Xамза

      - Это должны быть люди, глубоко преданные нашим идеям.
      Лет через пять они вернутся и займут ключевые посты. И тогда...
      - Я вас понял.
      - Насколько мне известно, наши специалисты будут учиться в Стамбуле...
      - В Стамбуле?!
      - А почему это вас так удивило?
      - Нет, нет, ничего особенного...
      - В свое время, Абдурахман Шавкат, вы окончили Стамбульский университет...
      - Откуда у вас эти сведения?
      - Вы состоите членом тайного "Союза тюрков"?
      - Да, состою.
      - А вы знаете, кто является главой самаркандского отделения "Союза тюрков"?
      - Нет.
      - Я, Алчинбек Назири...
      - Вы?!..
      - Теперь вам понятно, почему я привлекаю вас к составлению списка кандидатов? Вы прожили в Турции четырнадцать лет.
      Когда вы были наркомом просвещения Хорезмской республики, все пленные турецкие офицеры, находившиеся в Хорезме, работали учителями в местных школах. Надеюсь, и здесь, в Самарканде, вы сохранили верность пантюркистским идеям?
      - Что я должен сделать?
      - Мне нужны адреса надежных людей в Стамбуле, с которыми будут связаны наши специалисты во время обучения в Стамбульском университете. Они должны вернуться оттуда стойкими борцами за идеалы пантюркизма. Пусть и они, хотя дорога их лежит не в Мекку, совершат, как и Хамза, двойной "хадж".
      Шавкат тяжело вздохнул и, оглянувшись, устало сел на каменную ступеньку лестницы, соединявшей площадку, на которой они стояли, с галереей, вдоль которой были расположены мемориальные мавзолеи Шахи-Зинда.
      По-прежнему ярко светила луна, озаряя своим серебристым сиянием голубые купола древних гробниц. Из расщелины ступени выползла обеспокоенная ящерица. Несколько раз инстинктивно ужалила пространство перед собой своим длинным языком, пугая предполагаемого врага, и юркнула обратно в расщелину.
      В мавзолее Ибн Аббас продолжалась молитва и печальное чтение корана.
      - Ну, так что скажете, уважаемый профессор? - наклонился к Шавкату Алчинбек.
      - Я удивлен...
      - Чем?
      - Вы - герой революции в Коканде, руководитель союза трудовых мусульман...
      - "Союз тюрков" был создан на развалинах союза трудовых мусульман.
      - Зачем вы открылись мне?
      - Думаете, из тщеславия? Ошибаетесь. Я хочу укрепить связь между нами. С людьми, которые стоят за мной, я был связан еще до революции. Они будут рады познакомиться с вами.
      Очевидно, и турецкая разведка будет не против того, чтобы занести в свою картотеку советского чиновника моего ранга. Да еще группу молодых специалистов из столицы Узбекистана. Как говорится, тепленьких - прямо от сейфов, от служебной переписки...
      Шавкат поднял голову и в упор посмотрел на заместителя народного комиссара. И неожиданно подумал о том, что и у товарища Назири, и у него самого одинаковая форма усов - узкие, висячие, словно два длиннохвостых мышонка ползут по верхней губе навстречу друг другу.
      - Я согласен, - сказал Шавкат.
      - Хош, приступаем к обсуждению кандидатов...
      На улицах старого Самарканда идет своя, сонная жизнь. Кто торопится, кто тащится еле-еле, не поднимая головы. Никому ни до кого нет дела, никто ни на кого не обращает внимания.
      И вдруг все всполошились, завертели головами, зашушукались, нахмурились. И было отчего - на улице появилась женщина с открытым лицом, без паранджи и чачвана. Бунт, дерзость, неповиновение - небывалое, невиданное!
      Брели в разные стороны женщины, закрытые с головы до ног своими мешками-паранджами, никто в их сторону даже не плюнул. Но эта... И все устремили свои взгляды на нее - кто с гневом, кто с удивлением.
      Женщину звали Зульфизар. Была она не только красива. Чтото располагающее, обворожительно прекрасное было в ее облике... И хотя шла она гордо, с высоко поднятой головой, молодой упругой походкой, тем не менее изредка все-таки опасливо поглядывала вокруг. И не напрасно.
      Вдруг, вздрогнув, замерла Зульфизар на месте, глядя на неизвестного ей мужчину с повязкой на лице, закрывавшей один глаз, который как из-под земли вырос перед ней и загородил дорогу.
      Одноглазый прошипел:
      - Ни звука, иначе смерть тебе. - Показал нож. - Слушай меня внимательно. Ты, поддавшись посулам Хамзы, стала артисткой, ходишь с открытым лицом, поешь, танцуешь перед всеми, развратная... Покайся, пока не поздно, иначе не быть тебе живой.
      Шариат простит... Тебе все равно не уйти от меня! Я точно тень буду преследовать тебя всюду, пока не добьюсь своего... Если не согласишься, не жить тебе! Я выпью твою кровь, ты сдохнешь вместе с Хамзой!
      И исчез в проулке между домами.
      Ужас сковал Зульфизар. Голос был очень знакомый, но чей - не припоминалось... Через мгновение, опомнившись, она овладела собой и, повернув направо, пошла в сторону базара.
      Остановившись у первой же лавки фруктового ряда, Зульфизар взяла из корзины гроздь винограда и положила ее на весы.
      Продавец вытаращил глаза, наблюдая за ее движениями. Неожиданно, словно его кольнули-сзади, резким движением схватил чашку, бросил гроздь обратно в корзину и рявкнул:
      - Иди своей дорогой! Для такой, как ты, у меня нет винограда, бесстыдница!
      Зульфизар, покраснев, растерявшись, неподвижно стояла на месте. Потом, опустив голову, двинулась к выходу.
      Когда она проходила мимо парикмахерской, оттуда выскочил какой-то бойкий человечишка в заношенной тюбетейке с бритвой в руке. Прижав свободную ладонь к груди и деланно улыбаясь, заворковал:
      - Добро пожаловать! Весь Самарканд смотрит на вас с восхищением. Все готовы услужить вам... Просим зайти и к нам, в кои-то веки вы появились тут, мы вас причешем, и локоны ваши уложим... Как трогательно вы хмурите брови! А как сладка, наверное, ваша улыбка! Ах, как мы вас обслужили бы, какую картиночку из вас сделали бы! Залюбовались бы... И не смотрите на меня так презрительно, красавица!.. Хоть я и мал, но могу справиться даже с быком...
      Он вертел на ладони бритву, словно все время подтачивая ее, назойливо и развязно болтая. Зульфизар, делая вид, что не слышит и не замечает его, убыстрила шаги и еле отвязалась от разбитного парикмахера.
      Лавочники около рыночных ворот тоже не выбирали выражений, окликая ее и заигрывая с ней. В страхе и гневе вышла она с базара, но с террасы чайханы тут же спрыгнул навстречу рыжий молодой толстячок. Франтовато поглаживая усы и протянув пиалушку с чаем, заговорил сладким голосом:
      - Красотка, сделайте глоточек, и этот напиток станет для нас священным... Сделайте благое дело, а не то, ввергнутый в отчаяние, могу наложить руки на себя... А вас потом совесть замучает. Я поклонник вашей красоты, вах, вах! До чего стыдливая красоточка!.. - Внезапно умолкнув, сказал шепотом: - Встретиться бы с тобой в переулке - убить тебя мало!..
      Наслушалась безбожника Хамзу и купаешься в разврате?.. У-у, стерва!
      - Чтоб тебе сдохнуть, рожа проклятая! - крикнула Зульфизар и бросилась бежать. Душа ее была переполнена отвращением и болью. Она изо всех сил сдерживалась, чтобы не разрыдаться.
      А с террасы чайханы летели вслед ей похотливые возгласы, визги, улюлюканье. Зульфизар задыхалась, ноги еле держали ее, пот заливал глаза, она ничего не видела перед собой, но в ушах все еще звучали отвратительные, мерзкие, непристойные слова, и иногда ей казалось, что земля разверзнется сейчас у нее под ногами и поглотит ее.
      Сердце билось в горле, нечем было дышать, и все мужские лица, которые приближались к ней сегодня с угрозами и руганью, вдруг соединились в одну жуткую кабанью харю с клыками, придвинулись...
      Зульфизар схватила ладонями лицо, ноги ее подкосились, и, обессилев, она зашаталась, прислонилась к забору и сползла на землю. Сознание покинуло ее.
      ...Кто-то схватил ее за плечо. Зульфизар открыла глаза.
      Какая-то костлявая старуха, откинув паранджу, трясла ее за плечо, зловонно дыша беззубым ртом и крючковатым носом.
      - Позорница, скопище пороков! - шамкая, шепелявила старуха. - Не видать бы мне никогда твоего оголенного лица, бесстыдница, блудница! Ты будешь мучаться за это в аду до скончания веков!
      Зульфизар оглянулась. На улице никого не было. Бешенство полыхнуло у нее в груди. Еще и эта развалина будет учить ее? Ну УЖ нет!
      Вскочив на ноги, Зульфизар оттолкнула старуху от себя.
      - А ты что прячешь от людей, старая карга! - закричала она. - У тебя же помойная яма вместо лица!.. Буду, буду ходить без паранджи! Назло всем вам буду!.. Тысячу раз буду!.. Чтоб тебе сгнить, чтоб тебе истлеть под своим чачваном, под твоими вонючими тряпками! Пусть тебя дважды завернут в паранджу вместо савана, когда понесут к могиле!
      Старуха в немом изумлении только открывала и закрывала беззубый рот. Потом бросилась к Зульфизар, вцепилась в ее платье, рванула на себя...
      Зульфизар вырвалась, толкнула старуху изо всех сил.
      - Убивают! Спасите!.. - заголосила старуха, падая на землю.
      И Зульфизар, закрывая руками разорванное на груди платье, снова побежала.
      На крик из ворот дома на перекрестке вышел старик. Увидев бегущую мимо молодую женщину с открытым лицом, в разорванном платье, он удивленно подался было назад, но тут же злоба исказила его лицо. Старик быстро наклонился, поднял с земли камень...
      Актеры Самаркандского городского театра репетировали в медресе Шердор на площади Регистан новую пьесу Хамзы Ниязи. Двор медресе, превращенный в зрительный зал, был густо заставлен скамейками. Стоявший около противоположной от входа стены высокий деревянный помост служил сценой. Репетировался эпизод, в котором происходило разоблачение махинаций служителей религии.
      Автор пьесы, он же главный режиссер театра и постановщик нового спектакля, сидел в последнем ряду. Работа актеров ему нравилась.
      - Очень хорошо, - сказал Хамза, вставая, когда были произнесены последние реплики, - уже гораздо лучше, чем вчера...
      Если не устали, пройдемся еще раз. Но только не надо клеймить муллу как разбойника с большой дороги. Мулла не разбойник, он хуже... Он обманывает надежды людей, обещая им избавление от земных страданий на том свете, хотя заранее знает, что никакого избавления не будет. В этом его главная, абсолютная вина перед верующими. Он призывает их терпеть, быть покорными перед баями, а сам в это время обогащается, откровенно присваивая деньги, пожертвованные на мечеть. Его ловят, но это мелкое, относительное преступление муллы комично на фоне его главного преступления, которым является проповедуемый им под видом религии откровенный обман человека... Поэтому эпизод надо играть мягко, без нажима и, может быть, даже вежливо... Нужно не осуждать муллу за воровство, а смеяться над тем, что крупный мошенник, привыкший обманывать веками безнаказанно, попался на мелком воровстве. Но главное состоит в том, чтобы это комическое отношение к служителю религии возникало бы у зрителя, ибо смех - самый страшный судья. Смех сильнее гнева...
      Вы поняли меня?.. Все готовы?.. Начинайте!
      Хамза сел на свое место на скамейку в последнем ряду. Если бы сейчас на него посмотрел человек, который видел его несколько лет назад... ну, скажем, в последние годы гражданской войны, например тогда, когда стоял Хамза над дымящимися развалинами мавзолея святого Али в Шахимардане, то такой человек, несомненно, отметил бы большие перемены в облике нашего героя, и в первую очередь - в его лице.
      Хамза постарел. Седые брови грустно нависали над ушедшими в глубину глазами. Заострились скулы, запали виски, будто сдавленные чем-то... Две резкие вертикали были врублены между бровями печально и необратимо... Суровый резец времени безжалостно сделал свое дело. Печать судьбы лежала на лице неизгладимо, неуступчиво, жестко. Обвисли усы... Но высокий, выпуклый лоб все еще высвечивал энергию, одухотворенность, ум. А черный пламень в глазах метался неукротимой волей, непреклонной готовностью совершить еще не совершенное.
      ...На сцену вышла актриса, исполнявшая главную роль.
      "Почему я дал ей такое имя - Мастура?" - подумал Хамза.
      И в памяти вдруг всплыло далекое видение... Коканд, пригород Айдин-булак, большая лагманная... или шашлычная... Во дворе около кухни стоит большая крытая тентом повозка, вроде цыганской кибитки. Возле повозки, расстелив прямо на земле ковер, сидит грузная пожилая женщина с грубыми чертами лица и крикливым голосом, одетая в какое-то необъятное по своей ширине черное платье, на шее болтаются в несколько рядов красные бусы, на голове такой же красный тюрбан - ни дать ни взять старая индюшка... А к ней жмутся три девушки - молоденькие, тоненькие, стройные, с точеными кукольными лицами, в одинаковых светло-желтых жакетках. Ну, прямо три только что вылупившихся цыпленка, а не девушки... Лагманщик приносит огромное дымящееся блюдо с мантами, и старая "индюшка" как коршун набрасывается на них, хватает двумя руками, запихивает в рот, жадно жует, икает, давится, масло течет по ее жирному двойному подбородку, а девушки-"цыплята", взяв по одному манту, сидят на ковре, изящно изогнувшись, жеманятся, кокетливо откусывают маленькие кусочки своими ровными перламутровыми зубами, словно робко, по одному клюют зернышки, вылетающие из-под яростно разгребающей землю возле хлебного амбара курицы... Никто вроде бы не видит всю эту компанию (лагманщик не в счет он слуга), и они едят, откинув паранджи, обмениваются своими женскими новостями, непрерывно прихорашиваются,.поправляют косы, щебечут, звенят монистами, вытирают пальчики кружевными платочками. (Хамзу никто не замечает, он сидит за деревом в углу двора, его не видно, а он видит все.) Старую "индюшку" зовут Мастура-апа, она старшая жена не то Эргаша, не то Кара-Каплана и занимается тем же промыслом, что и они, - поставляет хорошеньких девушек богатым заказчикам. Как только услышит, что в какой-нибудь бедной семье появилась красавица дочь на выданье, так тут же появляется, задабривает родителей подарками, прельщает девушку нарядами, украшениями, обещает выдать замуж за человека с деньгами, а пока берет на воспитание в свой дом, то есть попросту покупает, уплатив родителям не то чтобы калым, а просто хорошую сумму, полукалым, так как настоящей-то свадьбы пока нету, а дочь взяли добрые люди просто из милости... В доме у себя Мастура-апа учит своих "воспитанниц" танцам, пению, искусствухорошо одеваться, всегда быть привлекательной для мужчин...
      И вот наступает пора, и "сироту" показывают клиенту, как правило какому-нибудь богатому старику, которому надоели старшие жены и захотелось потешить себя молодой красотой. Если сделка состоялась, "жених" платит приемной "матери", Мастуре, настоящий калым - и все расходы по "воспитанию" возмещены... А не находится жених сразу, "сироту" сажают в крытую тентом повозку и возят до поры до времени по разным тоям, байрамам и прочим праздникам и пиршествам, где хозяева щедро платят "доброй" тетушке Мастуре за песни и танцы ее "артисток"
      (чем не передвижной театр?), а там, глядишь, кто-нибудь из пьяных гостей влюбится и пошлет сватов. И опять никто не в убытке, калымные денежки снова поделены поровну, все довольны, девушка пристроена... или продана?.. А-а, какая разница, как это теперь называется, все в этой жизни продается и покупается...
      Куда же они едут сейчас, на какой той везет Мастура этих трех желтых цыплят? Какие стервятники сегодня будут наслаждаться их песнями и танцами?.. Хамза наблюдал за "передвижным театром" и вдруг заметил, что в повозке за шелковой занавеской сидит еще одна девушка, не принимавшая участия в общей трапезе... Насытившаяся Мастура, лениво обмахиваясь веером, что-то крикнула ей, показывая на блюдо, в котором еще оставалось несколько мантов. Девушка отодвинула занавеску и, отказываясь от еды, покачала головой.
      Мастура, побагровев от гнева, приказала ей вылезти из повозки. Девушка спустилась на землю. Она не была похожа на трех остальных "артисток". На ней было красное яркое платье, черный жакет, украшенный вышитыми золотыми цветами, короткие голубые шаровары с розовыми тесемками. Выглядела она гораздо моложе своих подруг. "Ребенок, - подумал Хамза, - совсем еще ребенок, лет пятнадцать... шестнадцать..."
      И вдруг одна страшная, жуткая, ужасная мысль как бритвой полоснула по памяти и по сердцу сидевшего на скамейке в последнем ряду главного режиссера Самаркандского городского театра... Да ведь это же была Зульфизар!.. Да, да, тогда там, в Коканде, из арбы Мастуры спустилась на землю в своем красном платье и голубых шароварах с розовыми тесемками Зульфизар! Тогда она еще не была ни младшей женой Ахмад-ахуна, ни любовницей Садыкджана-байваччи, тогда ее, наверное, просто возили по праздникам и пирам как исполнительницу песен и танцев.
      Воспоминание это как гром поразило Хамзу. Почему же все эти годы, когда Зульфизар стала его женой, он ни разу не вспомнил о том дне? В какой глубокий и темный подвал памяти уползло оно, это воспоминание? Почему, даже начав писать пьесу, он, Хамза, никогда не вспоминал тот день?
      Стыдно было? Тяжело? Нет, это не так. В жизни Зульфизар были и другие дни, вызывать которые в памяти было бы еще тяжелее... Так в чем же дело? Почему?
      Он перестал все слышать, видеть и понимать вокруг себя.
      Голоса актеров на сцене погасли. Занавес прошлого закрыл собой настоящее. Память огромным черным камнем навалилась на сердце.
      Значит, были в его жизни потом более страшные события, которые заставили забыть, что его теперешняя жена фактически начала свою артистическую карьеру в публичном доме на колесах? Значит, жизнь его была настолько тяжелой, что, даже встретившись с Зульфизар и женившись на ней, он не смог вытащить все это из-под глыб и осколков времени, заваливших, засыпавших его память?
      Да, в суровые и трудные годы пришлось жить, если забывалось даже такое. Камнепад истории был слишком обильным.
      Судьба пролегла через извергающиеся кратеры бытия. И всетаки она не была погребена под раскаленной лавой огненных лет, все-таки она дышала грозовым воздухом гор и вулканов, а не испарениями болот.
      Но Зульфизар... Бедная Зульфизар! Сколько пришлось вытерпеть ей!.. Она вынуждена была улыбаться и петь перед хищными, похотливыми баями, сидевшими за своими праздными дастарханами. И каждая ее нежная улыбка, каждое грациозное движение ее стройной фигуры наполняли деньгами кошелек сводни Мастуры. Колокольчик ее волшебного голоса звенел золотом в карманах Эргаша и Кара-Каплана.
      Бедная девочка! Все мечты и надежды ее молодости были растоптаны, не упев расцвести. Зеленый росток ее целомудрия, не ставший даже цветком, вдавили в землю каблуком пьяного байского сапога. Она не увидела своего девичества и своей юности - они были обесчещены, проданы, опоганены. Она была безответной пленницей Мастуры, жила маленьким жалким цыпленком в рабстве у старой "индюшки", ее учили фальшивым чувствам, ложным движениям души, искусственным радостям.
      Эх, если бы можно было остановить время и крутануть землю в обратную сторону, в самые первые дни ранней молодости Зульфизар, когда она еще не попала в чугунные лапы Мастуры!
      И если бы ему, Хамзе, удалось оказаться рядом с Зульфизар на заре ее юности! Он бы избавил ее от всех слез, мучений и оскорблений, которые довелось ей вынести, он вернул бы ей вольную безмятежность начала жизни...
      Но увы! Земля тяжела. Еще никому не удавалось заставить ее вращаться в другую сторону, а время неостановимо даже для добрых дел - их надо успевать совершать в свой час. Судьба дается человеку сразу набело. Даже бог, наверное, не может заменить измятый черновик первой половины жизни чистым, ровным и гладким листом бумаги для второй ее половины.
      ...Что-то произошло на сцене. Все замолчали. Хамза поднял голову актеры, выйдя вперед, испуганно и молча смотрели на что-то за его спиной.
      Хамза оглянулся - через двор медресе от входного портала медленно шла Зульфизар. Волосы ее были растрепаны, платье разорвано... Невидяще смотрела она перед собой широко открытыми, остановившимися глазами.
      Хамза вскочил... Она была не занята сегодня на репетиции.
      Значит, опять вышла в город с открытым лицом одна...
      А Зульфизар, сделав еще два шага и не дойдя до скамеек, пошатнулась и рухнула на землю.
      Хамза первым оказался около нее. Опустился на колени, приподнял голову жены.
      Зульфизар открыла глаза.
      - Где?! - сдавленным голосом почти выкрикнул Хамза.
      - Около базара, - прошептала Зульфизар и заплакала.
      Сзади подбежали артисты. Актриса, игравшая роль Мастуры, на ходу сбросила с себя большую черно-красную шаль и укрыла Зульфизар.
      "Почему же она сама ни разу ни о чем не напомнила мне, пока я писал пьесу, пока мы репетировали?"
      Он старался отмахнуться от этих абсолютно ненужных сейчас мыслей, но они настойчиво лезли в голову... Об этом не вспоминают, женщины стараются как можно скорее забыть этот период своей жизни... Но как же тяжело было ей жить рядом с такой пьесой, которая постоянно возвращала ее в ту жизнь?.. Но она молчала, она носила свою боль в себе. Может быть, поэтому и отказалась от главной роли, старалась редко бывать на репетициях, когда сама не участвовала в них?.. Может быть, поэтому и стала в последнее время так часто выходить в город с открытым лицом одна, словно старалась отомстить кому-то, словно не хотела ни с кем делить всю полноту этой мести?.. Но каждый раз все кончалось почти что благополучно (кроме оскорблений), а сегодня...
      "Все это я фантазирую, - с досадой на самого себя подумал Хамза, насчет полноты мести. На самом деле ничего этого нет и в помине. Все получилось случайно... Но почему я ничего не говорю ей, не утешаю, не сочувствую?"
      Зульфизар сделала движение, показывая, что хочет встать.
      Хамза помог ей. Артисты возмущенной толпой стояли вокруг них, негодуя и осуждая фанатиков, мракобесов и поборников старины, делая это слишком громко и выразительно, слишком по-актерски.
      И неожиданно Хамзе пришла в голову странная идея, как странным было для незаурядного ума многое из того, что когдалибо приходило ему в голову.
      - Ты можешь идти? - вдруг резко спросил он у Зульфизар.
      - Могу...
      - Пойдем!
      - Куда?
      - Туда! К базару! Нужно дать отпор!
      - Я не пойду!..
      - Пойдем! Ты должна пойти туда! Это нужно тебе самой...
      Ты должна отомстить! Отомстить за все!.. Понимаешь, за все!..
      Ты должна показать, что не боишься! Ведь ты же хотела сделать это, когда вышла в город с открытым лицом одна... Так сделай это еще раз!.. Мы все пойдем с тобой...
      Он нетерпеливо взял ее за руку.
      - Пойдем, - тихо сказала Зульфизар.
      Когда они подходили к рынку, вокруг них уже образовалась толпа. Все лица были возбужденно обращены к Хамзе, который быстро шел впереди группы актеров, держа за руку Зульфизар.
      На площади перед базаром стоял деревянный помост.
      Несколько человек в разных местах сидели на нем. Один что-то наигрывал на тамбуре.
      Увидев надвигающуюся толпу, все встали, удивленно разглядывая шедших впереди Хамзу и Зульфизар.
      Хамза прыгнул на помост. Протянув вниз руку, помог подняться Зульфизар.
      - Люди!! - крикнул Хамза во всю силу своего голоса. - В эту женщину, мою жену, сегодня здесь, около базара, бросали камни за то, что она открыла лицо!.. Но это не я разрешил ей открыть лицо! Открыть лицо разрешила ей революция!.. И тот, кто бросает камни в женщину, открывшую лицо, бросает камни в революцию!!
      Мертвая тишина повисла над толпой. Все стояли не шелохнувшись. Слышно было даже, как журчит вода в ближайшем арыке.
      - Люди! - продолжал Хамза. - Эту женщину сегодня здесь, около базара, избили те, кто сейчас, может быть, стоит среди вас!.. Она прощает им! Красота женщины существует в мире не для того, чтобы ею любовался только один ее муж!..
      Революция многое дала нам, она сделала нас всех свободными!..
      Революция вернула нам женскую красоту, революция подарила нам красоту всех женщин! Женщина продолжает род человеческий! Мы все - дети своих матерей!.. Так почему же мы не можем видеть лица тех, кто создает человечество, кто не даст жизни на земле угаснуть никогда?! Открытые лица наших женщин - это лицо нашей революции!! Кто же из вас хочет, чтобы лицо революции было закрыто?!.. - Он резко повернулся к жене: - Песню.
      Зульфизар!
      - Не могу, - вздрагивая от непосильного напряжения, еле выдохнула она.
      - Пой! Ты же актриса!
      - Не могу...
      - Ты должна петь!
      Хамза быстро наклонился и взял у тамбуриста тамбур.
      И когда зазвучала знакомая мелодия "Ушак" - народный напев о справедливости, любви, добре, о праве каждого человека на счастье, Зульфизар вдруг почувствовала, как в груди у нее взмахнула крыльями птица.
      И сразу ушло напряжение, скованность, страх, и песня - полет души, радость отдавать свое богатство и силу людям - вырвалась из сердца и, взметнувшись к небу, позвала за собой.
      Песня звучала то громко, то тихо, то ласково, то сурово, то накаляла страсти, то приносила покой и умиротворение, струилась прохладным потоком, плескалась синей волной, напоминала о несовершенстве мира, о страданиях человечества, обещала счастье за доброту и любовь за справедливость... Мелодия поднимала к вершинам гор и уводила в долины, напев тревожил, успокаивал и снова тревожил, взывал к отважным, укреплял гордых, баюкал нежных, прощал виноватых.
      Птица-песня улетала и возвращалась, кружила над площадью, садилась на струны тоскующего тамбура и, взорвав струны, взлетала в гневном порыве, парила над головами слушателей, туманила память картинами давней жизни, рождала непролитые слезы.
      Зульфизар пела так, как, может быть, никогда еще не пела в своей жизни. Все было в ее серебристом, в ее распахнутом настежь голосе - горькая обида за униженное, опустошенное, проданное и купленное прошлое, наслаждение беспокойным, клокочущим настоящим, ясная вера в широкие крылья будущего. И Хамза, сливаясь музыкой с неожиданным, необыкновенным, невыразимо прекрасным полетом сердца Зульфизар, испытывая беспредельный восторг и гордость перед друзьями-артистами за щедрый талант своей подруги, думал о том, что никогда бы, наверное, она не смогла петь так, как пела сейчас, с потрясающей откровенностью и правдивостью, если бы не пережила всего сегодняшнего дня, если бы прожила другую жизнь, если бы не было в ее судьбе того невозможного, ни в какое другое время небывало стремительного, выпрямляющего душу восхождения от самых последних, самых непредставляемых низин существования - рабства в гареме Мастуры - до вот этих высоких, беспощадных к себе минут, в которые она бестрепетно и безвозмездно отдавала всю себя и все свое искусство людям, забыв о всех болях и бедах, которые они ей причинили, простив всех.
      Это была месть. Месть добра злу, возвышенного - низкому, благородного подлому, отважного - трусливому, нежного - жестокому, бескорыстного продажному, светлого - темному.
      Да, это была месть. Месть настоящего прошлому. Месть раскрепощенного, раскованного, свободного будущего тому настоящему, которое все еще цеплялось за прошлое.
      Страстная песня Зульфизар останавливала всех, кто в тот час шел мимо базара. Прохожие замедляли шаг, прислушивались, оборачивались, подходили ближе, соединялись с толпой и оставались стоять на месте, захваченные невиданным зрелищем - женщина с открытым лицом пела, не таясь, не прячась, бесстрашно и смело.
      Людей становилось все больше и больше.
      - Вот видишь! - взволнованно шептал Зульфизар Хамза. - Тебя услышали, тебя слушают... Они идут на твой зов, твоя песня нужна народу...
      А толпа все увеличивалась и увеличивалась. Сотни людей как зачарованные смотрели на Зульфизар, не в силах оторвать взгляда от ее лица - молодого, прекрасного, открытого женского лица, искрящегося свободой и счастьем, взошедшего над морем человеческих голов лучисто и незакатно.
      3
      Алчинбек Назири сидел в своем кабинете. Сняв очки в большой черной роговой оправе, он тщательно протер их специальной байковой тряпочкой и снова надел.
      Зазвонил телефон. Алчинбек снял трубку.
      - Слушаю... А-а, сколько лет, сколько зим!.. Как здоровье супруги?.. Спасибо, спасибо, все хорошо... Ну, что слышно на белом свете?.. Разговор ко мне? Пожалуйста... Так, так, так... Все понял. К сожалению, ускорить издание книги Хамзы сейчас не представляется возможным... Давно лежит? У нас вся художественная литература лежит без движения - ждем новый алфавит... Работа идет полным ходом, создан специальный комитет..
      Да и кроме всего прочего, у рецензентов есть серьезные претензии к рукописи. Отмечают отрыв формы от содержания. А чему учит нас товарищ Ленин? Ни в коем случае не допускать в нашей работе разрыва между формой и содержанием... Нет, нет, я вполне согласен с вами - содержание соответствует. Но форма, форма... А литература - это, знаете ли, специфическая форма идеологии. Так что автору еще нужно будет серьезно поработать... А высказанные вами пожелания я непременно учту... Всего хорошего! Большой привет вашей супруге!..
      Алчинбек положил трубку. Достал носовой платок, вытер вспотевший лоб. Потрогал пальцем усы. Улыбнулся.
      Дверь с шумом отворилась. Вошли Шавкат и новый сотрудник издательского подотдела Урфон, державший под мышкой толстую пачку рукописей.
      - Товарищ Назири, вы обязательно должны принять меры! - - горячо начал прямо с порога Урфон. - Сейчас на обсуждении книги профессора Шавката "История узбекского народного искусства" Хамза позволил себе такое, за что раньше в Европе просто вызывали на дуэль!
      Алчинбек молча посмотрел на Шавката. Профессор, усевшись в углу в кресло, мрачно смотрел перед собой.
      - Что произошло?
      - Не приведи господи, - угрюмо выдавил из себя Шавкат, - даже лежать в одной могиле с таким психопатом, как этот Хамза...
      - Нет, вы представляете себе, товарищ Назири, - заторопился с объяснениями Урфон, - шло нормальное обсуждение, все выступавшие говорили о нужности и полезности книги профессора для широкого узбекского интеллигентного читателя, отмечали солидную философскую аргументацию от Сократа до Ахмада Яссави... И вдруг встает Хамза и заявляет, что книга не нужна узбекскому народу, так как в ней нет ничего о классовой борьбе..
      Позвольте, но о какой классовой борьбе между узбеками может идти речь, когда они только что стали свободной нацией?.. Или узбеки должны сразу вцепиться в горло друг другу, чтобы отметить свое освобождение?