Xамза

      Агент встретился глазами с Маллисоном. Генерал еле заметно кивнул. "Дервиш" закатил глаза, пустил слюну и заковылял мимо, стараясь не отставать от толпы каландаров, нестройно пыливших по улице.
      Много раз всходило над горами солнце. Перевал за перевалом оставался позади. Группа паломников таяла - несколько человек, простудившись на памирских ветрах, среди льдов и снегов, заболели и отстали. Двое, не выдержав напряжения пути, повернули назад. Но остальные упорно шли вперед. Вместе с ними старательно "хромал" по каменистым высокогорным дорогам и член королевского яхт-клуба.
      Наконец подошли к границе.
      Процедура проверки документов была несложной - каландары, усевшись в кружок на земле, охрипшими голосами бубнили молитвы, пока советские пограничники листали их незамысловатые, замызганные бумаги.
      Все. Путь свободен. Непрерывно кланяясь начальнику заставы и прижимая в знак благодарности правую руку к левой стороне груди, паломники, шедшие к усыпальнице святого Али, миновали поднятый вверх полосатый шлагбаум.
      Посланец генерала Маллисона, благополучно пройдя через советскую границу, вступил на землю Советского Туркестана.
      Фергана.
      Широкие, обсаженные развесистыми деревьями проспекты почти геометрически ровно делили город на четкие прямоугольные кварталы. Присущего всем населенным пунктам Востока замысловатого лабиринта переулков и улочек здесь не было. При своем возникновении город (тогда еще Скобелев) был спланирован русскими военными топографами, расчертившими планшет будущего городского строительства только параллельными и перпендикулярными линиями. Вдоль этих линий и шла потом "квадратная" застройка, определив собой уникальный для Средней Азии градообразовательный облик Ферганы, сделав ее похожей на гигантскую шахматную доску.
      ...Каландары толпой шли по городу, направляясь к базару.
      Там, усевшись в ряды нищих, они надеялись, собрав небольшой бакшиш продуктами (так было на протяжении всей дороги из Гилгита), немного подкрепиться и двигаться дальше, к Шахимардану.
      Но хорошо отработанная в пути система бесплатного "походного" питания на этот раз не сработала - на ферганском базаре не было видно ни одного нищего. Образовывать же самостоятельную группу для сбора подаяний в таком большом городе, как Фергана, было нельзя, так как делать это не рекомендовалось еще на границе (запрет на нищенство был необходимым условием при проходе на территорию СССР для иностранных паломников, который они, конечно в кишлаках и маленьких городах, постоянно нарушали).
      Пришлось идти в чайхану и тратить наличные. Местные посетители снисходительно поглядывали на оборванных зарубежных гостей.
      Еще два дня дороги вдоль реки через поля и несколько ущелий, и в долине, окруженной со всех сторон горами, показался долгожданный Шахимардан. Путь был окончен.
      Ночевали во дворе большой чайханы. Хромой дервиш долго не мог заснуть. В небе плыла луна. Какой-то большой купол отбрасывал полукруглую тень в долину. "Наверное, это и есть священный мазар", - думал паломник из Гилгита.
      Странное дело, он не испытывал никаких чувств по поведу благополучного завершения первого этапа своего путешествия.
      Была только усталость... Завтра предстояло свидание с шейхом Исмаилом первый контакт. Каким он будет? Ответит ли шейх на условный пароль? А вдруг не ответит? Сберегатель гробницы не обязан разговаривать с каждым дервишем... Что делать тогда?
      Придется искать другие пути... Какие? Ведь у него же письмо к Мияну Кудрату от старшего брата Мияна Башира из-за кордона... В письме, правда, не было ничего особенного, кроме просьбы помочь в молитвах и бдениях его подателю. Но для Мияна Кудрата тоже существует пароль, при ответе на который начнется следующий этап работы.
      Нет, наладить отношения с шейхом Исмаилом нужно будет во что бы то ни стало. Шахимардан должен стать штабом нового этапа борьбы с коммунистами. Здесь всегда и в любом количестве под видом паломников могут собираться необходимые люди.
      Мятеж против Советов нужно начинать именно отсюда, из святого места... Другими словами, не найти связи с шейхом Исмаилом просто нельзя. Да и откуда возникли сомнения, что этой связи может не быть? Нервы? Шейх ждет гостя из-за рубежа. Может быть, завтра они даже вместе прочитают молитву... А может быть, гостю из уважения предложат пройти вперед и выполнить обязанности имама? Ну что ж, он делал это уже много раз, и никто не отличит его молитвы от молитвы почтенного шейха.
      Хромой дервиш начал наизусть повторять про себя главы корана: суру и хадис, потом фарз и воджиб, потом суннат...
      И не заметил, как заснул.
      ...Утром по заведенной в дороге привычке он проснулся раньше всех других каландаров. Спустился к реке и совершил омовение. Наскоро сотворил первый утренний намаз.
      Когда он вернулся в чайхану, все его спутники уже проснулись. Двор заполняли все новые и новые паломники. Скрипели арбы, протяжно кричали ишаки и верблюды. Десятки людей двигались по главной улице Шахимардана в сторону мазара.
      "Да, это действительно золотое место, - подумал хромой дервиш. Несколько отрядов басмачей, спрятавших под халатами оружие, могут появиться здесь в любой день и ждать сигнала к выступлению. И никто не обратит на них внимания, так как тут всегда много приезжих".
      Каландары из Гилгита двинулись к мавзолею святого Али. Долго поднимались вверх по ступеням... Вот и мазар.
      Около усыпальницы уже собрались сотни людей. Все ждут чуда.
      Открылись ворота мазара. Из мавзолея в огромной белой чалме, похожей на гнездо аиста, во главе группы шейхов вышел хранитель гробницы главный шейх Шахимардана Исмаил. На нем был одет желтый халат-чапан из дорогого сукна, пальцы унизаны перстнями, в одной руке - посох, вторая перебирает четки.
      Вид у шейха был степенный, величественный. Высокий рост, широкие сильные плечи, розовые щеки, черные брови, усы, борода. "Отъелся, подлец, на пожертвованиях", - невольно успел подумать про себя хромой дервиш, изголодавшийся и осунувшийся за время долгой дороги из Гилгита, но тут же, чуть усмехнувшись, подавил в себе эти богохульные мысли, "осквернившие"
      святую минуту явления шейха народу.
      Исмаил начал обход паломников, тесным кольцом окруживших площадь перед мазаром. Кто занял место в первых рядах еще с ночи, тем повезло хранитель гробницы осчастливил их возможностью прикоснуться к своей особе. И они со слезами целовали ему руки, надолго припадали лицом к подолу его халата, шепча молитвы, складывали к ногам жертвоприношения.
      Младшие шейхи проворно уносили пожертвования в мазар.
      (Когда-то, много лет назад, Исмаил делал здесь то же самое перетаскивал дары в гробницу, сопровождая Мияна Кудрата.)
      Паломники из Индии, стоявшие в задних рядах толпы, поняв, что до них сегодня очередь не дойдет, отошли в сторону. Хромой дервиш рассеянно отделился от общей группы, лег на землю, в углубление между двумя старыми могилами, и закрыл голову халатом.
      ...Обход закончился. Кому-то выпала радость, кто-то сподобился увидеть "чудо" - холеное лицо главного шейха, розовые круглые щеки и торчащие пиками в стороны, как у кота, черные жесткие усы.
      Очередь других перенесена на завтра.
      Исмаил стоит один около ворот мазара, глядя на гору пожертвований, сложенных в глубине усыпальницы святого Али.
      Хромой дервиш, почти не хромая, вышел из-за угла мавзолея, неслышно приблизился сзади, сказал еле слышно:
      - Великому шейху Исмаилу шлют свой привет мусульмане Индии и Цейлона.
      Шейх вздрогнул спиной. Но тут же справился с волнением.
      Медленно оглянулся, внимательно осмотрел человека, произнесшего слова, которые он ждал уже очень давно. Чуть помедлил и тихо ответил:
      - Священная гора Букан рада видеть гостя с Цейлона у своего подножья.
      2
      Алчинбек Назири пришел в гости к Абдурахману Шавкату.
      Заместитель народного комиссара был явно озабочен и даже расстроен чем-то.
      ...Высокие ворота, просторный двор с цветником в середине, соединенные друг с другом веранды, резные колонны, окрашенные в розовые и голубые цвета, искусно расписанные потолки...
      Немалые, очень немалые деньги отдал профессор за этот дом и двор.
      Хозяин сидел за роялем, наигрывая грустную мелодию. Гость расположился напротив.
      - Вы давно читали "Моцарта и Сальери"? - задумчиво спросил Шавкат.
      - Хамзу вернули в Самарканд, - сдвинул брови Алчинбек.
      Шавкат, казалось, не понимал, о чем идет речь.
      - Незадолго до вашего прихода я сидел и вспоминал пушкинских Моцарта и Сальери... Если бы у меня были способности Хамзы, я не стал бы заниматься политикой. У него, конечно, талант, но он тратит его на такие пустяки, как пропаганда...
      - Вы оглохли, уважаемый?! - вспылил Алчинбек. - У Хамзы появился в Самарканде новый покровитель!.. Кто он, кто?
      Какой занимает пост?!
      Шавкат наконец спустился с высот поэзии.
      - Да, да, я вас понял. Извините... Покровитель? Надо что-то придумать, как-то обезопасить себя... А что, если вы напишете Хамзе письмо приблизительно такого содержания: "Дорогой друг! Забудем про все горькое и обидное, что было между нами.
      Чего не бывает в спорах о творчестве! Мы должны быть выше мелочей. Все наши взаимные упреки и обиды ничто по сравнению с узбекским национальным искусством, дорогим и святым для всех нас. Возможно, мы оба были не правы в прошлый раз, но я напомню вам, что ищущий человека без изъяна, рискует остаться в пустыне. Вы ни в чем не должны подозревать меня, я ваш истинный друг... Мы все ждем от вас больших произведений и верим в то, что ваше творчество прославит наш народ и лично вас на весь мир..."
      Заместитель народного комиссара молча и мрачно разглядывал собственные ботинки. Он, конечно, знал о том, что Шавкат - человек бессовестный, жестокий и коварный. Но это уже было не коварство, а явная глупость. Называть Хамзу "другом" после их последней стычки? После прихода Зульфизар? Да кто же поверит в это?
      Между тем Шавкат, беззаботно что-то наигрывая на рояле, продолжал говорить с какой-то странно доброжелательной, с какой-то совершенно неожиданной искренней интонацией:
      - Это мелодия Хамзы. Насколько проста и выразительна, а?
      Эх, дорогой товарищ Назири, если бы вы только знали, как тяжело иногда ощущать себя посредственностью! Вам, очевидно, неведомы такие угрызения духа, но мне почему-то не хочется, чтобы кто-то из нас, вы или я, сыграли в жизни Хамзы ту же роль, которую сыграл в жизни Моцарта пушкинский Сальери... Да, судьбе не угодно было, чтобы я стал творцом. Но и могильщиком истинного дарования я тоже не буду.
      Алчинбек вдруг отчетливо понял - Шавкат располагает какими-то новыми, пока ему неизвестными сведениями о Хамзе.
      - Что с вами? - поднял голову заместитель народного комиссара. - Вы заболели?
      - Я абсолютно здоров.
      - Но вы отдаете себе отчет в своих словах? - строго спросил Алчинбек. Как я могу писать Хамзе письмо после той сцены, которая произошла между нами и в которой вы тоже принимали участие?
      - Письмо написать надо, - четко сказал Шавкат. - Я, например, такое письмо уже написал.
      - Вы в своем уме?
      - Гораздо в большей степени, чем вы предполагаете.
      - Объяснитесь, профессор!
      - Охотно. Во всей этой истории с Хамзой мы, поддавшись чувствам, слишком осмелели. Сейчас требуется сделать несколько шагов назад.
      - Что это означает - поддавшись чувствам?
      - Вы забыли о том, как относится к Хамзе Ахунбабаев?
      - Нет, не забыл.
      - Почему же вы бросили рукопись Хамзы на пол? Почему назвали Зульфизар проституткой?
      Алчинбек молчал. Было ясно, что Шавкат начал играть какую-то свою игру. Но какую? На что он рассчитывает? Выйти сухим из воды? Нет, профессор, этот номер у вас не пройдет.
      - Вы уже отправили свое письмо Хамзе?
      - Нет, не отправил. И не думаю отправлять.
      - Зачем же тогда писали его?.. Что вы собираетесь с ним делать?
      - Я снял с него несколько копий и пустил их по рукам.
      - Для чего?
      - Неужели не понимаете? Нужно создать общественное мнение о том, что мы не враги Хамзы. Подробности нашей стычки известны только четверым - вам, мне, Урфону и ему самому.
      А письмо прочтут несколько десятков человек. И расскажут о нем еще стольким же. И возникнет слух о том, что мы против продолжения конфликта, что причиной ссоры были не мы, а вздорный, сумасбродный характер Хамзы...
      - А Зульфизар?
      - Зульфизар - баба! Кто будет слушать бабьи сплетни?
      - А театр, актеры?
      - Театр придется восстанавливать.
      - А угрозы Зульфизар в мой адрес?
      - Зульфизар сказала, что приведет свои угрозы в действие, если мы будем преследовать Хамзу. А мы больше не будем его преследовать, мы ищем мира с ним, мы выступаем инициаторами примирения...
      - А вся история ваших отношений с Хамзой в Хорезме?
      - Я забыл о них.
      - Странно, странно...
      - И ничего здесь нет странного. Жизнь движется вперед, и все вокруг нас постоянно меняется. Вчера мы были противниками Хамзы, а сегодня - его сторонники. Диалектика.
      - Когда-то кто-то приходил в ярость только от одной строчки из песни Хамзы.
      - Я же говорю - диалектика. Все меняется.
      - Ну уж если вы произносите это слово так часто, значит, действительно что-то произошло...
      - Ничего особенного.
      - Что случилось, Абдурахман? У вас есть какие-нибудь новости?
      - Да, есть.
      - Говорите.
      - Я узнал от своих друзей, что Хамзу вернул в Самарканд Рустам Пулатов.
      - Пулатов?
      Кровь схлынула с лица товарища Назири, когда он услышал эту фамилию.
      - Какие подробности?
      - Пока никаких... Кстати, вы не забыли о том, что Рустам Пулатов младший брат друга юности Хамзы Умара-палвана?
      - Нет, не забыл. Кому же еще помнить об этом, как не мне?
      - Вот в чем, дорогой Алчинбек, самая главная опасность этого, как вы сами сказали, нового покровительства. Если только оно реально существует...
      - Да, да, конечно...
      - Теперь понимаете, почему нужно написать письмо Хамзе?
      - Теперь понимаю.
      В кабинете председателя Центрального Исполнительного Комитета Узбекской ССР товарища Юлдаша Ахунбабаева сидел особоуполномоченный ОГПУ республики Рустам Пулатов.
      - По имеющимся у нас из надежных закордонных источников сведениям, говорил товарищ Пулатов, - в последнее время резко возросла активность всех басмаческих центров, засылающих на нашу территорию свои группы для вооруженных диверсий. Вызвано это, по всей вероятности, подготовкой к началу коллективизации. В связи с этим мы уделяем сейчас повышенное внимание пограничным районам. В пределах существующих возможностей стараемся перекрыть все так называемые "окна", "каналы" и "коридоры" проникновения вражеских элементов изза рубежа... В частности, в поле нашего зрения попал Шахимардан. Обстановка там, надо прямо сказать, далеко не из лучших. И я бы даже ужесточил характеристику шахимарданской ситуации - это преступное попустительство интересами безопасности государства!.. Имеется в виду иностранное паломничество к мавзолею святого Али.
      - Я понял, - кивнул Ахунбабаев.
      - Мы не можем больше терпеть такого положения. Необходимо добиться запрещения допуска паломников с той стороны.
      И здесь, на мой взгляд, инициатива должна принадлежать вам - верховному органу власти республики.
      - Религиозный вопрос стоит сейчас очень напряженно, - поправил на столе бумаги Юлдаш Ахунбабаев. - Это область высших интересов. Мусульманские страны, граничащие с нами, постоянно включают проблему свободы вероисповедания в сферу наших государственных отношений. И мы не можем игнорировать это. Приходится искать компромиссные решения.
      - А разве вопрос защиты жизни наших людей от вооруженных бандитов стоит сейчас менее напряженно?
      - Для этого и существуете вы и ваша грозная организация - карающий меч революции.
      - Но если мы видим, откуда исходит вооруженная угроза Советской власти, а нам говорят, что по дипломатическим соображениям эту угрозу ликвидировать нельзя, как же нам дальше работать? Следить за каждым паломником отдельно? Ни людей не хватит, ни средств.
      - Влиять на дипломатические отношения я не могу. Это не в моей власти. А средства на усиление борьбы с контрреволюцией найти можно. Конкретно что-либо обещать сейчас не стану, но разговор принимаю к сведению... Что же касается людей, то вам, очевидно, больше надо привлекать местное население, и в Шахимардане в первую очередь. Ведь кроме паломников и шейхов там есть еще и трудовая прослойка.
      - Значит, государственная власть отказывается помочь нам официально ликвидировать зарубежный канал к усыпальнице святого Али?
      - Повторяю, это вне наших возможностей.
      - Тогда мы ликвидируем его сами.
      - Каким образом?
      - Дадим приказ по военному округу - закрыть границу для религиозных экскурсантов.
      - Паломники начнут скапливаться с той стороны...
      - И самые нетерпеливые, которых ждут тут у нас "молиться"
      с кинжалом в зубах, полезут через границу по горам и ущельям.
      И попадут в наши руки.
      - Вы взвалите на нас много дополнительной и ненужной работы. Пойдут жалобы, протесты, ноты. Придется давать объяснения, писать десятки бумаг...
      - Но пока на нас не взвалено слишком много ненужной работы. И речь идет не о бумагах, а о человеческих жизнях.
      - Границу потом все равно придется открывать для паломников. Дипломаты добьются этого.
      - И снова закрыть...
      - Что же мы так и будем создавать друг другу дополнительные трудности в работе?
      - А у нас, по моим наблюдениям, некоторые организации и работники только этим и занимаются.
      - Меня вы, товарищ Пулатов, тоже причисляете к такого рода работникам?
      - Вас, товарищ Ахунбабаев, не причисляю. Вы же не дипломат.
      - Но как представитель государственной власти невольно разделяю дипломатическую точку зрения.
      - Выходит, мы оба правы...
      - И в то же время противоречим друг другу...
      - Наш разговор, наверное, можно было бы назвать ярким примером ведомственных противоречий. Но это было бы смешно.
      - Почему?
      - У государственной власти не должно быть противоречий с отдельным ведомством. Интересы государственной власти должны быть всегда выше интересов любого ведомства.
      - Наш разговор стоит того, чтобы перенести его в Центральный Комитет партии республики.
      - Надеюсь, там будет найдена позиция, которая устроит нас обоих.
      - Разумеется, без всяких личных обид и претензий?
      - Безусловно.
      - А ведь это, пожалуй, хорошо, что в высшей партийной инстанции мы всегда видим высшую форму истины...
      - Товарищ Ахунбабаев, у меня к вам последний вопрос.
      - Слушаю вас, товарищ Пулатов.
      - В свое время к вам поступал сигнал из Шахимардана об усилении религиозной деятельности местных шейхов при гробнице святого Али.
      - Да, поступал. Я поручил проверить его заместителю народного комиссара просвещения Алчинбеку Назири.
      - Он доложил вам результаты проверки?
      - Конечно. Сигнал оказался ложным... То есть не то чтобы совсем ложным, но некоторые вещи были там сильно преувеличены. У меня есть письменные объяснения Назири.
      - Я не мог бы познакомиться с этим документом?
      - Пожалуйста...
      - Кстати, вы слышали о конфликте, который произошел между Назири и Хамзой?
      - Слышал. Они, кажется, уже помирились.
      - Меня здесь заинтересовал вот какой момент... Мой старший брат в молодости был другом Хамзы. Он очень много рассказывал мне о нем. И Хамза с детских лет был для меня, если так можно сказать, абсолютным эталоном верности и преданности коммунистическим идеалам. И, естественно, тот, кто выступал против Хамзы, всегда был для меня и противником коммунистических идеалов... Это, конечно, очень личное обстоятельство, но оно еще ни разу не подводило меня.
      - Я готов взять эту формулу на вооружение, - очень серьезно сказал Юлдаш Ахунбабаев.
      - Сейчас мне стали известны некоторые детали ссоры Хамзы с товарищем Назири, которого я тоже знаю очень давно... И вот теперь благополучные, как вы говорите, объяснения Алчинбека о положении в Шахимардане. А там на самом деле ситуация очень тревожная... Совпадение двух моментов - вражды к Хамзе и ложь о Шахимардане. Интуиция и опыт подсказывают - здесь что-то есть, нужно потянуть за эту нитку... Зная ваше отношение к Хамзе, ставлю вас в известность обо всем этом.
      Хамза вернулся в Самарканд.
      Дом, в котором они жили с Зульфизар до отъезда, стоял с закрытыми ставнями. Но розы перед окнами цвели все так же ярко и молодо.
      Зульфизар, войдя во двор, наклонилась и сорвала большой красный бутон. Медленно поднесла его к лицу. Волна аромата коснулась ноздрей молодой женщины - они вздрогнули. Упали вниз ресницы, томно сузились глаза.
      Хамза наблюдал за женой. И движения ее ресниц вдруг передали ему на расстоянии пряный запах нежных лепестков. Он "услышал" розу.
      И мгновенно возникла мелодия - еще далекая, слабая, еле различимая, но уже единственная, своя...
      Он быстро вошел в дом, сел к пианино и начал играть. Мелодия ускользала, таяла... он ловил ее, любовался ею... она снова исчезала... он находил ее и терял, сливался с ней, "видел" ее сквозь слабое серебристое сияние, она кружилась перед ним и вокруг него мерцающими красными соцветиями.
      Зульфизар открыла ставни. Свет хлынул в окна. Хамза, улыбнувшись свету, продолжал играть. Пальцы как бы сами касались клавиш - без его участия. Он только слушал мелодию, одобряя или не одобряя ее.
      Он просидел около пианино до самой темноты. И утром, едва рассвело, снова начал играть. Он стосковался по инструменту и опять до вечера не отходил от пианино. Сделал короткий перерыв на обед и снова вернулся. И все играл, играл, играл...
      Так продолжалось несколько дней. Один напев сменял другой.
      Мелодии роились в голове и в сердце. Иногда он снимал руки с клавиатуры, а музыка все звучала и звучала в нем. Слышались торжественные звуки сверкающих на солнце больших золотых труб. Серебристо вскрикивали фанфары. Потом вступали высокие голоса скрипок. Они звали за собой куда-то за облака и выше, выше...
      Огромный хор поет что-то протяжное, возвышенное, оперное.
      Мелькают огни, лица, поднятые вверх руки. Бурлит человеческое море перед полицейским участком в кишлаке Катта Авган, где началось восстание мардикеров... Шеренга солдат. Залп! Удары литавр, глухой рокот барабана... Падают убитые и раненые.
      Народ в гневе бросается на царских опричников, оркестр гремит во всю свою мощь - водопад, ураган, тайфун звуков, фанфары зовут на мятеж против белого царя... Вихрь скрипок перебрасывает пламя народного возмущения из уезда в уезд. Как говорит пословица: народ подует - поднимется буря!.. Бай-контрабас оказывает упорное сопротивление, толстые золотые трубы байские прихвостни - поддерживают его... А по улицам кишлаков уже маршируют под бравые переливы флейты все новые и новые войска... Залп! Еще залп! Удар литавр - смертельный холод металла, рыдание барабана. Восстание подавлено - траурный плач скрипок, крики фанфар, стоны фагота...
      ...В дом приходили люди. Из Наркомпроса. Говорили о восстановлении театра. Хамза, сказавшийся больным, слушал невнимательно - музыка не отпускала его. Ему не хотелось возвращаться в театр - весь мир перед ним был перечеркнут пятью нотными линейками. Мир был заполнен только нотами. Не было никаких мыслей, были только мелодии. Лица людей, как круглые знаки нот, перепрыгивали с линейки на линейку. Лица "звучали" - - каждое своей нотой.
      Несколько раз приезжал Рустам Пулатов. Говорили подолгу.
      Вспоминали Коканд - Умара, Буранбая... Пулатов рассказал, что Алчинбек Назири выступил на партийном собрании с очень самокритичной речью, осудив методы своей работы, признав, что допустил перегиб в истории с проверкой идейного содержания репертуара театра. Но Хамзе было неинтересно даже это.
      Он чувствовал себя по-настоящему хорошо только тогда, когда оставался вдвоем с Зульфизар и погружался в свое новое состояние - ожидание музыки. Зульфизар пела в саду, Хамза сидел около рояля, возникало начало мелодии, Хамза опускал руки на клавиши, повторял начало... Мелодия росла, крепла, наполнялась гармонией, вызывала в памяти картины прожитой жизни, сладко опускалась на сердце, светлой и мудрой печалью входила в душу, орошая ее безбрежным половодьем чувств, безотчетной и радостной полнотой творчества.
      Мелодия овладевала миром. И Хамза был счастлив.
      Но иногда все исчезало - музыка гасла. Слух обрывался, пропадал, отключался. Тишина повисала над землей, глухая тишина. Поля превращались в пустыню, живые зеленые краски сменялись желтыми, песочными. Нигде не было никаких цветов.
      Нигде не было Зульфизар.
      В такие черные секунды Хамзу почему-то всегда уносило в юность... Хотелось разобраться в том, что происходило тогда, на заре его жизни, что стало причиной многих событий, вовлекавших его в водоворот бытия... иногда и против его желания и воли...
      Был ли он счастлив в те годы?.. Все его мечты, все надежды молодости вдребезги были разбиты смертью Зубейды...
      ...Взрыв аккордов! Раскаты грома! Фанфары ударили серебристым прибоем в далекий берег памяти. Смычки скрипок как птицы взлетели над оркестром, распахнув занавес времени. Зычно зарокотав, откликнулся друг-барабан. Широкий, протяжный народный запев возник издалека - хор пел напряженно и страстно, но сдержанно, тихо... Восстание мардикеров подавлено, утоплено в крови. (Скорбные голоса скрипок.) Белый царь победил, муллы и баи во всех мечетях Коканда бесплатно угощают народ всевозможными яствами по случаю... победы над народом.
      Пламя гнева, рванувшееся из всех наболевших сердец сразу, погашено, страсти улеглись, зачинщики вздернуты на виселицы.
      (Траурные мелодии одна за другой льются из всех духовых инструментов, и кажется, что это льются слезы народа, что это плачет одна большая, доверчивая и добрая душа народа.) Сотни людей сидят в тюрьмах, сосланы на каторгу в Сибирь. По всему Туркестану идут публичные экзекуции - взрослых мужчин на глазах их детей секут шомполами и розгами только за то, что они не захотели как скот идти на убой в чужие холодные земли.
      Везде оскорбляют и бьют бедняков. По приказу генерала Куропаткина туземному населению сельских местностей запрещено ездить в поездах. И тысячи дехкан, неся на себе свою поклажу, день и ночь бредут вдоль железнодорожного полотна.
      Как простодушны были они, наивно слушая лживые слова царских чиновников о том, что стоит им только прекратить восстание - и жизнь их сразу станет похожа на рай... Вот он, рай!
      Людям отказано в праве быть людьми. Вереницы сгорбленных фигур в полосатых халатах ковыляют, плетутся, ползут через пустыни и степи, не смея даже приблизиться к станциям, на которых садится в поезда только чистая публика... Какое сердце может остаться равнодушным к этой картине? Какая музыка должна выразить все эти унижения и страдания целого народа?
      Восстание мардикеров подавлено, утоплено в крови. (Рыдающие голоса скрипок.) Вокзал в Коканде. Отправляют первую партию мобилизованных. В четырех районах города отобрали ровно тысячу человек - самых сильных молодых мужчин. Под конвоем солдат пригнали на товарную станцию, к теплушкам.
      (Медленный, траурный, почти похоронный марш...) Огромная толпа провожает мардикеров - отцы, матери, жены, сестры.
      В воздухе стоит плач, стоны, крики... Сотни женщин обливаются слезами. Старики с трясущимися головами прижимают к груди сыновей и внуков, может быть, в последний раз.
      Зачем, зачем, зачем увозят их на север, в холода и стужу, от привычного южного солнца, от хлопковых полей и арыков, от родных домов и улиц? Никто из них никогда не был в далекой России, никто не умеет жить ни по каким другим законам и правилам, кроме своих, мусульманских. Где они будут молиться? Что кушать, привыкшие только к своей пище? Они не знают русского языка, русских обычаев, они будут страдать и мучиться среди чужих людей, и многие наверняка уже никогда не вернутся обратно.
      Какой мелодией можно передать этот разлив народного горя?
      Какой гармонией соединить страдания многих тысяч людей в единый стон души всего народа?.. И, может быть, здесь уже нужна не Мелодия, а могучее симфоническое звучание огромного оркестра - десятков скрипок, альтов, виолончелей, арф, валторн, кларнетов, гобоев?.. Под силу ли ему вместить в себя весь этот океан звуков?.. Нет, здесь нужен Бетховен или Чайковский, Моцарт или Мусоргский, чтобы распахнуть настежь сердца людей, чтобы музыка извергалась как вулкан, чтобы взорвать тишину памяти, чтобы сопереживание двинулось из сегодняшнего дня в то далекое время и наполнилось там реальностью тех чувств и тех ощущений.
      Да, он не Моцарт и не Бетховен, и не Мусоргский, не Чайковский. Он подошел впервые к фортепьяно в двадцать пять лет.
      Но он Хамза.
      Он всегда замахивался на невозможное. Он бросал вызов недоступному. Он никогда не боялся недостижимого.
      Он попробует.
      Человек должен идти дальше того, что он может осилить.
      Иначе жить будет неинтересно. Иначе жизнь остановится.
      В тот день мардикеров так и не посадили в теплушки. На ночь их заперли в длинную одноэтажную казарму около товарной станции. Родственники, пришедшие проводить мобилизованных, собрались перед окнами казармы. Никто не уходил. Каждому еще раз хотелось увидеть дорогое лицо сына, мужа, брата. То и дело из толпы провожающих слышались голоса:
      - Кадырджан, сынок!..
      - Усманали, дитя мое, выгляни в окно!..
      - Эй, Акбарали! Где ты там, родненький ты наш?.. Покажись хоть еще разок!..
      В полночь небо очистилось от туч. Высыпали все звезды.
      Глядя из бездонной глубины вселенной на землю, они мигали и переливались влажными искрами, словно кто-то огромный и многоокий, охваченный всеобщей мировой скорбью за людей, пытался смахнуть слезу с глаз.
      Ослепительно белая, молочная луна освещала своим пронзительным светом неподвижные лица мардикеров, припавшие к решетчатым окнам казармы. Луна висела в небе как безмолвный, безгласный, безъязыкий колокол.