Xамза

      Алчинбек снял очки, протер их байковой тряпочкой, снова надел.
      - Что скажет уважаемый профессор?
      - Я скажу одно... Хамза отравлял мне жизнь в Хорезме, теперь отравляет здесь. Ведет себя действительно как скорпион - кусает и преследует, преследует и кусает... Если так будет продолжаться, я подам заявление об уходе из Наркомпроса.
      Я и так слишком много времени отдаю административной работе в ущерб своим научным интересам. А тут еще почти ежедневные столкновения и скандалы с Хамзой.;. Вы должны оградить меня, товарищ Назири, от его постоянных наскоков. Хватит, половину моей крови он уже выпил в Хорезме!
      - Садриддин Айни присутствовал на обсуждении? - спросил заместитель народного комиссара.
      - Присутствовал.
      - Что он сказал?
      - Айни поддержал Хамзу.
      - Вот как? - неопределенно поднял брови Алчинбек.
      - Ваш Садриддин Айни, - буркнул Щавкат, - назвал Хамзу поэтом-богатырем новой эпохи...
      - Бред! - фыркнул Урфон.
      Алчинбек Назири внимательно посмотрел на нового сотрудника Наркомата просвещения.
      - Товарищ Урфон, - спросил Алчинбек, - а что это за рукописи у вас в руках?
      - Это пьесы Хамзы.
      - Рукопись его книги?
      - Да.
      - А зачем вы ее носите с собой?
      - После обсуждения, - объяснил Урфон, - Хамза спросил у меня о судьбе своей рукописи. Я ответил ему, что согласно коллегиальному решению издательского подотдела мы возвращаем рукопись автору на доработку...
      - А он?
      - А он сказал, что хотел бы услышать эти слова лично от вас.
      И Урфон положил на стол хозяина кабинета пухлую пачку рукописи.
      Алчинбек посмотрел на дверь. Перевел взгляд на Шавката, слегка прищурил правый глаз... Шавкат, вздохнув, кивнул головой: понял.
      - Товарищ Урфон, - назидательно начал заместитель народного комиссара,а ведь вы, пожалуй, не правы, заявляя, что между узбеками не может быть классовой борьбы... Вот, например, вам не нравятся стихи Хамзы, а Садриддину Айни они нравятся. Он даже назвал Хамзу поэтом-богатырем новой эпохи.
      И это, на мой взгляд, справедливо. В семнадцатом году в Ташкенте и в Коканде стихи и песни Хамзы стоили многих баррикад и пулеметов. - Алчинбек посмотрел на дверь, перевел взгляд на Шавката, улыбнулся. - Жизнь состоит из противоречий, товарищ Урфон, - продолжал заместитель народного комиссара, - борьба противоположностей составляет основу человеческого бытия. Это называется диалектикой. Впервые эти мысли были высказаны очень давно, еще в Древней Греции... Слыхали о таком ученом - Гераклите?
      Урфон метался немым взглядом между Шавкатом и Назири, как бы спрашивая: что происходит? как мне вести себя? что говорить?
      Шавкат встал, подошел к Урфону, шепнул: "Поедешь учиться в Стамбул, а сейчас сядь и молчи". И вернулся в кресло.
      - А я что-то не испытываю больших симпатий к Гераклиту, - громко подал голос из угла Шавкат. - Ни к Гераклиту, ни к Демокриту. В свое время их идеи, а также взгляды Анансагора и Аристотеля поколебали убеждения даже таких могучих личностей, как Алишер Навои и Улугбек... Нет, мне ближе дух Платона, Пифагора, Сократа...
      - Не хотите ли вы, Шавкат-эфенди, подобно Сократу, умереть в тюрьме, приняв яд? Ха-ха-ха! - засмеялся Алчинбек Назири.
      Урфон недоумевал. Для кого играется весь этот спектакль?
      Для него? Или для кого-то другого?
      В коридоре послышались шаги.
      - Если хотите избежать превратностей судьбы, профессор, - громко сказал заместитель наркома просвещения, - то читайте на ночь не Сократа, а Маркса и Энгельса...
      В дверь постучали.
      - Войдите! - встал из-за стола Алчинбек.
      Дверь открылась, и в кабинет товарища Назири вошел Хамза Ниязи.
      - О-о, дорогой друг! - широко раскинув в стороны руки, пошел навстречу Хамзе Алчинбек. - Какая неожиданность!
      Сколько лет, сколько зим? Ассалям алейкум!
      Хамза, увидев в комнате Шавката и Урфона, задержался было на пороге, но товарищ Назири уже заключил его в свои объятья.
      - Проходите, садитесь! - гостеприимно приглашал заместитель народного комиссара. - А ко мне вот тут зашли мои сотрудники, обсуждаем новости... Говорят, вы сегодня крепко поспорили с товарищем Шавкатом на обсуждении его книги?
      - Не поспорили, а сразились, - хмуро произнес Хамза, опускаясь на диван.
      - Вам не нравится книга профессора Шавката? - Широкая улыбка лучезарно озаряла приветливое лицо товарища Назири.
      - Шавкат перечеркивает нашу классику. В его книге написано, что произведения Алишера Навои не нужны народу...
      - В моей книге написано, что Навои - мистик! А мистицизм идейно чужд нам, большевикам!
      - Продолжим? - прищурился Хамза. - А Лейл и и Мед жнун? А Фархад и Ширин? Это тоже мистика? Это тоже не нужно народу?.. Вы хотите отсечь нашу тысячелетнюю культуру от нового читателя. Но у вас ничего не выйдет! Ленин говорит, что культурное наследие нужно беречь как зеницу ока, что...
      - Не вы один читали Ленина, - перебил Шавкат, - мы тоже знаем, что согласно ленинской формулировке в каждой национальной культуре, пусть даже неразвитой, есть элементы демократической и социалистической культуры, ибо в каждой нации есть трудящиеся и эксплуатируемые массы, условия жизни которых порождают демократическую и социалистическую идеологию. И поэтому...
      - Ленина цитируете? - резко оборвал Шавката Хамза. - Вспомните лучше Хорезм!.. Какую культуру вы насаждали там как нарком просвещения Хорезмской республики? Социалистическую? Или турецкую, буржуазную?
      - Друзья, друзья! - забеспокоился хозяин кабинета. - Зачем ворошить прошлое?
      Он понял, что Шавката надо срочно выводить из разговора, чтобы снять турецкую тему, чтобы она вообще забылась, и выразительно посмотрел на Урфона, как бы давая ему командув бой! И злее, острее! Комедия кончилась.
      И Урфон внял.
      - Товарищ Хамза, - вмешался в разговор Урфон, - а почему вы присваиваете себе единоличное право судить о поэзии Навои? Сейчас не семнадцатый год, пришло другое время. Литература требует новых оценок, мнений, приемов. Нельзя же ограничивать поэзию только двумя словами - да здравствует!
      Да здравствует!..
      - Не нравится? - усмехнулся Хамза.
      - Не нравится! - с вызовом ответил Урфон. - Эпоха лозунговой поэзии кончилась!
      - А Маяковский?
      - Я не знаток русской поэзии.
      - Вас иногда называют у нас главой новой поэтической школы, внимательно разглядывал Урфона Хамза. - Что же вам нравится в современной поэзии? И кто?
      - Никто!! - скрестил руки на груди Урфон.
      "Такой ответ он считает, наверное, наиболее достойным для главы поэтической школы, - подумал Алчинбек. - Позер... Нет, это не та фигура, которую можно противопоставить Хамзе. Жидковат".
      - Человек, которому никто не нравится, - сказал Хамза, - должен быть более несчастливым, чем даже тот, который никому не нравится.
      "Хорошая мысль, - отметил про себя Алчинбек. - Опять он прав. И тем опаснее".
      - Газели Навои, против которых выступает профессор Шавкат, - откинул назад голову Урфон, делая вид, что не понял слов Хамзы, - написаны в пятнадцатом веке. Они наполнены средневековыми предрассудками. Наш современник ничего не поймет в них, если мы издадим сейчас книгу Навои.
      - А вы собираетесь вообще что-либо издавать? - повернулся Хамза к Алчинбеку. - В последнее время на прилавках книжных магазинов не появилось ни одной художественной книги.
      - По вполне понятной причине, - улыбнулся товарищ Назири, - готовится новый алфавит.
      - Сколько же может это продолжаться? - покачал головой Хамза. - Если профессор Шавкат по-прежнему останется во главе комитета по новому алфавиту, наши внуки вырастут неграмотными.
      Алчинбек деланно засмеялся.
      - Ничего, ничего, потерпите, - сказал он, снимая очки и протирая их байковой тряпочкой. - Идет работа огромной государственной важности целый народ получает новую письменность...
      - Не по этой ли причине вы хотите вернуть мне на доработку мою рукопись? Я вижу, что она уже лежит у вас на столе.
      - Отчасти и по этой. Но только отчасти. Главная причина - литературная сторона дела... Я прочитал... все ваши пьесы, дорогой Хамзахон. И надо сказать, что по содержанию все они очень понравились мне. Собственно говоря, я их знаю давно и всегда был поклонником вашего драматургического таланта.
      "Бай и батрак" - замечательная вещь. "Проделки Майсары" - прекрасно! "Трагедия Ферганы" - сущая правда... Мы их все издадим большой книгой, вы станете богатым, как бывший бухарский эмир...
      - Для чего же тогда доработка?
      - Когда актеры произносят со сцены ваши слова, они добавляют к ним свою индивидуальность, мастерство игры и так далее... Но когда эти же слова написаны на бумаге, они выглядят совсем по-другому... Вам нужно поработать над языком, Хамзахон. Тем более что в связи с подготовкой нового алфавита у вас есть еще время...
      - Вы считаете себя более опытным литератором, чем я, товарищ Назири?
      - Мое мнение совпадает с мнениями рецензентов, товарищ Ниязи.
      - И у профессора Шавката, заведующего издательским подотделом, наверное, тож.е такое же мнение? - горькая ирония звучала в словах Хамзы.
      - Мне уже опасно вообще критиковать вас, - нехотя отозвался Шавкат. Вы сразу же начнете говорить, что я свожу с вами счеты за Хорезм...
      - Молчали бы уж про Хорезм, - вздохнул Хамза. - Неужели совесть позволяет забыть о том, как вы преследовали меня в Хорезме?
      - Это вы не давали мне там житья!
      - Но вы-то были в Хорезме наркомом просвещения, а я - рядовым работником, вашим подчиненным!.. И, пользуясь своим положением наркома, потеряв последние остатки совести, вы ставили мне капканы на каждом шагу, рыли волчьи ямы...
      - Вы болтаете, как вздорная старуха! - вскочил с места Шавкат.
      - Друзья, друзья! - раскинул в стороны руки Алчинбек, как бы желая удержать спорящих от прямого физического столкновения, - к чему эти страсти?.. Ведь мы же коммунисты, мы дети одной нации!..
      - Все можно отмыть, Шавкат, кроме грязной совести! - запальчиво, чувствуя, что перестает владеть собой, крикнул Хамза.
      - Базарный трибун! - заорал Шавкат. - Иди выступать со своей красоткой на рынок!
      - За это получишь по морде! - взорвался Хамза.
      - Таван! Скорпион! - надрывался Шавкат.
      Хамзу передернуло. Пустота заледенела в груди.
      Он медленно повернулся к Алчинбеку.
      Только он один, Алчинбек, мог помнить это слово, которое еще в Коканде пытались приклеить к нему, Хамзе, прихвостни Садыкджана после того знаменитого приема, на котором Миркамилбай Муминбаев, обезумевший от коньяка и стихов о зякете, швырнул в него пустую бутылку...
      Но оно не приклеилось...
      И вот теперь здесь, в Самарканде, Алчинбек вспомнил о нем.
      Для кого? Для этих подонков Шавката и Урфона?
      Заместитель народного комиссара просвещения стоял около своего стола бледный, опустив глаза.
      Хамза подошел вплотную.
      - Эх ты, друг юности!.. - дрогнувшим от волнения голосом сказал Хамза. - Ты предал нашу молодость... Но не только этим словом...
      Казалось, еще ни разу в жизни не испытывал он такой сквозной, такой саднящей боли души, опоясавшей всю грудь, горло, ключицы, руки, ноги...
      - Ты продал свою жизнь за карьеру, чины, пайки, кабинет...
      - Ты сам предал нашу нацию! - вспыхнул Алчинбек. - Наш народ, нашу землю!..
      - Ты думаешь, я никогда не думал о том, кто продал Зубейду Садыкджану?! - Глаза Хамзы заволакивало холодное, неостановимое, неуправляемое бешенство. - Ты думаешь, я никогда не думал о том, почему ты оказался в день смерти моей матери в доме моего отца?!.. Ты думаешь, я никогда не думал о том, почему ты не явился на маевку в Ширин-сай?!.. Мне страшно было думать обо всем этом, потому что, если бы я нашел доказательства, если бы хоть одна моя мысль подтвердилась, я должен был бы задушить своими собственными руками сначала тебя, а потом и себя...
      Алчинбек неожиданно улыбнулся.
      - За эти слова, - кривя рот улыбкой, сказал он, - ты отдашь партийный билет...
      - Не пугай меня... Мне нечего бояться... Моя совесть чиста...
      Бояться должны вы с Шавкатом... Это вы готовы продать землю наших отцов англичанам, туркам или все равно кому... Ты всю жизнь хотел стать слугой британских хозяев - для этого и учил свой английский язык...
      - Отдашь партбилет, Хамза, отдашь...
      - Не отдам! Я предан земле, на которой родился... Я воевал, я боролся за нее, я открывал школы для детей народа... Всю свою жизнь я служил народу, как мог. А ты всегда был фальшивым революционером, Алчинбек... В своей пьесе "Хивинская революция" я сорвал маску с таких революционеров, как ты...
      - Отдашь партбилет, отдашь...
      - Ты заполз в революцию и партию, как змея, Алчинбек!.. Ты окружил себя говорящими насекомыми вроде этого обмылка Урфона...
      - Негодяй! - завопил Урфон. - Я вызову тебя на дуэль!
      - Ты всегда был только блюдолизом Садыкджана, господин
      заместитель народного комиссара!.. А сейчас своим красноречием пускаешь пыль в глаза Советской власти.
      - Это ты пускаешь пыль в глаза своими пьесками, комедиант несчастный!.. Я, я, я, а не ты помог Советской власти отыскать последние сокровища Садыкджана!..
      - Ты просто сдал в банк драгоценности Шахзоды, жены Садыкджана, которые украл у нее, когда был ее любовником!.. Ты показал себя бескорыстным ягненком, и тебя назначили в Фергану... А на самом деле ты просто купил эту должность!..
      Лицо Алчинбека исказилось, перекосилось от яростной, неудержимой злобы.
      - Я тебя вышвырну из партии за клевету, как щенка!..
      - Не любишь правду, господин комиссар?
      - И все твои пьесы - это клевета на узбеков! Ты нарочно выводишь на сцену уродов и психов, каковым являешься сам, и выдаешь их за народные характеры... Ты опозорил республику своими ублюдочными карикатурами на целый народ под видом драматургии!.. И за это ответишь отдельно!
      - Вот теперь я слышу голос настоящего Алчинбека Назири...
      Тебе же нравились мои пьесы еще десять минут назад, ты же собирался платить мне за них гонорар...
      Алчинбек потерял контроль над своими чувствами.
      - Вон отсюда! - заорал он и, схватив рукопись Хамзы, швырнул ее на пол. - И забери свою дешевую, свою гнусную пачкотню, свою отвратительную писанину!
      Этого не ожидал никто, даже Шавкат и Урфон. Это был перебор даже для заместителя народного комиссара. С тревогой следил Шавкат за товарищем Назири, опасаясь, что з порыве гнева тот скажет что-нибудь такое, чего говорить было никак нельзя.
      Хамза молча смотрел на рассыпанные по полу страницы своей рукописи.
      - Возможно, в моих пьесах и есть недостатки, - тихо сказал он, - но лучше иметь заплаты на халате, чем на совести... А с партией ты меня не разлучишь никогда...
      - Разлучу! У меня на тебя целый мешок материалов!
      - И запомни, Алчинбек: пока я жив, пока я дышу, тебе не будет на земле покоя. Ни тебе, ни твоей продажной своре... Ни покоя, ни пощады!
      Он вышел из здания Наркомпроса. И сразу увидел Зульфизар. Она стояла на противоположной стороне улицы.
      - Что ты делаешь здесь? - удивленно и хмуро спросил Хамза.
      - Вы сказали сегодня утром, что, может быть, зайдете к Алчинбеку. Я волновалась за вас.
      - Он бросил мою рукопись на пол.
      - На пол? И вы не взяли ее?
      - Как видишь.
      - Он уничтожит ее, как в Коканде полиция!
      - Стой! Не ходи туда!..
      Но Зульфизар уже перебежала дорогу.
      Товарищ Назири, профессор Шавкат и поэт Урфон сидели молча, страницы рукописи белели на полу.
      - Вы напрасно сделали это, - выдавил из себя Шавкат. - Он будет жаловаться. Придется давать объяснения.
      - А, черт с ним, пускай жалуется, - махнул рукой Алчинбек. - У меня больше не хватает на него нервов.
      - Если возникнет разговор о драгоценностях Садыкджана, я советую вам...
      - Я сам знаю, что мне делать, если возникнет такой разговор, - оборвал Шавката заместитель народного комиссара. - Зачем вы повторяете эту ересь?
      - Когда повторяю я, это еще полбеды. Хуже будет, когда начнут повторять другие.
      - Я чуть было не вызвал его на дуэль, - ни с того ни с сего сказал вдруг Урфон.
      - Пе-ре-стань-те па-яс-ни-чать.М - взорвался, почти задохнулся истерикой Алчинбек. - О каких дуэлях вы все время болтаете здесь? Где вы видели дуэль в Самарканде?
      Нервы товарища Назири действительно были на исходе. Его раздражала каждая мелочь.
      И в эту минуту распахнулась дверь. На пороге стояла Зульфизар.
      До последней секунды не верила она тому, что сказал о рукописи Хамза. Но теперь увидела, что это так, - рукопись валялась на полу. Сердце Зульфизар сжалось. Нагнувшись, она быстро начала собирать страницы.
      Урфон, Шавкат и Алчинбек Назири словно парализованные смотрели на нее.
      - Почему вы вошли, не постучав? - спросил наконец Алчинбек, чтобы сказать хоть что-нибудь.
      Зульфизар, не отвечая, продолжала собирать рукопись.
      - Почему вы ворвались в мой кабинет без стука? - повторил заместитель народного комиссара.
      Зульфизар подняла последние листы, выпрямилась, откинула косы. Глаза ее горели черным пламенем... Ах, как красива, как прекрасна была она в эту напряженную до предела минуту! Великие чувства - любовь и ненависть, соединившись одновременно в ее взгляде, озарили лицо. Невольно все трое мужчин испытали мгновенную зависть к Хамзе.
      - Здесь все написано кровью его сердца, - взмахнула длинными ресницами Зульфизар, - а вы!.. Топтать это ногами?
      Она прижала рукопись к груди как самое дорогое, самое ценное из всего того, что когда-либо в своей жизни держала в руках.
      - Его пьесы любит молодежь. - Слезы застилали глаза Зульфизар, и от этого ее глубокий грудной голос звучал еще выразительнее, еще более волнующе. - Он создавал наш национальный театр на фронтах гражданской войны под пулями басмачей... Да как же вы можете так издеваться над ним? Как вы смеете прятать его произведения от народа в своих кабинетах?
      Кто дал вам право скрывать его пьесы от зрителей других городов нашей страны, которые хотят знать, как рождалась Советская власть в Туркестане?
      Ни у кого из них - ни у Шавката, ни у Алчинбека, ни у Урфона - никогда в жизни не было такой обаятельной, такой страстной защитницы... Ни за кого из них ни разу в жизни не горели таким жарким, таким верным огнем такие обольстительные, такие сумасшедшей прелести глаза... "Ах, Хамза, проклятый Хамза, - подумал, наверное, в ту минуту каждый из них, - почему же любили и продолжают любить тебя самые красивые, самые прекрасные женщины?"
      - Не нужно предъявлять нам политических обвинений, - нахмурился товарищ Назири, - никто не виноват в том, что у вашего мужа такой несносный и нетерпимый характер... Он сам уронил свою рукопись на пол и не стал поднимать ее. А в советском учреждении нет слуг, которые подбирали бы за посетителями их бумаги.
      Алчинбек, привыкший лгать на каждом шагу, каждую минуту, говорил очень убедительно... Эх, смолчать бы Зульфизар сейчас, не давать волю языку. Но разве знает женщина, что скажет она ровно за одну секунду до того, как сделает это?
      - Когда-то у нас с вами, - медленно начала Зульфизар, - был общий хозяин, Алчинбек... Когда-то мы с вами жили в одном доме...
      Заместитель народного комиссара поднял голову:
      - На что вы намекаете?
      - И в том доме вы не давали ни одной бумажке упасть со стола вашего хозяина Садыкджана-байваччи. А если она и падала, вы зубами поднимали ее с пола.
      - Прекратите ваши гнусные инсинуации! Я прикажу вывести вас отсюда!
      - Если вы, Алчинбек, будете и дальше издеваться над Хамзой, я смогу многое рассказать о вашем настоящем участии в делах Садыкджана. А старшие его жены, которые еще живы, подтвердят мои слова. И это будет, наверное, совсем не то, что пишете вы в своих анкетах.
      Товарищ Назири вскочил из-за стола. Воистину ужасным был сегодняшний день.
      - Вы уволены из театра!
      - В театре есть главный режиссер!
      - И ваш Хамза тоже уволен! С сегодняшнего дня ваш театр закрыт, как гнездо интриг, антисоветских слухов и склок, как источник клеветы на узбекский народ! Можете выступать на базаре, куда вас все время так тянет!.. Будем создавать настоящий театр, а не сборище бывших кизикчи и проституток, которым руководит самовлюбленный и полоумный дилетант, умеющий ставить только свои пьесы!
      - Берегись, Алчинбек! - сказала Зульфизар, выходя из комнаты. - Если хоть один волос упадет с головы Хамзы, я расскажу все. Я женщина! И буду мстить за всех сразу - за Зубейду, за Шахзоду и за себя!
      4
      Через несколько дней, не дожидаясь официального приказа по Наркомпросу республики о расформировании своей труппы, Хамза, издерганный бесконечными разговорами об инциденте в кабинете заместителя народного комиссара, взбешенный назначением комиссии по проверке репертуара, в которую вошли Шавкат и Урфон, уехал вместе с Зульфизар из Самарканда в Коканд.
      "Что же происходит? - думал Хамза, сидя в поезде у окна и глядя на облитую раскаленным солнцем степь. - Как понимать все это? Ведь у нас же Советская власть, которая везде и всегда поддерживает только правду, которая защищает справедливость... Мы делали революцию, мы сражались на фронтах, мы, не жалея себя, шли в огонь и воду, под пули басмачей, а кто руководит нами, кто пожинает плоды революции? Те, которые не сеяли, не косили, бывшие байские прихвостни, сынки аристократов...
      Взять того же Шавката. Кто он для Советской власти? Его отец был одним из самых близких царедворцев хорезмского хана. На украденные у народа деньги обучал сынка в юности языкам и наукам, содержал в заграничных университетах. Именно такие люди, получившие "надежное" образование за рубежом, заправляли до революции национальной культурой. И вот пришла революция, и что же изменилось?.. Шавкат снова заправляет культурой, от его решений и действий зависят искусство, литература, в его руках оказалась даже судьба письменности народа...
      А он, Хамза, мечтавший до революции заниматься просвещением народа, открывший первые школы ускоренного обучения грамотности, куда-то отодвинут в сторону, лишен возможности заниматься любимым делом... А от того, чего захочет левая нога сына бывшего хорезмского царедворца, зависит учеба сотен тысяч детей бедняков".
      Так в чем все-таки дело? Кто виноват в том, что так получилось?.. Эх, был бы жив Степан Соколов, может быть, и не пришлось бы ломать голову над всеми этими проблемами, а сразу стало бы ясно - что надо делать? куда направить усилия? где главный участок борьбы?
      Но Степана давно уже нет, давно уже самому приходится решать все сложные вопросы жизни. Степана нет, но остались зароненные им в душу искры, остались зажженные им страсти, осталась навсегда возбужденная им потребность борьбы.
      Конечно, немало сделано и ошибок. Наверное, не надо было оставлять школу в Фергане, не надо было уезжать из Ферганы в Хорезм. Но он, Хамза, уехал именно из-за Степана. Рядом был Шахимардан, пепел которого стучал в сердце... Хотелось забраться куда-нибудь подальше, хотелось забыть, что была на свете гробница святого Али, под руинами которой нашел успокоение яростный дух Степана Соколова... И еще он уехал из Ферганы от Алчинбека, от его бесконечных советов, указаний, назиданий, напоминаний о своей благородной роли в судьбе директора первой советской трудовой школы.
      Он уехал из Ферганы от Алчинбека, а встретил в Хорезме Шавката, а потом их обоих - в Самарканде, нависших над его головой, как сорвавшийся с обрыва камень, который зацепился пока за что-то, но вот-вот оборвется и рухнет вниз, придавит своей безликой тяжестью, своей глухой и темной массой.
      Что было в этом соединении Шавката и Назири? Случайность? Судьба? Рок? Предназначение? Что свело Шавката и Назири вместе на его пути, сделало их его общим, единым врагом в двух лицах?
      "Мало, что ли, я натерпелся до революции, - думал Хамза, - от разных баев, царских чиновников, шейхов, ишанов, джадидов, националистов? Неужели судьбе было мало тех жертв, которые я принес в своей жизни, - любовь, мать, отец, жена, сын, друг?..
      Неужели она не устала терзать меня и послала мне Шахвата и Алчинбека этого двуглавого шайтана наподобие двуглавого царского орла?
      А может быть, я бегу от борьбы, - думал Хамза, - может быть, у меня просто меньше стало сил - не те годы, молодость ушла, притупилось чувство непримиримости? Почему я не пошел в Центральный Комитет, к Ахунбабаеву, почему не поднял общественность, не обратился к рядовым членам партии в Наркомпросе с просьбой открыто обсудить не только мою рукопись, но и вообще положение с изданием художественной литературы?
      Почему я не обратился со страниц газеты к нашей интеллигенции и не спросил у нее - долго мы будем сидеть вообще без всякого алфавита?
      Нет, этого делать было нельзя. Во-первых, потому, что в основе всего лежало мое сугубо личное, творческое дело - рукопись.
      Это противоречит коммунистической этике - выходить на уровень широких общих вопросов, отталкиваясь от своих личных, узких интересов... "А где же ты был раньше? - спросили бы у меня. - Почему молчал до тех пор, пока не коснулось тебя?"
      Нет, это было бы не по-партийному.
      А во-вторых, потому что есть Зульфизар... И я боюсь за нее.
      Меня им просто так не взять. А ей могли бы устроить какуюнибудь подлую провокацию... Как бы ни сложилась ситуация, она все равно продолжала бы выходить в город с открытым лицом - смелости и дерзости ей не занимать. И вот под видом соблюдения чистоты шариата... Нет, нет, он никогда бы не простил себе этого.
      Он никогда бы не стал из-за своих дел рисковать Зульфизар.
      А если случилось бы... Нет, нет, об этом лучше даже не думать! Он не пережил бы этого.
      Все правильно. Отъезд был необходим. И это не бегство. Это отступление - вынужденное, временное. На новом месте создадим новый театр - с актерами достигнута договоренность о том, что все они постепенно переедут в Коканд.
      Там же, в Коканде, появится возможность спокойно, не торопясь разобраться со всеми делами Алчинбека Назири...
      Прежде всего восстановить обстоятельства его назначения в Фергану. Получить опись драгоценностей, которые он сдал в банк... Но главное, конечно, заключается не в этом..."
      Наблюдая за Назири в годы Советской власти, анализируя многие его поступки и действия, Хамза постепенно убеждался в том, что Алчинбек живет двойной жизнью. Но как доказать это?
      Без эмоций, с фактами, с документами в руках? Не позволяя себе больше таких вспышек, которая произошла в тот день, когда он пришел за рукописью?
      Двойная жизнь была. Ощущение этого переросло почти в уверенность особенно тогда, когда в Самарканде появился Шавкат. Назири сошелся с ним сразу и буквально во всем. А уж Шавкат был для Хамзы законченным воплощением врага Советской власти.
      Эх, если бы удалось найти в Коканде какие-нибудь доказательства безусловно существующей "второй" жизни Алчинбека и, потянув за эту ниточку, вытащить на свет божий из подполья его тайные замыслы и намерения. От многих бед, наверное, можно было бы уберечь культуру, искусство, народное образование и вообще жизнь республики.
      Может быть, стоит пойти в дореволюционные архивы, которые разоблачили не один десяток приспособившихся к Советской власти и ждавших своего часа тайных врагов?
      А вдруг и Назири оставил там свой след? Ведь недаром же он так быстро подружился с Шавкатом, который со своей старой турецкой ориентацией, безусловно, числился в списках международных агентов царской охранки. (Эту мысль о Шавкате тоже надо проверить.)
      Неужели это возможно? Неужели он когда-то был так слеп по отношению к Алчинбеку и ничего не замечал?
      И, словно поверив этой, только еще предполагаемой версии, для которой у него пока не было никаких реальных подтверждений, Хамза закрыл глаза и заскрипел зубами.
      Зульфизар, сидевшая в вагоне поезда рядом с ним, спросила:
      - Что с вами?
      Хамза молчал, не открывая глаз.
      - Вспомнилось что-нибудь плохое?
      - Хорезм вспомнился... Как я работал там с Шавкатом.
      Из Ферганы в Хорезм Хамза Хаким-заде Ниязи уехал, конечно, не только из-за Алчинбека Назири. Была еще одна причина, может быть самая главная.
      Много лет в сердце Хамзы рядом со страстью к слову жила страсть к музыке. Рождены они были, наверное, одновременно, а возможно, второе было услышано и раньше, чем первое. И даже наверняка раньше.
      Еще в ранней юности, начиная сочинять стихотворение или газель, Хамза почти всегда ловил себя на ощущении того, что ему сначала хочется как бы спеть некую песню без слов на эту же тему. В его чувственном сознании (вольно или невольно - он этого не знал, просто это было особенностью его дарования)
      первоначально совершалось музыкальное решение избранной темы, то есть происходило озвучание возникшего настроения.
      Потом чувства превращались в слова, которые можно было записать на бумаге, а мелодия, давшая им жизнь, забывалась.
      Слова оставались, а мелодия таяла.
      Но каждый раз, на исходе новых стихов, опять возникала мелодия, опять рождала она слова, и опять слова, опускаясь с вершины настроения и чувства, "приземлялись" на бумаге, а мелодия улетала в небо и там забывалась, таяла...
      Душа Хамзы была обременена звуками. Как женщина, носящая в себе плод любви, страдает от набухающей в ней, набирающей в ее чреве силы будущей жизни, так страдал и Хамза от непрерывно звучащей в нем, постоянно увеличивающейся, разрастающейся внутри музыки.
      Но ему не дано было освободиться от своего бремени. Он просто не умел делать этого - тогда он еще не знал нот.
      Природа щедро наградила его звуковым осмыслением мира.
      Но жизнь исключила возможность зафиксировать, задержать эту щедрость во времени. Вернее, не жизнь, а условия жизни.
      Конечно, игра на тамбуре и дутаре позволяла частично освобождать эту все время звучавшую внутри музыку. Но только частично. И кроме того, диапазон звучания струнных инструментов был ограничен традиционной мелодичностью и напевностью.