Xамза

      - Какая?
      - В Коканде есть поэт Убайдулла Завки...
      - Знаю.
      - Он собирается написать поэму о моем дяде. Предать проклятию его имя за женитьбу на Зубейде.
      - Я разберусь... Новую рукопись Хамзы не удалось посмотреть?
      - Он ее прячет.
      - Значит, опять что-то крамольное... Ладно, расходимся.
      Ждите от меня сообщения.
      Уже несколько раз приходил Хамза к Степану Соколову вместе с Убайдуллой Завки.
      Завки нравилось бывать у паровозного машиниста. Его сажали на почетное место, угощали чаем, просили почитать стихи. Хамза сразу переводил их с узбекского на русский. Степан и Аксинья слушали стихи с большим интересом.
      Однажды хозяин дома предложил гостям отведать его любимое блюдо мясные щи. Завки от щей решительно отказался.
      Тогда перед ним поставили большую тарелку с пловом. Завки собирал рис на краю тарелки небольшими кучками, мял пальцами и ловким движением руки отправлял плов прямо в рот, воздавая должное русскому дому, в котором умеют делать настоящий узбекский плов.
      Все было очень хорошо.
      В тот день, едва ступив за порог, Хамза громко объявил, что сегодня большой праздник.
      - Какой праздник? - удивленно спросил Степан.
      - Учитель написал замечательные стихи, - объяснил Хамза.
      Аксинья принесла чай. Завки выпил несколько пиалушек
      и закрыл глаза. Потом начал читать стихи... Хамза переводил.
      Пройдут годы, и увидите мир счастливым, Увидите народы мира, свободными от тирании.
      Не горюющими, а радостными всех увидите, У всех живущих в душе пламя увидите.
      Как знать, может быть, и Завки в старости Радости удостоится...
      Аксинья всхлипнула. Завки быстро посмотрел на нее. Аксинья, закрыв лицо белой косынкой, торопливо вышла из комнаты.
      - Женщина поняла, - сказал Завки.
      Степан и Хамза молчали. Завки опустил голову и погрузился в раздумья.
      Прошло несколько минут.
      - О чем вы сейчас думали, учитель? - спросил Хамза.
      - О будущем, - ответил Завки.
      - Оно должно быть свободным для всех как небо, - сказал Хамза.
      - И просвещенным, - добавил Завки, - ибо без знаний и утро еще ночь...
      - То-то и оно! - подхватил Степан. - Другой раз рассвело, а ты все спишь. А сколько хороших делов можно со светом переделать?
      - Да, знание дороже золота, - вздохнул Хамза, - ибо невежду постигает тысяча несчастий. А луч знаний ярче блеска драгоценных камней.
      - Без грамоты нельзя, чего там говорить, - согласился Степан. - Темная голова хуже скотины - в любое ярмо первая влезет.
      - Но тот, кто умножает знания, умножает и скорбь, - продолжил Завки. Во многой мудрости много печали. А кто ничего не знает, тот никогда не бывает ни в чем виноват...
      Он был доволен. Разговор в русском доме шел по всем правилам развития беседы - сначала стихи, потом комментарии к ним, из которых каждый участник, как путник, глотнувший свежей воды из горного родника, набирается сил для новой дороги.
      - Итак, что же получается? - вопросительно развел руки в стороны Завки. - Одна умная мысль противоречит другой?.. Но означает ли это, что незнание лучше знания? Конечно, нет. Слепой курице каждый камень кажется зерном, а невежда может жениться на собственной матери... Не умея определить скорости лодки, не сумеешь сравнить ее со скоростью другой лодки... И кто же станет рассказывать лягушке, живущей в колодце, о красоте моря?.. Кто знает, тот делает сразу, кто не знает - долго кусает палец... "Не знаю" это почти одно слово, "знаю" - начало сотен слов. Наверное, поэтому печаль мудрости все-таки лучше горечи невежества, ибо от знания не устают - его не носят на спине, а получившие известие о приближении врага, не позволят разрушить свой город внезапно...
      - Учитель, - перебил Завки улыбающийся Хамза, - значит, воспитанности лучше всего учиться у невоспитанного?
      - Могу ответить тебе на твой вопрос очень коротко... - Губы Завки тоже тронула улыбка. - Курица всегда говорит: "Воспитанность есть воспитанность". И, наклонив голову, входит в курятник.
      Степан Соколов захохотал. Никогда еще не приходилось ему за все годы жизни в Туркестане присутствовать при беседе двух людей, владеющих тайнами витиеватого восточного разговора, в котором каждая фраза помимо своего основного значения имела еще и некий скрытый, полузагадочный смысл... Да к тому же старший из участников разговора так остроумно ответил своему младшему собеседнику. Вот это да! Вот это скор на язычок учитель! Важно он отбрил Хамзу, ловко!
      ...Неожиданно в комнату вернулась Аксинья. На лице ее была
      тревога.
      - Ачахон пришла, - сказала она Хамзе, - просит выйти.
      Ачахон, закрываясь паранджой, стояла около крыльца.
      - Что случилось? - спросил Хамза.
      - Маме стало хуже... Она хочет видеть тебя... Отец послал меня за тобой...
      Полковник Медынский, одетый в штатский костюм, сидел в темной глубине закрытого экипажа, низко надвинув на лоб мягкую шляпу. Рядом, возле полуоткрытой дверцы, стоял в черном парике (действительно, родная мать не узнала бы) капитан Китаев, загримированный под чиновника из городской управы:
      картуз, чесучовая двойка, трость...
      - Он был сегодня у Соколова, - вполголоса сказал Китаев. - Сейчас вернулся домой. Надеюсь, не с пустыми руками.
      - Мог захватить с собой что-нибудь, имеющее отношение к месту и дню маевки?
      - Пока не знаю. Надо проверить. У меня все готово.
      - Ваш человек на месте?
      - На месте.
      - С богом, - перекрестился Медынский.
      Когда брат и сестра вошли в дом, ибн Ямин сидел у постели жены, изредка проводя по пересохшим губам Джахон-буви мокрой тряпкой.
      В комнатах было тихо. Тускло светилась в нише керосиновая лампа. Пламя ее, вздрагивая, бросало на стены неровные тени.
      Хамза опустимся на колени у изголовья матери.
      - Сынок, - тихо сказала Джахон-бувп и открыла глаза,
      ты успел...
      Тяжело дыша, она смотрела перед собой невидящим, угасающим взглядом. В зрачках промелькнули какие-то неземные, последние тени - боль, благодарность, прощание... Опустились
      веки...
      - Не удалось мне увидеть моих внуков, - прошептала Джахон-буви горестно и печально, - не расцвело твое счастье, сынок... Аллах обошел нас своей милостью, наказал своим гневом...
      Что же, на все его воля. Судьбу, видно, не изменишь... И Зубейда ушла, не достигнув заветного... Да простится ей ее грех... Тяжко мне на душе, дети... Отец, дай воды... Сынок, не живи больше один, женись...
      Хамза проглотил подошедший к горлу комок. Мать заболела
      сразу после его выздоровления. Он понимал, что его болезнь отняла у нее последние силы.
      Джахон-буви открыла глаза, обвела взглядом мужа, дочь, сына. Долго смотрела на каждого, что-то сказала.
      - Отец! - заплакала Ачахон. - Она просит вас благословить ее...
      Ибн Ямин, захлебываясь слезами, провел по лицу руками.
      - Мать, прости меня... Мы столько прожили вместе, столько детей было у нас... Спасибо аллаху, мы всегда жили дружно...
      Если я чем-нибудь обидел тебя, то прости меня, прости... Я же только благодарен тебе, тысячу раз благодарен за все... Прощай, прощай...
      Рядом рыдала Ачахон, но Хамза не верил, что мать умирает.
      Ему казалось, что все это неправда, сейчас все изменится, мать встанет, зажжет в доме все лампы и свечи, накроет стол, и они сядут ужинать всей семьей...
      - Просите благословения, дети, - сказал сквозь слезы ибн Ямин.
      Ачахон припала к умирающей, гладила рукой ее волосы, лицо...
      Хамзу охватил ужас. Нет, все это было правдой! Смерть приближалась, вошла в их дом.
      - Мама, мама. - зашептал он, закрывая лицо руками и чувствуя, как лед прикоснулся к его спине, - не надо, не надо... Вы поправитесь, у вас будут внуки, вы увидите их...
      Плачущая Ачахон, тронув брата за плечо, показала на отца.
      Ибн Ямин, причащая жену, уже читал над ней прощальную суру из корана главу "Оятал курси".
      Хамза застыл в оцепенении. Джахон-буви дышала все реже и реже, едва различимо... Судорожное движение подбородком в сторону сына - словно хотела что-то сказать, самое главное, словно хотела предупредить о чем-то, предостеречь...
      - Она умерла, - хрипло, задушенно сказал ибн Ямин, прервав чтение. Аллах взял ее к себе...
      И вдруг резко распахнулись двери дома ибн Ямина. Вошли сразу несколько человек.
      Полицейский.
      Двое в чалмах и халатах, подпоясанные форменными ремнями с бляхами, чиновники местной туземной администрации.
      И странный господин с длинными черными волосами в картузе.
      - Обыск! - громко и отрывисто сказал один из чиновников.
      Хамза не верил своим глазам, ушам. Что им нужно здесь, этим людям? Неужели не видят они, что произошло здесь?
      - У нас в доме покойная, - сдвинув брови, медленно начал подниматься с места Хамза.
      - Весьма сожалею, - участливо произнес странный черноволосый господин, - но у нас есть указание произвести у вас обыск сегодня при любых обстоятельствах.
      - Чье указание?
      - Вице-губернатора Туркестанского края.
      - Это кощунство! - резко повернулся Хамза к чиновникам в чалмах и халатах.
      - Предлагаю подчиниться, - сказал сзади черноволосый. - В случае сопротивления вынужден буду применить оружие.
      - Вы люди или не люди?! - бешено сжал кулаки Хамза. - Как вы можете?!!
      Отец осторожно взял сына за руку.
      - Не оскорбляй прах матери, - тихо и безучастно сказал ибн Ямин, смирись...
      - Приступайте, - кивнул чиновникам человек в картузе.
      Полицейский вошел в комнату Хамзы, начал рыться в бумагах
      и книгах, переставлял с места на место посуду и вещи. Черноволосый, расхаживая по комнате, молча наблюдал за ним. И только представители туземной администрации, словно испытывая стыд перед покойницей, неподвижно стояли на месте, со страхом глядя на покрытое одеялом тело Джахон-буви.
      - Почему не производите осмотр помещения? - остановился около них "картуз". - Никогда не видели мертвых?
      - Мы не знали, что в доме покойник, - смущенно заговорил один из чиновников. - Наши обычаи не позволяют...
      - Разные есть обычаи! - оборвал его черноволосый. - А если то, что мы ищем, спрятано под трупом умершей?..
      Хамзу затрясло. Ибн Ямин понял - сейчас произойдет что-то ужасное. Он обнял сына, пытаясь его успокоить...
      И в это время в дом вошел Алчинбек.
      Ибн Ямин и Алчинбек вывели Хамзу во двор.
      Чиновники подошли к телу Джахон-буви.
      - Стойте! - сделал запрещающий жест Китаев. - Не трогайте ее!.. Вы что уж, на самом-то деле... Понимать надо!
      Он говорил злым шепотом, с раздражением глядя на своих туповатых помощников. В их-то глазах он совсем не хотел быть осквернителем тела покойной.
      - Встаньте у дверей и никого не пускайте! - приказал капитан. - Будут ломиться - применяйте силу.
      Он быстро вошел в комнату Хамзы.
      - Иди к дверям, - сказал Китаев полицейскому. - Когда я выйду из дома первым, громко скажешь через минуту мне сзади: ничего не найдено... Понял?
      - Понял.
      Оставшись один в комнате, капитан лихорадочно зашарил опытным глазом по стенам. Должен быть тайник... Ага, вот он!..
      Рукопись. Большая. Наверное, та самая. И ничего больше, никакой нелегальщины... Черт с ней! Хватит и рукописи.
      Остальное узнает Алчинбек.
      Человек в картузе вышел во двор, закурил. Скосил взгляд в сторону старик, Хамза, Алчинбек и женщина стояли неподалеку. Алчинбек держал Хамзу за руку, что-то горячо говорил ему... Очень хорошо, все идет по плану.
      - Так что ничего не найдено! - рявкнул сзади полицейский.
      Китаев бросил папиросу на землю.
      - Не найдено так не найдено, - так же громко сказал он, ощущая рукопись на животе под рубашкой. - Очень жаль...
      Кончайте обыск! - И быстро пошел к калитке.
      Чиновники и полицейский поспешили за ним.
      Все вернулись в дом.
      - Это ужасно, просто ужасно, - быстро говорил Алчпнбек, - приходить с обыском в дом умершей. Я не нахожу слов...
      Ачахон подошла к матери. Ибн Ямин, взяв коран, сел около стены.
      - Совершенно случайно узнал, что вашей матушке стало плохо, - продолжал Алчинбек, не отходя от Хамзы. - Я поспешил сюда, и вот... Какое горе, какое горе!
      Ибн Ямин начал тихо читать прерванную суру.
      - Они не трогали ее, - вдруг сказала Ачахон.
      Ибн Ямин опустил книгу.
      Хамза быстро посмотрел на сестру, рванулся в свою комнату.
      - Рукопись! - закричал он, выбегая обратно. - Пьеса!..
      Они украли ее!..
      У ибн Ямина задергалась голова. Обессилевшая Ачахон опустилась около тела матери.
      - Негодяи! - всхлипнул Хамза. - Я догоню их!.. И убью всех!.. За все, за все, за все!..
      И, рванув ворот халата, он бросился к дверям.
      Он добежал до конца улицы, остановился. Нигде никого не было.
      Сзади подбежал Алчинбек.
      - Хамзахон, что с вами? Какая рукопись?.. У вас умерла мать, как вы можете в такой день думать о каких-то рукописях?
      - Уйдите от меня!
      - Куда вы? Куда?
      Он побежал по другой улице. Никого...
      Сзади задыхался Алчинбек.
      - Хамзахон, остановитесь!.. Вы никого не найдете сейчас!..
      Уже ночь!..
      Хамза стоял неподвижно, опустив голову.
      Они сидели вдвоем на берегу арыка, опустив босые ноги в воду. Ночная траурная тишина неподвижно стояла вокруг них.
      Невидимая, шумела над головой листва могучего карагача.
      А в недостижимой высоте, в черной бездне неба, одиноко плакали звезды.
      - Вы простите мне эту вспышку, Алчинбек, - понуро сказал Хамза, - я перестал владеть собой...
      - Какие могут быть извинения между нами, - устало вздохнул Алчинбек, тем более в такой день...
      - Я не могу поверить, что мамы больше нет...
      - Вам надо возвращаться, Хамзахон. Они остались там одни.
      - Да, да, сейчас пойдем...
      - Если вы позволите, я переночую сегодня у вас. Мне хотелось бы утром совершить вместе с вами молитву за ушедшую в рай светлую душу Джахон-буви.
      - Спасибо, друг.
      - Она была так добра ко мне и вообще к людям... Пусть аллах воздаст ей на том свете все, чего не увидела она при жизни.
      - Спасибо, Алчинбек, спасибо.
      - Короток век человека, страдания сокращают его жизнь...
      Человек подобен каравану, ему приходится преодолевать холмы, пески, горы, пустыни... И как редко дорога судьбы проходит через долины, как коротки остановки в оазисах...
      - Зачем им понадобилась моя пьеса? Что они искали?
      Неужели они приходили только за пьесой?
      - Я думаю, Хамзахон, что их приход объясняется вашей дружбой со Степаном Соколовым.
      - Вы говорили сейчас об оазисах человеческой судьбы...
      Степан Соколов - один из немногих оазисов моей жизни...
      - Надеюсь, наша дружба...
      - Конечно...
      - Для меня она всегда была источником, из которого я утолял свою духовную жажду.
      - Для меня тоже...
      - В последнее время я все чаще и чаще думаю о том, что близкие отношения между людьми, возникшие в ранней молодости, невольно определяют их общую дорогу. Я уверен, Хамзахон, что, несмотря на многие разные обстоятельства нашей жизни, нас все-таки гораздо большее объединяет, чем разъединяет. Мы пережили тяжелые минуты, были крутые подъемы на нашем пути, судьба подвергала жестоким испытаниям нашу дружбу, и тем не менее мне иногда кажется, что в будущем у нас с вами одна дорога и одна могила...
      - Моя дорога трудна...
      - И мне не хочется легкой дороги!.. Многие считают, что моя служба у бая - сплошное удовольствие. Да будь она проклята, эта служба!.. Мне надоело быть лакеем, Хамзахон! Мне надоели все эти гулянки, пиры, я устал от своей золотой клетки!.. Я тоже хочу бороться - бороться по-настоящему, ведь я же учился, мечтал, надеялся... Но я вынужден жить среди людей, у которых все только продается и покупается...
      - Хотите познакомиться с настоящими людьми?
      - Хочу! Конечно, хочу... Поверьте мне, Хамза, я не могу больше дышать одним воздухом со своим окружением, я задыхаюсь там...
      - Я вас понимаю... Сегодня скорбная ночь, но даже печаль осквернена грязными руками... Через несколько дней мы собираемся на маевку... будет проходить под видом дня рождения одного рабочего...
      - Степана Соколова? - улыбнулся Алчинбек. - Там, наверное, будет Аксинья?
      - Нет, не Соколова, другого человека...
      - В городе собираться опасно...
      - Маевка будет не в городе, а в кишлаке Ширин-сай, в воскресенье...
      - Спасибо, Хамзахон, за приглашение на маевку. Вы даже не знаете, как я благодарен вам.
      - Ох, Алчинбек, сердце мое разрывается от горя! Совесть обжигает душу... Но мне даже не дали оплакать мою мать. Мама, мама! Я один виноват в твоей смерти, из-за меня остановилось твое сердце.
      - Успокойтесь, Хамзахон. И пойдемте, вас ждут отец и сестра. Они остались без вашей помощи около покойной.
      - Идем. Я убежал как мальчишка... Зачем им все-таки понадобилась моя пьеса?
      - Это недоразумение. Вам вернут ее.
      - Нет, они уничтожат рукопись, я знаю... Но я все равно восстановлю пьесу! Я помню ее наизусть!.. Это память о Зубейде, понимаете, Алчинбек?.. Они могут сжечь бумагу, но мою память и мое сердце они сжечь не смогут никогда!.. Зубейда однажды сказала мне, что, пока я буду писать о ней, она будет жива для меня...
      - Не надо воспоминаний, Хамзахон. Ваше сердце переполнено сегодняшней болью.
      - Я напишу обо всем! И о Зубейде, и о смерти матери, и о том, как ее даже мертвую не оставила в покое полиция... Завкн прав. Люди должны знать, откуда приходит боль к человеку и что она приносит ему... И Низамеддин Ходжаев тоже прав. Поэт ничего не должен забывать - тогда его слово поможет настоящему и придет в будущее...
      Глава седьмая
      ДВЕ МЕККИ
      1
      Тихое солнечное утро в горах. Зелень еще не отцвела, воздух прозрачен и ясен.
      Аксинья заплетала венок.
      Примерила - мал венок. Снова ловко забегали пальцы, соединяя стебельки. Большой букет, из которого Аксинья брала цветы, лежал рядом с ней.
      С поляны на холме далеко была видна дорога, уходящая в ущелье. И время от времени Аксинья внимательно на нее поглядывала.
      Чуть ниже по склону, на другой стороне холма, в густом кустарнике прятались тоже дозорные - парень и девушка из кишлака Ширин-сай.
      - Куда ты смотришь? - спросила девушка сердито.
      - На тебя!
      - Нас посадили здесь, чтоб мы смотрели на дорогу!
      - А ты пересядь на мое место, тогда я и дорогу буду видеть, и тебя...
      ...Много народу собралось в тот день в ущелье, на берегу бурной речушки Ширин. Бурлит большой казан, из которого вкусно пахнет пловом, накрыто сразу несколько дастарханов - желтеют лепешки и дыни, высятся горки фруктов и овощей.
      Узбеки, киргизы, таджики, русские - все сидят вместе. Да и чего им сторониться друг друга? Больших господ среди них нет, все свой брат кокандские мастеровые и фабричные. Ну, и несколько ремесленников из пригорода.
      Лихо отбрасывая падающий на глаза русый чуб, Степан Соколов терзал ярославскую гармошку. Одет он был по-праздничному, но особую гордость Степана составляла фуражка с ярким лакированным козырьком.
      А за соседним дастарханом пытался подобрать на дутаре туже мелодию Хамза. Но какой-то печальный, грустный напев получался у него.
      В каждой компании шел свой разговор.
      - Э-э, вот ты говоришь - учись. А зачем? - усмехнулся, глядя на Хамзу, пожилой мастеровой-таджик. - Если я. к примеру, погонщик каравана, зачем мне знать, как устроен мир? Где горб у верблюда, где голова, а где хвост, я и так знаю.
      - Но надо знать самое главное, - оборвал мелодию Хамза, - куда и зачем идет караван? Без учебы - жизнь пустыня.
      - А где я возьму учебу? - нахмурился таджик. - На базаре куплю? Если ты такой умный, дай мне скорее твою учебу, прошу тебя.
      Все засмеялись.
      - Прошу, прошу, - вздохнул Хамза. - Мы всю жизнь просим. У бая - денег взаймы, у муллы - благословения, у купца - товара в долг... Просим и просим, с детства до старости.
      Свернув гармошку, присел около Хамзы Степан Соколов.
      - И не надоело? - Он с хрустом надкусил яблоко. - Просить, говорю, не надоело?
      - А что делать? - развел руками мастеровой. - Не воровать же...
      - Чью просьбу услышат скорее - одного человека или ста?
      - Конечно, ста, - ответил кто-то из молодых узбеков, жителей Ширин-сая.
      - А если попросит тысяча? - подбоченился Соколов.
      - Если столько человек сразу просить станут - гора дрогнет! Любую просьбу выполнит даже хан!
      - Выполнит! Как же! Держи карман шире, - сплюнул известный всему Коканду сапожник из пригорода - наполовину русский, наполовину неизвестно кто. - Пришлет полицейских, то есть миршабов, - тебя в яму и посадят!
      - Тысячу сразу не посадят!
      - Пришлет тысячу миршабов!
      - Но нас-то, рабочих, всегда больше, чем миршабов! - тряхнул чубом Степан.
      - У них сабли, винтовки! А у нас что? Ничего нет!
      Соколов с удовольствием наблюдал, как начатый им спор разгорался все сильнее и сильнее. Он даже толкнул Хамзу локтем в бок: мол, вот как надо действовать, народ-то сам приходит к правильным мыслишкам. Народ, он не дурак.
      Но Хамза сегодня был сам на себя не похож. Всего несколько дней назад похоронили мать. На похороны пришло много народу.
      Даже сам судья Камол пожаловал. Долго говорил о том, что аллах посылает мусульманам наказания за их грехи. Но не всегда, мол, наказания падают на тех, кто их заслужил. Бывают и невинные жертвы, но аллах видит все. Рано или поздно каждому воздастся по заслугам.
      Всем было ясно, о ком говорил судья, и у Хамзы остался от похорон горький осадок на душе - ни оплакать, ни похоронить мать ему как следует не дали.
      Причина невеселого настроения Хамзы была еще и в том, что на маевку не пришел Алчинбек. Накануне он прислал записку, в которой писал, что по делам должен на несколько дней уехать из Коканда. Записка расстроила Хамзу. Ему почему-то хотелось, чтобы именно сегодня Алчинбек был рядом. В эти скорбные дни он постоянно испытывал потребность разговаривать с Алчинбеком, вспоминать юность, когда была жива мать, когда он писал стихи и газели, любил Зубейду и вообще, все было хорошо...
      - Скажешь что-нибудь? - вывел Хамзу из состояния мрачной задумчивости Степан Соколов.
      - Скажу, - кивнул Хамза.
      Он оглядел сидевших за дастарханом людей. Все лица были повернуты к нему.
      - Вы говорили о винтовках и саблях, - тихо начал Хамза. - Но оружие это восстание, а восстание - это кровь, жертвы и горе. Разве путь к добру и счастью должен быть забрызган кровью? Наверное, революция может победить и без ненужных
      жертв.
      - С помощью всеобщего образования, что ли? - не выдержав, зло крикнул Степан, пораженный неожиданными словами Хамзы, его интонацией и понурым видом.
      - Если все люди станут грамотными и образованными, то равны будут все, - сказал Хамза. - А когда все равны, то никто не может быть рабом другого. Революция этого и добивается, но зачем же тогда напрасные жертвы? Знания, просвещение, учеба - вот что самое главное.
      Степан Соколов уже досадовал на себя за свой злой выкрик.
      Он понимал, что после смерти матери и обыска с Хамзой что-то произошло. Он был очень удивлен еще тогда, когда перед самыми похоронами Хамза пришел к нему и от имени отца попросил, чтобы ни он, Степан, ни Аксинья не приходили на кладбнше.
      Тогда Соколов объяснил это для себя цепкостью религиозных предрассудков, в плену которых находился ибн Ямин.
      Но Степан был горд за Хамзу, когда тот сказал, что не пропустит маевку из-за траура. Это был поступок настоящего борца,
      революционера... И вот теперь Хамза вдруг понес какую-то околесицу о ненужности жертв в революции. Да какая же революция бывает без жертв!
      Похищение рукописи пьесы полицейскими агентами, конечно, сильно подействовало на Хамзу. Но не с кем было посоветоваться, какой совет дать Хамзе, чтобы он по закону потребовал у полиции возвращения рукописи. Доктора Смольникова срочно вызвали в Ташкент по медицинским делам. А Хамза переживал...
      И допереживался - заменил революцию просвещением.
      Нужно исправить дело. Но только аккуратно. Хамза - свой.
      Сейчас он не в себе, но пройдет время, и он опять заговорит правильными словами. Надо осторожно объяснить ему его неправоту. И пусть люди послушают. Им будет полезно.
      Но и особенно разводить кисель тоже, наверное, не следует.
      Нужно сказать просто, доходчиво и ясно, чтобы поняли все, кто пришел на маевку, - и русские, и узбеки, и таджики, и киргизы.
      Как когда-то, в девятьсот пятом году, говорил ему самому, Степану, доктор Смольников.
      - Мы каждый день .вспоминаем девятьсот пятый год, - сказал Соколов, глядя в упор на Хамзу. - Значит, он не прошел для нас бесследно. Значит, не напрасно гибли прекраснейшие из людей, раз их пример всегда перед нами. Революция не кончилась, если мы с вами спорим о ней... А что касается жертв, то в нашем Туркестане сейчас за один день от голода, болезней и нищеты гибнет столько же людей, сколько погибло на баррикадах Красной Пресни.
      - Знания - те же баррикады, - возразил Хамза. - На баррикадах знаний мы даем бой и невежеству.
      - Сегодня в твоей школе избили учеников, - подался вперед Степан, - а завтра убьют тебя... Наши враги, баи и богачи, не остановятся ни перед чем! Они стреляют в нас! А ты будешь защищаться от них только одним просвещением? У них пушки, а у тебя глобус, да?
      - Пусть меня убьют, - горячился Хамза, - но мои ученики пойдут дальше меня, а их ученики еще дальше! Их будет все больше и больше. Знания и мысль не остановят никакие пушки!
      - А почему, Степан-ака, рабочим в девятьсот пятом году не хватило силы, чтобы победить? - спросил пожилой таджикмастеровой.
      - А потому, что мы с вами тогда были плохо знакомы друг с другом. Одни шли на баррикады, а другие смотрели на это как на чужое дело. Вот если б мы пошли все вместе!.. Этого и боятся и здешние русские власти, и ваши мусульманские. Когда все национальности соединятся вместе, их-то уж никакие пушки не остановят...
      Вопреки договоренности с полковником Медынским о том, что он, капитан Китаев, личного участия в прекращении беспорядков и подавлении открытых волнений по соображениям конспирации принимать не будет, Китаев все-таки уговорил полицмейстера назначить его старшим офицером на проведение операции в поселке Ширин-сай.
      Для захвата участников маевки был выделен смешанный отряд конных туземных полицейских-миршабов, казаков и городовых. За это отвечал недавно присланный из Ташкента жандармский ротмистр Пересветов - личность, по мнению Медынского, ограниченная, но честолюбивая.
      К Ширин-саю отряд подошел ночью, скрытно. В километре от ущелья Пересветов предложил разделиться на две группы.
      - Вы зайдете со стороны поселка, - предложил Китаеву ротмистр, - а я от реки. И, таким образом, окружение будет полное, как у Ганнибала под Каннами.
      - Товарищи! Братья! - поднял Хамза руку. - Один мудрец сказал: знания это огонь, надо зажечь факел во мраке! Другой мудрец сказал: человек - это сосуд. Его нужно наполнить знаниями, чтобы он нес их как живительную влагу в пустыне незнания.
      А третий мудрец сказал: если начнется битва, факел упадет в сосуд, огонь погаснет, влага испарится, и снова будет пустыня.
      Если берешь в руки саблю или винтовку, разве ты становишься умнее? Знания бессмертны, их нельзя зарубить или застрелить!
      Мы должньгстать сильнее врага, пусть у него даже будут пушки и бомбы...
      - По-твоему получается, - встал рядом с Хамзой Степан Соколов, - что пройдет каких-нибудь двести лет, и слепые сами по себе станут зрячими... Даже больше того - учеными! И тогда все будет прекрасно: враги поймут, что они не правы, а пролетарии, неимущие спокойно возьмут власть. Долго же нам придется ждать!
      - Хоть триста лет! - горячо воскликнул Хамза. - Но без крови! Дети не станут сиротами, жены - вдовами! Ведь если снова начнутся бои, снова погибнут лучшие из лучших!
      - Народ и партию уничтожить нельзя, - спокойно произнес Соколов. Прошло несколько лет после поражения революции пятого года, а нас уже стало намного больше. И чтобы наши ряды росли и дальше, нужно нацеливать ум и силу народа на реальные дела. А ты обещаешь рабство на три века. Кому это нужно?
      Простые люди хотят скорее увидеть себя хозяевами на своей земле...
      - Значит, по-твоему, я иду против народа? - возмутился Хамза. - Только потому, что не хочу проливать его кровь?
      - Каждый, кто хочет видеть свой народ еще сотни лет в рабстве, становится его врагом, - громко сказал Степан. - Вопрос, мой дорогой Хамза, заключается в том, чтобы понять, за что надо проливать кровь... Если только за то, чтобы получить право на учебу в школе, - на баррикады идти не нужно. Но за то, чтобы стать хозяином своей судьбы, - миллионы пойдут на смерть и победят.
      - Ваше благородие, - подъехал к Китаеву казачий унтер, - а ежели сопротивление окажут магометанцы? Пощекотать сабельками дозволяется?
      - Их можно, а русского Соколова не трогать, - буркнул капитан. - Он еще нужен будет... Да ведь вам в городе все объяснено, чего спрашиваешь?
      - Ребята интересуются, - ухмыльнулся унтер, - барахлишком попользоваться... ежели подвернется?..
      - Пользуйтесь, - мрачно махнул рукой Китаев. - Эй! - крикнул он отъехавшему казаку. - Узбека еще одного трогать нельзя, Хамзу... тебе покажут...
      И вдруг начальник секретного отдела кокандской полиции капитан Китаев поймал себя на мысли о том, что ему именно сегодня почему-то смертельно надоела вся эта возня с Хамзой, Степаном Соколовым, доктором Смольниковым и всеми остальными поднадзорными, ссыльными и прочими предосудительными лицами. Зачем он, начальник секретного отдела, сам напросился на эту операцию? Ведь еще саданет из револьвера какой-нибудь сумасшедший пролетарий вроде Соколова... Сидел бы себе в городе в полиции или к полицмейстеру в гости домой пошел - предложил бы в преферанс сыграть по маленькой... А тем временем здесь честолюбец и карьерист Пересветов и без него все кончил бы...