принимая в ней участия. Но не уподобляемся ли мы сами этим людям? В нашей интеллигенции усиливается движение за просвещение нации, издаются газеты и журналы, пишутся статьи... А что делаем в это время мы? Только читаем и обсуждаем эти статьи. Чем же мы тогда отличаемся от зевак и ротозеев около бани?
      - Но издание газет и журналов - это не игра в кости.
      - Тем более! Я не хочу больше быть зрителем в театре, который называется жизнью. Я хочу действовать и быть полезным людям!
      - Дорогой Хамзахон, я прекрасно понимаю ваши чувства.
      Конечно, у народа меньше возможностей осознать свое положение, чем у интеллигенции. Но не думайте, что он совершенно безразличен к событиям, которые происходят вокруг. Лучшие люди из народа давно думают об избавлении от тирании богачей и ищут пути для этого избавления...
      - Одни пируют и купаются в роскоши, другие изматывают себя непосильным трудом ради куска хлеба, - будто не слушая Алчинбека, размышлял вслух Хамза. - Взять наш город. В центре высится дворец Худоярхана - резьба, лазурь, купола, порталы, веранды, тронный зал... А в двух шагах по улицам бродят беспризорные дети, больные, нищие, умалишенные, калеки... Кто объяснит эти противоречия, кто научит - что нужно делать, чтобы их не было?
      - Интеллигенция, - твердо сказал Алчинбек, - просвещенные, образованные круги общества. И мы с вами, дорогой друг, имеем честь принадлежать к этим кругам. Но достаточно ли велики уже наши собственные знания, чтобы учить других, чтобы объяснить людям законы жизни? Думаю, что нет. Нам самим предстоит еще постигнуть смысл многих противоречий, прежде чем научиться объяснять их другим. Это долгий и трудный путь, и, надеюсь, мы не остановимся на полдороге.
      - Я хотел бы идти по этой дороге всю жизнь, - тихо сказал Хамза, - не уставая и не делая остановок.
      - да поможет нам Аллах! - молитвенно сложил вместе ладони Алчинбек. Да сбудется воля всевышнего, да пошлет он нам силы исполнить свое предназначение! Аминь!
      - Аминь, - тихо повторил Хамза.
      Он был во всем согласен с Алчинбеком, но что-то неясное тревожило душу, беспокоило сердце.
      - Если тяжело организовать школу, - начал он, - если нет денег на помещение и книги, то, может быть, нам следует устно обратиться к народу, призывая его получать знания и просвещаться?
      - Когда и где вы хотите обратиться к народу? - нахмурился Алчинбек.
      - Во время народных гуляний, например, - объяснил Хамза, - или во время пятничного намаза, как сегодня. И даже во дворе бани... Если муэдзины и муллы могут свободно разговаривать с народом, то почему не можем делать этого мы, образованная мусульманская молодежь?
      Алчинбек улыбнулся.
      - Ваше предложение заслуживает внимания, - сказал он, - но давайте обсудим его в следующий раз. Сейчас нам пора уже идти в медресе.
      - Хорошо, - согласился Хамза, - отложим пока разговор, но ненадолго. Хотелось бы вернуться к нему как можно скорее.
      Я уже говорил - мне надоело быть только свидетелем этого невеселого и печального зрелища, каким является жизнь нашего народа. Я хочу принять конкретное участие в судьбе народа. Вы обещаете помочь мне?
      - Обещаю, - кивнул Алчинбек.
      5
      Пришел день рамазан-хаит. В течение целого месяца постятся мусульмане. Этот месяц поста называется рамазан. А потом наступает праздник хаит, приходит торжественный и веселый день рамазан-хаит, которым заканчивается пост.
      Накануне Хамза с Алчинбеком были в бане. Долго мылись, плескались, терли друг другу спину. Потом подстригли усы и бороды. Договорились встретиться утром, чтобы вместе прочитать праздничную молитву хаит-намаз.
      В день праздника Хамза вышел из дома рано. Он был одет во все новое, специально сшитое матерью Джахон-буви для хаита.
      В руках нес джайнамаз - праздничный шелковый молитвенный коврик.
      Улицы города оглашал гортанный рев карнаев и сурнаев - длинных духовых инструментов. Казалось, что от рева этих почти пятиметровых медных труб, задиристо задранных вверх около каждого двора, могут обрушиться небеса. На всех перекрестках оглушительно рокотали барабаны. Везде было полно ярко одетых людей, все вышли на хаит - бедняки, баи, дети, подростки, девушки, женщины, то есть, как говорится, и стар и млад.
      Коканд отмечал окончание месяца поста широко, шумно, красочно. Народ, уставший от суровых религиозных ограничений, надоевших прежде всего своим однообразием, веселился от души.
      Все сияли радостью освобождения от жестких запретов шариата.
      Особенно выделялись девушки и молодые женщины. И хотя лица их были закрыты паранджами, все равно от них веяло праздником, потому что сегодня это были праздничные паранджи - бархатные, шелковые, пурпурные. Эх, если бы упала ослепительно красная чадра-чучван вон с той высокой и стройной молодицы, походка которой просто может свести с ума!.. Сколько счастья подарила бы она миру, сколько смелых душ окрылила, с какой быстротой и восторгом забурлила бы кровь в жилах не одного юного йигита!
      Алчинбек ждал Хамзу около соборной мечети. Они поздоровались, поздравили друг друга с праздником, пожелали быстрейшего исполнения всех желаний, еще раз поклялись друг другу в нерушимой и вечной преданности. После этого вошли в мечеть, расстелили праздничные коврики и, опустившись на колени, встали на хаит-намаз.
      - - Надеюсь, что сегодня вы не будете обращаться к народу с призывом просвещаться и получать знания? - улыбнувшись, спросил Алчинбек шепотом.
      - Нет, сегодня не буду. Сегодня я должен увидеть...
      - Ее?
      - Да, ее.
      - Где же и когда?
      - Она придет к нам домой поздравлять с праздником мою мать.
      - Тогда вам нужно торопиться, мой друг. Не будем задерживаться с молитвой.
      Окончив хаит-намаз, Хамза и Алчинбек пошли на базар покупать праздничные подарки домашним. Чего здесь только не было!
      Фисташки из Карши, халва из Самарканда, виноград из Вадила, груши из Андижана, узорчатые косынки и шали из Бухары, посуда и кувшины из Хорезма, ковры из Ургенча... А местные кокандские пекари и кондитеры завалили свои лавки всевозможными лепешками, пирожками, леденцами, конфетами и прочими сладостями.
      ...Тихо скрипнув калиткой, Хамза входит во двор своего дома.
      Отец еще не вернулся из мечети, мама хлопочет около очага.
      Хамза отдает ей подарки, поздравляет с праздником.
      - И тебя поздравляю, сыночек мой! - целует сына в лоб Джахон-буви.
      Хамза молча, одними глазами, спрашивает мать: не приходила?
      И Джахон-буви тоже молча, одними глазами, отвечает: нет, еще не приходила.
      Хамза садится у входа на веранду, прижимается затылком к деревянным перилам и закрывает глаза. Теплая волна воспоминаний приближается к нему издалека - приближается, приближается...
      Это началось год назад, когда он, забежав однажды среди недели из медресе домой, увидел у себя во дворе Зубейду, дочь известного в Коканде бая Ахмад-ахуна, проживавшего со своей большой семьей и несколькими женами в квартале Тарок-чилик.
      Девушка разговаривала с матерью Хамзы, табиб-айи, объясняя, что отец послал ее за лекарством, необходимым его старшей жене Рисолат, матери Зубейды.
      Для удобства разговора Зубейда откинула чадру, и Хамза впервые увидел ее лицо...
      Его поразила гордая красота девушки. Какой-то странной и почти неженской значительностью были отмечены ее густые брови. Они были похожи на чуть приподнятые, но так и оставшиеся нераскрытыми крылья птицы. Печаль бровей отпугивала бы от себя, но внимательный взгляд доверчивых глаз как бы уменьшал глубину душевной тайны, обнадеживал в том, что крылья еще будут расправлены, что птица еще вспорхнет, вопреки тяжести своей тайны, и полетит, сокращая дорогу к своей разгадке.
      И тем не менее душевная тайна, далеко спрятанная боль души была, и это укололо Хамзу в самое сердце. Он невольно сделал шаг к девушке, чтобы сказать, что поможет ей справиться с ее болью, но тут же остановился.
      Смутившись, Зубейда наполовину закрыла лицо чадрой и, будто ища защиты у матери Хамзы, отступила за спину табибайи. И это стыдливое движение, наполненное естественной женской непосредственностью, настолько растрогало Хамзу, что он сразу проникся к девушке чувством огромной и почти братской доброты.
      - Сынок, ты разве не узнаешь Зубейду, с которой вы вместе ходили к атин-айи? - спросила Джахон-буви.
      Хамза покраснел. Кровь прихлынула к его лицу и залила щеки румянцем. Ну, конечно, это же была та самая маленькая девчонка-соседка, на которую он бросал иногда робкие взгляды, когда сидел во время частных уроков грамоты, еще до поступления в медресе, в комнате атин-айи, знаменитой ученой женщины, разрешившей ему, единственному мальчику, приходить к ней на уроки после их встречи в доме старшей жены Садыкджана-байваччи.
      - Здравствуйте, - краснея еще больше, почтительно поклонился Хамза.
      - Здравствуйте, - тихо ответила девушка.
      Смущение Хамзы передалось ей, но в нем совсем не было опасливой настороженности и пугливости. В ее смущении была все та же красота гордости, все те же тайна и боль души... и еще робкая и в то же время щедрая чистота девичества.
      Она не стала закрывать лицо, она прямо взглянула Хамзе в глаза и улыбнулась...
      Вздрогнули длинные черные ресницы. Потоки яркого теплого света распахнули широкую необъятную даль, за горизонтом которой лежало что-то единственно нужное и необходимое.
      С того дня лицо Зубейды неотступно стояло перед Хамзой.
      Оно незакатно светило ему. Когда оно исчезало, все меркло вокруг цветы, трава, деревья. Песня первого чувства звенела над головой, как голос жаворонка в небе. Большие белые облака, наполненные розовым солнечным светом, плыли над весенней землей в океане неба словно льдины, наконец-то вырвавшиеся из долгого плена зимы.
      ...Скрипнула калитка. Хамза открыл глаза. В розовой бархатной парандже во двор входила Зубейда. Навстречу ей уже семенила Джахон-буви.
      Зубейда протянула старушке праздничный подарок.
      - Поздравляю вас, табиб-айи!
      - И вас поздравляю, доченька!.. Вай, да быть мне вашей жертвой, Зубейдахон! Проходите, прошу вас, садитесь на курпачу...
      Усадив гостью на ковер, Джахон-буви начала хлопотать вокруг девушки: положила на дастархан чузму - тонкие лепешки, поджаренные на масле, насыпала на блюдо бугир-саки - шарики иЗ сдобного теста, вынутые из кипящего масла, принесла чайник.
      Зубейда, сняв паранджу, сидела к дастархану боком, опершись о ковер одной рукой и слегка изогнув талию. Атласное платье туго обтягивало ее молодую фигуру. Нитки жемчуга повторяли очертания груди. Сверкали в ушах золотые серьги.
      Фиолетовая косынка, кокетливо повязанная на голове тюрбаном, была окаймлена серебряными монистами и подвесками. Сладко замирала душа у Джахон-буви, когда смотрела она на дочь Ахмад-ахуна. Все отдала бы, ничего не пожалела, если бы пришла эта девушка к ней в дом невесткой.
      Хамза, обогнув веранду, приблизился к дастархану, учтиво поклонился, сел на ковер.
      - Поздравляю вас с праздником, мой школьный друг, - сказал он, расправляя полы халата. - Рамазан-хаит в этом году, кажется, удался на славу. Много цветов и музыки, везде все очень красиво. Но с вашей красотой не может сравниться даже день хаит...
      Зубейда опустила глаза.
      - Пойду приготовлю маставу, - заторопилась на кухню Джахон-буви.
      Зубейда проводила ее взглядом и повернулась к Хамзе.
      Несколько минут они молчз смотрели друг на друга. И не было в мире слов красноречивее этих взглядов.
      ...С того самого дня, когда дочь старшей жены Ахмад-ахуна впервые пришла в дом Хакима-табиба за лекарством, между Хамзой и Зубейдой начзлэсь тайная переписка. Хамзз первым послэл ей стихотворение, в котором описал их встречу. Она ответила длинным письмом, в котором разбирала ходившие по городу в списках газели Хамзы, называя их достойными пера самого Навои, жзловалась на печальную участь женщины в Коканде.
      Хамзз был удивлен зрелости ее мыслей и точности наблюдений.
      Он отправил ей вторую газель, в которой спрашивал: какая тайна скрыта в душе девушки, на лице которой столько тоски и грусти?
      Зубейда не ответила. Хамзэ послал третью, четвертую, пятую газель. Ответов не было. Тогда он написал ей большое письмо без стихов, в котором признавался в любви и говорил о том, что не представляет без нее свою дальнейшую жизнь.
      На следующий день Зубейда пришла в дом табиба - якобы за лекарством. Но лекарство было предлогом. Когда они остались вдвоем в цветнике, Зубейда сказала Хзмзе, что давно уже любит его...
      Это была отчаянная смелость - прийти в дом к юноше и самой объявить ему о своей любви. Это было неслыханное нарушение шариата - за него духовники могли приговорить женщину к самосожжению.
      Тайна души рвалэсь нзружу. Тоскз сердцэ, созревшего для полета, таяла и исчезалз. Птицз сердцз расправляла сложенные до поры крылья.
      Потом было еще несколько писем и много-много стихов.
      Хамза посылал Зубейде газели через день. Зубейда приходила в дом Хакима-табибз, и они хотя и ненадолго, но все-таки оставались вдвоем сидели друг против друга, читали стихи, разговэривали.
      ...Из кухни вышла Джахон-буви, неся на подносе три большие чашки с маставой. Хамза и Зубейда опустили глаза.
      - Вы просили у меня книгу Сзади? - не глядя на девушку, спросил Хамза. - Сейчас принесу.
      Он поднялся и ушел в дом. Зубейда тоже всталз и приняла из рук табиб-айи поднос с мастэвой.
      - Вай, да быть мне вашей жертвой, Зубейдахон, - запричитала Джахон-буви, - почему же вы стоите? В этом доме ваши руки не должны прикасаться к посуде. Для чего же тогда здесь я?.. Садитесь, доченька, попробуйте мзставу, очень вкусно.
      - Мне надо уже уходить, дорогая тетушка, дома много дел... Вы же сами знаете - праздник хаит, все время гости...
      - Нет, нет, сздитесь, прошу взс. Нельзя отказываться от готовой еды, я обижусь.
      - Лучше я приду в следующий раз, в обычный день, и буду сидеть с вами, пока вам не надоест...
      - Вай, не надо так говорить, доченька. Вы никогдз не сможете надоесть мне. Когда вы приходите, солнце встает над моим домом, все расцветает вокруг...
      Вернулся Хамза с книгой.
      - Вы покидаете нас? - удивился он. - А как же мастава?
      Мама специально готовила для вас...
      Зубейда опустилась на ковер.
      - Вот книга, которую вы просили.
      - Спасибо. Я долго не буду задерживать, быстро прочту и принесу обрзтно.
      - Можете держать, сколько вам захочется, - улыбнулся Хамза. - Стихи великого Сзади зэслуживают того, чтобы читать их неторопливо. В них заключен главный смысл поэзии - нектар души и мед сердца.
      - Вай, я совсем забыла спросить у вас, Зубейдахон, - вмешалась в разговор табиб-айи. - Как здоровье вашей матушки, уважаемой Рисолатхон? Она очень добрая и энергичная женщина, да будет ей благо и счастье во всем.
      - Благодарю вас, мзма чувствует себя немного лучше. Взш муж дал ей очень хорошее лекарство, привезенное из Индии.
      Я забыла, как оно называется...
      - "Хап-дори", - подсказал Хамза.
      - да, да, совершенно прэвильно. Папа сказэл, что после того кзк дядя тэбиб начал лечить маму, она стала поправляться.
      - Ваш отец, Зубейдэхон, - почтительно нэклонила голову Джзхон-буви, человек, просветленный сзмим богом. Его любовь к беднякзм известна всем. Разве он похож на остальных нэших корыстных и жздных баев?.. Вот и Хамза не один раз говорил мне, что из всех баев Коканда уважаемый Ахмад-ахун самый отзывчивый и щедрый... Вы, наверное, знаете, доченька, что мой сын собирается скоро открыть на площади Хзджибек школу для детей неимущих родителей? Он считает, что ваш отец одним из первых поможет этой школе.
      Хамза молча и недовольно посмотрел на мать. Он еще ничего не говорил Зубейде о новой школе. Тем более о том, что надеется получить от ее отца помощь для этого дела.
      Ничего не ответила и Зубейда. Уж кто-кто, а она-то зналз Ахмзд-ахуна, который всегда говорил, что богатый вынужден быть скупым, иначе его богатство растащат нищие и бездельники.
      Но вслух девушка сказала другое:
      - Если Хамзахон сам придет к отцу и попросит у него денег на школу, то, может быть, папа и расщедрится.
      - Да, да, конечно, - согласилась Джахон-буви, - к такому уважаемому человеку, как почтенный Ахмад-ахун, нужно обращаться самому. Ты же собирался сделать это, сынок, не правда ли?
      Хамза, нахмурившись, молчал.
      Чувствуя, что в простоте душевной напрасно затеяла разговор о школе, Джахон-буви собрала пустые пиалы, пошла на кухню заваривать чай.
      - Между прочим, - улыбаясь, начала Зубейда, - несколько моих подруг, с которыми я училась в школе, прочитали последнюю тетрадь ваших стихов...
      - Вот как? - оживился Хамза. - Где же им удалось ее достать?
      - Ее переписывает весь город. Разве вы не знали об этом?
      - Да, мне рассказывали... Ну и как, вашим подругам понравилось?
      - Они пришли в полный восторг! Переписали все от первой до последней строчки... Мы долго вспоминали то время, когда вы приходили в дом атин-айи и сидели вместе с нами в одной комнате. Теперь вы стали известным поэтом. Впереди у вас интересная жизнь - стихи, книги, журналы... А никому из нас учиться дальше, конечно, не пришлось. Мой отец долго просил у аллаха, чтобы тот простил ему грех моей грамотности...
      - Зубейдахон, а какие газели понравились вашим подругам больше всего?
      - Ну вот, например, эта: "На стебельки двух красных цветов не может сесть один соловей. Душа, отданная одному, не может полюбить другого".
      - Эта газель написана от лица девушки...
      - И очень правдиво написана, - исподлобья бросила на Хамзу многозначительный взгляд Зубейда, - да не сглазить мне, мой дорогой школьный друг, ваше волшебное перо и ваш алмазный талант.
      Хамза, чувствуя, как запрыгало в груди сердце, придвинулся ближе к девушке.
      - В книге, которую я вам принес, - взволнованно сказал он, - и которую вы держите в руках, лежит моя самая последняя газель. Я написал ее сегодня ночью, накануне праздника... Написал для вас. Дорогая, прошу вас, прочитайте эти стихи сейчас, здесь...
      - Нет, я прочту их дома, одна...
      - Но почему?
      - Я и так слишком засиделась...
      - Я провожу вас!
      Зубейда встала с ковра, прижала книгу к груди.
      - Помните, вы когда-то написали такие строки: "На небе звезды не взойдут, пока не сядет солнце..."?
      - Рахмат, Зубейдахон, спасибо, что вы помните столько моих стихов.
      - Я знаю наизусть почти все ваши стихи.
      - Рахмат. Но почему вы не захотели прочитать новую газель?
      - Я только что ответила вашими словами - пока не случится одно, не может произойти и другое. Звезды зависят от солнца.
      - Вы говорите загадками...
      - Отгадайте их, если любите.
      - Вы сомневаетесь в моих чувствах?
      - Я ухожу... До свиданья.
      И она ушла.
      Оставшись один, Хамза долго смотрел на калитку, за которой исчезла девушка. Да, на небе не взойдут звезды, пока не сядет солнце. Но среди людей многое разорвано и разомкнуто, многое противоречит друг другу. Здесь солнце может уйти за край горизонта, а звезды так и не взойдут. И это будет уже совершенно новая газель: ночью не вижу звезд - зачем жить, если утром не вернется солнце?..
      6
      Отрочество и юность остались позади.
      Что дальше?
      Кокандские баи щедры на обещания, но почему-то чересчур долго ищут свои кошельки. Причем предпочитают делать это в чужих карманах, вместо того чтобы пошарить в собственных, далеко не пустых.
      Что делать?
      Идти в дом Ахмад-ахуна?
      Дни катятся чередой.
      Цветы меняют свои тюрбаны.
      Устало летит домой одинокая пчела.
      Слабеет песня жаворонка над головой.
      И нет в небе белых облаков, а только тучи, тучи...
      В эти невеселые дни на помощь, как всегда, приходит друг юности и отрочества Алчинбек. Он предлагает временно поступить на работу письмоводителем в контору хлопкоочистительного завода Садыкджана-байваччи. Здесь сейчас очень нужны грамотные молодые люди, тем более с духовным образованием. Это будет оказывать на всех служащих положительное нравственное влияние.
      И Хамза соглашается.
      Он уже взрослый. Пора научиться зарабатывать деньги. Надо становиться самостоятельным человеком. Пора начинать помогать семье.
      Умар-богатырь работает с шести лет. Поэтому и богатырь.
      А он, Хамза, только и знал, что учился, запоминал молитвы.
      Молитвы, молитвы, молитвы... Как они надоели!!
      ...Прости мне, аллах, эти дерзкие греховные мысли, но, если разобраться как следует, - что я умею? Толковать божественные тексты? Объяснять религиозные бейты? Ну, стихи...
      Стихи, конечно, хорошее дело, но на них не проживешь.
      Решено окончательно - он идет на хлопкоочистительный завод.
      Работа у Садыкджана-байваччи будет временной, как и говорит об этом друг Алчинбек. Он сам, Хамза, тоже твердо верит, что завод - это временно. Ведь все-таки главное, основное призвание его жизни - просвещение народа. Ну, и, может быть, немного стихи, а? Его же знает как поэта весь Коканд...
      Нет, нет, со стихами покончено. Незачем тратить время на пустопорожнее сочинительство. Лучше научиться писать статьи в газеты. Это принесет больше пользы. Ему есть о чем написать - он знает жизнь народа. А когда поступит на завод, будет знать еще лучше. Стихи - занятие не для мужчины.
      Когда в последний раз всходило гордое солнце с печальной улыбкой во дворе дома Хакима-табиба? Давно, очень давно...
      А почему? Неизвестно... Все. Кончено. Он больше не пишет стихи.
      Когда-нибудь потом - может быть, может быть... Но только не сейчас. Сейчас ему предстоит серьезное, настоящее дело - работа на заводе. Он будет получать за это деньги и помогать семье.
      Усталость. Огромная усталость. Все тело заполнено усталостью...
      Болит голова.
      Болит спина.
      Болят глаза.
      Руки.
      Плечи.
      Пальцы.
      Локти.
      Ничего не хочется - ни есть, ни пить, ни читать, ни разговаривать.
      Хочется только спать.
      Но лишь голова опускается на подушку, как сразу же возникают цифры. Их очень много...
      Караваны цифр уныло плетутся друг за другом по белым пустыням страниц, упрямо сталкиваются, бессмысленно переплетаются, мгновенно рассыпаются, хаотично кружатся, м-ерцают, загораются, гаснут, осыпаются пеплом и снова упрямо сползаются, соединяются, вычитаются, назойливо умножаясь, упрямо делясь, дробясь, повторяясь, шипя, крича, вопя, гнусавя...
      Черные цифры.
      Красные цифры.
      Зеленые цифры.
      Белые.
      Фиолетовые.
      Оранжевые.
      Он задыхался от цифр во сне. Они преследовали его, бежали за ним, хватали за полы халата, заползали за воротник, в рукава, в белье...
      Десятки.
      Сотни.
      Тысячи.
      Миллионы.
      Миллиарды.
      ...57...842...6389...85 734...926 100...00000...000000...000000000...
      97 635 284...31 956 287 400...
      Цифры хохотали, гримасничали, кривлялись, выли, прыгали, скакали, визжали, ревели, надсаживались, надрывались... Цифры завинчивались бесконечными хороводами в беззвездное черное небо, громоздились горными вершинами, осыпались каменными лавинами и осколками скал.
      Иногда хороводы цифр становились похожими на вращающихся бешеными волчками дервишей, как тогда, возле гробницы святого Али-Шахимардана.
      Вот один из этих "волчков", самый неистовый, весь обвешанный вырезанными из железа гремящими цифрами, рванулся, приблизился, протянул к Хамзе когтистые пальцы...
      - А-а-а-а-а-а-а!!!
      - ...Что с тобой, сынок, милый, кто напугал тебя?.. Успокойся, дорогой, это только сон. Повернись на другой бок, и все пройдет.
      Джахон-буви, склонившись над изголовьем сына, поправляла ему подушку, гладила волосы.
      Хамза, сев на кровати, ошалело смотрел на мать, мотал головой из стороны в сторону, растерянно улыбался.
      - Приснились какие-то шайтаны, какая-то чертовщина...
      Джахон-буви, держа в руках свечу, грустно смотрела на сына.
      Вот ведь совсем уже взрослый мужчина, а кричит по ночам.
      Надо женить парня, чтобы жена лаской отгоняла дурные сны.
      Она уходила в свою комнату, а Хамза долго еще сидел в темноте, вспоминая кошмарное нашествие цифр, потом вставал, выходил на веранду, опускался на ковер около стены, прижимался затылком к стене.
      Черное небо траурным пологом висело над его головой. В чем дело? Почему уже в который раз, с тех пор как он начал работать у Садыкджана-байваччи, снится ему этот сон с сумасшедшими цифрами?
      Да, конечно, он очень уставал с непривычки на работе, непрерывно вписывая с утра до ночи в конторские книги и тетради бесконечные пуды, рубли, фунты, сажени, аршины, копейки.
      Контора хлопкоочистительного завода каждый день совершала по нескольку тысяч сделок купли-продажи с дехканами окрестных кишлаков. Старшие приказчики заводской конторы требовали от писарей и письмоводителей буквально молниеносной быстроты, с которой нужно было оформлять эти сделки, чтобы весь привезенный хлопок ни под каким видом не смог бы попасть к конкурентам, а был бы куплен заводом именно в тот же день.
      Через солидных петербургских и московских посредников торговый дом Садыкджана-байваччи, выросший в крупнейшую оптовую фирму Туркестана, ежедневно отправлял десятки вагонов с первично обработанным хлопком в центральные районы России на текстильные фабрики Иваново-Вознесенска и ОреховоЗуева. И поэтому во всех комнатах заводской конторы высились пирамиды платежных и расчетных банковских документов, которые тоже требовалось заполнять с такой же молниеносной быстротой. Многочисленная армия конторщиков (и Хамза среди них самый молодой), не покладая рук, не переводя дыхания и не разгибая спин, безостановочно трудилась над этими документами от рассвета до заката.
      Да, конечно, он уставал на работе. Но ведь не могла же только усталость быть причиной всех этих странных и мучительных цифровых сновидений. Наверное, была и какая-то другая причина. Наверное, что-то еще, более существенное, чем просто лихорадочная дневная работа, будоражило его по ночам.
      Сидя под черным траурным пологом ночного неба, прислонившись затылком к холодной стене отцовского дома, Хамза часто вспоминал свой последний разговор с дочерью Ахмадахуна. Что случилось с ней тогда? Почему так внезапно ушла она, испугавшись, что он пойдет провожать ее?
      Она боится отца. Это ясно. Она боится молвы, которая не пощадит ни ее, ни его, Хамзу. Она боится шариата, который незримо наблюдает за ней и за сотнями молодых девушек Коканда пустыми, выцветшими, полумертвыми глазами неграмотных, отсталых, невежественных старух, стариков и прочих религиозных фанатиков.
      Но ведь они с Зубейдой в тот день, когда она, будучи уже взрослой девушкой, впервые не закрылась перед ним, переступили через шариат...
      Один раз переступить можно. Можно и два, и три, и четыре.
      Но нельзя это делать, наверное, все время. Это станет заметным.
      И тогда...
      Зубейда хотела (звезды не взойдут, пока не сядет солнце), чтобы он, Хамза, сделал какой-нибудь шаг в их отношениях. Но какой?! Что может помочь им - ей, дочери бая, и ему, сыну лекаря?
      Но если это так, если он понимает свое бессилие изменить разницу в положении их отцов, зачем же он тогда писал и посылал ей газели, зачем тревожил сердце девушки, зачем возбуждал надежды и надеялся сам?
      Или он стал понимать все это только сейчас?
      Нет, он не был слепым и раньше. И все-таки писал газели, смотрел влюбленными глазами. Заранее зная, что из их любви ничего не получится? Кто же он тогда? Подлый человек, обманщик!
      Но кто! кто! кто!! кто!!! - кто может остановить руку поэта, которая выводит строку стихотворения для любимой?
      Что может запретить людям любить друг друга?
      Какая сила в мире сильнее любви?
      ...Мир держится любовью.
      Жизнь держится любовью.
      Люди живут на земле, чтобы любить друг друга.
      Значит, те, кто против любви, кто запрещает любить, - против людей, против живого?
      Значит, они хотят уничтожить жизнь, остановить ее дыхание?
      ...В бессонные черные ночи, сидя на веранде отцовского дома, прислонившись затылком к холодной стене, неотступно думал он об этом, терзая свой ум и сердце вопросами, на которые у него не было ответов.
      И однажды, когда, обшарив лучом своей безутешной мысли траурные просторы вселенной, он с отчаянием и ужасом увидел, что лишенный смысла мир без любви раскалывается на две несоединимые части, когда он ощутил, что разъявшая окружающее бытие трещина холодной бездной проходит через его сердце, когда он отчетливо понял, что ему, прогнавшему от себя свои стихи, нет места в этом мире без любви, тогда он вдруг почувствовал, как стихи возвращаются к нему.
      Они приближались издалека - из черной глубины беззвездного ночного неба.
      Возвращались медленно, на ощупь, как движется по дороге бродячий поэт-певец, потерявший зрение...
      Стихи стояли рядом.
      Газель неощутимо возникла около него.
      Он слышал ее дыхание в бархате ночи.
      Осязал ее гордое трепетание.
      Газель дотронулась до его руки... Он испуганно вскочил - рядом стоял отец.