- У тебя хорошая литература осталась? Из нелегального?
      - Наскребу.
      - Пускай завтра Аксинья на работу с собой захватит... Дветри брошюры.
      - Сделаем, доктор.
      - Попрошу Хамзу прочитать и перевести для своих. Для Умара и Буранбая хотя бы.
      В полночь на развалинах старой мечети встретились двое.
      Оглянулись, вошли под полуразрушенные своды, сели на кучу щебня.
      - Есть что-нибудь новое?
      - Пока ничего нет, господин капитан.
      - Почему?
      - Мы в последнее время несколько охладели друг к другу, редко встречаемся.
      - Надо изменить положение.
      - Буду стараться.
      - Ситуация складывается таким образом, что мне нужно знать буквально все подробности его поведения. Даже самые мельчайшие.
      - Что-нибудь случилось?
      - Еще нет, но может случиться. Постарайтесь восстановить прежние отношения. До определенной теплоты, если жарких объятий не получится. Проявите инициативу. Необходимо вызвать его на интимные откровения. Только так вы сможете получить сведения, которые мне нужны. Нажмите на его самолюбие, тщеславие... К слову сказать, ваше ходатайство об издании газеты удовлетворено. Кто будет вторым редактором?
      - Урфон-эфенди.
      - Используйте и этот факт. Скажите ему, что и он мог быть вашим соредактором, если бы вел себя соответствующим образом... Но это второй план. Главное - его связи.
      - Расходимся?
      - Да. Идите первый. И соблюдайте все правила осторожности, которым я вас учил. Никто не должен знать о наших встречах.
      - До свиданья, господин капитан.
      - До свиданья, Алчинбек.
      Хамза сидел в своей комнате. Перед ним лежала книга со стихами татарского поэта из Казани Абдуллы Тукая. А под ней - тоненькая брошюрка, каждое слово которой обжигало ум и сердце.
      Во дворе, около калитки, раздался голос отца.
      - Где он?! - кричал ибн Ямин.
      Хамза быстро спрятал брошюрку под ковер, накрыл подушками.
      Хаким-табиб появился в распахнутом халате, в съехавшей на затылок тюбетейке. Лицо его было бледно.
      - Что ты делаешь со мной?! - закричал ибн Ямин. - Почему позоришь перед народом? Сначала привел в дом русского доктора, теперь ходишь в театр в новый город!.. Сколько раз ты был в этом проклятом театре?
      - Всего один раз, атаджан.
      - Зачем тебе понадобилось это? Ведь наша жизнь невыносима и без театра! С нами не разговаривают родственники, отворачиваются соседи!.. Почему ты вышел из повиновения мне, почему не слушаешь никого?
      - Мне стыдно давать вам советы, атаджан. Вы сами человек бывалый и мудрый. Но разве пойдет впрок ребенку с зубами разжеванная еда?
      - Я знаю, что у тебя давно уже выросли все тридцать два зуба. Но в этом городе есть люди, которые хотят г.х выбить!.. Подумай и о себе, и о нас, твоих стариках родителях.
      - Вы хотите, чтобы я отказался от того, что мне нравится? Что ж тогда остается? Я и так отказался почти от всего в жизни. Мне ничего нельзя - ни любить, ни работать по своему призванию, ни увлекаться искусством! Мне все недоступно!
      - Хамза, сынок, когда ты был совсем маленький, я отвез тебя в Шахимардан. Я выпросил у гробницы для тебя долгую жизнь.
      Дух святого Али явил свою милость и предсказал тебе богатство и счастье. Но ты ничего не делаешь, чтобы использовать покровительство святого. У нас ничего нет, мы еле сводим концы с концами... А если ты рассоришь нас с людьми, если ко мне перестанут ходить больные, что мы будем делать - я и твоя мать? Где возьмем кусок хлеба?.. Смирись, сынок, успокойся. Ты же окончил медресе и смог бы занять достойное место в жизни. Я бы хотел видеть тебя счастливым...
      - Вы говорили, ата, о повиновении, - медленно начал Хамза, - вы призываете меня смириться и успокоиться. Но что означает смирение? Отказ от поисков правды?.. Но ведь вы же сами всю жизнь стремились к правде. Вы собирали наши древние книги, авторы которых еще много веков назад звали людей к правде. Авиценна, Аль Бируни, Фараби, Навои, Джами, Наршахи... Это в вашем доме, отец, я прочитал "Канон медицины", это к вам в дом приходили лечиться наши поэты Мукими, Фуркат и Завки, это вам читали они свои стихи о несправедливости и тирании наших баев. А я слушал эти стихи, сидя рядом с вами.
      И это навсегда запечатлелось в моей душе!.. Вы всю жизнь дарили людям здоровье и силу, вы омолаживали их кровь и давали исцеление. Но баи, подобные Садыкджану и Миркамилбаю, железными когтями и ненасытными клювами впивались в излеченных вами людей и отбирали у них плоды ваших трудов выпивали их кровь, лишали здоровья. Они ввергают людей в отчаянье - я это вижу каждый день. У нас человек погружен в печали и страдания, ему просто тяжело дышать... А баи все пьют и пьют кровь людей и выпьют ее до последней капли, если не помешать им!.. Это вы, атаджан, приучили меня слушать голоса великих умов, зовущих к правде. Но что же вы делаете теперь?
      Я хочу идти по следам людей, высоко почитаемых вами, а вы зовете меня повернуть назад, к смирению... Нет, отец, да поможет вам аллах простить своего сына, но, видно, я пришел в этот мир, чтобы ввергнуть вас в тяжкие раздумья о моей судьбе, а не для того, чтобы использовать милости Али-Шахимардана...
      - От твоих слов веет духом Мансура Халладжа, - тяжело вздохнув, сказал ибн Ямин, выходя из комнаты.
      Хамза задумался. Мансура Халладжа? Философа, повешенного десять веков назад в Багдаде, который считал земную, плотскую любовь между мужчиной и женщиной высшим проявлением смысла жизни? Даже стоя на виселице с петлей на шее, не отказался Мансур Халладжи от своих убеждений и этим навсегда остался в памяти поэтов и мыслителей Востока.
      А его ученик Фазлуллах, который сказал, что главная сила мира заключена в тридцати двух буквах алфавита, что только тридцать две буквы избавят людей от рабства?
      И Фазлуллаха казнили, но и у него был ученик - великий Имамиддин Насими, провозгласивший: "Истину может вещать и мусульманин, и христианин!"
      С Насими с живого содрали кожу... Но и он перед смертью но взял назад ни одного своего слова.
      А какой трагической была участь жившего совсем недавно поэта Боборахима Машраба? Его повесили в городе Балхе, и много-много дней тело, почернев и обуглившись, висело на центральной площади, потому что под ним несколько раз разводили костер... Стихи Боборахима заряжают почти физической ненавистью к проявлениям несправедливости и зла. За эту силу ненависти и хотели сжечь даже его труп.
      Значит, во все времена удел мыслителя и поэта - петля и костер?.. Ну что ж, если были в Европе такие люди, как Ян Гус и Джордано Бруно, то и Восток имеет своих великих героев, которые говорили: я сгорю, но идеи мои не сгорят.
      И не сгорели! И никогда не сгорят в будущем!
      Рука потянулась под ковер, где лежала брошюра, но дверь приотворилась и показалась голова матери:
      - К тебе гость...
      Рука отдернулась назад.
      Вошел Алчинбек.
      - Ассалям алейкум, Хамзахон!.. Что с нами случилось? Мы не виделись целую вечность! А ведь когда-то дня не могли прожить друг без друга.
      Хамза хмуро, исподлобья смотрел на племянника Садыкджана-байваччи.
      - Что вас привело ко мне? Какая причина?
      - Да просто соскучился, вот и вся причина! Жизнь идет, а число друзей не увеличивается. Потому что дружба юности - самая крепкая, самая надежная.
      Хамза молчал.
      - Как поживаете, дорогой друг? Какие новости? Я слышал, у вас были неприятности с сестрой. Она поправилась?
      - Ачахон поправилась, но правоверные мусульмане чуть было не убили доктора, который спас ей жизнь.
      - Какое варварство! Какое невежество! Когда же наконец наша нация освободится от своих диких нравов и суеверий!..
      Между прочим, хочу вас обрадовать. Нашему известному джадиду, либеральному демократу и просветителю Урфону-эфенди, разрешено издавать газету. Она будет называться "Голос Ферганы". Я буду вторым редактором. Урфон-эфенди поручил мне передать вам приглашение быть активным участником нашей
      газеты. Теперь вы сможете печатать у нас все свои стихи и статьи... Собственно говоря, для этого я и пришел к вам, чтобы заручиться вашим согласием. Надеюсь, у вас есть что сказать народу со страниц нашей газеты?
      - Думаю, что есть...
      - Мы будем вести пропаганду новых школ, мы сплотим вокруг газеты всю местную передовую интеллигенцию, будем бороться со злоупотреблениями туземной администрации, махинациями купцов и торговцев, самоуправством наших баев. Укрепление исламской веры - вот одна из основных наших линий.
      Урфон-эфенди предполагает также, вопреки позиции некоторых своих соратников по джадидскому движению, выступить с широкой программой сближения с русской культурой. Я полностью поддерживаю его в этом начинании. Вы знаете, Хамзахон, недавно я прочитал стихотворение Фурката о рояле, который он однажды видел в России. Замечательные стихи!.. И я решил, что мы обязательно должны познакомить нашу интеллигенцию с последними достижениями русской музыки, литературы, общественной мысли. Вы не хотите взять на себя этот раздел газеты?
      - Надо подумать...
      - У нас в Коканде есть один учитель русского языка. Фамилия его, кажется, Орлов... Вы не знакомы с ним?
      - Нет, не знаком.
      - Так вот, он мне показывал роман Максима Горького "Мать"... Не приходилось слышать?
      - Приходилось.
      - От кого?.. Впрочем, неважно. Можно попросить этого Орлова написать нам в газету статьи о Пушкине, Лермонтове, Герцене, Чернышевском, Некрасове... А вы переведете их на узбекский. Надо будет вообще чаще привлекать русских к участию в газете. Среди них, особенно среди ссыльных, есть очень образованные люди... Вы знакомы с кем-нибудь из ссыльных русских?
      - Нет, не знаком, - сказал Хамза.
      - А доктор Смольников, который делал операцию Ачахон?
      - Мы больше не виделись с ним.
      - Одним словом, газета разрешена. Впереди много интересной работы. Мы ждем вашей помощи, Хамзахон.
      Дверь приоткрылась, и снова показалась голова матери:
      - К тебе снова пришли, сынок. Просят выйти.
      Хамза поднялся.
      - Вы подождете, Алчинбек?
      - Конечно, конечно!..
      Хамза вышел.
      Алчинбек, оставшись один, повернул к себе лежавшую перед Хамзой книгу. Абдулла Тукай...
      Взгляд заскользил по стенам, полкам, нишам, ковру, подушкам...
      Во дворе стоял Буранбай.
      - Что случилось? - спросил Хамза.
      - Вы сможете сегодня ночью пойти со мной? - не ответив, спросил Буранбай. - Это очень важно для вас.
      - Куда?
      - Потом объясню. Будьте готовы к половине двенадцатого.
      Хамза вернулся в свою комнату.
      - А как быстро прошла наша молодость! - задумчиво сказал А.лчинбек. Не успели и оглянуться, а уже наступила взрослая жизнь... Кто это к вам приходил?
      - Сосед.
      - Буранбай?
      - Да, он.
      - В юности мы строим большие планы, намечаем высокие цели, но проходит несколько лет, и выясняется, что надо просто делать обыкновенную черновую работу. Даже скучно становится... Иногда так хочется все переменить вокруг... Вам не хочется, Хамзахон?
      - Хочется.
      - Но что может изменить человек один? Жену, веру, город, в котором живет?
      - А почему один?
      - Вот именно! Если смотреть на историю, нетрудно заметить, что люди всегда объединялись для каких-то больших перемен.
      Взять, например, Россию...
      - У русских очень богатая история... Впрочем, как и у всякого другого народа.
      - Надо дружить, Хамзахон, с русскими. Надо изучать их жизнь, их историю, их обычаи и нравы. У русских в прошлом были великолепные герои и борцы за народное дело - Степан Разин, Емельян Пугачев... Русские дворяне добровольно пошли на каторгу за народ... А русская революционная молодежь? Они убили царя Александра, они и сейчас продолжают убивать своих губернаторов, генералов, министров. Русские рабочие все время бастуют...
      - Послушайте, Алчинбек, - нагнулся вперед Хамза, - я сейчас читаю одну очень интересную книжку как раз об этом...
      - Какую книжку? Где вы ее достали? У кого?
      - Я не могу сказать - это тайна.
      - У вас есть тайны от меня, от друга вашей молодости?
      - Это не только моя тайна. Когда я прочитаю, я вам обязательно ее дам... Вы слышали что-нибудь о социал-демократах, о большевиках?
      - А как же! Социал-демократы сейчас одна из наиболее известных революционных партий в России. А главная их сила - большевики и Ленин. Вам знакомо такое имя - Ленин?
      - Нет, не знакомо.
      - О, это очень большой человек! Ленин и писатель Максим Горький - вот самые знаменитые большевики.
      - Откуда вам все это известно?
      - Я же готовлюсь стать редактором газеты. Приходится очень много читать... Но разве в той вашей тайной книжке не упоминается имя Ленина?
      - Нет.
      - А Маркса?
      - Упоминается.
      - А вы хоть знаете, кто такой Маркс?
      - Не знаю.
      - Главный революционер Европы и всего мира. Он написал огромную книгу о капитале.
      - Революционер о капитале?
      - Да, Хамзахон. У социалистов это называется ди-а-лекти-ка.
      - Интересно.
      - Хотите почитать Маркса?
      - О капитале?
      - Нет, о другом. Урфон-эфенди имеет очень большую библиотеку на многих языках, в том числе и на русском. И я видел у него маленькую книжку Маркса о французском императоре Наполеоне.
      - Спасибо, Алчинбек.
      - А вы мне дадите свою книжку, которую сейчас читаете. Обменяемся, как мы это с вами делали в медресе, помните?
      - Помню. Конечно, помню.
      - Да, было время - юность, мечты, надежды... Я вот иногда думаю: третий десяток лет живешь ты, Алчинбек Назири, на земле, а что, как говорили древние мудрецы, сделано для бессмер тия?.. Ничего. Пока ничего.
      4
      Луна. Одинокая и печальная, высоко в небе. И длинный ряд тополей, таинственно освещенный ее неземным серебристым сиянием.
      Пахнет опавшими листьями. Ночные звуки полны загадок.
      Сорвался с дерева еще один тополиный лист и с прощальным шорохом закружился вниз.
      Ночь на земле. Ночь на земле и на небе.
      Осень в природе. Осень в душе и в сердце.
      - Никого нет, - сказал Хамза.
      - Надо подождать, - сказал Буранбай.
      Где-то журчала вода. Вскрикнула птица во сне - бесприютная, неприкаянная. И, словно испугавшись этого крика, упала звезда, скатилось за невидимым горизонтом мгновение, зажглась и погасла, будто чья-то короткая жизнь, песчинка света в безбрежном океане вселенной.
      Хамза сел на землю, закрыл лицо руками.
      - Скажи, скажи еще раз, как все это произошло, - глухо сказал он, не разжимая ладоней. - Я ничего не понял.
      - Ее подруга встретила позавчера Умара, - сказал Буранбай.
      - Где встретила?
      - На базаре.
      - Ну и что?
      - И сказала ему, чтобы он завтра, то есть вчера, в тот же час снова пришел на базар.
      - Он пришел. Дальше...
      - Подруга сказала, что Зубейда ищет тебя, что она просит тебя завтра, то есть в полночь, быть вот на этом месте. Она придет
      сюда.
      - Как же она выйдет из дома? Ее никуда не выпускают!
      - Подруга уговорила сторожа. У них рано ложатся спать.
      Сторож выпустит Зубейду.
      - Но ведь сюда далеко идти от их дома. Далеко и опасно.
      - Умар будет ждать ее на улице. Он проводит ее сюда.
      - А вдруг им встретится кто-нибудь?
      - Ну и что? Кто будет связываться с Умаром?
      - А как же обратно?
      - Мы подождем ее...
      - Нет! Я сам провожу!
      - Тебе нельзя. Если узнают, что она приходила к тебе, тебя
      зарежут.
      - Я не овца!
      - Зарежут во сне. Не успеешь глаза открыть.
      Хамза несколько секунд сидел молча. Потом поднял голову и посмотрел на Буранбая. В глазах у Хамзы блеснули слезы.
      - Я буду верен тебе до конца дней, - тихо сказал он.
      - Мы все проходим через это, - вздохнул Буранбай, - у меня тоже когда-то была любовь...
      - Дочь медника?
      - А ты знаешь?
      - - Слыхал.
      - Ничего не вышло. Отдали за богатого. Сейчас время денежных...
      - Идут, - - шепотом сказал Буранбай.
      Хамза вскочил на ноги. В конце тополиной аллеи показались две фигуры и тут же исчезли в тени, отбрасываемой деревьями.
      Снова вышли на ярко освещенное луной место и снова исчезли в тени.
      - Это они. - Буранбай поправил тюбетейку. - Я пойду навстречу. Мы с Умаром будем ждать там, в конце аллеи. Она придет сюда одна.
      ...Сердце Хамзы стучало так сильно, что он даже оглянулся.
      Тишина. Только поют свою бесконечную, безразличную, бесполезную песню невидимки кузнечики. Вода журчит, нарастает, грохочет, будто ее льют с вершины горы. И луна безмолвно колотит в желтый круг своего бубна ослепительным серебристым сиянием.
      Тишина. Все сгустилось. Сердце молотом бьется в наковальню груди.
      Женщина вышла из тени. Вспыхнула лунным пожаром.
      Погасла в длинной тени деревьев. Опять загорелась белым пламенем мертвого света.
      Погасла.
      Осветилась еще раз мерцанием древнего ока небес.
      Погасла.
      Зажглась как свеча на ветру в ореоле пустого зрачка ночи.
      Погасла.
      Ушла в тень. Слилась с темнотой. Растворилась во мраке.
      И вновь родилась в угрюмой волне лунного серебра, в недобром, зловещем оскале холодного волчьего солнца.
      Зубейда приближалась. Она шла по тополиной аллее, по упавшему на землю частоколу теней, то пропадая, то возникая.
      Есть. Нету.
      Белая. Черная.
      Есть. Нету.
      Небо. Земля.
      Есть. Нету.
      Человек. Маска.
      Есть. Нету.
      Здравствуй. Прощай.
      Она шла через ночь без паранджи-чачвана. Только большой темный шелковый платок был наброшен на плечи.
      Голова поднята вверх и запрокинута назад.
      Белое пятно лица.
      Она шла через полосы света и темноты, как мимо какогото неправдоподобно огромного полосатого хищника, выжидающе и терпеливо замершего на своей боевой охотничьей
      тропе.
      А иногда казалось, что это она, женщина, неподвижно замерла на тропе, на большой тополиной дороге жизни, а неправдоподобно огромный полосатый хищник медленно движется мимо нее, обходя сзади, гипнотизируя игрой своей странной окраски - лунными полосами и тенями тополей, лишая воли к жизни и к сопротивлению, чтобы напасть и нанести удар со спины.
      ...Зубейда остановилась. Их разделяло несколько шагов.
      Хамза молча смотрел на нее. Они давно не виделись, и он был поражен происшедшей с ней переменой.
      Это была совсем другая Зубейда, которую он никогда не знал.
      Он не встречал таких женщин в Коканде. Никакой традиционной одежды, никаких украшений. Глухое длинное черное платье, похожее на мужской камзол, который он носил когда-то в медресе.
      Но больше всего изменилось лицо. Его не было. Прямая линия сомкнутых бровей зачеркивала лицо. Оно было разрублено глубокой и резкой складкой над переносицей.
      Лицо было без лица. Только маска решимости сделать то, что задумано...
      - Прощай, - дрогнувшим голосом, глотая рыдание, сказала
      Зубейда.
      Луна осеребрила ее голову. В густой черной косе сверкнула
      нить седины.
      Игла прошла через сердце Хамзы. Он почувствовал весь ее
      длинный металлический холод.
      - Чаще приходи на мою могилу читать стихи о нашей
      любви...
      Луна раскололась. Голубые осколки посыпались на землю.
      Упали в разные стороны тополя. Исчезли тени.
      - Спаси меня, спаси, - прошептала Зубейда, - я не хочу умирать...
      Она шагнула к нему и покачнулась.
      Он успел подхватить ее. Она медленно, цепляясь за него руками, сползала вниз.
      - Что с тобой, что с тобой? - растерянно шептал он, опуская на землю ее легкую тяжесть.
      Она молчала. Жизнь ушла из нее. Хамза понял, что Зубейда в обмороке.
      Он сел рядом и положил ее голову к себе на колени.
      Пронзительно и невыносимо громко кричали веселые ночные обитатели трав. Решетчатая тополиная аллея снова стояла на месте. Шеренга теней сомкнула строй. Луна вернулась на небо.
      И Хамзе вдруг показалось, что вот так, вместе с Зубейдой, и должна пройти вся его остальная жизнь. Чтобы сердце было заполнено печальной красотой мира. Чтобы тревога ночи вот-вот готова была бы смениться близким рассветом. И чтобы грустная сказка жизни - любовь - и начиналась бы и не начиналась, и рождалась бы и никогда не могла родиться, чтобы им вдвоем всегда можно было бы жить только внутри этой сказки, не выходя наружу, к людям.
      - Как хорошо, - вздохнула вдруг Зубейда, - ты со мной...
      Он посмотрел на нее, и белая нить седины в ее косе опять
      ужалила его в сердце. Как тяжело было ей все это время, как быстро ушла от нее весна молодости, если зима страданий так рано коснулась ее головы!
      Почему он так легко отказался от нее? Почему избегал встреч? Почему так просто потерял свое счастье? Почему лишил сам себя единственно дорогого и необходимого человека?
      Ведь это же действительно счастье - счастье, счастье, счастье! держать на коленях ее голову, слышать запах ее волос, трогать ее руки и плечи, целовать ее глаза... Огромное, как небо, как вселенная, счастье!
      - Иди сюда, - шепотом позвала Зубейда.
      Он приблизился к ней. Она обняла его. И он обнял ее. Они прижались губами друг к другу. И небо взяло их к себе.
      Ислам, шариат.
      Они не запрещают покупать вторую жену, третью, четвертую...
      Но они запрещают любить, если не заплачен калым.
      Почему? Разве любовь разговаривает языком денег?
      Нет, ничего не хочет знать любовь о деньгах. Ее не купишь ни за какое золото. Любовь - сама золото. И только язык сердца признает она. А он знает всего два слова - "нет" и
      "да".
      И когда сказано "да", все исчезает вокруг, все отлетает в небытие, одна лишь любовь звенит золотом неповторимых мгновений в почтительно замершем перед ее силой и торжеством
      м и ре.
      И, может быть, еще луна светит моложе и ярче, чем раньше.
      И земля громче поет голосами неистовых обитателей своих трав.
      И тополя еще дальше бросают свои длинные, свои юные и стройные тени.
      Летит любовь над осеребренной ее щедрым светом землей. Звенят, поют, ликуют два любящих сердца друг около
      друга.
      Ислам, шариат - где вы? Ну разве можете вы сейчас запретить или оборвать эту песню? Разлучить два любящих сердца? Заставить их замолчать? И под силу ли вам нарисовать картину этой стройной тополиной аллеи и ослепительного сияния лунной ночи?
      Нет, не под силу.
      Любовь человеческая нарисовала эту картину. Любовь - безотчетная, безоглядная, неизбывная, неубиваемая, неистребимая, вечная.
      Ислам, шариат - вас еще не было в мире, а любовь уже была. Вы есть, вы требуете плату за любовь...
      Нет, не уплачен калым, а любовь звенит. Невидимым, неразменным, необратимым золотом любви звенит мгновение счастья двух любящих сердец.
      Что можно сделать с этим?
      Ничего.
      Чем помешать этому?
      Ничем.
      Ночная птица, крича о чем-то, пролетела над ними.
      - Она зовет меня, - сказала Зубейда.
      - Кто зовет, куда?
      - Птица... Зовет за собой...
      Хамза не знал, где он, что с ним, сколько прошло времени.
      Журчала вода, луна смотрела с неба, вокруг чернела ночь. Всего остального не было.
      - Мне пора, - сказала Зубейда.
      - Подожди, подожди!
      - Надо идти. Отец, наверное, уже заметил, что меня нету...
      Хотя теперь все равно.
      - Что ты хочешь сделать?
      - Я не смогу жить в доме Садыкджана...
      - Давай убежим!
      - Куда?
      - В другой город...
      - Меня найдут - калым уплачен. По законам шариата, я собственность Садыкджана.
      - Уедем в Россию. Там не действуют законы шариата.
      - Отца убьют. Он дал клятву на коране.
      - Что же делать?
      - Не знаю...
      Она стояла около дерева, прислонясь к нему сразу и спиной и головой. И луна освещала всю ее напряженную как струна фигуру своим неземным, зеленовато-пепельным светом. Она была похожа на призрак.
      - Где же выход, где выход? - горестно шептал Хамза.
      - Выхода нет, - тоскливо сказала Зубейда.
      Ее глаза были залиты белым сиянием холодного ночного солнца. В зрачках, как льдины в проруби, плавали осколки луны.
      Черные крылья бровей опускались все ниже и ниже.
      - Я не могу быть причиной смерти отца...
      Ночная птица, вернувшись, делала круг над тополиной аллеей.
      - Жизнь потеряет всякий смысл, если я буду знать, что отца убили из-за меня. Я не смогу жить нигде...
      Птица села на верхушку тополя.
      - Мне вообще нет места на земле. Особенно теперь, после встречи с тобой...
      - После встречи со мной? Почему?
      - Ты совсем забыл шариат... Я не должна видеть ни одного мужчины после уплаты калыма. И ни один мужчина не должен видеть меня. А я пришла сюда. Я опозорена...
      - Но ведь, кроме Умара и Буранбая, об этом никто не знает!
      - Узнают... И тогда судья Камал потребует, чтобы, по шариатским законам, я подвергла себя самосожжению. Чтобы мой грех сгорел вместе со мной...
      - Ерунда! Суеверие! Невежество!
      - Нет, это не ерунда. У нас люди помнят законы крепче, чем собственное имя.
      - Зачем же... зачем же тогда...
      - Я пришла на свидание к тебе? Ты это хотел сказать? - Нет, не это... Нельзя за одно свидание...
      - Можно.
      - Человек не должен слепо подчиняться всем законам ислама! В исламе много хорошего... Но почему он допускает, чтобы женщину продавали как товар, как вещь?
      Глаза Зубейды набухли от слез. Они были затоплены тоской и горечью. Смертельной тоской.
      - Почему же ты ничего не сделал для того, чтобы меня не продавали Садыкджану как вещь?
      - Потому что... потому что я не мог купить тебя!
      - Тогда убей меня!
      Хамза вздрогнул.
      - Сломай эту игрушку, эту вещь, которую продают и покупают и которая носит мое имя.
      Туча закрыла луну. Ночь погасла. Еще одна уставшая светить в бездне вселенной звезда скатилась за край земли.
      - Когда я вышла сегодня из дома, - глотая рыдания, прошептала Зубейда, - я знала, что делаю первый шаг к смерти...
      Прощай!
      Она повернулась и медленно пошла назад по черной тополиной аллее, похожей на вход в преисподнюю.
      Ночная птица, с криком сорвавшись с верхушки тополя, полетела за ней.
      Чему быть, того не миновать.
      Отгремели свадебные бубны, трубы и песни. Отвеселились гости. Куколка танцовщица закончила свои бесконечные, изящные и грациозные порхающие движения вокруг дастар
      хана.
      Зубейду ввели в празднично украшенную комнату и посадили на одеяла за "полог невесты", натянутый от пола до потолка.
      Через несколько минут в комнату вошел байвачча, ступил за
      полог, сел рядом.
      - Как вы себя чувствуете? - спросил он участливо.
      Зубейда молчала.
      - Вы действительно смущены, или это игра? - нахмурился
      Садыкджан.
      - Я смущена, - так же хмуро, как и он, ответила Зубейда.
      Байвачча достал из кармана маленькую деревянную шкатулку.
      - Это мой свадебный подарок, - сказал он. - Я заказал его во Франции. Золотой браслет с бриллиантами.
      Зубейда молча смотрела на него.
      - Наденете сами? - спросил Садыкджан. - Или это сделать мне? - Он взял ее за руку. - Разрешите?
      Она отдернула руку.
      - В чем дело? Почему вы так ведете себя?
      - А вы не догадываетесь?
      - Нет.
      - Я не буду вашей женой.
      - Сегодня?
      - Вообще.
      У Садыкджана дрогнуло колено.
      - А вы знаете, какой калым я уплатил вашему отцу?
      - Для меня это не имеет значения.
      - Зато имеет значение для меня... Десять тысяч рублей золотом! Таких денег еще никто не платил в Коканде!
      - Мне искренне жаль ваши деньги.
      - Не беспокойтесь, они не пропадут.
      - Вы зря обольщаете себя.
      - Послушайте, Зубейда, я знаю, что вы прочитали много книг. Но есть законы жизни...
      - Я не признаю над собой никаких законов, кроме законов собственного сердца.
      - С такой программой нельзя жить среди живых людей.
      - Смотря среди каких...
      - А если ваше сердце - средоточие зла?
      - Человек со злым сердцем даже не догадывается о том, что у него есть сердце.
      - Приятно слышать мудрые речи от собственной жены.
      - Я недолго буду вашей собственностью.
      - Всю мою оставшуюся жизнь, длину которой измерил только аллах.
      - Ошибаетесь. Гораздо меньше.
      - Мы, что же, так и будем заниматься философией всю нашу первую брачную ночь?
      - Для меня эта ночь ничем не отличается от других.
      - Не мучайте меня, Зубейда.
      - То же самое я могу сказать и вам.
      - Я ваш законный муж!
      - Меня выдали за вас насильно...
      - Таков обычай. Он существует многие сотни лет. Ни одна женщина в мусульманском мире не может не считаться с ним.
      - А я считаться не буду.
      - Так выходили замуж и ваша, и моя мать.
      - И обрекли себя на рабскую жизнь, на муки и страдания.
      - Жизнь по законам предков вы считаете рабской?
      - Для женщины - да.
      - Вы равнодушны ко мне?
      - Абсолютно.
      - Кто научил вас всем этим дерзким мыслям? Ваш друг по сочинению стихов и газелей?
      - Он здесь ни при чем. Я сама пришла к своим убеждениям.
      - Спрашиваю в последний раз... Вы намерены подчиниться
      мне как законная жена?
      - Нет.
      - По шариату я могу сделать с вами все, что угодно. Даже
      убить вас.
      - Я готова принять смерть от вашей руки по законам шариата.
      Садыкджан встал. Лицо его было искажено злобой.
      - Ладно. Не хотите по-хорошему, будет по-плохому...
      Он провел ладонью по лицу и будто снял давно уже надоевшую ему маску благожелателя, под которой оказался совсем другой человек - грубый, неотесанный, самодовольный, похотливый.
      - Я разорву тебя на куски, но ты станешь сегодня моей женой!.. Я объезживал и не таких строптивых... Ты разделишь сегодня со мной брачное ложе! Это я обещаю