Xамза

      И начальник конвоя - пожилой, нестроевой русский офицер в пенсне на шнурке - не выдержал.
      Нарушая все уставы караульной службы, он приказал вывести мобилизованных из казармы. Солдаты были построены длинной шеренгой. По одну сторону разрешено было стоять родственникам, а по другую - уезжавшим мардикерам.
      В эту минуту около казармы появился Хамза.
      Днем он поругался с Алчинбеком, который в то время был редактором газеты "Голос Ферганы" (имелся в виду не город Фергана, а вся Ферганская долина). Хамза принес в редакцию статью, в которой клеймил позором всех тех, кто откупился деньгами от мардикерства. В конце статьи он написал, что готов идти в мардикеры сам, и призывал последовать своему примеру всех молодых узбеков-интеллигентов призывного возраста, освобожденных от мобилизации царским указом.
      Алчинбек печатать статью отказался. Хамза назвал его трусом.
      - Я не могу советовать людям со страниц нашей газеты нарушать царский указ! - вспылил Алчинбек. - Сыновья состоятельных людей и должностные лица освобождаются от мардикерства. Вы учитель, вы просвещенный человек, царь проявил к вам снисхождение и милость. И поэтому вас тоже никто не возьмет в мардикеры. Зачем вам это нужно?
      - Я хочу быть вместе с народом! - гремел Хамза.
      - Оставайтесь с народом здесь, в Коканде! - огрызался Алчинбек.
      - Мардикеры едут на верную гибель!
      - Так вы тоже хотите погибнуть с ними?
      - Я хочу помочь им, я хочу защитить их! Я знаю русский язык, я проехал через всю Россию, возвращаясь из "хаджа"!
      Если я буду с ними, я смогу уберечь их от многих опасностей!
      Они ругались целый день. Хамза сел переделывать статью, смягчая ее тон. Поздним вечером второй вариант был готов. Но Алчинбек не принял и его.
      Хамза в сердцах швырнул рукопись на стол редактора.
      - И после этого вы смеете называть себя сыном своей нации?! - Сжимая кулаки, Хамза с ненавистью смотрел на Алчинбека. - Я больше не хочу вас знать!.. А все ваши слова о любви к народу были ложью! Вы любите только одно - подбирать жирные куски, которые падают с хозяйского стола!
      И, выходя из редакции, так хлопнул дверью, что потолок над головой главного редактора газеты чуть было не обвалился.
      Возвращаясь домой, Хамза совершенно случайно услышал на улице, что отправление мардикеров отложено до утра. И он тут же повернул к вокзалу. Ему захотелось еще раз попрощаться с Умаром-палваном, который был мобилизован в Коканде одним из первых. Во время восстания отец Умара, Пулат-ата, был убит полицейскими в кишлаке Гандижирован.
      ...Хамза шел вдоль шеренги солдат по той стороне, где стояли родственники. Он слышал разговоры прощавшихся, и сердце его сжималось от боли. Душа не могла больше выносить этого чудовищного напряжения беззащитных, безропотных человеческих чувств. Старики отцы, исходя из своего жизненного опыта, давали сыновьям последние наставления (что можно делать на чужбине, а чего нельзя, с какими людьми стоит знакомиться, а каких следует остерегаться). И у многих стариков эти наставления звучали как завещания: если вернешься живым из мардикерства, а меня уже не будет на свете, веди домашнее хозяйство экономно, разумно, почитай мать, если застанешь ее; воспитывай младших братьев, выдай замуж сестер...
      Умара Хамза нашел в самом конце шеренги. Напротив него за солдатами стояли мать Шафоат-айи и жена Зебихон. Трое маленьких сыновей Умара держались за подолы платьев бабушки и матери.
      А рядом с Умаром нетерпеливо переминался с ноги на ногу молодой широкоплечий парень - точная копия Умара. Это был его младший брат Рустамджан - будущий Рустам Пулатов.
      (Вот почему так отчетливо вспомнилось восстание мардикеров после возвращения в Самарканд из Коканда.) Своим резко очерченным профилем Рустамджан был похож на изображение древнего воина из рукописных исторических книг о походах Тамерлана, Темирленга - железного Тимура.
      Вместе с братьями Пулатовыми уходил в мардикеры и их сосед по улице Хатамджан. Его провожали отец Кудрат-ата и сестра Тозагуль. На нее-то и бросал свои красноречивые пылкие взгляды Рустамджан.
      Поговаривали, что к шестнадцатилетней Тозагуль уже приглядывается Мастура-яллачи - Мастура-сводница, постоянно обновлявшая свой "гарем на колесах". Даже присылала доверенных людей к отцу красотки. Но бедняк Кудрат-ата выставил нечестивцев за ворота, объявив им, что нет в этом мире таких денег, за которые он продал бы свою дочь. А крепыш Хатамджан, встретив непрошеных гостей около своего дома и узнав о цели их прихода, накостылял обоим по шее, защищая честь сестры, так крепко, что "доверенные люди", подобрав халаты, мчались через всю махаллю, как призовые жеребцы на скачках.
      Да, был такой эпизод. Но Рустамджану было наплевать на него. Ему давно уже надоела старая жизнь, и в том числе и все эти затянувшиеся проводы, причитания женщин, молитвы стариков. Ему хотелось поскорее уехать из Коканда, где погиб отец.
      Он, может быть, вообще никогда не стал бы возвращаться обратно, если бы не Тозагуль... А мардикерства Рустамджан не боялся, - наоборот, хотелось посмотреть новые места и как живут там люди. Благодаря огромной физической силе - фамильной черте братьев Пулатовых - Рустамджан надеялся выбраться из мардикерства невредимым. Тем более что его обещает ждать Тозагуль.
      Улучив минуту, младший брат Умара сделал девушке знак отойти в сторону от родителей.
      - Тозагуль!..
      - Рустамджан!..
      - Вы всегда в моей душе, Тозагуль, всегда рядом со мной, в моих мечтах...
      - И я все время тоже думаю о вас, Рустамджан...
      Они тянули друг к другу руки сквозь строй солдат, и Хамза, стоявший рядом с Умаром, увидев это, подумал: вот он, образ моей родины, - два юных существа, богатырь и красавица, два юных сердца рвутся друг к другу, но их разделяет солдатский штык и царский указ, по которому этого молодого парня с лицом римского бога увезут сейчас неизвестно куда, а красавица останется лить слезы и мучиться в разлуке...
      - Тозагуль, дорогая, - шептал Рустамджан, - обещайте ждать меня...
      - Обещаю, обещаю...
      - Не верьте никаким слухам и разговорам, никаким чужим письмам...
      - Не буду верить, не буду...
      - Я вернусь, я обязательно вернусь! Ваша любовь и верность сохранят меня...
      - Я буду молиться за вас, Рустамджан, дорогой...
      - Я не забуду вас ни на одну секунду, пока мы будем в разлуке...
      - И я не забуду...
      - Вы мое счастье, Тозагуль...
      - Берегите себя, Рустамджан, вы должны вернуться здоровым...
      - Я вернусь таким же, каким ухожу. Мы сыграем свадьбу, у нас будут дети...
      - Я верю, верю...
      - Все будет хорошо, очень хорошо.
      - Я верю, верю!..
      - Я украшу цветами порог вашего дома в первый день нашей встречи...
      - Верю, верю...
      - Навещайте иногда мою мать, она стала совсем больная после гибели отца...
      - Обязательно, не беспокойтесь, я буду приходить к Шафоат-айи каждый день...
      - Спасибо, Тозагуль, прощайте, до встречи...
      - До встречи, Рустамджан...
      У Хамзы на глаза навернулись слезы. Ему вспомнилась Зубейда. Сколько раз уже мир был свидетелем вот таких расставаний, клятв, обещаний, надежд... И сколько их осталось неисполненными, несовершившимися... Пусть хоть у этих получится.
      Мать Умара-палвана гладила сына по голове, целовала его руку, прижималась щекой к широкой груди. Старушка совсем обессилела от слез. Умар почти держал мать на руках, и она, припав лицом к его плечу, жадно вдыхала родные запахи сына, жившие в ее сердце, наверное, всю ее жизнь с того самого дня, когда она родила этого огромного широкоплечего мужчину, и до сегодняшней ночи, когда она, как ей казалось, видела своего первенца в последний раз.
      А рядом с ними стоял отец Тозагуль и Хатамджана Кудратата. Он говорил Умару, что тот может ни о чем не беспокоиться, он, Кудрат, присмотрит по-соседски и за его матерью, и за женой, и за ребятишками. Он не оставит пулатовских женщин без мужского глаза, он поможет им обработать посевы, а когда мардикеры, даст бог, вернутся домой, все они вместе - Умар, Хатамджан и он, Кудрат, - устроят молодым, Тозагуль и Рустамджану, большой и веселый свадебный той.
      Между тем уже рассветало. Начальник конвоя, маленький толстый офицер в пенсне на шнурке, приказал солдатам загонять мардикеров обратно в казарму. На железнодорожный путь медленно втягивался паровоз с вереницей красных теплушек. С тормозных площадок вагонов соскочили несколько усатых фельдфебелей - этапная команда. Около казармы разгружали подводы с обмундированием. Из окон казармы начали доноситься лающие команды фельдфебелей, крики, матерная ругань.
      Из города в нескольких экипажах и фаэтонах прикатила группа начальствующих лиц во главе с полицмейстером Медынским и Садыкджаном-байваччой, который, как человек, оказавший большие услуги царствующему дому Романовых, и как член Государственной думы всех созывов, с первого же дня мобилизации был назначен председателем Мардикерского комитета.
      За это назначение байвачча через Алчинбека передал Медынскому чек на десять тысяч рублей. И сам, конечно, внакладе не остался, Везде и повсюду публично называя себя верной собакой белого царя, цепным псом его императорского величества, Садыкджан сразу же взял за горло всех крупных баев Андижана, Намангана и Маргилана, требуя от них помимо официального выкупа огромные взятки за освобождение их сыновей от мардикерства. А своему главному врагу и конкуренту Миркамилбаю Муминбаеву байвачча пообещал выколоть второй глаз, если тот не переведет на его личный счет за троих сыновей сто тысяч рублей. И Миркамилбай, проклиная Садыкджана последними словами, перечислил ему требуемую сумму. Байвачча торжествовал - он чувствовал себя полным повелителем Ферганской долины, почти эмиром. И, как говорится, не попортив руки, еще и неплохо заработал на царском указе о мобилизации, положив в карман без малого полмиллиона рублей.
      Мардикеров сотнями выводили из казармы и строили в походную колонну. Толпа родственников ахнула - узбекских парней было не узнать. Все они, одетые в черные кожаные куртки, такие же черные штаны и черные кожаные фуражки с козырьками, были похожи на могильщиков, на похоронную команду.
      Теперь-то уж всем было абсолютно ясно, что их детей, братьев и мужей увозят на верную смерть. Плач, рыдания, стоны раздались с новой силой.
      Но полицмейстер, полковник Медынский, встав во весь рост в открытом ландо и звеня густым завесом орденов на парадном мундире, зычно закричал, что первая тысяча отборных кокандских мардикеров должна оправдать доверие царя и смыть позорное пятно восстания со славного знамени Ферганского вилайета.
      Потом кричал Садыкджан-байвачча. Он уверял мардикеров в том, что они могут быть спокойны за свои семьи: о каждой из них будет заботиться лично он сам. (Хамза, стоявший в толпе провожающих, грустно усмехнулся.) Садыкджан призывал мобилизованных честно выполнить свой долг перед белым царем и аллахом. Он поднял над головой коран в золотом переплете, поцеловал его и приложил ко лбу. Выйдя из экипажа, байвачча приблизился к уезжающим и, увидев знакомое лицо Умара Пулатова, протянул ему священную книгу.
      И Умар, растерявшись, поцеловал коран на верность государю-императору Николаю II. (Хамза, задохнувшись от неожиданности, зажмурил глаза.)
      Ударил колокол. В оцеплении солдат мардикеров повели к вагонам. Кожаные куртки скрипели прощально и страшно.
      И люди в них, родные и близкие еще совсем недавно, были уже чужими. Черная колонна исчезла за воротами товарной станции.
      И створки ворот захлопнулись, как крышка гроба.
      Дурным голосом завыла какая-то женщина. Колокол ударил второй раз. Толпа забурлила, заголосила, заметалась и... прорвала оцепление.
      - Ахмаджан, сынок!..
      - Тунчибай, милый!..
      - Кадырджан, где ты, где ты?!..
      - Возвращайтесь!..
      - Пусть аллах сохранит тебя!.. Помни о детях!..
      И в третий раз ударил колокол. Протяжно, испуганно, как в последний раз на земле, разрывая душу на части, загудел паровоз. У-у-а-а-а!.. Дернулись с железным лязгом и скрежетом вагоны.
      Хамза, потрясенный картиной проводов, не выдержав, бросился к поезду. Солдат с винтовкой в руках загородил ему дорогу.
      Хамза оттолкнул его.
      ...Вот он, вот он, Умар, высунулся из дверей теплушки.
      - Хамза, прощай! Не поминай лихом!
      - Умар, друг, до встречи, до встречи!
      Рядом бежали Шафоат-айи, жена Умара Зебихон, дети...
      Шафоат уронила паранджу, седые волосы ее растрепались, она рвала на себе волосы.
      - Умар, сыночек, сыночек!.. Рустамджан! Не увижу вас больше никогда-а-а!..
      Хамза, оглянувшись, в ужасе остановился. Сотни женщин бежали по рельсам за вагонами.
      Зебихон, подхватив на руки младшего сына, бежала впереди всех.
      - Умар, муж мой!.. Трое у нас!.. Что буду делать, если вы не вернетесь?!
      Поезд уходил, уходил... Из теплушек кричали, махали руками.
      Последний вагон, вздрогнув на стрелке, покинул территорию станции.
      Зебихон, задохнувшись, остановилась, опустила на землю мальчика. К ней подбежала Шафоат.
      Последний вагон делался все меньше и меньше, все меньше и меньше...
      Рванув на груди платье, Зебихон закричала и, вскинув вверх руки, упала на рельсы.
      Шафоат, пошатнувшись, опустилась на землю рядом с женой сына.
      Одна за другой опускались на теплые еще рельсы бежавшие за вагонами женщины. Они гладили их руками, целовали пропитанные мазутом шпалы, перебирали пальцами насыпанную между шпалами мелкую гальку и щебень.
      Зебихон лежала на рельсах лицом вниз. Около нее лежала Шафоат.
      Вся территория товарной станции, все подъездные пути были усеяны лежавшими на рельсах женскими фигурами.
      Бессильно уронив руки и опустив голову, сидел перед пианино Хамза. Далекое, давнее воспоминание опустошило его сердце, выскребло душу.
      Разве может музыка звуков, рождаемая человеком, сравниться с трагической музыкой жизни, которую создает само время?
      Никогда не увидел больше свою Тозагуль Рустамджан. Она умерла от тифа летом девятнадцатого года, а он, закрученный вихрем войны и революции, вернулся на родину только после окончания гражданской войны, пройдя почти по всем ее фронтам.
      Не дождался и Кудрат-ата Хатамджана, погибшего в мардикерах.
      Умар-палван пришел из мардикерства накануне свержения царя, но через год сложил голову при подавлении Кокандского мухтариата, оставив Зебихон с тремя сыновьями, заботу о которых взял на себя Рустам Пулатов.
      И Шафоат, проводив мардикеров, не увидела больше своего младшего - она не пережила гибели Умара.
      Жизнь чертит свои острые нотные линейки через судьбы людей. Так стоит ли соперничать с жизнью? Даже если ты Хамза?
      Доступны ли музыке звуков, создаваемой человеком, раскаты жизненных гроз, извергаемых временем?
      Раздавленный воспоминаниями, сидел Хамза перед пианино, бессильно уронив руки, опустив голову.
      В сердце его вошло сомнение. Надолго ли? Он этого еще не знал.
      3
      Два человека верхом на ослах выехали из скалистого мрачного ущелья на широкую, уложенную аккуратно обтесанными камнями дорогу. Ярко светило солнце, горы, вышедшие из-под снега, оживали первой зеленью трав и пестрыми коврами ранних цветов. Небо впереди над степью голубело до самого горизонта.
      ; Путники ехали неторопливо, оживленно переговариваясь йежду собой, иногда оглядываясь на остающиеся позади скалистые предгорья. По своей одежде они были похожи на обыкновенных дехкан, болтающих о разных пустяках, чтобы скоротать расстояние до ближайшего кишлака.
      Но это были не дехкане.
      В полдень солнце начало сильно припекать. Путешественников разморило. Они остановили своих невозмутимых "иноходцев"
      возле невысокого холма, спустились к ручью, утолили жажду, ополоснули лицо. Горная вода в ручье была настолько прозрачна, что на дне его было видно много красивых разноцветных камешков.
      Неожиданно где-то рядом раздалась песня. Из-за склона холма показалась отара овец. Сбоку шел молодой чабан, заливаясь во все горло. Заметив незнакомых людей, он остановился и замолчал.
      - Да не уставать вам! - произнес традиционное приветствие один из путников. - Какую замечательную песню вы поете... Что это за песня? - А вы не местные? - удивился певец-йигит.
      Второй "дехканин" пристально, исподлобья посмотрел на него.
      - Почему не местные? - спросил он. - Мы из Шахимардана.
      - Ну тогда можете и не знать эту песню, - махнул рукой чабан, - в Шахимардане всегда много приезжих людей.
      - А ты сам откуда?
      - Из Вадила.
      - А почему ты решил, что мы приезжие?
      - Так ведь это же песня нашего поэта Хамзы. Он сейчас живет в Самарканде, а родом тоже отсюда, из Вадила. Его песни все тут у нас поют.
      Когда путешественники снова взгромоздились на своих ослов и поехали дальше, первый сказал второму:
      - Хорошенькое дело, мальчишка-пастух сразу же определил, что я не местный.
      - А вы бы меньше вступали в случайные разговоры, - угрюмо буркнул второй.
      - Но мне же надо тренироваться в разговорной речи.
      - А вы тренируйтесь со мной.
      Первый "дехканин" усмехнулся.
      Между тем память его работала с профессиональной быстротой и четкостью. Хамза... Индия, Бомбей, Рабиндранат Тагор.
      Значит, тот человек, с которым он много лет назад побывал у гурудеви, не исчез в водовороте мировой войны и русской революционной бури, а стал знаменитым поэтом у себя на родине, песни которого поют простые даже чабаны.
      Сейчас он живет в Самарканде. Может быть, судьба столкнет их еще раз?.. Узнает ли он его? Вряд ли. Слишком много воды утекло с тех пор.
      И кроме того, археолог Арчибальд Лоу, интересовавшийся когда-то эпохой Тамерлана, сейчас уже не хромой дервиш. Он шейх Сайд Агзамхан-ишан, духовный брат и религиозный соратник смотрителя гробницы святого Али шейха Исмаила, который, дав ему в провожатые до Коканда одного из самых верных своих людей, Гиясходжу, обеспечивает в настоящий момент выполнение главного пункта плана генерала Маллисона - встречу его посланца с главой всех мусульман Туркестана святым Мияном Кудратом.
      Товарищ Назири принимал посетителя. Это был крупный молодой мужчина. Звали его Ташпулат. Он приехал в Самарканд из Шахимардана. К товарищу Назири Ташпулата направили из приемной ЦИК республики.
      Непрерывно звонили телефоны. Заместитель народного комиссара, не щадя здоровья, подробно и демократично отвечал на все вопросы. Товарищ Назири в полном соответствии с данным на последнем партийном собрании обещанием перестраивал свой стиль работы.
      В очередной раз зазвонил телефон. Алчинбек, взяв трубку, назвал себя. Видимо, услышав какую-то неприятную новость, нахмурился.
      - Нет! Нет! Нельзя допускать этого!.. Кто сильно настаивает? Хорошо. Я сам поговорю с ним. Мы как следует обдумаем этот вопрос. Спешить не надо. Перерассудим и придем к одному решению. Значит, договорились? Впредь до особого распоряжения.
      Понятно. Хош, до свидания!
      Он повесил трубку и обернулся к Ташпулату.
      - Простите, дорогой товарищ. Сами видите - вздохнуть некогда. И так с утра до вечера. Ни минуты покоя... - Налив в пиалу чай, протянул ее Ташпулату. - Теперь можно поговорить о вашем деле. Что вас заставило приехать сюда, проделав такой длинный путь?
      - Мне сказали, что наше заявление находится у вас.
      - О чем было ваше заявление?
      - О преступных делах, которые творятся в нашем Шахимардане.
      - В Шахимардане?.. - Алчинбек на мгновение задумался. - Я помню ваше заявление. Значит, это вы писали его?
      - Нет, я не очень грамотный. Писали Амантай и Алиджан.
      Но об этом заявлении знают все наши батраки, они могут подтвердить каждое слово.
      - Значит, могут подтвердить?.. - Алчинбек опять задумался. - Дело обстоит так, уважаемый товарищ. Вы совершенно напрасно беспокоитесь. Ваше заявление разбирают опытные люди. Проверим, все выясним... Насколько я помню, в заявлении говорилось о том, что в мавзолее святого Али во время гражданской войны басмачами был сожжен заживо отряд красноармейцев. Сейчас мавзолей опять отстроен, а басмачи, которые сожгли красноармейцев, стали шейхами при гробнице, не так ли? И они, эти шейхи, обманывая мусульман-паломников, прибывающих со всех концов Средней Азии, обирают их за счет пожертвований, пируют и наслаждаются жизнью. И вообще им, шейхам, живется в Шахимардане очень хорошо и привольно. Об этом писали ваши друзья Алиджан и Амантай?
      - Верно, об этом! - взволнованно произнес Ташпулат. - Я все видел своими глазами, все знаю. Хазрат Миян Кудрат дал благословение на сожжение мавзолея, а шейх Исмаил поджег гробницу.
      По спине Алчинбека пробежала нехорошая дрожь, но уже в следующую секунду он взял себя в руки и спросил:
      - Сколько вам было тогда лет?
      - Восемнадцать.
      - И вы были рядом с шейхом Исмаилом-? - пристально взглянул на Ташпулата Алчинбек.
      - Зачем вы так говорите? - обиделся Ташпулат. - Что мне было делать рядом с шейхом Исмаилом?
      - Ну, пошутил, пошутил, - улыбнулся товарищ Назири, поняв, что взял неверный и даже опасный тон.
      Ташпулат смотрел на ответственного работника Наркомпроса с недоумением, и заместитель народного комиссара решил перевести разговор в такую сферу, которая бы заставила этого деревенского дурака забыть о его, Алчинбека, неудачной подозрительности.
      - Вы очень правильно сделали, что пришли ко мне. Я давно уже занимаюсь Шахимарданом. До вашего заявления было одно письмо, которое я сам лично проверял. Тогда мне, очевидно, не все правильно рассказали... Теперь, после вашего приезда, дело принимает другой оборот...
      - Я хочу еще сказать о голосах с могилы святого Али...
      - Каких голосах?
      - В последнее время из гробницы по ночам раздаются голоса... Они пугают весь кишлак. Говорят, что это сгоревшие красноармейцы проклинают Советскую власть, которая послала их на верную гибель.
      Алчинбек не смог удержаться от улыбки.
      - Мы выясним, кому принадлежат эти голоса, и тех, кто занимается контрреволюционной агитацией, накажем по всей строгости закона. Так и передайте своим товарищам... А шейха Исмаила, этого волка с окровавленной пастью, я думаю, скоро арестуют.
      - Давно пора это сделать.
      - Сделаем, сделаем, не беспокойтесь... Вы, кстати сказать, где остановились в Самарканде?
      Ташпулат смутился и покраснел.
      - В Доме дехканина. Только на отдельную комнату не хватило... Я ночую во дворе. Все-таки дешевле.
      - Вот тебе и раз! - искренне возмутился Алчинбек. - Почему же во дворе? Сейчас осень, по ночам холодно... Я сейчас же дам указание, и вам выделят комнату. О деньгах не беспокойтесь - мы оплатим. Ведь вы же приехали не по личному делу, а по общественному... А заявление, написанное вашими друзьями, я завтра же ставлю на особый контроль. Зайдите ко мне через три дня, и я расскажу вам, какие будут приняты меры в первую очередь... А пока отдыхайте, гуляйте по Самарканду, посмотрите площадь Регистан, Гур-Эмир, Шахи-Зинда, мечеть Бибиханум... Все будет в порядке, Советская власть народ в обиду не даст!
      Ташпулат, несколько озадаченный неожиданным гостеприимством, поднялся, поблагодарил, пошел к выходу. Алчинбек внимательно смотрел ему вслед.
      Дойдя до дверей, Ташпулат остановился.
      - Мне только одно непонятно... - нерешительно начал он.
      - Что именно? - подался вперед Алчинбек.
      - Мы писали письмо товарищу Ахунбабаеву, а оно попало к вам. Почему так произошло?
      Товарищ Назири скрестил на груди руки. В голосе у него зазвучали интонации строгого учителя:
      - Товарищ Ахунбабаев - человек государственный. И отнимать у него время нельзя. Мы сами справимся с вашим делом.
      Не такое уж оно сложное.
      Ташпулат вышел из здания Наркомпроса и медленно двинулся по улице. Через минуту за ним вышел Алчинбек.
      И тотчас от ближайшего угла отъехала пролетка. Это был обыкновенный извозчик.
      Пролетка медленно ехала за Алчи-нбеком шагах в двадцати позади него.
      Ташпулат повернул за угол.
      Алчинбек оглянулся.
      - Эй, извозчик!
      Пролетка остановилась. Алчинбек быстро влез в нее, поднял кожаный верх.
      - Держи за парнем, который шел впереди меня.
      Извозчик оглянулся. Это был Кара-Каплан, он же гражданин Капланбеков, он же гражданин Карабаев.
      Вот уже целый месяц разъезжал он по Самарканду под видом хозяина частного выезда. Иногда брал седоков, но чаще ждал Алчинбека там, где тот назначал ему встречу накануне. Деньги на покупку лошади, пролетки и аренду конюшни Алчинбек выдал Кара-Каплану из кассы подпольной организации "Союз тюрков".
      Они обогнали Ташпулата.
      - Запомнил? - спросил Алчинбек.
      - Запомнил, - ответил Кара-Каплан. - Когда?
      - Не позже завтрашнего вечера.
      - Я уж думал, что вы поручите мне сегодня...
      - Потерпи, придет очередь.
      По широкой и ухабистой улице самаркандского предместья рысцой ехали друг за другом на ишаках двое - Гиясходжа и шейх Сайд Агзамхан, он же хромой дервиш, он же археолог Арчибальд Лоу.
      За кривыми глинобитными заборами вдоль обеих сторон дороги непрерывной полосой тянулись сады. Вот из одной калитки вышла на улицу девчушка с корзиной на голове, доверху наполненной виноградом. Звонким молодым голосом распевала она какую-то песню.
      - "Эй, хорошие люди!.." - начала девочка новый куплет, но голос ее заглушил гудок паровоза, пыхтевшего где-то неподалеку.
      Она поставила на землю корзину и закрыла ладонями уши.
      Мимо нее проехал на своем ишаке Гияеходжа. Девочка опустила руки.
      - А я знаю, какую песню ты сейчас пела! - раздался сзади приветливый мужской голос.
      Девочка оглянулась. Мимо нее ехал на ишаке еще один мужчина.
      - Какую? - кокетливо наклонила девочка голову набок.
      Мужчина остановился.
      - Эту песню, наверное, написал поэт Хамза.
      - Правильно! - обрадовалась девочка. - А как вы отгадали?
      - Очень просто, - ответил шейх Агзамхан, - сейчас повсюду, от Коканда до Самарканда, поют песни только одного Хамзы... А почему?
      - А потому что они хорошие.
      - Ну, в таком случае не продашь ли ты гроздь своего спелого винограда путнику, уставшему и умирающему от жажды после далекого пути?
      Девочка удивленно посмотрела на хозяина ишака.
      - Сейчас везде много винограда, урожай очень хороший. Не нужны мне ваши денежки, берите сколько хотите.
      "Опять я, кажется, попал впросак, - подумал шейх Арчибальд. - Да, жизнь в Туркестане сильно изменилась за эти годы.
      Нужно быть осторожным буквально на каждом шагу".
      Он выбрал большую гроздь.
      - Да будет беспечальной твоя жизнь! Желаю тебе хорошего жениха.
      - А мне не нужен жених, - заложила девочка руки за спину.
      - Почему?
      - Я не буду выходить замуж, я буду учиться.
      Агзамхан, чуть не выругавшись от досады на самого себя, ударил ишака пятками и поспешил закончить свой очередной неудачный разговор с местным населением.
      Гияеходжа отъехал уже довольно далеко. Он слез с ишака, подтянул подпругу, незаметно огляделся. Все было спокойно.
      Когда приблизился его спутник, Гияеходжа снова сел на своего осла и тихо сказал:
      - Вон после того поворота третья дверь направо. Входите смело, уверенно. Там вас ждут. Я сделаю крут по городу, чтобы убедиться в том, что за нами не наблюдают. Буду через два часа.
      "Гияеходжа, безусловно, весьма опытный человек в вопросах конспирации", - подумал шейх Арчибальд, пощипывая бесплатно доставшуюся ему гроздь винограда.
      Ташпулат переехал в отдельную комнату в Доме дехканина на втором этаже. В комнате было две кровати. Ташпулат занял правую, левая осталась свободной. В центре комнаты стоял стол. Из двух дверей одна вела в коридор, другая на застекленную веранду. Под потолком горела электрическая лампа.
      Ташпулат сел за стол, вынул из мешка учебник русского языка и, водя пальцем по строчкам, начал читать по слогам.
      Он весь сосредоточился на книге, морщил лоб, пытаясь понять смысл незнакомых слов. Должно быть, не очень-то получалось у него это хитрое дело, и поэтому он, как бы помогая себе, все время разговаривал сам с собой.
      - Стараюсь, стараюсь и все никак не выходит... Ну-ка, попробую читать вслух, может быть, пойму что-нибудь... М-и-ие...
      Р-а-б-и... Раби. Минераби! Что бы это могло значить? Не слышал никогда такого русского слова... Постой-ка, тут же слова написаны отдельно. Значит, это не одно слово, а три. Мы - не раби... Вот теперь что-то получается. Эх я, старый ишак, - "ы"
      читаю как "и". А надо читать, наверное, вот так: "Мы не рабы!" - Он засмеялся.
      - Какой, оказывается, простой смысл, а я-то ломал свою темную голову. Он бросил книгу на кровать и уверенно сказал сам себе: - Этот русский язык довольно трудненькая штука.
      Но я все равно изучу.
      Ташпулат родился в семье батрака-чайрикера, всю жизнь трудился до седьмого пота, но жил, понятное дело, всегда плохо.
      Все его тяготы и несчастья начались со дня рождения: зимой мучил холод, летом жара.
      Так проходили дни, как говорится, в погоне за месяцами, а месяцы в погоне за годами. Некогда было толком даже о чем-то и подумать. Все заведенные у бая порядки казались вечными, незыблемыми. И нигде не находилось человека, который выслушал бы жалобу души. Повсюду наверху сидели баи, чиновники, муллы...
      Но сейчас-то Советская власть, время трудящихся. Так почему же в кишлаке Шахимардан все еще верховодят те же самые баи? Почему шейх Исмаил до сих пор волен наказывать и миловать, бить и тиранить? Почему люди в Шахимардане все еще тер пят его гнет? Почему? Ведь всем этим народ уже сыт по горло!
      Кругом торжествуют правда и справедливость, а мы, шахимарданцы, вынуждены защищаться от баев, шейхов и их прихвостней, как будто никогда никакой революции и не было!
      Земляки послали его сюда, чтобы он в Самарканде добился правды и справедливости. Выйдет что-нибудь или не выйдет - пока неизвестно.