Я напишу стихи о твоих злодеяниях, байвачча! И имя твое будет проклято в веках, потому что слово поэта живет долго...
      Никто не заметил, как спустился с крыльца Кара-Каплан.
      Медленно, осторожно, как змея, приближался он к Завки, пока тот говорил. И вдруг, взмахнув кулаком, бросился на поэта.
      Но стоявший за спиной Завки Умар-палван, Умар-богатырь, выскочил вперед, перехватил на лету руку бандита и сжал ее, как стальными клещами.
      - Ты, щенок бая! - зашипел Умар в лицо Кара-Каплана, от которого несло застойным, многодневным перегаром. - Ты что задумал, пьяная скотина? Бить поэта?
      Садыкджан, казалось бы, мгновенно протрезвел от этой разыгравшейся прямо перед ним неожиданной сцены.
      - Ты опять пришел без разрешения в мой дом? - зарычал он. - Может быть, ударишь и хозяина этого щенка?
      - Если у вас траур, байвачча, то утихомирьте своих собак! - зло ответил Умар. - Я никому не позволю при мне бить поэта...
      И он отшвырнул от себя пьяного Кара-Каплана, кулем свалившегося около крыльца рядом с Эргашем.
      - Кто поэт?! Вот этот?! - заорал Садыкджан, вытягивая палец в сторону Завки. - Это бездомный бродяга, босяк, безнравственный подстрекатель!.. Он хочет опозорить мое имя
      своими жалкими стишками! Да кто будет слушать его, не пожертвовавшего в своей подлой жизни даже полтаньга на мечеть?
      Эргаш и Кара-Каплан карабкались по ступеням на крыльцо.
      - И Хамза ваш никакой не поэт! - бесновался байвачча.
      Он тоже подстрекатель и бунтовщик! За ним давно уже полиция следит!..
      Алчинбек при этих словах повис на разбушевавшемся родственнике, пытаясь затолкать его в дом.
      - Ваш Хамза бесстыдник! - орал Садыкджан, вырываясь
      из рук племянника. - Поправ шариат, он оскорбил даже труп женщины, ворвавшись в день ее смерти в дом, где она умерла изза него!.. Но эта женщина была законной женой другого человека!..
      Убайдулла Завки стоял перед крыльцом дома Садыкджана опустив голову. Он понял, что его приход к байвачче не имел никакого смысла... Что можно было ожидать от этого человека, окружившего себя бандитами и наемными убийцами и тем не менее продолжавшего взывать к законам шариата?
      - Ну что замолчал, Завки? - подбоченился на крыльце
      байвачча. - Ты уразумел наконец, что твой Хамза, за которого ты собираешься молиться, отнял у меня законную жену? Ты убедился, что он безбожник, невер и насильник?
      Убайдулла поднял голову.
      - Зубейда никогда не была твоей женой, - сказал Завки. - Ты заплатил за нее калым, это верно. Но женой она тебе не была, ибо сердце ее принадлежало другому человеку. Зубейда и Хамза любили друг друга - об этом знает весь Коканд и узнает весь мир... Фархад ли влюбленный или Меджнун каждый из них мог быть на месте Хамзы. И Зубейда могла быть Лейли или Ширин... Такова сила любви. Она проносит через века имена людей, оставшихся верными ей до конца, выбирающих смерть, если быть вместе со своей любовью невозможно. Это очень древняя истина, байвачча, - любовь не умирает, когда умирают любящие друг друга люди. Любовь сильнее смерти. Ради подтверждения этой старой истины, может быть, и стоит человеку каждый раз заново жить на земле... А вы отняли у Хамзы Зубейду, вы лишили его любимой, Садыкджан... Вы сломали крылья этим двум голубям, погубили их счастье... Кто же после этого насильник - вы или поэт, безвинный и добрый поэт?
      Аксинья, племянница паровозного машиниста -со станции Коканд-товарная Степана Соколова, особенно часто бывал а вте дни и недели в доме ибн Ямина.
      Гибель Зубейды и необычная болезнь Хамзы поразили Аксинью в самое сердце. Она была потрясена той глубиной страсти, которая не позволила Зубейде жить с нелюбимым мужем и заставила уйти из жизни. Ответное чувство Хамзы, его страдания, отчаяние и тоска надолго лишили Аксинью покоя. В бессонные ночи часами думала она о Зубейде и Хамзе. Впервые в своей жизни увидела Аксинья, что живая человеческая любовь может быть такой великой и сильной.
      А часто появляться в доме ибн Ямина Аксинья начала еще во время болезни Ачахон, сестры Хамзы. В ту ночь, когда доктор Смольников делал Ачахон операцию, медицинская сестра Аксинья Соколова стояла у изголовья больной.
      Потом в течение целой недели Аксинья по просьбе доктора каждый день приходила менять Ачахон повязку. Доктор Смольников беспокоился, что напряженные условия операции вне больницы - ночь, слабое освещение, нервная обстановка, запущенность болезни - могут вызвать нежелательные последствия.
      И кроме того, он опасался Джахон-буви. Религиозно настроенная старуха могла просто сорвать бинты, наложенные урус-табибом.
      Ведь это была первая операция в Коканде, сделанная русским врачом мусульманской девушке.
      Но тогда Хамза еще был здоров, и все обошлось благополучно. Через неделю Ачахон уже сама делала себе перевязку:
      Аксинья научила ее обрабатывать рану, пользоваться йодом и бинтами.
      Тогда-то они и подружились, Аксинья и Ачахон. И конечно, много говорили о Зубейде и Хамзе, печальная любовь которых была на устах почти у всех. И уж как было не поговорить об этом Ачахон, родной сестре поэта, и Аксинье, племяннице Степана Соколова, который с некоторых пор, внешне стараясь не подчеркивать этого, стал одним из самых близких друзей Хамзы.
      А когда Хамза после похорон Зубейды заболел, Аксинья Соколова стала бывать в доме ибн Ямина по несколько раз на день. Она приносила лекарства от доктора Смольникова, выполняла поручения дяди, который просил сообщать ему о малейших изменениях состояния Хамзы, и сама почему-то все больше и больше интересовалась здоровьем брата своей новой подруги.
      Хамза от лекарств отказывался, состояние его не улучшалось, и в сердце Аксиньи с неожиданной для нее самой болью росла тревога. Она вспоминала Хамзу таким, каким он был в день операции Ачахон, когда они познакомились, - энергичного, смелого, бросившего дерзкий вызов религиозным предрассудкам соседей и родственников. Тот Хамза не шел ни в какое сравнение с теперешним - потухшим, отключившимся от жизни, потерявшим интерес ко всему на свете.
      Своими сомнениями Аксинья делилась с дядей.
      - Что-то я боюсь за него, - говорила она, и голубые глаза ее
      наполнялись слезами, - больно уж долго убивается...
      - Ничего, ничего, - успокаивал племянницу Степан Петрович, справится... Конечно, не дай бог никому такого горя, которое на него упало, но он парень крепкий, вылезет...
      - Дай-то бог, - шептала Аксинья и осеняла себя троекратным крестным знамением, прося у своего русского бога скорейшего выздоровления для мусульманина Хамзы.
      Хамзе стало лучше. Приход Убайдуллы Завки, стихотворное послание от Абдуллы Авлани из Ташкента, казалось, вдохнули в него свежие силы. Он начал понемногу есть. Радости Джахонбуви не было границ.
      - Люди говорят, что он голодом решил себя уморить, - весело сказал однажды Степан Соколов, входя в комнату Хамзы, - а он, гляди-ка, за обе щеки наворачивает... Что, братишка, малость отпустило?
      - Отпускает, - улыбнулся Хамза.
      - Оно всегда так бывает, - подмигнул Соколов, усаживаясь рядом, сперва прижмет, а потом отпустит. На то она и живая жизнь, чтобы все менялось. Сегодня, глядишь, горячо - мочи нет терпеть, а завтра уже остыло...
      Степан развязал принесенный с собой узелок, вытащил из него небольшой чугунок, поднял крышку. Густым, наваристым мясным духом потянуло из чугунка.
      - Я тут тебе щец горячих принес. На-ка вот ложку, похлебай, полегчает... Я от всех болезней горячими щами лечусь... Бывало, в деревне у нас, в России, работаешь в поле, а дождь тебя и прихватит. Прибежишь в избу мокрый как лягушонок, аж весь трясешься!.. А мать тебе шварк из печи полуведерный горшок со щами. Пять минут - и дно видно. А потом на печь. И утром встаешь как обструганный. Хоть икону на тебе рисуй... Ты хлебай, хлебай, не стесняйся... На той неделе батька твой ко мне в депо приходил. Увидел меня, заплакал. "Степан-ака, - говорит, - убивает себя сынок-то мой голодом, одни кости остались. Помогите, - говорит". А мне в рейс ехать... Сегодня утром вернулся.
      "Аксинья, - говорю, - сообрази-ка чугун щей, и чтоб духовитые были. Нашего понесу кормить, пусть только попробует отказаться..." Ну, она кинулась за капустой - одна нога здесь, другая там...
      - Что еще отец говорил? - нахмурился Хамза.
      - Казнил себя. "Я, - говорит, - ему все запрещал, во всем противился, а оно видишь как получилось... Теперь, - говорит, - пускай живет как хочет. Больше мешать ему ни в чем не буду, никаким делам его препятствовать не стану. Захочет в театр идти, пускай идет..."
      - Неужели про театр вспомнил? - улыбнулся Хамза.
      - Обязательно. "Если нравится, - говорит, - ему театр, пускай ходит, что я могу сделать. Только бы здоровьем поправился. Я, - говорит, - теперь ничего для него не пожалею. А ежели кто встанет моему сыну поперек пути, так я того своей рукой сшибу..."
      - Бедный отец, - откинулся на подушки Хамза, - до чего же довел вас ваш упрямый и непокорный сын, который говорит правду в лицо каждому, не думая о том, что будет после этого...
      Даже вы, смиренный мусульманин, готовы сражаться с врагами своего сына... Простите мне, эта, все огорчения и неудобства, которые я вам причинил...
      Степан Соколов между тем посмотрел в окно, подошел к двери, приоткрыл ее, выглянул, прислушался, вернулся на место.
      - Слышь, парень, тут серьезный разговор есть... Ты мозгамито кумекать за это время не разучился? Книжки помнишь, которые я тебе давал?
      - Помню.
      - Из Ташкента один дяденька приехал. Из ваших будет, из узбеков. Очень головастый мужик. И грамотный. Одним словом, соображает... Так вот, я ему про тебя писал, и он вроде стихи твои и статьи знает... Мы с ним договорились, что он сюда зайдет.
      Как бы под видом старого твоего знакомца - навестить, мол, больного... Зовут его Низамеддин-ходжа, работает в типографии газеты "Голос Туркестана", понял?
      - Понял. ; - Скоро должен быть...
      - К нам пожаловал гость, - сказал капитан Китаев.
      - Кто таков? Откуда? - наклонив голову, посмотрел на капитана поверх стекол пенсне полковник Медынский.
      - Из Ташкента, ваше превосходительство. Типографский рабочий Низамеддин Ходжаев. По данным губернского сыска, абсолютно неблагонадежен.
      - Так, так...
      - В последнее время очень активен. Незаурядный агитатор.
      - Состоит под надзором?
      - Под негласным... Наши ташкентские коллеги, установив при его отъезде станцию, до которой он взял билет, сочли необходимым телеграфно известить нас.
      -Очень любезно с их стороны. Соблаговолите, капитан, от своего и моего имени так же телеграфно поблагодарить губернский сыск.
      - Будет исполнено, ваше превосходительство.
      - Благополучно ли доехал господин Ходжаев до Коканда?
      - Вполне.
      - И сошел именно там, куда взял билет?
      - Да.
      - Какая простота нравов у нынешних господ революционеров... Я как-то читал в старых полицейских обзорах, что народовольцы перед совершением своих акций по три-четыре раза меняли маршрут, прежде чем добирались до нужного места.
      - Социалист нынче странный пошел, ваше превосходительство. Если уж у них туземцы в серьезных агитаторах ходят...
      - Кстати, какой он ориентации, этот ваш Низамеддинов?
      Эсер?
      - Ходжаев, господин полковник.
      - да, да, извините. Вечно я путаю эти местные фамилии...
      Так как же?
      - Предположительно он социал-демократ.
      - Взяли под наблюдение прямо с поезда?
      - Разумеется.
      - И где же изволит сейчас находиться дорогой гость?
      - Два часа назад отправился на прием к нашему почтенному эскулапу доктору Смольникову.
      - Как это мило с его стороны! И я без всякого наружного наблюдения мог бы предсказать, что он, оказавшись в Коканде, в первую очередь пойдет именно туда... Эти социалисты, капитан, всех наших филеров безработными сделают.
      - Час назад, выйдя из больницы, Ходжаев нанес визит Хамзе. В настоящее время находится там. Вместе с поднадзорным Соколовым, который к моменту прихода Ходжаева уже находился в доме Хамзы.
      - А ведь чешутся руки прихлопнуть сразу всю троицу, не правда ли?.. Этот типографский рабочий мог, наверное, привезти с собой какую-нибудь свежую литературу, не так ли?
      - Не исключается.
      - Я вот иногда думаю, что в доме поэта Хамзы среди всяких там рукописей, книг, черновиков наверняка должна находиться какая-нибудь нелегальщина...
      - Совершенно справедливо, ваше превосходительство.
      - Вообще архив всякого литератора или журналиста - это же идеальное место для хранения сочинений, интересующих наше ведомство... Вы бы как-нибудь выбрали, капитан, удобный момент да и посмотрели бы внимательно, что там почитывает и что пописывает господин Хамза.
      - После самоубийства младшей жены Садыкджана-байваччи мой человек не может работать с Хамзой - тот уже третий..
      месяц не встает с постели. И я считал бы в такое время неудобным... вернее, нецелесообразным...
      - Э-э, бросьте вы церемониться, капитан!... То, что неудобно для других, удобно для нас с вами и для той службы, которую мы представляем. Диалектика, как говорят господа марксисты...
      Можете рассматривать мое предложение о необходимости обыска в доме Хамзы как приказ.
      - Слушаюсь, ваше превосходительство.
      - Если будете лично участвовать в обыске, постарайтесь принять соответствующие меры предосторожности...
      - Меры предосторожности? От кого?.. Не понял...
      - Экий вы, батенька мой, несообразительный... Ну, используйте штатский костюм, грим, косметику. Мне бы не хотелось, чтобы вашу внешность раньше времени...
      - Я вас понял, господин полковник. Перекрашусь - родная мать не узнает.
      - Ну вот и чудесно.
      - Здравствуйте, Хамза.
      - Здравствуйте, Низамеддин-ака...
      - Как ваше здоровье?
      - Спасибо, поправляюсь.
      - Ваши друзья из ташкентских газет передают вам свои лучшие пожелания...
      - Да будут они благополучны и счастливы.
      - Все были очень огорчены и озабочены вашей болезнью...
      - Передайте им мою благодарность.
      - Я привез вам гонорар из редакции "Голос Туркестана"
      и небольшой аванс за будущие статьи.
      - За будущие? Но я не знаю, когда сумею снова начать писать...
      - В редакции от вас ждут материалов. Ваши друзья высоко ценят ваше творчество. У вас уже есть свои читатели, которые в своих письмах в газету просят напечатать ваши новые статьи.
      - Рахмат, спасибо... По правде сказать, я даже несколько смущен... Я тяжело болел, давно ничего не писал...
      - Надеюсь, болезнь не затронула ваш талант настолько, чтобы...
      - Затронула... Иногда мне кажется, что я не напишу больше ни одной строки...
      - Вы слишком молоды, Хамза, чтобы так могло быть на самом деле.
      - Вы, конечно, знаете, что случилось в моей жизни... Это нельзя сравнить ни с чем... Я много раз умирал в эти дни и видел себя на небе, рядом с ней... Мои глаза слепли от горя, сердце мое останавливалось, прекращалось дыхание, я перестал отличать день от ночи, тьму от света, все краски мира слились для меня в одну сплошную черную пелену. Мне стали безразличны люди, я потерял интерес к ним... Нет, нет, я не могу взять деньги за будущие статьи! Я никогда не напишу их...
      - Не надо так говорить, Хамзахон. Это не ваши слова. Их произносит ваше горе, а ваш талант сейчас безмолвствует. Но он молчит временно... повторяю, временно. Я убежден в этом.
      - Чтобы писать для читателей статьи, которые они ждут, нужны свежие впечатления от жизни. А какие могут быть впечатления у меня, если я каждую ночь покрываюсь могильным тленом?.. Я живу не на земле, а в аду...
      - Вы помните тех людей, с которыми разгружали хлопок на железнодорожной станции?.. Вы работали рядом с ними, вы разделяли нечеловеческую тяжесть их труда и по двенадцать часов в сутки не разгибали вместе с ними спину, обливаясь потом и дыша хлопковой пылью... Разве это можно забыть? И разве эти люди не живут в аду на земле? А наши дехкане, которые проводят всю свою жизнь на полях баев с кетменем в руках, как на каторге? Разве их жизнь не похожа на ад?.. В России есть писатель, Максим Горький... Вы слышали о нем?
      - Слышал.
      - Он написал книгу о рабочих... Я не читал ее, но мне рассказывали... Вы работали на заводе, Хамза...
      - Ко мне приходил Убайдулла Завки. Он сказал, что судьба возлагает на человека груз, похожий на переметную суму. Один мешок полон прошлого, другой - будущего...
      - Слова, достойные поэта.
      - Завки сказал, что будущее облегчает тяжесть прошлого.
      Но я не вижу своего будущего. И поэтому ничто не облегчает мою ношу мешок прошлого давит мне на плечи, и у меня нету сил развязать его и отсыпать хотя бы половину своего груза...
      - Вы говорили о свежих впечатлениях, Хамзахон... Пожалуй, я согласен с этим. Вам необходимо заново взглянуть на жизнь, войти в нее, услышать ее голоса. Сейчас все вокруг нас меняется очень быстро, каждый день случается что-то новое...
      Люди научились разбираться в причинах своего тяжелого положения, они стали понимать, откуда приходят все их несчастья и беды... И вам, чтобы увидеть свое будущее, надо, не забывая прошлого, снова принять участие в настоящем... Около вас много хороших товарищей. Они постоянно ведут борьбу, они живут не для себя, они приближают будущее. Возвращайтесь к ним! В наше время нельзя оставаться в стороне от главных событий. Снова возьмите в руки тамбур вашей поэзии. Настройте его струны на сегодняшний день... Вставай, Хамза. Соберись с силами. Ке давай читателям повода разочароваться в мужестве своего таланта. Ведь ты же не хуже меня знаешь, что стихи должны идти к людям. Поэт не может писать только для одного себя... Твои стихи о зякете пришли к народу и стали частью его силы. Пускай же и новые строчки летят из твоего сердца в душу народа, пусть они утоляют жажду народа знать правду о жизни... Нужно бороться, Хамза. Нужно снова работать для будущего. Вокруг тебя верные и надежные друзья. Они ведут борьбу за великое дело - освобождение всех трудящихся. Они вышли на поединок с угнетателями. Становись рядом с ними! Только общее дело поможет тебе преодолеть личное горе. Только жизнь для других, только желание помочь людям могут по-настоящему вылечить от скорби бессилия. Вставай, Хамза, вставай... Нужно бороться. Я верю в тебя.
      И Хамза поднялся.
      Однажды, когда никого не было дома, он вышел во двор.
      Медленно, держась руками за стены, обошел вокруг дома. Ярко светило солнце. Ветер шелестел листьями деревьев. Пели птицы.
      Хамза сел около террасы. Где-то слышались голоса. Какие-то люди прошли по улице. Кто-то засмеялся.
      Все было на своих старых местах - деревья, солнце, люди.
      И птичьи голоса по-прежнему звенели легко и беззаботно. И все так же, как и раньше, пахли цветы, желтели в саду абрикосы, краснели гранаты.
      Пчела пролетела совсем рядом... Белая бабочка села на стебелек... Угрюмый жук озабоченно пробирался между травинками. Ползла божья коровка.
      Все было на своих местах.
      Хамза поднял голову. И небо тоже было на месте. Огромное, бескрайнее, оно голубело над миром своей неохватной ширью, полыхало беспредельной неизмеряемой синевой своей высоты.
      Небо было распахнуто настежь, как необъятная душа всего живого мира. Небо дышало вечностью. Великой, неизрекаемой и неизбывной вечностью жизни.
      И неожиданно в сердце Хамзы, в его кровь и плоть, вдруг хлынула какая-то неуемная, буйная сила. Ему показалось, что кто-то приподнял его над землей, кто-то тормошит его, теребит, растирает ему руки и ноги целительной мазью.
      Он сделал порывистое движение, чтобы встать... Ноги не
      слушались, закружилась голова. Захотелось вдохнуть всей грудью, плечами, спиной...
      Он дышал, наслаждаясь своим глубоким дыханием, глотал воздух, глядя вверх, в голубое небо, пил небесную синь, вбирая в себя ее широту.
      Он закрыл глаза, и высота неба, оставшись в глазах, взяла его к себе, увлекла в свою беспредельность, унесла в необъятные просторы вселенной.
      И сердце Хамзы слилось со всем живым на земле.
      Что-то уходило из его души. Что-то уходило, а что-то входило.
      ...Скрипнула калитка. Он открыл глаза - перед ним стояла Аксинья Соколова.
      - Ожил, - прошептала Аксинья. - Значит, дошла до бога моя молитва...
      И по щеке ее сползла прозрачная, как хрусталик, слеза.
      Хамза возвращался к жизни. Теперь он подолгу гулял в саду, пробовал иногда выходить на улицу, но тут же возвращался обратно, брал чистый лист бумаги и быстро-быстро начинал чтото писать.
      Никто не знал, что он пишет.
      Случалось так, что он писал целый день, потом всю ночь напролет и снова весь день. Отец и мать, заглядывая в комнату сына, видели перед ним большие стопки исписанной бумаги.
      Ибн Ямин и Джахон-буви только печально вздыхали, обмениваясь грустными взглядами.
      Хамза не открывал тайны своей работы даже перед друзьями.
      Никогда еще не работал он так упорно и серьезно. Никогда не проводил подряд столько дней за бумагой. Никогда еще не было у него такой большой рукописи.
      - Книга новых стихов и газелей? - спросил как-то Буранбай, зайдя навестить соседа.
      Хамза отрицательно покачал головой.
      - Я написал пьесу, - тихо сказал он, - о Зубейде...
      Буранбай напряженно смотрел на друга.
      - Она будет называться вот так, - сказал Хамза и протянул другу лист бумаги.
      На нем были написаны два слова - "Отравленная жизнь".
      3
      Хотя шейх Исмаил Махсум сменил святого Мияна Кудрата в должности смотрителя и сберегателя гробницы Шахимардана, его чаще можно было встретить в Коканде, чем в горах, около святой обители.
      Разного рода дела и события требовали присутствия шейха Исмаила в Коканде. Сегодня, например, он принимал в своем городском доме самого Китаева.
      - Ваш визит, ваше высокоблагородие, является большой честью для меня, сказал шейх Исмаил, сладко жмурясь и прижимая правую ладонь к сердцу.
      - В доме нет лишних ушей?
      - Как вы могли так подумать? - обиженно поджал губы
      Махсум.
      - В Коканде готовится маевка с участием узбекских и русских рабочих. Сюда приезжал представитель ташкентских социал-демократов. После этого значительно возросла активность местных неблагонадежных лиц. По нашим предварительным сведениям центральная роль в подготовке маевки принадлежит русским поднадзорным Смольникову и Соколову. Но им помогает небезызвестный вам Хамза...
      - Хамза! - в сердцах воскликнул сидевший напротив офицера шейх Исмаил и ударил себя двумя ладонями по обоим коленям сразу. - Опять Хамза!.. Да сколько же это может продолжаться?.. Везде Хамза, повсюду Хамза!.. Как только гденибудь начинается нарушение законов, там сразу появляется Хамза... Но ведь он же болел, находился почти при смерти. Говорили, что он сошел с ума...
      - Выздоровел, - мрачно усмехнулся Китаев. - И кажется, снова собирается стать примерным мусульманином.
      - Не может быть! - вскинул брови Махсум.
      - А вы разве не знали этой новости? Хамза перевез из дома отца в медресе, в котором когда-то учился, все свои религиозные
      книги.
      - Наверное, это случилось без меня, в то время, когда я был
      в горах, в Шахимардане.
      - Вполне вероятно.
      - Неужели Хамза решил снова вернуться в святые стены?
      - Собственно говоря, я поэтому и пришел к вам сегодня, уважаемый шейх, чтобы с вашей помощью разобраться во всем этом... Что у вас в этом графине?
      - Коньяк, господин капитан. Разрешите налить вам?
      - Налейте. Нужно освежить голову, чтобы мозг работал
      четко...
      Китаев залпом выпил большую рюмку, взял с блюда персик. Коньяк ударил в голову, сразу же захотелось выпить
      еще...
      - Хороший коньяк, - похвалил Китаев.
      - Разрешите налить еще?
      - Наливайте, - кивнул Китаев.
      Он почувствовал, как хмель качнулся в нем... "Ничего, ничего.
      Сейчас выпью вторую, и все встанет на место".
      - У вас тут курить можно?
      - Пожалуйста. Вам здесь все можно.
      - Так вот, - облокотился Китаев о стол, - самое нежелательное может произойти тогда, когда ваш Хамза именем аллаха начнет вести социалистическую пропаганд)- среди местных национальных рабочих. Этого допустить нельзя.
      - Я сделаю все, что в моих силах, господин капитан.
      - А вообще-то этот ваш Хамза кре-епкнй орешек, очень крепкий. И вам вашими нежными мусульманскими ручками его не раздавить. Нет, не раздавить.
      - Раздавить легче всего, - вздохнул шейх. - Но, как говорит наш святой Миян Кудрат, даже аллаху легче совершить сто чудес, чем исправить одного грешника.
      - Как бы нам этого ни хотелось, - откинулся Китаев на спинку стула, но благодаря особым здешним условиям именно на Хамзе сходятся сейчас все нити наших интересов. Да и ваших тоже.
      - Мне ясно одно, - сказал Исмаил. - Если он отвез книги в медресе, значит, он решил больше не возвращаться к ним.
      Я думаю, что для ислами Хамза потерян навсегда.
      - Другими словами, вы отдаете его нам, как говорится, с головой?
      - А что вы собираетесь с ним делать?
      - У нас есть хорошие методы перевоспитания врагов общества.
      - Господин капитан, ваше благородие, а почему бы вам не арестовать участников предполагаемой маевки заранее? До того, как она произойдет?
      - Охотно объясню. Заранее мы сможем арестовать только главарей. А нам хотелось бы установить всех затронутых пропагандой жителей Коканда. И русских, и узбеков... И вот когда они соберутся все вместе...
      - Мудрая мысль... Но нельзя ли каким-нибудь образом вообще не допускать самого факта общения мусульман с поднадзорными русскими?
      - Нет, нельзя.
      - Почему?
      - Поздно. Они общаются уже давно. И Хамза - наиболее яркий пример этого общения.
      - Вы не преувеличиваете, капитан, значения Хамзы?
      - Я был бы рад его преуменьшить. Но, к сожалению, Хамза сильный враг. В его руках грозное оружие - слово... Я вам скажу больше - сам Хамза еще не до конца понимает свою роль в тех событиях, которые здесь могут развернуться. Ун еще позволяет себе быть пылко влюбленным и долго страдать из-за своей неудавшейся любви... Зато другие очень хорошо понимают его возможности. Недаром к нему приезжал этот Низамеддин Ходжаев.
      - Безусловно, вы правы.
      - Кстати, шейх, мы располагаем данными, что много лет назад вы принимали участие в совершении над Хамзой, тогда еще ребенком, некоего мусульманского обряда. Что-то вроде крещения.
      - Да, я принимал участие в приобщении Хамзы к таинству благословения и покровительства святого Али-Шахимардана.
      - А теперь вы являетесь смотрителем гробницы Али-Шахимардана. Например, если с Хамзой что-нибудь случится, то ни от кого другого, а только от вас будет зависеть всенародно объявить это или милостью, или гневом святого Али, а?
      - Ваша мысль, господин капитан, работает сейчас на уровне самых высоких образцов восточного коварства.
      - Служба...
      - Скажите, капитан, а вы не могли бы разделаться с Хамзой, не привлекая к этому святого Али? Например, посадить в тюрьму... и надолго?
      - Нет, не могу. Хамза должен оставаться на свободе. А в тюрьму мы будем сажать тех, кто будет к нему тянуться.
      - Не проще ли сделать наоборот. И тогда никто и никуда
      тянуться не станет.
      - Появится новый Хамза, и все придется начинать сначала.
      Хамза - это приманка. Как червяк на крючке. Подплывает к нему рыбка мы ее в сачок и на берег.
      В тот же день, поздно вечером Китаева в условленном месте, на окраине города, ждал Алчинбек.
      - Были у Хамзы? - спросил Кнтаев, устало опускаясь рядом на камень.
      - Был. Ничего нового.
      - Ни о чем не подозревает?
      - Вряд ли. Мы полностью восстановили отношения. После болезни он стал терпимее.
      - Времени остается в обрез, а я до сих пор не знаю ни места, ни дня, на который назначена маевка.
      - Он сам, наверное, пока не знает этого.
      - Хотите сказать, что точная дата еще не установлена?
      - Скорее всего так.
      - Слушайте, Алчинбек, мне сейчас от вас ничего не нужно, кроме места и дня маевки. Если узнаете, получите тысячу рублей.
      Сразу.
      - Я делаю все, что могу.
      - Расписку принесли?
      - Да.
      - Держите. Здесь четыреста... Теперь главное. В назначенное время, которое я сообщу позже, вам надлежит быть неподалеку от дома Хамзы. По моему сигналу войдете в дом.
      И все, что произойдет потом, крепко запоминайте. В этот день наш поэт, я думаю, будет разговорчивым... Его мать по-прежнему болеет?
      - Лежит целыми днями.
      - А он в это время ходит в гости к Степану Соколову?
      - Теперь уже скорее не к Степану, а к Аксинье Соколовой...
      - Вот как? С чьих слов вам об этом известно?
      - С его собственных.
      Китаев внимательно посмотрел на Алчинбека.
      - Узбек ухаживает за русской?.. Это нужно немедленно довести до сведения местного мусульманского духовенства.
      - Я вас понял, господин капитан.
      - Давить, давить на господина Хамзу, обкладывать его со всех сторон... Он больше не работает грузчиком на товарной станции?
      - Уволили во время болезни.
      - Пытается куда-нибудь поступить?
      - Хочет вернуться на завод моего дяди. Просил помочь.
      - Помогите, обязательно помогите...
      - Я уже почти договорился в конторе.
      - Хамза опять будет сидеть в конторе?
      - В конторе нельзя. Увидит байвачча и сразу же выгонит.
      - Куда же вы его?
      - На сортировку хлопка, кипавалыциком.
      - А не опасно? Агитацию там можно вести среди рабочих?
      - Там не то что вести агитацию или разговаривать - дышать трудно. Пыль хлопковая столбом стоит в воздухе. Темно, как ночью.
      - Вот это хорошо, просто замечательно. Может, туберкулезом заболеет, и меньше прыти будет, а?
      - Господин капитан, у меня к вам просьба.