Камиль Нугманович Яшен
      XАМЗА
      Роман
      Пер. с узб. В. Осипова
      Камиль Яшен - выдающийся узбекский прозаик, драматург, лауреат Государственной премии, Герой Социалистического Труда - создал широкое полотно предреволюционных, революционных и первых лет после установления Советской власти в Узбекистане. Главный герой произведения - поэт, драматург и пламенный революционер Хамза Хаким-заде Ниязи, сердце, ум, талант которого были настежь распахнуты перед всеми страстями и бурями своего времени. Прослеженный от юности до зрелых лет, жизненный путь героя дан на фоне главных событий эпохи.
      СОДЕРЖАНИЕ
      КНИГА ПЕРВАЯ
      Глава первая. Гробница на скале
      Глава вторая. Сын лекаря и дочь бая
      Глава третья. Кинжал и деньги
      Глава четвертая. Цари однажды станут нищими
      Глава пятая. Смерть на рассвете
      KНИГА ВТОРАЯ
      Глава шестая. Враги и друзья
      Глава седьмая. Две Мекки
      Глава восьмая. Паломник
      Глава девятая. История и обочины
      Глава десятая. Держаться до последнего
      КНИГА ТРЕТЬЯ
      Глава одиннадцатая. Двуглавый шайтан
      Глава двенадцатая. Тетрадь Ташпулата
      Глава тринадцатая. Красный шейх
      Глава четырнадцатая. Освобождение Санобар
      Глава пятнадцатая. Великое дышит бурями.
      КНИГА ПЕРВАЯ
      Глава первая
      ГРОБНИЦА НА СКАЛЕ
      К небу.
      Двести пятьдесят три ступени.
      Двести пятьдесят три шага вверх по склону священной горы Букан...
      И вот наконец она перед вами - гробница святого Али.
      Мавзолей-усыпальница святого Али-Шахимардана.
      Последнее пристанище святого Али, соратника пророка Магомета.
      Место успокоения Али-Шахимардана.
      Священный мазар.
      О мусульманин! Беда привела тебя к святому Али, большая беда...
      Ты слеп от рождения...
      Горбат, хром, парализован...
      Тебя принесли сюда на носилках...
      Или ты сам принес на себе своего отца или мать...
      Привел за руку больное дитя свое...
      Твоя жена не рожает, а ты хочешь иметь сына или дочь...
      Твои дети умирают грудными один за другим, один за другим...
      О мусульманин!
      Кто бы ты ни был, ты пришел к святому Али за помощью и состраданием, ты просишь у гробницы милости для себя, ты веришь, что священный мазар пошлет исцеление твоим близким.
      И поэтому медленно поднимаешься к небу, укрепляя словами молитвы свою веру.
      Двести пятьдесят три ступени, спотыкаясь и тяжело дыша, шепча молитву.
      Двести пятьдесят три шага вверх по склону священной горы Букан после долгой, многодневной дороги через пустыни и степи, шепча молитву.
      Слизывая соленый пот с губ, шепча молитву.
      Шепча молитву, шепча молитву...
      Никто не знал, когда она появилась здесь.
      Она взялась ниоткуда.
      Скала над рекой была пустынна.
      Всегда.
      Печальный утес одиноко чернел на фоне высокого горного неба.
      Река рождалась слиянием подземных вод.
      Река выбегала из-под камней.
      Река вытекала из тысячелетий.
      Но скала над рекой была пустынна.
      Всегда.
      Потом на вершине утеса стали замечать груду камней, похожую на небольшую пирамиду.
      Кто первым увидел ее - осталось неизвестным.
      Возник слух: в ущелье горной реки Шахимардан, на вершине печальной скалы, похоронен паломник из Мекки, Никто не знал о нем ничего - ни роду его, ни племени.
      Никто не посмел проверить могилу.
      Никто не решался прикоснуться к загадочным камням, укрывшим собой останки побывавшего в Мекке.
      Нарушить его покой.
      Прервать святой сон.
      Тайна обрастала подробностями, время добавляло к ней новые страницы и главы.
      Безвестного покойника возвели в ранг страдальца и мученика, несуществующая жизнь его наполнялась великими деяниями.
      Тайна увеличивалась, сгущалась, раздвигала свои масштабы.
      Но тайна требует разгадки.
      И родилась легенда.
      Передаваемая из уст в уста, из десятилетия в десятилетие, она постепенно возвысилась до уровня божественного откровения и окончательно сложилась к началу прошлого века.
      Легенда гласила: нет, не паломник из Мекки похоронен в ущелье Шахимардана.
      Там на вершине одинокого утеса покоится под каменной пирамидой прах святого Али...
      В легенду поверили сразу.
      Ее ждали.
      Она разрешила сомнения и все поставила на свои места - только божественный промысл мог перенести на вершину скалы прах святого Али.
      Только неведомые силы могли воздвигнуть на утесе каменную пирамиду.
      Так утвердилась она - гробница на скале.
      Усердием и стараниями верующих и мусульманского духовенства Коканда и Маргилана над каменной пирамидой было сооружено деревянное строение мазар.
      Так была явлена миру усыпальница святого Али - одна из главных мусульманских святынь Средней Азии прошлого века.
      Так возник мавзолей Али-Шахимардана.
      Он много раз перестраивался и обновлялся, обрастая новыми стенами, кровлей, пристройками.
      Свой окончательный вид мазар приобрел в конце прошлого века - к началу нашего повествования.
      Прямоугольное деревянное строение высотой около тридцати метров, напоминающее своими очертаниями классическую мечеть.
      Мечеть без минарета.
      Входная передняя часть мазара украшена традиционной мусульманской резьбой и инкрустированными изречениями из корана.
      ...Внизу, у подножия скалы, на которой стояла гробница, лепились домишки кишлака Шахимардан, возникшего здесь одновременно с рождением легенды.
      Иногда по ночам до слуха жителей кишлака будто доносился с вершины скалы чей-то протяжный и жалобный голос, словно кто-то неведомый, неземной и далекий оплакивал с неба нелегкую и туманную судьбу праха соратника пророка Магомета.
      Двести пятьдесят три ступени позади...
      На пыльной площадке перед мазаром, вытоптанной ногами десятков тысяч верующих, поднимавшихся сюда за милостями святого Али в разные годы, почтительно сгорбленные спины в полосатых халатах. Молитвенно опущены вниз чалмы и бороды.
      Отдельно, в стороне, как прокаженные, стоят женщины, траурно перечеркнутые сверху вниз черными паранджами. Они как бы пригвождены к земле своими длинными паранджами, как бы привязаны к забору из черных досок (каждая к своей доске), скрывающему их от взоров посторонних.
      Все неподвижны и молчаливы. Все ждут высокой минуты начала божественного откровения.
      С громким натруженным скрипом медленно открываются тяжелые створки ворот гробницы. Никого нет. Только из темной глубины усыпальницы звучит громкий, надрывный, леденящий душу гортанный голос хафиза - чтеца корана, повествующего мусульманам о деяниях и подвигах святого Али.
      Голос хафиза дрожит и рыдает в таинственном сумраке гробницы. Чтец близок к истерике, он кричит, он обливается невидимыми слезами, рассказывая о страданиях и мучениях святого Али, принятыми за веру. И уже кажется, что это не земной человек читает священную книгу, а сам Али, святой АлиШахимардан спустился с неба, чтобы поведать правоверным о своей возвышенной жизни, проведенной в молитвах и бдениях о счастье других людей.
      Хафиз умолкает внезапно, словно кто-то резко обрывает властной рукой натянутую до предела струну его пронзительного голоса.
      Долгая пауза. Только эхо рыданий чтеца - строки корана - глухо повторяют ущелье и горы.
      Долгая пауза.
      И вот наконец из темной глубины гробницы медленно выходит высокий стройный человек лет пятидесяти в огромной белой чалме, напоминающей величественную снежную вершину, в строгом черном суконном камзоле, поверх которого надет бенаресовый шелковый халат-чапан.
      Одной рукой человек опирается о тяжелый массивный посох, осыпанный драгоценными камнями, другой - перебирает висящие на поясе янтарные четки. Лучезарно сверкают изумрудами и сапфирами перстни на пальцах руки, перебирающей четки.
      Человек прекрасен, великолепен, ослепителен. В черной как смоль бороде серебрятся благородные седины, орлиный нос и могучие кустистые брови украшают мужественное чело. Угли крупных глаз пылают непотухающим пламенем веры. Жарким горением духа, испепеляющим все мелкие земные страсти, охвачен лик человека.
      Это Миян Кудрат - глава религиозных шейхов Шахимардана, наследный смотритель гробницы.
      Высшее духовное лицо Коканда и Маргилана.
      Местоблюститель мавзолея-усыпальницы.
      Хранитель и сберегатель мусульманской святыни.
      Отец его, достопочтенный Ак-ишан, первый в летописи гробницы религиозный шейх Шахимардана, многое сделал для славы святого места. Немалые личные средства потратил Ак-ишан, умножая посмертные богатства святого Али.
      Тысячи батманов вакуфной земли (наподобие церковных угодий при католических и православных монастырях) принадлежат сейчас гробнице.
      Триста семей дехкан-чайрикеров из окрестных кишлаков (их можно было бы назвать монастырскими крестьянами) приписаны к вакуфным землям и обязаны обрабатывать их - пахать, сеять, собирать урожаи пшеницы, кукурузы, винограда.
      Всю жизнь, не щадя себя, заботился Ак-ишан о том, чтобы распространить власть святого Али на многочисленные стада овец и крупного рогатого скота, на сотни верблюдов, на многие табуны лошадей. Несколько тысяч вооруженных человек мог посадить на коней первый шейх Шахимардана, чтобы, встав во главе их, защитить гробницу от угрозы нападения неверных.
      Заслуги высокочтимого Ак-ишана перед святыней не остались неоцененными. В конце своей доблестной и праведной жизни он был причислен к лику святых.
      Титул этот вместе с наследственным правом быть смотрителем, хранителем и сберегателем усыпальницы-мавзолея, как и всю полноту духовной власти над мусульманами Коканда и Маргилана, как и место главы религиозных шейхов при гробнице, Ак-ишан передал своему сыну, Мияну Кудрату, завещав ему и дальше приумножать во славу аллаха стада и земли.
      Медленно, степенно, держась очень прямо, обходит святой Миян Кудрат площадку перед мазаром. Движения его плавны, значительны, полны достоинства, подобающего высокому сану, огромная белоснежная чалма величественно плывет над сгорбленными полосатыми спинами склонившихся перед духовным пастырем верующих. Большие черные глаза шейха внимательно оглядывают пришедших к святому Али паломников. Все ли почтительны и смиренны? Все ли укротили земные свои страсти, прежде чем предстать перед всевышним? Не оскорбит ли чьянибудь дерзкая гордость праха святого Али?
      Из темной глубины гробницы выходят еще два человека.
      Одеты они не менее красиво и пышно, чем местоблюститель усыпальницы, каждый в такой же высокой белой чалме, в суконном камзоле и бенаресовом халате-чапане.
      Это родственники Мияна Кудрата - тоже шейхи гробницы, не имеющие, правда, столь громких титулов, как их старший двоюродный брат, но отнюдь не отстающие от него в своих усилиях по умножению имущества и славы святого Али-шейха, - Исмаил Хурумбай и шейх Бузрук Ходжа.
      В двух шагах за ними, держа в вытянутых на уровне глаз руках священную книгу, следует деревянной походкой хафиз.
      И как только почтенные шейхи подходят к первым паломникам, хафиз громким, гортанным и плачущим голосом возобновляет чтение притчи о жизни и замечательных деяниях святого Али.
      Замыкает вышедшую из гробницы процессию самый молодой шейх Шахимардана и самый далекий родственник смотрителя мавзолея Исмаил Махсум. По своему возрасту и положению он еще не заслужил у аллаха такого богатого облачения, как старшие шейхи, но зато одежда не может скрыть физической силы шейха Махсума - широты его плеч и груди, мускулистости шеи и рук. Тяжеловато, но уверенно идет он сзади, как бы прикрывая шествие шейхов от всех неожиданностей и случайностей, которые могут уронить достоинство и святость усыпальницы.
      Вернувшись к воротам мазара, святой Миян Кудрат останавливается, закрывает глаза, шепчет слова молитвы, сопровождая их ритуальными движениями рук. Хафиз, не умолкая ни на секунду, продолжает громкое чтение. Шейх Хурумбай, шейх Бузрук и шейх Махсум, обступив главного шейха с трех сторон, почтительно склоняются перед ним.
      Неожиданно святой Миян Кудрат резко выбрасывает вперед и вверх руки. Хафиз умолкает.
      - Куф-суф! Куф-суф! Куф-суф! - резко выкрикивает смотритель гробницы ритуальное заклинание, которое должно оградить прах Али-Шахимардана от козней шайтана и злых духов. - Куфф-суффП Куфф-суфф!!!
      Вступительная часть божественного откровения закончена.
      Злые духи отогнаны. Паломники робко приближаются к воротам мазара.
      - Лик времени плох! - печальным, дрожащим, проникновенным голосом обращается Миян Кудрат к народу. - Вглядитесь в него, мусульмане! Что увидите вы?.. Близко светопреставление!.. Плачьте, мусульмане!
      Он словно гипнотизирует своими огромными, жаркими черными зрачками стоящих вокруг него людей - у многих на глазах показались слезы. Но первыми и громче всех заплакали шейхи Бузрук и Хурумбай. Рыдания их искренни и чистосердечны - конец света отнимет у них возможность бескорыстно и праведно, не щадя себя, служить святому Али, увеличивать его славу и земли, отары овец и табуны лошадей.
      Грусть о близком светопреставлении наполняет скорбью лицо и самого Кудрата - он смахивает со щеки слезу. И, в точности повторяя его движение, угрюмо вытирает скупую слезу и шейх Махсум, хотя ему как молодому и мужественному джигиту должна быть присуща особая твердость духа и стойкость перед испытаниями судьбы.
      Всеобщим плачем охвачена площадка перед мазаром - слышны приглушенные стоны, громкие всхлипывания. Рыдающий голос чтеца-хафиза рвет верующим сердце на части.
      - Но велик аллах!! - громоподобно, словно неожиданно прозрев, восклицает вдруг святой Миян Кудрат, покрывая внезапной мощью своего голоса все звуки. - Бесконечна его власть, неиссякаема его сила! Он отведет наши беды, он защитит нас, если мы только будем достойны его!
      Тишина, полная тишина воцаряется перед мазаром.
      - Дело отважного - всегда терпение! - страстно продолжает Миян Кудрат. - Все помыслы отважного о светопреставлении! Он думает только о всевышнем! Только о всевышнем думает он, молясь денно и нощно!..
      Лица в немом молитвенном бдении обращены в сторону говорящего. Главный шейх гробницы владеет сейчас душами склонившихся перед священным мазаром мусульман. Да и как же может быть иначе! Ведь только он, святой Миян Кудрат, только он один знает сейчас, как можно заслужить милость аллаха и отдалить конец света. Только он, Миян Кудрат, хранитель и сберегатель праха святого Али, в силу своей наследственной личной святости и особой родственной близости к духу соратника пророка Магомета может позаботиться сейчас о пришедших к святому Али мусульманах, только он один может спасти всех и даровать всем спасение и избавление от бед и несчастий.
      - Если кто-нибудь причинит тебе вред, - напористо продолжал вещать Миян Кудрат, - если он ударит тебя ножом, сделай ему хорошее, обними его!.. Всегда, когда тебе делают плохое, отвечай только хорошим!.. Делай хорошее, делай хорошее, всегда и везде делай только хорошее!.. И тогда всевышний придет на помощь к тебе, тогда он спасет тебя, излечит твои раны и утолит твою боль, тогда он наполнит твое сердце радостью!..
      2
      В тот день в толпе паломников, пришедших просить милости у святого Али, стоял перед священным мазаром и ибн Ямин, известный в Коканде под именем Хакима-табиба - Хакималекаря.
      Внимая неземному голосу Мияна Кудрата, взывая сам к великодушию и щедрости аллаха, ибн Ямин, как бы ему ни хотелось делать этого во время общения с высшим божеством, тем не менее думал в ту минуту прежде всего о своих житейских, земных делах - о доме, семье, дочери, сыне...
      Нет, не надо было Хакиму-лекарю слишком пристально вглядываться в лик времени, чтобы уяснить для себя его смысл. Лик времени действительно был плох и неясен для ибн Ямина. Дела табибские шли неважно - люди редко приходили лечиться, уповая в своих болезнях больше на милосердие аллаха, чем на его, Хакима, лекарское искусство. Заработок становился все скуднее и скуднее, а хлопот прибавлялось все больше и больше. Подрастали дети, и надо было думать о том, как устраивать их в будущем, - дочери присматривать жениха, сына определять в учение.
      Собственно говоря, именно заботы о сыне и привели ибн Ямина сегодня сюда, в Шахимардан.
      Сын стоял рядом с ним, отец крепко держал его за руку.
      Мальчику шел восьмой год.
      Имя его было Хамза...
      Далекий путь проделал Хаким-табиб к усыпальнице святого Али. Сначала ехали поездом из Коканда до Маргилана. Потом на большой повозке от Маргилана до Вадила - одного из самых больших и богатых кишлаков на юге Ферганской долины. Здесь задержались на целый день, проведя его на тесном, но очень оживленном базаре, бродя между торговыми рядами и двухэтажными лавками-магазинчиками. Переночевав в караван-сарае, утром отправились дальше на маленькой арбе по берегу реки Шахимардан. И там, где сай белопенным потоком с шумом вырывался из ущелья, слезли с арбы, расплатились с возницей и двинулись в горы пешком, как этого и требовал обычай от паломников, идущих к святому Али.
      Ущелье Шахимардана то раздвигалось в обе стороны небольшими зелеными полями и пестрыми фруктовыми садами, в которых стояли приземистые желтые глинобитные домики местных жителей-киргизов, то превращалось в узкий, темный и мрачный коридор, грохочущий камнями по дну бурной реки. Над головой зловеще нависали выступы белых скал, отполированные ветрами и временем, похожие на голые, оскаленные человеческие черепа, насыпанные друг на друга. (Когда становилось особенно страшно, Хамза прижимался к отцу, и Хаким, обняв мальчика, успокаивал его, гладя рукой по плечу.) Иногда попадались огромные каменные глыбы, напоминающие издали диких зверей - львов, тигров, медведей, волков. Изломанные очертания дальних отрогов на горизонте вдруг превращались в шеренги каких-то косматых чудовищ - злых дивов и дьяволов, которые, будто взявшись за руки, бешено и неподвижно плясали в своем окаменелом неистовстве, вытягиваясь нескончаемыми хороводами за край неба.
      Уже к вечеру с трудом дотащились до первых домов кишлака Шахимардан, прилепившегося к подножию горы Букан, на вершине которой покоился прах святого Али. Дальше дороги не было. Дальше стояли необитаемые хребты. По их обрывистым склонам вилась одна-единственная еле приметная среди скал тропа. Рассказывали, что по этой почти непроходимой тропинке некоторым смельчакам удавалось добираться до Афганистана.
      Спать, без ужина, легли во дворе чайханы - не хотелось ни есть, ни пить.
      И с рассветом начали медленно подниматься на вершину утеса. Двести пятьдесят три ступени. Двести пятьдесят три шага вверх к небу.
      И вот теперь они оба, Хаким-табиб и Хамза, отец и сын, стояли в толпе паломников перед воротами усыпальницы, слушая поучения Мияна Кудрата и гортанное чтение хафиза.
      В далекий путь из родного города до Шахимардана ибн Ямин взял с собой сына отнюдь не случайно. Дальняя эта дорога была намечена лекарем из Коканда давно. С четырех лет отращивал маленький Хамза ритуальную косичку на голове в честь святого Али. За этот, первый в его жизни, подвиг во славу мусульманской религии святой Али, как сказал отец, всегда будет защищать лекарского сына от всех наговоров и наветов, всегда будет изгонять с его жизненного пути всех дьяволов и злых дивов.
      Семь лет назад, славя аллаха за то, что получил от него в подарок сына, ибн Ямин дал себе твердый зарок - воспитать мальчика в истинно мусульманском духе, И сейчас, здесь, у ворот священного мазара, должен был произойти один из главных обрядов. Принеся соответствующие пожертвования, лекарь Хаким хотел просить святого Мияна Кудрата - смотрителя гробницы, хранителя и сберегателя святости духа соратника пророка Магомета отрезать с головы сына ритуальную косичку.
      И тем самым как бы получить от гробницы благословение судьбы сына на всю его дальнейшую жизнь.
      И тем самым навсегда связать судьбу сына с именем святого Али, сделать его покровителем судьбы сына, укрепить будущее сына силою духа и святостью праха Али-Шахимардана.
      Так все оно и получилось, как это задумывал и намечал в конце прошлого века, в день своего прихода к священному мазару, лекарь из Коканда ибн Ямин.
      Судьба сына его Хамзы оказалась навсегда связанной с гроб- и и це и Ал и - LJJ ахи м а р д а и а.
      Так все оно и получилось.
      Как думал об этом в тот день Хаким-табнб.
      Словно он обладал чудодейственной силой предвидения судьбы своего сына.
      Так все оно и получилось.
      И в то же время все получилось совсем не так, совсем не так...
      Не мог знать лекарь Хаким, что в тот день он своею собственной рукой привел сына к месту его будущей могилы.
      Не мог знать Хаким-табнб в тот день, что именно в тот день он привел сына туда, где его Хамза будет убит.
      Убит по приказанию Мияна Кудрата...
      Как? За что? Почему?
      Мы не можем пока дать ответы на эти вопросы.
      Не можем пока...
      Но наше повествование только начинается.
      И тем, кто пойдет за нами дорогой нашего повествования, мы дадим ответы на эти вопросы.
      - Делай хорошее, делай хорошее, делай только хорошее! - наставлял слушавших его мусульман святой Миян Кудрат. - И тогда всевышний не оставит тебя своим милосердием! Тогда он утолит твою боль и излечит твои раны! Тогда он наполнит сердце твое радостью!
      Плакали от полноты религиозных чувств мусульмане, стоявшие перед священным мазаром вокруг шейха. Глотал слезы лекарь из Коканда ибн Ямин, крепко держа за руку сына, перебирая в памяти свои житейские дела, хлопоты и невзгоды.
      А маленький Хамза, заглядевшись на Мияна Кудрата, словно ничего и не замечал вокруг себя. Высокий чернобородый человек в огромной белой чалме со сверкающим посохом полностью завладел его вниманием. Этот загадочный и необычный человек с лучезарным лицом и слепящими глаза камнями на руках был похож сразу на всех мудрецов и волшебников из тех сказок, которые часто рассказывал отец. Это была ожившая сказка.
      Своими таинственными движениями, своим постоянно меняющимся голосом то сердитым и громким, то тихим и ласковым - смотритель гробницы завораживал мальчика, вызывая у него какое-то необыкновенное отношение к себе. Он нравился Хамзе все больше и больше. Именно такой человек, понятный и добрый, призывающий всех делать только хорошее, и должен был срезать ритуальную косичку. Значит, он не зря выращивал ее, не зря так долго и терпеливо ждал этого дня. Человек в большой белой чалме срежет косичку для святого Али... А может быть, он сам и есть святой Али, оживший и вышедший из своей усыпальницы, чтобы встретить его, Хамзу, чтобы познакомиться с ним и подружиться, чтобы стать его покровителем?
      Нет, это, конечно, не святой Али. Тот умер очень давно. Об этом часто рассказывал отец. А этот красивый и стройный человек с горячими черными глазами, которые зовут к себе, втягивают в себя, этот человек - просто самый главный волшебник здесь.
      Он все сделает так, как это сделал бы сам святой Али, - возьмет косичку и прогонит злых духов. Этот хороший и добрый человек станет для него самым лучшим другом на всю жизнь. И тогда ему не нужно будет никого бояться, тогда все будут любить его, потому что увидят - он, Хамза, оказался послушным сыном, он соблюдал все правила, которые просил его выполнять отец.
      Обуреваемый этими возвышенными, может быть, даже слишком сложными для своей детской души переживаниями и как бы желая поделиться ими с отцом, Хамза доверчиво прижался щекой к халату Хакима-лекаря чуть ниже его пояса и посмотрел на отца снизу вверх.
      По лицу ибн Ямина текли слезы. Он целиком, весь без остатка, был сейчас во власти голоса и слов Мияна Кудрата, врачевавших сразу столько человеческих душ и сердец одновременно.
      Хамза всхлипнул.
      - Ты тоже плачешь, сынок? - улыбнулся сквозь слезы и наклонился к сыну Хаким-табиб, радуясь отзывчивости мальчика религиозному чувству. - Это очень хорошо, очень хорошо!.. Иди, сынок, иди и поклонись святому шейху, отдай ему своими руками дары - пожертвования для гробницы. Иди и удостойся его высокого благословения...
      И он протянул Хамзе мешочек - кисет с серебряными монетами.
      Мальчик взял из рук отца кисет и сделал несколько шагов вперед.
      - Иди, сынок, иди и не бойся! - шептал сзади лекарь Хаким. - Дедушка Миян любит тебя!
      Хамза подошел к шейху и неожиданно для самого себя опустился перед ним на колени.
      - Поцелуй землю у его ног!! - крикнул сыну Хаким-табиб.
      Маленький Хамза прижался губами к земле около мягких лакированных сапог шейха, потом поднял голову и, продолжая все так же стоять на коленях, протянул смотрителю гробницы мешочек с серебром.
      Шейх Исмаил Махсум, выйдя из-за спины Мияна Кудрата, принял дары и спрятал кисет в карман халата. Потом он подал главному шейху небольшой металлический поднос, на котором лежал ритуальный кинжал.
      - Хвала тебе, сынок, - строго глядя на Хамзу сверху вниз большими, черными как уголь глазами, сказал Миян Кудрат. - Да поддержит тебя престол всевышнего, да укрепит он твой стан!.. Аллах Акбар! Велик аллах!.. Да будет святой Али-Шахимардан вечным спутником твоей достойной жизни! Да благословит святой Али твою судьбу своим прахом и духом!
      Левой рукой приподнял Миян Кудрат и слегка натянул косичку над тонкой мальчишеской шеей семилетнего Хамзы...
      Сверкнул в правой руке шейха нож над головой Хамзы.
      Свершилось!
      Косичка - знак верности и преданности святому Али - отделилась от головы мальчика и упала на металлический поднос.
      Али-Шахимардан взял себе волосы и душу Хамзы, простер над его судьбой отныне и до скончания его жизни свое святое благословение.
      Свершилось!!!
      Теперь уже не просто слезы, а потоки счастливых слез ручьями бежали по щекам ибн Ямина.
      Свершилось!!!
      "О Али! - молитвенно и благодарно сложив ладони, шептал лекарь Хаким. Да будет крепок стан сына моего Хамзы! Да сохранится его вера от наговоров шайтана! Да продлятся во славу аллаха дни мои до той поры, когда взойдет на небе звезда моего сына!"
      Хамза не помнил, как он снова очутился возле отца. Он опять ничего не слышал и не видел из того, что происходило вокруг него. Он только ощущал в ногах и в груди какую-то необыкновенную легкость. Что-то очень тяжелое и очень трудное осталось позади. Теперь пришло освобождение, и Хамза, не в силах сдержать охватившей его радости, снова прижался щекой к отцовскому халату, от которого так хорошо и знакомо пахло далеким родным домом.
      Да, приобщение к духу и праху Али-Шахимардана состоялось, все обошлось как нельзя лучше, и в то же время что-то неловкое и стыдное продолжало смущать мальчика. Ему было неудобно оттого, что столько людей смотрело на него.
      - Пойдем вниз, - тихо сказал он отцу.
      - Нет, этого делать не следует, - тоже тихо ответил Хаким. - Нельзя сразу уходить от Али, получив его благословение.
      Сейчас милости святого будут дарованы другим. Смотри и молись за них, как и они молились за тебя, когда Али осенил твое посвящение своим милосердием.
      Несколько фигур отделилось от общей женской группы.
      Напряженно и словно нехотя приблизившись к Мияну Кудрату, женщины торопливо сложили свои приношения у его ног и быстро вернулись назад.
      Шейх Махсум, сильный и ловкий йигит, сноровисто присел перед пожертвованиями, быстро связал их в один общий узел и унес в темную глубину усыпальницы.
      Оберегатель гробницы резко вскинул вверх руки, раскрыл небу ладони.
      - Безгранична доброта престола всевышнего к Шахимардану! - запел Миян Кудрат. - Негасимы лучи его сердца, освещающие пристанище Али... Чтобы еще более возвысить силу и славу святого места, аллах подарил чудодейственное свойство вот этому дереву!.. - И Миян Кудрат вытянул руку в сторону развесистой чинары, росшей чуть сбоку от мазара, которую некогда, много-много лет назад, выкопав в долине, привез на арбе снизу и посадил здесь его отец, достопочтенный Ак-ишан.
      - Женщины! - громким голосом, внушающим веру в исполнение всех тайных молитв и заветных женских чаяний, прокричал главный шейх. - Те из вас, кто слабы чревом, но жажут иметь детей, подойдите к священному дереву и обнимите его! Оставьте на его ветках символы вашей беды и знаки своей благодарности всевышнему! И чинара поделится с вами силой своих ветвей и соком своего плодородия! Она наполнит ваше чрево будущей жизнью на радость вашим родным и близким, во умножение беспримерной славы и небывалой силы престола всевышнего!
      Женщины заспешили к чинаре. Сначала они вешали на ветки цветные лоскутки, отрывая их от какой-нибудь части своей одежды, потом привязывали - каждая к своей ветке - еще один мешочек с монетами, не считая положенного раньше к ногам смотрителя гробницы. После этого каждая обнимала двумя руками ствол дерева, припадала к нему, шепча молитву, вытирая слезы, и, поцеловав напоследок чинару, отходила в сторону, уступая место следующей.
      Так продолжалось довольно долго - женщины поочередными группами подходили Сначала к шейху, потом к дереву и возвращались обратно, туда, где они неподвижно стояли до начала божественного откровения, похожие на забор из черных досок, скрывающий их лица и фигуры, каждая - привязанная к своей доске, каждая - траурно перечеркнутая паранджой сверху вниз.
      Когда паломничество женщин закончилось, к чинаре приблизились шейх Исмаил Хурумбай и шейх Бузрук Ходжа. В четыре руки, как опытные сборщики хлопка, снимали они с веток мешочки с серебром, складывая их к себе за пазуху.
      Хамза, успокоившийся и затихший, стоял около отца, молча наблюдая за всем происходящим. Ему были непонятны слова смотрителя усыпальницы, обращенные к женщинам. Его интересовало только одно - зачем надо привязывать мешочки с пожертвованиями к веткам, если их все равно нужно потом снимать? Не проще ли было бы сразу отдавать деньги шейхам? Он даже хотел спросить об этом у отца, но Хаким-табиб, закрывший глаза и что-то быстро шептавший, был, по-видимому, снова погружен в благодарственную молитву, и Хамза, зная, что отец не любил, когда кто-нибудь прерывал его разговор с аллахом, оставил свой вопрос без ответа.
      Ему было уже скучно стоять здесь, перед мазаром, без всякого дела. Он устал от подъема на гору - ступени, вырубленные в скале, были рассчитаны по своей высоте на взрослых; он хотел спать - ночью во дворе чайханы они спали прямо на земле и совсем мало.
      Но тут перед священным мазаром произошло событие, которое вошло в душу мальчика и запомнилось на долгие годы гораздо сильнее, чем приобщение к духу святого Али-Шахимардана.
      3
      Два человека пронесли через расступившуюся толпу носилки, на которых, скорчившись, неподвижно лежал на боку человек, покрытый цветастой накидкой.
      За носилками шел высокий худой старик лет семидесяти с кизиловым посохом в руке. По одежде это, несомненно, был муслим, то есть мусульманин, но смуглое, скуластое лицо его выдавало уроженца очень далекой местности. Было что-то самостоятельное и независимое в его походке. Это был гордый, уверенный в себе человек. Глаза его смотрели прямо и твердо - ни тени смирения и обычной униженной почтительности не было в них. И в то же время в глазах незнакомца угадывалась какая-то затаенная тоска, усталость, надломленность, какое-то тщательно скрываемое отчаяние. Он шел, тяжело опираясь на посох: подъем втору, очевидно, стоил ему немалых усилий.
      Носилки опустили на землю перед Мияном Кудратом. Старик отвесил смотрителю усыпальницы подобающий высокому духовному сану поклон.
      Миян Кудрат пристально, изучающе смотрел на пришельца.
      По обеим сторонам от него уже встали родственники - шейхи Бузрук и Хурумбай. Из гробницы торопливо вышел шейх Махсум и присоединился к старшим шейхам.
      - Да возвеличит вас всевышний! - с торжественным достоинством обратился к Мияну Кудрату старик. - Да воздаст он должное вашей святости и учености! Да вознаградит вас аллах за вашу заботу о больных и убогих людях!
      Пришелец говорил напряженно, пытаясь смирить свою врожденную независимость и гордость.
      Святой Миян Кудрат, не отвечая, в упор сверлил незнакомца жарким огнем своих больших черных зрачков.
      - Во многих землях и странах известно ваше великое искусство исцелять самые тяжелые человеческие недуги, - продолжал старик. - Ваша слава идет по земле, опережая эхо ваших шагов...
      - Вы преувеличиваете, почтенный, - холодно оборвал старика Миян Кудрат, - я не лекарь. Я только повергаю к праху Али-Шахимардана молитвы правоверных. Дух святого Али исцеляет тех, кого он находит достойным.
      - Нет, нет! - вытянув вперед ладонь, быстро заговорил незнакомец. - Не уменьшайте моей надежды...
      Неожиданно с ним произошло что-то странное. Голос его дрогнул. Он вдруг как-то обмяк и надломился. Из старика словно вынули стержень. И ничего не осталось от той уверенности, с которой он ступил на площадку перед мазаром. Сгорбленный, стоял перед главным шейхом старый, уставший, близкий к отчаянию человек.
      - Я принес к вам моего сына, - поникшим голосом сказал старик и показал на носилки.
      (Вглядевшись, Хамза увидел, что на носилках лежит мальчик, может быть, всего лишь на несколько лет старше его самого.)
      - Это мое единственное дитя! - проникновенно и горько продолжал старик. - Неизвестная миру болезнь вот уже несколько лет истязает его - он не может стоять на ногах. Я побывал с ним во многих местах. Медицина бессильна. Остается последняя надежда - милосердие святого Али...
      - Как ваше имя? - строго спросил Миян Кудрат.
      - Мебува.
      - Кто вы?
      - Торговец.
      - Пророк Магомет всегда хорошо относился к торговле, - назидательно сказал главный шейх гробницы. - Считал ее одним из самых достойных занятий для мусульманина.
      Старик выпрямился. В глазах его снова засветилась гордость и независимость. Он опустил руку в карман и достал большой желтый кошелек.
      Шейх Махсум привычно вышел вперед, чтобы принять пожертвование, но смотритель гробницы сам взял кошелек и открыл его.
      - Не много ли здесь? - прищурился Миян Кудрат. - Вы слишком щедры...
      - Жизнь сына для меня бесценна, - сказал Мебува, - а милосердие святого Али неоценимо.
      - Достойный ответ, почтенный Мебува, - согласился смотритель и передал кошелек Махсуму.
      Медленно подойдя к лежащему на носилках мальчику, главный шейх долго смотрел на больного. Потом откинул цветастую накидку и начал щупать скрюченные ноги, тело, руки, плечи.
      Положил руку на лоб.
      - У него очень высокая температура, - сразу определил шейх.
      - Да, да, она держится вот уже несколько месяцев, - поспешно подтвердил Мебува.
      - Вы упустили время, - выпрямился Миян Кудрат, - болезнь задела суставы, а температура ослабила сердце... - Лицо сберегателя усыпальницы было равнодушно, непроницаемо. Весь его вид говорил о том, что старик сам виноват в тяжелом состоянии своего сына. - Но есть надежда, что святой Али...
      Мебува рухнул на колени.
      - Я умоляю вас, великий человек! - жалобно заговорил старик. - Спасите моего сына!.. Я не пожалею ничего, чтобы возблагодарить святого Али-Шахимардана.
      - Нужно сильное средство, - холодно произнес главный шейх, - очень сильное, чтобы встряхнуть весь организм вашего сына.
      - Я согласен, я согласен на все, - горестно закивал головой Мебува.
      Смотритель гробницы подозвал к себе шейха Махсума.
      - Где дервиши?
      - Божьи люди сидят там, за мазаром, - показал рукой Махсум. - Они вкушают пищу, которую ниспослал им святой Али.
      - Позови их.
      Чем больше всматривался Хамза в лежащего на носилках больного мальчика, тем сильнее охватывала его сердце жалость к нему. Но еще больше жалел он старика отца, стоявшего на коленях перед носилками. Если даже ему, Хамзе, было так тяжело карабкаться сюда, на гору, то каково же было подниматься по этим высоким ступеням старому Мебуве?
      Хамза посмотрел вниз, в долину реки. Как красиво было вокруг! Как ярко и приветливо светило солнце, серебря снежные верхушки гор! Как весело и молодо зеленели вдали луга, покрытые цветастой накидкой тюльпанов и маков! Как таинственно и загадочно плыло на фоне черных скал белое облако, похожее на большого лебедя или скорее на сказочный ковер-самолет из "Тысячи и одной ночи"...
      А больной мальчик на носилках не видит ничего этого, потому что он не может даже приподнять голову. И старик Мебува тоже не видит, потому что глаза его залиты слезами.
      Почему же должны мучиться эти люди, если все так хорошо и красиво вокруг - солнце, небо, горы, луга, цветы, облака?
      Грустно сделалось на душе у Хамзы. Ему вдруг очень захотелось чем-нибудь помочь старику Мебуве.
      - Ата, позвал Хамза отца, трогая рукав его халата, - а ты не можешь вылечить этого мальчика?
      - Нет, сынок, не могу, - вздохнул Хаким. - Я всего лишь обыкновенный табиб. А ему не сумели помочь даже ученые доктора.
      ...Из-за угла мазара показалась толпа дервишей, одетых в разноцветное тряпье и острые конусообразные шапки. С шумом и гвалтом окружили они носилки, звеня висящими на поясах медной посудой и железным хламом.
      - Эй, божьи люди! - зычно крикнул Миян Кудрат. - Довольны ли вы пищей, которую послал вам Али-Шахимардан?
      - Довольны! Рахмат! - кривляясь и гримасничая, закричали в ответ дервиши. - Святой Али хороший хозяин!
      - Тогда устройте нам радение, но только настоящее радение! - двинулся к дервишам главный шейх. - К нам прибыл смиренный мусульманин, у сына которого в сердце поселились дьяволы! Только вы одни, самые честные и праведные мусульмане, можете изгнать их. Ло иллохо! Илло оллоху!
      - Е-хув! Е-хак! - завопили дервиши. - Ло иллохо! Илло оллоху! Е-хув! Е-хак!..
      Что тут началось! Даже много дней и недель спустя не мог забыть маленький Хамза этого жуткого зрелища.
      Напутствуемые высшим духовным лицом Коканда и Маргилана, дервиши начали топтаться на месте, качаться из стороны в сторону, трястись, прыгать, подскакивать, приплясывать, то и дело вскидывая вверх руки, задирая ноги, запрокидывая головы. Они запричитали, заплакали, заголосили, завыли так, как не смогла бы сделать это тысяча отборных злых дивов и дьяволов.
      Железный хлам и медная посуда, привязанные к их поясам, издавали неимоверный шум - горная лавина и камнепад не смогли бы сравниться с какофонией этих звуков.
      - Е-хув! Е-хак! Ло иллохо! Илло оллоху! Е-хув! Е-хак!
      Дервиши паясничали, гримасничали, падали на колени, катались по земле, вскакивали, кидались друг на друга, снова падали, дрыгали ногами, скребли землю руками, засовывали пальцы в рот, царапали лицо, полосовали свои рубища и лохмотья... Это было действительно настоящее фанатичное радение! Вид людей, беснующихся, неистовствующих, рвущих на себе длинные, грязные, свалявшиеся волосы и бороды, выворачивающих руки и ноги, наносящих себе раны, был воистину страшен и отвратителен.
      Но все было правильно - дервиши изображали злых дивов и дьяволов. Они и должны были быть похожими на самых диких и ужасных чудовищ, поселившихся в сердце больного. А нанося себе раны, они тем самым пугали этих дивов, убивали их в себе, грозили им, изгоняли их из сердца больного.
      Хамза спрятался за спину отца. Мальчика бил нервный озноб, он дрожал от ненависти и отвращения к дервишам.
      - Ата, ата! - звал Хамза отца. - Уйдем отсюда!
      Но Хаким не двигался с места. Он знал, что с радения уходить нельзя, в своем фанатичном ослеплении впавшие в безумие дервиши могли догнать уходящего и убить на месте.
      Один из дервишей, карлик с тонкой змеиной шеей и огромной головой, с отвислыми губами, с вывернутыми красными веками трахомных глаз, самый неистовый и безумный, раскровенив лицо, бил себя в покрытую струпьями грудь острым куском железа, терзал ударами свою тщедушную плоть, оставляя каждый раз на теле широкие кровавые полосы. Он был забрызган собственной кровью, и казалось, что тот дьявол, которого он изображал и который "сидел" внутри больного, должен был бы уже давно упасть бездыханным, но шайтан был живуч и упорно сопротивлялся.
      И тогда карлик, отбросив железку и завизжав, будто придавленный упавшим на него сверху куском скалы, бешено завертелся волчком на месте. Его примеру последовали остальные дервиши, и все они стали похожи на маленькие пыльные смерчи, кружившиеся около носилок.
      - Е-хув! Е-хак! - вопили дервиши. - Ло иллохо! Илло оллоху!.. Е-хув! Е-хак!..
      Неожиданно карлик прыгнул через носилки...
      За ним прыгнул второй дервиш, третий...
      И снова завертелись волчками вокруг себя, снова закружились около носилок маленькими и неистовыми пыльными смерчами.
      - Е-хув! Е-хак! - неслось из клубов пыли. - Е-хув! Е-хак!..
      Выглядывая из-за спины отца, Хамза видел, как с самого начала радения мальчик на носилках как бы весь подобрался. Он боялся дервишей: они действительно были похожи на дьяволов.
      Несколько раз мальчик пытался поднять руки, загораживаясь, но руки не слушались его. Когда же начались прыжки, он завозился, задергался и вдруг сел на носилках.
      - Ата! Ата! - заплакал мальчик, зовя Мебуву. - Мне страшно!
      - Чудо! Чудо! - закричал Миян Кудрат, обращаясь к толпе паломников и зрителей. - Он двигается! Святой Али услышал нас! Всевышний посылает нам свое милосердие!
      Мебува поднял голову. Он не верил своим глазам - его сын, бывший неподвижным столько дней, сидел на носилках.
      Карлик, оскалясь и испустив душераздирающий вопль, неожиданно упал на землю и пополз как ящерица к носилкам, гримасничая и кривляясь...
      И - свершилось!
      - Я боюсь! Я боюсь! - забился в истерике мальчик.
      И вдруг он вскочил на ноги...
      - Исцелен! Исцелен!!! - вскинув вверх руки, загремел во всю мощь своего раскатистого голоса Миян Кудрат, опускаясь на колени.-Смотри, Мебува, твой сын стоит на ногах! Всевышний вернул ему силы!.. Смотрите, мусульмане, как безгранична власть святого Али над нами!
      Шейхи Бузрук, Хурумбай и Махсум (и вместе с ними все, кто находился в ту минуту перед мазаром, - не менее двух сотен человек, Хаким и Хамза тоже) почти одновременно опустились на колени.
      Шатаясь и перешагивая через распростершихся на земле дервишей, замерших неподвижно там, где каждого застало исполнение воли всевышнего, Мебува нетвердой походкой приблизился к сыну и обнял его.
      - Козленок мой! Неужели ты встал? - захлебывался рыданиями Мебува. Неужели так щедр ко мне Али-Шахимардан?..
      О небо, чем же отблагодарить тебя? Возьми все, что у меня есть!..
      Козленок мой, сделай же хотя бы один шаг, чтобы всевышний увидел плоды своего труда!
      Мальчик, прижавшись к отцу, затравленно смотрел на окружавших его людей, нетерпеливо и жадно протягивавших руки, чтобы дотронуться до удостоенного милости святого Али-Шахимардана и унести с собой крупицу дарованной ему божественной силы или хотя бы прикосновение к ней.
      Но всех опередил карлик, лежавший в двух шагах от носилок.
      Считая, наверное, что ему одному принадлежит заслуга изгнания дьявола, он, как только прошло первое оцепенение, вызванное чудом исцеления, рывком, прямо с земли, кинулся к отцу и сыну и, широко раскинув перед ними свои корявые, похожие на клешни руки, запрокинув огромную, волосато-обезьянью голову, весь в крови и грязи, неправдоподобно чудовищный, нечеловечески уродливый, закричал торжествующе и исступленно черной дырой распахнутого настежь и перекошенного рта:
      - А-а-а-а-а-а-а-а!
      И горы, словно на каждой вершине сидело по тысяче злых духов, многократно повторили гулкое эхо этого дьявольского крика:
      - А-а-а-а-а-а-а!!
      - А-а-а-а-а-а-а!!
      - А-а-а-а-а-а-а!!
      ...Они упали почти одновременно.
      Сначала карлик, схватившись рукой за сердце. Потом мальчик.
      Судорога исказила лицо больного, он дернулся в отцовских руках, захрипел, обмяк и, уронив безжизненно голову, рухнул к ногам ошеломленного Мебувы.
      Жизнь, испуганная дервишами, встрепенулась на мгновение, вспыхнула мимолетной искрой и тут же погасла перед новым страхом.
      - Он умер, он умер! - в ужасе бормотал Мебува, пытаясь приподнять сына. - Люди, неужели он умер?!
      Миян Кудрат, быстро подойдя к носилкам, нагнулся, открыл пальцами веко мальчика, потом второе - мальчик был мертв, глаза его остывали, стекленея от пережитого, непосильного потрясения.
      Рядом корчился в конвульсиях карлик...
      Ужас охватил площадку перед мазаром. Люди стояли не шелохнувшись. "Воля" аллаха безмолвно громыхала над их головами зигзагообразной белой молнией. Сверкнула - подарила жизнь. Еще раз сверкнула - отняла.
      Утратив на какое-то время контроль над собой, угрюмо смотрел на умершего сберегатель гробницы. Шейхи Бузрук, Хурумбай и Махсум потерянно топтались возле носилок. Гурьбой сбились вокруг карлика дервиши, не смея вмешиваться в дела того, чьим дыханием теперь управлял всевышний.
      А Мебува, кажется, только начинал до конца понимать все произошедшее. Он медленно распрямлялся, не отрывая взгляда от мертвого сына. В глазах у старика полыхало отчаяние.
      - Что же ты сделал, сынок? - пустыми зрачками обведя толпу вокруг себя, тихо спросил старик. - Как мне стерпеть такое горе?.. Что станет с твоей матерью, когда до нее дойдет эта злосчастная весть?.. С какой молитвой, с какими надеждами она провожала нас сюда... Что я привезу ей обратно, как взгляну в лицо, что отвечу? О, горе мне, горе!.. Почему я не умер вместо тебя, сынок?
      Что-то оборвалось внутри у Мебувы, что-то сломалось, и слова неуправляемо хлынули из растерзанной мраком души, как воды арыка сквозь пробитую брешь в плотине.
      - Ах, ягненок мой, что же я буду теперь делать без тебя?
      Зачем мне жить, для чего жить? Кто будет опорой в оставшиеся дни на этой земле?.. Ах, дитя мое бедное, сколько радости мне принесло когда-то твое рождение! Я молился на тебя, я целовал твои первые слезы, я хотел, чтобы жизнь твоя была полна солнца и счастья!.. А что получилось? Ты закрыл свои ясные глаза раньше меня, старика... - Мебува рванул на груди халат. - О боже, как ты мог допустить такое?! Всевышний, куда ты смотрел, если младший умирает раньше старшего?! Будь у тебя хоть капля справедливости, ты никогда не позволил бы сделать это... Ребенок не должен уходить из жизни раньше отца!.. Аллах, как молиться теперь тебе, если так слепо распоряжаешься ты судьбами людей?
      Разве не видишь ты с высоты своей, с неба, что это нелепо, когда старики хоронят молодых...
      - Не богохульствуй! Не предавайся еретическим речениям, грешный человек! - оборвал Мебуву грозный голос Мияна Кудрата.
      Смотритель гробницы уже справился с минутной слабостью, он снова был главным шейхом усыпальницы-мавзолея, высшим духовным лицом мусульманского мира Коканда и Маргилана, наставником и хозяином мусульманских душ.
      - Не богохульствуй, - смягчая гнев, повторил Миян Кудрат, - не то святой Али занесет свой острый меч и над твоей головой...
      Мебува поник.
      Сберегатель гробницы повернулся к толпе. Он понимал, что сейчас нужны слова, которые уменьшили бы впечатление от смерти больного, объяснили ее, повернули бы настроение толпы, оставив неизменно великой славу Али-Шахимардана. Надо было срочно восстановить силу святого Али, поколебленную смертью мальчика и словами Мебувы.
      - Человеку не дано знать суть дел небесных, - начал Миян Кудрат, - и если исчерпана его земная доля, дни его сочтены. Так написано на скрижалях судьбы каждого, и никто не может изменить этого предначертания... Вечная бренность одной человеческой жизни дает всевышнему возможность поддерживать вечное бессмертие всего человечества... Мудрец говорил: когда приходит посланник смерти, мы хотим убежать в цветущий сад; но даже убежав в цветник, человек не избавляется от смерти, ибо у всех один удел кладбище... Смерть - конечная доля каждого.
      Смерть - это воля божья. Ее нельзя изменить или оспорить!
      Человек должен подчиниться воле божьей, чтобы не вызвать гнева аллаха... В священном шариате, на страже которого всегда стоял Али-Шахимардан, сказано: если человек должен умереть или уже умер, плач и стоны бесполезны. Они равны сопротивлению воле божьей и поэтому являются величайшим грехом. Мы все рабы божьи, а у раба божьего нет другого выхода, кроме смирения перед волей божьей и в жизни, и в смерти. Поэтому не надо плакать над мертвыми, не надо стонать и убиваться над ними.
      Если к человеку пришла смерть, значит, ковер его судьбы соткан из черных ниток, а черные нитки еще никому не удавалось отмыть добела ни живой, ни райской водой!..
      4
      Никогда еще не испытывал маленький Хамза столько волнений. Это были даже не волнения, а глубочайшее потрясение его немногих представлений и понятий о жизни, его только еще начинающих складываться детских чувствований и ощущений.
      Несколько лет подряд соблюдал Хамза запреты и ограничения шариата, готовясь принять покровительство Али-Шахимардана.
      И все эти годы окружавшая мальчика жизнь полностью соответствовала толкованиям шариата.
      Радость приобщения к духу святого Али была велика. Душа Хамзы вознеслась необычайно высоко, все действительно было хорошо и справедливо вокруг, как и говорилось об этом в шариате как это и обещал отец за послушание и соблюдение верности уложениям шариата. Душа Хамзы летала в небесах, она была почти рядом с духом Али-Шахимардана, а может быть, даже рядом с духом самого пророка Магомета.
      Одним словом, по детскому своему разумению Хамза уже ощущал себя настоящим мусульманином. Он чуть ли не видел себя сидящим на ступеньках престола всевышнего - около большого и пышного кресла с четырьмя ножками и большой спинкой, на котором восседал величественный старец в белой чалме с огромными черными глазами - точная копия Мияна Кудрата.
      Еще бы немного, и Хамза увидел себя сидящим на коленях у самого аллаха.
      Но тут появились Мебува и носильщики с неподвижным мальчиком...
      И вся устойчивая картина справедливости окружающего мира искривилась в глазах Хамзы, заколебалась, дала трещину и в конце концов рухнула.
      Все окружающее неузнаваемо изменилось перед Хамзой. Мир потускнел и померк. Потухло солнце.
      Впервые видел он смерть человека...
      Маленькое сердце Хамзы превратилось в комок страха. Рушились горы вокруг, и осколки скал летели прямо в грудь мальчика.
      Душа была залита болью. Птица страха рвалась наружу, сердце не могло больше выдержать напряжения. Хамза чувствовал, что теряет сознание, он ничего не слышал и ничего не видел перед собой, он умирал вместе с сыном Мебувы.
      - Не надо, не надо, не надо! - шептал Хамза, заливаясь слезами и прижимаясь к отцу.
      Но что-то большое, широкое и сильное, как течение могучей полноводной реки, уже вливалось в душу мальчика, что-то, рожденное сердцем, неостановимо входило в его существо, чтобы остаться там навсегда.
      Неутолимое сочувствие живой человеческой плоти, обрывающей земную нить своего бытия, вспыхнуло ярким пламенем, ожгло душу нестерпимо, невыносимо...
      Хамза пошатнулся и начал сползать к ногам отца. Хакимтабиб испуганно подхватил сына...
      И вдруг что-то изменилось на площадке перед гробницей.
      - Вы убийца моего сына!..
      Мебува, растерзанный и страшный, с размотавшейся чалмой, сверкая глазами и сжав кулаки, медленно шел на Мияна Кудрата.
      - Вы убили моего сына!.. - дико закричал Мебува и вытянул руку в сторону главного шейха.
      Смотритель гробницы, бледнея, отступил перед стариком.
      - Убийца! Убийца! Убийца! - пронзительно, как помешанный, кричал Мебува. - Если бы я не был таким простаком и не доверился вам, мой сын был бы жив!.. Вы и ваши злодеи дервиши отняли жизнь у моего сына!
      Лицо Мияна Кудрата покрылось испариной. Он не ожидал ничего подобного. Гнев старика будто парализовал его волю.
      Краем глаза косился Миян Кудрат на родственников, но шейхи Бузрук и Хурумбай растерянно пятились вместе с ним от Мебувы, а шейха Махсума вообще не было видно.
      - О, будь проклят тот день, когда я решился ехать сюда, в Шахимардан, в это гнездо обманщиков и убийц! - рвал на себе халат Мебува. - Будьте прокляты вы все, ненасытные шейхи, кормящиеся от горя и слез человеческих!.. Сын мой, козленок мой, почему ты упал зеленым ростком в мой гроб? Не распустился, не расцвел тюльпан твоего сердца на этой земле! О святой Али, зачем тебе это безгрешное сердце? Зачем, зачем, ну зачем ты взял его, этот беззащитный кусочек моей плоти? Ты не любишь людей, святой Али, ты позволил убить мое единственное дитя, ты убийца, как и они, Али-Шахимардан!.. Убийца, убийца, убийца!..
      Будь же и ты проклят вместе с ними со всеми, дервишами и шейхами, будь проклят!..
      Миян Кудрат вздрогнул. Первый толчок ответного гнева всколыхнулся в нем. Опять богохульство?.. Старик обезумел, проклиная Али... Надо остановить его... Но где же Махсум с его плечами и кулаками?
      Смотритель бросил взгляд на толпу. Она была неподвижна.
      Люди безмолвствовали, в ужасе глядя на обезумевшего Мебуву.
      Еще бы! Такого здесь не было никогда. Простой мусульманин посылал проклятия на святую гробницу.
      - Закрой свой рот, Мебува, - начал было Миян Кудрат, - ты потерял рассудок от горя...
      - Наемник дьявола! - завизжал старик, бросаясь на сберегателя усыпальницы. - Я сброшу со скалы твои кости, чтобы ты не мог больше никогда убивать невинных людей!
      И тут, как из-под земли, перед Мебувой вырос шейх Исмаил Махсум и загородил собой смотрителя гробницы.
      К нему присоединились два дервиша...
      И еще несколько человек вышло из толпы паломников, заслоняя главного шейха.
      Махсум наклонился и поднял с земли камень.
      И к святому Мияну Кудрату вернулась его святость, к нему пришло решение...
      - Презренный!! - как бы очнувшись, заорал Миян Кудрат. - Как ты посмел надругаться над святым местом?!.. Как мог повернуться твой жалкий язык, посылая хулу на Али-Шахимардана? Ты ослеплен невежеством и злобой!.. Ты задумал гнусное дело!.. Но пристанище святых не потерпит твоих еретических слов!.. Всевышний воздает каждому по его заслугам! Вот он и послал тебе смерть твоего сына, зная, что ты в глубине своей мерзкой души невер и богохульник!.. Да будет проклят твой род на двадцать колен вперед!..
      Ярясь все сильнее и сильнее, сберегатель усыпальницы тем не менее зорко следил за настроением толпы. Он уже ловил сочувствующие, одобрительные взгляды многих паломников. Да и как могло быть иначе! Главный шейх вставал на защиту святыни Али-Шахимардана, которую оскорбил обыкновенный смертный, обуянный гордыней и дерзостью.
      - Правоверные! - возопил Миян Кудрат, задирая вверх растрепавшуюся черную бороду. - Аллах вкладывает в мои уста свои слова!
      Шорох прошел по толпе. Люди придвинулись вперед. Все слушали смотрителя мавзолея теперь уже с прежним вниманием и привычной почтительностью.
      - Этот человек, - яростно показал Миян Кудрат на МебуВУ;- на ваших глазах погряз в грехах! За это он должен быть побит камнями! За каждый камень, который вы бросите в него, всевышний простит вам один грех, излечит один ваш недуг! Да воздастся вам всем вместе и каждому в отдельности на том и на этом свете!
      Толпа глухо заволновалась, пришла в движение. Кто-то поднял с земли булыжник. Его примеру последовали другие.
      - Бросайте, мусульмане! - неистовствовал сберегатель мавзолея. - Аллах направляет вашу руку! Святой Али шлет вам свое благословение! Да свершится воля всевышнего, да грянет суд божий!
      Уже прицеливался в голову Мебуве высокий, худой, изможденный человек с огромной гнойной болячкой на шее...
      Уже зажал в руке осколок камня паломник с отечным, дергающимся лицом, изъеденным язвами...
      Уже начали снова завывать и пританцовывать дервиши, набирая полные горсти камней...
      Кто первый?!.
      - Не надо! Не надо! Не надо! Не надо!
      Истошный, пронзительно-жалобный детский крик повис над площадкой перед мазаром.
      Хамза - взъерошенный, заплаканный, маленький - вырвался из толпы паломников и метнулся к Мебуве.
      Раскинув в стороны руки, доставая старику головой только до пояса, он прижался спиной к Мебуве, загораживая его от толпы.
      - Нет! Нет! - кричал Хамза. - Не бросайте камни в этого деда!
      Обессиленный всем пережитым, лишенный смертью сына способности отчетливо воспринимать что-либо, старик в немом изумлении смотрел на Хамзу сверху вниз полубезумным, помутившимся взором.
      - Сынок, ты вернулся ко мне? - улыбнувшись, спросил Мебува во внезапно наступившей тишине. - Здравствуй, сынок...
      Ибн Ямин не помнил, как он выскочил из толпы. Чалма упала с его головы и волочилась за ним.
      - Хамза, вернись! - испуганно закричал лекарь. - Назад, Хамза! Тебя убьют!
      Он споткнулся и упал.
      Он уже слышал свист камней над головой...
      И в эту минуту на площадке перед мазаром снова произошло невероятное, в который уже раз за этот день.
      - Стойте, люди!! - вдруг загремел голос Мияна Кудрата. - Остановитесь! Не надо бросать камни!..
      Гулкое эхо многократно повторилось над ущельем.
      - Внимайте мне, люди! - напрягаясь еще сильнее, взывал главный шейх. Слушайте меня, мусульмане!.. Аллах снова озарил мою душу!.. Произошло диво дивное! На престоле всевышнего принята просьба этого мальчика!.. Только сегодня на ваших глазах была отрезана его ритуальная косичка... Только сегодня принял святой Али этого мальчика под свое покровительство!.. И вот он уже посылает ему свою первую милость, свою первую помощь, свое благословение!.. Этот мальчик, этот невинный и безгрешный младенец просил не бросать камни в грешника Мебуву!.. Святой Али-Шахимардан не заставляет долго ждать достойных!.. Святой Али выполняет просьбу мальчика, святой Али прощает Мебуву, как бы ни были велики его грехи перед нашей гробницей... Иди, Мебува, ты избавлен, ты прощен...
      Али-Шахимардан дарует тебе жизнь... Аллах акбар! Велик аллах и велики дела его! Да сбудется воля всевышнего над всеми нами.
      Аминь!
      И смотритель гробницы, как и подобает мусульманину, молитвенно провел ладонями по лицу.
      - Аминь! - глухо отозвалась толпа, повторяя ритуальное движение главного шейха.
      Величественным, медленным жестом, вновь обретая всю свою значительность и важность, Миян Кудрат вытянул обе руки в ту сторону, где стояли Хамза и Хаким.
      - Чело этого мальчика, - торжественно возвысил голос Миян Кудрат, показывая на Хамзу, - было позлащено сегодня взиманием всевышнего... Да будет долгой жизнь этого мальчика!
      Да будет высокой его доля! Аминь!..
      - Аминь! - повторила толпа.
      Нет, не случайно носил Миян Кудрат титул высшего духовного лица Коканда и Маргилана. Высокий сан хранителя и сберегателя гробницы Али-Шахимардана был возложен на него по праву. Вряд ли нашелся бы на всем белом свете человек, который сумел бы так вовремя услышать голос всевышнего.
      Богохульство Мебувы лишило Мияна Кудрата его всегдашней осторожности и выдержки. Ослепленный ненавистью к старику, в припадке неуправляемого гнева он дал волю своим чувствам, приказав забросать Мебуву камнями.
      И сразу же пожалел об этом.
      Два трупа перед святой гробницей в один день - это было много. Тем более трупы отца и сына. Святой Али должен дарить исцеление во славу усыпальницы, а не сеять смерть. Тем более близких родственников, отца и сына, почти целой семьи. Известие о таком событии, как ни объясняй его волей самого аллаха, разошлось бы худой молвой по всей округе, по всей Ферганской долине.
      Но было уже поздно. Камни уже были подняты.
      И тут неожиданно пришла помощь.
      От этого странного мальчугана Хамзы.
      Несколько секунд было дано главному шейху на размышление.
      Но недаром считался Миян Кудрат лучшим толкователем воли Али-Шахимардана в таких обстоятельствах, когда острая ситуация требовала защитить не только славу гробницы, но и всю мусульманскую веру.
      И его осенило.
      Он любил такие напряженные моменты, когда нужно было выходить на поединок с неизвестным решением и лихорадочно искать его, чтобы переломить настроения большого количества людей, сломать волю толпы, навязать ей свою волю и позвать за собой, повести туда, куда было нужно ему.
      Собственно говоря, это и было его профессией - умение увлекать людей за собой, умение склонять их на свою сторону, способность сурово и властно пасти мусульманские души, лишая их хозяев возможности думать и чувствовать самостоятельно, вгоняя все разнообразие и богатство духовных человеческих проявлений в однозначные уложения кооана и шариата.
      И он преуспевал в этой нелегкой профессии, святой Миян Кудрат, местоблюститель гробницы Шахимардана, всегда выходя победителем из поединков с настроениями паломников, дервишей, фанатиков - любой религиозной толпы.
      ...Носильщики подняли на плечи носилки с телом мертвого сына Мебувы и двинулись к спуску со скалы. Шейхи Бузрук и Хурумбай вели старика, поддерживая его с двух сторон под руки. Паломники расходились. Несколько человек вызвались проводить Мебуву до выхода из ущелья и дальше - до кишлака Вадил, где он смог бы нанять повозку.
      Около Мияна Кудрата остался только шейх Махсум.
      - Позови ко мне отца этого мальчишки... Хамзы, - приказал смотритель гробницы.
      Махсум привел ибн Ямина.
      Низко склонив голову, стоял перед Мияном Кудратом лекарь Хаким.
      - На твоем сыне грех, - тихо, чтобы не слышали окружающие, сказал смотритель гробницы, - но ты сам, видно, благочестивый и праведный мусульманин, и поэтому я прощаю твоего сына...
      - Да быть мне вашей жертвой, - пробормотал ибн Ямин, - мой сын не понимал, что делает, он еще совсем несмышленыш...
      - Вернешься домой - собери почтенных людей и молитвами выгоняй из мальчишки злой дух дерзости, - посоветовал Миян Кудрат.
      - Ваши наказы будут исполнены, - закивал головой Хаким. - Ваше святое дыхание коснулось моего сына, и если аллах и моя вера позволят мне, я постараюсь вырастить из Хамзы верного проповедника нашей великой религии, корана и шариата.
      - Аминь, - одобрил Миян Кудрат программу воспитания Хамзы. - Да помогут тебе в твоем святом деле дух Шахимардана и твердая воля аллаха.
      Ибн Ямин поклонился, достал из кармана халата мешочек - кисет с серебром (последний, отложенный на обратную дорогу)
      и протянул его сберегателю праха святого Али-Шахимардана.
      Стоявший рядом с Мияном Кудратом шейх Махсум, даже не взглянув на главного шейха, взял мешочек с деньгами и сунул его к себе в карман.
      ...Спустившись с горы Букан в кишлак Шахимардан и расположившись на отдых и ночлег во дворе чайханы, в которой он с сыном провел предыдущую ночь, почтенный ибн Ямин, лекарь
      табиб из Коканда, узнал вечером, что карлик дервиш, главный виновник смерти сына Мебувы, тоже умер в тот день от сердечного приступа наверху, на скале, под стенами священного мазара - гробницы святого Али-Шахимардана.
      Глава вторая
      СЫН ЛЕКАРЯ И ДОЧЬ БАЯ
      1
      До 1866 года Коканд был столицей Кокандского ханства.
      Возникший на пересечении древних торговых путей, город в течение многих веков славился изделиями своих ремесленников - кожевенников, гончаров, медников, ткачей, сапожников, кузнецов.
      После основания нового административного центра Ферганской долины города Скобелева железная дорога связала Коканд с Россией. И сразу же бывшая ханская столица превратилась в крупнейший перевалочный пункт оптовой торговли хлопком. Появились первые хлопкоочистительные заводы, маслобойные и мыловаренные фабрики, начались разработки небольших месторождений угля и нефти. Складывались первые миллионные состояния. В финансовых кругах приобретали известность имена Рузи Ахунбая и Ахмадбека Тимербекова. Бывший торговец сушеным урюком Миригулишанбай вошел в число пайщиков иранской кампании. А знаменитый Миркамилбай Муминбаев из Андижана, хозяин несчетных конских табунов и овечьих отар, превратясь из простого степного бая в скотопромышленника, вел свои дела уже в партнерстве со многими лучшими торговыми домами России.
      В самом Коканде год от года крепли хлопковые фирмы Потеляхова и Вадяева. Но быстрее всех увеличивал обороты своего хлопкоочистительного завода широко известный в городе потомственный землевладелец Садыкджан-байвачча. Капиталы его росли, как говорится, не по дням, а по часам. Сосредоточив контроль за выращиванием, обработкой и вывозом хлопка по железной дороге во внутренние районы России, Садыкджанбайвачча в течение нескольких лет стал наиболее заметной фигурой среди новой кокандской торгово-промышленной знати.
      Владея большим количеством магазинов, он активно вкладывал деньги и в строительство новых зданий. Фактически ему принадлежали самые красивые дома, воздвигнутые в городе в последние годы, - гостиницы "Лондон", "Аполлон", "Декаденс"
      и двухэтажная гостиница при вокзале, в которых останавливались и подолгу жили, пользуясь неожиданным комфортом, постоянно наезжавшие в Коканд купцы, маклеры, коммивояжеры, подрядчики, коммерсанты, представители кредитных обществ и прочие деловые люди, неиссякаемым потоком устремившиеся в район нового хлопкового рынка после прокладки сюда железной дороги.
      Устав от дневных забот, приезжие деловые люди и по вечерам могли вкусить от щедрот Садыкджана-байваччи. В ресторанах при гостиницах играли оркестры, пели шансонетки. По оживленной улице Розенбах раскатывали лихачи. Подгулявшие седоки могли не опасаться оказаться с пьяных глаз в каком-нибудь пугающем своей неизвестностью и таинственностью мусульманском квартале. Четыреста сорок городовых и четыре пристава под сильной рукой и недреманным оком полицмейстера Медынского были надежным продолжением комфорта и негласного гостеприимства Садыкджана-байваччи, обеспечивая деловым визитерам личную безопасность и полное соблюдение всех коммерческих интересов.
      Успехи Садыкджана-байваччи не давали покоя духовным лицам из кокандского управления мусульманских школ - медресе. Втолковывая мудрость корана будущим муллам и мударрисам, духовники не забывали и о том, что управлению принадлежит в городе триста шестьдесят лавок, предлагавших покупателям дары вакуфных (монастырских) земель. Новые веяния и конкуренция требовали от служителей религии изощренности и сноровки каждая лавка сдавалась в отдельную аренду, составлявшую полторы тысячи рублей в год. Полумиллионный доход от торговли духовные лица вкладывали в содержание главных медресе. Для вдумчивого и глубокого изучения корана каждым учащимся при медресе существовали худжры, отдельные комнаты-кельи. Количество их непрерывно увеличивалось, к старым все время пристраивали новые, так как росло число желающих поступить в медресе. В основном это были сыновья хлопковых скоробогатеев - наем и содержание худжры стоили немалых средств.
      Хамзе исполнилось одиннадцать лет. Он уже бойко читал персидские и арабские книги. Грамоте его выучил отец.
      Дела ибн Ямина стали поправляться. Общее оживление жизни в городе сказалось, как это было ни странно, и на его клиентуре: люди спешили жить, торговать, заключать сделки, люди нервничали, переживали, пили много вина, обильно угощали друг друга при деловых встречах, люди чаще болели. А докторов в городе почти не было, и люди шли к табибу-лекарю, надеясь на целебные свойства его трав и пилюль.
      Завелись кое-какие денежки у Хакима-лекаря. В квартале Тарокчилик он купил дом, напротив бани, с внешним и внутренним двориками, с хорошим цветником. (Пожертвования святому Али, как видно, были не напрасны.)
      Этот цветник особенно полюбился одиннадцатилетнему Хамзе. С книжкой в руках он часами просиживал здесь. Прочтет несколько страниц, оторвется и долго-долго смотрит на нежные, причудливые лепестки растений, вдыхая их аромат, на трудолюбиво жужжащих пчел, перелетающих с грядки на грядку и старательно ползающих, перебирая мохнатыми лапками по тычинкам и пестикам, на бабочек и стрекоз, неутомимо выполнявших свою вечную работу обновления зеленого цветочного мира.
      В такие минуты на лице Хамзы появлялось рассеянное, мечтательное выражение. Мысли уносились далеко, и если в руках у него оказывалась книга стихов-газелей какого-нибудь персидского или арабского поэта, он и сам пробовал, подражая автору, сочинять бейт-двустишие... О пчелах, стрекозах и бабочках, например; или о красоте цветов и быстром полете птицы; о близкой белизне облаков и далекой синеве неба; о непонятном и странном чувстве приобщенности ко всему живому; о необъятности мира, печально волнующего своим неощутимым дыханием струны сердца...
      Иногда в таком состоянии его заставал отец. Ибн Ямин приходил в цветник почитать вместе с сыном религиозную книгу и научить его толковать наиболее трудные для понимания страницы. Но все чаще и чаще он отмечал про себя, что Хамза предпочитает газели божественной литературе. Это настораживало набожного Хаким-табиба. Но Хамза был послушным сыном, и стоило отцу лишь напомнить о долге каждого мусульманина перед своей верой, как он тут же откладывал в сторону стихи и принимался за чтение духовных сочинений. Причем почти ни одно из них ему не нужно было дополнительно объяснять каждый раз Хамза сам предлагал отцу свое, хотя и несколько вольное, условное, с поэтическими отклонениями истолкование трудных мест.
      И умиленный ибн Ямин радовался этому, прощая сыну чрезмерное увлечение стихами, так как видел, что именно знакомство с газелями позволяет ему самостоятельно и оригинально понимать содержание священных книг.
      Мать Хамзы, достопочтенная Джахон-буви, на правах жены табиба (табиб-айи) посещала популярные в Коканде религиозные чтения для женщин. Эти чтения, обладавшие якобы чудотворной силой, полулегально устраивала в своем доме старшая жена Садыкджана-байваччи. Однажды, по совету мужа, Джахон-буви взяла с собой Хамзу. Знаменитая на весь город атинайи (ученая женщина), дававшая в частном порядке уроки грамоты девочкам-подросткам из средних по достатку семей и пользовавшаяся покровительством хозяйки дома, прочла несколько бейтов и попросила присутствовавших женщин объяснить их смысл.
      Сидевшие вдоль стен закутанные платками и шалями женщины напряженно молчали. Они собирались здесь, надеясь, что божественная сила священных строк поможет осуществиться их тайным намерениям. Неожиданно одиннадцатилетний Хамза в маленьком мужском полосатом халате и тюбетейке вышел на середину комнаты и звонким от волнения голосом начал рассказывать содержание стихотворений.
      На земле живет девочка Биби. Она круглая сирота. Кто были ее отец и мать - неизвестно. Девочка ютится по углам, работая на чужих людей. Работы очень много - от зари до заката. Бибисешанба встает раньше всех и ложится позже всех. Ее удел - слезы... Но есть ли какая-нибудь надежда на то, что судьба девочки переменится? Конечно, есть. Аллах акбар - велик аллах, он видит все и посылает избавление достойным. Дело отважного - терпение и молитва.
      Трескуче горели свечи, таинственно освещая полутемную комнату. Загадочно пахло воском и копотью. Огромные черные тени женщин на стенах за их спинами колебались, метались, повторяя неровное, дрожащее пламя свечей. Воображение рисовало перед Хамзой картины одну страшнее другой...
      Он вернулся к матери и сел рядом с ней на ковер.
      Женщины заговорили все разом. Они были поражены способностью мальчика объяснять смысл бейтов. Такое яркое, возвышенное и вместе с тем простое истолкование религиозных двустиший было доступно не всем взрослым хафизам - чтецам корана. Покровительство святого Али-Шахимардана, о котором знает весь Коканд, как видно, продолжает помогать лекарскому сыну, увеличивая его ум и мудрость... А ученая женщина, атинайи, даже заплакала от умиления. Она подошла к Хамзе, молитвенно сложила ладони, поблагодарила его, поклонилась и погладила мальчика по голове. Потом атин-айи повернулась к Джахон-буви и сказала, что аллах наградил ее необыкновенным сыном, которого надо беречь, ибо всевышний уготовил ему великие дела.
      С того вечера мать Хамзы начала через день ритуально окуривать сына. Табиб-айи верила, что это защитит Хамзу от злых наговоров и наветов, хотя что же еще могло надежнее и лучше защищать человека от злых наговоров и наветов, чем святое покровительство самого Али-Шахимардана?
      2
      Время бежит незаметно. Зима, лето, весна, осень... Рождаются люди и умирают люди. Идут дожди, светит солнце, набегают тучи, и снова идут дожди. День меркнет, наступает вечер, ночь сменяется утром. Весна, лето, осень, зима и снова весна...
      Хамзе уже восемнадцать.
      Рослый, широколобый, маленькие черные усики, проницательный взгляд задумчивых темных глаз. Неторопливые, сдержанные движения. Полная юношеского достоинства, чуть угловатая походка. Спокойная, располагающая к себе манера вести разговор. Изящество и обаяние цветущей молодости. Благородный йигит приятной и даже привлекательной наружности... И только иногда, когда легкое облако печали будто случайно проплывает через душу, легкая тень от него проплывает и через взгляд.
      Страсть Хамзы - книги. Книга всегда и везде с ним. Никто и никогда не видит его без книги.
      От постоянного чтения он часто прищуривается, и выражение лица его становится слегка ироничным, насмешливым. И тем не менее это не меняет у людей общего впечатления о нем как о дружелюбном, весьма общительном и хорошо воспитанном юноше.
      Еще одна особенность отчетливо проявляется в его натуре. Он очень любит слушать других. Какую-нибудь остроумную притчу, или сказку, или легенду. Все равно где - дома, на улице, в чайхане, на базаре. И неважно кто рассказывает. Было бы интересно или смешно. Подойдет и тихо сядет в кружок слушателей. И не шелохнется, не упустит ни одной забавной подробности из веселой и длинной истории какого-нибудь кизикчи - народного острослова.
      В поисках возможности послушать веселые и поучительные истории Хамза бродил по всему Коканду. Он очень любил свой родной город. Заходил в магазины и лавки, в караван-сараи, в которых останавливались на ночлег дехкане из окрестных кишлаков, приезжавшие продавать хлопок, точить серпы и кетмени, ковать лошадей. И то, что приходилось слышать в их разговорах засилье торговцев и баев, низкие цены на хлопок и высокие на городские товары - и то, что приходилось видеть самому (многодневные пиршества в чайханах и ресторанах богатых людей), давало новую пищу для размышлений, рождало вопросы, ответы на которые он старался найти в книгах.
      Читал он теперь не только сборники газелей и бейтов. В свое время ибн Ямин сумел отдать сына на учебу в медресе - одно из лучших в Коканде.
      Так вот, однокашник Хамзы, Алчинбек, состоявший в родстве с самим Садыкджаном-байваччой, приносил иногда в медресе из дома богатого дяди начавшие выходить в Туркестане местные газеты и журналы. Конечно, хотелось сразу же прочитать их все, но делать это было опасно - могли исключить.
      С согласия Алчинбека (у них с первых лет учебы сложились дружеские отношения) Хамза уносил на несколько дней газеты и журналы домой. Он прятал их в дупле чинары. И по утрам, едва забрезжит рассвет, задолго до того как позовет к первому намазу муэдзин, вставал тайком от отца и матери и пробирался в сад.
      Вот он подходит к дереву, запускает руку в дупло...
      И вот они лежат перед ним на траве, а он, сидя на молитвенном коврике, поджав под себя ноги, медленно обводит взглядом их первые страницы и обложки...
      "Тараккиет" ("Прогресс").
      "Хуршид" ("Светило").
      "Шухрат" ("Слава").
      "Ойна" ("Зеркало").
      "Садойи Фергана" ("Голос Ферганы").
      "Садойи Туркистон" ("Голос Туркестана").
      "Таржимон" ("Переводчик").
      "Вакт" ("Время").
      Скорее, скорее, пока спят соседи, улица и весь город, пока еще не проснулись домашние, скорее узнать, что делается в мире, что происходит на белом свете, чем живут люди в других городах, о чем они думают, какие цели ставят перед собой, на что надеются, кроме милосердия и благорасположения аллаха?.. Сколько есть на земле интересных мест, в которых он еще не бывал!..
      Удастся ли когда-нибудь поехать туда?.. А сколько нового можно узнать из газет!.. Например, о ценах на хлопок-сырец в разных городах Ферганской долины и Туркестана. Или о курсе рубля и английского фунта на биржах и в банках Петербурга и Лондона. Или о том, что "Торговый дом Миркамилбай Муминбаев"
      в неограниченном количестве принимает заказы на поставки из центральной России всевозможных товаров... Или о том, что фирма Потеляхова открывает новые пункты по закупке хлопка в Юкори Шилдира и в Пастки Шилдира, а фирма Вадяева открывает такие же пункты в Гандижироване, Кайнаре, Кипчаке, Гоз Еглике, Дангаре, Турваке и Каракалпакии.
      В журналах писали, что в просвещенных мусульманских кругах ширится движение за всемерное развитие образования в народе. Будущее нации принадлежит деловым и знающим людям. Поэтому богатые слои общества должны взять на себя заботу о бедняках. Каждый бай обязан дать средства на открытие хотя бы одной мусульманской школы для детей неимущих и оказывать ей в дальнейшем свое покровительство и защиту.
      Причины многих неурядиц и бед народной жизни журналы видели в отсутствии знаний и невежестве. Богатые и образованные люди тем и подтвердят свое избранное предназначение, что возьмут на себя историческую миссию просвещения народа.
      Эта мысль понравилась Хамзе. Действительно, если каждый бай откроет на свои деньги хотя бы одну школу, безграмотность дехкан и ремесленников будет уменьшаться. Хамза хоть сейчас был готов предложить свои услуги в качестве учителя в одной из таких новых школ. Любой мусульманин, болеющий душой за свою нацию, должен отдавать все свои силы для улучшения жизни всех правоверных. Богатые баи обязаны защитить народ и помочь ему преодолеть свое невежество. Кто, как не те же Муминбаев, Вадяев, Потеляхов, Миригулишанбай и Темирбеков, не говоря уже о Садыкджане-байвачче, самом энергичном и предприимчивом из них, должны взять на себя руководство нацией?
      Для этого и сосредоточены в их руках деньги и сила, для этого и работает на них народ, чтобы они, в свою очередь, заботились о народе.
      Хамзу удивляло только одно. Почему, беспокоясь о народе, обсуждая тяжелое положение народа на своих страницах, ни одна газета и ни один журнал ничего не пишут о том, что думают и говорят о своей жизни те самые люди, которых он видел и слушал на базарах и улицах, в чайханах и караван-сараях, то есть те, кто и был самим народом?
      В газетах и журналах призывают богатых защищать интересы бедных, а богатые тем временем раскатывают на лихачах и пируют в ресторанах при шикарных гостиницах на улице Розенбах... Ремесленники и дехкане говорят о засилье торговцев и баев, о том, что свои товары и хлопок им приходится продавать баям за полцены. Но почему же именно об этом, об этой "полцене", не пишут газеты и журналы? Почему на их страницах совсем нет описаний жизни бедняков? Ведь газеты и журналы, если они действительно пекутся об интересах нации, должны рассказывать обо всем народе, обо всех мусульманах - и о богатых, и о бедных.
      Задумавшись, глубоко погрузившись в свои мысли, сидел Хамза на молитвенном коврике во дворе отцовского дома перед разложенными на траве журналами и газетами.
      Он не услышал, как протяжно и хрипло закричал муэдзин с минарета мечети. Не увидел, как вышел из дома со своим молитвенным ковриком отец...
      Заметив под деревом сына, ибн Ямин подошел к нему сзади.
      Хамза сидел неподвижно, словно замер в каком-то странном оцепенении.
      Хаким-табиб был уже слаб глазами и не разглядел, что именно разложено на траве перед сыном, какие издания. Он принял их за очередные религиозные сочинения, постоял молча еще несколько минут за спиной Хамзы и, вздохнув, пошел к дому, где был расстелен его коврик. Встал на колени, повернулся к востоку, к солнцу, и начал читать намаз.
      Было раннее утро. Рассвет занимался над Кокандом. Под заунывные крики муэдзина Хамза сидел на своем молитвенном коврике, забыв о молитве. Над его головой, в густой листве чинары, звонко пели птицы, встречая рассвет.
      3
      У каждого человека в жизни должен быть друг. Особенно в юности. Хамза и Алчинбек подружились буквально в первый же день занятий в медресе. Оба они выделялись из основной массы учеников своими способностями. Их имена всегда называли вместе первыми, когда отмечали успехи учащихся медресе при переходе из класса в класс.
      Потом, когда они стали старше, их худжры оказались рядом.
      Вернее, они хотели, чтобы так получилось, и, видя, что дружба не мешает, а, наоборот, помогает ребятам учиться, им пошли навстречу и поселили в кельях-худжрах через стену.
      И все годы, проведенные в медресе, ни у Хамзы, ни у Алчинбека не было в Коканде человека более близкого, чем они сами были друг для друга. Они всегда вместе читали книги, готовили домашние задания, вместе постигали вершины знаний, вместе открывали сложности окружающего мира.
      Хамза рано начал писать стихи. Алчинбек не писал стихов никогда, но любил слушать газели и бейты друга. И все свои поэтические сочинения, написанные в школе, Хамза всегда читал прежде всего Алчинбеку, который, таким образом, волею судеб оказался первым восприемником его ранней юношеской музы.
      К последнему году учебы все в медресе называли Хамзу и Алчинбека близнецами, Хасаном и Хусаном. Они и в самом деле были очень похожи одевались в одинаковые длинные темные шерстяные камзолы, одинаково повязывали на бритые головы чалмы из одной и той же белой материи. И только лица у них были разные. Лицо Алчинбека сразу запоминалось густыми, сросшимися над переносицей бровями, а длинные тонкие усы напоминали хвосты двух лукавых и шустрых мышат, крадущихся навстречу друг другу по верхней губе хозяина усов под самым его носом.
      В этот последний год пребывания в медресе, когда учащиеся выпускного класса были предоставлены самим себе и у них было много свободного времени, Хамза часто приглашал Алчинбека в далекие прогулки по городу. Медленно переходя от улицы к улице, они все время разговаривали, философствовали, обменивались мнениями, вспоминали прочитанные книги и вообще обсуждали самые разнообразные темы, в том числе и "тяжелое положение нации", о котором так много писали газеты и журналы.
      Встречавшиеся по дороге люди почтительно кланялись им и провожали их долгими взглядами. Ни у кого не было, конечно, никаких сомнений в том, что эти благообразные, высокоученые и благородные юноши в длинных строгих камзолах и высоких чалмах - будущие мудрецы или государственные мужи заняты сейчас очень важным делом.
      А высокоученые юноши, миновав районы Ирис Кулибек и Калвак, заглядывали из любопытства в притоны курильщиков опиума и кукнара или в ночлежки, где шла игра в костяшки, шуршали пачки денег, нередко вспыхивали драки.
      Нередко Хамза приводил Алчинбека к низкому закопченному каменному строению на самой окраине Коканда. Это была кузница, в которой работал сын кузнеца Буранбай, сосед по улице.
      Дома их стояли рядом, через забор, и они хорошо знали друг друга с детства. Правда, Буранбай был на несколько лет старше, и это когда-то затрудняло отношения. Но потом, когда Хамза вырос, начал слагать газели, и об этом стало известно соседям, сын кузнеца частенько заходил послушать стихи и песни лекарского сына.
      Бывало, что Буранбай приходил с товарищем - сутулым, широкоплечим парнем, тоже любителем поэзии. Его звали Умар.
      Умар любил поговорить о жизни. Он работал грузчиком на хлопкоочистительном заводе, от его угрюмого, скуластого лица с маленькими глазами и плотно прижатыми ушами, от его резких, грубоватых слов и неразборчивой, торопливой скороговорки веяло постоянной обидой.
      Поначалу Хамза даже не понимал, о чем они смогут говорить, но однажды Буранбай попросил его повторить для Умара один из предыдущих разговоров. Хамза повторил. Умар слушал молча, не перебивая и не задавая никаких вопросов.
      Когда Буранбай и Умар ушли, Хамза опять погрузился в раздумья. Он прочитал уже много книг, многое видел в жизни.
      Но книги и жизнь не сходились - они противоречили друг другу.
      Типографии, выпускавшие книги, принадлежали богатым. А в жизни большинство людей были бедны. Почему?.. Значит, богатство и бедность - вот основной признак, который различает людей. Но разве аллах не одинаково относится ко всем мусульманам? Ведь он же должен - должен! - воздавать всем поровну.
      Значит, религия тоже...
      Нет, нет! Религию трогать нельзя. Учение Магомета не зависит от земной жизни человека. Религия утешает. Свод мусульманских знаний незыблем и не может быть подвергнут сомнениям. Если он, Хамза, начнет сомневаться в религии, ослабнет покровительство святого Али-Шахимардана, которое так часто помогало и ему самому, и отцу, и всей семье. Собственно говоря, все то, чего он достиг - медресе, дружба с Алчинбеком и многое другое, - все это прямой результат милосердия пророка Магомета. Святой Али помог в делах отцу и послал ему свое благословение на покупку дома. А кроме того, вся его, Хамзы, будущая жизнь зависит от верности духу Шахимардана. Ведь сказал же оберегатель усыпальницы святой Миян Кудрат в тот великий и горький день на вершине скалы около гробницы:
      "Пусть будет долгой жизнь этого мальчика!"...
      Аллах акбар! Велик аллах! Да сбудется воля всевышнего и воля всех тех, кому он поручает помогать и покровительствовать мусульманам! Аллах акбар!..
      Буранбай и Умар еще несколько раз приходили к Хамзе, в дом Хакима-табиба. При дальнейших разговорах выяснилось, что Умар-богатырь не такой уж и простак, каким показался при первой встрече.
      От Умара впервые услышал Хамза о том, что между хозяином хлопкоочистительного завода Садыкджаном-байваччой и мастеровыми существуют довольно напряженные отношения. Он же, Умар-богатырь, впервые произнес в цветнике дома Хакиматабиба такие непривычные для слуха первого ученика медресе слова, как "буржуй" и "пролетарий".
      Себя и Буранбая Умар тоже называл весьма необычно - "мы, рабочие"...
      Шел 1907 год. Далекое эхо первого грома, ударившего в центре России, медленно приближалось через пустыни и степи к южным границам империи.
      4
      Пятница. Мусульмане в этот день посылают аллаху свои просьбы с особым почтением. Считается, что пятничный намаз идет к престолу всевышнего быстрее, чем молитвы всех остальных дней недели. В самом деле, если правоверный согрешил в понедельник, то это вовсе не означает, что он не согрешит во вторник, или в среду, или в четверг. Но кто же станет грешить в пятницу, если в этот день аллах подводит итоги греховодному поведению всех мусульман за неделю? Поэтому именно в пятницу особо истово молятся правоверные, надеясь предстать перед всевышним прямо с утра во всей чистоте своих помыслов и поступков и получить от него быстрое согласие на исполнение самых заветных чаяний.
      Хамза и Алчинбек свой пятничный намаз совершали на скорую руку в медресе. Быстро покончив с обращениями к аллаху (друзья в тот день не ждали себе никакого снисхождения, так как всю неделю тайно читали новую партию газет и журналов), Хамза и Алчинбек вышли из школы и направились в чайхану Исфара, расположенную в самом центре Коканда.
      По дороге, конечно, заглянули во двор бани, где поединки в кости не прекращались даже ночью. Здесь никому не могла прийти в голову мысль сделать перерыв на пятничный намаз...
      Как всегда, немного постояли в стороне и посмотрели издали на толпу сумасшедших зрителей, давящих и жмущих друг друга, чтобы увидеть, кто из играющих сделает самую крупную ставку или сорвет наибольшим количеством очков сразу весь кон.
      Придя в чайхану, с достоинством лучших учеников медресе сели в углу на ковер за низкий столик. Чайханщик с поклоном принес большой фаянсовый чайник и две пиалы самым молодым, но едва ли не самым уважаемым в этот час посетителям его заведения.
      - Не кажется ли вам, уважаемый Алчинбек, - произнес Хамза, - что все эти люди, присутствующие во дворе бани в качестве зрителей, вызывают к себе чувство глубокой жалости? Я еще могу понять игроков - каждый из них надеется внезапно разбогатеть. Но зрители, зрители!.. Какие страсти испытывают они?
      Зависть к чужим деньгам? Острые ощущения - повезет или не повезет? Но ведь играют же не они...
      - Наблюдение за игрой и поведением играющих, наверное, тоже доставляет немалое удовольствие, - улыбнулся Алчинбек.
      - Я бы предпочел быть среди игроков, а не зрителей, - сказал Хамза.
      - Прекрасная фраза, - наклонил голову Алчинбек.
      - Несчастье этих людей в том, - продолжал Хамза, - что им не дано осознавать свое положение. Может быть, они были бы другими, если бы кто-нибудь в свое время указал на унизительность их поведения, на низменную природу страстей, которые ими владеют.
      - Вы правы, мой друг, - согласился Алчинбек, - они слепы духовно. И это состояние объясняется прежде всего их невежеством, необразованностью и тяжелыми условиями жизни.
      - Не знаю, как вы, но я иногда испытываю чисто физическую боль, наблюдая за людьми. Большинство людей, страдая и мучаясь весь свой земной век, даже не приближаются к пониманию истинных причин выпавших на их долю испытаний. Я бы считал свою жизнь удавшейся, если бы сумел помочь людям сделать хотя бы первый шаг по дороге избавления от слепоты и невежества.
      - Ваша боль, Хамзахон, за людей - наша общая боль.
      Многие молодые, уже научившиеся отличать белое от черного, стремятся освободить народ от оков косности.
      - Бесконечно правы те, кто пишет в газетах и журналах о том, что только просвещение и знания выведут нацию из болота невежества. Во все века великие умы всех народов оставляли мудрые изречения о пользе образованности и учености.
      - Все этот так, и недостатка в мудрых изречениях у нас, конечно, нет. Но сколько усилий нужно для того, чтобы просветить нашу нацию? Сколько людей потребуется, чтобы народ действительно стал грамотным? Что, например, можем сделать лично мы с вами? Очень мало. Два ручейка, как бы они ни хотели этого, не изменят течения реки. Необходимо широкое движение мусульманской интеллигенции, которая понесет в народ знания.
      Нельзя забывать о религии. Ислам открывает душу мусульманина для познания мира, а слуги ислама ведут его за руку дальше, к вершинам познания.
      - Вы говорите об усилиях... Так давайте же сделаем хотя бы одно такое усилие! Давайте соберем детей из неимущих семей и начнем обучать их. Конечно, два ручейка не могут изменить течение реки. Но два ручейка, слившись воедино, могут дать начало новой реке.
      - А деньги? - спросил Алчинбек и потрогал кончики своих длинных усов. У вас есть деньги, чтобы нанять помещение, купить необходимые книги, бумагу?
      - А наши щедрые баи? В журналах и газетах пишут, что каждый бай даст деньги на открытие одной школы...
      - Ну хорошо, наши щедрые баи дадут нам деньги один раз.
      Предположим, что дадут и второй раз. А что потом?
      - Потом? - переспросил Хамза. - Что-нибудь будет и потом. Важно начать хорошее дело, а дальше народ сам примет участие в нем и поможет.
      - От слова "халва" во рту сладко не станет, - усмехнулся Алчинбек. Советы могут давать все, но редко случается, чтобы вместе с советами давали деньги. И, скажу вам откровенно, мой друг, я слабо верю в то, что баи дадут деньги. Вот, например, мой родственник, Садыкджан-байвачча. Разве он заинтересован в том, чтобы народ на его хлопкоочистительном заводе стал более грамотным?..
      Хамза рассмеялся.
      - Вам лучше знать своего дядю!
      - Я слишком хорошо его знаю, - вздохнул Алчинбек, - и почти никогда не ошибаюсь в его намерениях и поступках.
      Хамза разлил по пиалам остатки чая.
      - Мы осуждаем людей во дворе бани Ялангач, - сказал он, - которые только наблюдают за игрой, не принимая в ней участия. Но не уподобляемся ли мы сами этим людям? В нашей интеллигенции усиливается движение за просвещение нации, издаются газеты и журналы, пишутся статьи... А что делаем в это время мы? Только читаем и обсуждаем эти статьи. Чем же мы тогда отличаемся от зевак и ротозеев около бани?
      - Но издание газет и журналов - это не игра в кости.
      - Тем более! Я не хочу больше быть зрителем в театре, который называется жизнью. Я хочу действовать и быть полезным людям!
      - Дорогой Хамзахон, я прекрасно понимаю ваши чувства.
      Конечно, у народа меньше возможностей осознать свое положение, чем у интеллигенции. Но не думайте, что он совершенно безразличен к событиям, которые происходят вокруг. Лучшие люди из народа давно думают об избавлении от тирании богачей и ищут пути для этого избавления...
      - Одни пируют и купаются в роскоши, другие изматывают себя непосильным трудом ради куска хлеба, - будто не слушая Алчинбека, размышлял вслух Хамза. - Взять наш город. В центре высится дворец Худоярхана - резьба, лазурь, купола, порталы, веранды, тронный зал... А в двух шагах по улицам бродят беспризорные дети, больные, нищие, умалишенные, калеки... Кто объяснит эти противоречия, кто научит - что нужно делать, чтобы их не было?
      - Интеллигенция, - твердо сказал Алчинбек, - просвещенные, образованные круги общества. И мы с вами, дорогой друг, имеем честь принадлежать к этим кругам. Но достаточно ли велики уже наши собственные знания, чтобы учить других, чтобы объяснить людям законы жизни? Думаю, что нет. Нам самим предстоит еще постигнуть смысл многих противоречий, прежде чем научиться объяснять их другим. Это долгий и трудный путь, и, надеюсь, мы не остановимся на полдороге.
      - Я хотел бы идти по этой дороге всю жизнь, - тихо сказал Хамза, - не уставая и не делая остановок.
      - да поможет нам Аллах! - молитвенно сложил вместе ладони Алчинбек. Да сбудется воля всевышнего, да пошлет он нам силы исполнить свое предназначение! Аминь!
      - Аминь, - тихо повторил Хамза.
      Он был во всем согласен с Алчинбеком, но что-то неясное тревожило душу, беспокоило сердце.
      - Если тяжело организовать школу, - начал он, - если нет денег на помещение и книги, то, может быть, нам следует устно обратиться к народу, призывая его получать знания и просвещаться?
      - Когда и где вы хотите обратиться к народу? - нахмурился Алчинбек.
      - Во время народных гуляний, например, - объяснил Хамза, - или во время пятничного намаза, как сегодня. И даже во дворе бани... Если муэдзины и муллы могут свободно разговаривать с народом, то почему не можем делать этого мы, образованная мусульманская молодежь?
      Алчинбек улыбнулся.
      - Ваше предложение заслуживает внимания, - сказал он, - но давайте обсудим его в следующий раз. Сейчас нам пора уже идти в медресе.
      - Хорошо, - согласился Хамза, - отложим пока разговор, но ненадолго. Хотелось бы вернуться к нему как можно скорее.
      Я уже говорил - мне надоело быть только свидетелем этого невеселого и печального зрелища, каким является жизнь нашего народа. Я хочу принять конкретное участие в судьбе народа. Вы обещаете помочь мне?
      - Обещаю, - кивнул Алчинбек.
      5
      Пришел день рамазан-хаит. В течение целого месяца постятся мусульмане. Этот месяц поста называется рамазан. А потом наступает праздник хаит, приходит торжественный и веселый день рамазан-хаит, которым заканчивается пост.
      Накануне Хамза с Алчинбеком были в бане. Долго мылись, плескались, терли друг другу спину. Потом подстригли усы и бороды. Договорились встретиться утром, чтобы вместе прочитать праздничную молитву хаит-намаз.
      В день праздника Хамза вышел из дома рано. Он был одет во все новое, специально сшитое матерью Джахон-буви для хаита.
      В руках нес джайнамаз - праздничный шелковый молитвенный коврик.
      Улицы города оглашал гортанный рев карнаев и сурнаев - длинных духовых инструментов. Казалось, что от рева этих почти пятиметровых медных труб, задиристо задранных вверх около каждого двора, могут обрушиться небеса. На всех перекрестках оглушительно рокотали барабаны. Везде было полно ярко одетых людей, все вышли на хаит - бедняки, баи, дети, подростки, девушки, женщины, то есть, как говорится, и стар и млад.
      Коканд отмечал окончание месяца поста широко, шумно, красочно. Народ, уставший от суровых религиозных ограничений, надоевших прежде всего своим однообразием, веселился от души.
      Все сияли радостью освобождения от жестких запретов шариата.
      Особенно выделялись девушки и молодые женщины. И хотя лица их были закрыты паранджами, все равно от них веяло праздником, потому что сегодня это были праздничные паранджи - бархатные, шелковые, пурпурные. Эх, если бы упала ослепительно красная чадра-чучван вон с той высокой и стройной молодицы, походка которой просто может свести с ума!.. Сколько счастья подарила бы она миру, сколько смелых душ окрылила, с какой быстротой и восторгом забурлила бы кровь в жилах не одного юного йигита!
      Алчинбек ждал Хамзу около соборной мечети. Они поздоровались, поздравили друг друга с праздником, пожелали быстрейшего исполнения всех желаний, еще раз поклялись друг другу в нерушимой и вечной преданности. После этого вошли в мечеть, расстелили праздничные коврики и, опустившись на колени, встали на хаит-намаз.
      - - Надеюсь, что сегодня вы не будете обращаться к народу с призывом просвещаться и получать знания? - улыбнувшись, спросил Алчинбек шепотом.
      - Нет, сегодня не буду. Сегодня я должен увидеть...
      - Ее?
      - Да, ее.
      - Где же и когда?
      - Она придет к нам домой поздравлять с праздником мою мать.
      - Тогда вам нужно торопиться, мой друг. Не будем задерживаться с молитвой.
      Окончив хаит-намаз, Хамза и Алчинбек пошли на базар покупать праздничные подарки домашним. Чего здесь только не было!
      Фисташки из Карши, халва из Самарканда, виноград из Вадила, груши из Андижана, узорчатые косынки и шали из Бухары, посуда и кувшины из Хорезма, ковры из Ургенча... А местные кокандские пекари и кондитеры завалили свои лавки всевозможными лепешками, пирожками, леденцами, конфетами и прочими сладостями.
      ...Тихо скрипнув калиткой, Хамза входит во двор своего дома.
      Отец еще не вернулся из мечети, мама хлопочет около очага.
      Хамза отдает ей подарки, поздравляет с праздником.
      - И тебя поздравляю, сыночек мой! - целует сына в лоб Джахон-буви.
      Хамза молча, одними глазами, спрашивает мать: не приходила?
      И Джахон-буви тоже молча, одними глазами, отвечает: нет, еще не приходила.
      Хамза садится у входа на веранду, прижимается затылком к деревянным перилам и закрывает глаза. Теплая волна воспоминаний приближается к нему издалека - приближается, приближается...
      Это началось год назад, когда он, забежав однажды среди недели из медресе домой, увидел у себя во дворе Зубейду, дочь известного в Коканде бая Ахмад-ахуна, проживавшего со своей большой семьей и несколькими женами в квартале Тарок-чилик.
      Девушка разговаривала с матерью Хамзы, табиб-айи, объясняя, что отец послал ее за лекарством, необходимым его старшей жене Рисолат, матери Зубейды.
      Для удобства разговора Зубейда откинула чадру, и Хамза впервые увидел ее лицо...
      Его поразила гордая красота девушки. Какой-то странной и почти неженской значительностью были отмечены ее густые брови. Они были похожи на чуть приподнятые, но так и оставшиеся нераскрытыми крылья птицы. Печаль бровей отпугивала бы от себя, но внимательный взгляд доверчивых глаз как бы уменьшал глубину душевной тайны, обнадеживал в том, что крылья еще будут расправлены, что птица еще вспорхнет, вопреки тяжести своей тайны, и полетит, сокращая дорогу к своей разгадке.
      И тем не менее душевная тайна, далеко спрятанная боль души была, и это укололо Хамзу в самое сердце. Он невольно сделал шаг к девушке, чтобы сказать, что поможет ей справиться с ее болью, но тут же остановился.
      Смутившись, Зубейда наполовину закрыла лицо чадрой и, будто ища защиты у матери Хамзы, отступила за спину табибайи. И это стыдливое движение, наполненное естественной женской непосредственностью, настолько растрогало Хамзу, что он сразу проникся к девушке чувством огромной и почти братской доброты.
      - Сынок, ты разве не узнаешь Зубейду, с которой вы вместе ходили к атин-айи? - спросила Джахон-буви.
      Хамза покраснел. Кровь прихлынула к его лицу и залила щеки румянцем. Ну, конечно, это же была та самая маленькая девчонка-соседка, на которую он бросал иногда робкие взгляды, когда сидел во время частных уроков грамоты, еще до поступления в медресе, в комнате атин-айи, знаменитой ученой женщины, разрешившей ему, единственному мальчику, приходить к ней на уроки после их встречи в доме старшей жены Садыкджана-байваччи.
      - Здравствуйте, - краснея еще больше, почтительно поклонился Хамза.
      - Здравствуйте, - тихо ответила девушка.
      Смущение Хамзы передалось ей, но в нем совсем не было опасливой настороженности и пугливости. В ее смущении была все та же красота гордости, все те же тайна и боль души... и еще робкая и в то же время щедрая чистота девичества.
      Она не стала закрывать лицо, она прямо взглянула Хамзе в глаза и улыбнулась...
      Вздрогнули длинные черные ресницы. Потоки яркого теплого света распахнули широкую необъятную даль, за горизонтом которой лежало что-то единственно нужное и необходимое.
      С того дня лицо Зубейды неотступно стояло перед Хамзой.
      Оно незакатно светило ему. Когда оно исчезало, все меркло вокруг цветы, трава, деревья. Песня первого чувства звенела над головой, как голос жаворонка в небе. Большие белые облака, наполненные розовым солнечным светом, плыли над весенней землей в океане неба словно льдины, наконец-то вырвавшиеся из долгого плена зимы.
      ...Скрипнула калитка. Хамза открыл глаза. В розовой бархатной парандже во двор входила Зубейда. Навстречу ей уже семенила Джахон-буви.
      Зубейда протянула старушке праздничный подарок.
      - Поздравляю вас, табиб-айи!
      - И вас поздравляю, доченька!.. Вай, да быть мне вашей жертвой, Зубейдахон! Проходите, прошу вас, садитесь на курпачу...
      Усадив гостью на ковер, Джахон-буви начала хлопотать вокруг девушки: положила на дастархан чузму - тонкие лепешки, поджаренные на масле, насыпала на блюдо бугир-саки - шарики иЗ сдобного теста, вынутые из кипящего масла, принесла чайник.
      Зубейда, сняв паранджу, сидела к дастархану боком, опершись о ковер одной рукой и слегка изогнув талию. Атласное платье туго обтягивало ее молодую фигуру. Нитки жемчуга повторяли очертания груди. Сверкали в ушах золотые серьги.
      Фиолетовая косынка, кокетливо повязанная на голове тюрбаном, была окаймлена серебряными монистами и подвесками. Сладко замирала душа у Джахон-буви, когда смотрела она на дочь Ахмад-ахуна. Все отдала бы, ничего не пожалела, если бы пришла эта девушка к ней в дом невесткой.
      Хамза, обогнув веранду, приблизился к дастархану, учтиво поклонился, сел на ковер.
      - Поздравляю вас с праздником, мой школьный друг, - сказал он, расправляя полы халата. - Рамазан-хаит в этом году, кажется, удался на славу. Много цветов и музыки, везде все очень красиво. Но с вашей красотой не может сравниться даже день хаит...
      Зубейда опустила глаза.
      - Пойду приготовлю маставу, - заторопилась на кухню Джахон-буви.
      Зубейда проводила ее взглядом и повернулась к Хамзе.
      Несколько минут они молчз смотрели друг на друга. И не было в мире слов красноречивее этих взглядов.
      ...С того самого дня, когда дочь старшей жены Ахмад-ахуна впервые пришла в дом Хакима-табиба за лекарством, между Хамзой и Зубейдой начзлэсь тайная переписка. Хамзз первым послэл ей стихотворение, в котором описал их встречу. Она ответила длинным письмом, в котором разбирала ходившие по городу в списках газели Хамзы, называя их достойными пера самого Навои, жзловалась на печальную участь женщины в Коканде.
      Хамзз был удивлен зрелости ее мыслей и точности наблюдений.
      Он отправил ей вторую газель, в которой спрашивал: какая тайна скрыта в душе девушки, на лице которой столько тоски и грусти?
      Зубейда не ответила. Хамзэ послал третью, четвертую, пятую газель. Ответов не было. Тогда он написал ей большое письмо без стихов, в котором признавался в любви и говорил о том, что не представляет без нее свою дальнейшую жизнь.
      На следующий день Зубейда пришла в дом табиба - якобы за лекарством. Но лекарство было предлогом. Когда они остались вдвоем в цветнике, Зубейда сказала Хзмзе, что давно уже любит его...
      Это была отчаянная смелость - прийти в дом к юноше и самой объявить ему о своей любви. Это было неслыханное нарушение шариата - за него духовники могли приговорить женщину к самосожжению.
      Тайна души рвалэсь нзружу. Тоскз сердцэ, созревшего для полета, таяла и исчезалз. Птицз сердцз расправляла сложенные до поры крылья.
      Потом было еще несколько писем и много-много стихов.
      Хамза посылал Зубейде газели через день. Зубейда приходила в дом Хакима-табибз, и они хотя и ненадолго, но все-таки оставались вдвоем сидели друг против друга, читали стихи, разговэривали.
      ...Из кухни вышла Джахон-буви, неся на подносе три большие чашки с маставой. Хамза и Зубейда опустили глаза.
      - Вы просили у меня книгу Сзади? - не глядя на девушку, спросил Хамза. - Сейчас принесу.
      Он поднялся и ушел в дом. Зубейда тоже всталз и приняла из рук табиб-айи поднос с мастэвой.
      - Вай, да быть мне вашей жертвой, Зубейдахон, - запричитала Джахон-буви, - почему же вы стоите? В этом доме ваши руки не должны прикасаться к посуде. Для чего же тогда здесь я?.. Садитесь, доченька, попробуйте мзставу, очень вкусно.
      - Мне надо уже уходить, дорогая тетушка, дома много дел... Вы же сами знаете - праздник хаит, все время гости...
      - Нет, нет, сздитесь, прошу взс. Нельзя отказываться от готовой еды, я обижусь.
      - Лучше я приду в следующий раз, в обычный день, и буду сидеть с вами, пока вам не надоест...
      - Вай, не надо так говорить, доченька. Вы никогдз не сможете надоесть мне. Когда вы приходите, солнце встает над моим домом, все расцветает вокруг...
      Вернулся Хамза с книгой.
      - Вы покидаете нас? - удивился он. - А как же мастава?
      Мама специально готовила для вас...
      Зубейда опустилась на ковер.
      - Вот книга, которую вы просили.
      - Спасибо. Я долго не буду задерживать, быстро прочту и принесу обрзтно.
      - Можете держать, сколько вам захочется, - улыбнулся Хамза. - Стихи великого Сзади зэслуживают того, чтобы читать их неторопливо. В них заключен главный смысл поэзии - нектар души и мед сердца.
      - Вай, я совсем забыла спросить у вас, Зубейдахон, - вмешалась в разговор табиб-айи. - Как здоровье вашей матушки, уважаемой Рисолатхон? Она очень добрая и энергичная женщина, да будет ей благо и счастье во всем.
      - Благодарю вас, мзма чувствует себя немного лучше. Взш муж дал ей очень хорошее лекарство, привезенное из Индии.
      Я забыла, как оно называется...
      - "Хап-дори", - подсказал Хамза.
      - да, да, совершенно прэвильно. Папа сказэл, что после того кзк дядя тэбиб начал лечить маму, она стала поправляться.
      - Ваш отец, Зубейдэхон, - почтительно нэклонила голову Джзхон-буви, человек, просветленный сзмим богом. Его любовь к беднякзм известна всем. Разве он похож на остальных нэших корыстных и жздных баев?.. Вот и Хамза не один раз говорил мне, что из всех баев Коканда уважаемый Ахмад-ахун самый отзывчивый и щедрый... Вы, наверное, знаете, доченька, что мой сын собирается скоро открыть на площади Хзджибек школу для детей неимущих родителей? Он считает, что ваш отец одним из первых поможет этой школе.
      Хамза молча и недовольно посмотрел на мать. Он еще ничего не говорил Зубейде о новой школе. Тем более о том, что надеется получить от ее отца помощь для этого дела.
      Ничего не ответила и Зубейда. Уж кто-кто, а она-то зналз Ахмзд-ахуна, который всегда говорил, что богатый вынужден быть скупым, иначе его богатство растащат нищие и бездельники.
      Но вслух девушка сказала другое:
      - Если Хамзахон сам придет к отцу и попросит у него денег на школу, то, может быть, папа и расщедрится.
      - Да, да, конечно, - согласилась Джахон-буви, - к такому уважаемому человеку, как почтенный Ахмад-ахун, нужно обращаться самому. Ты же собирался сделать это, сынок, не правда ли?
      Хамза, нахмурившись, молчал.
      Чувствуя, что в простоте душевной напрасно затеяла разговор о школе, Джахон-буви собрала пустые пиалы, пошла на кухню заваривать чай.
      - Между прочим, - улыбаясь, начала Зубейда, - несколько моих подруг, с которыми я училась в школе, прочитали последнюю тетрадь ваших стихов...
      - Вот как? - оживился Хамза. - Где же им удалось ее достать?
      - Ее переписывает весь город. Разве вы не знали об этом?
      - Да, мне рассказывали... Ну и как, вашим подругам понравилось?
      - Они пришли в полный восторг! Переписали все от первой до последней строчки... Мы долго вспоминали то время, когда вы приходили в дом атин-айи и сидели вместе с нами в одной комнате. Теперь вы стали известным поэтом. Впереди у вас интересная жизнь - стихи, книги, журналы... А никому из нас учиться дальше, конечно, не пришлось. Мой отец долго просил у аллаха, чтобы тот простил ему грех моей грамотности...
      - Зубейдахон, а какие газели понравились вашим подругам больше всего?
      - Ну вот, например, эта: "На стебельки двух красных цветов не может сесть один соловей. Душа, отданная одному, не может полюбить другого".
      - Эта газель написана от лица девушки...
      - И очень правдиво написана, - исподлобья бросила на Хамзу многозначительный взгляд Зубейда, - да не сглазить мне, мой дорогой школьный друг, ваше волшебное перо и ваш алмазный талант.
      Хамза, чувствуя, как запрыгало в груди сердце, придвинулся ближе к девушке.
      - В книге, которую я вам принес, - взволнованно сказал он, - и которую вы держите в руках, лежит моя самая последняя газель. Я написал ее сегодня ночью, накануне праздника... Написал для вас. Дорогая, прошу вас, прочитайте эти стихи сейчас, здесь...
      - Нет, я прочту их дома, одна...
      - Но почему?
      - Я и так слишком засиделась...
      - Я провожу вас!
      Зубейда встала с ковра, прижала книгу к груди.
      - Помните, вы когда-то написали такие строки: "На небе звезды не взойдут, пока не сядет солнце..."?
      - Рахмат, Зубейдахон, спасибо, что вы помните столько моих стихов.
      - Я знаю наизусть почти все ваши стихи.
      - Рахмат. Но почему вы не захотели прочитать новую газель?
      - Я только что ответила вашими словами - пока не случится одно, не может произойти и другое. Звезды зависят от солнца.
      - Вы говорите загадками...
      - Отгадайте их, если любите.
      - Вы сомневаетесь в моих чувствах?
      - Я ухожу... До свиданья.
      И она ушла.
      Оставшись один, Хамза долго смотрел на калитку, за которой исчезла девушка. Да, на небе не взойдут звезды, пока не сядет солнце. Но среди людей многое разорвано и разомкнуто, многое противоречит друг другу. Здесь солнце может уйти за край горизонта, а звезды так и не взойдут. И это будет уже совершенно новая газель: ночью не вижу звезд - зачем жить, если утром не вернется солнце?..
      6
      Отрочество и юность остались позади.
      Что дальше?
      Кокандские баи щедры на обещания, но почему-то чересчур долго ищут свои кошельки. Причем предпочитают делать это в чужих карманах, вместо того чтобы пошарить в собственных, далеко не пустых.
      Что делать?
      Идти в дом Ахмад-ахуна?
      Дни катятся чередой.
      Цветы меняют свои тюрбаны.
      Устало летит домой одинокая пчела.
      Слабеет песня жаворонка над головой.
      И нет в небе белых облаков, а только тучи, тучи...
      В эти невеселые дни на помощь, как всегда, приходит друг юности и отрочества Алчинбек. Он предлагает временно поступить на работу письмоводителем в контору хлопкоочистительного завода Садыкджана-байваччи. Здесь сейчас очень нужны грамотные молодые люди, тем более с духовным образованием. Это будет оказывать на всех служащих положительное нравственное влияние.
      И Хамза соглашается.
      Он уже взрослый. Пора научиться зарабатывать деньги. Надо становиться самостоятельным человеком. Пора начинать помогать семье.
      Умар-богатырь работает с шести лет. Поэтому и богатырь.
      А он, Хамза, только и знал, что учился, запоминал молитвы.
      Молитвы, молитвы, молитвы... Как они надоели!!
      ...Прости мне, аллах, эти дерзкие греховные мысли, но, если разобраться как следует, - что я умею? Толковать божественные тексты? Объяснять религиозные бейты? Ну, стихи...
      Стихи, конечно, хорошее дело, но на них не проживешь.
      Решено окончательно - он идет на хлопкоочистительный завод.
      Работа у Садыкджана-байваччи будет временной, как и говорит об этом друг Алчинбек. Он сам, Хамза, тоже твердо верит, что завод - это временно. Ведь все-таки главное, основное призвание его жизни - просвещение народа. Ну, и, может быть, немного стихи, а? Его же знает как поэта весь Коканд...
      Нет, нет, со стихами покончено. Незачем тратить время на пустопорожнее сочинительство. Лучше научиться писать статьи в газеты. Это принесет больше пользы. Ему есть о чем написать - он знает жизнь народа. А когда поступит на завод, будет знать еще лучше. Стихи - занятие не для мужчины.
      Когда в последний раз всходило гордое солнце с печальной улыбкой во дворе дома Хакима-табиба? Давно, очень давно...
      А почему? Неизвестно... Все. Кончено. Он больше не пишет стихи.
      Когда-нибудь потом - может быть, может быть... Но только не сейчас. Сейчас ему предстоит серьезное, настоящее дело - работа на заводе. Он будет получать за это деньги и помогать семье.
      Усталость. Огромная усталость. Все тело заполнено усталостью...
      Болит голова.
      Болит спина.
      Болят глаза.
      Руки.
      Плечи.
      Пальцы.
      Локти.
      Ничего не хочется - ни есть, ни пить, ни читать, ни разговаривать.
      Хочется только спать.
      Но лишь голова опускается на подушку, как сразу же возникают цифры. Их очень много...
      Караваны цифр уныло плетутся друг за другом по белым пустыням страниц, упрямо сталкиваются, бессмысленно переплетаются, мгновенно рассыпаются, хаотично кружатся, м-ерцают, загораются, гаснут, осыпаются пеплом и снова упрямо сползаются, соединяются, вычитаются, назойливо умножаясь, упрямо делясь, дробясь, повторяясь, шипя, крича, вопя, гнусавя...
      Черные цифры.
      Красные цифры.
      Зеленые цифры.
      Белые.
      Фиолетовые.
      Оранжевые.
      Он задыхался от цифр во сне. Они преследовали его, бежали за ним, хватали за полы халата, заползали за воротник, в рукава, в белье...
      Десятки.
      Сотни.
      Тысячи.
      Миллионы.
      Миллиарды.
      ...57...842...6389...85 734...926 100...00000...000000...000000000...
      97 635 284...31 956 287 400...
      Цифры хохотали, гримасничали, кривлялись, выли, прыгали, скакали, визжали, ревели, надсаживались, надрывались... Цифры завинчивались бесконечными хороводами в беззвездное черное небо, громоздились горными вершинами, осыпались каменными лавинами и осколками скал.
      Иногда хороводы цифр становились похожими на вращающихся бешеными волчками дервишей, как тогда, возле гробницы святого Али-Шахимардана.
      Вот один из этих "волчков", самый неистовый, весь обвешанный вырезанными из железа гремящими цифрами, рванулся, приблизился, протянул к Хамзе когтистые пальцы...
      - А-а-а-а-а-а-а!!!
      - ...Что с тобой, сынок, милый, кто напугал тебя?.. Успокойся, дорогой, это только сон. Повернись на другой бок, и все пройдет.
      Джахон-буви, склонившись над изголовьем сына, поправляла ему подушку, гладила волосы.
      Хамза, сев на кровати, ошалело смотрел на мать, мотал головой из стороны в сторону, растерянно улыбался.
      - Приснились какие-то шайтаны, какая-то чертовщина...
      Джахон-буви, держа в руках свечу, грустно смотрела на сына.
      Вот ведь совсем уже взрослый мужчина, а кричит по ночам.
      Надо женить парня, чтобы жена лаской отгоняла дурные сны.
      Она уходила в свою комнату, а Хамза долго еще сидел в темноте, вспоминая кошмарное нашествие цифр, потом вставал, выходил на веранду, опускался на ковер около стены, прижимался затылком к стене.
      Черное небо траурным пологом висело над его головой. В чем дело? Почему уже в который раз, с тех пор как он начал работать у Садыкджана-байваччи, снится ему этот сон с сумасшедшими цифрами?
      Да, конечно, он очень уставал с непривычки на работе, непрерывно вписывая с утра до ночи в конторские книги и тетради бесконечные пуды, рубли, фунты, сажени, аршины, копейки.
      Контора хлопкоочистительного завода каждый день совершала по нескольку тысяч сделок купли-продажи с дехканами окрестных кишлаков. Старшие приказчики заводской конторы требовали от писарей и письмоводителей буквально молниеносной быстроты, с которой нужно было оформлять эти сделки, чтобы весь привезенный хлопок ни под каким видом не смог бы попасть к конкурентам, а был бы куплен заводом именно в тот же день.
      Через солидных петербургских и московских посредников торговый дом Садыкджана-байваччи, выросший в крупнейшую оптовую фирму Туркестана, ежедневно отправлял десятки вагонов с первично обработанным хлопком в центральные районы России на текстильные фабрики Иваново-Вознесенска и ОреховоЗуева. И поэтому во всех комнатах заводской конторы высились пирамиды платежных и расчетных банковских документов, которые тоже требовалось заполнять с такой же молниеносной быстротой. Многочисленная армия конторщиков (и Хамза среди них самый молодой), не покладая рук, не переводя дыхания и не разгибая спин, безостановочно трудилась над этими документами от рассвета до заката.
      Да, конечно, он уставал на работе. Но ведь не могла же только усталость быть причиной всех этих странных и мучительных цифровых сновидений. Наверное, была и какая-то другая причина. Наверное, что-то еще, более существенное, чем просто лихорадочная дневная работа, будоражило его по ночам.
      Сидя под черным траурным пологом ночного неба, прислонившись затылком к холодной стене отцовского дома, Хамза часто вспоминал свой последний разговор с дочерью Ахмадахуна. Что случилось с ней тогда? Почему так внезапно ушла она, испугавшись, что он пойдет провожать ее?
      Она боится отца. Это ясно. Она боится молвы, которая не пощадит ни ее, ни его, Хамзу. Она боится шариата, который незримо наблюдает за ней и за сотнями молодых девушек Коканда пустыми, выцветшими, полумертвыми глазами неграмотных, отсталых, невежественных старух, стариков и прочих религиозных фанатиков.
      Но ведь они с Зубейдой в тот день, когда она, будучи уже взрослой девушкой, впервые не закрылась перед ним, переступили через шариат...
      Один раз переступить можно. Можно и два, и три, и четыре.
      Но нельзя это делать, наверное, все время. Это станет заметным.
      И тогда...
      Зубейда хотела (звезды не взойдут, пока не сядет солнце), чтобы он, Хамза, сделал какой-нибудь шаг в их отношениях. Но какой?! Что может помочь им - ей, дочери бая, и ему, сыну лекаря?
      Но если это так, если он понимает свое бессилие изменить разницу в положении их отцов, зачем же он тогда писал и посылал ей газели, зачем тревожил сердце девушки, зачем возбуждал надежды и надеялся сам?
      Или он стал понимать все это только сейчас?
      Нет, он не был слепым и раньше. И все-таки писал газели, смотрел влюбленными глазами. Заранее зная, что из их любви ничего не получится? Кто же он тогда? Подлый человек, обманщик!
      Но кто! кто! кто!! кто!!! - кто может остановить руку поэта, которая выводит строку стихотворения для любимой?
      Что может запретить людям любить друг друга?
      Какая сила в мире сильнее любви?
      ...Мир держится любовью.
      Жизнь держится любовью.
      Люди живут на земле, чтобы любить друг друга.
      Значит, те, кто против любви, кто запрещает любить, - против людей, против живого?
      Значит, они хотят уничтожить жизнь, остановить ее дыхание?
      ...В бессонные черные ночи, сидя на веранде отцовского дома, прислонившись затылком к холодной стене, неотступно думал он об этом, терзая свой ум и сердце вопросами, на которые у него не было ответов.
      И однажды, когда, обшарив лучом своей безутешной мысли траурные просторы вселенной, он с отчаянием и ужасом увидел, что лишенный смысла мир без любви раскалывается на две несоединимые части, когда он ощутил, что разъявшая окружающее бытие трещина холодной бездной проходит через его сердце, когда он отчетливо понял, что ему, прогнавшему от себя свои стихи, нет места в этом мире без любви, тогда он вдруг почувствовал, как стихи возвращаются к нему.
      Они приближались издалека - из черной глубины беззвездного ночного неба.
      Возвращались медленно, на ощупь, как движется по дороге бродячий поэт-певец, потерявший зрение...
      Стихи стояли рядом.
      Газель неощутимо возникла около него.
      Он слышал ее дыхание в бархате ночи.
      Осязал ее гордое трепетание.
      Газель дотронулась до его руки... Он испуганно вскочил - рядом стоял отец.
      - Ты не можешь жить без нее? - тихо спросил отец.
      Хамза молчал. Тишина ночи соединяла отца и сына.
      - В понедельник я пойду туда, - сказал ибн Ямин. - Он вызывает меня его старшей жене опять стало хуже. Я буду просить его, чтобы он отдал тебе Зубейду...
      Глава третья
      КИНЖАЛ И ДЕНЬГИ
      1
      - А вот манты горячие, лагман наваристый, плов рассыпчатый!.. Подходи смело, бери больше, кушай на здоровье!
      - Шашлык! Бастурма! Кебабы! Все - первый сорт!.. Эй, мусульмане! Вынимайте кошельки, не жалейте денег, спасибо скажете!
      - Самса на маслице!.. Кто увидит - слюнки потекут! Кто съест - пальчики оближет! А кто мимо пройдет - не забудь оглянуться, два дня сытым будешь!
      Из всех пригородов Коканда Айдин-булак (Лунный родник), расположенный на восточной окраине города, пожалуй, самый живописный.
      Большое круглое озеро окаймлено тополиной рощей. Виднеются вдали уходящие к горизонту айвовые, фисташковые, гранатовые, абрикосовые, персиковые сады. Под сенью тенистых чинар журчит маленький водопад...
      Плакучая ива серебристо уронила в голубую озерную воду свои пушистые ветви-косы...
      Ярко светит солнце, поют птицы, благоухают цветы - что еще человеку надо для отдохновения от забот и трудов праведных?
      Любая печаль забудется и развеется, когда смотришь на этот райский уголок земли.
      Рядом с родником-водопадом раскинули свои лавки, жаровни, мангалы десятки шашлычников, чайханщиков, уличных поваров и прочих торговцев самыми разнообразными и лакомыми яствами. Вкусно пахнет вокруг тмином и барбарисом, поднимается ароматный пар над котлами с шурпой и пловом, покрываются поджаристой корочкой сочные куски мяса, нанизанные на шампуры, которые длинными рядами лежат на рогульках над таинственно мерцающими древесными угольками.
      - Лагман! Кебабы! Самса! - оглушительно кричат хозяева палаток и лавок. - Подходи, не скупись!
      Чего не пожелает душа, все можно купить в Айдин-булаке в дни народных гуляний. Были бы деньги. Не хочешь манты, не хочешь шурпу - купи ароматную дыню "умрбокий" (вечная жизнь), разрежь ее острым ножом, выскреби до дна, и блаженством заполнится все твое существо, и все нехорошее уйдет в прошлое, как будто его совсем никогда и не было.
      Непрерывно движется народ по берегам озера. Люди собираются большими толпами то здесь, то там. Вот неожиданно въехал какой-то странный всадник в густое скопление гуляющих. Голова обмотана огромной красной чалмой, борода из мочалки - чуть ли не до копыт лошади. Несколько человек, одетых в рваные халаты, дурашливо толкутся и приплясывают вокруг верхового.
      Один из них, схватив коня под уздцы, закричал во все горло:
      - Прочь с дороги! Прочь с дороги!.. Наш шейх пировать едет! Кто еще не видел нашего шейха? Смотрите и запоминайте!
      Привстав на стременах, "шейх" замахнулся на держащего поводья плеткой.
      - Отпусти лошадь! Как ты смеешь, несчастный, прикасаться к ней, если не ходишь в мечеть и не знаешь ни одной молитвы?
      Моя лошадь в тысячу раз умнее тебя, потому что я всегда привязываю ее около дома муллы!
      Толпа захохотала.
      - Правоверные! - вскинул вверх руки всадник. - Я сейчас кое-что скажу вам по секрету, а вы, упаси аллах, никому не рассказывайте об этом!.. Я есть самый главный шейх на всем белом свете! Жертвуйте мне скорее все, что вы можете и что не можете!..
      Кто не пожертвует, того прокляну до скончания веков!.. Слушайте меня, правоверные! Я не только главный шейх, но еще и главный разбойник, и главный судья всего славного города Коканда!..
      Известность моя так велика, что если что-нибудь случается в городе, то зовут всех моих соседей слева и справа, и только меня одного никогда и никуда не зовут!
      Новый взрыв хохота в толпе зрителей и слушателей.
      - А если у кого-нибудь пропала тюбетейка или молитвенный коврик, продолжал кричать верховой, - то их почему-то всегда находят во дворе моего дома, хотя я самый честный человек в Коканде!.. Хотите знать, почему так получается? Приходите завтра на площадь Исфара, где будут выступать со своим конным цирком великие наездники Юсупов и Макаров!
      И, ударив лошадь ногами, всадник с длинной мочальной бородой поскакал по берегу озера. А окружавшие его танцоры в рваных халатах, улюлюкая и свистя, бросились следом за ним.
      - Вы узнали? - обернулся к Хамзе Алчинбек.
      - Конечно, узнал, - кивнул Хамза. - Это Юсуфджан - знаменитый цирковой клоун.
      Алчинбек с утра зашел за Хамзой, и они вместе отправились в Айдин-булак. И хотя поначалу Хамза отказывался, говоря, что ему никуда не хочется выходить из дома, Алчинбек все-таки вытащил школьного друга на улицу. По дороге, за привычными "философскими" разговорами, настроение Хамзы начало улучшаться.
      - Ловко зазывает этот Юсуфджан народ в свой цирк, - усмехнулся Алчинбек. - Завтра будут проданы все билеты, ни одного свободного места не останется.
      - Кстати сказать, - заметил Хамза, - вот вам поучительный пример того, как надо разговаривать с народом. Юсуфджан высказал свои взгляды и свое отношение к сильным мира сего.
      И сделал это в очень оригинальной форме - люди слушали его с большим интересом.
      - Юсуфджан - циркач, - нахмурился Алчинбек, - и поэтому никто всерьез к шуткам этого юродивого не относится. Иначе они бы ему слишком дорого обошлись.
      - Юсуфджан прежде всего кизикчи - народный острослов, - возразил Хамза. - В его шутках выражена мудрость и боль народа. И он хочет быть бальзамом для этой боли.
      - Как вы можете называть мудрецом человека, который участвует в лошадиных представлениях в цирке? - пожал плечами Алчинбек.
      - В цирке он зарабатывает себе на хлеб, - вздохнул Хамза. - Но дело не в этом. Мне понравилась скрытая форма его иронии. Он ничего не говорил впрямую, а между тем все его поняли.
      - Не хотите ли вы сказать, дорогой друг, - улыбнулся Алчинбек, - что нам тоже надо привязать мочальные бороды, если мы решим обратиться сегодня к народу с нашими идеями о необходимости просвещения? А чтобы нас все поняли - еще и залезть на лошадей?
      - Нет, сегодня, после Юсуфджана, я бы, пожалуй, не стал обращаться к народу...
      - Но вы же собирались когда-то использовать народные гулянья для разговора с народом о пользе грамотности.
      - Вы не поняли меня, Алчинбек... Что мы видели сейчас?
      Интересное зрелище, театр. Юсуфджан адресовался к чувствам людей. Не к их уму, а к сердцу. Сначала к сердцу... Мне кажется, что это самая короткая дорога к уму человека - через его чувства... Помните, он назвал себя и разбойником, и сул-ей. Одновременно в одном лице. А ведь это уже образ - театральный образ, художественный образ. Потому что он состоит из двух несоединимых, противоположных, противоречащих друг другу сторон. Но каждый живой человек состоит из противоположных сторон. Все вокруг нас наполнено противоречиями. Надо только уметь находить такие противоречия, из соединения которых рождалась бы правда...
      - Вы удивляете меня, Хамзахон. Как может быть разбойником такой почтенный человек, как судья? Если бы он был разбойником, его бы давно уже посадили в тюрьму.
      - Мы с вами знаем многих почтенных разбойников, - вздохнул Хамза, которые давно должны были сидеть в тюрьме. И тем не менее они находятся на свободе и пользуются всеми благами жизни. Хотите услышать их имена?
      - А может быть, мы сначала съедим хороший лагман? - предложил Алчинбек. - Чем славится Айдин-булак? Своими лагманами, пловом и люля-кебабами. Сейчас найдем прохладное тенистое место, как следует закусим и продолжим нашу беседу. Во многих умных книгах мудрецы говорят о том, что нельзя вести серьезный разговор на пустой желудок: из-за голода можно сделать неправильные выводы о совершенстве нашего мира. Тогда как все его несовершенство в такую минуту состоит, может быть, в том, что ты еще не успел пообедать.
      - Значит, те, у кого желудок постоянно пуст, - задумчиво проговорил Хамза, - всегда делают неправильные выводы о совершенстве нашего мира? Для них-то мир постоянно несовершенен?
      - Мы идем в лагманную или нет? - спросил Алчинбек, уклоняясь от ответа.
      - Идем, идем, - рассеянно ответил Хамза.
      Но не успели они пройти и десяти шагов по берегу озера, как навстречу им попались сын кузнеца Буранбай Дариз и Умар Калла.
      - И вы здесь! - обрадовался Хамза. - Тоже гуляете? Пошли вместе с нами, а?
      Умар и Буранбай переглянулись, - видимо, у них были какието свои планы. Но Алчинбек сделал рукой широкий жест - я угощаю! - так, вероятно, нужно было понимать его, - и вся компания направилась к широко натянутому между деревьями полотняному навесу, под которым располагалась самая большая лагманная и шашлычная одновременно в Айдинбулаке.
      2
      Эргаш - профессиональный головорез, каких не сыскать было во всей Ферганской долине, - сидел в большой лагманной за ситцевым пологом, наслаждаясь послеобеденным отдыхом.
      Лицо Эргаша было похоже на желтую тыкву, в центре которой плашмя была приклеена короткая и толстая морковка. Узкие щели глаз тараканами разбегались в разные стороны. Могучие плечи обтягивал шелковый халат.
      В Коканде Эргаш официально считался торговцем - он даже держал для видимости на базаре несколько мелких лавчонок. Но все знали, что главное его дело - кинжал и небольшая шайка отпетых удальцов, готовых за деньги отправить на тот свет хоть самого пророка Магомета.
      Эргаш, поджидая Кара-Каплана, ближайшего своего помощника, дремал вполглаза за своей ситцевой занавеской. И в то же время он зорко наблюдал за входом в лагманную - ему было видно все, а он не был виден никому.
      Компания Алчинбека, шумно усевшаяся неподалеку и тут же начавшая громкий разговор, привлекла его внимание. Он подозвал чайханщика.
      - Кто эти словоблуды? - спросил Эргаш, не оборачиваясь.
      - Приказчики и рабочие с завода байваччи.
      - Рабочие? Почему ты их пустил сюда?
      - Они пришли с Алчинбеком, родственником Садыкджана.
      Эргаш чуть отодвинул занавеску.
      - Какой из них Алчинбек?
      - Вон тот, с длинными усами.
      - А который читает газету?
      - Поэт Хамза Хаким-заде, сын лекаря.
      - А остальные?
      - Кузнец Буранбай и Умар, рабочий-чайрикер.
      - Поэт сидит за одним столом с кузнецом и чайрикером?
      О чем же они могут говорить?
      - Не знаю, мой господин.
      - Иди и послушай, а потом расскажешь мне.
      - Хорошо, мой господин.
      - Когда придет Кара-Каплан, посадишь его рядом со мной, спиной к занавеске.
      - Все понял, мой господин.
      Между тем Хамза, Алчинбек, Умар и Буранбай, покончив с лагманами, заказали шашлыки. Чайханщик принес восемь длинных шампуров с нанизанными на них кусками мяса и начал прибирать соседний стол.
      - Вот послушайте, друзья, - опустил Хамза газету, - какие стихи напечатал сегодня наш известный поэт Абдулла Авлани:
      "В Ташкенте зимой очень много грязи - баев, имеющих много денег, но мало ума, много!"
      Буранбай и Умар захохотали. Уткнувшись в салфетку, засмеялся и чайханщик. "Э, как метко и верно сказано! - подумал он про себя. - Сколько таких глупых баев с толстыми кошельками, орущих на каждого встречного-поперечного, есть и у нас в Ко-канде!.. Ничего не расскажу этому красноносому бандиту ЭргаШу-Чего доброго, еще начнет придираться к молодым и веселым йигитам. Пусть живут эти поэты, если могут писать о том, что на душе у каждого человека. Да будет им благо!"
      - Я очень уважаю Абдуллу Авлани, - с достоинством заговорил Алчинбек, он постоянно заботился об интересах родины и нации. Но это стихотворение мне не понравилось. Зачем мазать одной черной краской сразу всех узбекских баев? Разве они одинаковые?.. Конечно, большинство наших богачей невежественны. Но называть глупыми всех баев подряд... Возьмите Микармилбая из Андижана. Он хозяин семи заводов. Может управлять таким огромным хозяйством глупый человек? Конечно, нет... Или Садыкджан-байвачча. Про него можно сказать что угодно, у него много недостатков, о которых я сам откровенно говорю ему в лицо. Он плохо образован... Но кто же станет отрицать его большой природный ум и великий коммерческий талант?
      Нет, Абдулла Авлани явно поторопился со своими умозаключениями.
      - Но вы же сами только что сказали, мой друг, - вступил в разговор Хамза, - что узбекские баи в своем большинстве люди невежественные и ограниченные. Именно об этих наиболее распространенных и характерных чертах наших богатеев написал поэт. Он не имел в виду какого-то одного конкретного человека, а создал образ.
      - А что вы ответите мне, когда узнаете, что Садыкджанбайвачча согласен дать деньги на организацию нескольких школ для детей бедняков? подбоченился Алчинбек.
      - Когда-то вы говорили, что ваш дядя Садыкджан-байвачча абсолютно не заинтересован в этом.
      - Так было раньше, а теперь все изменилось, - обвел гордым взглядом Алчинбек всю компанию. - И не буду скромничать - изменилось не без моего личного участия. Мой дядя дает сейчас деньги не тблько на школы, но и открывает в Коканде бесплатную библиотеку для простого народа. А Миркамилбай жертвует несколько тысяч рублей на типографию, которая будет печатать школьные учебники.
      - Несколько тысяч рублей?! - изумленно и радостно воскликнул Хамза. Да ведь это же замечательно!
      - Не правда ли, дорогой друг, что все это несколько разрушает обобщенный художественный образ ограниченного и невежественного узбекского бая, который создал Абдулла Авлани? - прищурился Алчинбек.
      Хамза молчал. Он посмотрел на Буранбая и Умара. Они, как сели за дастархан, так и не промолвили до сих пор еще ни одного словечка, внимательно прислушиваясь к разговору своих просвещенных и поднаторевших в многомудрых спорах приятелей.
      - Гак почему же вашему Абдулле Авлани, - продолжал Алчинбек, - не посвятить свою очередную оду в газете благородным и высоким поступкам Миркамилбая и Садыкджанабайваччи? Почему бы ему не воспеть этих щедрых людей и не пожелать им в стихотворной форме удачи в их промышленных делах, если от успеха этих дел идет прямая польза просвещению народа?
      - Вы забыли о наших высших мусульманских властях, уважаемый Алчинбек, вставил наконец в разговор свое слово Умар Калла. - Такие люди, как святой Миян Кудрат или судья Камал, могут запретить открытие новых школ и библиотеки.
      - Теперь уже никто и ничего не сможет запретить Садыкджану-байвачче! рубанул воздух рукой Алчинбек. - Он избран членом Государственной думы Российской империи! Разве вы не читаете газет? Или вас интересуют в них только нападки на жадных и невежественных баев, уподобленных грязи?.. Да, наши баи еще жадны и ничтожны! Да, они еще задают пышные пиры и умножают число своих жен, вместо того чтобы умножать свои капиталы! Да, эти слепые глупцы еще тратят деньги на гаремы, вместо того чтобы строить заводы!.. Но уже недалеко то время, когда лучшие наши узбекские баи поймут - деньги надо тратить на то, что приносит новые, еще большие деньги!.. И такие люди уже есть! Они догадываются - на рынки Европы теперь уже нельзя отправляться на верблюдах. Караван верблюдов берет сто тюков с хлопком, а караван вагонов на железных рельсах берет сто тысяч тюков. Верблюда может погонять неграмотный дехканин, а кто будет погонять паровоз?.. Нашей нации нужны технические знания, но как прочитать человеку книгу об устройстве машины, если он вообще не умеет читать?.. Вот о чем надо думать сейчас каждому истинному узбеку и правоверному мусульманину. А скакать на лошади с привязанной мочальной бородой умеет каждый дурак. Все эти кизикчи и наездники - разносчики суеверий и предрассудков. Они заслоняют нам солнце просвещения, они тащат нас назад, а нам нужно идти вперед, чтобы вывести народ на берега счастья и блаженства!.. И этот путь народ должен начинать в школах, где дети мусульман будут обучаться грамоте новыми, быстрыми методами, а не только по древним книгам... Вот тогда, когда современные знания станут у нас такими же привычными, как молитва и посещение мечети, только тогда мы научимся жить и сможем тягаться на мировых рынках с другими народами! Если же мы не сумеем этого сделать, мы исчезнем с лица земли, исчезнем как нация. Так уже было со многими народами, которые не смогли найти себе вовремя достойных руководителей...
      - Скажите, уважаемый Алчинбек, - смущенно опустил глаза Буранбай, - а взрослые... они смогут учиться теми новыми методами, о которых вы сейчас говорили?
      - Конечно! Для тех, кто не получил образования в детстве и кто трудится в течение всей недели, мы откроем воскресные школы. Для них мы напишем специальные учебники и напечатаем их в типографии Миркамилбая Муминбаева в Андижане...
      Никогда еще не испытывал Хамза такой гордости за своего школьного друга, как в тот день.
      "Алчинбек из богатой семьи, - думал Хамза, - но как он заботится о детях бедняков, как печется об интересах нации!
      Настоящий благородный йигит! Если бы все наши образованные молодые люди так болели душой о будущем мусульманского мира!.. Действительно, в нашем обществе не на кого опереться, кроме как на богатых людей. Для просвещения народа нужны деньги, а деньги лежат в стальных сундуках баев. Значит, нужно воздействовать всеми средствами на наших богачей - писать статьи в газеты о пользе образования народа и, может быть, даже попробовать сочинить на эту тему несколько стихотворений. Но ведь я же не пишу больше стихов, не так ли? Все правильно - я не пишу больше газелей о любви. А для газеты стихи нужно написать. Нужно заставить узбекских баев следовать примеру Миркамилбая Муминбаева и Садыкджана-байваччи... Итак, Садыкджан первым дал деньги. Теперь надо уйти с завода и начать работать в школе. Выходит, мечта сбывается, а? Я буду учить детей, буду работать, работать, работать для народа! И если бы еще... Нет, нет, не нужно пока даже думать об этом. Все станет ясно в понедельник... Ах, Алчинбек, дорогой друг! Какой великолепный день провели мы сегодня вместе в Айдин-булаке! Какие прекрасные новости сообщили вы мне!.. Возможно, вы не правы в своих суждениях о Юсуфджане и Абдулле Авлани, но я все равно благодарен вам..."
      Мысли Хамзы оборвались появлением в лагманной необычного человека. По широте плеч он мог сравниться только с грузчиком Умаром. Шеи у человека не было - лошадиный подбородок лежал почти на груди. Из-под расшитой бисером тюбетейки падала на лоб косая черная челка. Одет человек был в новый голубой халат-чапан, подпоясанный зеленым платком. На ногах скрипели желтые кожаные сапоги. Вообще по количеству цветовых оттенков, яркой радугой переливавшихся на нем, вновь пришедший вполне мог бы сойти за попугая. Тем более что голос у него был очень громкий и резкий.
      Это и был Кара-Каплан, ближайший помощник Эргаша, которого тот дожидался за ситцевой занавеской.
      - Вах! Кого я вижу! - заорал Кара-Каплан на всю лагманную, едва только взгляд его остановился на Алчинбеке. - Да не пропасть мне в расцвете йигитских лет, если это не племянник нашего великого Садыкджана-байваччи! Ха-ха-ха-ха-ха!.. - не спрашивая разрешения, он плюхнулся рядом с Алчинбеком и обнял его за плечо. - Вы, уважаемый юноша, пропали, как таньга, упавшая в песок, - продолжал Кара-Каплан, похлопывая Алчинбека по спине. - Почему вас нигде не видно? Поступили еще в одно медресе? Ха-ха-ха! Болели чумой? Хо-хо-хо!
      - Почему в медресе? - нахмурился Алчинбек. - Вы же знаете, что я давно работаю в конторе у дяди.
      - Значит, никак не могли оторваться от службы? Но стоит ли целиком отдавать молодые годы только чернилам и бумаге? Не лучше ли пировать с друзьями и обнимать хорошеньких женщин где-нибудь в укромном уголке, а? Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!
      Алчинбек молчал. Молчали и все остальные.
      - Вах! - фыркнул Кара-Каплан, удивленно оглядываясь по сторонам. - Уж не в компанию ли глухонемых я попал? Что вы безмолвствуете, молодые люди, как в турецком застенке? Или вам всем уже отрезали языки? Давайте знакомиться... Впрочем, одного из вас я, кажется, знаю. - Он ткнул пальцем в сторону Хамзы. - Вы сын лекаря, пишущий газели, не так ли?.. Знаю, знаю, и даже читал некоторые. Очень хорошие газели, сплошное назидание. Наверное, здорово помогают нехорошим людям спасать их заблудшие души, а? И он оглушительно захохотал.
      Алчинбек резко встал. За ним поднялись и другие.
      - Мы уходим, - сказал Алчинбек и бросил чайханщику несколько монет.
      Кара-Каплан сотрясался от смеха.
      - Кто это? - шепотом спросил Хамза у Алчинбека.
      - Один торговец...
      - Веселый, видно, человек.
      - Да уж куда веселее, - мрачно усмехнулся Алчинбек.
      Они пошли к выходу.
      - Эй, молодежь, куда же вы? - очухался наконец от приступа неудержимого хохота Кара-Каплан. - Не съесть ли нам чегонибудь? Эй, чайханщик!
      - Для вас я уже накрыл чистый дастархан, - сломался в пояснице хозяин лагманной.
      - Где?
      - Вон там, около занавески...
      - Хорошо, сейчас иду... Нахальная у нас пошла молодежь, не так ли? Особенно вот эти двое - Алчинбек и Хамза. Друзья, видишь ли... Вместе стихи пишут, вместе проповедуют, вместе сдохнут, наверное.
      Он поднялся и перешел на место, указанное чайханщиком.
      Теперь Кара-Каплан сидел рядом с Эргашем - спиной к нему.
      - Ты чего раскудахтался как курица? - тихо, но зло спросил Эргаш. Чего вырядился как павлин?
      - Пусть люди запоминают меня пестрым, - так же тихо, не оборачиваясь, ответил Кара-Каплан. - Когда будет нужно, ты увидишь на мне только один цвет - черный. Я сольюсь с ночью и растворюсь в ней.
      Он сделался вдруг очень серьезным - все балагурство как рукой сняло.
      - Видел его?
      - Видел, Эргаш, видел...
      - Сколько дает?
      - Две тысячи... Пополам?
      - Нет, Кара. Делим, как всегда, - мне две трети, тебе одну...
      Что он хочет?
      - Рискуем одинаково, а заработок разный? Я не согласен.
      - Замолчи, грязный ишак! Или я намотаю твои кишки на свою правую руку! Ты забыл, кто спасает тебя от тюрьмы?.. Говори скорее, что он хочет?
      - Обеих сразу - и жену и дочку.
      - Он ведь женился недавно, зачем ему еще две новые жены?
      - Когда у человека много денег, он может жениться хоть через день.
      - Но всех жен добываем ему мы!
      - У каждого свой товар. У него - деньги, у нас - кинжал.
      - Он загребает миллионы, а нам платит копейки.
      - Зато мы имеем от него постоянный заработок и никогда не сидим без работы.
      - Что ты бубнишь все время одно и то же? Почему защищаешь его?
      - Когда ему надоедят бабы, он позовет нас на другие дела.
      Ему не обойтись без нас.
      - Когда еще это будет...
      - Скоро, скоро, Эргаш. Он уже играет на бирже, а там всегда надо убирать кого-нибудь покрупнее, чем мужья его будущих жен.
      - Ладно, подождем... Ты взял задаток?
      - Взял.
      - Сколько?
      - Шестьсот.
      - Оставь себе двести, четыреста подсунь под занавеску...
      Когда пойдем?
      - В ночь на понедельник.
      - Где встречаемся?
      - На базаре.
      - Хоп.
      3
      Черна кокандская ночь. Две тени бесшумно двигаются по улицам города. Подолгу стоят на перекрестках, прислушиваясь к ночным звукам и шорохам.
      Углубились в узкое пространство между двумя глинобитными стенами. Это уже переулок. Теперь недалеко.
      Вот и нужные ворота. Две тени - Эргаш и Кара-Каплан, это были они заматывают лица тряпками. Тихо перелезают через забор во внутренний дворик.
      Перед верандой спит на кошме сторож. Эргаш крадется к нему. Удар рукояткой кинжала по голове - сторож дернулся и затих.
      - Убил? - спрашивает Кара-Каплан.
      - Оглушил. Заткни ему в рот кляп, свяжи руки и ноги.
      Вошли в дом. Где он?.. Вот он - спит на атласных одеялах.
      Немощный старик, мешок с деньгами. Что надо такому? Щелчок по носу - и готов. Но он нужен живой.
      Р-раз! Один сел на ноги, другой приставил нож к горлу.
      - Кто? Что? - встрепенулся со сна хозяин дома. - Кто здесь?
      Увидев кинжал, словно поперхнулся.
      Эргаш шепотом:
      - Жить хочешь, лежи и молчи...
      Старик таращил в безумном ужасе глаза.
      - Кто... кто вы такие?
      Эргаш чуть опустил тряпку с лица.
      - Эргаш?!..
      - Узнал? Да, это одно мое имя, а второе - смерть...
      Кара-Каплан придвинулся к поверженному хозяину, прошептал:
      - А это я... Здравствуй, Ахмад-ахун, как поживаешь? Как здоровье твоей молодой жены Зульфизар?
      Из глаз старика выкатилась и побежала по щеке одинокая слеза.
      - Возьмите деньги, возьмите золото, но только не трогайте ее.
      - Никто не собирается ее трогать, - строго сказал Эргаш, - и золото твое нам не нужно. Мы пришли к тебе как деловые люди.
      - Ведь мы же соседи по базару, - добавил Кара-Каплан и ухмыльнулся.
      Ахмад-ахун с недоумением переводил взгляд с одного на другого.
      - Скажи, бай, - приблизил Эргаш кинжал к горлу старику - тебе нужна твоя жизнь?
      - Конечно, ему нужна его жизнь, - уверенно сказал КараКаплан.
      - Кара, выйди во двор и посмотри, все ли там тихо? - приказал Эргаш. Есуш проснется кто-нибудь, свяжи и положи рядом со сторожем.
      Кара-Каплан вышел из комнаты.
      - Так я жду ответа, - повторил Эргаш, когда они остались вдвоем.
      - Какие условия?
      - Первое: наш приход к тебе навсегда останется тайной. Ты унесешь ее с собой в могилу! Хоп?
      - Хоп.
      - Второе: твою дочь Зубейду хочет взять в жены Садыкджан-байвачча.
      - Что, что?!
      - То, что ты слышал. Получишь большой калым. Согласен?
      - Но у Садыкджана уже есть несколько жен! Зачем ему портить молодую девушку?
      - А сколько жен есть у тебя, старый ишак? Ну, сколько?.. Но ты взял недавно еще одну! А сколько лет твоей младшей жене Зульфизар? Шестнадцать? И ты еще вздумал кого-то учить, сын змеи и шакала!!
      - У Зубейды есть жених!..
      - Кто такой?
      - Сын Рузибая из Андижана. Я обещал его отцу...
      - Зубейда знает об этом?
      - Нет.
      - Считай сына Рузибая уже мертвым.
      - Почему Садыкджан-байвачча прислал ко мне таких сватов, как вы?
      - Байвачча привык все делать наверняка, с первого раза.
      Хозяин долго молчал.
      - Ну, принимаешь второе условие?
      - Принимаю...
      - Как только из Андижана будет получено известие, что сын Рузибая отправился на небеса, в тот же день к тебе придут сватать Зубейду. Сват от Садыкджана на пороге твоего дома - это знак того, что сын Рузибая уже мертвец. Понял меня?
      - Понял.
      - Свадебный той через месяц после сватовства. На это время запри дочь в доме, и чтобы она не смела выходить на улицу. Понял?
      - Понял.
      - Если все будет хорошо, сватом от Садыкджана-байваччи придет сам святой Миян Кудрат. Это высокая честь, но не ты заслужил ее, старый ишак. Это цена красоты твоей дочери.
      Ахмад-ахун проглотил слюну.
      В комнате неслышно появился Кара-Каплан.
      - Все тихо, - сказал он, - никто не проснулся.
      - А сторож? - спросил Эргаш.
      - Тоже спит глубоким сном. Ты, видно, пришиб ему мозги.
      Ахмад-ахун застонал.
      - Теперь третье условие, - сказал Эргаш и положил лезвие кинжала плашмя старику на горло. - Сколько тебе лет?
      - Вчера исполнилось сто, - хмыкнул Кара-Каплан.
      - Помолчи, Кара! Меня уже тошнит от твоих глупых шуток!
      Ты что, собираешься ночевать здесь? Нам надо уходить, а ты все шутишь...
      - Ему шестьдесят девять лет, - строго сказал Кара-Каплан, но, не удержавшись, добавил: - Он был пожилым верблюдом уже при моем рождении.
      - Шестьдесят семь, - хрипя, уточнил хозяин дома.
      - Так вот, - сказал Эргаш, - ты слишком стар для своей младшей жены Зульфизар. Тебе шестьдесят семь, а ей шестнадцать. Завтра отведешь ее к судье Камалу и дашь разводное письмо. Судья знает, что ты придешь...
      - Нет, нет, нет! - захрипел Ахмад-ахун. - Я не отдам Зульфизар!
      Эргаш надавил на кинжал - старик стал судорожно хватать ртом воздух.
      Эргаш отпустил.
      - Согласен?
      - Нет! - упрямо выдавил из себя Ахмад-ахун.
      - Ах, так? Значит, ты не хочешь жить?.. Кара, кольни его!
      Кара-Каплан, словно только и ждал этих слов, навалился на
      старика, придавил его локтем и ужалил кончиком ножа в плечо.
      На белой ночной рубашке проступило красное пятно.
      - О-о! - застонал хозяин дома. - Что же вы делаете, разбойники!
      - Кольни еще!
      - Нет, нет, не надо! Я согласен! - заплакал Ахмад-ахун.
      - Какой понятливый старикашка, - удовлетворенно заметил Кара-Каплан, вытирая нож о полу халата. - Ему бы учиться в детстве в медресе - из него получился бы большой мулла.
      - Кара, найди здесь где-нибудь коран...
      - Коран у меня всегда под рукой... Где же он?.. Ах, вот он!
      Держи.
      - Целуйте, бай, святую книгу, - сунул Эргаш коран в нос Ахмад-ахуну и прижал книгу к губам старика. - Клянитесь выполнить все, что обещали...
      - Клянусь, - выдохнул из-под корана Ахмад-ахун.
      - Едино слово и бог един! Повтори.
      - Едино слово и бог един...
      - Теперь, бай, если ты нарушишь клятву, аллах покарает тебя и всю твою семью. А мы, верные слуги аллаха, поможем ему... Прощай! И не забудь, что завтра судья Камал ждет тебя.
      - Да будут беспечальными все наши будущие беседы и встречи, - хихикнул Кара-Каплан.
      И они исчезли, как два привидения. Только сейчас были здесь - и уже нету. Растаяли в воздухе.
      Долго еще лежал неподвижно в темноте Ахмад-ахун. Слезы ручьем катились по его щекам. Все тело болело - не было сил встать. Он словно побывал в когтистых лапах какого-то огромного чудовища, измявшего все его кости.
      Наконец поднявшись, медленно побрел Ахмад-ахун, держась за стену, к дверям.
      Зульфизар спала в своей комнате, разметавшись на одеялах.
      И крепок был девичий сон - ничто не разбудило ее, ничто не обеспокоило, не слышала она, как за стеной решалась ее судьба.
      Ахмад-ахун опустился перед молодой женой на колени. Как красива она была! Какой аромат исходил от ее нежной свежести!
      Как хорошо на душе, когда в твоем доме спит молодая женщина!
      Старик смотрел на черные волнистые волосы, на пульсирующую голубую жилку около виска, которую он столько раз целовал, на белую грудь жены, от которой он сходил с ума, на плавные изгибы ее тела, которые он так любил гладить рукой и от которых передавалась ему волшебная сила жизни, на длинные полные молодые ноги...
      Кто отнимает у него эту последнюю радость в жизни? Почему он должен отдавать самое дорогое, что осталось у него? За что прогневался аллах на несчастного Ахмад-ахуна?
      Может быть, за то, что он взял в жены девушку, которая моложе его дочери?
      И неожиданно к нему вернулось упрямство, которым он так славился в своих торговых делах на базаре. Гордость, сломленная кинжалом Эргаша, распрямилась в старом Ахмад-ахуне. Он словно зарядился новой энергией и силой, глядя на лежавшую перед ним молодую женщину.
      Нет, он не отдаст Зульфизар! Он наймет людей, которые защитят его. Плевать на кровожадного Эргаша и его прихвостня собаку Кара-Каплана! Против кинжалов всегда найдутся другие кинжалы. Надо только хорошо заплатить. Еще не все потеряно.
      Он выроет закопанный в саду котел с золотыми монетами. Деньги могут все. Он сумеет защитить свою честь.
      Кого нанять? Сколько будет стоить? Сколько заплатил Садыкджан-байвачча Эргашу и Кара-Каплану за Зубейду?..
      А кому хотят продать эти два шакала Зульфизар?
      Его вдруг осенила догадка. Кому же еще, как не Садыкджану? Стал бы Эргаш стараться для кого-то другого! Садыкджан нанял его, чтобы получить за одни и те же деньги сразу двух женщин. И здесь решил провернуть выгодную сделку, проклятый!
      Ну уж нет! Он, Ахмад-ахун, не позволит обсчитывать себя. На базаре в Коканде никогда не бывало такого случая, чтобы ктонибудь обманул Ахмад-ахуна хоть на одну таньга, хоть на один рубль.
      Решено. Он отдает Зубейду, а Зульфизар не отдаст. Молодого байчика из Андижана все равно зарежут. Но его, Ахмад-ахуна, зарезать не так-то просто. Он наймет людей, он заплатит любые деньги... Конечно, у него нет миллионов, как у Садыкджанабайваччи. Но кое-что есть. Не зря всю жизнь просидел в лавке, торгуясь из-за каждой копейки, срывая голос.
      Садыкджан водится с властями, с полицией - он нажил свое богатство в новые времена. На хлопке, на железной дороге. А он, Ахмад-ахун, наживал свои деньги на старом базаре. Но это не значит, что садыкджановские деньги лучше. Их просто больше.
      Все мусульмане равны перед аллахом. И все деньги равны перед аллахом. Аллах видит все. Так почему же он допускает несправедливость?
      - О всевышний! - зашептал Ахмад-ахун. - Защити меня,
      отведи нож Эргаша от моей груди! Оставь мне Зульфизар! Пошли силу против золота Садыкджана-байваччи! Разве ты можешь позволить, великий аллах, чтобы золото было сильнее твоей воли и власти?..
      А через несколько часов, днем, в понедельник, в дом Ахмадахуна пришел отец Хамзы.
      Он осмотрел старшую жену хозяина Рисалат и назначил ей лекарства. Потом зашел к Ахмад-ахуну. Старик, погруженный в невеселые думы, лежал на тех же одеялах, на которых мучили его ночью Эргаш и Кара-Каплан.
      Нехороший день выбрал лекарь Хаким для сватовства своего сына. Ох, нехороший!
      Мрачен был бай, неприветлив. Ибн Ямин попробовал было для начала поговорить о том о сем, о состоянии больной, о ценах на рынке...
      Бай злобно молчал.
      Наконец решившись, заговорил Хаким-табиб о главном.
      - У меня есть сын Хамза, - начал он.
      Ахмад-ахун угрюмо смотрел на него.
      - И у моего сына есть желание...
      Бай безмолвствовал.
      - ...стать вашим сыном.
      - Что, что? - словно проснулся хозяин дома. - Что вы сказали?
      - Мой сын Хамза хочет быть вашим сыном.
      - Каким сыном? - насторожился Ахмад-ахун. - Он просит у меня в аренду лавку для торговли на базаре?
      - Нет, мой сын просит вашу дочь, Зубейду. Мой сын любит вашу дочь.
      Эх, не знал Хаким-табиб, простая душа, каким "лакомым куском" оказался его приход для Ахмад-ахуна после минувшей ночи, каким "бальзамом" пролились его слова на израненную, истерзанную душу хозяина дома.
      - Ваш сын? - приподнялся и сел на одеялах Ахмад-ахун. - Мою дочь? Ха-ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха!!
      Какого угодно ответа ждал ибн Ямин, но только не этого громкого, обидного старческого хохота.
      - Чему вы так смеетесь, уважаемый?
      - Вы пришли сватать сына, при рождении которого не смогли пригласить даже флейтиста?
      Ибн Ямин опустил глаза.
      - А кто такой ваш сын? Шейх, купец, владелец табунов и овечьих отар?
      - Мой сын, к вашему сведению, служит в конторе у Садыкджана-байваччи.
      - В конторе у Садыкджана? Не может быть! Ха-ха-ха! Хаха-ха-ха-ха!
      - Мой сын - известный поэт. Его знает весь Коканд.
      - Ах, поэт! Очень хорошо. Вот с этого и надо было начинать... Значит, моя дочь - цветок должна стать женой человека, занимающегося сочинением газелей? Вы хотите, чтобы я, выдав свою дочь за вашего сына, обрек себя на вечные загробные муки?
      - Ваша дочь и мой сын любят друг друга...
      - Кто вам сказал, что моя дочь любит вашего сына? Она вам об этом сказала?.. Моя дочь будет любить того, кого я дам ей в мужья!
      - Мне сказал об этом мой сын.
      - Ваш сын молокосос! И, судя по тому, что послал вас ко мне, еще и глупец!.. Но вы-то, вы-то, взрослый человек, как вы рискнули прийти с таким безнадежным делом к порогу моего дома?
      - Вы сами вызвали меня осмотреть вашу жену. Или вы уже забыли, что я лечу вашу жену?
      - Ах, вот оно что! Вы хотите использовать свое табибство?
      Теперь понимаю, понимаю... Вы заставляли Зубейду приходить к себе домой якобы за лекарствами, а на самом деле для того, чтобы ваш сын мог там встречаться с ней!
      - Послушайте, Ахмад-ахун! Хотя вы и бай, человек известный и уважаемый, но сейчас ваш рассудок помутился от гнева.
      Я не позволю вам оскорблять моего сына и меня самого. Я вам не кто-нибудь, а врач! Меня знает народ...
      - А мне наплевать на тех, кто тебя знает! Ты пришел сватать мою дочь с дыркой в кармане... А знаешь ли ты, несчастный, что ее хотел взять в жены младший сын Рузибая из Андижана? Но я отказал ему, потому что всех его денег не хватит на то, чтобы оценить красоту моей дочери...
      - Деньги, деньги... Везде только деньги. Ничего вы не видите в жизни, ничего не хотите знать, кроме денег.
      - Да, деньги! Которых ты не любишь! Потому что у тебя их нету!.. Потому что ты не умеешь их наживать!
      - Что вы кричите, словно вас укусил скорпион?
      - Хватит. Уходи. И не смей больше показываться мне на глаза. А сыну передай: если он посмеет причинить моему имени хоть малейший ущерб, ему несдобровать. Скажи, чтобы он перестал думать о Зубейде. Для своей же пользы. Иначе ему не сносить головы.
      - Вы угрожаете?
      - Да, угрожаю. И не я один.
      - А кто еще?
      - Мою дочь берет в жены Садыкджан-байвачча, тебе понятно? И сватом у него будет Миян Кудрат.
      - Продал, продал дочь, презренный барышник!
      - Убирайся! Вон из моего дома!.. Эй, кто там? Вышвырните его на улицу!
      Ахмад-ахун бушевал. Пережитое ночью унижение придавало ему силы. Теперь настал его час. И хозяину дома очень хотелось, чтобы страх, испытанный им в собственном доме, передался другому, чтобы этот липкий страх, до сих пор сидевший внутри, обернулся бы в нем грозным хозяйским гневом.
      Но согнувшийся однажды жалок в своей попытке выпрямиться. Жалок он сам, ничтожны его слова, беспомощен и бессилен гнев в устах уступившего гордость и честь в обмен на выгоду.
      И даже на собственную жизнь.
      - Грязь! Помои! - в бешенстве кричал Ахмад-ахун. - Та
      биб для нищих! Иди нюхай свои порошки, собранные под хвостом у барана! Пей свои капли, настоянные на гное дохлых шакалов!
      Ибн Ямин дрожал от ярости. Брезгливость и отвращение к обезумевшему старику сменились ненавистью.
      - Будь ты проклят, - тихо сказал лекарь Хаким, - будь ты проклят со всеми своими деньгами...
      4
      Пора, давно пора познакомить читателей с человеком, имя которого уже неоднократно упоминалось в нашем повествовании, дела которого занимают далеко не последнее место в описываемых событиях, а судьба которого еще не один раз переплетется с судьбами остальных героев.
      Имя этого человека, как уже, наверное, догадались наиболее проницательные читатели, Садыкджан-байвачча.
      Вот он вышел из конторы своего завода и остановился около главного крыльца, поджидая коляску.
      И пока он ждет ее, рассмотрим его внимательно.
      В облике этого человека запоминается прежде всего некая нетерпеливая и властная любознательность. Пытливо всматривается он в каждую, возникшую перед ним фигуру, прислушивается к разговорам, он как бы готов вмешаться в любой эпизод и любое событие. По его постоянной и сосредоточенной напряженности чувствуется, что он будто стремится запомнить все происходящее вокруг, старается ничего не упустить из виду. А если что-то задерживается в его поле зрения своим несоответствием его представлениям, не задумываясь ни на секунду, может тут же все изменить по-своему.
      Костюм Садыкджана-байваччи отчасти передает страсти его характера. Белый сюртук с золотыми пуговицами делает похожим на опытного, независимого, дипломированного инженера, работающего по вольному найму. Кавалерийское галифе, лаковые сапоги, серебристого цвета шелковая чалма, златотканый бухарский халат поверх сюртука - продуманное смешение стилей: деловитого, "полуколониального" и местного, традиционно восточного, в национальном духе.
      И только одна деталь внешнего вида почти необъяснима:
      зеленый галстук-бабочка под белым воротничком безукоризненно накрахмаленной сорочки. Эта легкомысленная "бабочка"
      несколько размягчает четко сложившееся представление о натуре ее хозяина, ставит где-то рядом вопросительный знак...
      Остается разглядеть лицо байваччи. Оно выразительно и даже красиво большие черные глаза, стреловидные брови, очень прямой нос. Классический профиль восточного повелителя, к ногам которого падают плоды утех и вожделений со всех райских деревьев мира.
      Но резкие прорези вертикальных складок в уголках плотно сцепленных губ и крупный подбородок несколько нарушают традиционно восточный тип. Эти прорези и подбородок - человека активной, практической сметки, привыкшего ежедневно принимать выигрышные деловые решения, который не ждет, пока плоды созреют и упадут, который не подбирает их с земли, а срывает с ветки сам, который ежесекундно готов начать трясти древо рая, а если найдется оптовый покупатель на этот вид древесины, прикинуть - не выгодно ли вообще срубить все райские кущи, распилить их и доставить в хорошо упакованном виде по адресу, указанному оптовым покупателем?
      ...Подъехала коляска личного выезда. Садыкджан, подобрав полы бухарского халата, легко вскочил в нее. Ткнул кучера в спину. Породистый, рослый, хороших кровей вороной жеребец - любимец хозяина, оскалясь и закусив удила, фыркнул, уронил клок пены и резво взял с места.
      Через двадцать минут Садыкджан-байвачча уже въезжал во двор своего дома.
      Слуги, почтительно наклонив головы, стояли с двух сторон на ступенях входа - от нижней до верхней. Байвачча быстро взбежал на веранду. Резко обернувшись, подозвал старшего слугу, спросил отрывисто:
      - Он здесь?
      - Еще нету, хозяин...
      - Когда придет, сразу веди ко мне... Все куплено?
      - Как вы приказывали.
      - Коньяк, вино?
      - Все готово, хозяин.
      Слуга, приложив правую ладонь к сердцу, сломался в пояснице.
      Пройдя через анфиладу комнат, Садыкджан-байвачча вошел в свой кабинет. Сбросил халат, снял чалму. Устало опустился в кресло. Привычным движением, не глядя, достал из сейфа бутылку коньяка. Плеснул в пиалу. Выпил. Спрятал обратно.
      Давно уже не соблюдал Садыкджан никаких запретов и ограничений шариата, но держать коньяк открыто, на виду у слуг, воздерживался даже в собственном кабинете. Зато курить в своем доме позволял себе в любой комнате, несмотря на то что коран в равной степени запрещал мусульманам как пить вино, так и употреблять табак.
      Глубоко затянувшись английской папиросой, байвачча откинулся на спинку кресла. Он был раздражен сегодня с самого утра, хотя и старался никому не показывать этого.
      Вчера в Коканд приехал Миркамилбай Муминбаев. И, как говорится, едва лишь выйдя из вагона железной дороги, андижанский миллионер уже через час встретился в своем номере в гостинице с неким человеком, который официально был владельцем всего лишь двух местных учетно-вексельных контор, а на самом деле через петербургский банк Рябушинского занимался в Туркестане крупными финансовыми операциями, пуская в оборот, по имевшимся слухам, средства нескольких членов императорской фамилии. Поговаривали также и о то, что это были не просто деньги великих князей, - главную роль, например, в махинациях с ценными бумагами играли якобы и капиталы из Европы.
      Выяснить подробности встречи в гостинице Садыкджан-байвачча поручил своему близкому родственнику Алчинбеку, которого с некоторых пор за усердие приблизил к себе, а недавно тайно сделал одним из своих особо доверенных личных секретарей.
      И вот что рассказал Алчинбек сегодня утром.
      В прошлом году Миркамилбай депонировал в банке Рябушинского чудовищную сумму - один миллион восемьсот тысяч рублей из расчета шести процентов годовых. Вклад был сделан, естественно, не наличными, а учетом векселей. Агент Рябушинского трижды обернулся с этими суммами и на русских, и на европейских биржах, закладывая и перезакладывая андижанские векселя с помощью своих западных партнеров на счетах великих князей.
      И все участники операции нажили кучу денег, а Миркамилбай получил чистыми на руки триста двадцать тысяч рублей! Как говорят русские, не ударив даже палец о палец!
      А он, Садыкджан-байвачча, остался в стороне...
      Еще глоток коньяка!
      Сегодня вечером Миркамилбай Муминбаев будет здесь, у него. На любых условиях предложить ему деловое партнерство.
      Шутка ли, триста двадцать тысяч рублей! Сколько нужно скупить, обработать и отправить в Россию хлопка, чтобы записать в книгах прихода эту сумму? Сколько товаров пропустить через магазины и лавки, чтобы взять такую разницу на элементарной купле-продаже? А тут выбросил на прилавок самый быстрый и прибыльный товар - деньги! - и оборот ускорился в несколько раз, а чистая прибыль как с неба упала.
      Но чтобы торговать деньгами, нужно иметь хороших, надежных покупателей. Первому встречному-поперечному деньги, и особенно большие, предлагать нет смысла. Невыгодно. Когда продается такой товар, как деньги, и продавец и покупатель получают особую взаимную пользу друг от друга. И поэтому именно здесь, при торговле деньгами, очень важен личный контакт, объединение интересов.
      Банк Рябушинского - хороший покупатель. Тем более хороший покупатель Европа. А участие и посредничество в сделках членов императорской фамилии - надежная гарантия успеха.
      Подлец Миркамилбай сумел под самым носом у него, у Садыкджана, установить контакт с кокандским агентом Рябушинского.
      Значит, теперь нужно идти на все - лесть, унижение, временные убытки, чтобы только войти в долю к этому проклятому Миркамилбаю и вслед за ним пробиться в Петербург, к великим князьям. А когда это произойдет, миллионера из Андижана можно будет и оттереть в сторону, а если начнет сопротивляться...
      Садыкджан почувствовал, как внутри у него закипает крутая волна неуправляемого, слепого бешенства.
      Так всегда бывало с ним, когда он терпел неудачу в делах или упускал реальную возможность быстро нажить хорошие деньги.
      Если это состояние заставало его дома, он обычно уходил на женскую половину к одной из своих трех жен (чаще всего, конечно, к самой молодой) и в ее обществе искал утешения от своих неудачных финансовых предприятий.
      Самую молодую жену звали Шахзода. У нее была очень женственная, зовущая фигура, а кожа такая нежная, что, едва прикоснувшись к ее руке, байвачча сразу же забывал обо всем на свете.
      Много раз успокаивала красавица Шахзода своего темпераментного мужа, взбешенного деловыми неурядицами, много раз снимала напряжение с его души.
      Но в последнее время и Шахзода перестала утолять гнев.
      Несравненные ее прелести уже не заслоняли перед свирепым взором байваччи многозначные цифры доходов, уплывших в чужие карманы то ли по своему недосмотру, то ли по чьей-то чужой воле. И хотя никакого застоя в делах не было, а сумма общего капитала непрерывно возрастала, общение с молодой женой больше не облегчало того мрачного, гнетущего состояния, которое неизбежно наваливалось на него, когда упущенную выгоду нельзя было уже наверстать ничем.
      И однажды, после какого-то незначительного просчета на бирже, он даже не вспомнил о Шахзоде. И тогда же, некоторое время спустя, он понял, что ему нужна новая молодая жена, которая помогала бы ему справляться со своими настроениями в случае деловых неудач.
      Но в какой семье, в каком доме Коканда заботливые родители уже вырастили для него, Садыкджана, такую девушку? Самую молодую, самую красивую, а? Чтобы за нее было не жалко заплатить хорошие деньги, чтобы свадебный калым не пропал бы зря.
      Озабоченного поисками новой жены дядю невольно выручил племянник... Когда-то Алчинбек (под большим секретом, разумеется) рассказывал байвачче о тайной и возвышенной любви его друга по медресе поэта Хамзы и дочери торговца со старого базара Ахмад-ахуна. Рассказ этот запомнился Садыкджану.
      Может быть, потому, что, расписывая красоту дочери торговца, Алчинбек не жалел ни слов, ни красок.
      Теперь, когда была нужна новая жена, байвачча вспомнил про Ахмад-ахуна. Верные люди под предлогом покупки новых платьев привели Зубейду в дом, где Садыкджан, не обнаруживая себя, увидел из соседней комнаты лицо девушки.
      Но Зубейда пришла покупать платья не одна. За ней увязалась младшая жена отца - Зульфизар.
      Это и заставило тогда Садыкджана принять необычное решение. Зульфизар поразила байваччу. "Мои будут обе!" - мгновенно решил он.
      И, чтобы не откладывать дела в долгий ящик, на следующий же день послал человека к Эргашу, потому что не существовало в природе никакого другого способа, которым можно было бы заставить Ахмад-ахуна отдать ему, Садыкджану, и дочь и младшую жену.
      А без Зульфизар байвачча уже не представлял себе своей дальнейшей жизни. Да и без Зубейды тоже. Страсть к обеим молодым женщинам, как это часто бывает с мужчинами, не привыкшими себе отказывать ни в чем, пронзила Садыкджана одновременно и насквозь.
      А что могло помешать ему удовлетворить свою страсть в городе, половина которого вставала и ложилась по его повелению?
      Ничто.
      Ведь он не кто-нибудь, а Садыкджан-байвачча! Опора всего Кокандского вилайета. Второй человек во всей Ферганской долине после Миркамилбая Муминбаева.
      - Ну? - строго спросил хозяин дома.
      - Он отказал нам, мой байвачча, - печально вздохнул КараКаплан, - да перейдут ко мне все ваши болезни, недуги и огорчения.
      - Что, что? - сморщившись, не понял Садыкджан. - Он отказал мне?
      - Вах, отказал, да быть вам всегда здоровым и счастливым.
      Хозяин дома не верил своим ушам. Кто отказал ему? Ахмадахун, ничтожный и мелкий купчишка, все деньги которого можно унести в одной тюбетейке? И кому он отказал? Человеку, который кормит половину Коканда? Нет, в это просто нельзя было поверить.
      - Вы все сделали так, как я приказал?
      - Все, мой байвачча, все от начала и до конца... Мы перелезли через забор, тюкнули по башке сторожа...
      - Я не приказывал убивать сторожа.
      - А мы и не убивали его, мы только сделали его сон более глубоким.
      - Дальше. И без подробностей.
      - Потом мы нашли старика, чуть кольнули его кинжалом...
      - ............!
      - Зачем ругаться? Ваш будущий тесть оказался очень жадным старикашкой. Он уже успел продать свою дочь в Андижан.
      - Кому в Андижан?! За сколько?! - рявкнул Садыкджан, и от гнева у него потемнело в глазах. Если Миркамилбай, не приведи аллах, и здесь перебежал ему дорогу, он задушит его сегодня своими руками, изрешетит из пистолета!
      - Он только собирался сделать это, - хихикнул Кара-Каплан, - но мы с Эргашем удержали его от ошибки. Я только что из Андижана...
      - Где Эргаш?
      - Остался на похороны сына Рузибая...
      - Рузибая?
      - Ага. Молодой байчик уже собирает цветочки вокруг трона всевышнего.
      - Вы проливаете слишком много крови правоверных. Аллах не любит этого.
      - Любовь аллаха будет стоить вам на этот раз пять тысяч.
      - Три тысячи!
      - Хоп, не будем торговаться. Святой Миян Кудрат может начинать накручивать чалму для сватовства.
      - А Зульфизар?
      - Старик дал клятву на коране. Правда, сначала мне пришлось слегка кольнуть его...
      - Кара, мне надоели твои разбойничьи шутки!
      - Без шуток в нашем деле нельзя - будут сниться плохие сны.
      - Вот деньги. Завтра с утра пошли кого-нибудь к судье Камалу узнать насчет...
      - Разводного письма?
      - Да. И будь осторожен. Я не хочу, чтобы злые языки раньше времени...
      - Хозяин, могу я дать вам один совет?
      - Какой еще совет?
      - Сын Рузибая в надежном месте. Но есть человек...
      - Хамза?
      - Он самый. Его язык самый длинный и злой в Коканде.
      - Предлагаешь отрезать его?
      - Нет, это было бы слишком сложно даже для меня.
      - А Эргаш?
      - Тоже не согласится.
      - Правильно. Хамзу на виду у всех со своими стихами.
      - Он друг вашего племянника Алчинбека. Здесь есть опасность...
      - За Алчинбека не беспокойся... А Хамзу я возьму на себя.
      В конце концов, он работает у меня на заводе, ест мой хлеб...
      Я повышу его в должности!
      - Аллах вкладывает мудрые слова в ваши уста, байвачча.
      Настроение улучшилось. Спровадив Кара-Каплана, байвачча решил совершить омовение перед вечерним приемом гостей.
      Он позвал старшего слугу.
      - Приготовь все для омовения и молитвы.
      Слуга расплылся в широкой улыбке.
      - Чему ты радуешься? - нахмурился байвачча.
      - Сегодня вы милостивы к аллаху. Надеюсь, он наградит вас в ответ своим великим милосердием.
      - Иди и не болтай лишнего.
      Слуга, не спросив разрешения, приблизился к столу, на котором стояла пустая бутылка из-под коньяка, взял ее и неслышно вышел.
      ...После намаза он сидел один на задней веранде дома, выходящей в густой сад, и пил кок-чай. В голове вертелась фраза, которую он должен будет сказать вечером Миркамилбаю в решающую минуту. После этой фразы у Миркамилбая не должно оставаться никаких путей к отступлению. Только деловой союз и объединение интересов на сумму три-четыре миллиона. В ценных бумагах, разумеется. Наличными Муминбаеву нельзя давать в руки ни одной живой копейки. Проглотит, но не вернет.
      Интересно, какой куш на разнице смогут сорвать они вдвоем, если единовременно выбросят такие деньги на туркестанский финансовый рынок?
      Конечно, рынок будет потрясен до основания. Кое-кому придется кое с чем расстаться. Вот в чем состоит главный смысл финансового объединения двух капиталов - присоединить к себе третий.
      Естественно, оба они с Миркамилбаем будут в тени. За них станет действовать человек Рябушинского. А когда барыш - миллион? два? - будет поделен, тогда они откроют свое лицо.
      И тогда-то уж он задаст праздничный той на весь Туркестан!
      И Зубейда, как сказочный алмаз в ожерелье, украсит его дом по всем законам корана и шариата. А Зульфизар займет место Шахзоды - двухнедельный барашек всегда вкуснее годовалого.
      А Шахзода?.. Ничего, ничего, найдется дело и для Шахзоды.
      ...Сладкий голос, напевавший ему все это, неожиданно оборвался - над решеткой перил веранды торчала чья-то незнакомая большая голова с широким морщинистым лицом, жидкой бороденкой и в старой, стираной-перестираной чалме.
      - Кто такой? - быстро опустив пиалу и положив руку на карман халата, в котором всегда лежал браунинг, нахмурился хозяин дома.
      - Не узнали, байвачча? Я Пулат из Гандижирована...
      - А-а... Чего надо? Почему влез сюда? Кто тебя пропустил в сад?
      - Э-э, байвачча, ваш отец пускал меня к себе в любое время суток. Конечно, он жил не в таком большом доме, а вы были совсем маленьким байчиком, всегда просили меня сделать вам свистульку...
      - Ну хорошо, хорошо... Говори скорее, что случилось?
      Почему ты решился нарушить мой отдых после молитвы?
      - Я хочу отдать вам свой долг, байвачча.
      - Ты мне что-то должен? Ха-ха-ха!.. Сколько же ты мне должен?
      - Двести рублей.
      - О-хо-хо-хо! О-ха-ха-ха! Как же тебе удалось выманить у меня такую огромную сумму? Как и когда?
      - Семь лет назад я заложил у вас свою землю в Гандижироване.
      - Землю? Семь лет назад? А под какой процент ты брал эти двести рублей?
      - Вы разрешили мне дать вам беспроцентный вексель.
      - Беспроцентный? Я?!..
      - Я много лет работал на полях вашего отца, он всегда доверял мне...
      - Эй, кто-нибудь!.. Пусть принесут тетрадь векселей по Гандижировану!
      Все оказалось правильно - от Пулата из Гандижирована семь лет назад был принят беспроцентный закладной земельный вексель под ссуду в двести рублей сроком на три года.
      - Так ты же дважды просрочил свою закладную! - в сердцах воскликнул Садыкджан, мельком взглянув на запись.
      - Вы два раза давали мне отсрочку, хозяин.
      - Я?!- Два раза отсрочку? Да ты в своем уме?
      - Я говорю правду.
      Действительно, срок закладной был продлен дважды. "Вот она, моя доброта, о которой я даже не помню, - с досадой подумал Садыкджан, доброта и глупость. Миркамилбай уводит у меня деньги из-под носа именно из-за этого моего хорошего отношения к людям. Разве позволил бы он себе продлить какойнибудь вексель, даже на пять рублей, хоть на один день? Никогда и ни за что! Поэтому он и идет впереди меня во всем - ив торговле хлопком, и в финансовых операциях, и в общем размере капитала. Он-то свои векселя пускает в оборот через банк Рябушинского, а я свои векселя продлеваю из жалости к таким вот оборванцам, как этот Пулат",
      - Ты принес деньги?
      - Да, принес.
      - Положи вот сюда.
      - Ну, что ты стоишь? Отдал долг - хвала тебе. Иди занимайся своими делами.
      - Мне хотелось бы получить назад мой вексель.
      - Назад твой вексель? Но у меня нет его здесь... Или ты думаешь, что все эти семь лет я хранил твою закладную у себя под подушкой?
      - Я вас очень прошу, хозяин...
      - Да у меня тысячи таких векселей, как твой! Не могу же я держать их все у себя в доме. Они лежат в конторе, на заводе.
      - Байвачча-ака, всемогущим аллахом вас заклинаю - верните мне мою расписку за мою землю. Обращаюсь к вам как мусульманин к мусульманину...
      - Еще раз говорю - здесь, в доме, нет твоего векселя... Да и зачем он теперь тебе? Я дал тебе деньги без процентов, дважды продлил закладную, хотя мог бы отобрать у тебя и три танапа твоей земли, и твой сад... Разве я поступил с тобой не так, как должен поступать мусульманин с мусульманином? Сейчас ты принес деньги, вернул свой долг. Все сделано по-человечески, мы с тобой в расчете, не так ли? Без судов, без процентов.
      Пулат несколько секунд с тоской смотрел на Садыкджана, потом растерянно оглянулся назад...
      И тут над решеткой перил веранды возникла еще одна мужская голова такая же большая, как и первая, в цветастой повязке вместо чалмы.
      - Это что еще такое? - отбросив пиалу, сжал в кармане халата браунинг хозяин дома. - Кто такой?
      - Не сердитесь, байвачча. Это мой сын Умар. Он работает у вас на заводе.
      Вглядевшись во вторую голову, Садыкджан узнал ее - один из самых вредных поденщиков на разгрузочных работах. Вечно недоволен оплатой, вечно шепчется о чем-то с другими грузчиками.
      - А что тебе здесь нужно?
      - Я пришел вместе с отцом.
      - Вот как? Неужели? - медленно закипая, со смешком заговорил байвачча. - Как это трогательно выглядит - сын с отцом запросто гуляют по чужому саду... - Он быстро поднялся на ноги. - Вам что здесь - проходной двор? Место для народных гуляний?!..
      - Мы пришли за нашим векселем, - тихо сказал Умар. - Если бы вы сразу отдали его отцу, вам не пришлось бы ругаться на меня.
      - Да зачем вам эта бумажка? Я же сказал - мы в расчете.
      - После вашей второй отсрочки наш вексель действует еще два года.
      "А он грамотный, дьявол", - подумал Садыкджан.
      - Завтра я скажу в конторе, чтобы ваш вексель погасили.
      - Нам бы хотелось получить его на руки, - настаивал Умар. - Напишите записку в контору, чтобы нам отдали завтра закладную.
      - Ты будешь учить меня, как мне вести свои дела?
      - Вы можете забыть о нас, - вздохнул Пулат, - у вас большие дела, не чета нашим.
      - А ваши конторщики случайно отдадут вексель в уплату за что-нибудь, поддержал сын отца, - и тот, кто купит его, целых два года будет угрожать нам отнять нашу землю.
      "Все понимает, - продолжал злиться Садыкджан, - угадал
      самую суть закладного обязательства. Где только ума набрался, проклятый нищий!"
      - Без моего разрешения никто не трогает земельные векселя,-строго сказал он вслух, - я сам контролирую положение ценных бумаг.
      - Все ясно, - опустил голову Умар. - Значит, наш вексель настолько ценен для вас, что вы и не собирались отдавать его?
      - Я же сказал, завтра погашу вашу расписку. Ты что, не веришь мне?
      - Нет, не верю, - отчетливо произнес Умар и твердо взглянул в глаза Садыкджану.
      - Тогда забирайте ваши деньги и убирайтесь вон!!
      - Значит, несмотря на то что мы принесли вам наш долг, - прищурился Умар, - вы еще два года хотите держать нас за горло? Потому что для вас так выгоднее, потому что...
      - Вон, я говорю!
      - Потому что вся ваша власть над людьми держится на этих векселях! Ими торгуют в Коканде, как дынями!.. Вы опутали весь город своими ценными бумагами! Вам все должны - дехкане, ремесленники, торговцы, муллы и даже сам судья Камал... А все начинается с безобидного векселя, который, как ненасытная пасть, проглатывает людей. Ваши векселя - веревка, которой вы вяжете людей по рукам и ногам!
      Умар перевел дыхание.
      - Отдайте нашу расписку, хозяин! А не то...
      Садыкджан, побледнев, шагнул назад, медленно вытащил из кармана браунинг.
      Умар испуганно смотрел на пистолет в руке байваччи.
      - Ну, договаривай... - шепотом, стараясь унять дрожь в руке, сжимавшей браунинг, выдавил из себя Садыкджан-байвачча. - Договаривай...
      Глава четвертая
      ЦАРИ ОДНАЖДЫ СТАНУТ НИЩИМИ
      1
      В тот день, когда ибн Ямин, вернувшись от Ахмад-ахуна, все рассказал сыну, Хамза заболел. Несколько дней не выходил он из своей комнаты, лежа на циновке лицом к стене.
      Посыльному из заводской конторы, пришедшему узнать, почему Хамза не появляется на работе, ибн Ямин сказал, что сын серьезно болен.
      На следующий день тот же посыльный принес записку от Алчинбека, в которой школьный друг беспокоился о здоровье товарища, спрашивал, можно ли чем-нибудь помочь, извинялся, что из-за отсутствия времени не смог прийти сам.
      Хамза, прочитав записку, ничего не ответил Алчинбеку.
      Но дружба есть дружба. Алчинбек, нисколько не обидевшись на то, что его записка осталась без ответа, пришел к Хамзе и передал ему устное приглашение дяди быть вечером у него в доме на торжественном ужине.
      - Вы удивлены этим приглашением, Хамзахон? - участливо спросил Алчинбек. - Но байвачча зовет вас к себе не как своего служащего, а как известного поэта.
      Конечно, Хамза не мог даже догадываться, какую роль сыграли рассказы старого друга о Зубейде в сватовстве его дяди.
      - На ужине будет много интересных людей, - продолжал Алчинбек, например, ваш любимый Юсуфджан-кизикчи...
      - Хорошо, я приду, - тихо сказал Хамза, - я приду и прочитаю стихи.
      Ярко горят две хрустальные люстры в самой большой комнате. Многокрасочные ковры, шелковые и атласные одеяла, вышитые затейливыми восточными узорами подушки играют всеми цветами радуги. Веселье в полном разгаре. То и дело слышны громкие взрывы хохота. Слуги непрерывно подливают гостям в пиалы искусно заваренный душистый чай.
      Лучшие люди Коканда собрались сегодня у Садыкджанабайваччи, цвет города - торговцы, купцы, заводчики, финансисты, мануфактурщики, окрестные баи-землевладельцы, большие и малые додхо - начальники из местной администрации.
      В центре - Миркамилбай Муминбаев, грузный, дородный, в темных очках. Одного глаза у Миркамилбая нет, зато вторым и единственным он видит столько и так далеко, куда другим не заглянуть и в подзорную трубу.
      Хозяин дома без устали угощает почтенного гостя.
      - Отведайте вот этого мяса, бай-эфенди, прошу вас, очень вкусно...
      - Да-да, очень вкусно, хай-хай, - говорит Муминбаев, не притрагиваясь к еде.
      Садыкджан-байвачча наливает в две маленькие пиалушки с золотыми ободками медно-коричневый напиток.
      - Коньяк? - шевельнув ноздрями, спрашивает Миркамилбай.
      - Французский, только что из Парижа.
      - Это большой грех для мусульманина - пить коньяк...
      ... - Грех, грех, - улыбаясь, соглашается байвачча.
      - Да взыщет с нас всевышний со всей строгостью за эти наши маленькие заблуждения, хи-хи!
      - Обязательно взыщет и примерно накажет, хе-хе... Ваше здоровье!
      - Ваше здоровье! Да пойдут нам на пользу все наши грехи и заблуждения...
      - Да получим мы восемь процентов годовых во всех наших новых финансовых начинаниях, бай-эфенди!
      - Рахмат, спасибо. Святые слова, байвачча. Катта рахмат, большое спасибо!
      Хамза сидел около дверей с Юсуфджаном-кизикчи. Этот край опекал Алчинбек.
      Хамза, с самого начала сказавшись больным, не притрагивался к своей пиале. Нервы его были напряжены до предела. Он боялся, что, если выпьет хотя бы каплю вина, случится что-то непоправимое. Он сидел опустив голову, стараясь не смотреть в сторону Садыкджана, и лишь изредка отщипывал по одной виноградине от лежавшей перед ним большой золотисто-розовой грозди.
      - Эй, Юсуфджан! - закричал через весь дастархан захмелевший Миркамилбай Муминбаев. - Как поживаете, как здоровье детей, домашней посуды, того-сего?
      - Слава аллаху! - тут же громко и весело откликнулся кизикчи. - Это только привидения могут позволить себе несчастье иметь детей, а мы, осеняемые милосердием наших щедрых баев, живем себе припеваючи, не имея ни домашней посуды, ни потомства - ни мальчиков, ни девочек!
      Общий смех подгулявших гостей покрыл ответ знаменитого острослова.
      - Сегодняшняя щедрость нашего хозяина действительно не имеет границ, вступил в разговор судья Камал. - Великая честь получить приглашение к такому обильному угощению...
      - А меня никто не приглашал сюда! - перебил судью Юсуфджан. - Я пришел сам. Я вообще никогда не жду никаких приглашений. А почему? А потому, что знаю - везде ждут меня!
      И снова общий хохот гостей был ответом на очередную шутку кизикчи.
      - Меня никто не приглашал, - продолжал Юсуфджан, - зато я пришел самый первый. А почему? А потому, что знал - здесь будет очень вкусная еда. Наш хозяин всегда славился хлебосольством, ибо аллах непрерывно осыпает его своими милостями. А почему осыпает? - спросите вы у меня. А потому, отвечу я, что если уж бог захочет кого-нибудь наградить богатством, так он.не спрашивает, кто был твой отец.
      Теперь уже все смеялись, как говорится, навзрыд, до упаду.
      Не было за столом человека, который не помнил бы, кем был отец Садыкджана-байваччи и сколько тысяч танапов оставил он в наследство сыну.
      - У вас, Юсуфджан, очень острый язык, - сказал судья Камал, когда смех утих.
      - Не язык, а ум, - коротко хохотнув, поправил судью кизнкчи. - Это большая разница.
      - Тем хуже, - нахмурился Камал-кази.
      - Почему хуже?
      - Нажили себе, наверное, много врагов, а?
      - У меня, кази-ака, против врагов есть сильное средство, - подбоченился Юсуфджан, - я все молитвы корана знаю назубок.
      Кроме того, из тысячи имен господних имеется три имени - Джабар, Кабыз и Кави, которые надо написать на бумаге и зарыть в землю, чтобы всем твоим врагам по воле божьей стало худо жить на этом свете... Если же кто-то добивается твоей погибели, то нужно выбрать три имени из девяноста девяти имен господних. Вот они, эти имена, - Каххар, Музил и Джабир.
      Когда вы напишете их на бумаге, надо принести землю из семи развалин: первую - с перекрестка, вторую - из развалин дома, третью - от старой мельницы, четвертую - опять из развалин дома, пятую - из развалин минарета, шестую - с того места, где ишак перевернулся, а седьмую, последнюю, - с самого высокого холма... Возьмите какую-нибудь посудину, все смешайте, тысячу раз произнесите имя своего врага, желая ему самой страшной смерти, потом закопайте посудину среди наиболее древних развалин города, и готово дело: вашего врага настигнет мучительная гибель - он умрет в корчах и судорогах.
      - Слишком заумно шутите, Юсуфджан, - вздохнул судья Камал. - А ведь в коране сказано: кто в этом мире переусердствует в роли шута-масхарабоза, тот в день всемирного светопреставления станет свиньей...
      - Боже праведный, как замечательно! - захлопал ладонями по собственному животу Юсуфджан. - Неужели это возможно? Неужели мы все явимся на тот свет в еще более интересном виде, чем живем на этом свете?
      И снова, хватаясь за бока, громко смеялись гости, снова вытирали веселые слезы даже самые угрюмые и неулыбчивые.
      Хамза, давно знавший Юсуфджана-кизикчи, много раз видевший его в цирковых представлениях, был поражен смелостью и находчивостью знаменитого народного острослова. Ему даже захотелось записать некоторые из его шуток, чтобы потом использовать их в каком-нибудь стихотворении или в статье в газете. И даже использовать не саму шутку, а тот принцип, по которому она строилась, - постоянная нацеленность против общественного зла и несправедливости.
      Но не было с собой ни карандаша, ни тетради. И в памяти запечатлевались только бесстрашие и какая-то молодая, не знающая ограничений дерзкая задиристость веселого смуглого человека.
      На какое-то время Хамза забыл о своих личных горестях и печалях.
      - Хе-хе, Юсуфджан, - задрал вверх бороду маленький толстый бай с надменным выражением лица, - вы хорошо веселите нас и показали свою большую ученость. Рахмат, катта рахмат...
      А вот скажите-ка нам, уважаемый: если через луч утренней зари переползет черный паук?..
      - Охотно отвечу на ваш вопрос, уважаемый. Но перед этим разрешите тоже задать вопрос: если на завтрак вместо теплой лепешки, свежего сыра и душистого чая вам подадут душистое мыло, шипучую известь и ведро отбросов, то какие чувства посетят вашу душу?
      Маленький толстый бай растерянно молчал. Безмолвствовало и все остальное общество.
      Миркамилбая давно уже раздражало невнимание застолицы к его персоне. Андижанский богач привык сам направлять течение всех разговоров за дастарханом.
      - Эй, Юсуфджан! Ваши масхарабозские остроты сегодня что-то очень уж длинны!.. У нас у всех разгулялся аппетит, мы уже давно хотим зарезать парочку дынь, а вы все еще шутите...
      Жаль, что святой Миян Кудрат опаздывает на угощение, некому прочитать молитву над едой... Впрочем, вы тут говорили, Юсуфджан, что знаете все молитвы корана назубок. Так, может быть, вы прочитаете нам молитву, если, конечно, совершили омовение?
      "Если совершили омовение..." Трудно сильнее оскорбить мусульманина, чем заподозрить его в том, что он сел за дастархан, не совершив омовения.
      Напряженная тишина повисла в комнате. Хамза повернулся к Юсуфджану. Что ответит кизикчи?
      - Не судите по себе, господин Муминбаев, - сдвинув брови, сказал Юсуфджан, - мы все пришли сюда, совершив омовение... - Это был хороший ответ на коварную провокацию бая. - Что же касается молитвы над едой, продолжал кизикчи уже в обычной для себя шутливой манере, - то я с удовольствием прочту ее. Ведь мы же со святым Мияном Кудратом очень часто заменяем друг друга. Мы с ним души друг в друге не чаем, каждый день советуемся, делим всегда поровну наши доходы... Да что там скрывать? Святой Миян Кудрат и я - теперь об этом можно сказать смело - мы же как два рога на лбу у одного быка.
      Так дружны, что мне хотелось бы впиться колючкой в его ногу или пиявкой в его глаза!.. Готов вскочить болячкой на каждой его болячке, только бы святой человек, славный своим имамским родом, не обрек нас на вечные муки в день страшного суда!.. Вот как мы уважаем и любим друг друга - ну просто все мухи дохнут вокруг нас от нашей дружбы...
      Как ни крепились гости Садыкджана-байваччи, чтобы смехом своим не обидеть Миркамилбая, - хохот обвалом грохнул в большой комнате. Даже хрустальные люстры жалобно звякнули под потолком. Смеялся, отвернувшись и закрыв лицо рукавом халата, и сам байвачча.
      Но громче всех хохотал рядом с Юсуфджаном, конечно, Хамза. Он обнял кизикчи и припал головой к его плечу.
      Пришлось признать себя побежденным и Миркамилбаю. Он понимал, что было бы глупо продолжать под всеобщий хохот словесную перепалку с кизикчи, шутки которого вот уже многие годы веселили многолюдные толпы на базарах, народных гуляниях и цирковых представлениях.
      - Ладно, Юсуфджан, сегодня твоя взяла, - махнул рукой Миркамилбай.
      2
      Но не таким человеком был миллионер Муминбаев из Андижана, чтобы окончательно смириться со своим поражением.
      - Послушайте, Садыкджан, - толкнул Миркамилбай локтем в бок хозяина дома, - а вон тот, с маленькими усиками, рядом с кизикчи, который целый вечер заливается поросячьим визгом... Это и есть ваш знаменитый поэт Хамза?
      - Он самый, - подтвердил байвачча, - работает у меня в конторе писарем.
      - Ах, писарем! - усмехнулся Миркамилбай. - Значит, вы платите ему жалованье за то, что он сидит у вас в конторе на заводе и пишет свои статейки?
      - Статейки? - удивленно переспросил Садыкджан. - Какие статейки?.. Он пишет газели о любви.
      - Выходит, вы не знаете, чем занимаются ваши служащие? - ехидно улыбнулся Миркамилбай. - У вас есть в доме последний номер газеты "Голос Туркестана"?
      - Конечно.
      - Нельзя ли принести его сюда?
      Байвачча подозвал слугу, шепнул ему на ухо несколько слов.
      Потом внимательно посмотрел в ту сторону, где сидел Хамза.
      И вдруг его будто уколол пылающий ненавистью взгляд. Два зрачка, словно две иглы, были устремлены на него.
      Это были глаза Хамзы.
      Мгновенно мелькнула мысль: он все знает о Зубейде!.. Нет, ничего не знает, иначе бы не пришел сюда...
      Но откуда тогда эта ненависть, такая же, какая уже была сегодня в глазах у этого проклятого старика Пулата из Гандижирована и его сына Умара с уродливо огромной головой и кулаками, похожими на верблюжьи копыта?
      Слуга бесшумно положил рядом газету.
      - Вот она, вот она! - злорадно зашуршал страницами Миркамилбай, быстро разворачивая номер. - Вот она, статья вашего распрекрасного Хамзы о благотворительном зякете!.. А рядом еще одна. И обе подписаны одним и тем же именем.
      Все было правильно - в двух небольших заметках, объединенных общим названием "Случайные наблюдения", автор описывал несколько эпизодов народной жизни, которые он видел на улицах Коканда. Вот сидят бедняки у ворот богатого дома. Чего они ждут? Зякета, благотворительной милости, которой одаривают богачи нищих по случаю уразы - окончания религиозного поста. Вот выходит на улицу бай и бросает в пыль горсть мелких монет. Несчастные люди, давя друг друга, бросаются за ними, ползают, собирая медные гроши. А бай доволен - за несколько таньга ему прощены все его грехи, и теперь он может снова грешить - бить людей, обижать слабых, заставлять других работать на себя. Все это он опять потом искупит за небольшую цену.
      - Ну, что вы скажете? - толкнул Садыкджана локтем Миркамилбай.-У нас в Андижане эта статья вызвала негодование духовенства. Зякет - обычай, освященный шариатом. А что пишет ваш поэт-писарь, которому вы платите деньги?
      Вторая заметка рассказывала о женщине Мариам, муж которой проиграл все деньги в азартную игру и уже давно исчез.
      Вот идет Мариам по улице, а за ней идут ее дети. Семья возвращается с базара, где Мариам купила мясо, фрукты и овощи.
      Сейчас все они придут к своему очагу, и мать будет кормить своих детей. Но как же они живут без отца и без мужа, откуда у них деньги - ведь семья разрушена? Нет, не разрушена! Женщина Мариам своей находчивостью, образованностью и трудолюбием сумела спасти семью. Она сама зарабатывает деньги.
      - Ваш Хамза сровнял честь мужчин с землей, а женщину, у которой волосы длинные, а ум короткий, вознес до небес! - шипел Миркамилбай. - Я удивлен, уважаемый Садыкджан, - как вы можете держать у себя на службе противника нашей религии?
      Байвачча молчал.
      - Хорошеньких гостей вы пригласили сегодня, - бубнил Муминбаев, - один оскорбляет почтенных людей, другой пишет статьи в газеты... А вы даже не догадываетесь, какой умный писарь сидит в конторе вашего завода. Как же мы будем вести с вами общие финансовые дела, если вы не знаете, что у вас делается под носом?
      Байвачча вспыхнул. Бросил мгновенный взгляд на миллионера и тут же отвернулся.
      А Миркамилбай был счастлив. Ему удалось насолить хозяину дома, который, безусловно, нарочно позвал на ужин этого языкастого Юсуфджана, чтобы посмеяться над ним, Миркамилбаем, напоить его пьяным и навязать ему какую-нибудь невыгодную сделку. Нет, не на того напали! Если уж пригласили, так оказывайте почтение. А смеяться над собой он не позволит.
      - Алчинбек! - властно и громко, привлекая всеобщее внимание, позвал племянника Садыкджан.
      Алчинбек пружиной вскочил и уже через мгновение стоял перед дядей.
      - Твой друг Хамза, оказывается, печатает статьи в "Голосе Туркестана"? На, прочитай вслух! - И он протянул племяннику газету,
      Алчинбек мялся в нерешительности, украдкой и с недоумением посмотрел на Хамзу.
      - Читай! - рявкнул Садыкджан.
      Все гости замерли в настороженном ожидании.
      Торопливо и невнятно, проглатывая слова, Алчинбек начал читать газетные заметки, о которых не имел ни малейшего представления. Пожалуй, это было первое сочинение друга, которое тот предварительно не показал ему. Когда успел Хамза послать в газету эти "Случайные наблюдения"?
      Он кончил читать и опустил газету.
      - Хамза, это вы написали? - громко спросил Садыкджан.
      К черту! Кто такой, в конце-то концов, этот Хамза, чтобы вспоминать о его чувствах к Зубейде? Надо оправдываться перед Миркамилбаем, надо срочно спасать вечер. Если не дать сейчас Муминбаеву возможности выместить его злобу против Юсуфджана на Хамзе, то рухнут все будущие финансовые планы. Для чего тогда, спрашивается, было затеяно все это богатое угощение? И угораздило же пригласить на ужин эту змею Юсуфджана, а заодно и Хамзу с его статейками в газете!.. Но кто же знал, что проклятый Миркамилбай в своем Андижане не только пересчитывает деньги и спекулирует векселями, но еще и читает газеты?
      - Так это вы написали, Хамза?
      - Да, это я написал...
      - Что ты расселся, встань! - завизжал судья Камал. - Встань, когда разговариваешь со старшими!
      Хамза поднялся.
      - Как ты смеешь выступать против, если священный шариат поощряет искупительный зякет! - визжал Камал. - Чему тебя учили в медресе?!
      Тихий шепот сзади:
      - Будь спокойным, не бойся его. Говори то, что думаешь, и он не собьет тебя...
      Это голос Юсуфджана. Знаменитый народный мудрец хочет помочь ему, Хамзе!
      - Всегда и везде говори только то, что думаешь, - шепчет Юсуфджан, - и тогда никто не будет страшен тебе... Правда сильнее денег, сильнее власти, сильнее оружия...
      Хамза делает шаг вперед.
      - Я не против зякета, кази-ака, - уверенно говорит он, - я выступил против таких баев, которые благотворительной милостыней беднякам покупают себе право на грех. Но святой шариат запрещает мусульманам грешить. Значит, эти баи идут против шариата?
      - Да где ты видел таких баев, которые идут против шариата?! -заорал Миркамилбай Муминбаев. - Где ты видел таких баев?
      - Дающий зякет не покупает право на будущий грех! - визгливо кричит судья Камал. - Мусульманин не может знать, какие грехи он еще совершит!.. Мусульманин знает только, какой грех он уже совершил! Зякет искупает прошлые грехи! Чему тебя учили в медресе?
      - Держись смелее, - шепчет Юсуфджан, - высказывай свои мысли до конца. Никогда не останавливайся на половине дороги, если считаешь, что ты прав...
      - Бай искупил свой прошлый грех зякетом, - медленно, растягивая слова, говорит Хамза. - У бая есть деньги. Значит, он уверен, что сможет дать зякет и в будущем. Значит, ему можно грешить - деньги искупят его грехи, деньги покроют нарушение шариата. Значит, зякет и шариат противоречат друг другу?
      - Где ты видел такого бая, где?
      - Что происходит у вас в доме, байвачча? - повернулся Камал-кази к Садыкджану. - Вчерашние заморыши учат нас уму-разуму? В кармане нет ни копейки, а клевещут на религию...
      - Хватит! Молчать!..
      Миркамилбай с трудом поднялся на ноги.
      - Молчать! - грозит он кулаком Хамзе. - Хватит!.. Сколько раз ты сам давал зякет бедным?.. Так что же ты трясешь здесь своим поганым языком, как баран курдюком? Беднякам нужен зякет, деньги, а не твоя болтовня!..
      - Беднякам нужны знания и просвещение! - взрывается Хамза. - А не жалкие подачки!
      - Хамза, опомнитесь, что вы делаете? - подбежав, трясет друга за рукав халата Алчинбек. - Зачем вы ссоритесь с ним?
      Ведь он же дает деньги на типографию и учебники...
      - Мне не нужны его деньги! - кричит в лицо другу Хамза. Одна-единственная типография, несколько десятков учебников - все это тот же самый жалкий зякет, милостыня, подачка!
      - Вы больны, Хамзахон, вы рано встали, вам нужно снова лечь...
      - И такой же зякет, такая же подачка те две-три новые школы, которые собирается открыть, да все никак не откроет ваш дядя!
      - Вы работаете у моего дяди, он платит вам жалованье!
      - И это ничтожное жалованье - тоже зякет!
      - Вы сошли с ума, Хамзахон! Вы можете лишиться своего места...
      - Да-да, я все время забываю, что вы тоже из этой семьи...
      Впрочем, теперь все равно. Мне больше ничего не нужно ни от вас, ни от вашего дяди... Вы все продаете, все покупаете - труд, человеческие отношения, женщин, невест, дочерей...
      Дастархан нарушился, сдвинулся, сбился. Все гости вскочили со своих мест - крик, шум, ругань! Все говорят, размахивают руками, возмущаются, наступают ногами на тарелки и блюда.
      Никто не слушает друг друга, все хотят доказать что-то свэе.
      И только один человек, казалось, оставался спокойным и безучастным ко всему на свете среди всеобщей кутерьмы и гвалта.
      И это был, как ни странно, сам Садыкджан-байвачча. Он неподвижно сидел во главе разгромленного дастархана, глядя в одну точку. О чем он думал?
      Торжественный вечер испорчен - это было теперь абсолютно ясно. Что ж, виноват он сам. Захотел собрать в своем доме "весь Коканд". Но его не существует, этого "всего Коканда". Нельзя посадить за один стол тех, кто не может, а главное - не должен сидеть за одним столом.
      Впрочем, дело не в этом. Просто сегодня неудачный день - одни неприятности. С самого утра. Одна за другой.
      Надо переждать. Если аллах немилостив к тебе, надо покорно пропустить этот день. Когда дела складываются удачно, этим ты обязан только самому себе - своему уму, своей воле, своей настойчивости, своему умению наживать деньги. Если же дела идут плохо, значит, аллах отвернулся от тебя. Не надо спорить с аллахом и искушать судьбу.
      И все-таки не только одного аллаха обвинял Садыкджанбайвачча в неудаче сегодняшнего дня. Было что-то другое.
      Хамза. Он с самого начала как-то странно действовал на байваччу. Присутствие Хамзы в чем-то стесняло байваччу, расслабляло.
      "Может быть, я просто опасаюсь, - подумал Садыкджан, - что этот щенок, этот скорпион с ядовитым жалом, этот сын ничтожного табиба напишет в газету и обо мне? Он, дьявол, ловок в своих писаниях. Его слова действительно жалят. Опозорит еще перед всем народом, а?"
      Вздор. Ерунда. Глупости.
      И тем не менее этот щенок, этот скорпион сорвал вечер. Что делать? Выгнать Хамзу? Но он же гость... Когда через месяц Зубейда войдет в этот дом его, Садыкджана, женой, что будут говорить люди?
      Итак, финансовый союз с Миркамилбаем не состоялся. Но, может быть, одноглазый завтра проспится и все забудет?.. Как же, забудет! Вон он стоит перед Хамзой и рычит на него, как собака на кошку. Что делать?
      И вдруг байваччу осенило...
      Он встал и двинулся к Миркамилбаю и Хамзе.
      - Ты плюешь в солонку, из которой берешь соль для своей пищи!-орал на Хамзу пьяный Миркамилбай. - Через твою душу переступила даже собака! Твой рот подобен отверстию старого мешка. Но не слишком ли ты расхрабрился, смелый йигит? Умерь свой пыл, а не то, умирая, будешь нуждаться даже в саване!
      А с другой стороны, Хамзу отчитывал Камал-кази. Судья, притомившись по старости лет, уже не был настроен так агрессивно, как полчаса назад. Он только увещевал строптивого поэта, только взывал к его разуму.
      - Ведь на тебе лежит благословение святого Али-Шахимардана, - устало говорил старик Камал. - Как же ты мог поднять руку на зякет и на священный шариат?.. Уйми в себе шайтана, дитя мусульманина. Не торопись разбрасывать слова по статьям и газетам. Помни: слова человека, оставшиеся при нем, его рабы. Ничего из того, о чем ты промолчишь, не помешает тебе. Но если ты отпустил свои слова от себя и сделал их достоянием других, ты сам становишься рабом своих слов.
      - Почему же ты молчишь? - кричал, брызгаясь слюной, Миркамилбай. Почему не отвечаешь мне? Нажми на гнойник своего вдохновения, поэт, и выдави из себя хотя бы пару слов!..
      У тебя же их в запасе, как в животе у верблюда колючек!.. Ты же был так красноречив совсем недавно, оплевывая шариат и коран!.. Что, нечего сказать, да? Онемел, проглотил язык, ты, учитель нации!.. А когда не надо, распахиваешь свой рот, как ворота, завидуя тем, кто может давать зякет! Но ты умеешь только пищать и скулить, будто суслик, вставший на задние ноги.
      Тебе не дано настоящего голоса для твоих пакостных речений.
      И как только всевышний разрешает ходить по земле таким нечестивцам? Смотрите, мусульмане, как он жалок, этот сочинитель лживых статей, посмевший унизить и оскорбить нашу мужскую честь и расхвалить какую-то ничтожную бабу!
      - А действительно, Хамза, почему вы не отвечаете? - спросил хозяин дома, встав рядом с Муминбаевым. - Заживает рана от стрелы, но не заживает рана от резких слов собеседника, если они задели тебя и если ты не дал им вовремя отпор. Или вам понравилось все, что было сказано здесь о вас и ваших статьях?
      Ярость полыхнула в груди у Хамзы. Он почувствовал приближение той минуты, ради которой пришел сюда. Сейчас он скажет кое-что не только о зякете и мужской чести. Сейчас они услышат все, что он о них думает.
      - Значит, понравилось? - усмехнулся байвачча. - Ну что ж, мы тоже не в обиде на вас за ваши статьи. Конечно, кое-кто здесь погорячился, беседуя с вами, но ведь и вы, наверное, тоже погорячились в своих статьях, делая вывод о том, что зякет и шариат противоречат друг другу, не так ли?
      Хамза молчал, опустив голову. Он ничего не понимал.
      Ничего не понимал и Миркамилбай. Миллионер с трудом пытался сохранить равновесие.
      Судья Камал по старческой немощности прикрыл глаза. Ему хотелось сесть. Все равно куда. Стоявший рядом Алчинбек бережно поддерживал судью под руку.
      И только у мудрого Юсуфджана нервно задергалось веко.
      "Коварный байвачча готовит ловушку, - решил кизикчи. - Но какую? Как уберечь от нее Хамзу?"
      - Я знаю, почему молчал наш поэт, - сказал Юсуфджан.
      - Вот как? - прищурился хозяин дома. - Почему же?
      - Он слушал мнения читателей о своих статьях, - улыбнулся кизикчи. Один мудрец, байвачча-ака, сказал однажды так:
      "Чем говорить, предпочтительнее слушать". - "Почему?" - спросили у него. И мудрец ответил: "Иначе бог не дал бы человеку один язык и два уха".
      - Прекрасный ответ! - засмеялся байвачча. - Вы, Юсуфджан, как всегда, на коне... Не зря говорится, что мудрость - лучшее украшение жизни. А мудрость возникает при спокойной, уравновешенной беседе. Не кажется ли вам, Юсуфджан, что нам пора снова сесть за дастархан? Мы все немного покричали друг на друга, дали поработать своим голосам и легким необходимо восстановить затраченные силы, не так ли?
      "Куда гнет, куда гнет, подлец? - лихорадочно соображал кизикчи. - И чем все это кончится?"
      - Эй, кто там? - крикнул Садыкджан слугам. - Посадите гостей на их места!
      А сам повел под руку вокруг дастархана спотыкающегося Миркамилбая.
      - Что такое? Что такое? - бормотал миллионер. - Куда мы идем?
      - Той продолжается, - улыбался байвачча. - Хотите коньяку?
      - Х-хочу, - икнул Миркамилбай.
      - А сыграть в деньги?
      - Обязательно! - обрадовался Муминбаев.
      Хозяин дома усадил почетного гостя на подушку на его старое место во главе стола, сам сел рядом и достал из внутреннего кармана халата приготовленную еще в самом начале вечера тысячерублевую банкноту.
      - Загадывайте номера, бай-эфенди.
      - Первый, второй, третий, - клюнул носом Миркамилбай.
      - Ваша сумма больше, - не проверяя, сказал Садыкджан, - вы выиграли.
      .- Еще, - потребовал гость, пряча банкноту в бумажник.
      Байвачча вынул вторую.
      - Три последних, - назвал Муминбаев.
      - Опять выиграли, - сокрушенно развел руками байвачча, - даже обидно.
      - Вам обидно, а мне приятно. - Миркамилбай уложил вторую тысячерублевку рядом с первой. - Не выпить ли нам?
      - С удовольствием, - взял в руки бутылку Садыкджан. - За вашу удачу.
      "Все в порядке, - подумал он, разливая коньяк, - все налаживается. За эти две тысячи одноглазый черт забудет все, что здесь было. А завтра повезу его на дачу. Уж тут-то Муминбаев не уйдет от меня. И завтра же, на даче, подпишем бумагу о всех биржевых операциях на сумму в четыре миллиона рублей".
      - Ваше здоровье, бай-эфенди!
      - Ваше здоровье, байвачча... Опять пьем коньяк - грех, грех...
      - Да пойдут нам на пользу все наши маленькие заблуждения...
      - Да будут беспечальными наши беседы, да не пропасть нам в расцвете йигитских лет, да пошлет нам аллах восемь процентов годовых и ни копейки меньше, хе-хе...
      "Первая часть моего замысла, кажется, удалась", - отметил про себя Садыкджан.
      Между тем все гости уже снова сидели на своих старых местах. "Трус, трус! - молча казнил сам себя Хамза. - Жалкий трус, испугавшийся осуществить свой план, ради которого ты пришел сюда... Что же ты безропотно щиплешь виноград в доме человека, который отнимает у тебя самое дорогое в жизни, который почти купил тебя самого, обменивая на свои грязные деньги твое время, твои руки, твой мозг? Что же ты не разорвал на куски эту говорящую свинью в черных очках, по недоразумению принявшую облик человека, который опозорил тебя самыми тяжелыми, самыми непростительными, самыми несмываемыми оскорблениями? Что же ты не сунул бородой в блюдо с соусом давно уже выжившего из ума судью Камала? Что же так просто дал себя уговорить остаться здесь? И почему ты молчишь? Почему не делаешь то, что задумал?.. Боишься, поэт?"
      Слуга принес Алчинбеку на подносе записку.
      - Дядя просит тебя не помнить плохого, - наклонился старый друг к Хамзе. - Он также просит тебя прочитать газели...
      "Газели? Ну уж газелей-то вы от меня не дождетесь!"
      Хамза резко поднялся.
      - Наш поэт прочитает сейчас свои газели, - объявил Садыкджан.
      И тут же подумал: "Он прочитает сейчас не газели, а какиенибудь другие стихи. Что-то вроде своей статьи в зякете. Чтобы расквитаться за все обвинения, которые услышал здесь. И тогдато уж, во второй раз, общее возмущение будет во много раз сильнее первого. И не я выгоню его из своего дома, нет! Его выгонят из моего дома самые почтенные люди Коканда. И это ославит его на весь город. И никто уже не скажет, что я отнял невесту у поэта Хамзы, - разве может быть невеста у человека, который выступает против корана и шариата? Какой же нормальный отец согласится отдать свою дочь за сумасшедшего?"
      Хамза посмотрел налево: в глазах у Юсуфджана веселые искры - давай читай, крой эти постные рожи, дерни еще раз им всем их скучные и благородные бороды одновременно!
      Посмотрел направо: Алчинбек, молча, одним выражением лица, просил, умолял не делать ничего неожиданного, предупреждал, предостерегал...
      Хамза усмехнулся.
      - Хорошо, я прочитаю свои стихи...
      Если бедняки кричат криком,
      Значит, они устали от боли!
      Болью! Болью! Болью!
      Опоясаны от поклонов их спины
      Ради куска лепешки!
      На какие же тяжкие муки
      Обрекают бедных с утра до вечера
      Ради куска лепешки!
      Их бьют палками люди баев
      По голове, по глазам, по рукам, по животу...
      Но они терпят все это
      Ради куска лепешки!
      Ах, до чего же трудно
      Вынести эти побои!
      Стонет душа, грудь в крови, льются слезы...
      Нищета и невежество
      Для этого рождается человек?
      Эй, великие мира!
      Ради самого бога, прозрейте!
      Не думайте, что до самой смерти
      Будут люди терпеть эту мерзость.
      Цари однажды станут нищими,
      А нищие станут царями!
      ...Юсуфджан мягко, как барс, вскочил на ноги - вокруг дастархана, держа за горлышко пустую бутылку, шел Миркамилбай Муминбаев. Лицо его сочилось ненавистью, в узких прорезях глаз полыхало бешенство.
      - Уходи! Быстрее! - толкнул Юсуфджан Хамзу в спину. - Он потерял контроль над собой!..
      Хамза повернулся и медленно пошел к двери.
      - Убить! Убить его! - заорали, словно очнувшись, сразу все гости. Забросать камнями! Повесить, как собаку!
      Миркамилбай замахнулся бутылкой...
      - Стой!! - не своим голосом закричал кизикчи и, изменившись в лице, метнулся наперерез баю.
      Муминбаев вздрогнул - бутылка, пущенная неверной рукой, грохнулась в стену. Он тут же поднял с дастархана вторую, но Юсуфджан уже повис на плече миллионера. Несколько человек гостей толпой бросились на кизикчи.
      Но момент был упущен - Хамза, хлопнув дверью, вышел из комнаты.
      - Догнать! Убить! Повесить! - орали плохо стоявшие на ногах гости.
      - Как ты посмел?! Как посмел?! - рычал Миркамилбай, пытаясь освободиться от Юсуфджана. - Да я ж тебя...
      - Стыдитесь, господин Муминбаев, - отпустив руку бая, тяжело выдохнул Юсуфджан. - Вы же могли проломить ему голову. - Он сделал шаг назад и сказал тихо, с дрожью в голосе: - Вы же могли убить поэта...
      3
      События разворачивались с головокружительной быстротой.
      На следующий день полицмейстер Коканда полковник Медынский вызвал к себе капитана Китаева, начальника секретного отдела по производству дел особой государственной важности.
      - Два часа назад, - сказал Медынский, - мне принесли письмо от нескольких представителей здешней туземной знати.
      В письме говорится, что вчера в доме Садыкджана-байваччи некий Хамза, пытаясь оскорбить хозяина и гостей, прочитал стихи собственного сочинения, содержащие призыв к свержению существующего государственного строя... Что это такое?
      Местный буревестник? Максим Горький а-ля Туркестан? Как прикажете понимать?.. Кто такой этот Хамза? Откуда взялся?
      Почему я до сих пор ничего не слышал о нем?
      - Вы прекрасно его знаете, ваше превосходительство, по моим неоднократным докладам, - объяснил Китаев. - Это тот самый человек, который все время хлопочет об открытии новых туземных школ для детей неимущих.
      - Тот самый? Кстати, как его фамилия? Низаев, Ходжаев...
      Я все время путаюсь с этими мусульманскими именами.
      - У него две фамилии, господин полковник, - Холбаев и Ниязов.
      - Две фамилии? Да почему же две? У каждого человека должна быть одна официальная фамилия... Вот у вас, капитан, сколько фамилий?
      - Одна, - улыбнулся Китаев.
      - И у меня одна. Так почему же у какого-то туркестанца должно быть две фамилии?
      - Это связано, ваше превосходительство, с неопределенностью образования фамилий у туземного населения. Официально интересующий вас объект значится следующим образом: Хамза Ямин сын Холбая сын Нияза. Из уважения к предкам он взял фамилию не отца, а деда и прадеда.
      - А вы, я смотрю, уже изучили всю родословную этого местного буревестника.
      - Иначе нельзя. Он давно у нас под наблюдением.
      - Похвально, похвально, капитан.
      - Использую опыт, приобретенный в центральных районах империи. Там, в каких бы губерниях ни приходилось служить, первым делом устанавливал контроль за всей пишущей братией - поэтами, публицистами и так далее. И, знаете, почти никогда не вытаскивал невод на берег пустым. Что-нибудь да попадалось.
      - Я буду писать о вас в Петербург...
      - - Чувствительно благодарен, господин полковник.
      - А за Хамзой наблюдение усилить. Особо обратить внимание на попытки связаться с русскими политическими ссыльными.
      Здесь таится самая главная опасность!
      Полицмейстер достал из кармана мундира сложенный вчетверо листок бумаги и прочитал:
      - "Пролетарское движение распространяется и на самые отдаленные окраины..."
      Китаев изобразил лицом искреннее огорчение.
      - Так пишут в своих газетах социал-демократы, - сказал Медынский, - и это написано про наши места. Поэтому я срочно вызвал вас сегодня. Стихи этого Хамзы - сигнал!.. Сигнал о том, что и сюда докатились отголоски беспорядков в центральной России. В Петербурге и Москве, благодаря твердости властей и непоколебимой монаршей воле, выступления бунтовщиков удалось подавить... Но вы же знаете, что в районе Пресни фабричные несколько дней оказывали вооруженное сопротивление регулярным войскам... Вооруженное! Подумать только!.. А с чего все началось? Лев Толстой и Максим Горький! Это мое твердое убеждение. Толстой пытался ударить по вере - церковь его прокляла...
      - Богатая мысль, ваше превосходительство! Нужно запомнить!
      - А Хамза замахивается на шариат и коран... Теперь Максим Горький. Сначала все думали, что о птичках стихи написаны, - "Песня о Соколе", "Песня о Буревестнике"... А это на самом деле скрытый призыв к революции, к анархии, к всеобщему разрушению. Посильнее прокламаций и листовок оказалось...
      Вот тебе и птички!
      - Совершенно согласен с ходом ваших размышлений, господин полковник.
      - Вот почему так опасны все эти сочинители со своими стихами... У французов тоже все с книг началось - энциклопедисты, материалисты, велосипедисты там всякие... А чем кончилось?
      Законному государю и законной государыне головки - чик! - и отрубили.
      - Может быть, арестовать его?
      .- Рано. Он сейчас вольно или невольно будет искать себе друзей среди местных политических ссыльных. И сослужит тем самым нам хорошую службу. Ему обязательно нужны сейчас товарищи по образу мысли. А среди мусульман таких нет... И вот, когда он найдет себе друзей среди русских, тут-то они его и научат не только песни о птичках писать, но кое-чему и похуже...
      И когда местные ссыльные через него, как через поэта, начнут распространять свои политические взгляды на мусульман, когда слепится пяток - десяток мусульманских кружков с "учителями" из русских политических, когда они начнут маевочки проводить, а то, глядишь, чего доброго, и газетенку какую-нибудь подпольную наладят, вот тогда-то мы их всех сразу и накроем!.. Но к тому времени у нас должно быть все как на ладони - адреса, фамилии, явки. И тогда распространению пролетарского движения на далекие окраины у нас здесь, в Коканде, будет положен конец...
      - Восхищен вашей государственной мудростью, господин полковник! Счастлив, что служу в одном округе с вами!
      - Мне нужен опытный, преданный офицер, чтобы возглавить намеченную мной операцию. Возглавить и осуществить ее.
      - Ваше превосходительство, я был бы счастлив...
      - Не сомневался! Я освобождаю вас от всех прежних обязанностей. К беспорядкам и открытым волнениям среди мастеровых вы больше не будете иметь ни малейшего отношения.
      Только тайное накопление сведений о возможности установления связей между социалистами и местными мусульманскими рабочи - ми... Мы должны будем немедленно, одним ударом обрубить все эти связи, как только они возникнут. Мы обязаны остановить на вверенной нам территории продвижение марксизма в Среднюю Азию. Мы должны любыми средствами предотвратить революционную вспышку в Коканде и вообще в Туркестане...
      Вот уж про кого из главных героев романа мы забыли совсем, так это про смотрителя, хранителя и сберегателя гробницы АлиШахимардана святого Мияна Кудрата.
      Правда, немало и лет прошло с тех пор, когда мы виделись с ним в последний раз, но тем не менее святой человек за эти годы почти нисколько не постарел, он по-прежнему жив-здоров, дела его идут как нельзя лучше.
      Вот он полулежит на мягких пуховых подушках после первой утренней молитвы, бамдад-намаза, перебирает четки и что-то нашептывает про себя скорее всего последние слова только что сотворенной святой молитвы.
      Теперь святой Миян Кудрат уже не просто духовный наставник правоверных Коканда и Маргилана, теперь он религиозный глава мусульман всего Туркестана. И к его имени надо обязательно добавлять титул "хазрат", смысл которого можно перевести как "ваше святейшество". Легенда о родственной близости с АлиШахимарданом стала реальностью. Святой хазрат Миян Кудрат это уже почти имамское звание, нечто вроде наместника пророка Магомета.
      Вошел в комнату шейх Исмаил Махсум - о нем мы тоже
      давно уже ничего не слышали. Шейх Исмаил сильно раздобрел - сейчас он фактически исполняет обязанности смотрителя и сберегателя гробницы святого Али. Из всех религиозных шейхов Шахимардана Исмаил Махсум выше всех продвинулся по иерархической лестнице служителей священного, мазара. Молодость, сообразительность, расторопность, преданность исламу взяли свое - шейх Исмаил стал самым близким человеком святого Мияна Кудрата, его правой рукой.
      - Ну? - чуть приподнявшись на локте, спрашивает хозяин дома.
      - Все сделано, таксыр, - опустившись на колени и низко склонив голову, говорит Исмаил Махсум. - Я привез вашу долю пожертвований.
      - Аминь! - произносит святой Миян Кудрат. - Пусть сам святой Али всегда будет вашей опорой, благородный йигит, во всех ваших угодных богу делах, пусть сам всевышний дарует нашей гробнице постоянное изобилие.
      - Зерно из Шахимардана я уже засыпал в ваши амбары, таксыр, - добавляет шейх Исмаил.
      - Сколько раз я говорил тебе, - хмурится Миян Кудрат, - чтобы ты не называл меня таксыром. Таксыр - это просто обыкновенный господин. Так обращаются друг к другу купцы и чиновники. Мы же с тобой духовные лица, я для тебя хазрат! Ты понял меня?
      Шейх Исмаил еще ниже склоняет голову в молчаливом согласии.
      Святой Миян Кудрат откинулся на подушки.
      - Ну, Исмаил, какие еще чудеса ты можешь показать нам сегодня? Говорят, что шайтану жалко отдавать даже добро, принадлежащее самому богу, не так ли?
      От этих слов молодой шейх густо покраснел. Потом вытащил из-за пазухи небольшой кожаный кисет-мешочек, наполненный монетами.
      - Сколько? - спросил святой.
      - Сто золотых рублей, хазрат.
      Зрачки святого уменьшились до размера кончиков иголок. Он долго молчал, перебирая четки и не спуская глаз с лица Исмаила Махсума. В душе молодого шейха маленькая белая ящерица страха безнадежно боролась с огромной черной жабой неубиваемой жадности.
      - Ну и дурак же ты, Исмаил, - тихо сказал наконец святой. - Ты бы хоть прибавил еще два золотых рубля для убедительности, а? Тогда бы это было похоже на правду... Ровно сто рублей! Какая точность!.. Как аккуратно отсчитали паломники тебе эту сумму! Я могу заплакать от умиления...
      Шейх Исмаил, заливаясь кумачовой зарей, был каменно неподвижен.
      - Нет, ты не просто дурак, - распалялся святой, - ты еще и жалкий подлец, наглый тупица!.. Что ты уставился на меня своими бараньими глазами? Ты что мне принес? Подачку?.. Из-за милости и великодушия, проявленных мной к тебе, ты богатеешь за счет мазара и вакуфных земель, как чайханщик на большой дороге! Ты раздулся как индюк от золота, которое мусульмане с чистым сердцем несут в Шахимардан... А что ты несешь мне?
      Гроши, да?.. Ты хочешь украсть деньги у бога!.. А если я лишу тебя всех прав, прокляну и в рваном халате выгоню из Шахимардана, а?
      Шейх Махсум не шевелился, безмолвствуя.
      И тогда, видя, что не помогают даже такие угрозы, святой схватил кисет-мешочек и швырнул его в голову Исмаила Махсума.
      Кисет, попав в лицо шейха, развязался - монеты покатились по одеялам.
      Вид золота словно разбудил Исмаила - его неожиданное и тупое упрямство исчезло как дым. С громким воплем повалился он на подушки перед Мияном Кудратом, распростерся около его ног.
      - О, мой хазрат! - кричал шейх Махсум. - Да ниспошлет вам аллах милосердие! Ради нашего великого уважения к вашему отцу, святому Ак-ишану, пощадите меня, простите меня, грешного, не проклинайте, не изгоняйте! Еще до вечера я принесу вам тысячу золотых таньга!
      Миян Кудрат брезгливо наблюдал за извивающимся перед ним молодым шейхом.
      - На прошлой неделе в Шахимардан в дар святому Али привезли одну несравненную красавицу, - стонал Исмаил Махсум. - Я захватил ее с собой в Коканд... Сегодня же она будет доставлена к вам в гарем, хазрат!
      - Собери деньги! - властно приказал Миян Кудрат.
      Шейх Исмаил, ползая по одеялам, как годовалый младенец,
      быстро собрал монеты.
      - Дай сюда!
      Махсум протянул кисет Мияну Кудрату
      - Богатства мира должны служить нам в этом мире, - нравоучительно сказал святой. - Да пойдет твоя тысяча таньга и эти сто золотых во искупление твоих же грехов.
      Шейх согласно кивнул.
      - Отдаешь женщину? - прищурился святой.
      - Отдаю, - всхлипнул шейх.
      - Поклянись!
      - Клянусь кораном и шариатом!
      - Достаточно было, если бы поклялся чем-нибудь одним. Но если ты клянешься сразу и кораном и шариатом, значит, ты глубоко осознал свой грех и находишься на пути к исправлению...
      Пойди скажи, чтобы нам принесли чай...
      Выпив несколько пиалушек, Миян Кудрат посветлел лицом - суровое, жесткое выражение ушло из его глаз.
      - Ну, как поживаете, мой шейх? - торжественно обратился Миян Кудрат к Исмаил-у Махсуму. - Как ваше здоровье, дела? Все ли хорошо дома? Благополучны ли семья, жены, дети?
      - Слава аллаху, все хорошо, хазрат. Моя семья живет вашими молитвами.
      - Теперь слушай, Махсум, внимательно, для чего я вызвал тебя из Шахимардана, - наклонился вперед святой. - У меня был разговор с полицмейстером Медынским...
      Шейх Исмаил проглотил подошедшую к горлу слюну.
      - Ты знаешь поэта Хамзу?
      - Конечно, знаю.
      - Этот дерзкий и нахальный йигит сильно провинился перед русскими властями... Давно грешит он и перед нашей религией.
      Он читает газеты и журналы, выходящие не только здесь у нас, в Туркестане, но и в Баку, в Уфе и в Казани. Он связан с мусульманами во всех этих городах, посылает им свои стихи против корана и шариата. Так сказал Медынский... Теперь слушай дальше. Он подбивает на чтение газет и журналов некоторых молодых мусульман в Коканде. Этого допустить нельзя! Нужно помочь русским властям...
      - Какой грешник! Какой мошенник! - зацокал языком шейх Исмаил.
      - Вот именно!
      - Вах, вах, вах! - возмущению Исмаила Махсума не было границ.-Предал веру, предал шариат, предал наши обычаи!
      - Ты помнишь тот день, когда много лет назад у нас в Шахимардане на радении дервишей умер мальчишка, сын какого-то торговца?
      - Конечно, помню. Как можно забыть такой день?
      - Так вот в этот же день в Шахимардане я своими руками срезал с головы Хамзы ритуальную косичку и объявил святого Али его покровителем. Хамзе было тогда семь лет.
      - Вай, вай, вай! Как же он попал, такой маленький, в Шахимардан?
      - Его привел отец, Хаким-табиб.
      - Хаким-табиб? Я знаю его.
      - Это смиренный, послушный, набожный мусульманин. Через него мы и должны оказать давление на сына. Этим займешься ты...
      - А мазар Али-Шахимардана?
      - Мазар пока постоит без тебя. Возле дома Хакима-табиба все время должны находиться наши люди. Пошлешь туда нескольких дервишей, у которых еще не отмолены перед аллахом большие грехи. Передай им от моего имени, что всевышний снимет потом с них эти грехи... Напротив дома Хакима-табиба есть баня. Пусть наши люди с утра до вечера толкутся около бани и следят за Хамзой - куда пошел, с кем встречался, о чем разговаривал, понял?.. А ты сам, как смотритель и сберегатель гробницы, должен будешь распустить слух о том, что святой Али снимает свое покровительство с Хамзы за великие его прегрешения против корана и шариата. И это сделает его посмешищем в глазах всех мусульман города и ослабит влияние среди тех, кого он подбивает на чтение, понял?
      - Понял, хазрат, понял.
      - А потом мы возьмемся за его отца. Пригрозим ему изгнанием из мечети, отлучением от ислама, похоронами без савана...
      Шейх Исмаил Махсум молчал, неподвижно глядя в одну точку.
      - Ну, что ты замолчал? - насторожился святой. - Не хочешь браться за это дело?
      - Значит, вы вызвали меня, хазрат, в Коканд для того, чтобы следить за Хамзой, а не для того, чтобы я привез вам вашу долю из пожертвований мазару?
      - Жалеешь, что поторопился, обещав мне тысячу таньга и свою несравненную красавицу?
      И святой Миян Кудрат оглушительно захохотал.
      - Жалею, хазрат, - искренне сказал шейх Исмаил. - То дело, которое вы поручаете мне, я бы мог сделать, и не принося вам тысячу таньга.
      - Прикуси свой поганый язык, - злобно сдвинул брови Миян Кудрат. - Ты отупел в своем Шахимардане и разучился быстро соображать. Поэтому и потерял одну тысячу таньга. Но не жалей о них!.. Я вызвал тебя в Коканд для того, чтобы ты встряхнулся, посмотрел на людей, набрался ума-разума и сделал угодное исламу дело... Ты хотел утаить деньги, но аллах видит все, и я вижу все. Потому что и для тебя, и для всех других мусульман я и есть и аллах, и наместник пророка Магомета на земле в одном лице сразу. Благословение всевышнего снизошло на меня! Я имам для всех мусульман Туркестана! Ты понял меня, шейх?
      - Понял, хазрат, понял...
      - А за Хамзу ты будешь иметь Шахимардан еще на много
      лет вперед. Ты будешь богатеть около гробницы, как продавец воды на берегу реки. Ты будешь торговать воздухом и надеждами, а в карман класть золото!.. Потому что, пока есть Шахимардан, есть и мы. Потому что, пока богатеет Шахимардан, богатеем и мы. Потому что Шахимардан - это крепость ислама!
      Уже несколько дней работал Хамза грузчиком на городской товарной железнодорожной станции. С должности конторщика его уволили сразу, как только он пришел на завод после болезни.
      - Если не хочешь совсем без заработка остаться, - сказал старший писарь, - иди прямо на станцию. Спросишь нашего приказчика - он тебя и определит в артель. Там всегда лишние спины нужны.
      В первые дни все тело болело и ныло как одна сплошная, незаживающая рана. Усталость холодным сквозняком неслась через пустую душу. На плечах и на шее висели чугунные гири.
      Хотелось только спать. И он, приходя вечером домой с работы, ложился и проваливался в бездонное ущелье сна до самого утра.
      Иногда днем, сквозь заливавший глаза пот, в густой хлопковой пыли на фоне огромных рогожных тюков, взмокших полосатых халатов и обнаженных по пояс, лоснящихся от жары мускулистых фигур грузчиков, которых набирали в основном из босяков, возникало грустное лицо Зубейды, но ежесекундное физическое напряжение, необходимое на каждом шагу, при каждом движении, "съедало" это прекрасное видение, и оно исчезало, таяло в зыбком мареве душного воздуха, в криках, ругани, железном лязге вагонов, свистках и гудках паровозов.
      Исчезало, чтобы снова возникнуть и снова исчезнуть - бесследно, нематериально, неосязаемо.
      Он пытался, сделав усилие, думать о Зубейде чуть дольше, чем видел перед собой ее лицо, но безостановочный, неумолимый, ненасытный ритм погрузки хлопковых тюков в железнодорожные вагоны рассыпал его мысли и воспоминания; только и было времени, чтобы вернуть их - в те несколько секунд, когда один тюк был сброшен с плеч, а другой еще не взвален; но тягостное ожидание следующей ноши лишали память упругости, и драгоценные, вольные, живые секунды превращались в тупое, мертвое и почти животное ожидание нового удара рогожного тюка по спине.
      А утром и вечером, шагая на станцию и возвращаясь оттуда, он спал на ходу с открытыми глазами, механически переставляя ноги, и все было отнято и отключено у него - ум, память, сердце, нервы, прошлое, настоящее, будущее.
      В эти дни в доме Хамзы (вернее, в доме его отца Хакиматабиба) случилось несчастье. Неожиданно и тяжело заболела дочь ибн Ямина, старшая сестра Хамзы Ачахон.
      ...Войдя в комнату сестры, Хамза поклонился сидевшей около постели больной Джахон-буви. Мать подняла на сына немощный, полный старческих слез взгляд и покачала головой - нет никакого улучшения.
      Ачахон дышала тяжело, дрожь то и дело пробегала по ее телу, губы были бескровны, обкусаны, худые плечи утонули в подушке.
      Густые черные волосы траурно окаймляли белое восковое лицо, красивое еще две недели назад, а сейчас похожее на маску.
      Услышав, что кто-то вошел, Ачахон открыла глаза.
      - Ах, я все равно умру, - тихо простонала она, - зачем ты так долго мучаешь меня, аллах? Уж лучше бы скорее забрал к себе...
      - Потерпи, потерпи, бог милостив, - утешала Джахон-буви дочь. - Но не зови его к себе слишком рано. Аллах сыплет недуги людям горстями, а забирает обратно щепотками. Придет время - он поможет тебе, исцелит тебя.
      Сестра посмотрела на брата, слабо улыбнулась ему.
      - Хамза, - прошептала Ачахон, и по щеке ее скатилась слеза, потом вторая, - если бы я знала, что твоя свадьба с Зубейдой будет скоро, я бы умерла спокойно...
      Хамза тяжело вздохнул.
      И вдруг он почувствовал, как вся болезнь сестры, так мучительно и долго терзавшая ее изможденное тело, почти физически перешла к нему, стеснила грудь, сдавила сердце и, соединившись с его собственной болью, которую он загнал куда-то очень далеко, на дно души, останавливает дыханье, холодит руки и ноги, вынимает мозг...
      Вдруг с ледяной ясностью он понял, что никогда и нигде никакой его свадьбы с Зубейдой не будет.
      И слова, которые он гнал от себя, которые старался забыть, от которых прятался, как ребенок, вдруг выплыли перед ним - слова о том, что его Зубейду, без которой он не мог жить, его счастье, единственное и неповторимое, продали и купили, как вещь, как товар...
      - Неужели, - дрогнувшим шепотом спросил Хамза у матери, - неужели отец не может найти никакого лекарства, чтобы спасти Ачахон?
      - Эх, сынок, - запричитала Джахон-буви, вытирая слезы, - разве можно найти лекарство от сглаза? А нашу семью кто-то сглазил - это уж точно. Шайтан слишком часто стал заходить к нам в дом. Видно, кто-то из нас сильно разгневал аллаха - вот он и посылает нам напасти одну за другой, одну за другой...
      - Ах, жизнь моя молодая, несчастная моя жизнь! - стона
      ла, извиваясь от боли, Ачахон. - Когда же я умру?.. О аллах, в чем я провинилась перед тобой? Возьми меня быстрее, только не мучай, только не му-у-чай!..
      Хамза больше не мог видеть страданий сестры. Стремительно выйдя из женской половины дома, он пересек двор и вошел в комнату отца, в которой Хаким-табиб принимал очередного больного.
      - Отец, - дрожащим голосом заговорил Хамза, - Ачахон умирает! Неужели вы...
      - Подожди, сын, - оборвал его ибн Ямин, - я закончу осмотр и позову тебя.
      Хамза снова выскочил во двор, обогнул террасу и, прижавшись спиной к стене, медленно сполз на землю.
      Он закрыл глаза, и перед ним сразу возникла картина: через двор товарной железнодорожной станции идет человек в белом полотняном костюме и соломенной шляпе, держа в руке чемоданчик, на котором в маленьком белом кружке нарисована смешная "букашка" - такой же маленький красный крестик.
      Это "урус-табиб" - русский доктор Смольников. Его вызвали на станцию, потому что одного из железнодорожных рабочих сильно обожгло на путях паровозным паром.
      "Урус-табиб" приехал в Коканд, как говорили про него знающие люди, из Сибири - отогреться под южным солнцем после долгой жизни на Севере. А на Север доктора Смольникова сослал царь. За политику.
      "Может быть, позвать русского доктора к Ачахон, может быть, русский доктор сможет помочь сестре?.. Но ведь рядом отец, он же тоже врач".
      Хлопнула калитка - ушел больной. Ибн Ямин, выйдя во двор и увидев сына, подошел, сел рядом.
      - у Ачахон очень тяжелая болезнь, - говорит отец, - я ничего не могу сделать. Мы, табибы, лечим только травами, иногда вправляем вывихи... А здесь болезнь ушла вовнутрь, здесь нужен нож...
      - Нужно резать, да? - спросил Хамза.
      - Да, нужен хирург.
      - Русский доктор умеет резать?
      - Русский доктор? - переспросил ибн Ямин. - Конечно, умеет.
      - Нужно позвать русского доктора!
      Хаким-табиб поднял на сына взгляд, покачал головой:
      - Это невозможно. И ты знаешь почему... Русский доктор - человек другой веры, он чужой для нас.
      Хамза вскочил на ноги.
      - Это говорите вы, табиб, знаменитый в народе лекарь, к которому люди идут лечиться? Значит, моя сестра должна умереть? Значит, она должна стать жертвой невежества?
      - Замолчи, Хамза! Мужские руки иноверца не могут прикасаться к женскому телу, к телу моей дочери! Мусульманин не имеет права пренебрегать заповедями шариата, он не должен нарушать их!.. На тебе лежит благословение святого Али-Шахимардана. Это он, Али-Шахимардан, внушил тебе божественный дар поэзии, это он научил тебя писать стихи... Как же ты можешь после этого быть настолько неблагодарным святому Али и требовать от меня, чтобы я нарушил законы нашей религии?.. Если мы позовем русского доктора, нас подвергнут религиозной казни - закидают камнями...
      - Теперь я понимаю, - с горечью сказал Хамза, - почему из десяти ваших детей в живых осталось только трое. Своей верностью заповедям шариата вы уморили семерых моих братьев и сестер!..
      - Эх, сынок, сынок, ты сам не ведаешь, что говоришь... Наши дети умирали маленькими потому, что так было угодно аллаху.
      Он дал их мне и твоей матери, когда захотел, он же и забрал их обратно, когда они стали нужны ему самому.
      Стоны и крики Ачахон из женской половины доносились все чаще. Хаким-табиб сидел на земле перед своим домом, понуро опустив голову.
      - Отец, - нервно заговорил Хамза, - семеро моих сестер и братьев умерли в младенчестве, не ведая, может быть, даже о том, что они уже были людьми... Но Ачахон - взрослый человек. Неужели вы допустите, чтобы ваша взрослая дочь умирала на ваших глазах, а вы не сделаете ничего для того, чтобы хотя бы попытаться остановить ее смерть? Неужели законы шариата сильнее для вас законов жизни?
      - Не богохульствуй! - раздалось сзади.
      Хамза резко обернулся.
      Мать, Джахон-буви, выйдя из комнаты Ачахон, стояла посередине двора.
      - Не богохульствуй! - гневно повторила Джахон-буви и сделала шаг к сыну. - Пусть лучше Ачахон умрет, чем ее коснется рука чужого мужчины. Я не допущу этого!.. Утром придут родственницы, придут соседки, и мы все вместе будем молиться.
      Аллах не сможет отказать стольким людям сразу, он пошлет исцеление...
      - Мама, но она же может умереть до утра! - в сердцах хватил кулаком по перилам террасы Хамза. - Разве вам не жалко ее? Ведь она же совсем молодая, она должна жить!
      - Если Ачахон умрет до утра, значит, дни ее были сочтены, - скорбно сказала Джахон-буви, с трудом сдерживая слезы.
      Значит, аллах отпустил ей на этом бренном свете всего одну
      ночь...
      - Нет! Нет! Нет! - закричал Хамза. - Аллах здесь ни при
      чем! Нужен хирург, чтобы вырвать ее из когтей смерти! Нужен урус-табиб, чтобы сделать операцию!
      И, круто повернувшись на месте, он выбежал со двора на улицу.
      4
      Хамза бежал по пустынным улицам ночного города, а в голове у него гвоздем были вбиты слова матери: "Пусть лучше умрет Ачахон, чем ее коснется рука чужого мужчины..."
      Да что же это такое? До каких же пор мертвые заповеди шариата будут воровать у жизни живых людей? Во что превращает шариат человека? В бездушное дерево, в черствый сухарь!
      Отец безразличен к судьбе родной дочери. Мать - нежнейшей души женщина, ласковая, заботливая, добрая - с каменным сердцем наблюдает за агонией последней из оставшихся в живых дочерей. Почему, почему, почему?
      Коран запрещает дотрагиваться до больного человека. Никто не может вмешиваться в исполнение воли аллаха, так как жизнь каждого мусульманина принадлежит только аллаху. Смерть мусульманина - главный акт проявления воли аллаха. Никому не разрешается вмешиваться в распоряжения аллаха, когда он готовит человека к смерти.
      ...Он даже не заметил, что давно уже не бежит, а идет быстрым шагом по улице... Почему ни один мусульманин-мужчина не считает свою мать существом более низкого порядка, чем он сам? А других женщин, чужих матерей, считает существами более низкого порядка? Почему нельзя обижать и унижать свою мать? А чужих матерей обижать и унижать можно?
      Может быть, он обидел сегодня свою мать? Но чем, чем?.. Тем, что обвинил отца в смерти семерых его детей. Мать слышала, как он, Хамза, говорил об этом отцу. Значит, он и ее обвинил в смерти семерых своих братьев и сестер?
      Но разве она виновата в этом? Похоронить семерых детей, не смея никому помочь в их беззащитном состоянии, в их детских болезнях... Как она выдержала все это, откуда взяла силы, чтобы перенести такие потери? Наверное, когда теряешь детей одного за другим, душа леденеет, черствеет сердце... И сейчас, когда Ачахон борется со смертью, мать не понимает ценности ее жизни, не может оценить неповторимости человеческой личности вот до чего довели ее ограничения и запреты шариата.
      А отец? Он врач, он знает, в каком состоянии находится Ачахон, он прекрасно понимает, что только хирург, только русский табиб может спасти ее. И тем не менее он против операции.
      Почему, почему, почему?
      Есть нечто, что сильнее его знаний. Слепая вера... Чужой мужчина! Но разве может быть вера сильнее знаний, сильнее мысли? Ведь ничего же нет на свете сильнее человеческой мысли!
      Отец - врач, но он не может перешагнуть через запреты шариата. Его знания табиба бессильны перед его представлениями о смерти как мусульманина. Но ведь пророк создал свое учение не против человека, а для человека, в помощь ему. Неужели религиозный стыд перед нарушением обычаев шариата столь возвышен, что даже угроза смерти близкого человека не может одолеть этого стыда? Но чего же стыдиться, если человек умирает? Надо спасать Ачахон, а там пускай люди говорят что угодно.
      Стыд не может быть сильнее смерти. Стыд должен помогать жизни, а не смерти. И вера тоже должна помогать жизни, должна помогать человеку жить, а не умирать. Только тогда нужна вера, когда она сохраняет и тем самым возвышает человека, а не уничтожает его.
      Скорее, скорее к русскому доктору! И пусть он сделает операцию, вернет Ачахон к жизни. И если это удастся, ничего не будет страшно.
      Нет, ни у кого не хватит камней, чтобы закидать право человека на жизнь! Человек должен жить, а если "нечто" мешает этому, надо смело перешагнуть через это "нечто".
      А тем временем в доме ибн Ямина в комнате Ачахон ее мать, Джахон-буви, снова сидела около умирающей дочери.
      "Урус-табиб разрежет ей живот, - горестно думала Джахонбуви, призывая все силы небесные помешать этому. - Что скажут соседи и родственники? Кому будет нужна Ачахон, если она даже останется живой? Стыд согнет всех нас пополам, мы опозоримся до седьмого колена. Какой ответ дадим мы в день светопреставления, когда всевышний учинит нам допрос о нашей жизни на земле? Все змеи преисподней выползут из огня и, вцепившись в грудь мне, недостойной матери, позволившей чужому мужчине дотронуться до тела дочери, поволокут меня в самое адское пекло пламени".
      А сам Хаким-табиб неподвижно сидел в своей комнате, погруженный в невеселые, тягостные раздумья. Взгляд его скользил по разноцветным пузырькам с лекарствами... "Захармарт" - убивающий смерть, "Захри котил" яд для смерти, "Сурги" - слабительное, "Малхам" - целебное...
      Громкий, протяжный крик раздался на женской половине.
      Ачахон кричала жалобно, беспомощно, беззащитно...
      Ибн Ямин поднялся, снял со стены шелковую подстилку с изображением Мекки, встал на нее на колени, обратившись лицом в сторону кибла (на запад), ритуально поклонился направо и налево, раскрыл ладони и начал молиться:
      - О боже всевышний, о создатель, Ахади Самади-ваджибул мавджудо, единственный и преединственный милосердный заступник... Да не обойди щедростью своего бессильного раба.
      Ты послал недуг моей дочери - пошли ей скорее и исцеление, чтобы ее чистой плоти не коснулись руки чужого мужчины. Как видишь, я всего лишь скромный табиб. Душа моя ранена, душа моя разрывается на части. Мой сын Хамза близок к искушению-останови его, всевышний боже. Сохрани его веру и убеждения, убереги от злых сил и посягательств шайтана... Я знаю, что ты скажешь мне сейчас: жизнь - болезнь, смерть - исцеление.
      Да, мой боже, мертвые не болеют, но им и не нужно выздоравливать, а если ты хочешь взять в моем доме еще одну жизнь, возьми сначала мою, а уж потом дочери, хотя мы никогда не отказывали тебе в твоем праве брать жизни наших детей. Но не делай это так часто - пощади, помилосердствуй...
      Крики на женской половине дома становились все сильнее и сильнее. Одна, совсем одна билась Ачахон со смертью на самом краю жизни...
      Распахнулась калитка. Хамза, тяжело дыша, вошел во двор.
      За ним шел человек в белом полотняном костюме с маленьким чемоданчиком в руках.
      - Сюда, сюда! - показывал Хамза.
      Они подошли к входу в комнату Ачахон.
      На пороге стояла Джахон-буви. Увидев на чемоданчике крест, она раскинула в стороны руки - не пущу!
      - Уйдите, мама! - не своим голосом закричал Хамза.
      Джахон-буви, вздрогнув, покачнулась и, сделав шаг в сторону, бессильно опустилась на землю.
      Доктору Смольникову достаточно было трех минут, чтобы все понять.
      - Сестру милосердия, Аксинью Соколову, знаете? - отрывисто спросил он у Хамзы, вырвал из тетради лист бумаги и начал быстро что-то писать. Отнесете ей записку - там адрес. Она живет неподалеку. Бегом!.. Пусть идет сюда. Немедленно! И чтобы марлю взяла. Всю, которая есть! И бутыль с йодом. Впрочем, все написано... Ну, что вы стоите? Марш, рысью!.. повернулся к ибн Ямину: - Вы лекарь, знахарь, колдун? Впрочем, не имеет значения. Грейте воду! Всю, которая есть. Несите полотенца, мыло, простыни... Покажите комнаты!
      Выбрал гостиную.
      - Больную сюда... Кто эта плачущая старуха? Мать? Уведите ее. Слезы мешают.
      ...Сестра милосердия появилась во дворе с большой брезентовой сумкой на плече, на которой в белом круге тоже был нарисован красный крест.
      Увидев еще один крест, Джахон-буви лишилась чувств.
      Ачахон перенесли в гостиную.
      - Дайте как можно больше света! - распоряжался доктор Смольников. - Все лампы, которые есть, тащите сюда!
      - Что у нее, доктор? - спросила сестра милосердия.
      - Аппендикс... По-видимому, гнойный. На эту "ужасную"
      болезнь здесь, в Коканде, приходится две трети всех летальных исходов. Попы проклятые резать не дают!.. Хотелось бы мне быть зубным хирургом, когда у кого-нибудь из местных духовников заболят зубы. Получил бы огромное удовольствие... Ну-с, начнем, пожалуй.
      Он взял скальпель, и вдруг Ачахон дернулась и громко закричала:
      - Нет! Нет! Не надо, не надо!.. Лучше мне умереть! Мама, мама!.. Меня хотят осквернить! Мама, мама!
      - Доченька! Умрем вместе! - заголосила Джахон-буви, очнувшись от крика дочери. - Позор на мою голову! Зачем я тебя родила? О, горе мне!.. Сынок, зачем ты привел этих неверных?
      Аллах не простит, шайтан навсегда поселится в моем доме!..
      Смерти мне, смерти!.. Умрем, доченька, умрем вместе!
      - Послушайте, - обернулся к Хамзе доктор Смольников, - что это такое? Нельзя ли как-нибудь прекратить эти крики? Я же ничего не смогу сделать, если она будет так дергаться.
      Хамза, дрожа от волнения, обнял сестру, что-то зашептал ей на ухо. Ибн Ямин увел жену.
      - Снотворное, сильную дозу! - тихо сказал врач сестре. - Шприц! И скорее, скорее!
      ...Когда операция кончилась, уже рассвело. Спящую Ачахон унесли. На лице ее впервые за последние сутки было спокойное выражение.
      Доктор Смольников и сестра милосердия Аксинья Соколова тщательно мыли руки. К ним подошел ибн Ямин.
      - Рахмат, катта рахмат, - прижав правую ладонь к сердцу, низко поклонился он врачу. - Мою дочь спас прежде всего аллах, а потом вы...
      - Кто, кто? - поинтересовался доктор Смольников. - Аллах? Вполне вероятно. Я, знаете ли, коллега, все время как бы ощущал чью-то очень квалифицированную консультацию.
      Ибн Ямин грустно улыбнулся.
      - Да будет вам изобилие в жизни, - еще раз поклонился он
      урус-табибу, - да исполнятся все ваши пожелания...
      - Очень своевременно сказано, - заметил доктор, глядя
      в полуоткрытую дверь. - Я бы, например, хотел узнать, что это за люди собрались в такую рань около вашего забора?
      Хамза вышел во двор. Слева около их калитки и на углу возле бани стояли человек десять мужчин. Лица некоторых были знакомы (соседи), других незнакомы совсем.
      "Так, - подумал Хамза. - Кто-то услышал крики Ачахон, увидел, как я привел врача и сестру, разбудил соседей; все вместе пошли к мечети, рассказали какому-нибудь раннему чтецу корана, получили "совет" и вернулись сюда... А может быть, здесь чтото другое?"
      Что делать?
      У соседа справа, друга детства Буранбая, вчера остался ночевать Умар... Если они еще не ушли на завод (Умар уговорил приятеля оставить кузницу, и теперь Буранбай тоже работал на заводе), то втроем им никакая толпа не страшна. Умар со своими руками и плечами грузчика один смог бы раскидать десятерых.
      - Я сейчас вернусь! - крикнул Хамза. - Не выходите без
      меня на улицу!
      Он резко открыл калитку и быстро пошел направо, к дому Буранбая. Толпа около бани молча смотрела на него.
      Буранбай и Умар заканчивали утреннюю молитву. Хамза встал рядом на колени, повторил с друзьями последние слова намаза, потом все рассказал.
      Втроем они подошли к калитке дома ибн Ямина. Хамза и Буранбай вошли во двор. Умар задержался на улице и выразительно посмотрел на толпу.
      - Пойдемте, - позвал Хамза доктора Смольникова и сестру милосердия, теперь вам нечего опасаться.
      - Эти люди на улице не сделают вам ничего плохого, - успокаивал врача Хаким-табиб. - Я знаю их, почти все они приходили когда-то ко мне за лекарствами.
      Буранбай и Хамза пошли впереди. Доктор Смольников и Аксинья Соколова за ним. Умар замыкал шествие.
      Первая группа "зрителей", стоявшая возле калитки, соединилась со второй, около бани.
      Хамза и Буранбай молча протискивались через толпу.
      Один из "зрителей", похожий на нищего, встал перед Буранбаем, не собираясь уступать дорогу.
      - Дай пройти, - строго сказал Буранбай. - Ты что, слепой?
      Не видишь - люди идут?
      Нищий не трогался с места.
      Буранбай железным кулаком кузнеца уперся ему в грудь и отодвинул в сторону.
      - Мусульмане! - истошно закричал нищий, будто его укололи иголкой. Посмотрите на этих иноверцев!.. Они касались своими мерзкими руками дочери ибн Ямина, они дотрагивались до ее обнаженного тела! Они опоганили ислам, замахнулись на шариат, они презирают наши обычаи!.. Питайте отвращение к этим неверным, плюйте на них!
      Пальцы Умара сомкнулись на горле крикуна.
      - Не трогай ислам! - рявкнул Умар и тряхнул нищего так, что у того глаза полезли на лоб. - Не оскверняй шариат своим зловонным дыханием! Когда ты совершал последний раз омовение, вонючий козел? Год назад? От тебя пахнет, как от падали, а ты еще смеешь кричать о наших обычаях?
      Он отшвырнул нищего от себя, как нашкодившего щенка, и, втянув голову в могучие, литые плечи, двинулся на остальную толпу.
      Толпа отступила.
      - Иди домой, - сказал Умар Хамзе, присоединяясь к своим, - и закрой калитку на засов. Они могут полезть к вам во двор Мы проводим доктора и сестру и сразу вернемся... Иди домой - я буду ждать, пока ты не закроешь калитку.
      Хамза пошел обратно. "Зрители" проводили его недобрыми взглядами.
      Лязгнул засов.
      - Эй, вы, бараньи обсоски! - крикнул Умар, обращаясь сразу ко всей толпе. - Если кто-нибудь из вас подойдет к забору ибн Ямина, я сделаю из того дохлого верблюда еще до второго намаза! Вы поняли меня? Повторяю: если хоть один дотронется до калитки табиба, ему уже не придется сегодня молиться второй раз - я разорву его на куски!
      Доктор Смольников, стоя возле Буранбая, внимательно наблюдал, как укрощает Умар толпу.
      Когда они повернули за баню и прошли шагов десять, доктор сказал Умару:
      - А вы, оказывается, весьма решительный молодой человек.
      Будем знакомы. - И он протянул руку.
      Умар осторожно ответил на рукопожатие.
      - Надеюсь на продолжение знакомства, - сказал доктор
      Проводив урус-табиба, быстро повели домой Аксинью Соколову.
      Сестра милосердия жила на квартире около железнодо
      рожной станции вместе с дядей - машинистом паровозного
      депо.
      Подошли к баракам около товарного двора. На лавочке перед низким штакетником, за которым росли подсолнухи, сидел желтоголовый человек со светлыми, сильно обкуренными усами.
      - HV наконец-то! - радостно вскочил он. - Ты где была?..
      Я приехал ночью - нету девки. Третий час сижу... - Он посмотрел на Умара и Буранбая. - А это что за люди?
      Аксинья коротко рассказала. Дядя внимательно слушал.
      - Это который Хамза? - спросил он. - Поэт, что ли? Который стихи против баев пишет?
      Буранбай и Умар торопливо подтвердили.
      - Тогда поня-атно, - сказал вдруг дядя протяжно и почти
      нараспев.-А то я подумал, с чего бы это доктор среди ночи
      пошел?.. Может, закусите с нами? - предложил он Умару и Буранбаю. - Щец с мясом, а? Прямо из печи.
      Друзья отказались.
      - А-а, я и забыл, - усмехнулся дядя, - религия не позволяет, так, что ли?
      - Возвращаться надо, - сказал Буранбай, - там фанатики собрались...
      - Народу набежало, - вмешалась Аксинья, - целая улица!
      Глазищи у всех злющие, сумасшедшие... Мы еле прорвались.
      - Погром, что ли, хотят устроить? - быстро кинул дядя взгляд с Умара на Буранбая и обратно.
      - Там женщина больная в доме, - сказала Аксинья, - после операции...
      - д ты чего ж ушла? - зыркнул на нее дядя. - Милосердная сестра называется.
      - Страшно, - покачала головой Аксинья.
      - И-эх!!-неожиданно хлопнул дядя ладонью по голенищу
      сапога. - Видать, подсоблять надо вашему Хамзе. Стихи-то он пишет правильные... Свой парень!
      Дойдя до угла барака, дядя обернулся и крикнул Аксинье:
      - Ксюша! Ты щи-то второй раз в печь не ставь! Перегреются!.. Я так думаю, что управимся быстро, не успеют щи остыть.
      Уже за квартал до дома ибн Ямина Умар и Буранбай поняли - впереди происходит что-то нехорошее: один за другим их обогнали несколько человек с любопытными лицами, семенивших явно в одну и ту же сторону.
      - К нашему, что ли, торопятся? - спросил Степан.
      Познакомились по дороге, на скорую руку. Словоохотливый дядя Аксиньи успел намекнуть, что "к вам сюда, на урюк да на дыни" он попал не так чтобы уж совсем по своей охоте.
      - Были дела, - подмигнул Степан веселым, голубоватосерым северным глазом.
      Остальное объяснить до конца не успел.
      Прибавили шагу.
      И как только свернули за угол, сразу увидели Хамзу. Он стоял почему-то не за калиткой, во дворе своего дома, а на улице, перед калиткой. На лице Хамзы была кровь... Раскинув в стороны руки, он загораживал от наседавшей на него толпы вход во двор дома ибн Ямина.
      Тот самый нищий, которого Умар отбросил в сторону, приплясывая, топтался в двух шагах от Хамзы, размахивая длинным посохом. А рядом дергались еще двое нищих, которых раньше, когда выводили доктора, здесь не было.
      Толпа увеличилась в несколько раз. Но нападали на Хамзу в основном три человека, нищие, которые были даже чем-то похожи друг на друга.
      - Правоверные! - бесновался первый, утрешний нищий. - Шайтан сбил с пути Хакима-табиба! Злые духи украли его разум, и он продался неверным!.. Теперь он будет давать вам лекарства с начинкой, чтобы вы переходили в русскую веру!..
      - Кто придет лечиться к ибн Ямину, тот совершит большой грех! - орал второй нищий. - Кто будет знаться с его сыном, нечистивым Хамзой, тот совершит двойной грех!.. Мусульмане!
      Сам великий аллах благословляет вас искоренить весь род ибн Ямина!.. Кидайте в Хамзу камни! Поджигайте проклятый дом, где поселился дьявол!
      Он размахнулся посохом и хотел ударить Хамзу, но тот увернулся, схватил нищего за халат и оттолкнул от себя.
      - Мусульмане! Дети аллаха! - завизжал третий нищий, самый высокий и толстый. - В этом доме сегодня ночью урусы зарезали дочь Хакима-табиба! Они раздели ее, вспороли ей живот! Весь дом ибн Ямина залит кровью! Вот сушатся полотенца и тряпки, которыми урусы душили Ачахон! Отец и брат помогали урусам убивать свою дочь и сестру! Что же вы стоите и смотрите, мусульмане? До каких пор мы будем позволять предателям веры глумиться над нами?.. Камни на них, на убийц! Огонь на их дом, в котором шайтан пьет мусульманскую кровь!
      Хамза, не выдержав, бросился на толстяка и повалил его на землю.
      - Люди, соседи! - закричал Хамза. - Он все врет!.. Вы же знаете, что мой отец и я - такие же мусульмане, как и все вы!..
      Мой отец всегда лечил вас! Что мы сделали вам, если спасли свою дочь и сестру! Она жива!.. Этот подлец обманывает вас!.. Да, мы
      позвали русского доктора, чтобы помочь Ачахон... Один человек спас от смерти другого - что тут плохого? Как мы могли спокойно смотреть, если умирает близкий человек?.. Любой сделает все, чтобы спасти близкого!.. Русский доктор сделал операцию!..
      Аллах помогал ему!.. Нашу Ачахон спас аллах!.. Она теперь будет жить!
      - Он убил святого человека, мусульмане! - завопил второй нищий и показал посохом на распластавшегося в пыли толстяка. - Им мало одной жизни, они взяли вторую!.. Это отродье шайтана будет жрать нас, пока не проглотит всех!
      - Он жив! - крикнул Хамза и рывком поднял толстяка. - Смотрите, он шевелится!
      Толстяк пускал пузыри, давился слюной.
      - Не притворяйся! - закричал Хамза.
      Первый нищий, зайдя сзади, ударил Хамзу посохом по голове.
      Хамза рухнул на землю.
      Толстый нищий как ни в чем не бывало подтер слюни.
      Теперь они стояли рядом друг с другом, трое нищих, и только слепой не мог бы заметить в этих людях что-то одинаковое, общее...
      И в эту секунду на них коршуном налетел Умар...
      Кулак грузчика бил как кувалда!
      - Шайтан! Шайтан! Шайтан! - заголосила толпа.
      И вдруг Умар, поскользнувшись, упал...
      Толпа сомкнулась над ним.
      - Стой!! - заревел Степан, в несколько прыжков подлетая к толпе.
      Он взмахнул рукой - сверкнуло на солнце что-то большое, металлическое.
      - У меня бомба! - неистовствовал Степан. - Кто шевельнется, тому не жить! Разнесу в клочья! Буранбай, переводи!
      Буранбай, захлебываясь, бросал в толпу страшные слова.
      - Назад! Отходи! - исступленно орал Степан. - Считаю до трех!.. Раз!.. Два!..
      Толпа, переступая через Умара, хлынула по улице в сторону бани.
      - Шайтан! Это сам шайтан! - кричали в толпе.
      - Я вам покажу сейчас шайтана, сволочи! - дико вытаращив глаза, заорал Степан, бросаясь вперед с поднятой рукой.
      Толпа в ужасе кинулась в щели между домами, в чужие двери, полезла через заборы...
      Через мгновение улица опустела.
      Умар, пошатываясь, поднялся на ноги. Халат на нем был разорван, лицо разбито в кровь.
      - Живой? - подскочил к нему Степан, пряча в карман гаечный ключ.
      - Живой, - с трудом разлепил Умар расквашенные губы.
      Степан Соколов довел Умара до калитки дома ибн Ямина.
      Буранбай уже внес во двор потерявшего сознание Хамзу.
      Ибн Ямин трясущимися руками закрыл калитку, задвинул засов, накинул цепочку и повесил на засов большой ржавый замок.
      Глава пятая
      СМЕРТЬ НА РАССВЕТЕ
      1
      Ну что ж, читатель, откроем перед тобой еще одну тайну из жизни наших героев.
      На окраине Коканда, скрытый густой зеленью, стоит маленький белый домик. Никто - ни прохожий, ни проезжающий мимо всадник - не могут увидеть, что происходит в нем.
      А в нем на коврах и подушках сидит сейчас красавица Шахзода - младшая жена Садыкджана-байваччи. Она ждет любовника.
      Кто же он, избранник ее сердца? И возможно ли такое, чтобы узбекская женщина, вся жизнь которой, казалось бы, строго ограждена законами шариата, имела бы любовника?
      Не торопитесь, читатель, вы все узнаете в свое время - всего через несколько строк.
      Уехал на несколько дней в деловую поездку Садыкджанбайвачча. Шахзода свободна. И она не теряет зря времени
      Сейчас появится тот, кого она одарила красотой своего лица, вишневой свежестью губ, тонкой талией и несравненной роскошью своего тела.
      Но не только для любовных утех пришла сегодня сюда красавица. Ей предстоит решить здесь одно из главных дел своей жизни, которое может поднять ее на невообразимую высоту...
      А может сбросить вниз, опозорить, растоптать, лишить жизни.
      И вместе с ней лишить жизни того, кого она ждет. Или вознести в заоблачную высь, в обсыпанную золотом земную галактику, где можно будет утолить любое желание, выполнить любой каприз - схватить, например, небо и землю двумя руками и с заново обретенной силой притянуть их друг к другу.
      Где же он, где же он, тот, кто способен это сделать?
      Его пока нет.
      И пока его нет, Шахзода думает.
      Думает, вспоминает...
      Женская судьба Шахзоды началась не в доме Садыкджанабайваччи. (Нет, это еще не та тайна, которую мы обещали открыть перед вами, читатель.)
      Первого мужа Шахзоды звали Халдарбек. Красивый был юноша. Сын богатого бая. Внимательный, вежливый, заботливый.
      Но его зарезали...
      На третьем месяце супружеской жизни.
      По желанию любвеобильного, набожного, соблюдавшего тогда еще все правила корана и ограничения шариата Садыкджанабайваччи.
      Конечно, никому и никаких кровавых поручений Садыкджан, естественно, не давал.
      Он просто увидел Шахзоду однажды с открытым лицом и в пунцовых, туго облегающих ее круглые бедра шароварах.
      И она понравилась ему.
      И он поделился своим чувством с таким тонко понимающим "лирическое" начало жизни человеком, как Эргаш.
      - Она будет ваша, хозяин, - сказал Эргаш, - так хочет аллах.
      Он вызвал Кара-Каплана и все объяснил ему.
      - Все понял, - сказал Кара-Каплан, - так хочет аллах.
      - Но только на этот раз без глупостей, Кара, - попросил Эргаш, - нам платят хорошие деньги.
      - Две трети из которых ты забираешь себе...
      - да я беру две трети себе, чтобы ты, вонючий ишак, жил по уши в крови, но на свободе... Так вот, Кара, я прошу тебя спокойно обделать это дельце и не носить потом с собой голову этого байчика, как арбуз, и не показывать ее каждому встречномупоперечному.
      - Хорошо, - согласился Кара-Каплан, - все будет тихо, мирно, как ты хочешь.
      И Халдарбека зарезали. Тихо, мирно, спокойно, аккуратно.
      Как это всегда делали в Коканде, когда заказчиком выступал солидный человек. Как это во все времена происходило, когда деловым партнером богатого клиента становилась воля аллаха.
      С тех пор Шахзода затаила месть. Долгими одинокими ночами, проливая слезы в подушку, обдумывала она свои планы.
      Все было хорошо в них, отсутствовало лишь одно звено - исполнитель.
      И вот теперь он вроде бы нашелся.
      Но сам он об этом еще ничего не знал.
      ...Перед отъездом Садыкджан пришел к Шахзоде. Сел на свое почетное "мужское" место в углу комнаты, закурил. Шахзода проворно, с улыбкой накрывала дастархан.
      - Ты, кажется, чем-то очень довольна? - спросил байвачча.
      - Я радуюсь за вас, мой господин.
      - А именно?
      - Вы снова женитесь. Причем на двух женщинах сразу.
      - Откуда ты знаешь?
      - Я же ваша любимая жена. И поэтому ничто в этом доме не проходит мимо моего слуха.
      - На двух женщинах сразу не может жениться даже бухарский эмир...
      - А вам бы очень хотелось?
      - Нет, не хотелось. И перестань говорить ерунду!.. Кстати, я делаю это для того, чтобы у тебя была здесь подруга, достойная твоей красоты и ума.
      - Чтобы я не скучала?
      - Конечно.
      - Как это заботливо с вашей стороны! Спасибо, мой господин!.. Но разрешите все-таки узнать имя моей будущей соперницы.
      - Зубейда.
      - А Зульфизар вы сделаете своей тайной любовницей? Я как раз хотела посоветовать вам сделать тот же самый выбор.
      - Не вмешивайся не в свои дела!
      - Значит, одну ночь вы будете по привычке проводить со мной. На следующую ночь вас будут ждать более свежие ощущения у моей подруги Зубейды. Третью ночь вы отдадите этой девчонке Зульфизар... Но у вас еще есть старшие жены. Надо, наверное, что-то оставить и для них... Как самая любимая жена, я беспокоюсь за ваше здоровье, байвачча. Вы очень много энергии тратите на заводе и в конторе. Мне прямо жалко вас, байвачча. Вы так добры к нам, женщинам, что ваше сердце может оказаться слабее, чем ваш... аппетит.
      - Ха-ха-ха! - восхищенно захохотал Садыкджан. - Ну и язычок у тебя, Шахзода! Может позавидовать сам Юсуфджанкизикчи. Нет, не случайно я заплатил когда-то за тебя пять тысяч таньга...
      - В эту сумму входила стоимость болезни моего первого мужа?
      Байвачча нахмурился.
      - Я никогда не интересовался болезнью твоего первого мужа. Пять тысяч это калым, который я заплатил твоему отцу, когда ты стала вдовой.
      - Мой отец, - усмехнулась Шахзода, - напрасно стал в молодости мингбаши, полицейским. Если бы мои мужья умирали
      каждые полгода, то лет через тридцать он сделался бы миллионером, продавая меня по два раза в год.
      Садыкджан достал из кармана золотое колечко с небольшим бриллиантиком и надел его на палец жены.
      - Ты подаришь мне сегодняшнюю ночь?
      - Как и Все остальные, мой господин, - склонила красивую голову Шахзода. - Стоит вам только захотеть меня, и я стану пылью ваших ног.
      - Теперь поговорим о деле, ради которого я пришел. - Байвачча сделался необыкновенно серьезным и строгим. - Я написал завещание. Все мое состояние в случае моей смерти достанется тебе. Ты станешь хозяйкой одного из самых крупных капиталов в Туркестане. Это твердое и бесповоротное решение.
      "Врешь, врешь, проклятый! - мгновенно подумала про себя Шахзода. - Ты пришел подольститься ко мне, чтобы я терпела в доме твою новую жену, свою соперницу, чтобы я и твои старые жены от ревности не сжили бы Зубейду со свету. Ты хочешь с легкостью, с какой выдергивают волосок из теста, втащить в дом Зубейду, наобещав мне золотые горы и тем самым заручившись моей поддержкой... Чтоб тебе действительно сдохнуть в расцвете лет! Ты для меня хуже свиньи - только бессилие заставляет ползать около твоих ног, только бесправие вынуждает шутить, улыбаться, изворачиваться, извиваться. Что поделаешь - сейчас время насильников. Но придет, придет другое время, и ты заплатишь сразу за все. Я не так проста, как тебе кажется. Я была глупой раньше, когда впервые положила голову на одну подушку вместе с Халдарбеком... Твой холуй, собака Кара-Каплан, зарезал его на моих глазах. А Эргаш, рожи которого испугается даже лошадь, схватил меня тогда, как ягненка, в охапку и отвез обратно в дом отца. Вот с того дня и я начала умнеть...
      Нет, я не так проста, как тебе хотелось бы. Я изображаю влюбленную в тебя дурочку, но учую теперь, если даже змея шевельнется под землей. Кстати, она уже шевелится под тобой, дорогой муженек,-это и есть все твои разговоры о завещании".
      Вот такие мысли мгновенно пронеслись сквозь сознание Шахзоды, но вслух она произнесла, конечно, совсем другие слова:
      - Вай, вай, вай! Зачем вы говорите о каком-то завещании?
      Вы еще совершенно цветущий йигит и заставите состариться не одну молоденькую девушку. Мне не нужно никакого наследства!
      Я и так самая счастливая женщина в городе - что хочу, то и делаю. Как говорится, сама себе хан, а тень моя - султан. Никто не смеет кричать на меня, никто не оскорбляет, не дерзит. Под вашей защитой я расцвела как заморский цветок! - И Шахзода громко расхохоталась.
      Садыкджан встал и сказал:
      - Завещание составлено на твое имя. У меня нет детей, и ты будешь одна владеть всем. Клянусь, как на коране. Един бог, и слово едино... Но только не вздумай проболтаться кому-нибудь.
      Обо всем остальном подробно поговорим сегодня ночью.
      Но он так и не пришел ночью, хотя она, кусая угол подушки, ждала его до самого рассвета. И когда последняя звезда потухла в светлеющем небе, ей вдруг на секунду показалось (она ужаснулась от этого), что она любит байваччу, несмотря на то что он убил ее первого мужа. Не ненавидит, а любит.
      И еще она поняла, что теперь, когда байвачча охладел к ней и влюбился в Зубейду и Зульфизар, она, Шахзода, особенно жгуче не хочет делить Садыкджана ни с кем - ни с Зубейдой, ни с Зульфизар. Привычная, впитанная с девичьих лет покорность именно тому правилу шариата, которое позволяло мужчине иметь несколько жен, вдруг взбунтовалась в ней. И это уже было наперекор всем правилам шариата.
      Слезы хлынули из глаз и смыли все ее горести и тревоги в сон.
      Байвачча появился днем, одетый по-дорожному.
      - Извини, срочно уезжаю по делам, - сказал он. - Вот ключ от маленького дома. Поезжай, поживи там одна, перемени обстановку, успокойся.
      И уехал.
      А она сразу же вызвала в маленький белый домик человека, о котором не догадывался никто на всем белом свете.
      И вот теперь напряженно ждала его.
      ...Скрипнула дверь комнаты, в которой сидела Шахзода.
      Она подняла голову.
      На пороге стоял Алчинбек.
      Он был очень похож на Халдарбека - такие же густые брови, красивые глаза, длинные усы. Даже темный суконный камзол с вышитым воротником был похож на камзол Халдарбека, который ему сшили за неделю до его злодейского убийства.
      Алчинбек сел на подушки.
      - Ты видел завещание?
      - Его нигде нет.
      - А в сейфе в банке?
      - Там тоже нет.
      - Я так и знала. Это была его очередная уловка, чтобы еще раз купить меня... Но на этот раз у него ничего не выйдет!
      - Что ты хочешь сделать?
      - Завещание должно быть написано. Ты напишешь его. Все на мое имя!.. Ты составляешь все бумаги и письма за него, ты знаешь все слова, которыми он говорит. Поэтому оно ни у кого не вызовет недоверия.
      - А почерк?
      - Подделаешь!.. И спасибо байвачче, что предложил такую хорошую мысль оставить мне все свое состояние! Сама бы я не догадалась.
      - Но ведь он жив...
      - А ты еще ничего не понял?.. На, выпей, чтобы голова начала соображать.
      - Ты страшная женщина, Шахзода...
      - Не страшнее твоего дяди.
      - Но кто... кто сделает... это?
      - Эргаш.
      - Откажется.
      - Мы хорошо заплатим ему. В десять раз больше, чем за Халдарбека.
      - Но где ты возьмешь такие деньги?
      - Когда я стану единственной наследницей...
      - Нет, Эргаш работает только за наличные.
      - Кара-Каплан? Я дам ему расписку.
      - Кара-Каплан шагу не сделает без приказания Эргаша.
      - Тогда это сделаешь ты!
      - Я?!
      - А ты, оказывается, трус, мои любимый?
      - Скажи, Шахзода... кто научил тебя всему этому?
      - Твой дядя. Он учил меня этому здесь, в этом доме, по ночам вот на этих подушках и одеялах... Он много пролил крови чужими руками, много снес голов. Теперь настала его очередь.
      Все кинжалы, которые он когда-то направил в сердца других людей, теперь должны соединиться в один клинок и вонзиться в его грудь! И это сделаешь ты, Алчинбек...
      - А... а если я откажусь?
      - Тогда ты не получишь меня ни сегодня, ни завтра - вообще никогда!
      - А если я все расскажу байвачче?
      - Он посмеется над тобой.
      - А тебя убьет!
      - Вместе с тобой, чтобы не было свидетелей... И если ты действительно посмеешь отказаться от моего плана, я расскажу Садыкджану, что ты изнасиловал меня... И тогда он отправит тебя на тот свет одного... У тебя нет выхода, соглашайся!
      - Ты первая соблазнила меня!
      - Эх ты, мужчина!
      - Я никогда никого не убивал... Я никогда не держал в руках кинжал...
      - Учись держать. В наше время без этого не проживешь.
      - Лучше... лучше яд...
      - Согласен?.. Иди скорее ко мне, поцелуй меня, мой милый, мой ненаглядный, свет очей моих!.. Положи вот сюда руку...
      Целуй крепче, обними... Нет, нет, этого пока не надо, успеешь, ночь длинная... Надо еще многое обсудить...
      - Ах, Шахзода, ты сводишь меня с ума... Твои губы опьяняют сильнее вина, твоя грудь волнует, как дорога в рай, твой живот сулит неземное блаженство...
      - Подожди, подожди, все будет твое, у тебя все впереди...
      У Садыкджана нет детей, но есть жены. Они будут требовать своей доли наследства. Старших я беру на себя, они курицы, дуры, я обману их... Но будет еще одна жена...
      - Зубейда?
      - Да. И если ты откажешься подчиняться мне, Хамза узнает, кто прожужжал твоему дяде все уши о красоте Зубейды.
      - Откуда ты знаешь?
      - В доме байваччи все стены - мои друзья. Я знаю о тебе столько, мой ненаглядный, мой любимый Алчинбек, что ты даже не догадываешься. Ты у меня в руках!
      - За что ты так ненавидишь людей?
      - За что?.. За свои слезы, пролитые в этой комнате... За свою первую любовь, которую у меня на глазах растоптали сапогами в кровавой луже два негодяя, нанятые твоим дядей...
      Глаза Шахзоды наполнились слезами. Алчинбек как зачарованный смотрел на нее. Никогда еще эта сказочно красивая женщина не была так очаровательна, так прекрасна, как сегодня!
      Ни разу еще не видел он, чтобы ее лицо светилось такой глубокой страстью, как в эту секунду!
      - Да, я ненавижу людей... А за что мне любить их? За то, что в груди у меня теперь вместо сердца живет черная жаба?.. Мне каждую ночь снится Халдарбек, мы подолгу разговариваем с ним. Он подходит ко мне и спрашивает: неужели ты еще не отомстила?
      - Не плачь, Шахзода, тебе не идут слезы, успокойся...
      - Я не буду плакать, я буду делать свое дело... Зубейда не должна жить! Для Садыкджана - яд? Пусть для нее тоже будет яд! Я сама дам ей яд... Все наследство байваччи должно остаться в одних руках - в моих руках. А я буду твоя, Алчинбек! И все богатства Садыкджана, все его золото, земли, дома все будет наше!.. И мы, сделав благое дело - отомстив за еще не отомщенных, - поживем всласть в этом бренном мире. Мы будем ездить в роскошном экипаже, красивые и молодые! Мы объездим весь Туркестан, всю Россию, всю Европу, весь мир, красивые и молодые... И будем любить друг друга сколько захочется... И к дьяволу все запреты и ограничения, если они мешают любить! Когда одни режут глотки другим, никто не вспоминает ни о коране, ни
      о шариате... Ну, Алчинбек, согласен? Вот перед тобой две двери.
      Откроешь одну - за ней все богатства мира, и я, ожидая тебя, лежу на атласных одеялах... Вот она, я, - протяни только руку...
      Откроешь другую - выйдешь на улицу с чем пришел. И никогда уже больше в жизни не увидишь ты эти две двери рядом... Ну, Алчинбек, выбирай!
      2
      Так бывает.
      Все знают о тебе все, а ты не знаешь о себе ничего.
      В туманной пелене неведения, неопределенности и нежелания что-либо знать и о себе, и о том, что ее окружает, жила Зубейда последние месяцы, дни и недели.
      Вокруг нее ходили какие-то люди, что-то говорили друг другу и ей - она ничего не понимала, не запоминала и не старалась запомнить. Действительность как бы потеряла для нее всякий смысл.
      Той-свадьба, свадебный пир. А задолго до этого в дом обязательно должны прийти сваты. По обычаю, ее, будущую невесту, накрывают парчой. Созывают соседей и родственников на плов! объявляют о помолвке и о том, что скоро будет праздничный той.
      ...Ревут большие железные трубы-карнаи и сурнаи, рокочут барабаны. Свадьба! По местной кокандской традиции свадьбу справляют в доме невесты. Все пространство двора Ахмад-ахуна заполнено дастарханами - синими, красными, желтыми, фиолетовыми. И везде между дастарханами распустились огромные цветы - десятки, сотни, тысячи цветов. Все сияет и ликует! Благоухают фруктовые деревья. С ветки на ветку перелетают радостно щебечущие птицы. Их тоже очень много. Птицы подлетают к Зубейде, садятся к ней на плечи. И Зубейда улыбается и тихо, счастливо смеется.
      ...А за день до свадьбы старые женщины ведут невесту в баню, раздевают и долго-долго моют. Потом натирают каким-то специальным раствором все тело девушки - руки, ноги, спину, плечи, живот, грудь. Смешно! Смешно и щекотно. Потом приводят домой наряжают в шелка, красят сурьмой глаза, сажей - брови, а руки - хной.
      ...Появляется жених. Какой почет и уважение оказывают ему!
      Его осыпают деньгами, цветами, сладостями. Осторожно ступая по шелковому ковру, он входит в дом, и невеста, покрытая тончайшей прозрачной шелковой накидкой, встречает его и кланяется ему до земли.
      Но кто жених? Кто жених? Почему не видно его лица?
      ...Пришли прославленные на весь Кокаьд певицы - Мастура, Таджихон, Зебохон, Угилхон. Раздается знаменитая свадебная песня "Ер-ёр". Легкой стайкой впорхнули в сад девушки-танцовщицы, похожие на лепестки роз, и закружились, закружились...
      Но кто жених? Кто жених?
      ...Не пустят жениха на свадьбу, если он не заплатил выкуп. Ее отец, Ахмад-ахун, не будет просить большой выкуп. Ведь она же у него единственная дочь, он сжалится над ней, не станет причинять ей боль и страдание. Папа добрый.
      Кто жених? Где жених? Какое у него лицо? Покажите, покажите, покажите! Зачем вы скрываете от меня его лицо?
      ...Подарки раздают друзьям жениха. Какие-то ножи. Выпрягают коня из повозки. Зачем? Вот он, жених! Он очень сильный и ловкий йигит. Он берет невесту на руки и поднимает ее словно солнце над своей головой.
      Но где же солнце? Нету никакого солнца. Луна светит в окно.
      А где жених? Кто он?
      Нету жениха. Друзья жениха есть, а самого жениха нету.
      Откуда у нее эта тюбетейка?
      Зубейда очнулась. Она сидела одна в своей комнате около окна. В окно светила луна.
      В одной руке у нее была мужская тюбетейка, в другой - иголка с цветной ниткой. Она вышивала на тюбетейке цветы.
      Зубейда заплакала. Слезы капали на цветы, но цветы не распускались.
      Она встала, подошла к двери. Не закрыто. Мама оставила дверь незакрытой на ночь, чтобы она вышла подышать в сад, когда все уснут.
      Зубейда осторожно вышла во двор. Около калитки громко храпел новый сторож. Луна заполняла своим похоронным светом все небо. Зачем она так ярко светит? К чьим похоронам?
      В саду все деревья в отчаянье тянули вверх черные рукисучья. Ни одной птицы. Тишина, тихо. Мертвый-мертвый воздух.
      От дерева отделилась темная фигура.
      Зубейда замерла - ледяной озноб ужаса прокатился по ее спине и ногам.
      - Не бойся, - сказала фигура, - я Шахзода...
      - Вы? - удивилась Зубейда. - Как вы попали сюда?
      - Нам нужно поговорить.
      - А почему ночью?
      - А потому что днем нам никто не разрешит видеть друг друга. Тебя же не выпускают из комнаты.
      Зубейда вздохнула.
      - О чем вы хотите поговорить со мной?
      - Называй меня на "ты", - попросила Шахзода, - нам нужно привыкать друг к другу.
      - Почему привыкать?
      - Так будет лучше и тебе, и мне.
      - Если вы хотите, пожалуйста.
      - "Если ты хочешь..." Повтори.
      - Если ты хочешь...
      - Вот и хорошо, - сказала Шахзода. - Пойдем в глубину сада, здесь нас могут услышать.
      И она бесшумно двинулась между деревьями.
      Зубейда послушно пошла за ней. "Она ходит по нашему саду, как по своему собственному", - успела подумать Зубейда.
      - Скоро твоя свадьба, - сказала Шахзода.
      - Я знаю, - улыбнулась Зубейда, - с поэтом Хамзой.
      "Они уже сломали ее, - подумала Шахзода, - еще до свадьбы Она не в себе, нервы не выдержали... А я держусь, хотя видела и пережила такое, чего нет, наверное, даже в преисподней.
      Откуда я беру силы? Злость. Она дает мне силы. Злость и месть.
      Это главное у человека. Кто живет этим, у того ясная голова, быстрые желания. Злость, месть и разврат - вот что нужно человеку для здоровья".
      И вдруг она заплакала.
      - Что с тобой? - испугалась Зубейда.
      - Не обращай внимания, - всхлипнула Шахзода, - сейчас пройдет.
      "Зачем зачем нужна аллаху еще и эта жертва, еще и эта невинная птица, которая даже не начинала летать? - подумала Шахзода. - Что там происходит у них на небе? Почему бог, как мясник, требует одну жизнь за другой?"
      - Почему мы должны привыкать друг к другу? - спросила Зубейда.
      - А ты разве не знаешь?
      - Нет, не знаю.
      - И не догадываешься?
      - Не догадываюсь.
      "Дурочку изображает, - подумала Шахзода, вытирая слезы, - или меня считает дурочкой?"
      Слабость ее прошла. Минутная жалость, посетившая сердце, исчезла.
      "Вспомни, для чего ты пришла,- напружинилась Шахзода.- Разозлись! Делай свое дело, оставь слезы слабым..."
      - Спустись на землю, - строго сказала она, - твоя свадьба будет не с поэтом Хамзой, а с моим мужем, Садыкджаном-байваччой.
      Зубейда тревожно оглянулась. Ей послышались чьи-то шаги.
      - Мы станем соперницами, - продолжала Шахзода, - но я не хочу, чтобы твоя судьба повторила мою. Многие завидуют мне, считая, что я купаюсь в золоте. Но это клетка из золота!
      Такое же уготовано и для тебя... Я хочу помочь тебе, доверься мне. Мы должны дружить, а не воевать. Я попросила твою мать устроить эту встречу, чтобы подготовить тебя к свадьбе. Ты будешь во всем слушаться меня и делать все, что я тебе прикажу.
      Иначе ты навлечешь на себя гнев мужа раньше, чем вы ляжете на брачное ложе...
      Зубейде почудились голоса. Кто-то положил ей руки на горло.
      - Нет, нет, нет, - прошептала она. - Я не могу, не могу, не могу... Ей стало душно. Что-то сжимало голову, грудь. - Это невозможно! - рванула она платье на шее. - Ты говоришь так спокойно об этом... Несколько женщин любят одного мужчину..
      Нет, я хочу, чтобы меня любили одну, я ни с кем не хочу делить свою любовь!
      "А разве я не хочу, чтобы меня любили одну? - подумала Шахзода. - Ведь поэтому и появился Алчинбек. Уж его-то я не делю ни с кем, знаю точно... Но, может быть, я и байваччу не хочу делить с этой дурочкой? Может быть, я хочу, чтобы у меня было несколько мужей, чтобы они ждали по ночам и мучились - кого я выберу сегодня?"
      - Птицы вьют гнездо вдвоем! - страстно заговорила Зубейда. - Звери вдвоем выхаживают детеныша! Почему же люди, почему люди?..
      - Оставь! - грубо оборвала Шахзода. - Я не Хамза, чтобы слушать твои газели. А ты не птица, а женщина с длинными волосами и коротким умом. И не надо пытаться понять то, что является делом мудрецов. Готовься лучше к свадьбе. А если начнут беспокоить нервы, на-ка вот этот пузырек. Здесь очень хорошее лекарство. Сразу успокоит.
      Зубейда взяла пузырек. И вдруг пошатнулась. Схватилась руками за грудь, медленно опустилась на землю.
      Рисолат, мать Зубейды, слышала, как дочь вышла из дома, знала, что в саду ее ждет Шахзода.
      "О аллах, прости меня, - молилась Рисолат, - зачем я согласилась на их встречу?.. Почему Шахзода так настойчиво просила о ней?.. Она умная и понимает, что мне, больной, тяжело готовить дочь к такой свадьбе. Она объяснит Зубейде, что Садыкджан не отступится от нее, - она это знает по себе. Пусть попробует научить несчастную мою дочь, как надо молодой жене вести себя в первые дни в доме мужа, чтобы не ссориться со старшими жена
      ми. Если уж аллах послал нам за наши грехи такое испытание, надо сделать хоть что-нибудь, чтобы помочь Зубейде в ее новой
      жизни".
      Но почему она так долго не возвращается?
      Рисолат поднялась, тихо вышла. Зубейды нигде не было.
      Рисолат вошла в сад, сделала несколько шагов и вскрикнула.
      Зубейда ничком лежала под фисташковым деревом.
      Мать бросилась к дочери, опустилась рядом, положила ее голову к себе на колени.
      - Что с тобой, доченька? Что она сделала с тобой?
      - Не знаю, - покачала головой Зубейда. - Она ушла, я села
      под деревом и, видно, заснула...
      - Вы договорились с ней?
      - О чем?
      - О свадьбе.
      - О свадьбе? - переспросила Зубейда и пристально посмотрела на мать.
      Рисолат вздрогнула - такой она еще никогда не видела дочь.
      - Никакой свадьбы не будет, - глухо и твердо сказала Зубейда.
      Зубейда сидела на одеялах в своей комнате, прислонясь спиной и головой к стене. Неподвижным, невидящим, тяжелым взглядом смотрела она прямо перед собой. Глаза ее были пусты.
      Напротив обливалась слезами Рисолат.
      - Доченька, радость моя, пожалей хоть ты свою больную мать... Три дня ты уже ничего не ешь и молчишь... Сердце мое и без того исстрадалось... Что я могу сделать, что в моих силах?
      Была бы моя воля, разве я отдала бы тебя байвачче? Но так хочет твой отец - могу ли я, слабая женщина, перечить ему?.. Грудь моя разрывается от горя, глядя на тебя. Ты вся пожелтела, волосы больше не вьются, губы потрескались... Ну зачем ты изводишь себя и меня? Чего ты хочешь добиться? Ну скажи, скажи хоть полслова, не молчи!
      Зубейда молчала.
      Айимча-биби, старшая сестра Ахмад-ахуна, вошла в комнату, села рядом с Рисолат.
      - Посмотришь на вас обеих, - сказала старуха, - и подумаешь, что из ваших бровей идет снег.
      Зубейда молчала.
      - Такое переживали мы все, - вздохнула Айимча-биби, поправляя свои седые волосы. - Приходит час, и девушка должна уходить из дома. Куда она идет? Она не знает, ибо дорогу ей выбирают родители, уже пожившие на земле люди и понимающие толк в жизни. Мы все когда-то принимали их советы, и, слава аллаху, наши годы прошли в сытости и достатке, да быть мне вашей жертвой. Конечно, не каждая из нас каталась как сыр в масле и погружалась в счастье по самые уши. Наши мужья женились на молодых, и нам выпадала вся черная работа в доме.
      Но ведь и мы в свое время были молодыми, и на нас работали старшие жены наших мужей. Не мы придумали законы, по которым живут люди. Эти законы были до нас и будут после нас.
      Плохие или хорошие - люди живут по ним. Люди уважают законы предков на этом держится жизнь.
      Зубейда молчала.
      Айимча-биби нахмурилась.
      - А почему ты ничего не отвечаешь мне? Я твоя старшая тетушка и, между прочим, по отцу - единственная! Ты что же, не хочешь со мной разговаривать?
      Зубейда молчала.
      - Ты воск, что ли, закусила между зубами? - закричала старуха. - Ты будешь говорить или нет?.. Да знаешь ли ты, упрямая, что своим поведением ты ввергаешь своего отца в собачьи
      муки?
      - О чем нам вести беседу, тетя? - заговорила наконец
      Зубейда.
      Рисолат радостно подалась вперед.
      - Ты своей красотой кичишься, да? - горячилась старуха. - Что у тебя в голове? Какие желания в сердце? Отвечай!
      - Нет у меня никаких желаний, - закрыла глаза Зубейда. - Меня не считают человеком. А если я не человек, какие же могут быть у меня желания?
      - Ты не человек? - удивленно смотрела на племянницу сестра отца. - А кто же ты тогда?
      "Кто же я? - горько подумала Зубейда. - Кто же я, учившаяся когда-то грамоте, умеющая читать и писать, прочитавшая сотни книг великих поэтов и мыслителей, сама слагавшая газели, а теперь идущая по воле родителей, как овца под нож, в дом маньяка и палача женщин?"
      - Такая же, как все вы, жалкая женщина, - сказала Зубейда, открывая глаза, - с длинными волосами и коротким умом.
      - Вай, да умереть мне на этом месте, если ты сказала хоть одно слово правды! - всплеснула руками Айимча-биби, толкая локтем в бок Рисолат. Кто сказал тебе, что ты жалкая? Зачем ты принижаешь себя? Ты красива как солнце, как луна! Весь Коканд называет тебя Зубейда-пери! Сколько мужчин вздыхают и страдают по тебе! Десятки и сотни!
      - Почему же вы тогда выдаете свою пери замуж насильно, против ее желания, если по ней вздыхают и страдают десятки
      и сотни мужчин? - выкрикнула сквозь слезы Зубейда. - Почему? Почему? Почему?
      - Вах, вах, вах! - раскинула в стороны руки Айимчабиби. - Да когда же это в нашем городе девушка выходила замуж по своему желанию? Судьбой дочерей всегда распоряжались родители. Они их родили, они и вольны их выдавать замуж по своему усмотрению. Я уже говорила, что этот обычай достался нам от отцов и дедов, и его нельзя отменить...
      - Я не подчинюсь этому обычаю, - откинула назад голову Зубейда.
      - Значит, этот проклятый Хамза все-таки сидит у тебя в сердце, как гвоздь в подметке, - устало вздохнула старуха.
      - Я рядом с ним ощущала себя человеком. Он никогда и ничем не унижал меня. Он давал мне возможность чувствовать себя равной ему. Этого мало?
      - А зачем тебе чувствовать себя равной? - прищурилась Айимча-биби, поднялась и гордо выпрямила свою все еще стройную фигуру. - Ты должна быть красивой и обольстительной.
      А твой муж обязан сделать тебя счастливой... У байваччи порог твоей комнаты будет выложен из золота. А что ты будешь делать, если выйдешь замуж за поэта? Торговать вместе с ним на базаре слабительным, которое изготовит его отец?
      - Нет, сестра, - раздался вдруг голос Ахмад-ахуна, и отец Зубейды вошел в комнату, - ни за какого байваччу я дочь не отдам. Я слышал конец вашего разговора и говорю твердо: если она не согласна, я не стану причинять ей страданий. Пускай вообще ни за кого не выходит замуж.
      И он сделал жене и сестре знак, чтобы они ушли.
      Зубейда бросилась к ногам отца, целовала край его халата, прижималась лицом к его рукам.
      - Атаджан, дорогой отец! Не прогоняйте меня из своего дома, джан ата! Я же единственная ваша дочь! Всю жизнь я буду целовать ваши ноги, только не отдавайте меня Садыкджану!...
      Я задохнусь там, умру от тоски, грех ляжет на вас!.. Не гоните меня, атаджан! Скажите, что не прогоните, да?
      - Никогда, никогда, дочь моя, - сказал Ахмад-ахун, целуя Зубейду в голову, вытащил из-за пояса платок и вытер ей слезы. - Кто сказал тебе, будто я хочу, чтобы ты ушла из своего дома? Мать и тетка?.. Эй вы, сороки! Что вы тут наболтали?
      Почему заставили плакать мою любимую дочь?.. Это все ты, Айимча, я знаю! Я слышал твои последние слова. Это ты заставила мою дочь проливать слезы. Уходи, оставь нас в покое! Раз она не согласна выходить за найденного нами жениха, пусть не выходит, ее воля. В конце концов, она тоже человек, у нее есть душа, свои желания...
      Айимчи-биби и Рисолат, стоя за дверями комнаты, удивленно смотрели друг на друга. Они ничего не понимали.
      Зубейда, вытирая счастливые слезы, радостно смотрела на отца. И вдруг она заметила, что по щекам Ахмад-ахуна тоже бегут слезы.
      - Что с вами, атаджан? - испуганно спросила она.
      - Дочь моя, - горько сказал Ахмад-ахун, - сегодня я отвел к судье Камалу твою младшую мать Зульфизар и дал ей разводное письмо! Плачь обо мне, дочь моя. И почаще навещай мою могилу, не забывай меня, когда я уже буду на том свете. Моя надежда только на твои молитвы, ибо ты единственный свет моих очей, моя лучезарная звезда...
      Зубейда отшатнулась.
      - Атаджан, не пугайте меня! Что с вами? Зачем вы говорите эти страшные слова? Почему вы должны умереть?
      - Дорогая доченька, слушай меня внимательно. До сих пор ты не знала одной моей тайны, теперь ты должна знать ее. Ради тебя я заложил перед богом свою жизнь... Пусть я лишусь всего, что имею, пусть аллах призовет меня на небо, но я не позволю совершиться насилию над тобой. Я согласен умереть, я готов пожертвовать всем ради тебя... Ты не должна страдать.
      "Он сошел с ума, - подумала Зубейда. - Почему он должен жертвовать всем ради меня?"
      - Вот моя тайна... Я дал клятву!
      - Какую клятву? Кому? - побледнела Зубейда.
      - Гнев аллаха настиг меня в конце жизни, дочь моя. Не знаю только, в чем моя вина... Я построил мечеть, жертвовал для угодных богу дел, каждый год вовремя давал милостыню беднякам
      и сиротам...
      - Какую клятву? Кому? - Как в забытьи, механически
      повторяла Зубейда.
      - Меня заставили поклясться на коране... Если я не отдам тебя за Садыкджана-байваччу, Эргаш и Кара-Каплан зарежут
      меня...
      Холодное облако снова надвигалось на Зубейду.
      - Я много думал, много думал... - Голос Ахмад-ахуна звучал твердо, как у человека, решившего все до конца, - Я не хочу покупать себе жизнь ценой твоего счастья, никогда не пожертвую твоей судьбой ради избавления от смерти... Но клятву, данную на коране, я тоже нарушить не могу. Это было бы для меня тяжелее, чем умереть. Когда аллах заберет меня к себе, мне будет хорошо у него. Пусть совершается то, что должно совершиться... Молодым - жить, старым - умирать... - Он проглотил подошедший к горлу комок. - Вот и все, что я хотел сказать тебе... Пойду. Мне надо готовиться к путешествию в загробное царство...
      И он ушел.
      Зубейда неподвижно смотрела в одну точку.
      Холодное облако приближалось, вползло в комнату. Зябко стало ногам, кончикам пальцев на руках... Она взяла зеркало и посмотрела на себя. И вдруг увидела на виске седой волос...
      Так будет. Так должно быть. Их будет много, седых волос, у нее на голове. Как у тетушки Айимчи.
      Снег идет из бровей...
      Куда все уходит? Была молодость, любовь, книги, стихи, газели, лицо любимого человека...
      Где оно, это лицо? Почему он исчез? Почему не подает о себе никаких вестей столько дней? Хоть бы записку прислал. Всего несколько слов, несколько слов...
      Знает ли он, что происходит с ней? Неужели ничего не слышал о ее предстоящем замужестве? Почему ничем не хочет помочь?
      Пропасть. Между ними лежит пропасть. Деньги. Коран.
      Шариат. Обычаи предков.
      А он гордый. Он не может преодолеть этой пропасти. И поэтому он исчез.
      Снег идет из бровей...
      Она взглянула в окно. За окном шел снег. Откуда он взялся?
      Ведь сейчас лето...
      Все засыплет. Все будет белое-белое. Только черные руки деревьев в отчаянье будут тянуться к небу.
      Зачем все было - любовь, молодость, книги, стихи, газели?
      Чтобы поманить обещанием счастья и обмануть, бросить одну посреди огромного белого снежного поля?
      Значит, счастья нет? Значит, оно не возможно в этом холодном бренном мире...
      Зачем тогда жить, если нельзя жить так, как этого требует сердце, просит душа?
      Но она будет жить. Умрет ее отец...
      ...Стены дома внезапно раздвинулись. Она услышала цоканье лошадиных копыт, увидела улицу города, по которой ехала длинная вереница всадников.
      Но что это, что это привязано к седлу первого всадника?
      И второго, и третьего, и всех остальных?
      Голова человека. Отрезанная голова человека. С закрытыми глазами, с окровавленной бородой...
      Зубейда вскочила. Волосы зашевелились...
      Это была голова отца, голова Ахмад-ахуна. С закрытыми глазами. С окровавленной бородой.
      У первого всадника, у второго, у третьего, у четвертого - до самого горизонта...
      - Нет, нет, нет! - застонала Зубейда, разрывая на груди
      платье.
      Удушье схватило за горло. Рушились стены дома. Мир переворачивался под грохот лошадиных копыт в зеленых, красных, фиолетовых вспышках...
      В комнату верхом въехал Эргаш. У его лошади не было головы. Вместо нее была голова отца - с закрытьши глазами, с окровавленной бородой...
      - Ата, ата! - дико закричала Зубейда. - Атаджан!!!
      Ноги сломались под ней. Сознание покинуло ее.
      3
      Конечно, драка около бани и около дома туземного лекаря иби Ямина не прошла незамеченной для всевидящего, всезнающего и круглосуточно недреманного ведомства полицмейстера Коканда полковника Медынского. Патриотические источники, не жалея красок, живописали это происшествие в своих сообщениях с приведением многочисленных правдивых, но, естественно, взаимоисключающих деталей.
      Полицмейстер, посмеиваясь, приступил было к чтению дела, намереваясь строго наказать его участников, но уже на второй странице, нахмурившись, закрыл папку и полностью изъял "дело о драке супротив бани" из обычного надзирательского делопроизводства.
      Вручил же он папку спустя всего полчаса капитану Китаеву,
      заметив при этом:
      - Вот, пожалуйста, то самое, о чем я вам говорил. Поднадзорные Смольников и Соколов замешаны в одном происшествии с лицами мусульманского вероисповедания, рабочими хлопкоочистительного завода. Ра-бо-чи-ми!.. А этот самый... э-э... Умар в девятьсот пятом году замечался в беспорядках и волнениях на том же заводе. Но это еще не самое главное. Как вы думаете, капитан, кто еще замешан в этом происшествии около бани? Сам господин Хамза Ниязов... или Холбаев, черт его разберет с его фамилиями! Каково, а? На ловца и зверь бежит!.. Прошу внимательно ознакомиться со всеми этими документами и донесениями и выяснить, нет ли здесь кроме общего участия в драке еще и того, что именно нас с вами интересует.
      Капитан прочитал дело.
      - Не устаю, ваше превосходительство, - сказал Китаев, - восхищаться вашей дальнозоркостью и талантом предвидеть ожидаемые события.
      - Ну, положим, событий, х-хо, еще никаких, слава богу, нету, самодовольно хохотнул полицмейстер, - но симптомы,
      симптомы... Ведь оба они, и Смольников и Соколов, в свое время как раз и привлекались за социалистическую пропаганду помимо своих прочих антиправительственных художеств. А господин Хамза стишки против местных мусульманских баев сочиняет. Вот они и сошлись на узкой дорожке. А мы эту дорожку предвидели!
      Потому что за годы, проведенные на царской службе, уразумели:
      господа социалисты свои идеи в долгий ящик не прячут, они торопятся их распространять, в том числе и среди инородцев.
      И вот тут-то мы их всех цап-царап - и к ногтю! Славян, мусульман, кавказцев, чухну и прочую рыбешку... Одним словом, капитан, в осуществление ранее намеченных мероприятий пощупайте-ка хорошенько всю эту компанию под видом обыкновенного полицейского дознания. Нам надо знать точно - на чем они сошлись? Случайно или наоборот? Потому что дыма без огня не бывает. Уж я-то знаю.
      Капитан так и сделал. Вызвал в участок доктора Смольникова, выбрал пристава поглупее и поручил ему задавать доктору вопросы.
      Сам сидел в соседней комнате и цепко вслушивался в разговор, стараясь из ответов раздраженного доктора выудить чтонибудь полезное для себя.
      - Так что, с какой целью изволили учинить драку? - начал пристав.
      - Что, что? - переспросил Смольников. - Какую драку?
      - С мусульманцами, напротив ихней бани.
      - Ни о какой драке мне ничего неизвестно.
      - В дом туземного лекаря ибн Яминова заходили?
      - Заходил. Делал операцию.
      - А зачем магометанцев потом били?
      - Послушайте! - вспыхнул доктор. - Я же врач! Я никогда никого не бью! Я только лечу...
      - Поднадзорного Соколова знаете?
      - Знаю его племянницу.
      - Откудова?
      - Она работает у меня в больнице.
      - А кто ее туда устроил?
      - Я устроил.
      - Зачем?
      - Надо же ей где-то работать... И кроме того, в больнице не хватает опытных сестер милосердия.
      - Ну, а Соколов-то Степан все еще против царя бунтует?
      Или теперь уже против самого бога пошел?
      Доктор Смольников откинулся на спинку стула.
      - Насколько мне известно, они сейчас абсолютно сходятся во взглядах. Все трое.
      - Кто - трое?
      - Царь, бог и поднадзорный Соколов.
      - Шутить изволите, господин Смольников. А между прочим, дядя вашей сестры милосердия бомбу в кармане носит.
      - Не может быть...
      - Вы его давно знаете?
      - Собственно говоря... Да нет, совсем недавно. Здесь, в Коканде, и познакомились.
      - Встречались часто?
      - Очень редко. Два раза в году - на пасху и на рождество Христово.
      - Никак вы верующий, доктор?
      - Непременно. С младых ногтей.
      - Среди местных коренных жителей средней руки много знакомств имеете?
      - Что значит "средней руки"?
      - Ну, чиновники, купцы, духовные.
      - Поддерживаю весьма краткие знакомства только с больными. Так сказать, по долгу службы и профессии. В случае их выздоровления, разумеется.
      - А на тех мусульманцев, которые с вами около бани были, что можете показать?
      - Ничего не могу показать. Видел их впервые.
      ...Вернувшись в больницу, доктор Смольников долго сидел
      один в своей комнате. Потом позвал Аксинью.
      - Степан завтра не уезжает?
      - Да вроде бы нет.
      - Пускай зайдет ко мне. Как будто на прием... Щеку ему чемнибудь завяжи, чтобы лица не было видно.
      Степан явился на следующий день, изображая сильнейшую зубную боль.
      Когда они остались вдвоем, доктор сердито сказал:
      - Опять дуришь, Степан... В кого ты собирался бомбу бросать около бани?
      - Так то ж военная хитрость была. Поэта требовалось выручать, Хамзу то есть... Его фанатики чуть не забили.
      - Кстати, как он тебе показался?
      - Парень - порох, свою обиду уже на жизнь имеет.
      - Все получилось очень естественно - болезнь его сестры и наше знакомство...
      - К нему только искру поднеси - огнем займется. Готовый агитатор.
      - А двое других?
      - Умар и Буранбай?
      - Да.
      - Злые ребята, хорошего замесу. Сажай на лопату - ив печь. Хоть завтра.
      - Завтра еще рано...
      - По мне, так не рано.
      - Надо связаться с Хамзой...
      - Ну?
      - И передать ему, чтобы пришел ко мне в больницу вместе с сестрой. На осмотр после операции...
      - Понял. Аксинью к ним пошлю.
      - У тебя хорошая литература осталась? Из нелегального?
      - Наскребу.
      - Пускай завтра Аксинья на работу с собой захватит... Дветри брошюры.
      - Сделаем, доктор.
      - Попрошу Хамзу прочитать и перевести для своих. Для Умара и Буранбая хотя бы.
      В полночь на развалинах старой мечети встретились двое.
      Оглянулись, вошли под полуразрушенные своды, сели на кучу щебня.
      - Есть что-нибудь новое?
      - Пока ничего нет, господин капитан.
      - Почему?
      - Мы в последнее время несколько охладели друг к другу, редко встречаемся.
      - Надо изменить положение.
      - Буду стараться.
      - Ситуация складывается таким образом, что мне нужно знать буквально все подробности его поведения. Даже самые мельчайшие.
      - Что-нибудь случилось?
      - Еще нет, но может случиться. Постарайтесь восстановить прежние отношения. До определенной теплоты, если жарких объятий не получится. Проявите инициативу. Необходимо вызвать его на интимные откровения. Только так вы сможете получить сведения, которые мне нужны. Нажмите на его самолюбие, тщеславие... К слову сказать, ваше ходатайство об издании газеты удовлетворено. Кто будет вторым редактором?
      - Урфон-эфенди.
      - Используйте и этот факт. Скажите ему, что и он мог быть вашим соредактором, если бы вел себя соответствующим образом... Но это второй план. Главное - его связи.
      - Расходимся?
      - Да. Идите первый. И соблюдайте все правила осторожности, которым я вас учил. Никто не должен знать о наших встречах.
      - До свиданья, господин капитан.
      - До свиданья, Алчинбек.
      Хамза сидел в своей комнате. Перед ним лежала книга со стихами татарского поэта из Казани Абдуллы Тукая. А под ней - тоненькая брошюрка, каждое слово которой обжигало ум и сердце.
      Во дворе, около калитки, раздался голос отца.
      - Где он?! - кричал ибн Ямин.
      Хамза быстро спрятал брошюрку под ковер, накрыл подушками.
      Хаким-табиб появился в распахнутом халате, в съехавшей на затылок тюбетейке. Лицо его было бледно.
      - Что ты делаешь со мной?! - закричал ибн Ямин. - Почему позоришь перед народом? Сначала привел в дом русского доктора, теперь ходишь в театр в новый город!.. Сколько раз ты был в этом проклятом театре?
      - Всего один раз, атаджан.
      - Зачем тебе понадобилось это? Ведь наша жизнь невыносима и без театра! С нами не разговаривают родственники, отворачиваются соседи!.. Почему ты вышел из повиновения мне, почему не слушаешь никого?
      - Мне стыдно давать вам советы, атаджан. Вы сами человек бывалый и мудрый. Но разве пойдет впрок ребенку с зубами разжеванная еда?
      - Я знаю, что у тебя давно уже выросли все тридцать два зуба. Но в этом городе есть люди, которые хотят г.х выбить!.. Подумай и о себе, и о нас, твоих стариках родителях.
      - Вы хотите, чтобы я отказался от того, что мне нравится? Что ж тогда остается? Я и так отказался почти от всего в жизни. Мне ничего нельзя - ни любить, ни работать по своему призванию, ни увлекаться искусством! Мне все недоступно!
      - Хамза, сынок, когда ты был совсем маленький, я отвез тебя в Шахимардан. Я выпросил у гробницы для тебя долгую жизнь.
      Дух святого Али явил свою милость и предсказал тебе богатство и счастье. Но ты ничего не делаешь, чтобы использовать покровительство святого. У нас ничего нет, мы еле сводим концы с концами... А если ты рассоришь нас с людьми, если ко мне перестанут ходить больные, что мы будем делать - я и твоя мать? Где возьмем кусок хлеба?.. Смирись, сынок, успокойся. Ты же окончил медресе и смог бы занять достойное место в жизни. Я бы хотел видеть тебя счастливым...
      - Вы говорили, ата, о повиновении, - медленно начал Хамза, - вы призываете меня смириться и успокоиться. Но что означает смирение? Отказ от поисков правды?.. Но ведь вы же сами всю жизнь стремились к правде. Вы собирали наши древние книги, авторы которых еще много веков назад звали людей к правде. Авиценна, Аль Бируни, Фараби, Навои, Джами, Наршахи... Это в вашем доме, отец, я прочитал "Канон медицины", это к вам в дом приходили лечиться наши поэты Мукими, Фуркат и Завки, это вам читали они свои стихи о несправедливости и тирании наших баев. А я слушал эти стихи, сидя рядом с вами.
      И это навсегда запечатлелось в моей душе!.. Вы всю жизнь дарили людям здоровье и силу, вы омолаживали их кровь и давали исцеление. Но баи, подобные Садыкджану и Миркамилбаю, железными когтями и ненасытными клювами впивались в излеченных вами людей и отбирали у них плоды ваших трудов выпивали их кровь, лишали здоровья. Они ввергают людей в отчаянье - я это вижу каждый день. У нас человек погружен в печали и страдания, ему просто тяжело дышать... А баи все пьют и пьют кровь людей и выпьют ее до последней капли, если не помешать им!.. Это вы, атаджан, приучили меня слушать голоса великих умов, зовущих к правде. Но что же вы делаете теперь?
      Я хочу идти по следам людей, высоко почитаемых вами, а вы зовете меня повернуть назад, к смирению... Нет, отец, да поможет вам аллах простить своего сына, но, видно, я пришел в этот мир, чтобы ввергнуть вас в тяжкие раздумья о моей судьбе, а не для того, чтобы использовать милости Али-Шахимардана...
      - От твоих слов веет духом Мансура Халладжа, - тяжело вздохнув, сказал ибн Ямин, выходя из комнаты.
      Хамза задумался. Мансура Халладжа? Философа, повешенного десять веков назад в Багдаде, который считал земную, плотскую любовь между мужчиной и женщиной высшим проявлением смысла жизни? Даже стоя на виселице с петлей на шее, не отказался Мансур Халладжи от своих убеждений и этим навсегда остался в памяти поэтов и мыслителей Востока.
      А его ученик Фазлуллах, который сказал, что главная сила мира заключена в тридцати двух буквах алфавита, что только тридцать две буквы избавят людей от рабства?
      И Фазлуллаха казнили, но и у него был ученик - великий Имамиддин Насими, провозгласивший: "Истину может вещать и мусульманин, и христианин!"
      С Насими с живого содрали кожу... Но и он перед смертью но взял назад ни одного своего слова.
      А какой трагической была участь жившего совсем недавно поэта Боборахима Машраба? Его повесили в городе Балхе, и много-много дней тело, почернев и обуглившись, висело на центральной площади, потому что под ним несколько раз разводили костер... Стихи Боборахима заряжают почти физической ненавистью к проявлениям несправедливости и зла. За эту силу ненависти и хотели сжечь даже его труп.
      Значит, во все времена удел мыслителя и поэта - петля и костер?.. Ну что ж, если были в Европе такие люди, как Ян Гус и Джордано Бруно, то и Восток имеет своих великих героев, которые говорили: я сгорю, но идеи мои не сгорят.
      И не сгорели! И никогда не сгорят в будущем!
      Рука потянулась под ковер, где лежала брошюра, но дверь приотворилась и показалась голова матери:
      - К тебе гость...
      Рука отдернулась назад.
      Вошел Алчинбек.
      - Ассалям алейкум, Хамзахон!.. Что с нами случилось? Мы не виделись целую вечность! А ведь когда-то дня не могли прожить друг без друга.
      Хамза хмуро, исподлобья смотрел на племянника Садыкджана-байваччи.
      - Что вас привело ко мне? Какая причина?
      - Да просто соскучился, вот и вся причина! Жизнь идет, а число друзей не увеличивается. Потому что дружба юности - самая крепкая, самая надежная.
      Хамза молчал.
      - Как поживаете, дорогой друг? Какие новости? Я слышал, у вас были неприятности с сестрой. Она поправилась?
      - Ачахон поправилась, но правоверные мусульмане чуть было не убили доктора, который спас ей жизнь.
      - Какое варварство! Какое невежество! Когда же наконец наша нация освободится от своих диких нравов и суеверий!..
      Между прочим, хочу вас обрадовать. Нашему известному джадиду, либеральному демократу и просветителю Урфону-эфенди, разрешено издавать газету. Она будет называться "Голос Ферганы". Я буду вторым редактором. Урфон-эфенди поручил мне передать вам приглашение быть активным участником нашей
      газеты. Теперь вы сможете печатать у нас все свои стихи и статьи... Собственно говоря, для этого я и пришел к вам, чтобы заручиться вашим согласием. Надеюсь, у вас есть что сказать народу со страниц нашей газеты?
      - Думаю, что есть...
      - Мы будем вести пропаганду новых школ, мы сплотим вокруг газеты всю местную передовую интеллигенцию, будем бороться со злоупотреблениями туземной администрации, махинациями купцов и торговцев, самоуправством наших баев. Укрепление исламской веры - вот одна из основных наших линий.
      Урфон-эфенди предполагает также, вопреки позиции некоторых своих соратников по джадидскому движению, выступить с широкой программой сближения с русской культурой. Я полностью поддерживаю его в этом начинании. Вы знаете, Хамзахон, недавно я прочитал стихотворение Фурката о рояле, который он однажды видел в России. Замечательные стихи!.. И я решил, что мы обязательно должны познакомить нашу интеллигенцию с последними достижениями русской музыки, литературы, общественной мысли. Вы не хотите взять на себя этот раздел газеты?
      - Надо подумать...
      - У нас в Коканде есть один учитель русского языка. Фамилия его, кажется, Орлов... Вы не знакомы с ним?
      - Нет, не знаком.
      - Так вот, он мне показывал роман Максима Горького "Мать"... Не приходилось слышать?
      - Приходилось.
      - От кого?.. Впрочем, неважно. Можно попросить этого Орлова написать нам в газету статьи о Пушкине, Лермонтове, Герцене, Чернышевском, Некрасове... А вы переведете их на узбекский. Надо будет вообще чаще привлекать русских к участию в газете. Среди них, особенно среди ссыльных, есть очень образованные люди... Вы знакомы с кем-нибудь из ссыльных русских?
      - Нет, не знаком, - сказал Хамза.
      - А доктор Смольников, который делал операцию Ачахон?
      - Мы больше не виделись с ним.
      - Одним словом, газета разрешена. Впереди много интересной работы. Мы ждем вашей помощи, Хамзахон.
      Дверь приоткрылась, и снова показалась голова матери:
      - К тебе снова пришли, сынок. Просят выйти.
      Хамза поднялся.
      - Вы подождете, Алчинбек?
      - Конечно, конечно!..
      Хамза вышел.
      Алчинбек, оставшись один, повернул к себе лежавшую перед Хамзой книгу. Абдулла Тукай...
      Взгляд заскользил по стенам, полкам, нишам, ковру, подушкам...
      Во дворе стоял Буранбай.
      - Что случилось? - спросил Хамза.
      - Вы сможете сегодня ночью пойти со мной? - не ответив, спросил Буранбай. - Это очень важно для вас.
      - Куда?
      - Потом объясню. Будьте готовы к половине двенадцатого.
      Хамза вернулся в свою комнату.
      - А как быстро прошла наша молодость! - задумчиво сказал А.лчинбек. Не успели и оглянуться, а уже наступила взрослая жизнь... Кто это к вам приходил?
      - Сосед.
      - Буранбай?
      - Да, он.
      - В юности мы строим большие планы, намечаем высокие цели, но проходит несколько лет, и выясняется, что надо просто делать обыкновенную черновую работу. Даже скучно становится... Иногда так хочется все переменить вокруг... Вам не хочется, Хамзахон?
      - Хочется.
      - Но что может изменить человек один? Жену, веру, город, в котором живет?
      - А почему один?
      - Вот именно! Если смотреть на историю, нетрудно заметить, что люди всегда объединялись для каких-то больших перемен.
      Взять, например, Россию...
      - У русских очень богатая история... Впрочем, как и у всякого другого народа.
      - Надо дружить, Хамзахон, с русскими. Надо изучать их жизнь, их историю, их обычаи и нравы. У русских в прошлом были великолепные герои и борцы за народное дело - Степан Разин, Емельян Пугачев... Русские дворяне добровольно пошли на каторгу за народ... А русская революционная молодежь? Они убили царя Александра, они и сейчас продолжают убивать своих губернаторов, генералов, министров. Русские рабочие все время бастуют...
      - Послушайте, Алчинбек, - нагнулся вперед Хамза, - я сейчас читаю одну очень интересную книжку как раз об этом...
      - Какую книжку? Где вы ее достали? У кого?
      - Я не могу сказать - это тайна.
      - У вас есть тайны от меня, от друга вашей молодости?
      - Это не только моя тайна. Когда я прочитаю, я вам обязательно ее дам... Вы слышали что-нибудь о социал-демократах, о большевиках?
      - А как же! Социал-демократы сейчас одна из наиболее известных революционных партий в России. А главная их сила - большевики и Ленин. Вам знакомо такое имя - Ленин?
      - Нет, не знакомо.
      - О, это очень большой человек! Ленин и писатель Максим Горький - вот самые знаменитые большевики.
      - Откуда вам все это известно?
      - Я же готовлюсь стать редактором газеты. Приходится очень много читать... Но разве в той вашей тайной книжке не упоминается имя Ленина?
      - Нет.
      - А Маркса?
      - Упоминается.
      - А вы хоть знаете, кто такой Маркс?
      - Не знаю.
      - Главный революционер Европы и всего мира. Он написал огромную книгу о капитале.
      - Революционер о капитале?
      - Да, Хамзахон. У социалистов это называется ди-а-лекти-ка.
      - Интересно.
      - Хотите почитать Маркса?
      - О капитале?
      - Нет, о другом. Урфон-эфенди имеет очень большую библиотеку на многих языках, в том числе и на русском. И я видел у него маленькую книжку Маркса о французском императоре Наполеоне.
      - Спасибо, Алчинбек.
      - А вы мне дадите свою книжку, которую сейчас читаете. Обменяемся, как мы это с вами делали в медресе, помните?
      - Помню. Конечно, помню.
      - Да, было время - юность, мечты, надежды... Я вот иногда думаю: третий десяток лет живешь ты, Алчинбек Назири, на земле, а что, как говорили древние мудрецы, сделано для бессмер тия?.. Ничего. Пока ничего.
      4
      Луна. Одинокая и печальная, высоко в небе. И длинный ряд тополей, таинственно освещенный ее неземным серебристым сиянием.
      Пахнет опавшими листьями. Ночные звуки полны загадок.
      Сорвался с дерева еще один тополиный лист и с прощальным шорохом закружился вниз.
      Ночь на земле. Ночь на земле и на небе.
      Осень в природе. Осень в душе и в сердце.
      - Никого нет, - сказал Хамза.
      - Надо подождать, - сказал Буранбай.
      Где-то журчала вода. Вскрикнула птица во сне - бесприютная, неприкаянная. И, словно испугавшись этого крика, упала звезда, скатилось за невидимым горизонтом мгновение, зажглась и погасла, будто чья-то короткая жизнь, песчинка света в безбрежном океане вселенной.
      Хамза сел на землю, закрыл лицо руками.
      - Скажи, скажи еще раз, как все это произошло, - глухо сказал он, не разжимая ладоней. - Я ничего не понял.
      - Ее подруга встретила позавчера Умара, - сказал Буранбай.
      - Где встретила?
      - На базаре.
      - Ну и что?
      - И сказала ему, чтобы он завтра, то есть вчера, в тот же час снова пришел на базар.
      - Он пришел. Дальше...
      - Подруга сказала, что Зубейда ищет тебя, что она просит тебя завтра, то есть в полночь, быть вот на этом месте. Она придет
      сюда.
      - Как же она выйдет из дома? Ее никуда не выпускают!
      - Подруга уговорила сторожа. У них рано ложатся спать.
      Сторож выпустит Зубейду.
      - Но ведь сюда далеко идти от их дома. Далеко и опасно.
      - Умар будет ждать ее на улице. Он проводит ее сюда.
      - А вдруг им встретится кто-нибудь?
      - Ну и что? Кто будет связываться с Умаром?
      - А как же обратно?
      - Мы подождем ее...
      - Нет! Я сам провожу!
      - Тебе нельзя. Если узнают, что она приходила к тебе, тебя
      зарежут.
      - Я не овца!
      - Зарежут во сне. Не успеешь глаза открыть.
      Хамза несколько секунд сидел молча. Потом поднял голову и посмотрел на Буранбая. В глазах у Хамзы блеснули слезы.
      - Я буду верен тебе до конца дней, - тихо сказал он.
      - Мы все проходим через это, - вздохнул Буранбай, - у меня тоже когда-то была любовь...
      - Дочь медника?
      - А ты знаешь?
      - - Слыхал.
      - Ничего не вышло. Отдали за богатого. Сейчас время денежных...
      - Идут, - - шепотом сказал Буранбай.
      Хамза вскочил на ноги. В конце тополиной аллеи показались две фигуры и тут же исчезли в тени, отбрасываемой деревьями.
      Снова вышли на ярко освещенное луной место и снова исчезли в тени.
      - Это они. - Буранбай поправил тюбетейку. - Я пойду навстречу. Мы с Умаром будем ждать там, в конце аллеи. Она придет сюда одна.
      ...Сердце Хамзы стучало так сильно, что он даже оглянулся.
      Тишина. Только поют свою бесконечную, безразличную, бесполезную песню невидимки кузнечики. Вода журчит, нарастает, грохочет, будто ее льют с вершины горы. И луна безмолвно колотит в желтый круг своего бубна ослепительным серебристым сиянием.
      Тишина. Все сгустилось. Сердце молотом бьется в наковальню груди.
      Женщина вышла из тени. Вспыхнула лунным пожаром.
      Погасла в длинной тени деревьев. Опять загорелась белым пламенем мертвого света.
      Погасла.
      Осветилась еще раз мерцанием древнего ока небес.
      Погасла.
      Зажглась как свеча на ветру в ореоле пустого зрачка ночи.
      Погасла.
      Ушла в тень. Слилась с темнотой. Растворилась во мраке.
      И вновь родилась в угрюмой волне лунного серебра, в недобром, зловещем оскале холодного волчьего солнца.
      Зубейда приближалась. Она шла по тополиной аллее, по упавшему на землю частоколу теней, то пропадая, то возникая.
      Есть. Нету.
      Белая. Черная.
      Есть. Нету.
      Небо. Земля.
      Есть. Нету.
      Человек. Маска.
      Есть. Нету.
      Здравствуй. Прощай.
      Она шла через ночь без паранджи-чачвана. Только большой темный шелковый платок был наброшен на плечи.
      Голова поднята вверх и запрокинута назад.
      Белое пятно лица.
      Она шла через полосы света и темноты, как мимо какогото неправдоподобно огромного полосатого хищника, выжидающе и терпеливо замершего на своей боевой охотничьей
      тропе.
      А иногда казалось, что это она, женщина, неподвижно замерла на тропе, на большой тополиной дороге жизни, а неправдоподобно огромный полосатый хищник медленно движется мимо нее, обходя сзади, гипнотизируя игрой своей странной окраски - лунными полосами и тенями тополей, лишая воли к жизни и к сопротивлению, чтобы напасть и нанести удар со спины.
      ...Зубейда остановилась. Их разделяло несколько шагов.
      Хамза молча смотрел на нее. Они давно не виделись, и он был поражен происшедшей с ней переменой.
      Это была совсем другая Зубейда, которую он никогда не знал.
      Он не встречал таких женщин в Коканде. Никакой традиционной одежды, никаких украшений. Глухое длинное черное платье, похожее на мужской камзол, который он носил когда-то в медресе.
      Но больше всего изменилось лицо. Его не было. Прямая линия сомкнутых бровей зачеркивала лицо. Оно было разрублено глубокой и резкой складкой над переносицей.
      Лицо было без лица. Только маска решимости сделать то, что задумано...
      - Прощай, - дрогнувшим голосом, глотая рыдание, сказала
      Зубейда.
      Луна осеребрила ее голову. В густой черной косе сверкнула
      нить седины.
      Игла прошла через сердце Хамзы. Он почувствовал весь ее
      длинный металлический холод.
      - Чаще приходи на мою могилу читать стихи о нашей
      любви...
      Луна раскололась. Голубые осколки посыпались на землю.
      Упали в разные стороны тополя. Исчезли тени.
      - Спаси меня, спаси, - прошептала Зубейда, - я не хочу умирать...
      Она шагнула к нему и покачнулась.
      Он успел подхватить ее. Она медленно, цепляясь за него руками, сползала вниз.
      - Что с тобой, что с тобой? - растерянно шептал он, опуская на землю ее легкую тяжесть.
      Она молчала. Жизнь ушла из нее. Хамза понял, что Зубейда в обмороке.
      Он сел рядом и положил ее голову к себе на колени.
      Пронзительно и невыносимо громко кричали веселые ночные обитатели трав. Решетчатая тополиная аллея снова стояла на месте. Шеренга теней сомкнула строй. Луна вернулась на небо.
      И Хамзе вдруг показалось, что вот так, вместе с Зубейдой, и должна пройти вся его остальная жизнь. Чтобы сердце было заполнено печальной красотой мира. Чтобы тревога ночи вот-вот готова была бы смениться близким рассветом. И чтобы грустная сказка жизни - любовь - и начиналась бы и не начиналась, и рождалась бы и никогда не могла родиться, чтобы им вдвоем всегда можно было бы жить только внутри этой сказки, не выходя наружу, к людям.
      - Как хорошо, - вздохнула вдруг Зубейда, - ты со мной...
      Он посмотрел на нее, и белая нить седины в ее косе опять
      ужалила его в сердце. Как тяжело было ей все это время, как быстро ушла от нее весна молодости, если зима страданий так рано коснулась ее головы!
      Почему он так легко отказался от нее? Почему избегал встреч? Почему так просто потерял свое счастье? Почему лишил сам себя единственно дорогого и необходимого человека?
      Ведь это же действительно счастье - счастье, счастье, счастье! держать на коленях ее голову, слышать запах ее волос, трогать ее руки и плечи, целовать ее глаза... Огромное, как небо, как вселенная, счастье!
      - Иди сюда, - шепотом позвала Зубейда.
      Он приблизился к ней. Она обняла его. И он обнял ее. Они прижались губами друг к другу. И небо взяло их к себе.
      Ислам, шариат.
      Они не запрещают покупать вторую жену, третью, четвертую...
      Но они запрещают любить, если не заплачен калым.
      Почему? Разве любовь разговаривает языком денег?
      Нет, ничего не хочет знать любовь о деньгах. Ее не купишь ни за какое золото. Любовь - сама золото. И только язык сердца признает она. А он знает всего два слова - "нет" и
      "да".
      И когда сказано "да", все исчезает вокруг, все отлетает в небытие, одна лишь любовь звенит золотом неповторимых мгновений в почтительно замершем перед ее силой и торжеством
      м и ре.
      И, может быть, еще луна светит моложе и ярче, чем раньше.
      И земля громче поет голосами неистовых обитателей своих трав.
      И тополя еще дальше бросают свои длинные, свои юные и стройные тени.
      Летит любовь над осеребренной ее щедрым светом землей. Звенят, поют, ликуют два любящих сердца друг около
      друга.
      Ислам, шариат - где вы? Ну разве можете вы сейчас запретить или оборвать эту песню? Разлучить два любящих сердца? Заставить их замолчать? И под силу ли вам нарисовать картину этой стройной тополиной аллеи и ослепительного сияния лунной ночи?
      Нет, не под силу.
      Любовь человеческая нарисовала эту картину. Любовь - безотчетная, безоглядная, неизбывная, неубиваемая, неистребимая, вечная.
      Ислам, шариат - вас еще не было в мире, а любовь уже была. Вы есть, вы требуете плату за любовь...
      Нет, не уплачен калым, а любовь звенит. Невидимым, неразменным, необратимым золотом любви звенит мгновение счастья двух любящих сердец.
      Что можно сделать с этим?
      Ничего.
      Чем помешать этому?
      Ничем.
      Ночная птица, крича о чем-то, пролетела над ними.
      - Она зовет меня, - сказала Зубейда.
      - Кто зовет, куда?
      - Птица... Зовет за собой...
      Хамза не знал, где он, что с ним, сколько прошло времени.
      Журчала вода, луна смотрела с неба, вокруг чернела ночь. Всего остального не было.
      - Мне пора, - сказала Зубейда.
      - Подожди, подожди!
      - Надо идти. Отец, наверное, уже заметил, что меня нету...
      Хотя теперь все равно.
      - Что ты хочешь сделать?
      - Я не смогу жить в доме Садыкджана...
      - Давай убежим!
      - Куда?
      - В другой город...
      - Меня найдут - калым уплачен. По законам шариата, я собственность Садыкджана.
      - Уедем в Россию. Там не действуют законы шариата.
      - Отца убьют. Он дал клятву на коране.
      - Что же делать?
      - Не знаю...
      Она стояла около дерева, прислонясь к нему сразу и спиной и головой. И луна освещала всю ее напряженную как струна фигуру своим неземным, зеленовато-пепельным светом. Она была похожа на призрак.
      - Где же выход, где выход? - горестно шептал Хамза.
      - Выхода нет, - тоскливо сказала Зубейда.
      Ее глаза были залиты белым сиянием холодного ночного солнца. В зрачках, как льдины в проруби, плавали осколки луны.
      Черные крылья бровей опускались все ниже и ниже.
      - Я не могу быть причиной смерти отца...
      Ночная птица, вернувшись, делала круг над тополиной аллеей.
      - Жизнь потеряет всякий смысл, если я буду знать, что отца убили из-за меня. Я не смогу жить нигде...
      Птица села на верхушку тополя.
      - Мне вообще нет места на земле. Особенно теперь, после встречи с тобой...
      - После встречи со мной? Почему?
      - Ты совсем забыл шариат... Я не должна видеть ни одного мужчины после уплаты калыма. И ни один мужчина не должен видеть меня. А я пришла сюда. Я опозорена...
      - Но ведь, кроме Умара и Буранбая, об этом никто не знает!
      - Узнают... И тогда судья Камал потребует, чтобы, по шариатским законам, я подвергла себя самосожжению. Чтобы мой грех сгорел вместе со мной...
      - Ерунда! Суеверие! Невежество!
      - Нет, это не ерунда. У нас люди помнят законы крепче, чем собственное имя.
      - Зачем же... зачем же тогда...
      - Я пришла на свидание к тебе? Ты это хотел сказать? - Нет, не это... Нельзя за одно свидание...
      - Можно.
      - Человек не должен слепо подчиняться всем законам ислама! В исламе много хорошего... Но почему он допускает, чтобы женщину продавали как товар, как вещь?
      Глаза Зубейды набухли от слез. Они были затоплены тоской и горечью. Смертельной тоской.
      - Почему же ты ничего не сделал для того, чтобы меня не продавали Садыкджану как вещь?
      - Потому что... потому что я не мог купить тебя!
      - Тогда убей меня!
      Хамза вздрогнул.
      - Сломай эту игрушку, эту вещь, которую продают и покупают и которая носит мое имя.
      Туча закрыла луну. Ночь погасла. Еще одна уставшая светить в бездне вселенной звезда скатилась за край земли.
      - Когда я вышла сегодня из дома, - глотая рыдания, прошептала Зубейда, - я знала, что делаю первый шаг к смерти...
      Прощай!
      Она повернулась и медленно пошла назад по черной тополиной аллее, похожей на вход в преисподнюю.
      Ночная птица, с криком сорвавшись с верхушки тополя, полетела за ней.
      Чему быть, того не миновать.
      Отгремели свадебные бубны, трубы и песни. Отвеселились гости. Куколка танцовщица закончила свои бесконечные, изящные и грациозные порхающие движения вокруг дастар
      хана.
      Зубейду ввели в празднично украшенную комнату и посадили на одеяла за "полог невесты", натянутый от пола до потолка.
      Через несколько минут в комнату вошел байвачча, ступил за
      полог, сел рядом.
      - Как вы себя чувствуете? - спросил он участливо.
      Зубейда молчала.
      - Вы действительно смущены, или это игра? - нахмурился
      Садыкджан.
      - Я смущена, - так же хмуро, как и он, ответила Зубейда.
      Байвачча достал из кармана маленькую деревянную шкатулку.
      - Это мой свадебный подарок, - сказал он. - Я заказал его во Франции. Золотой браслет с бриллиантами.
      Зубейда молча смотрела на него.
      - Наденете сами? - спросил Садыкджан. - Или это сделать мне? - Он взял ее за руку. - Разрешите?
      Она отдернула руку.
      - В чем дело? Почему вы так ведете себя?
      - А вы не догадываетесь?
      - Нет.
      - Я не буду вашей женой.
      - Сегодня?
      - Вообще.
      У Садыкджана дрогнуло колено.
      - А вы знаете, какой калым я уплатил вашему отцу?
      - Для меня это не имеет значения.
      - Зато имеет значение для меня... Десять тысяч рублей золотом! Таких денег еще никто не платил в Коканде!
      - Мне искренне жаль ваши деньги.
      - Не беспокойтесь, они не пропадут.
      - Вы зря обольщаете себя.
      - Послушайте, Зубейда, я знаю, что вы прочитали много книг. Но есть законы жизни...
      - Я не признаю над собой никаких законов, кроме законов собственного сердца.
      - С такой программой нельзя жить среди живых людей.
      - Смотря среди каких...
      - А если ваше сердце - средоточие зла?
      - Человек со злым сердцем даже не догадывается о том, что у него есть сердце.
      - Приятно слышать мудрые речи от собственной жены.
      - Я недолго буду вашей собственностью.
      - Всю мою оставшуюся жизнь, длину которой измерил только аллах.
      - Ошибаетесь. Гораздо меньше.
      - Мы, что же, так и будем заниматься философией всю нашу первую брачную ночь?
      - Для меня эта ночь ничем не отличается от других.
      - Не мучайте меня, Зубейда.
      - То же самое я могу сказать и вам.
      - Я ваш законный муж!
      - Меня выдали за вас насильно...
      - Таков обычай. Он существует многие сотни лет. Ни одна женщина в мусульманском мире не может не считаться с ним.
      - А я считаться не буду.
      - Так выходили замуж и ваша, и моя мать.
      - И обрекли себя на рабскую жизнь, на муки и страдания.
      - Жизнь по законам предков вы считаете рабской?
      - Для женщины - да.
      - Вы равнодушны ко мне?
      - Абсолютно.
      - Кто научил вас всем этим дерзким мыслям? Ваш друг по сочинению стихов и газелей?
      - Он здесь ни при чем. Я сама пришла к своим убеждениям.
      - Спрашиваю в последний раз... Вы намерены подчиниться
      мне как законная жена?
      - Нет.
      - По шариату я могу сделать с вами все, что угодно. Даже
      убить вас.
      - Я готова принять смерть от вашей руки по законам шариата.
      Садыкджан встал. Лицо его было искажено злобой.
      - Ладно. Не хотите по-хорошему, будет по-плохому...
      Он провел ладонью по лицу и будто снял давно уже надоевшую ему маску благожелателя, под которой оказался совсем другой человек - грубый, неотесанный, самодовольный, похотливый.
      - Я разорву тебя на куски, но ты станешь сегодня моей женой!.. Я объезживал и не таких строптивых... Ты разделишь сегодня со мной брачное ложе! Это я обещаю
      тебе...
      - Нет, нет, нет! - с ненавистью глядя на Садыкджана, заговорила Зубейда. - Я люблю другого человека и останусь ему верна!
      - Хамзу?
      - Да!
      Байвачча перестал владеть собой. Рывком поднял он Зубейду с подушки и ударил кулаком в лицо.
      Она упала на одеяла, заливаясь кровью.
      Стоя на коленях на сырой земле, Хамза молился во мраке поздней осенней ночи в своем любимом цветнике во дворе дома
      ибн Ямина.
      - О святой Али-Шахимардан! - страстно шептал Хамза, чувствуя, как по щекам его медленно сползают слезы. - Пусть дойдет до тебя моя молитва!.. Сними с меня свое покровительство и благословение, перенеси их на Зубейду... Помоги ей, святой Али!.. Не позволь ей ничего сделать с собой!.. Если она, если она...
      Я не переживу этого! Слышишь, Али?.. Я отслужу твоей гробнице, я буду жить около твоего праха и славить твой дух... О аллах!
      Взгляни в мою сторону, сжалься надо мной!.. Если ты позволил совершиться этой несправедливости, если ты не послал молнию
      на этого мерзкого человека, когда он задумал отнять Зубейду, побереги ее в эту ночь, пошли ей силы, укрепи ее душу... О Магомет! Трижды молю тебя - помоги, помоги, помоги! Я приползу к тебе в Мекку на коленях, я распластаюсь у твоей могилы, я выполню все твои заветы! Но только не оставляй ее сегодня одну, одари ее своей святой милостью, приди к ней, вдохни в ее оскорбленную плоть свой божественный дух... Али, Али, Али! Вспомни обо мне! Я пришел к тебе в Шахимардан мальчиком, я с детских лет отдал тебе все свои мысли и чувства. Но как ты ответил на это? Ты ничего не сделал для моей любви, не поддержал мое счастье!.. Помоги хоть моему горю!.. Сегодня, сейчас!.. Я - вот он, я здесь, я стою перед тобой!.. Посмотри на меня! Сохрани Зубейду, сбереги, не дай шайтану утащить к себе!.. Спаси ее, АлиШахимардан!
      Шахзода и Алчинбек, проводив гостей, дружек жениха и подруг невесты, считали посуду (кувшины, блюда, тарелки) в комнате, соседней с гостиной, где проходил малый "жениховский"
      свадебный той.
      - Ты приготовил? - спросила Шахзода.
      - Вот, два пузырька, - сказал Алчинбек.
      - Давай один сюда. Второй все время держи при себе.
      Утром, перед завтраком, он обязательно попросит воды. И тогда... Не дрогнешь?
      - Нет. Я думаю об этом день и ночь.
      - И помни - мы сможем быть вместе только тогда, когда их не будет.
      - Все сделаю, не волнуйся, шахиня.
      - Шахиня? Ах, как приятно это слышать!.. Моя новая родственница тоже получит всю свою порцию во время первого семейного завтрака... Самое главное, чтобы оба они... сразу, одновременно... Тогда все подозрения падут на Зубейду... Будто она его со злости, а себя - от горя... А мы в стороне! И все богатство, все деньги будут наши, наши!
      Бешено, ударом ноги распахнув дверь, в комнату вошел Садыкджан. Шахзода и Алчинбек онемели от ужаса - слышал или не слышал?
      - Что вы здесь делаете? - срываясь на визг, заорал байвачча. - Где коньяк?
      Алчинбек достал большую черную бутылку с французской этикеткой.
      - Налей в большую пиалу! Полную! - топнул ногой Садыкджан и повернулся к Шахзоде: - Где слуги?
      - Вы обещали отпустить их сегодня в дом невесты... Они убрали дастархан, и я сказала, чтобы они уходили...
      - А где эти кобылы?
      - Ваши старшие жены? Они сегодня хорошо угостились и уже спят...
      Алчинбек протянул дяде большую пиалу, до краев наполненную коньяком.
      - В доме никого нет, - сказал Садыкджан, - иди закрой на замок калитку.
      Алчинбек вышел.
      - Налей еще, - приказал байвачча Шахзоде.
      Она плеснула немного в пиалушку.
      - Полную!
      - Пьёте за вашу новую жену... - усмехнулась Шахзода, - и за то завещание, которое вы обещали написать на мое имя?
      Или у вас теперь другая наследница?
      Садыкджан, ничего не ответив, одним глотком осушил большую пиалу.
      - А теперь убирайся! И не смей попадаться мне на глаза до утра!
      Шахзода, качнув бедрами, вышла из комнаты.
      Байвачча снова наполнил большую пиалу.
      Вошел Алчинбек.
      - Кого ты подсунул мне? - зашипел Садыкджан. - Эта чертова Зубейда упряма как ослица!.. Она не далась мне... У нее в голове до сих пор сидит твой друг Хамза, будь он проклят вместе с тобой!
      Он жадно выпил вторую пиалу.
      - Налей еще! И себе!
      Алчинбек со страхом смотрел на байваччу - он никогда не видел еще, чтобы тот пил столько коньяка сразу.
      - Ты оглох? Достань еще одну бутылку! И дай мне кусок мяса и лепешку...
      Коньяк ударил Шахзоде в голову. Проходя мимо комнаты Зубейды, она остановилась, чуть приоткрыла дверь.
      И в ужасе отшатнулась!
      Зубейда лежала на спине с залитым кровью лицом, зажаз в руке маленький кинжал. Платье на ней было разорвано до пояса, и была видна большая молодая белая грудь, вся покрытая свежими ранами и порезами.
      - Кто тебя? - метнулась в комнату Шахзода. - Он? Ты сама?
      Зубейда открыла глаза. И, увидев Шахзоду, ударила себя кинжалом под левый сосок.
      - Аи, аи! - Завизжала Шахзода, закрывая лицо руками. - Что ты делаешь с собой?
      Но рука больше не слушалась Зубейду - она опять только порезала себе грудь.
      - Несчастная, откуда у тебя кинжал?
      - Я взяла с собой, - захрипела Зубейда, - я хотела убить себя... И не могу, нет сил... Он переломал мне все кости. На, ударь как следует... в сердце...
      - Нет, нет!
      - Помоги мне умереть, - хрипела Зубейда, - скорее... Дай пузырек, как тогда в саду... Я знала, что в нем яд... Я потеряла его... Дай еще один...
      Дыхание Шахзоды пресеклось. Она не понимала, что делает. Вид окровавленного лица Зубейды и изрезанной белой груди лишил Шахзоду разума. Коньяк застилал глаза пеленой. Она сунула руку в карман платья, достала пузырек...
      Зубейда, выронив кинжал, схватила его.
      - Передай Хамзе: я умираю невинной...
      И, откусив стеклянное горлышко, она все до конца вылила себе в рот.
      Сидевшая на корточках Шахзода затряслась и, потеряв равновесие, упала на бок.
      - Нет, нет, - поползла она в сторону, - не надо; не надо...
      Зубейда дернулась. Сильнейшая судорога сотрясла все ее тело. Кровь хлынула из горла.
      - Нет, нет! - стонала Шахзода, пытаясь встать на ноги.
      И вдруг сильнейший удар в голову отбросил ее к стене. Она упала и тут же оглянулась. Шатаясь, к ней шел пьяный Садыкджан.
      Он споткнулся о ногу Зубейды и, остановившись, несколько секунд смотрел, как растекается кровь по одеялу. Потом повернулся к Шахзоде.
      - Отравила все-таки, - невозмутимо и вроде бы безразлично покачал головой байвачча. - Зачем?
      У Шахзоды прыгали от страха губы.
      - Она сама... она сама хотела... Вот лежит ее кинжал...
      Садыкджан, с трудом наклонившись, поднял кинжал.
      - Откуда она взяла?
      - Принесла с собой...
      - А пузырек твой?
      - Мой...
      - Ты ляжешь с ней в одну могилу...
      У Шахзоды зашлось сердце: неужели убьет?
      - Я ревновала ее к вам, байвачча...
      Она подползла к ногам мужа и легла лицом на его сапог.
      - Ах, вот в чем дело! Значит, ты все-таки любишь меня?
      - Люблю, байвачча, люблю, - шептала Шахзода.
      И вдруг хмельная волна похоти, которую раньше так часто возбуждала в нем эта женщина, захлестнула Садыкджана.
      - Мой, мой, мой! - сладко стонала сквозь слезы Шахзода. - Опять мой!
      Она все забыла - и как он издевался над ней раньше, и как она хотела убить его, и как решила вместе с Алчинбеком завладеть всеми его богатствами и деньгами, объехать Европу, весь
      мир...
      А в коридоре, прислонившись к стене, сидел на полу Алчинбек и, слизывая с губ слезы ревности, с собачьим любопытством смотрел в распахнутую дверь. Его несколько раз тошнило, когда взгляд невольно падал на труп Зубейды. Он пытался встать и уйти, но, встречаясь глазами с горящими безумием зрачками Шахзоды, оставался на месте, придавленный какой-то неведомой ему раньше липкой силой постижения последних пределов человеческой низости.
      Когда рассвело, весь Коканд уже знал о смерти Зубейды в первую ночь ее замужней жизни.
      Огромная толпа собралась около дома Садыкджана-бай
      ваччи.
      Самого хозяина нигде не было видно. (Перед самым рассветом опомнившийся первым Алчинбек растолкал дядю и вытащил его во двор. Потом запряг кое-как в коляску-одноколку рослого жеребца, свалил потерявшего всякое соображение байваччу на дно коляски и куда-то увез.)
      Слуги, только что вернувшиеся из дома невесты, вынесли Зубейду из дома, положили на деревянный помост.и накрыли саваном. Толпа тут же обступила Зубейду.
      Ждали полицию.
      Неожиданно за углом дома раздался громкий хохот и показалась Шахзода. Платье лохмотьями висело на ней.
      - Ха-ха-ха! - запрокинув голову, надрывно хохотала Шахзода. - Смотрите, люди, как любил меня сегодня ночью байвачча! Он не пошел к своей новой жене, он пошел ко мне!.. Он любит меня, только меня, одну меня!.. У него много жен, но я самая сладкая!.. Вон лежит его новая жена - она ему не нужна!.. Это я убила ее, чтобы она не мешала нам! Ха-ха-ха!
      Ха-ха-ха!
      Толпа замерла в оцепенении. Никто не мог проронить ни
      слова.
      - Встань, Зубейда! - кричала Шахзода, подходя к помо
      сту-Подойди ко мне! Пусть люди сравнят нас и скажут, кто из нас красивее!
      Она остановилась около помоста, протянула руку и сдернула саван. И вдруг упала на спину и забилась на земле в конвульсиях.
      - Прости, Зубейда! Ты умерла невинной, а я погрязла в грехах!.. Убейте меня! Это я виновата, что из-за меня умерла эта девушка!
      - Она, кажется, сошла с ума от горя, - сказал кто-то в толпе.
      Слуги подняли Шахзоду с земли и унесли в дом.
      Ждали полицию.
      Под руки привели Рисолат и Ахмад-ахуна. Мать рухнула возле мертвой дочери и замерла неподвижно. Отец, встав на колени, начал молиться, блуждая полубезумным своим взором по лицам стоявших вокруг людей.
      Неожиданно толпа расступилась - к помосту подходили Буранбай и Хамза.
      В лице Буранбая не было ни кровинки - оно было такое же белое, как саван. Руки его дрожали... Хамза же, наоборот, был необыкновенно спокоен. Только черные круги у него под глазами делались все больше и больше.
      Он несколько минут молча смотрел на Зубейду, потом отвернулся и пошел к калитке. И вдруг рванулся и побежал.
      ...Куда и сколько он бежал, Хамза не помнил. Он увидел себя несколько часов спустя сидящим на земле под стеной высокого каменного здания.
      Это была мечеть.
      Хамза долго смотрел на минарет. С его карниза отделился сначала один кирпич, потом второй, третий, четвертый... Но они не падали вниз, а улетали куда-то в сторону и вверх, парили в воздухе.
      Мечеть разрушалась на глазах. Минарет наклонился вправо, влево, назад, вперед и медленно начал падать на Хамзу.
      Хамза закрыл глаза и потерял сознание...
      ...Когда он опять открыл глаза, уже смеркалось. Кто-то трогал его за плечо.
      Это был Степан Соколов.
      - Давай, браток, вставай, - сказал Степан, - чего ты тут сидишь? Целый день тебя по всему городу ищем...
      Хамза молча смотрел на него. Молча и безразлично, не проявляя никакого интереса к его словам.
      Соколов сел рядом.
      - Горе большое, я понимаю. Но ведь не вернешь ее... Чего ж тогда о прошлом убиваться?
      Хамза, сложив ладони, начал молиться.
      - Это нужно, - согласился Степан, - с богом поговоришь, оно, глядишь, и полегчает...
      - Нет бога, - громко сказал Хамза.
      - Как так нету? Кому же ты тогда молишься?
      - Зубейде. Она теперь мой бог.
      Соколов озадаченно посмотрел на Хамзу.
      - Ты вот что, браток... Легче на поворотах. А то так и мозгами недолго повредиться.
      - Нет бога, - сказал Хамза, - он не пришел помочь.
      - Дело это непростое, - почесал Степан в затылке, - но если считаешь, что нету, то пускай пока так и будет.
      - Нет бога. Есть Зубейда. Она не умерла. Она теперь всегда во мне, всегда со мной. Одной ей теперь буду всю жизнь молиться.
      - Домой-то пойдешь? Отец с матерью с ног сбились. И ребята тебя дожидаются, Умар с Буранбаем...
      - Пойдем, - сказал Хамза, вставая.
      КНИГА ВТОРАЯ
      Глава шестая
      ВРАГИ И ДРУЗЬЯ
      1
      В тумане.
      Люди, деревья, дома, улицы, лица...
      Все размыто, размазано, несоединимо... Все качается, все колышется водоросли между землей и небом... Пятна, неопределенность... Все белесо, молочно...
      Кто-то плачет в тумане...
      Смеется.
      Белая пелена, белая жизнь, белый мир - красные слезы...
      Зеленый смех...
      Белое небо упало на серую землю... Все тонет в молочном тумане...
      Очертания, контуры, облики...
      Где-то зыбко мелькают огни... Кружатся, плавают, прыгают...
      Хороводы огней... Вереницы оранжевых точек... Караваны костров...
      Потухли.
      Что-то кончилось, не начавшись...
      Дым расползается в разные стороны. Мир затянут дымом. Без запаха...
      Кого жгут? За что?
      Все туманно, расплывчато... Как называется время - зима?
      весна? осень?.. Где лето?
      Смерть поднимается над горизонтом. Косматый багровый шар.
      Зло взошло. Ослепительно, выпукло. Зло сияет над миром.
      Висит фиолетовой радугой...
      И мокрая грусть шелестит в листьях и ветках. Туманится печаль. И желтый солнечный плод, сорвавшись с горизонта, летит в глаза, в сердце, в душу...
      Скорбь. Пустота. Тоска. Отчаяние.
      Смерть Зубейды вырвала землю из-под ног Хамзы. Душа его была опрокинута, сердце - разрушено.
      Он заболел.
      И не так, как в первый раз, когда узнал о сватовстве Садыкджана к Зубейде, а тяжелее, страшнее, смертельнее, безнадежнее...
      Иногда, очнувшись, Хамза пытался поднять голову, сесть, открыть глаза, но тело его не подчинялось ему, все кружилось, плавало перед ним, рушились стены, дыбился потолок, и он снова ложился ничком, падал лицом вниз. И забвение обволакивало его липким покрывалом, уходило сознание, и небытие, завывая и завихряясь, стремительно уносило в свою распахнутую настежь холодную черную пропасть.
      Отчаяние.
      Глухое, бессильное, тяжкое, бездонное.
      Ночь.
      Двадцать четыре часа в сутки.
      Двадцать пять. Двадцать шесть. Двадцать семь.
      Тридцать.
      Ночь длиною в неделю.
      В две, три, четыре...
      - Здравствуйте, Хамзахон...
      - Здравствуйте, Зубейда... Как я рад снова видеть вас...
      - А почему у вас слезы на глазах? Вы недовольны моим возвращением?
      - Я плачу от радости, Зубейда, от счастья, что вы со мной...
      Да будет благословенно ваше возвращение... Слава аллаху, я дождался наконец этого дня... Я так тоскую без вас, Зубейда...
      - И я тоскую без вас, Хамза... Я очень одинока в своей могиле...
      - И я одинок на земле, Зубейда...
      - Я увидела - вы лежите в своей комнате на полу лицом вниз... И я решила навестить вас...
      - Спасибо, Зубейда, дорогая... Спасибо...
      - Вы чем-нибудь больны, Хамзахон?
      - Я заболел душой, мне не хочется жить без вас...
      - Нет, вы должны жить... Вы должны жить ради меня... Вам нужно изгнать болезнь... Я, пожалуй, закрою окна в этой комнате, во дворе холодно...
      - А вам не холодно, Зубейда? Вы так легко одеты...
      - Я уже привыкла к холоду за эти два месяца... Да, уже два месяца прошло...
      - Два месяца? Неужели два месяца?
      - В первые дни вы каждую ночь приходили ко мне с цветами... И мы до рассвета читали стихи и вместе плакали... А потом вы перестали приходить... Ваш последний букет уже завял...
      Почему вы больше не приходите, Хамзахон?..
      - Я не могу сейчас двигаться, Зубейда... Что-то случилось со мной... Стоит мне только поднять голову, все кружится, все падает на меня потолок, стены.
      - Со мной тоже так было однажды...
      - Не обижайтесь на меня, Зубейда...
      - Я не обижаюсь, я просто тоскую... Помните, как вы пришли однажды, через неделю, и положили мне цветы...
      - А потом лег рядом с вамп, обнял вашу могилу...
      - И заплакал...
      - Но вы не вышли ко мне в ту ночь... Почему?
      За стеной в соседней комнате молилась мать Ха.мзы, Джахонбувн.
      - О всевышний, - шептала Джахон-буви, - ниспошли исцеление моему сыну... Не посчитай его лишним для меня... Посмотри на него, он целыми днями лежит с закрытыми глазами, ничего не ест... Щеки втянулись, лицо стало серым, черные крути под глазами... Он совсем отрешился от жизни, не обращает внимания на людей... Ни с кем не разговаривает, отказывается от лекарств, которые приносит отец... Он все время бредит во сне... Вот уже два месяца продолжается это... О, боже праведный, в чем мы провинились перед тобой? За что ты так жестоко караешь нас?..
      Аллах великий и справедливый, заставь разговаривать моего сына... Я готова отдать тебе за него свою жизнь... Возьми ее - только подними его, излечи... Сынок, ненаглядный, не терзай свою мать, не разрывай ее грудь... Почему ты не хочешь съесть ни одного кусочка приготовленной мной еды? Сынок, не доставляй мне больше страданий... Если ты не будешь разговаривать со мной, ты лишишься матери... Я умру от горя на пороге твоей комнаты... О аллах милосердный, снизойди до нас, недостойных детей твоих, смилуйся, помоги...
      Она внезапно замолчала - за стеной, в комнате сына, слышался голос Хамзы. Еще не веря себе, затаив от радости дыхание, посылая слова благодарности небу, которое так быстро приняло ее молитву, заглянула Джахон-буви в комнату сына.
      Хамза стоял на коленях с закрытыми глазами, протягивая перед собой руки.
      - Зубейда, дорогая, где вы? - шептал Хамза. - Где ваше лицо, ваши глаза, ваши брови, похожие на крылья птицы?
      - О горе мне, он разговаривает с мертвой! - в ужасе воскликнула Джахон-буви.
      - Я здесь, Хамзахон, я около вас...
      - Дайте мне вашу руку, Зубейда...
      - Я принесла вам цветы...
      - Подойдите ко мне... Садитесь рядом... Помните нашу последнюю встречу возле тополиной аллеи... Когда я вернулся в TV ночь домой, я долго не мог заснуть... Потом взял свой тамбур и вышел в сад... И вдруг слышу - в ночной тишине кто-то играет на дутаре, кто-то опередил меня... Я стал слушать мелодию и вдруг понял - это играете вы... Ваша музыка плыла через ночной город ко мне, я слушал ее очень долго... Этой музыкой вы прощались со мной, я знаю... Когда ваш дутар умолк, я тоже играл очень долго, я хотел рассказать вам своей мелодией то, чего так и не сумел сказать словами за все недели и месяцы нашей недолгой любви... Потом снова играли вы, и я снова отвечал вам...
      Всю ночь над заснувшим городом звучала наша музыка, всю ночь мы прощались друг с другом...
      - Я помню эту ночь, Хамзахон, и вашу мелодию помню...
      Мне оставалось тогда жить еще несколько дней...
      - Как замечательно вы играли в ту ночь, дорогая!.. Какой прекрасной была ваша музыка!..
      - И вы чудесно играли, дорогой... Этот город, наверное, никогда не слышал такой музыки...
      - Не слышал и не услышит...
      - Почему же? Вы еще много раз будете играть на своем тамбуре, Хамзахон...
      - Нет, я не СУДУ больше играть... Я уйду вместе с вами...
      - Вы еще будете жить много лет и напишете газели, которые хотела написать я...
      - Я никогда больше не буду писать стихов и газелей!
      - Тогда я не буду приходить к вам... Где же еще нам встречаться, как не в твоих стихах?
      - Зубейда, где ты?.. Подойди ко мне, сядь рядом... Мне так одиноко без тебя... Я один, совсем один на всем белом сзете!..
      - Вы не один. Хамззхон. С вами ваши стихи, ваша поэзия...
      - Ты была моими стихами и моей поэзией... Но ты ушла от меня...
      - Нет, Хамза, я не ушла от тебя... Я всегда буду с тобой, я навсегда останусь в твоей, душе... Да, я твоя поэзия, ;; ты напишешь еще много стихов обо мне, о нашей любви и о том, что могло бы v нас быть с тобой... Никогда не забывай обо мне, помни обо мне всю свою жизнь...
      - Зубейда, где ты, где ты?.. Подойди же ко мне!..
      - Мне нужно возвращаться, Хамзахон... Мое вечное пристанище зовет меня...
      - Подожди, Зубейда, уйдем вместе...
      - Я ухожу одна... Надо торопиться, нельзя опаздывать...
      - Не уходи, не уходи! Побудь еще рядом!.. Я не смогу жить без тебя...
      - Стихи, которые ты напишешь обо мне, будут приходить ко мне, я буду слушать их...
      - Зубейда! Зубейда!..
      - Меня нет здесь, я только твои слезы, твои грезы и мечты...
      - Я уйду с тобой...
      - Нет, Хамзахон, ты должен жить долго-долго... Плача и рыдая, ты будешь писать стихи обо мне... Эти стихи помогут другим людям, чтобы их счастье не оборвалось так же, как наше...
      - Зубейда! Зубейда!..
      - Прощай, Хамза... Прощай, дорогой, любимый... Пусть вечно будет жить в твоих стихах наша любовь...
      Однажды в доме лекаря Хакима появился поэт Убайдулла Завки.
      - Я принес Хамзе стихотворное послание от моего друга Абдуллы Авлани из Ташкента, - сказал Завки.
      Джахон-буви провела гостя в комнату сына.
      Завки сел около Хамзы на циновку и долго молчал.
      Прошло минут двадцать.
      - Мужчина всегда должен оставаться мужчиной, - тихо сказал наконец Завки, - поэт всегда должен оставаться поэтом...
      Ресницы Хамзы дрогнули.
      - Долгое страдание - удел женщин, - продолжал Убайдулла. - Если жизнь причинила боль поэту, он обязан вложить эту боль в свои стихи. Пусть читают их люди, пусть знают, откуда приходит боль и что приносит она человеку...
      Хамза открыл глаза.
      - Если ты будешь все время лежать здесь один, - сказал Завки, - как узнает мир о том, что пережил ты?.. Поэт живет не для себя. Ты должен так выразить пережитое в своих книгах, чтобы это тронуло других. Страдания, прошедшие через сердце поэта, очищают мир...
      - Здравствуйте, учитель, - тихо сказал Хамза.
      - Судьба и талант положили на твои плечи тяжелый груз, - продолжал Завки. - Он похож на переметную суму, один мешок которой полон прошлого, второй - будущего... Не каждому дано донести эту ношу до цели. Но ты должен донести, ибо этого требует твое призвание... Вставай и твердо иди вперед.
      - Спасибо, учитель, - прошептал Хамза, - спасибо, что вы пришли сюда...
      - Я принес тебе письмо от Абдуллы Авлани. Он написал его в стихах, узнав о твоей беде.
      - Вы оба были моими учителями...
      - Сможешь прочитать сам?
      - Смогу...
      Хамза взял письмо и, медленно шевеля губами, начал читать.
      Завки молча наблюдал за ним.
      - Какое великое сердце! - прошептал Хамза, окончив чтение.
      - Ты должен ответить ему, - сказал Завки.
      Хамза поцеловал лист бумаги и спрятал его на груди под рубашкой. Устало откинулся на подушку, закрыл глаза.
      - Ты должен ответить ему стихами, - настойчиво повторил
      Убайдулла. - Пусть это будет первое стихотворение, в котором ты расскажешь о том, что произошло с тобой...
      - Сейчас не смогу, - покачал головой Хамза.
      - Напиши то, что сможешь, - горячо заговорил Завки,
      остальное допишешь потом! Ты должен вернуться к стихам, пока не остыло сердце... Если ты называешь меня своим учителем, поверь мне. Я прошу тебя как старший - сделай это для меня.
      Тебе станет легче...
      - Она каждую ночь приходит ко мне...
      - Напиши об этом! Именно об этом!.. Ты обещаешь мне?
      Хамза слабо кивнул.
      - Ассалям алейкум, Хамзаход] - гурьбой ввалились в комнату Буранбай, Умар-палван и новый их приятель Махмудтараша, знакомый Хамзе еще по хлопкоочистительному заводу. - Мы проходили мимо, а тетушка Джахон подозвала нас и говорит:
      ему стало лучше... Ну мы и решили заглянуть, просим извинить за неожиданное вторжение.
      Друзья, перебивая друг друга, взахлеб начали рассказывать городские новости.
      Убайдулла Завки с улыбкой слушал молодежь. Самого Хамзу и его стихи он знал давно, а вот друзей поэта видел впер
      вые.
      Между тем Буранбай, Махмуд и Умар затеяли спор - кто из них лучше играет на тамбуре?
      - Хамзахон, - обратился Буранбай к другу, - вы лучший среди нас исполнитель народных мелодий на тамбуре. Сейчас каждый сыграет свой напев, а вы оцените наши музыкальные способности по достоинству.
      Буранбай бросил быстрый взгляд на Завки, как бы спрашивая у него как у старшего - правильно ли мы затеяли это состязание у кровати больного? Может быть, это развеет его, отвлечет от печальных мыслей?
      И Завки так же молча, еле заметным движением головы, ответил: все правильно - пойте, играйте, состязайтесь, отвлекайте от печальных мыслей.
      Буранбай снял висевший над головой Хамзы на стене тамбур и заиграл первым. Потом играл Махмуд, последним - Умар.
      Народные напевы звучали мелодично и выразительно, струны тамбура, как волны реки, уносили слушателей куда-то далеко...
      - Вы все играете очень хорошо, - сказал неожиданно посветлевший лицом Убайдулла Завки, - пожалуй, я не смог бы выделить никого... Но я не специалист. Послушаем, что скажет наш уважаемый Хамзахон...
      Но Хамза, откинувшись головой на подушки, молчал. Глаза его были закрыты.
      Он вдруг тревожно зашептал о чем-то, забеспокоился, начал двигать перед собой руками, словно искал что-то или кого-то...
      - Бедная Зубейда, - шептал Хамза. - Как прекрасно звучали струны ее голоса в ту последнюю ночь... "На паре колечек на пальце моем есть ободки, но нет жемчужин... Предсказанное счастье - одни слова! А счастья нет..." Бедная Зубейда, бедная!.. Это была ее любимая песня... - Он дернулся и вдруг, встав на колени, вытянул перед собой руки. - Зубейда, дорогая, где вы, где вы? - свистящим шепотом заговорил Хамза, протягивая вперед руки. Почему вас отняли у меня?.. Жизнь или смерть?
      Жизнь или смерть?.. Нет, нет, я буду жить!.. Я буду жить ради вас. Я напишу песни о загубленной любви... И вы всегда будете рядом со мной, всегда будете жить в моей памяти. Прощайте, прощайте!
      ...Завки, Буранбай, Умар и Махмуд стояли во дворе дома ибн Ямина.
      - Мы все должны сейчас пойти туда, - сказал Убайдулла Завки.
      - Куда? - не понял Буранбай.
      - К Садыкджану, - нахмурился Завки.
      - Зачем? - спросил Умар.
      - Вы идете со мной? - Лицо Завки покрылось красными пятнами. - Или вы боитесь?
      - Нет, мы не боимся, - за всех ответил Буранбай, - мы идем с вами.
      Ворота дома Садыкджана-байваччи были распахнуты настежь. Нигде никого не было видно. По всему двору валялись какие-то разломанные ящики, разорванные коробки, пустые бу
      тылки, стояла коляска без лошади с опущенными оглоблями, прыгали воробьи по дну высохшего бассейна.
      - Эй, кто-нибудь есть живой? - громко крикнул Завки.
      Спустя некоторое время входная дверь приоткрылась, и на пороге показался... Алчинбек. Он был сильно пьян.
      - Никого нет, уходите, - махнул рукой племянник хозяина.
      В боковом окне отодвинулась занавеска, и показалась бритая, без чалмы голова Садыкджана.
      - Позови байваччу, - строго сказал Убайдулла.
      - Я же сказал, что он уехал, - качнулся Алчинбек.
      - Он смотрит на нас из окна, - нахмурился Завки.
      - Хозяин обедает, - икнул Алчинбек, - он никого не принимает...
      - Тогда скажи своему хозяину, чтобы он подавился куском мяса! - зло крикнул Завки. - Если оно еще лезет ему в горло!
      Дверь с шумом распахнулась. На пороге, держась за боковой косяк, стоял Кара-Каплан. Он тоже был без чалмы. Шишкастая бритая голова была покрыта шрамами.
      - Кто здесь шумит? - обвел Кара мутным, остекленевшим взором лица пришедших, никого не узнавая. - Кто осмелился помешать нам справлять поминки?
      Кто-то толкнул его в спину. Кара-Каплан посторонился.
      На крыльцо, пошатываясь, вышел Садыкджан. Сзади его поддерживал Эргаш.
      - Что происходит? - забормотал байвачча. - В этом доме траур... Кто вы такие?
      Он тоже никого не узнавал.
      Алчинбек, ткнувшись дяде носом в шею, что-то зашептал ему на ухо.
      - Как, еще один поэт? - неожиданно засмеялся Садыкджан и взгляд его стал более осмысленным, определенным. - Это становится интересным... В последнее время поэты что-то зачастили в мой дом... Но они почему-то приходят тогда, когда я не хочу их видеть... Вот, например, поэт Хамза... Он пришел ко мне в день смерти моей жены, которая, собственно говоря, умерла из-за него... И мой калым, десять тысяч рублей золотом, - подумать только, самый большой калым, который платили когданибудь в Коканде! пропал даром...
      - Не по этим ли деньгам вы справляете сейчас поминки? - угрюмо спросил Завки.
      Садыкджан задохнулся.
      - КдО ты такой?! - завизжал он, рванувшись из рук Эргаша. - Откуда взялся, чтобы упрекать меня в моем доме?!
      Алчинбек снова сунулся к уху дяди.
      - Убайдулла Завки? Я знал когда-то человека по имени Убайдулла... Но он давно уехал из нашего города, он странствовал по белому свету... Это не он, это самозванец! Хватайте его, мусульмане!
      - Держи вора! - рявкнул Эргаш, выхватывая из-под халата кинжал.
      Но едва лишь он спустился с крыльца на одну ступеньку, как тут же потерял равновесие и покатился вниз.
      - Ха-ха-ха! - разразился Кара-Каплан счастливым, пьяным хохотом. - Наш Эргаш, кажется, хочет стать птичкой!
      Он учится летать! Ха-ха-ха!
      Завки с презрением и даже брезгливостью смотрел на окружавших хозяина дома людей. Потом перевел взгляд на байваччу.
      - Ты не узнал меня, Садыкджан... - вздохнул он, - Ну что ж, наверное, я действительно сильно изменился... Впрочем, ты изменился тоже. Когда-то я знал тебя человеком, еще не до конца потерявшим человеческий облик... Да, я много странствовал по свету, повидал много людей, городов и стран... Но я, кажется, вовремя вернулся в Коканд, чтобы напомнить тебе о том, что мы все будем держать ответ перед аллахом за свою жизнь на земле.
      Ты перестал быть мусульманином, байвачча. Ты взял на себя слишком много грехов перед аллахом. Ты можешь купить полицию, Садыкджан, но тебе никогда не купить голос народа. И я, поэт Убайдулла Завки, присоединяю свой голос к голосу народа.
      Я напишу стихи о твоих злодеяниях, байвачча! И имя твое будет проклято в веках, потому что слово поэта живет долго...
      Никто не заметил, как спустился с крыльца Кара-Каплан.
      Медленно, осторожно, как змея, приближался он к Завки, пока тот говорил. И вдруг, взмахнув кулаком, бросился на поэта.
      Но стоявший за спиной Завки Умар-палван, Умар-богатырь, выскочил вперед, перехватил на лету руку бандита и сжал ее, как стальными клещами.
      - Ты, щенок бая! - зашипел Умар в лицо Кара-Каплана, от которого несло застойным, многодневным перегаром. - Ты что задумал, пьяная скотина? Бить поэта?
      Садыкджан, казалось бы, мгновенно протрезвел от этой разыгравшейся прямо перед ним неожиданной сцены.
      - Ты опять пришел без разрешения в мой дом? - зарычал он. - Может быть, ударишь и хозяина этого щенка?
      - Если у вас траур, байвачча, то утихомирьте своих собак! - зло ответил Умар. - Я никому не позволю при мне бить поэта...
      И он отшвырнул от себя пьяного Кара-Каплана, кулем свалившегося около крыльца рядом с Эргашем.
      - Кто поэт?! Вот этот?! - заорал Садыкджан, вытягивая палец в сторону Завки. - Это бездомный бродяга, босяк, безнравственный подстрекатель!.. Он хочет опозорить мое имя
      своими жалкими стишками! Да кто будет слушать его, не пожертвовавшего в своей подлой жизни даже полтаньга на мечеть?
      Эргаш и Кара-Каплан карабкались по ступеням на крыльцо.
      - И Хамза ваш никакой не поэт! - бесновался байвачча.
      Он тоже подстрекатель и бунтовщик! За ним давно уже полиция следит!..
      Алчинбек при этих словах повис на разбушевавшемся родственнике, пытаясь затолкать его в дом.
      - Ваш Хамза бесстыдник! - орал Садыкджан, вырываясь
      из рук племянника. - Поправ шариат, он оскорбил даже труп женщины, ворвавшись в день ее смерти в дом, где она умерла изза него!.. Но эта женщина была законной женой другого человека!..
      Убайдулла Завки стоял перед крыльцом дома Садыкджана опустив голову. Он понял, что его приход к байвачче не имел никакого смысла... Что можно было ожидать от этого человека, окружившего себя бандитами и наемными убийцами и тем не менее продолжавшего взывать к законам шариата?
      - Ну что замолчал, Завки? - подбоченился на крыльце
      байвачча. - Ты уразумел наконец, что твой Хамза, за которого ты собираешься молиться, отнял у меня законную жену? Ты убедился, что он безбожник, невер и насильник?
      Убайдулла поднял голову.
      - Зубейда никогда не была твоей женой, - сказал Завки. - Ты заплатил за нее калым, это верно. Но женой она тебе не была, ибо сердце ее принадлежало другому человеку. Зубейда и Хамза любили друг друга - об этом знает весь Коканд и узнает весь мир... Фархад ли влюбленный или Меджнун каждый из них мог быть на месте Хамзы. И Зубейда могла быть Лейли или Ширин... Такова сила любви. Она проносит через века имена людей, оставшихся верными ей до конца, выбирающих смерть, если быть вместе со своей любовью невозможно. Это очень древняя истина, байвачча, - любовь не умирает, когда умирают любящие друг друга люди. Любовь сильнее смерти. Ради подтверждения этой старой истины, может быть, и стоит человеку каждый раз заново жить на земле... А вы отняли у Хамзы Зубейду, вы лишили его любимой, Садыкджан... Вы сломали крылья этим двум голубям, погубили их счастье... Кто же после этого насильник - вы или поэт, безвинный и добрый поэт?
      Аксинья, племянница паровозного машиниста -со станции Коканд-товарная Степана Соколова, особенно часто бывал а вте дни и недели в доме ибн Ямина.
      Гибель Зубейды и необычная болезнь Хамзы поразили Аксинью в самое сердце. Она была потрясена той глубиной страсти, которая не позволила Зубейде жить с нелюбимым мужем и заставила уйти из жизни. Ответное чувство Хамзы, его страдания, отчаяние и тоска надолго лишили Аксинью покоя. В бессонные ночи часами думала она о Зубейде и Хамзе. Впервые в своей жизни увидела Аксинья, что живая человеческая любовь может быть такой великой и сильной.
      А часто появляться в доме ибн Ямина Аксинья начала еще во время болезни Ачахон, сестры Хамзы. В ту ночь, когда доктор Смольников делал Ачахон операцию, медицинская сестра Аксинья Соколова стояла у изголовья больной.
      Потом в течение целой недели Аксинья по просьбе доктора каждый день приходила менять Ачахон повязку. Доктор Смольников беспокоился, что напряженные условия операции вне больницы - ночь, слабое освещение, нервная обстановка, запущенность болезни - могут вызвать нежелательные последствия.
      И кроме того, он опасался Джахон-буви. Религиозно настроенная старуха могла просто сорвать бинты, наложенные урус-табибом.
      Ведь это была первая операция в Коканде, сделанная русским врачом мусульманской девушке.
      Но тогда Хамза еще был здоров, и все обошлось благополучно. Через неделю Ачахон уже сама делала себе перевязку:
      Аксинья научила ее обрабатывать рану, пользоваться йодом и бинтами.
      Тогда-то они и подружились, Аксинья и Ачахон. И конечно, много говорили о Зубейде и Хамзе, печальная любовь которых была на устах почти у всех. И уж как было не поговорить об этом Ачахон, родной сестре поэта, и Аксинье, племяннице Степана Соколова, который с некоторых пор, внешне стараясь не подчеркивать этого, стал одним из самых близких друзей Хамзы.
      А когда Хамза после похорон Зубейды заболел, Аксинья Соколова стала бывать в доме ибн Ямина по несколько раз на день. Она приносила лекарства от доктора Смольникова, выполняла поручения дяди, который просил сообщать ему о малейших изменениях состояния Хамзы, и сама почему-то все больше и больше интересовалась здоровьем брата своей новой подруги.
      Хамза от лекарств отказывался, состояние его не улучшалось, и в сердце Аксиньи с неожиданной для нее самой болью росла тревога. Она вспоминала Хамзу таким, каким он был в день операции Ачахон, когда они познакомились, - энергичного, смелого, бросившего дерзкий вызов религиозным предрассудкам соседей и родственников. Тот Хамза не шел ни в какое сравнение с теперешним - потухшим, отключившимся от жизни, потерявшим интерес ко всему на свете.
      Своими сомнениями Аксинья делилась с дядей.
      - Что-то я боюсь за него, - говорила она, и голубые глаза ее
      наполнялись слезами, - больно уж долго убивается...
      - Ничего, ничего, - успокаивал племянницу Степан Петрович, справится... Конечно, не дай бог никому такого горя, которое на него упало, но он парень крепкий, вылезет...
      - Дай-то бог, - шептала Аксинья и осеняла себя троекратным крестным знамением, прося у своего русского бога скорейшего выздоровления для мусульманина Хамзы.
      Хамзе стало лучше. Приход Убайдуллы Завки, стихотворное послание от Абдуллы Авлани из Ташкента, казалось, вдохнули в него свежие силы. Он начал понемногу есть. Радости Джахонбуви не было границ.
      - Люди говорят, что он голодом решил себя уморить, - весело сказал однажды Степан Соколов, входя в комнату Хамзы, - а он, гляди-ка, за обе щеки наворачивает... Что, братишка, малость отпустило?
      - Отпускает, - улыбнулся Хамза.
      - Оно всегда так бывает, - подмигнул Соколов, усаживаясь рядом, сперва прижмет, а потом отпустит. На то она и живая жизнь, чтобы все менялось. Сегодня, глядишь, горячо - мочи нет терпеть, а завтра уже остыло...
      Степан развязал принесенный с собой узелок, вытащил из него небольшой чугунок, поднял крышку. Густым, наваристым мясным духом потянуло из чугунка.
      - Я тут тебе щец горячих принес. На-ка вот ложку, похлебай, полегчает... Я от всех болезней горячими щами лечусь... Бывало, в деревне у нас, в России, работаешь в поле, а дождь тебя и прихватит. Прибежишь в избу мокрый как лягушонок, аж весь трясешься!.. А мать тебе шварк из печи полуведерный горшок со щами. Пять минут - и дно видно. А потом на печь. И утром встаешь как обструганный. Хоть икону на тебе рисуй... Ты хлебай, хлебай, не стесняйся... На той неделе батька твой ко мне в депо приходил. Увидел меня, заплакал. "Степан-ака, - говорит, - убивает себя сынок-то мой голодом, одни кости остались. Помогите, - говорит". А мне в рейс ехать... Сегодня утром вернулся.
      "Аксинья, - говорю, - сообрази-ка чугун щей, и чтоб духовитые были. Нашего понесу кормить, пусть только попробует отказаться..." Ну, она кинулась за капустой - одна нога здесь, другая там...
      - Что еще отец говорил? - нахмурился Хамза.
      - Казнил себя. "Я, - говорит, - ему все запрещал, во всем противился, а оно видишь как получилось... Теперь, - говорит, - пускай живет как хочет. Больше мешать ему ни в чем не буду, никаким делам его препятствовать не стану. Захочет в театр идти, пускай идет..."
      - Неужели про театр вспомнил? - улыбнулся Хамза.
      - Обязательно. "Если нравится, - говорит, - ему театр, пускай ходит, что я могу сделать. Только бы здоровьем поправился. Я, - говорит, - теперь ничего для него не пожалею. А ежели кто встанет моему сыну поперек пути, так я того своей рукой сшибу..."
      - Бедный отец, - откинулся на подушки Хамза, - до чего же довел вас ваш упрямый и непокорный сын, который говорит правду в лицо каждому, не думая о том, что будет после этого...
      Даже вы, смиренный мусульманин, готовы сражаться с врагами своего сына... Простите мне, эта, все огорчения и неудобства, которые я вам причинил...
      Степан Соколов между тем посмотрел в окно, подошел к двери, приоткрыл ее, выглянул, прислушался, вернулся на место.
      - Слышь, парень, тут серьезный разговор есть... Ты мозгамито кумекать за это время не разучился? Книжки помнишь, которые я тебе давал?
      - Помню.
      - Из Ташкента один дяденька приехал. Из ваших будет, из узбеков. Очень головастый мужик. И грамотный. Одним словом, соображает... Так вот, я ему про тебя писал, и он вроде стихи твои и статьи знает... Мы с ним договорились, что он сюда зайдет.
      Как бы под видом старого твоего знакомца - навестить, мол, больного... Зовут его Низамеддин-ходжа, работает в типографии газеты "Голос Туркестана", понял?
      - Понял. ; - Скоро должен быть...
      - К нам пожаловал гость, - сказал капитан Китаев.
      - Кто таков? Откуда? - наклонив голову, посмотрел на капитана поверх стекол пенсне полковник Медынский.
      - Из Ташкента, ваше превосходительство. Типографский рабочий Низамеддин Ходжаев. По данным губернского сыска, абсолютно неблагонадежен.
      - Так, так...
      - В последнее время очень активен. Незаурядный агитатор.
      - Состоит под надзором?
      - Под негласным... Наши ташкентские коллеги, установив при его отъезде станцию, до которой он взял билет, сочли необходимым телеграфно известить нас.
      -Очень любезно с их стороны. Соблаговолите, капитан, от своего и моего имени так же телеграфно поблагодарить губернский сыск.
      - Будет исполнено, ваше превосходительство.
      - Благополучно ли доехал господин Ходжаев до Коканда?
      - Вполне.
      - И сошел именно там, куда взял билет?
      - Да.
      - Какая простота нравов у нынешних господ революционеров... Я как-то читал в старых полицейских обзорах, что народовольцы перед совершением своих акций по три-четыре раза меняли маршрут, прежде чем добирались до нужного места.
      - Социалист нынче странный пошел, ваше превосходительство. Если уж у них туземцы в серьезных агитаторах ходят...
      - Кстати, какой он ориентации, этот ваш Низамеддинов?
      Эсер?
      - Ходжаев, господин полковник.
      - да, да, извините. Вечно я путаю эти местные фамилии...
      Так как же?
      - Предположительно он социал-демократ.
      - Взяли под наблюдение прямо с поезда?
      - Разумеется.
      - И где же изволит сейчас находиться дорогой гость?
      - Два часа назад отправился на прием к нашему почтенному эскулапу доктору Смольникову.
      - Как это мило с его стороны! И я без всякого наружного наблюдения мог бы предсказать, что он, оказавшись в Коканде, в первую очередь пойдет именно туда... Эти социалисты, капитан, всех наших филеров безработными сделают.
      - Час назад, выйдя из больницы, Ходжаев нанес визит Хамзе. В настоящее время находится там. Вместе с поднадзорным Соколовым, который к моменту прихода Ходжаева уже находился в доме Хамзы.
      - А ведь чешутся руки прихлопнуть сразу всю троицу, не правда ли?.. Этот типографский рабочий мог, наверное, привезти с собой какую-нибудь свежую литературу, не так ли?
      - Не исключается.
      - Я вот иногда думаю, что в доме поэта Хамзы среди всяких там рукописей, книг, черновиков наверняка должна находиться какая-нибудь нелегальщина...
      - Совершенно справедливо, ваше превосходительство.
      - Вообще архив всякого литератора или журналиста - это же идеальное место для хранения сочинений, интересующих наше ведомство... Вы бы как-нибудь выбрали, капитан, удобный момент да и посмотрели бы внимательно, что там почитывает и что пописывает господин Хамза.
      - После самоубийства младшей жены Садыкджана-байваччи мой человек не может работать с Хамзой - тот уже третий..
      месяц не встает с постели. И я считал бы в такое время неудобным... вернее, нецелесообразным...
      - Э-э, бросьте вы церемониться, капитан!... То, что неудобно для других, удобно для нас с вами и для той службы, которую мы представляем. Диалектика, как говорят господа марксисты...
      Можете рассматривать мое предложение о необходимости обыска в доме Хамзы как приказ.
      - Слушаюсь, ваше превосходительство.
      - Если будете лично участвовать в обыске, постарайтесь принять соответствующие меры предосторожности...
      - Меры предосторожности? От кого?.. Не понял...
      - Экий вы, батенька мой, несообразительный... Ну, используйте штатский костюм, грим, косметику. Мне бы не хотелось, чтобы вашу внешность раньше времени...
      - Я вас понял, господин полковник. Перекрашусь - родная мать не узнает.
      - Ну вот и чудесно.
      - Здравствуйте, Хамза.
      - Здравствуйте, Низамеддин-ака...
      - Как ваше здоровье?
      - Спасибо, поправляюсь.
      - Ваши друзья из ташкентских газет передают вам свои лучшие пожелания...
      - Да будут они благополучны и счастливы.
      - Все были очень огорчены и озабочены вашей болезнью...
      - Передайте им мою благодарность.
      - Я привез вам гонорар из редакции "Голос Туркестана"
      и небольшой аванс за будущие статьи.
      - За будущие? Но я не знаю, когда сумею снова начать писать...
      - В редакции от вас ждут материалов. Ваши друзья высоко ценят ваше творчество. У вас уже есть свои читатели, которые в своих письмах в газету просят напечатать ваши новые статьи.
      - Рахмат, спасибо... По правде сказать, я даже несколько смущен... Я тяжело болел, давно ничего не писал...
      - Надеюсь, болезнь не затронула ваш талант настолько, чтобы...
      - Затронула... Иногда мне кажется, что я не напишу больше ни одной строки...
      - Вы слишком молоды, Хамза, чтобы так могло быть на самом деле.
      - Вы, конечно, знаете, что случилось в моей жизни... Это нельзя сравнить ни с чем... Я много раз умирал в эти дни и видел себя на небе, рядом с ней... Мои глаза слепли от горя, сердце мое останавливалось, прекращалось дыхание, я перестал отличать день от ночи, тьму от света, все краски мира слились для меня в одну сплошную черную пелену. Мне стали безразличны люди, я потерял интерес к ним... Нет, нет, я не могу взять деньги за будущие статьи! Я никогда не напишу их...
      - Не надо так говорить, Хамзахон. Это не ваши слова. Их произносит ваше горе, а ваш талант сейчас безмолвствует. Но он молчит временно... повторяю, временно. Я убежден в этом.
      - Чтобы писать для читателей статьи, которые они ждут, нужны свежие впечатления от жизни. А какие могут быть впечатления у меня, если я каждую ночь покрываюсь могильным тленом?.. Я живу не на земле, а в аду...
      - Вы помните тех людей, с которыми разгружали хлопок на железнодорожной станции?.. Вы работали рядом с ними, вы разделяли нечеловеческую тяжесть их труда и по двенадцать часов в сутки не разгибали вместе с ними спину, обливаясь потом и дыша хлопковой пылью... Разве это можно забыть? И разве эти люди не живут в аду на земле? А наши дехкане, которые проводят всю свою жизнь на полях баев с кетменем в руках, как на каторге? Разве их жизнь не похожа на ад?.. В России есть писатель, Максим Горький... Вы слышали о нем?
      - Слышал.
      - Он написал книгу о рабочих... Я не читал ее, но мне рассказывали... Вы работали на заводе, Хамза...
      - Ко мне приходил Убайдулла Завки. Он сказал, что судьба возлагает на человека груз, похожий на переметную суму. Один мешок полон прошлого, другой - будущего...
      - Слова, достойные поэта.
      - Завки сказал, что будущее облегчает тяжесть прошлого.
      Но я не вижу своего будущего. И поэтому ничто не облегчает мою ношу мешок прошлого давит мне на плечи, и у меня нету сил развязать его и отсыпать хотя бы половину своего груза...
      - Вы говорили о свежих впечатлениях, Хамзахон... Пожалуй, я согласен с этим. Вам необходимо заново взглянуть на жизнь, войти в нее, услышать ее голоса. Сейчас все вокруг нас меняется очень быстро, каждый день случается что-то новое...
      Люди научились разбираться в причинах своего тяжелого положения, они стали понимать, откуда приходят все их несчастья и беды... И вам, чтобы увидеть свое будущее, надо, не забывая прошлого, снова принять участие в настоящем... Около вас много хороших товарищей. Они постоянно ведут борьбу, они живут не для себя, они приближают будущее. Возвращайтесь к ним! В наше время нельзя оставаться в стороне от главных событий. Снова возьмите в руки тамбур вашей поэзии. Настройте его струны на сегодняшний день... Вставай, Хамза. Соберись с силами. Ке давай читателям повода разочароваться в мужестве своего таланта. Ведь ты же не хуже меня знаешь, что стихи должны идти к людям. Поэт не может писать только для одного себя... Твои стихи о зякете пришли к народу и стали частью его силы. Пускай же и новые строчки летят из твоего сердца в душу народа, пусть они утоляют жажду народа знать правду о жизни... Нужно бороться, Хамза. Нужно снова работать для будущего. Вокруг тебя верные и надежные друзья. Они ведут борьбу за великое дело - освобождение всех трудящихся. Они вышли на поединок с угнетателями. Становись рядом с ними! Только общее дело поможет тебе преодолеть личное горе. Только жизнь для других, только желание помочь людям могут по-настоящему вылечить от скорби бессилия. Вставай, Хамза, вставай... Нужно бороться. Я верю в тебя.
      И Хамза поднялся.
      Однажды, когда никого не было дома, он вышел во двор.
      Медленно, держась руками за стены, обошел вокруг дома. Ярко светило солнце. Ветер шелестел листьями деревьев. Пели птицы.
      Хамза сел около террасы. Где-то слышались голоса. Какие-то люди прошли по улице. Кто-то засмеялся.
      Все было на своих старых местах - деревья, солнце, люди.
      И птичьи голоса по-прежнему звенели легко и беззаботно. И все так же, как и раньше, пахли цветы, желтели в саду абрикосы, краснели гранаты.
      Пчела пролетела совсем рядом... Белая бабочка села на стебелек... Угрюмый жук озабоченно пробирался между травинками. Ползла божья коровка.
      Все было на своих местах.
      Хамза поднял голову. И небо тоже было на месте. Огромное, бескрайнее, оно голубело над миром своей неохватной ширью, полыхало беспредельной неизмеряемой синевой своей высоты.
      Небо было распахнуто настежь, как необъятная душа всего живого мира. Небо дышало вечностью. Великой, неизрекаемой и неизбывной вечностью жизни.
      И неожиданно в сердце Хамзы, в его кровь и плоть, вдруг хлынула какая-то неуемная, буйная сила. Ему показалось, что кто-то приподнял его над землей, кто-то тормошит его, теребит, растирает ему руки и ноги целительной мазью.
      Он сделал порывистое движение, чтобы встать... Ноги не
      слушались, закружилась голова. Захотелось вдохнуть всей грудью, плечами, спиной...
      Он дышал, наслаждаясь своим глубоким дыханием, глотал воздух, глядя вверх, в голубое небо, пил небесную синь, вбирая в себя ее широту.
      Он закрыл глаза, и высота неба, оставшись в глазах, взяла его к себе, увлекла в свою беспредельность, унесла в необъятные просторы вселенной.
      И сердце Хамзы слилось со всем живым на земле.
      Что-то уходило из его души. Что-то уходило, а что-то входило.
      ...Скрипнула калитка. Он открыл глаза - перед ним стояла Аксинья Соколова.
      - Ожил, - прошептала Аксинья. - Значит, дошла до бога моя молитва...
      И по щеке ее сползла прозрачная, как хрусталик, слеза.
      Хамза возвращался к жизни. Теперь он подолгу гулял в саду, пробовал иногда выходить на улицу, но тут же возвращался обратно, брал чистый лист бумаги и быстро-быстро начинал чтото писать.
      Никто не знал, что он пишет.
      Случалось так, что он писал целый день, потом всю ночь напролет и снова весь день. Отец и мать, заглядывая в комнату сына, видели перед ним большие стопки исписанной бумаги.
      Ибн Ямин и Джахон-буви только печально вздыхали, обмениваясь грустными взглядами.
      Хамза не открывал тайны своей работы даже перед друзьями.
      Никогда еще не работал он так упорно и серьезно. Никогда не проводил подряд столько дней за бумагой. Никогда еще не было у него такой большой рукописи.
      - Книга новых стихов и газелей? - спросил как-то Буранбай, зайдя навестить соседа.
      Хамза отрицательно покачал головой.
      - Я написал пьесу, - тихо сказал он, - о Зубейде...
      Буранбай напряженно смотрел на друга.
      - Она будет называться вот так, - сказал Хамза и протянул другу лист бумаги.
      На нем были написаны два слова - "Отравленная жизнь".
      3
      Хотя шейх Исмаил Махсум сменил святого Мияна Кудрата в должности смотрителя и сберегателя гробницы Шахимардана, его чаще можно было встретить в Коканде, чем в горах, около святой обители.
      Разного рода дела и события требовали присутствия шейха Исмаила в Коканде. Сегодня, например, он принимал в своем городском доме самого Китаева.
      - Ваш визит, ваше высокоблагородие, является большой честью для меня, сказал шейх Исмаил, сладко жмурясь и прижимая правую ладонь к сердцу.
      - В доме нет лишних ушей?
      - Как вы могли так подумать? - обиженно поджал губы
      Махсум.
      - В Коканде готовится маевка с участием узбекских и русских рабочих. Сюда приезжал представитель ташкентских социал-демократов. После этого значительно возросла активность местных неблагонадежных лиц. По нашим предварительным сведениям центральная роль в подготовке маевки принадлежит русским поднадзорным Смольникову и Соколову. Но им помогает небезызвестный вам Хамза...
      - Хамза! - в сердцах воскликнул сидевший напротив офицера шейх Исмаил и ударил себя двумя ладонями по обоим коленям сразу. - Опять Хамза!.. Да сколько же это может продолжаться?.. Везде Хамза, повсюду Хамза!.. Как только гденибудь начинается нарушение законов, там сразу появляется Хамза... Но ведь он же болел, находился почти при смерти. Говорили, что он сошел с ума...
      - Выздоровел, - мрачно усмехнулся Китаев. - И кажется, снова собирается стать примерным мусульманином.
      - Не может быть! - вскинул брови Махсум.
      - А вы разве не знали этой новости? Хамза перевез из дома отца в медресе, в котором когда-то учился, все свои религиозные
      книги.
      - Наверное, это случилось без меня, в то время, когда я был
      в горах, в Шахимардане.
      - Вполне вероятно.
      - Неужели Хамза решил снова вернуться в святые стены?
      - Собственно говоря, я поэтому и пришел к вам сегодня, уважаемый шейх, чтобы с вашей помощью разобраться во всем этом... Что у вас в этом графине?
      - Коньяк, господин капитан. Разрешите налить вам?
      - Налейте. Нужно освежить голову, чтобы мозг работал
      четко...
      Китаев залпом выпил большую рюмку, взял с блюда персик. Коньяк ударил в голову, сразу же захотелось выпить
      еще...
      - Хороший коньяк, - похвалил Китаев.
      - Разрешите налить еще?
      - Наливайте, - кивнул Китаев.
      Он почувствовал, как хмель качнулся в нем... "Ничего, ничего.
      Сейчас выпью вторую, и все встанет на место".
      - У вас тут курить можно?
      - Пожалуйста. Вам здесь все можно.
      - Так вот, - облокотился Китаев о стол, - самое нежелательное может произойти тогда, когда ваш Хамза именем аллаха начнет вести социалистическую пропаганд)- среди местных национальных рабочих. Этого допустить нельзя.
      - Я сделаю все, что в моих силах, господин капитан.
      - А вообще-то этот ваш Хамза кре-епкнй орешек, очень крепкий. И вам вашими нежными мусульманскими ручками его не раздавить. Нет, не раздавить.
      - Раздавить легче всего, - вздохнул шейх. - Но, как говорит наш святой Миян Кудрат, даже аллаху легче совершить сто чудес, чем исправить одного грешника.
      - Как бы нам этого ни хотелось, - откинулся Китаев на спинку стула, но благодаря особым здешним условиям именно на Хамзе сходятся сейчас все нити наших интересов. Да и ваших тоже.
      - Мне ясно одно, - сказал Исмаил. - Если он отвез книги в медресе, значит, он решил больше не возвращаться к ним.
      Я думаю, что для ислами Хамза потерян навсегда.
      - Другими словами, вы отдаете его нам, как говорится, с головой?
      - А что вы собираетесь с ним делать?
      - У нас есть хорошие методы перевоспитания врагов общества.
      - Господин капитан, ваше благородие, а почему бы вам не арестовать участников предполагаемой маевки заранее? До того, как она произойдет?
      - Охотно объясню. Заранее мы сможем арестовать только главарей. А нам хотелось бы установить всех затронутых пропагандой жителей Коканда. И русских, и узбеков... И вот когда они соберутся все вместе...
      - Мудрая мысль... Но нельзя ли каким-нибудь образом вообще не допускать самого факта общения мусульман с поднадзорными русскими?
      - Нет, нельзя.
      - Почему?
      - Поздно. Они общаются уже давно. И Хамза - наиболее яркий пример этого общения.
      - Вы не преувеличиваете, капитан, значения Хамзы?
      - Я был бы рад его преуменьшить. Но, к сожалению, Хамза сильный враг. В его руках грозное оружие - слово... Я вам скажу больше - сам Хамза еще не до конца понимает свою роль в тех событиях, которые здесь могут развернуться. Ун еще позволяет себе быть пылко влюбленным и долго страдать из-за своей неудавшейся любви... Зато другие очень хорошо понимают его возможности. Недаром к нему приезжал этот Низамеддин Ходжаев.
      - Безусловно, вы правы.
      - Кстати, шейх, мы располагаем данными, что много лет назад вы принимали участие в совершении над Хамзой, тогда еще ребенком, некоего мусульманского обряда. Что-то вроде крещения.
      - Да, я принимал участие в приобщении Хамзы к таинству благословения и покровительства святого Али-Шахимардана.
      - А теперь вы являетесь смотрителем гробницы Али-Шахимардана. Например, если с Хамзой что-нибудь случится, то ни от кого другого, а только от вас будет зависеть всенародно объявить это или милостью, или гневом святого Али, а?
      - Ваша мысль, господин капитан, работает сейчас на уровне самых высоких образцов восточного коварства.
      - Служба...
      - Скажите, капитан, а вы не могли бы разделаться с Хамзой, не привлекая к этому святого Али? Например, посадить в тюрьму... и надолго?
      - Нет, не могу. Хамза должен оставаться на свободе. А в тюрьму мы будем сажать тех, кто будет к нему тянуться.
      - Не проще ли сделать наоборот. И тогда никто и никуда
      тянуться не станет.
      - Появится новый Хамза, и все придется начинать сначала.
      Хамза - это приманка. Как червяк на крючке. Подплывает к нему рыбка мы ее в сачок и на берег.
      В тот же день, поздно вечером Китаева в условленном месте, на окраине города, ждал Алчинбек.
      - Были у Хамзы? - спросил Кнтаев, устало опускаясь рядом на камень.
      - Был. Ничего нового.
      - Ни о чем не подозревает?
      - Вряд ли. Мы полностью восстановили отношения. После болезни он стал терпимее.
      - Времени остается в обрез, а я до сих пор не знаю ни места, ни дня, на который назначена маевка.
      - Он сам, наверное, пока не знает этого.
      - Хотите сказать, что точная дата еще не установлена?
      - Скорее всего так.
      - Слушайте, Алчинбек, мне сейчас от вас ничего не нужно, кроме места и дня маевки. Если узнаете, получите тысячу рублей.
      Сразу.
      - Я делаю все, что могу.
      - Расписку принесли?
      - Да.
      - Держите. Здесь четыреста... Теперь главное. В назначенное время, которое я сообщу позже, вам надлежит быть неподалеку от дома Хамзы. По моему сигналу войдете в дом.
      И все, что произойдет потом, крепко запоминайте. В этот день наш поэт, я думаю, будет разговорчивым... Его мать по-прежнему болеет?
      - Лежит целыми днями.
      - А он в это время ходит в гости к Степану Соколову?
      - Теперь уже скорее не к Степану, а к Аксинье Соколовой...
      - Вот как? С чьих слов вам об этом известно?
      - С его собственных.
      Китаев внимательно посмотрел на Алчинбека.
      - Узбек ухаживает за русской?.. Это нужно немедленно довести до сведения местного мусульманского духовенства.
      - Я вас понял, господин капитан.
      - Давить, давить на господина Хамзу, обкладывать его со всех сторон... Он больше не работает грузчиком на товарной станции?
      - Уволили во время болезни.
      - Пытается куда-нибудь поступить?
      - Хочет вернуться на завод моего дяди. Просил помочь.
      - Помогите, обязательно помогите...
      - Я уже почти договорился в конторе.
      - Хамза опять будет сидеть в конторе?
      - В конторе нельзя. Увидит байвачча и сразу же выгонит.
      - Куда же вы его?
      - На сортировку хлопка, кипавалыциком.
      - А не опасно? Агитацию там можно вести среди рабочих?
      - Там не то что вести агитацию или разговаривать - дышать трудно. Пыль хлопковая столбом стоит в воздухе. Темно, как ночью.
      - Вот это хорошо, просто замечательно. Может, туберкулезом заболеет, и меньше прыти будет, а?
      - Господин капитан, у меня к вам просьба.
      - Какая?
      - В Коканде есть поэт Убайдулла Завки...
      - Знаю.
      - Он собирается написать поэму о моем дяде. Предать проклятию его имя за женитьбу на Зубейде.
      - Я разберусь... Новую рукопись Хамзы не удалось посмотреть?
      - Он ее прячет.
      - Значит, опять что-то крамольное... Ладно, расходимся.
      Ждите от меня сообщения.
      Уже несколько раз приходил Хамза к Степану Соколову вместе с Убайдуллой Завки.
      Завки нравилось бывать у паровозного машиниста. Его сажали на почетное место, угощали чаем, просили почитать стихи. Хамза сразу переводил их с узбекского на русский. Степан и Аксинья слушали стихи с большим интересом.
      Однажды хозяин дома предложил гостям отведать его любимое блюдо мясные щи. Завки от щей решительно отказался.
      Тогда перед ним поставили большую тарелку с пловом. Завки собирал рис на краю тарелки небольшими кучками, мял пальцами и ловким движением руки отправлял плов прямо в рот, воздавая должное русскому дому, в котором умеют делать настоящий узбекский плов.
      Все было очень хорошо.
      В тот день, едва ступив за порог, Хамза громко объявил, что сегодня большой праздник.
      - Какой праздник? - удивленно спросил Степан.
      - Учитель написал замечательные стихи, - объяснил Хамза.
      Аксинья принесла чай. Завки выпил несколько пиалушек
      и закрыл глаза. Потом начал читать стихи... Хамза переводил.
      Пройдут годы, и увидите мир счастливым, Увидите народы мира, свободными от тирании.
      Не горюющими, а радостными всех увидите, У всех живущих в душе пламя увидите.
      Как знать, может быть, и Завки в старости Радости удостоится...
      Аксинья всхлипнула. Завки быстро посмотрел на нее. Аксинья, закрыв лицо белой косынкой, торопливо вышла из комнаты.
      - Женщина поняла, - сказал Завки.
      Степан и Хамза молчали. Завки опустил голову и погрузился в раздумья.
      Прошло несколько минут.
      - О чем вы сейчас думали, учитель? - спросил Хамза.
      - О будущем, - ответил Завки.
      - Оно должно быть свободным для всех как небо, - сказал Хамза.
      - И просвещенным, - добавил Завки, - ибо без знаний и утро еще ночь...
      - То-то и оно! - подхватил Степан. - Другой раз рассвело, а ты все спишь. А сколько хороших делов можно со светом переделать?
      - Да, знание дороже золота, - вздохнул Хамза, - ибо невежду постигает тысяча несчастий. А луч знаний ярче блеска драгоценных камней.
      - Без грамоты нельзя, чего там говорить, - согласился Степан. - Темная голова хуже скотины - в любое ярмо первая влезет.
      - Но тот, кто умножает знания, умножает и скорбь, - продолжил Завки. Во многой мудрости много печали. А кто ничего не знает, тот никогда не бывает ни в чем виноват...
      Он был доволен. Разговор в русском доме шел по всем правилам развития беседы - сначала стихи, потом комментарии к ним, из которых каждый участник, как путник, глотнувший свежей воды из горного родника, набирается сил для новой дороги.
      - Итак, что же получается? - вопросительно развел руки в стороны Завки. - Одна умная мысль противоречит другой?.. Но означает ли это, что незнание лучше знания? Конечно, нет. Слепой курице каждый камень кажется зерном, а невежда может жениться на собственной матери... Не умея определить скорости лодки, не сумеешь сравнить ее со скоростью другой лодки... И кто же станет рассказывать лягушке, живущей в колодце, о красоте моря?.. Кто знает, тот делает сразу, кто не знает - долго кусает палец... "Не знаю" это почти одно слово, "знаю" - начало сотен слов. Наверное, поэтому печаль мудрости все-таки лучше горечи невежества, ибо от знания не устают - его не носят на спине, а получившие известие о приближении врага, не позволят разрушить свой город внезапно...
      - Учитель, - перебил Завки улыбающийся Хамза, - значит, воспитанности лучше всего учиться у невоспитанного?
      - Могу ответить тебе на твой вопрос очень коротко... - Губы Завки тоже тронула улыбка. - Курица всегда говорит: "Воспитанность есть воспитанность". И, наклонив голову, входит в курятник.
      Степан Соколов захохотал. Никогда еще не приходилось ему за все годы жизни в Туркестане присутствовать при беседе двух людей, владеющих тайнами витиеватого восточного разговора, в котором каждая фраза помимо своего основного значения имела еще и некий скрытый, полузагадочный смысл... Да к тому же старший из участников разговора так остроумно ответил своему младшему собеседнику. Вот это да! Вот это скор на язычок учитель! Важно он отбрил Хамзу, ловко!
      ...Неожиданно в комнату вернулась Аксинья. На лице ее была
      тревога.
      - Ачахон пришла, - сказала она Хамзе, - просит выйти.
      Ачахон, закрываясь паранджой, стояла около крыльца.
      - Что случилось? - спросил Хамза.
      - Маме стало хуже... Она хочет видеть тебя... Отец послал меня за тобой...
      Полковник Медынский, одетый в штатский костюм, сидел в темной глубине закрытого экипажа, низко надвинув на лоб мягкую шляпу. Рядом, возле полуоткрытой дверцы, стоял в черном парике (действительно, родная мать не узнала бы) капитан Китаев, загримированный под чиновника из городской управы:
      картуз, чесучовая двойка, трость...
      - Он был сегодня у Соколова, - вполголоса сказал Китаев. - Сейчас вернулся домой. Надеюсь, не с пустыми руками.
      - Мог захватить с собой что-нибудь, имеющее отношение к месту и дню маевки?
      - Пока не знаю. Надо проверить. У меня все готово.
      - Ваш человек на месте?
      - На месте.
      - С богом, - перекрестился Медынский.
      Когда брат и сестра вошли в дом, ибн Ямин сидел у постели жены, изредка проводя по пересохшим губам Джахон-буви мокрой тряпкой.
      В комнатах было тихо. Тускло светилась в нише керосиновая лампа. Пламя ее, вздрагивая, бросало на стены неровные тени.
      Хамза опустимся на колени у изголовья матери.
      - Сынок, - тихо сказала Джахон-бувп и открыла глаза,
      ты успел...
      Тяжело дыша, она смотрела перед собой невидящим, угасающим взглядом. В зрачках промелькнули какие-то неземные, последние тени - боль, благодарность, прощание... Опустились
      веки...
      - Не удалось мне увидеть моих внуков, - прошептала Джахон-буви горестно и печально, - не расцвело твое счастье, сынок... Аллах обошел нас своей милостью, наказал своим гневом...
      Что же, на все его воля. Судьбу, видно, не изменишь... И Зубейда ушла, не достигнув заветного... Да простится ей ее грех... Тяжко мне на душе, дети... Отец, дай воды... Сынок, не живи больше один, женись...
      Хамза проглотил подошедший к горлу комок. Мать заболела
      сразу после его выздоровления. Он понимал, что его болезнь отняла у нее последние силы.
      Джахон-буви открыла глаза, обвела взглядом мужа, дочь, сына. Долго смотрела на каждого, что-то сказала.
      - Отец! - заплакала Ачахон. - Она просит вас благословить ее...
      Ибн Ямин, захлебываясь слезами, провел по лицу руками.
      - Мать, прости меня... Мы столько прожили вместе, столько детей было у нас... Спасибо аллаху, мы всегда жили дружно...
      Если я чем-нибудь обидел тебя, то прости меня, прости... Я же только благодарен тебе, тысячу раз благодарен за все... Прощай, прощай...
      Рядом рыдала Ачахон, но Хамза не верил, что мать умирает.
      Ему казалось, что все это неправда, сейчас все изменится, мать встанет, зажжет в доме все лампы и свечи, накроет стол, и они сядут ужинать всей семьей...
      - Просите благословения, дети, - сказал сквозь слезы ибн Ямин.
      Ачахон припала к умирающей, гладила рукой ее волосы, лицо...
      Хамзу охватил ужас. Нет, все это было правдой! Смерть приближалась, вошла в их дом.
      - Мама, мама. - зашептал он, закрывая лицо руками и чувствуя, как лед прикоснулся к его спине, - не надо, не надо... Вы поправитесь, у вас будут внуки, вы увидите их...
      Плачущая Ачахон, тронув брата за плечо, показала на отца.
      Ибн Ямин, причащая жену, уже читал над ней прощальную суру из корана главу "Оятал курси".
      Хамза застыл в оцепенении. Джахон-буви дышала все реже и реже, едва различимо... Судорожное движение подбородком в сторону сына - словно хотела что-то сказать, самое главное, словно хотела предупредить о чем-то, предостеречь...
      - Она умерла, - хрипло, задушенно сказал ибн Ямин, прервав чтение. Аллах взял ее к себе...
      И вдруг резко распахнулись двери дома ибн Ямина. Вошли сразу несколько человек.
      Полицейский.
      Двое в чалмах и халатах, подпоясанные форменными ремнями с бляхами, чиновники местной туземной администрации.
      И странный господин с длинными черными волосами в картузе.
      - Обыск! - громко и отрывисто сказал один из чиновников.
      Хамза не верил своим глазам, ушам. Что им нужно здесь, этим людям? Неужели не видят они, что произошло здесь?
      - У нас в доме покойная, - сдвинув брови, медленно начал подниматься с места Хамза.
      - Весьма сожалею, - участливо произнес странный черноволосый господин, - но у нас есть указание произвести у вас обыск сегодня при любых обстоятельствах.
      - Чье указание?
      - Вице-губернатора Туркестанского края.
      - Это кощунство! - резко повернулся Хамза к чиновникам в чалмах и халатах.
      - Предлагаю подчиниться, - сказал сзади черноволосый. - В случае сопротивления вынужден буду применить оружие.
      - Вы люди или не люди?! - бешено сжал кулаки Хамза. - Как вы можете?!!
      Отец осторожно взял сына за руку.
      - Не оскорбляй прах матери, - тихо и безучастно сказал ибн Ямин, смирись...
      - Приступайте, - кивнул чиновникам человек в картузе.
      Полицейский вошел в комнату Хамзы, начал рыться в бумагах
      и книгах, переставлял с места на место посуду и вещи. Черноволосый, расхаживая по комнате, молча наблюдал за ним. И только представители туземной администрации, словно испытывая стыд перед покойницей, неподвижно стояли на месте, со страхом глядя на покрытое одеялом тело Джахон-буви.
      - Почему не производите осмотр помещения? - остановился около них "картуз". - Никогда не видели мертвых?
      - Мы не знали, что в доме покойник, - смущенно заговорил один из чиновников. - Наши обычаи не позволяют...
      - Разные есть обычаи! - оборвал его черноволосый. - А если то, что мы ищем, спрятано под трупом умершей?..
      Хамзу затрясло. Ибн Ямин понял - сейчас произойдет что-то ужасное. Он обнял сына, пытаясь его успокоить...
      И в это время в дом вошел Алчинбек.
      Ибн Ямин и Алчинбек вывели Хамзу во двор.
      Чиновники подошли к телу Джахон-буви.
      - Стойте! - сделал запрещающий жест Китаев. - Не трогайте ее!.. Вы что уж, на самом-то деле... Понимать надо!
      Он говорил злым шепотом, с раздражением глядя на своих туповатых помощников. В их-то глазах он совсем не хотел быть осквернителем тела покойной.
      - Встаньте у дверей и никого не пускайте! - приказал капитан. - Будут ломиться - применяйте силу.
      Он быстро вошел в комнату Хамзы.
      - Иди к дверям, - сказал Китаев полицейскому. - Когда я выйду из дома первым, громко скажешь через минуту мне сзади: ничего не найдено... Понял?
      - Понял.
      Оставшись один в комнате, капитан лихорадочно зашарил опытным глазом по стенам. Должен быть тайник... Ага, вот он!..
      Рукопись. Большая. Наверное, та самая. И ничего больше, никакой нелегальщины... Черт с ней! Хватит и рукописи.
      Остальное узнает Алчинбек.
      Человек в картузе вышел во двор, закурил. Скосил взгляд в сторону старик, Хамза, Алчинбек и женщина стояли неподалеку. Алчинбек держал Хамзу за руку, что-то горячо говорил ему... Очень хорошо, все идет по плану.
      - Так что ничего не найдено! - рявкнул сзади полицейский.
      Китаев бросил папиросу на землю.
      - Не найдено так не найдено, - так же громко сказал он, ощущая рукопись на животе под рубашкой. - Очень жаль...
      Кончайте обыск! - И быстро пошел к калитке.
      Чиновники и полицейский поспешили за ним.
      Все вернулись в дом.
      - Это ужасно, просто ужасно, - быстро говорил Алчпнбек, - приходить с обыском в дом умершей. Я не нахожу слов...
      Ачахон подошла к матери. Ибн Ямин, взяв коран, сел около стены.
      - Совершенно случайно узнал, что вашей матушке стало плохо, - продолжал Алчинбек, не отходя от Хамзы. - Я поспешил сюда, и вот... Какое горе, какое горе!
      Ибн Ямин начал тихо читать прерванную суру.
      - Они не трогали ее, - вдруг сказала Ачахон.
      Ибн Ямин опустил книгу.
      Хамза быстро посмотрел на сестру, рванулся в свою комнату.
      - Рукопись! - закричал он, выбегая обратно. - Пьеса!..
      Они украли ее!..
      У ибн Ямина задергалась голова. Обессилевшая Ачахон опустилась около тела матери.
      - Негодяи! - всхлипнул Хамза. - Я догоню их!.. И убью всех!.. За все, за все, за все!..
      И, рванув ворот халата, он бросился к дверям.
      Он добежал до конца улицы, остановился. Нигде никого не было.
      Сзади подбежал Алчинбек.
      - Хамзахон, что с вами? Какая рукопись?.. У вас умерла мать, как вы можете в такой день думать о каких-то рукописях?
      - Уйдите от меня!
      - Куда вы? Куда?
      Он побежал по другой улице. Никого...
      Сзади задыхался Алчинбек.
      - Хамзахон, остановитесь!.. Вы никого не найдете сейчас!..
      Уже ночь!..
      Хамза стоял неподвижно, опустив голову.
      Они сидели вдвоем на берегу арыка, опустив босые ноги в воду. Ночная траурная тишина неподвижно стояла вокруг них.
      Невидимая, шумела над головой листва могучего карагача.
      А в недостижимой высоте, в черной бездне неба, одиноко плакали звезды.
      - Вы простите мне эту вспышку, Алчинбек, - понуро сказал Хамза, - я перестал владеть собой...
      - Какие могут быть извинения между нами, - устало вздохнул Алчинбек, тем более в такой день...
      - Я не могу поверить, что мамы больше нет...
      - Вам надо возвращаться, Хамзахон. Они остались там одни.
      - Да, да, сейчас пойдем...
      - Если вы позволите, я переночую сегодня у вас. Мне хотелось бы утром совершить вместе с вами молитву за ушедшую в рай светлую душу Джахон-буви.
      - Спасибо, друг.
      - Она была так добра ко мне и вообще к людям... Пусть аллах воздаст ей на том свете все, чего не увидела она при жизни.
      - Спасибо, Алчинбек, спасибо.
      - Короток век человека, страдания сокращают его жизнь...
      Человек подобен каравану, ему приходится преодолевать холмы, пески, горы, пустыни... И как редко дорога судьбы проходит через долины, как коротки остановки в оазисах...
      - Зачем им понадобилась моя пьеса? Что они искали?
      Неужели они приходили только за пьесой?
      - Я думаю, Хамзахон, что их приход объясняется вашей дружбой со Степаном Соколовым.
      - Вы говорили сейчас об оазисах человеческой судьбы...
      Степан Соколов - один из немногих оазисов моей жизни...
      - Надеюсь, наша дружба...
      - Конечно...
      - Для меня она всегда была источником, из которого я утолял свою духовную жажду.
      - Для меня тоже...
      - В последнее время я все чаще и чаще думаю о том, что близкие отношения между людьми, возникшие в ранней молодости, невольно определяют их общую дорогу. Я уверен, Хамзахон, что, несмотря на многие разные обстоятельства нашей жизни, нас все-таки гораздо большее объединяет, чем разъединяет. Мы пережили тяжелые минуты, были крутые подъемы на нашем пути, судьба подвергала жестоким испытаниям нашу дружбу, и тем не менее мне иногда кажется, что в будущем у нас с вами одна дорога и одна могила...
      - Моя дорога трудна...
      - И мне не хочется легкой дороги!.. Многие считают, что моя служба у бая - сплошное удовольствие. Да будь она проклята, эта служба!.. Мне надоело быть лакеем, Хамзахон! Мне надоели все эти гулянки, пиры, я устал от своей золотой клетки!.. Я тоже хочу бороться - бороться по-настоящему, ведь я же учился, мечтал, надеялся... Но я вынужден жить среди людей, у которых все только продается и покупается...
      - Хотите познакомиться с настоящими людьми?
      - Хочу! Конечно, хочу... Поверьте мне, Хамза, я не могу больше дышать одним воздухом со своим окружением, я задыхаюсь там...
      - Я вас понимаю... Сегодня скорбная ночь, но даже печаль осквернена грязными руками... Через несколько дней мы собираемся на маевку... будет проходить под видом дня рождения одного рабочего...
      - Степана Соколова? - улыбнулся Алчинбек. - Там, наверное, будет Аксинья?
      - Нет, не Соколова, другого человека...
      - В городе собираться опасно...
      - Маевка будет не в городе, а в кишлаке Ширин-сай, в воскресенье...
      - Спасибо, Хамзахон, за приглашение на маевку. Вы даже не знаете, как я благодарен вам.
      - Ох, Алчинбек, сердце мое разрывается от горя! Совесть обжигает душу... Но мне даже не дали оплакать мою мать. Мама, мама! Я один виноват в твоей смерти, из-за меня остановилось твое сердце.
      - Успокойтесь, Хамзахон. И пойдемте, вас ждут отец и сестра. Они остались без вашей помощи около покойной.
      - Идем. Я убежал как мальчишка... Зачем им все-таки понадобилась моя пьеса?
      - Это недоразумение. Вам вернут ее.
      - Нет, они уничтожат рукопись, я знаю... Но я все равно восстановлю пьесу! Я помню ее наизусть!.. Это память о Зубейде, понимаете, Алчинбек?.. Они могут сжечь бумагу, но мою память и мое сердце они сжечь не смогут никогда!.. Зубейда однажды сказала мне, что, пока я буду писать о ней, она будет жива для меня...
      - Не надо воспоминаний, Хамзахон. Ваше сердце переполнено сегодняшней болью.
      - Я напишу обо всем! И о Зубейде, и о смерти матери, и о том, как ее даже мертвую не оставила в покое полиция... Завкн прав. Люди должны знать, откуда приходит боль к человеку и что она приносит ему... И Низамеддин Ходжаев тоже прав. Поэт ничего не должен забывать - тогда его слово поможет настоящему и придет в будущее...
      Глава седьмая
      ДВЕ МЕККИ
      1
      Тихое солнечное утро в горах. Зелень еще не отцвела, воздух прозрачен и ясен.
      Аксинья заплетала венок.
      Примерила - мал венок. Снова ловко забегали пальцы, соединяя стебельки. Большой букет, из которого Аксинья брала цветы, лежал рядом с ней.
      С поляны на холме далеко была видна дорога, уходящая в ущелье. И время от времени Аксинья внимательно на нее поглядывала.
      Чуть ниже по склону, на другой стороне холма, в густом кустарнике прятались тоже дозорные - парень и девушка из кишлака Ширин-сай.
      - Куда ты смотришь? - спросила девушка сердито.
      - На тебя!
      - Нас посадили здесь, чтоб мы смотрели на дорогу!
      - А ты пересядь на мое место, тогда я и дорогу буду видеть, и тебя...
      ...Много народу собралось в тот день в ущелье, на берегу бурной речушки Ширин. Бурлит большой казан, из которого вкусно пахнет пловом, накрыто сразу несколько дастарханов - желтеют лепешки и дыни, высятся горки фруктов и овощей.
      Узбеки, киргизы, таджики, русские - все сидят вместе. Да и чего им сторониться друг друга? Больших господ среди них нет, все свой брат кокандские мастеровые и фабричные. Ну, и несколько ремесленников из пригорода.
      Лихо отбрасывая падающий на глаза русый чуб, Степан Соколов терзал ярославскую гармошку. Одет он был по-праздничному, но особую гордость Степана составляла фуражка с ярким лакированным козырьком.
      А за соседним дастарханом пытался подобрать на дутаре туже мелодию Хамза. Но какой-то печальный, грустный напев получался у него.
      В каждой компании шел свой разговор.
      - Э-э, вот ты говоришь - учись. А зачем? - усмехнулся, глядя на Хамзу, пожилой мастеровой-таджик. - Если я. к примеру, погонщик каравана, зачем мне знать, как устроен мир? Где горб у верблюда, где голова, а где хвост, я и так знаю.
      - Но надо знать самое главное, - оборвал мелодию Хамза, - куда и зачем идет караван? Без учебы - жизнь пустыня.
      - А где я возьму учебу? - нахмурился таджик. - На базаре куплю? Если ты такой умный, дай мне скорее твою учебу, прошу тебя.
      Все засмеялись.
      - Прошу, прошу, - вздохнул Хамза. - Мы всю жизнь просим. У бая - денег взаймы, у муллы - благословения, у купца - товара в долг... Просим и просим, с детства до старости.
      Свернув гармошку, присел около Хамзы Степан Соколов.
      - И не надоело? - Он с хрустом надкусил яблоко. - Просить, говорю, не надоело?
      - А что делать? - развел руками мастеровой. - Не воровать же...
      - Чью просьбу услышат скорее - одного человека или ста?
      - Конечно, ста, - ответил кто-то из молодых узбеков, жителей Ширин-сая.
      - А если попросит тысяча? - подбоченился Соколов.
      - Если столько человек сразу просить станут - гора дрогнет! Любую просьбу выполнит даже хан!
      - Выполнит! Как же! Держи карман шире, - сплюнул известный всему Коканду сапожник из пригорода - наполовину русский, наполовину неизвестно кто. - Пришлет полицейских, то есть миршабов, - тебя в яму и посадят!
      - Тысячу сразу не посадят!
      - Пришлет тысячу миршабов!
      - Но нас-то, рабочих, всегда больше, чем миршабов! - тряхнул чубом Степан.
      - У них сабли, винтовки! А у нас что? Ничего нет!
      Соколов с удовольствием наблюдал, как начатый им спор разгорался все сильнее и сильнее. Он даже толкнул Хамзу локтем в бок: мол, вот как надо действовать, народ-то сам приходит к правильным мыслишкам. Народ, он не дурак.
      Но Хамза сегодня был сам на себя не похож. Всего несколько дней назад похоронили мать. На похороны пришло много народу.
      Даже сам судья Камол пожаловал. Долго говорил о том, что аллах посылает мусульманам наказания за их грехи. Но не всегда, мол, наказания падают на тех, кто их заслужил. Бывают и невинные жертвы, но аллах видит все. Рано или поздно каждому воздастся по заслугам.
      Всем было ясно, о ком говорил судья, и у Хамзы остался от похорон горький осадок на душе - ни оплакать, ни похоронить мать ему как следует не дали.
      Причина невеселого настроения Хамзы была еще и в том, что на маевку не пришел Алчинбек. Накануне он прислал записку, в которой писал, что по делам должен на несколько дней уехать из Коканда. Записка расстроила Хамзу. Ему почему-то хотелось, чтобы именно сегодня Алчинбек был рядом. В эти скорбные дни он постоянно испытывал потребность разговаривать с Алчинбеком, вспоминать юность, когда была жива мать, когда он писал стихи и газели, любил Зубейду и вообще, все было хорошо...
      - Скажешь что-нибудь? - вывел Хамзу из состояния мрачной задумчивости Степан Соколов.
      - Скажу, - кивнул Хамза.
      Он оглядел сидевших за дастарханом людей. Все лица были повернуты к нему.
      - Вы говорили о винтовках и саблях, - тихо начал Хамза. - Но оружие это восстание, а восстание - это кровь, жертвы и горе. Разве путь к добру и счастью должен быть забрызган кровью? Наверное, революция может победить и без ненужных
      жертв.
      - С помощью всеобщего образования, что ли? - не выдержав, зло крикнул Степан, пораженный неожиданными словами Хамзы, его интонацией и понурым видом.
      - Если все люди станут грамотными и образованными, то равны будут все, - сказал Хамза. - А когда все равны, то никто не может быть рабом другого. Революция этого и добивается, но зачем же тогда напрасные жертвы? Знания, просвещение, учеба - вот что самое главное.
      Степан Соколов уже досадовал на себя за свой злой выкрик.
      Он понимал, что после смерти матери и обыска с Хамзой что-то произошло. Он был очень удивлен еще тогда, когда перед самыми похоронами Хамза пришел к нему и от имени отца попросил, чтобы ни он, Степан, ни Аксинья не приходили на кладбнше.
      Тогда Соколов объяснил это для себя цепкостью религиозных предрассудков, в плену которых находился ибн Ямин.
      Но Степан был горд за Хамзу, когда тот сказал, что не пропустит маевку из-за траура. Это был поступок настоящего борца,
      революционера... И вот теперь Хамза вдруг понес какую-то околесицу о ненужности жертв в революции. Да какая же революция бывает без жертв!
      Похищение рукописи пьесы полицейскими агентами, конечно, сильно подействовало на Хамзу. Но не с кем было посоветоваться, какой совет дать Хамзе, чтобы он по закону потребовал у полиции возвращения рукописи. Доктора Смольникова срочно вызвали в Ташкент по медицинским делам. А Хамза переживал...
      И допереживался - заменил революцию просвещением.
      Нужно исправить дело. Но только аккуратно. Хамза - свой.
      Сейчас он не в себе, но пройдет время, и он опять заговорит правильными словами. Надо осторожно объяснить ему его неправоту. И пусть люди послушают. Им будет полезно.
      Но и особенно разводить кисель тоже, наверное, не следует.
      Нужно сказать просто, доходчиво и ясно, чтобы поняли все, кто пришел на маевку, - и русские, и узбеки, и таджики, и киргизы.
      Как когда-то, в девятьсот пятом году, говорил ему самому, Степану, доктор Смольников.
      - Мы каждый день .вспоминаем девятьсот пятый год, - сказал Соколов, глядя в упор на Хамзу. - Значит, он не прошел для нас бесследно. Значит, не напрасно гибли прекраснейшие из людей, раз их пример всегда перед нами. Революция не кончилась, если мы с вами спорим о ней... А что касается жертв, то в нашем Туркестане сейчас за один день от голода, болезней и нищеты гибнет столько же людей, сколько погибло на баррикадах Красной Пресни.
      - Знания - те же баррикады, - возразил Хамза. - На баррикадах знаний мы даем бой и невежеству.
      - Сегодня в твоей школе избили учеников, - подался вперед Степан, - а завтра убьют тебя... Наши враги, баи и богачи, не остановятся ни перед чем! Они стреляют в нас! А ты будешь защищаться от них только одним просвещением? У них пушки, а у тебя глобус, да?
      - Пусть меня убьют, - горячился Хамза, - но мои ученики пойдут дальше меня, а их ученики еще дальше! Их будет все больше и больше. Знания и мысль не остановят никакие пушки!
      - А почему, Степан-ака, рабочим в девятьсот пятом году не хватило силы, чтобы победить? - спросил пожилой таджикмастеровой.
      - А потому, что мы с вами тогда были плохо знакомы друг с другом. Одни шли на баррикады, а другие смотрели на это как на чужое дело. Вот если б мы пошли все вместе!.. Этого и боятся и здешние русские власти, и ваши мусульманские. Когда все национальности соединятся вместе, их-то уж никакие пушки не остановят...
      Вопреки договоренности с полковником Медынским о том, что он, капитан Китаев, личного участия в прекращении беспорядков и подавлении открытых волнений по соображениям конспирации принимать не будет, Китаев все-таки уговорил полицмейстера назначить его старшим офицером на проведение операции в поселке Ширин-сай.
      Для захвата участников маевки был выделен смешанный отряд конных туземных полицейских-миршабов, казаков и городовых. За это отвечал недавно присланный из Ташкента жандармский ротмистр Пересветов - личность, по мнению Медынского, ограниченная, но честолюбивая.
      К Ширин-саю отряд подошел ночью, скрытно. В километре от ущелья Пересветов предложил разделиться на две группы.
      - Вы зайдете со стороны поселка, - предложил Китаеву ротмистр, - а я от реки. И, таким образом, окружение будет полное, как у Ганнибала под Каннами.
      - Товарищи! Братья! - поднял Хамза руку. - Один мудрец сказал: знания это огонь, надо зажечь факел во мраке! Другой мудрец сказал: человек - это сосуд. Его нужно наполнить знаниями, чтобы он нес их как живительную влагу в пустыне незнания.
      А третий мудрец сказал: если начнется битва, факел упадет в сосуд, огонь погаснет, влага испарится, и снова будет пустыня.
      Если берешь в руки саблю или винтовку, разве ты становишься умнее? Знания бессмертны, их нельзя зарубить или застрелить!
      Мы должньгстать сильнее врага, пусть у него даже будут пушки и бомбы...
      - По-твоему получается, - встал рядом с Хамзой Степан Соколов, - что пройдет каких-нибудь двести лет, и слепые сами по себе станут зрячими... Даже больше того - учеными! И тогда все будет прекрасно: враги поймут, что они не правы, а пролетарии, неимущие спокойно возьмут власть. Долго же нам придется ждать!
      - Хоть триста лет! - горячо воскликнул Хамза. - Но без крови! Дети не станут сиротами, жены - вдовами! Ведь если снова начнутся бои, снова погибнут лучшие из лучших!
      - Народ и партию уничтожить нельзя, - спокойно произнес Соколов. Прошло несколько лет после поражения революции пятого года, а нас уже стало намного больше. И чтобы наши ряды росли и дальше, нужно нацеливать ум и силу народа на реальные дела. А ты обещаешь рабство на три века. Кому это нужно?
      Простые люди хотят скорее увидеть себя хозяевами на своей земле...
      - Значит, по-твоему, я иду против народа? - возмутился Хамза. - Только потому, что не хочу проливать его кровь?
      - Каждый, кто хочет видеть свой народ еще сотни лет в рабстве, становится его врагом, - громко сказал Степан. - Вопрос, мой дорогой Хамза, заключается в том, чтобы понять, за что надо проливать кровь... Если только за то, чтобы получить право на учебу в школе, - на баррикады идти не нужно. Но за то, чтобы стать хозяином своей судьбы, - миллионы пойдут на смерть и победят.
      - Ваше благородие, - подъехал к Китаеву казачий унтер, - а ежели сопротивление окажут магометанцы? Пощекотать сабельками дозволяется?
      - Их можно, а русского Соколова не трогать, - буркнул капитан. - Он еще нужен будет... Да ведь вам в городе все объяснено, чего спрашиваешь?
      - Ребята интересуются, - ухмыльнулся унтер, - барахлишком попользоваться... ежели подвернется?..
      - Пользуйтесь, - мрачно махнул рукой Китаев. - Эй! - крикнул он отъехавшему казаку. - Узбека еще одного трогать нельзя, Хамзу... тебе покажут...
      И вдруг начальник секретного отдела кокандской полиции капитан Китаев поймал себя на мысли о том, что ему именно сегодня почему-то смертельно надоела вся эта возня с Хамзой, Степаном Соколовым, доктором Смольниковым и всеми остальными поднадзорными, ссыльными и прочими предосудительными лицами. Зачем он, начальник секретного отдела, сам напросился на эту операцию? Ведь еще саданет из револьвера какой-нибудь сумасшедший пролетарий вроде Соколова... Сидел бы себе в городе в полиции или к полицмейстеру в гости домой пошел - предложил бы в преферанс сыграть по маленькой... А тем временем здесь честолюбец и карьерист Пересветов и без него все кончил бы...
      "А вообще-то надо заканчивать с Хамзой, - неожиданно для самого себя подумал Китаез. - И с Хамзой, и со Степаном Соколовым, и со всем этим местным туземным сбродом. И просить у Медынского отпуск, в Россию... Приехать в Петербург, пройтись по Невскому, посидеть в ресторане, а потом закатиться на всю ночь к девочкам на острова... Хватит киснуть в этой азиатской глуши! И совершенно незачем расставлять для крамолы какие-то сложные агентурные сети. Нагайка, сабля и пуля - вот лучшие средства борьбы с революцией как в центре империи, так и на ее далеких окраинах... Накачали сами себе на шею этого Хамзу, выдумали особую опасность его стихов и статей!.. Один хороший удар казачьей шашкой, и никакого Хамзы никогда не было. А всю остальную кашу пусть расхлебывает сам Медынский.
      С меня хватит!.. Тайного агента своего, Алчинбека, передам Пересветову - он ему пригодится. Свою преданность царю и отечеству тоже преувеличивать не следует. Ведь действительно может оказаться у кого-то из участников сегодняшней маевки оружие. Так что ж, мне свою единственную голову именно здесь, среди инородцев, прикажете сложить?"
      - Эй! - еще раз позвал капитан казачьего унтера и, когда тот подъехал, сказал ему: - Барахло, которое сумеете захватить, все ваше. А в случае активного сопротивления... Понял?
      - Понял! - гаркнул казак. - Всех подряд?
      - Всех! Перед вами враги бога и веры, они своего Магомета хотят выше нашего Христа посадить!
      Глаза унтера налились кровью.
      А на маевке тем временем продолжался спор между Хамзой и Степаном Соколовым.
      - Можно победить без жертв! - не унимался Ха.мза. - Пусть долог путь до этой победы, но он бескровен!
      - А если враг не будет ждать? - крикнул кто-то из фабричных. - Если он первый за оружие схватится? Тогда как?.. Он тебя штыком, а ты ему сапог целовать будешь?
      - Если не строить баррикад, - повернулся в сторону кричавшего Хамза, то врагу незачем будет применять против нас пушки...
      - Значит, опять покорность и рабство? - снова, не выдержав, зло крикнул Степан.
      - Нет, видимость покорности, - объяснил Хамза. - А на самом деле мы с каждым днем будем знать все больше и больше!
      И, значит, с каждым днем будем становиться все сильнее и сильнее!..
      Аксинья первая увидела втягивающийся в горловину горной дороги конный отряд. В ужасе вскочила она и бросилась бежать вниз, в ущелье.
      А дозорные с другой стороны - парень и девушка - все время смотрели, конечно, только друг на друга.
      - Когда я сижу рядом с тобой, - улыбался парень, - я даже слышу стук своего сердца... А ты слышишь его?.. Слышишь? Туктук-тук... Все громче и громче...
      - Ой, гляди! - изменилась в лице девушка, показывая вниз, на дорогу. Миршабы!
      ...Увлекшись спором, и Степан Соколов, и Хамза, и все остальные участники маевки, казалось, забыли обо всем на свете.
      - Полиция! - вдруг закричал кто-то, увидев Аксинью.
      С противоположной стороны холма мчались по склону дозорные - парень и девушка.
      Замешательство было всеобщим и неожиданным.
      - Как быть, Степан-ака?..
      - Мы же собрались на день рождения! В чем наша вина?!
      - Наша вина в том, что здесь собрались вместе узбеки, киргизы, таджики и русские! - сжав кулаки, выбежал в центр площадки Соколов. - Только за это из нас рубленую капусту могут сделать!
      - Не имеют права! - возвысил голос Хамза.
      - Они ничего нам не сделают! Зря боимся!..
      - Покричат и ускачут...
      - Так и девятого января говорили! - яростно сверкнул глазами Степан. Если окружат - дело плохо кончится!.. Уходить надо!.. К реке!.. Все на тот берег!.. Полиция плавать не любит!..
      Народ хлынул к реке.
      - Может, обойдется? - тяжело дыша, ковылял сзади Степана русский сапожник из пригорода. - Они ведь тоже в бога веруют, а?
      - Веруют! - огрызнулся на ходу Соколов. - Сейчас они нас рубить будут и верующих, и неверующих...
      - Не имеют права! - упрямо повторял Хамза. - Не имеют права!..
      - А ты объясни им, которые с саблями, насчет их прав или насчет просвещения! - крикнул Степан. - Эх, хоть какое-никакое ружьишко бы сейчас!!
      ...С криками, с визгом ворвались в ущелье с двух сторон конные полицейские и казаки. Вид убегающих людей прибавил злости преследователям. Казаки настегивали нагайками лошадей. Блеснули на солнце шашки.
      - Отрезай... от воды! - закричал, встав в стременах, Пересветов, - Не давай в реку уйти!
      ...Растерянно остановился Хамза, подбежав к берегу.
      - Я же плавать не умею! - испуганно отступил он назад, оглядываясь.
      - Куда смотришь?! - заорал Степан, толкая Хамзу в спину. - Давай в воду!.. Аксинья, держи его за рубаху!.. Втроем выплывем!
      - Утонем! - упирался Хамза. - Плывите без меня!
      - Я тебе дам - плывите без меня! - выругался Степан. - Аксинья, кому говорят - хватай его за рубаху!
      Степан и Аксинья вошли в воду, увлекая Хамзу за собой. Вся река пестрела тюбетейками и халатами плывущих на другой берег людей.
      ...Миршабы на конях скакали по дастарханам, опрокидывали казаны с пловом, топтали овощи, хлеб, фрукты.
      Китаев, разгоряченный погоней, догнал унтера, закричал, показывая на Хамзу:
      - Вон того видишь? Срежь его из винта! Это и есть самый вредный!
      - А второй мой! Не трогайте его! - исступленно орал, пришпоривая коня и выхватывая саблю из ножен, ротмистр Пересветов. - Ну, молись богу, господин Соколов!
      С побелевшими от жажды убийства глазами он влетел в воду, взмахнул клинком, но Степан, отпустив Хамзу, нырнул под брюхо лошади, схватил снизу за подпругу. Ротмистр ткнул саблей под лошадь, чтобы достать Соколова, сильно наклонился... И тут-то Степан, схватив Пересветова за кисть руки, сжимавшую эфес сабли, рывком выдернул офицера из седла.
      Ротмистр рухнул в воду.
      Подхватив его саблю, Соколов замахнулся на подскакавших к берегу миршабов, лошади отпрянули, и Степан, воспользовавшись этим, бросился догонять Хамзу и Аксинью.
      - Стрелять, олухи! - кричал на казаков Китаев. - Не дайте им уплыть!
      - Далеко не уплывут! - осадил на берегу взмыленного коня казачий унтер. - Заледенеют и утонут.
      Мокрый ротмистр Пересветов выкарабкался на берег.
      - Коня! - заорал Пересветов. - И на перехват! У моста их на мель вынесет!.. Там всех перестреляем, а то уйдут в горы к киргизам! За мной!..
      ...Вот и мост. Пустая горная река с шумом катила под мостом свои пустые воды.
      Казаки и миршабы, спешившись, взяли винтовки на изготовку. Китаев и Пересветов, оставаясь на лошадях, пристально вглядывались в сверкающие на солнце волны.
      Но река, огибая скалу, по-прежнему была пустынна.
      - Плывет кто-то! - крикнул Пересветов. - Вон и голова!
      Залп. Второй. Третий.
      Но это плыл всего лишь дутар Хамзы - полукруглый струнный музыкальный инструмент, похожий на мандолину. Пули пробили его в нескольких местах, он набрал воды, но все-таки продолжал плыть.
      Проплыл под мостом венок Аксиньи. И новенькая щегольская фуражка Степана Соколова с блестящим лакированным козырьком, в котором отражался солнечный луч.
      - Кончено, ваше благородие, утопли все, - перекрестился
      казачий унтер, - тут не выплывешь, потому как горная вода, коченеет все...
      - Ну, слава богу, - устало вздохнул капитан Китаев.
      Собакам собачья смерть... Инструмент и фуражку достать Как вещественное доказательство.
      - Аллах велик! - сказал подъехавший к мосту старший
      туземный полицейский - миршаб. - Да сбудется воля его всегда, везде и во всем...
      Вечером того же дня в Коканде шейх Исмаил сказал Мияну Кудрату:
      - Мой хазрат, аллах покарал нечестивца. Сегодня в ущелье Ширин-сай полиция рассеяла и загнала в реку сборище мастеровых и фабричных. Говорят, что Хамза утонул...
      - Кто-нибудь видел это? Нашли тело? - нахмурился Миян Кудрат. - От кого сведения?
      - От русской полиции, хазрат.
      - Тогда пусть об этом узнают все правоверные. Вели объявить в мечетях... О-омин!
      - О-омин! - повторил набожно Исмаил.
      Ночью к дому Медынского подъехали капитан Китаев и ротмистр Пересветов. Полицмейстер сразу же принял их.
      - Первоначально намеченный план был сразу нарушен, - без предисловий начал Китаев, - фабричные, увидев нас, со страху полезли в реку. Многие утонули...
      - А Хамза? Соколов? - отрывисто спросил полицмейстер, нервно вскинув правую бровь.
      - Соколова я, по-видимому, ранил саблей, - вступил в разговор Пересветов, - так что он пошел на дно первым... А Хамза, как мы успели заметить, плавать не умел. Его тащила за собой в реку какая-то блондинка...
      - Они тоже утонули, - хмыкнул Китаев.
      - Господа! - удивленно поднял вверх брови Медынский. - А кто же вам разрешил вынимать сабли из ножен? Разве мастеровые чем-нибудь угрожали вашему отряду?.. Мне социалисты нужны не мертвые, а живые! Чтобы суд можно было над ними устроить! И показать, черт возьми, местному населению вообще всю пагубность социалистической пропаганды! Особенно на примере Хамзы.
      - Теперь уже трудно что-либо изменить, ваше превосходительство, развел руками Китаев. - Хамза утонул - это несомненно.
      - А не всплывет он все-таки через месяц-другой, - прищурился Медынский, - набравшись сил на дне речном? Теперь уже в образе наизлейшего нашего врага и главного туземного агитатора всего Туркестана? Запас ненависти к нам после купания в Ширин-сае будет у него очень велик.
      - Никак нет, ваше превосходительство, исключено.
      Медынский прошелся по кабинету.
      - Да-а, поторопились вы, господа. Грубая работа... А вам известно, что мертвые иногда бывают опаснее живых? Из мертвых могут сделать легенду - с живыми это бывает реже.
      - Разрешите высказать некоторые соображения, ваше превосходительство? шагнул вперед Пересветов.
      - Прошу.
      - Я думаю, ваше превосходительство, что они все-таки живы... Живы-с! И местному населению это известно. Мертвых, как вы совершенно справедливо изволили заметить, еще до вечера на крик, на лозунги бы подняли...
      - Этого не может быть! - метнул на ротмистра косой взгляд капитан. - Я своими глазами видел, как скрылись под водой головы Хамзы и Соколова.
      - Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, - продолжал Пересветов. У Ширин-сая река делает вокруг скалы такой крутой изгиб, что если Хамза и Соколов вылезли на берег возле большого камнепада, то их нельзя было увидеть ни с места маевки, ни от моста.
      Полицмейстер внимательно разглядывал ротмистра.
      - У вас все, господа? - спросил наконец Медынский. - Хорошо, можете идти.
      Пересветов пошел к двери. Китаев оставался стоять на месте.
      - У вас еще что-нибудь ко мне, капитан? - спросил полковник.
      - Сугубо личное.
      Медынский кивнул:
      - Слушаю вас.
      - Прошу предоставить мне длительный отпуск, господин полковник, для поездки в Россию. Напряжение по службе расстроило здоровье, нервы сдают... Хотелось бы отдохнуть, подлечиться...
      - Отпуск? - усмехнулся полицмейстер. - Отпуск предоставляется в виде поощрения, а вы за сегодняшнее дело заслуживаете не поощрение, а наказание. Ведь мы же с вами намечали определенные планы. Зачем же было затевать всю игру? Гримироваться, изымать рукопись пьесы?.. Кстати сказать, мне ее перевели, и я прочитал рукопись. Должен сказать, что у этого
      Хамзы явный талант драматурга. Конечно, не Шекспир, но очень едко написано.
      - Сегодня в Ширин-сае я понял, - вздохнул Китаев, - что
      не смогу вести игру. И вообще нам с ними не справиться, господин полковник. Их очень много.
      - Ну, с таким настроением и подавно нельзя ехать в Россию... И потом, было бы просто неправильно отпускать вас сейчас из Коканда. Вы изучили местные условия, знаете язык, у вас хорошая агентура...
      - Агентуру я мог бы передать ротмистру Пересветову.
      - Нет, капитан, я не могу предоставить вам отпуск. Интересы службы требуют вашего присутствия в Туркестане. Будем продолжать игру с теми, кто не утонул сегодня в Ширин-сае.
      2
      Ротмистр Пересветов был прав.
      На широком горном пастбище стояла большая круглая юрта чабанов-киргизов. Около юрты сидел Степан Соколов. Голова Степана была повязана окровавленной тряпкой - шашка ротмистра задела его. Рядом, накрытый теплым халатом, лежал на толстой кошме Хамза.
      - Вот тебе и просвещение, - грустно сказал Соколов. - Набили сопли по первое число, еле ноги унесли. А ты хотел этих миршабов, которые в нас стреляли, от невежества спасать.
      - - У них невежества больше, чем у других, - дрожащим голосом ответил из-под халата Хамза. Его бил озноб.
      - А когда они станут образованными, то сами поймут, что с царем или ханом им не по пути, так, что ли?
      - У них не будет другого выхода.
      - Зато у нас есть другой выход, - потрогал Степан голову, - отнять у врага оружие и вооружить народ. Будет у нас оружие, будут они нас бояться, а не мы их. Тогда уж побегают они от нас.
      Рабочие должны вооружаться. Вот к чему ты должен звать людей в своих стихах. Учеба - дело хорошее, это само собой, но революцию одной учебой не сделаешь. Надо вооружаться. Если не отвечать насилием на насилие, то еще не один раз придется нам в речке купаться.
      - Значит, опять рабочие, дехкане и бедняки будут падать под царскими пулями? - с трудом выдавливал из себя слова Хамза. - Снова повторится пятый год? Тысячи лет уже льется человеческая кровь. Земля и небо стонут от насилия...
      - А ты отчего стонешь? От царских милостей?.. То-то и оно...
      Без боев и баррикад-нам не обойтись. Только не надо повторять ошибки пятого года. Сделать выводы - это тоже знание и просвещение. Сейчас тебе мои слова не нравятся, но придет время, и ты сам эти же слова будешь говорить другим... Слышь, Хамза, ты мне когда-то рассказывал о поэте Яссави. Что он сказал о тирании?
      - "Если тиран тиранит - говори: это все от аллаха..."
      - Во-во... А ты должен говорить в своих стихах совсем другое: если тиран тиранит - дай ему в морду!
      К юрте подошла Аксинья.
      - Все ругаетесь? - присела она рядом с Хамзой. - Пора бы уж помириться.
      Хамза с нежностью смотрел на Аксинью, на ее светлые волосы, пушистые завитки на шее... Смутившись, опустил глаза, но Степан Петрович Соколов, перехватив этот взгляд, удивленно уставился на племянницу. "Вот оно в чем дело, - подумал он. - А я-то, дурак, раньше ничего и не замечал".
      - Я тебе воды из родника принесла, - сказала Аксинья и протянула Хамзе наполненную до краев кружку. - Выпей, легче станет.
      Степан Петрович Соколов, улыбнувшись, отвернулся.
      ...Уже вечерело, лучи заходящего солнца играли на травах, на всей беспредельной зелени пастбища, на рыжих спинах лошадей, пасшихся вокруг юрты, на металлических украшениях женщин, хлопотавших возле костра. Запах дымка смешивался с ароматом степи...
      Вай-буй, как прекрасна была панорама неоглядных, уходящих к горизонту просторов!.. Сын хозяина юрты, молодой киргиз Хайдар, богатырского сложения чабан, покрикивая обычное:
      "Хаит, чек, чек, чибич, чек!" - заводил в загон отару овец. Тишина степи нарушалась иногда топотом коней, далекими криками табунщиков. Сиреневые сумерки опускались над горами. Кобылицы лизали жеребят, а те с озорным тонким ржанием носились вокруг матерей, взбрыкивали, валялись на траве, убегали к горизонту. Матери тревожно ржали, подзывая к себе детей, - за каждым камнем в степи мог притаиться матерый волк... Но могучие псы-волкодавы, сидевшие около костра, поглядывали на кобылиц снисходительно, как бы давая понять, что, пока они здесь сидят, для тревоги нет никаких оснований. Не нравились псам только необычно пахнущие гости. Но хозяева дали понять, что к этим неожиданно появившимся на пастбище людям надо относиться сдержанно. И псы терпели.
      Из юрты вышел глава семьи чабанов Сулейман-аксакал.
      Вместе с сыновьями Хайдаром и Джамшидом он был на маевке.
      Сулейман давно знал Степана Соколова - когда-то он приходил на заработки на железную дорогу, но пробыл там недолго. Свое, кровное позвало назад, и Сулейман вернулся в степь пасти лошадей... Когда раненый Соколов вместе с Аксиньей, поддерживая с двух сторон Хамзу, переплыли реку, аксакал увел старого знакомого в горы, на свое становище.
      - Степан-ака! - позвал Сулейман. - Зайди в юрту, надо поговорить.
      Степан ушел.
      Аксинья некоторое время сидела около Хамзы, потом встала и, сделав несколько шагов, остановилась.
      Высокая и статная ее фигура четко рисовалась на фоне пепельного закатного неба. И Хамза, лежавший на кошме и смотревший на Аксинью снизу вверх, невольно залюбовался ею. Он думал о том, что Степан и Аксинья спасли ему жизнь, что без них он, конечно, утонул бы, и еще о том, что в его душе давно уже происходит некий странный процесс... Он как бы все время сопротивлялся какой-то неведомой силе, какому-то незримому влиянию, какому-то далекому и увлекающему за собой.зову, который он всем своим существом всегда слышал в те минуты, когда Аксинья была рядом с ним.
      Придавленный своим горем и жизненными заботами, Хамза старался приглушить этот зов, но он звучал все сильнее и сильнее, тревожил, смущал и вместе с тем вносил в душу новые ощущения - туманил воспоминания, изгонял печаль и уныние, испепелял прошлое, рождал энергию и желание быть молодым, сильным, уверенным в себе... Аксинья уводила из вчерашнего дня, звала в будущее, и Хамза все чаще и чаще понимал, что он больше не может противиться, что ее женская сила, властно забирая в плен его сердце, шире и глубже его сопротивления и всех тех препятствий и ограничений, которые он старался искусственно возвести между собой и Аксиньей.
      Это был зов самой жизни, зов человеческой природы, зов естества отношений между людьми - всепобеждающего естества, древнее которого по своей непобедимости ничего нет на белом свете.
      И Хамза поднялся с кошмы и пошел к Аксинье.
      Сумерки накрыли степь, земля дышала свежестью и покоем.
      А у подножья горы, как светлячки, зажглись вдруг алые "глаза"
      алайских тюльпанов... И неожиданно Хамза произнес две поэтические строчки, словно нашел какое-то чудо в природе: "Багрянец горизонта - это отражение сияния тюльпанов в зеркале небес?
      Или же вот этот алый блеск на просторах земли есть отражение зарева заходящего солнца?"
      - Что ты сказал? - повернулась к нему Аксинья.
      - Пойдемте собирать тюльпаны, - тихо сказал Хамза.
      - Догоняй! - засмеялась Аксинья и побежала вперед.
      Аксинья мчалась будто на крыльях и, оказавшись среди тюльпанов, упала в траву. Хамза, подоспевший к ней, повалился рядом. Оба дышали тяжело, запыхавшись то ли от бега, то ли от волнения...
      Аксинья отдышалась первой и, взглянув на Хамзу, улыбнулась. И в следующий миг захохотала...
      Потом поднялась и пошла собирать тюльпаны.
      Хамза, зажав между зубами травинку, лежал на спине, глядя в небо.
      Караваны последних светлых облаков плыли куда-то в неведомую даль. Вокруг царило таинственное и прекрасное безмолвие, которое, казалось, заключило в свои объятия все сущее.
      Только иногда в небесной выси возникали какие-то ярко освещенные точки - это парили степные жаворонки. Провожая заходившее солнце и стараясь как можно дольше оставаться в его лучах,,они залетали все выше и выше, все выше и выше...
      Вечерними голосами перекликались перепелки, но даже их щебет не нарушал очарование безмолвия, более того - придавал ему какую-то необъяснимую прелесть.
      "Джайляу!" - вдруг вспомнил Хамза, глядя на собирающую тюльпаны Аксинью, киргизское слово, обозначавшее степь, покрытую цветами и травами. И неожиданно он ощутил себя необходимой частицей всего огромного и восторженно торжествующего вокруг него живого земного мира.
      "Ведь человек - это целый мир, - глядя на степь, на зеленый купол небес, подумал Хамза. - Человек сам чудо из чудес этого прекрасного мира... Есть ли что-либо более великое, чем мысль и фантазия человека?.. И абсолютно ошибаются те, кто говорит, что человек есть раб природы, что он слаб, ничтожен, точно букашка какая-то... Нет, скорее человек - это звено великой цепи, то нечто могучее, что придает смысл всему сущему. Философия о ничтожности человека просто кому-то выгодна и, возможно, даже служит на пользу... Но именно человек есть самое великое чудо природы..."
      Мысли его прервал голос Аксиньи. С букетом ярко-алых тюльпанов в руках она появилась внезапно - будто вышла из заката.
      - Вставай, хватит мечтать, - улыбнулась Аксинья, - уже темнеет. Нам надо идти, а то Степан будет беспокоиться.
      - Если я с тобой, о чем ему беспокоиться?
      - Но ты же болен...
      - Я уже поправился...
      Аксинья подняла свой букет над лежащим на земле Хамзой и начала сыпать на него цветы.
      Хамза закрыл глаза...
      Аксинья сыпала на него цветы.
      ...Он не помнил, как оказался на ногах. Взял Аксинью за руку.
      Поднял на нее глаза. Она тоже смотрела на него... Никто из них не знал, сколько они смотрели друг на друга...
      Все остальное произошло вне их сознания и воли - он наклонился к ней и поцеловал ее. И она ответила ему долгимдолгим поцелуем...
      Они были опьянены степью, ночью, своей молодостью. Ничего не было в мире до них и после них. Никого не было в мире, кроме них.
      Наконец она высвободилась из его объятий и... заплакала.
      Они долго сидели молча. Трудно было говорить о чем-нибудь... Но вот Хамза, будто чувствуя за собой какую-то вину, сказал:
      - Не смог я сдержаться, заставил тебя плакать, прости, Аксинья... - И он густо покраснел.
      Аксинья грустно улыбнулась.
      Бедный Хамза! Что он мог поделать с собой! Жестокая судьба с молодости мучила его. Лишив его Зубейды, она хотела обречь его на одиночество, которое стало вдруг нестерпимым для него.
      Он тосковал по ласковому слову, по нежности. Неужто всю жизнь страдать? Все девушки, все молодые женщины сторонились его, избегали общения с ним. Но свет все еще не без добрых людей, не без добрых душ... И одной из них была светлая душа Аксиньи...
      Нет, нет! В ее образе ему явилась Зубейда, вернулась старая любовь.
      Бедный Хамза! Столько дней и ночей посещали его какие-то видения и наваждения... Казалось, что неприступные горы преграждают ему дорогу к жизни, что какие-то злые бураны и ураганы, которым, конечно, недоступно чувство милосердия, заметают перед ним путь к счастью.
      Бедный Хамза! Даже на пороге перемены судьбы условности и ограничения воспитания продолжали терзать его сердце, пытаясь отдалить счастье. "Почему я не сдержался? - горестно думал он. - Почему пошел на поводу своего чувства, проявил слабость?! Я, глупец, довел дело до поцелуя... Неужели я так сильно полюбил ее?.. О боже, ты столь воспламенил мою душу, что я, не вытерпев ее жара и пыла, поддался чувству, - прости же меня за это!.. Но, великий аллах, если кто и заменит Зубейду, то, наверное, только вот эта чистая душой девушка... Весь пламень своего сердца, клянусь тебе, о аллах, я отдам Аксинье..."
      Аксинья посмотрела на Хамзу печально, невесело.
      - Плохо кончится все это, - вздохнула она.
      - Зачем ты так говоришь?
      - У нас все разное, а главное - вера наша разная...
      - Моя вера - ты, Аксинья!
      - И я бы хотела сказать такие слова, но... Нам не дадут быть вместе.
      - Кто не даст?
      - А кто обвенчает нас? Ведь без венца нельзя жить вместе...
      - Да, никто... Ну и пусть! Нам достаточно нашей любви...
      Мое решение твердо, бесповоротно. Начиная с этого дня, я ради тебя готов на все! Скажешь "пойдем", и я готов ради тебя пойти в русскую церковь. Ведь ты спасла меня там, на реке, подарила мне жизнь. Потерять тебя - все равно что найти смерть...
      Аксинья слушала Хамзу и думала:
      "И я тоже ради него готова на все... Если он хочет идти в церковь, то и я смогу пойти в мечеть, принять мусульманство и отказаться от своей веры".
      Она встала и потянула Хамзу за руку.
      - Пойдем и все расскажем дяде...
      Хамза поднялся.
      И, может быть, для того чтобы он забыл все свои невеселые думы, Аксинья сказала озорно:
      - Я буду бежать до самой юрты... Если догонишь, поцелуешь еще раз... А не догонишь...
      И, помахав тюльпанами, побежала.
      И Хамза, забыв обо всем, побежал за ней.
      Степан Петрович Соколов после разговора с Сулейманомаксакалом решил еще на несколько дней остаться в степи. В очередной рейс ему нужно было отправляться только через неделю...
      А если вызовут в полицию и спросят, где был? Не на маевке ли? ответит: возил племянницу на кумыс к киргизам поправить здоровье. А Сулейман-аксакал подтвердит это.
      А вообще-то Степану было уже наплевать, вызовут его в полицию или нет. Злость против властей после разгона маевки, горечь оттого, что из-за чьего-то предательства погибло несколько человек, переполняли сердце. Соколов готов был уволиться из депо и перейти на нелегальное положение. Вот только Аксинья...
      Чабаны из уважения к гостям зарезали овцу, заложили тушу в казан. Вкусный запах киргизской шурпы щекотал ноздри.
      Накрыли дастархан. Старший сын аксакала Хайдар с кувшином и тазиком в руках обошел всех. После этого вытерли руки новым полотенцем. Две невестки Сулеймана внесли огромные блюда, на которых возвышались горой мослы, печенка, мякоть, ножки, голова... Невестки торжественно поставили мясо на дастархан.
      Сулейман-аксакал взял белое блюдо, наполнил его мягкими кусками, протянул младшему сыну Джамшиду.
      - Это для женщин. Отнеси, сынок, - сказал он.
      Блюдо унесли в белую юрту.
      Сулейман начал нарезать мясо для гостей. Нетерпеливый Хайдар вытащил свой нож и проворно начал помогать отцу.
      Наконец все было готово. Сулейман кивнул, и началась еда.
      Ели молча. Овца постепенно убывала. Степан уже был сыт по горло, но хозяева и не думали останавливаться.
      - Степан-ака, почему ничего не кушаешь? - повернулся Сулейман-аксакал к Соколову.
      - Как не кушаю?.. Рахмат, я уже сыт.
      - Хамзахон, тут у нас на воздухе надо кушать много, не отставайте, угощал гостеприимный хозяин.
      - Больше не могу, - поблагодарил Хамза, вытирая руки полотенцем.
      Но не тут-то было! Джамшид, придвинув к себе блюдо, наполнил свою ладонь кусками мяса и начал кормить гостей с руки. Хамза кое-как справился со своей порцией, но когда очередь дошла до Соколова, тот, глядя на пальцы Джамшида, сквозь которые стекало масло, побледнел...
      Чабаны громко засмеялись: "Не бойтесь, Степан-ага! Такой обычай киргизов! Преподносят только дорогим гостям!"
      Степан, как бы спрашивая совета, глянул на Хамзу, который молча показал, что можно и отказаться.
      - У нас есть пословица, - сказал аксакал. - "Очутишься у котла - ешь дотла!"
      И Степан решился...
      Широко открыв рот и закрыв глаза, он вытянул вперед шею.
      И тут же почувствовал, что рот его битком набит мясом. На глазах Степана выступили слезы. Но, уважая народный обычай, он яростно начал жевать, закрыв рот обеими руками. Хозяева юрты хохотали навзрыд, довольные, что Степан-ака не пренебрег обычаем.
      - Хвала вам, живите долго. Степан-ака! Теперь вы самый что ни на есть настоящий киргиз! - крикнул Хайдар, когда Соколов наконец проглотил все мясо. - Можете приезжать к нам в любое время и жить сколько захотите!
      - А вот этим запей для облегчения, - сказал Сулейман и подал Степану почти литровую чашу с кумысом.
      Соколов, войдя во вкус местных нравов, не отрываясь выпил весь кумыс из деревянной чаши. На лице у него было отчаянное выражение - съесть еще хоть целую овцу, но не сдаваться.
      Один из чабанов взял кубыз - киргизский национальный инструмент. Полилась грустная мелодия, сопровождаемая песней. Второй чабан запел.
      Голос звучал высоко, с падрызом. О чем пел певец? Может быть, о боли разлуки, о суетных делах этого тленного мира, о мятежных душах, не мирящихся с тиранией... Из белой юрты вышли женщины. Даже Степан и Аксинья, хотя они и не понимали многих киргизских слов, догадывались по мимике исполнителя, а больше всего по мелодии, что певец поет о чем-то сокровенном...
      Чабан пел до тех пор, пока не устал. И тут же кубыз попросил Хамза и начал повторять мелодию. Сначала тихо, робко, а потом все громче и громче.
      Когда Хамза закончил, к нему подошла Аксинья.
      - Очень понравилось...
      - В последнее время что бы ни делал Хамза, тебе все нравится, - сказал сидевший рядом Степан.
      - Мне тоже, - покраснел Хамза.
      - Что тоже? - не понял Соколов.
      - Что бы ни делала Аксиния, мне все нравится...
      - Эй вы, шайтаны! - подмигнул обоим Степан. - Никак через меня друг другу в любви объясняетесь, а?
      - Мы уже объяснились, - опустила глаза Аксинья. - Хотим обвенчаться...
      - Что-о?.. - изумился Соколов.
      - Мы уже дали друг другу слово, - твердо сказал Хамза.
      - Значит, в Россию собрался ехать? - строго посмотрел Степан на Хамзу.
      - Зачем в Россию, нам и здесь хорошо.
      - Ты, парень, видать, и впрямь мозгами рехнулся, - нахмурился Соколов. - То тебе подавай революцию без жертв, то на русской бабе вздумал жениться... Да где ты с ней будешь жить здесь? Тебя же свои мусульмане камнями закидают...
      - Я не трус! - выпрямился Хамза.
      - Ты-то не трус, а она что будет делать? - начал злиться Степан. Вдовой после тебя останется? С дитем на руках? Об этом подумал?
      - А мы в мечеть пойдем или в церковь...
      - Ну ладно, хватит шутить! - сделал резкий жест рукой Соколов. - Ни ислам, ни православная церковь ваш брак не разрешат - понимать надо, не маленькие. Если серьезно хотите жить вместе, будьте готовы к тому, чтобы каждый день защищаться. Фанатики вас в покое не оставят..
      - А мне наплевать на фанатиков, - презрительно усмехнулась Аксинья.
      - И мне наплевать! - повторил Хамза.
      3
      Вопреки всем ожиданиям, никто ни разу не напомнил ни Хамзе, ни Соколову, ни Аксинье об их участии в маевке, когда они вернулись от киргизов. Степан уехал в очередной рейс на своем паровозе. Аксинья дежурила в больнице. А Хамза через месяц после возвращения с помощью Алчинбека снова поступил на хлопкоочистительный завод Садыкджана-байваччи.
      Хамза и Аксинья виделись каждый день, и главным образом в те дни, когда Степан Петрович уезжал в рейсы.
      Иногда Хамза встречался с доктором Смольниковым, выполняя некоторые его поручения.
      По совету доктора Хамза восстановил рукопись своей пьесы "Отравленная жизнь". Сначала ее сыграли в самодеятельном мусульманском театре в здании городского военного собрания.
      Хамза, исполнявший одну из главных ролей, нарисовал к премьере несколько афиш.
      Спектакль наделал шума в городе. Особенно ярилось духовенство. "Во имя шариата, во имя религии уходите отсюда прочь!" - кричали муллы по вечерам около дома военного собрания. Но мусульмане шли в театр.
      Менялись времена. Духовники уже не могли так сильно влиять на верующих, как это было совсем недавно. Атмосфера становилась демократичнее. И этому немало способствовали русские власти, которые, зная о том, что в центральной России нарастает новый революционный подъем, советовали местной духовной знати ослабить кое-какие религиозные запреты и ограничения.
      И поэтому мусульмане шли в театр.
      В такой обстановке доктор Смольников посоветовал Хамзе возобновить свое ходатайство об открытии новометодной воскресной школы.
      - Деньги на это дело найдем, - сказал Смольников, - но только чтобы никто не знал, откуда они.
      Разрешение было получено. Хамза сам сочинил рукописный учебник-азбуку. И теперь по воскресеньям в доме своего друга Махмуда-тараша он учил читать и писать детей бедняков.
      Приближался Новый год. По инициативе русской администрации в здании военного собрания решено было устроить нечто вроде приема для туземной интеллигенции. В списки приглашенных включили и Хамзу.
      В тот день с утра на окраине города проводился улак-козлодрание. Неожиданно для всех в состязании всадников, которые должны были овладеть козлом - лаком, победу одержал приехавший из алайских предгорий довольно немолодой киргизтабунщик Сулейман-аксакал. Правда, ему помогали два сынабогатыря, Хайдар и Джамшид, на бешеном скаку отгонявшие плетками от лошади отца всех других претендентов на улак. Не повезло даже самому Садыкджану-байвачче, который решил участием в козлодрании закончить наконец свой затянувшийся и уже всем порядком надоевший траур по молодой жене. В былые годы байвачча неоднократно захватывал козла и уносил его на своем самом резвом в Коканде коне от преследователей.
      Но на этот раз широкоплечий Сулейман с такой силой рванул из рук Садыкджана улак, что байвачча чуть было сам не вылетел из седла. А могучие молодые пастухи-киргизы Хайдар и Джамшид так исхлестали садыкджановских прихлебателей, пытавшихся окружить Сулеймана и обеспечить байвачче легкую победу, что выход из старого траура чуть было не обернулся трауром новым.
      - Но ведь это ужасно! - воскликнула находившаяся среди зрителей улака и наблюдавшая за состязанием наездников в бинокль жена полковника Медынского. - Они же буквально убивают плетками друг друга!.. Так и глаза недолго выхлестнуть!
      - Ничего, ничего, - снисходительно улыбнулся стоявший рядом полицмейстер, - улак закаляет. В будущих войнах России надо будет иметь в своей кавалерии вот таких суровых всадников.
      - Ваше превосходительство, - потянулся к уху полицмейстера один из чиновников местной администрации, - про этого Сулеймана говорят, что он точит нож против своих баев, ведет агитацию среди кочевников...
      - Вот как? - улыбнулся Медынский. - Современный Пугачев?
      - Вообще, ваше превосходительство, - продолжал чиновник, - просматривая список приглашенных мусульман, я встретил несколько имен, которые вызвали у меня, мягко говоря, удивление. Например, Хамза... Ведь он же общается с нашими ссыльными.
      - Ну так что же? - простодушно пожал плечами Медынский. - Расстрелять его за это прикажете?
      - Да уж во всяком случае не приглашать туда, где будут многие уважаемые люди и настоящие друзья центральной власти.
      - Вы хотите сказать, - снова улыбнулся полицмейстер, - что мы отпустили вожжи?.. Считаете, что их и дальше надо было бы натягивать сильнее?.. Нет, это сейчас не в духе времени. Мода на строгости прошла. Определенный демократизм теперь просто необходим... Нужно прислушиваться к либерально настроенной интеллигенции, искать с ней контакты...
      Елка была украшена разноцветными гирляндами. Традиционный Дед Мороз осыпал гостей блестками. Снегурочка - одна из самых красивых женщин Коканда, актриса татарского театра Ольга Яруллина - активно помогала Деду Морозу.
      Полковник Медынский приступил к осуществлению своей новой программы налаживанию контактов с местной интеллигенцией - буквально с первой же минуты. Едва только Хамза вместе с Завки вошел в главный зал военного собрания, как полицмейстер подошел к нему.
      - Я очень рад, что вы пришли, - радушно приветствовал Хамзу Медынский. - Вы хороший поэт, а теперь еще и драматург.
      К сожалению, я не видел вашей пьесы, но слышал о ней много лестных слов. Поздравляю!
      - Рахмат, ваше превосходительство, - учтиво наклонил Хамза голову. Рахмат за ваши теплые слова о моем скромном сочинении.
      Завки с удивлением посмотрел на своего обычно вспыльчивого, строптивого ученика - Хамза держался сегодня как заправский дипломат.
      - - Кстати, хочу познакомить вас с одним человеком... Уважаемый Каримбай! - позвал полковник стоявшего неподалеку низкорослого толстяка в европейском костюме. - Прошу, господа поэты, любить и жаловать будущего редактора и одновременно хозяина новой газеты, которая после первого января начнет выходить в Маргилане на узбекском языке.
      Толстяк, приложив правую руку к сердцу, поклонился.
      - Господин Каримбай, - журчал Медынский, - расскажите нам о планах вашей газеты. Кого вы будете ругать, кого хвалить?.. Перед вами, возможно, ваши будущие сотрудники.
      - Моя газета предполагает уделять внимание прежде всего вопросам торговли, - густым басом сказал Каримбай. - Мы хотим оживить деловые связи наших узбекских предпринимателей и сделать их известными всему Туркестанскому краю. Торговля - двигатель прогресса. Тот, кто хорошо торгует, обогащает себя и способствует процветанию своего народа.
      - Ну, а просвещение, знания? Надеюсь, об этом вы тоже не будете забывать?.. Взять хотя бы новометодные школы. Я думаю, что они принесут огромную пользу. И в первую очередь детям, молодежи... Не так ли, господин Хамза?
      - Вы совершенно правы, господин полковник, - согласился Хамза. Новометодные школы ускорят образование в несколько риз.
      - Скажите, почтенный, - вступил в разговор Завки, обращаясь к Каримбаю, - собираетесь ли вы показывать своим читателям некоторые неблаговидные дела людей торговли - обман, например, взяточничество или какие-то другие злоупотребления?
      - Я бы, конечно, мог печатать в своей газете и такие статьи, - загудел толстяк, - но зачем они мне?.. Если я буду высмеивать торговцев и купцов, они не станут печатать у меня рекламу своих товаров. И доходы мои начнут уменьшаться, а потом и вовсе придется газету закрывать... Я, господа, смотрю на газету прежде всего как на прибыльное коммерческое предприятие. А коммерция убытков не любит, она требует только дохода, причем постоянно растущего. Иначе не стоит и дело начинать...
      Так что ни о каких злоупотреблениях я в своей газете писать не собираюсь, зачем же заранее намечать себе убытки? Это невыгодно. Я хочу издавать газету, продавать ее читателям и за это получать прибыль. Другое меня не интересует.
      - Вот видите, господин полковник, - усмехнулся Хамза, - а вы говорили о пропаганде знаний... Новая газета в Маргилане замышляется ее будущим издателем только как торговое дело...
      Но почему бы вам тогда не купить себе завод и не начать торговать хлопком? С газетой много хлопот...
      - Завод или газета - какая разница? Был бы хороший доход...
      - Ну что уж вы так все измеряете только деньгами! - с неподдельным возмущением воскликнул Медынский. - Есть же идеалы, высокие цели и помыслы, есть прекрасное служение делу народного просвещения!
      Полицмейстер говорил с таким пафосом, что Завки даже отвел в сторону взгляд.
      - Вся наша беда заключается в том, - серьезно сказал Хамза, - что дело просвещения находится в руках людей, для которых, кроме прибыли, ничего больше не существует на свете...
      Нет, видно, не дождаться нам от новой газеты защиты наук и знаний... Что ж, придется продолжать бороться за просвещение там, где это дает конкретный результат, - в школах для детей бедняков и неимущих.
      - Кстати, о вашей воскресной школе, - элегантно, посветски переменил неприятную тему полицмейстер. - До меня дошли слухи, что против нее строят какие-то козни, хотят закрыть... Почему? Отчего?
      - Наверное, потому, что я обучаю вместе мальчиков и девочек.
      - Вместе? - удивился Каримбай. - Ну, это уж слишком...
      Как правило, наши женщины редко используют образование, если даже получают его. Выучилась читать и писать - и слава аллаху!.. Вот, скажем, живет у вас в Коканде грамотная женщина. Но разве книги у нее на уме? Совсем нет. Да ведь это и есте
      ственно! Женщина создана для продолжения рода человеческого, а не для того, чтобы двигать вперед науки. Это занятие для мужчин.
      Завки вдруг увидел, как лицо Хамзы начало покрываться красными пятнами. Он взял Хамзу под руку, как бы говоря ему:
      успокойся, успокойся...
      Но Хамза весь уже был во власти своего нового настроения.
      - И вы хотите, чтобы так было всегда? - впился Хамза своими ставшими острыми как иголки зрачками в лицо Каримбая.-И с такими идеями вы собираетесь издавать серьезную газету?.. Вот вам уровень просвещения, господин Медынский!
      Деньги, деньги, только деньги, и ничего больше!.. Но вы, Каримбай, конечно, никогда не осмелитесь написать об этом в своей газете...
      - А кому это интересно знать? - нахмурился Каримбай.
      - Большинству нашего народа!.. - взорвался Хамза. - Тем, кого вы считаете людьми низкого происхождения!!
      - Но они не будут читать мою газету! Они неграмотны!
      - Сейчас не будут, сейчас неграмотны, но уж,е близок день, когда они избавятся от своей темноты...
      - Не знаю, чему уж вы там учите детей в своей школе, - воинственно надулся Каримбай, - но ни один уважающий себя мусульманин не отдаст своего ребенка вам на обучение...
      - Вы-то, конечно, не отдадите!
      - А зачем? Я человек богатый. Мои дети учатся в других школах. Им нечего делать среди детей босяков и нищих!
      Хамза побледнел. Лицо его заострилось. Ненависть душила.
      Он сдерживался из последних сил.
      - Да, двери моей школы и моей души всегда будут открыты только для детей бедняков, потому что им нет места там, где учатся ваши дети! - Он обернулся к Медынскому: - Вы напрасно меня пригласили сюда, ваше превосходительство... Мне нечего здесь делать. Я рабочий! Я работаю на заводе, а не торгую хлопком, газетами, мыслями, людьми! У всех ваших гостей один бог - нажива! Я же верую в других богов - в правду, в справедливость, в честность, в народ! И поэтому мне нечего здесь делать... Извините за резкий тон.
      И, круто повернувшись, Хамим пошел к выходу.
      Завки поспешил за ним. Теперь это был его ученик - тот самый поэт Хамза, через сердце которого проходили все беды, вся боль мира.
      4
      Садыкджан-байвачча после неудачи на улаке снова впал в тяжелый запой. Но теперь он пил не дома, а ездил из ресторана в ресторан, занимал отдельные номера, заказывал ящиками шампанское, шумел, бушевал, бил посуду, плакал, забывался хмельным сном, чтобы утром все повторялось сначала.
      Байвачча боялся оставаться один - он ни на шаг не отпускал от себя Алчинбека. Что-то сломалось в его натуре после смерти Зубейды, какая-то глубокая трещина расколола мозг и волю.
      Мозг стал тупым, воля - дряблой. Байвачче ничего не хотелось.
      У него было только одно желание - пить, пить как можно больше, заливать водопадом алкоголя непрерывно нарастающий в голове огненный, звериный вой, душить спиртным возникающую каждую минуту в душе истерику.
      Садыкджан никого не мог видеть. Сошедшая с ума Шахзода была удалена из города. Под присмотром старших жен и специально выписанного из Ташкента врача она сидела в далеком деревенском поместье.
      Где-то еще жила Зульфизар, но где? Байвачча не мог вспомнить. Ее прятали в одном из пригородов Коканда Эргаш и КараКаплан, которым была выделена значительная сумма денег, чтобы они держали контроль и за любовницей, прелестей которой хозяин так и не успел оценить, и за повредившейся умом женой, спасая ее от судебных инстанций, и за всеми остальными женами, караулившими Шахзоду.
      Эргаш и Кара-Каплан все время разъезжали из Коканда в далекое деревенское поместье и обратно, буквально разрываясь от своих новых обязанностей. Пили оба, несмотря на высокую миссию телохранителей садыкджановских жен, возложенную на них вместе с предоставлением большой финансовой свободы, тоже вмертвую.
      Смерть Зубейды надломила байваччу, он все забросил, дела шли вкривь и вкось, и только усилиями Алчинбека удавалось сохранить относительный порядок на заводе и в конторе.
      Правда, иногда на Садыкджана нападало просветление, и он, опухший, разбитый, с чугунной головой, мающийся от похмелья, с отвращением читал и подписывал деловые бумаги и снова погружался в застойное пьяное небытие.
      В ресторане было многолюдно. Все столики были заняты.
      Байвачча и Алчинбек сидели в углу. Напротив них пыхтел сигарой старый партнер Садыкджана, известный английский торговец хлопком мистер Уиллкинс.
      - Я прошу снять с каждого пуда еще пятьдесят копеек, - сказал англичанин.
      Алчинбек перевел.
      - Гривенник, - мрачно сказал байвачча.
      - Ноу, ноу! - замахал руками мистер Уиллкинс. - Это немилосердно!
      - Налей, - приказал Садыкджан Алчинбеку.
      Чокнулись. Выпили.
      - Пятнадцать копеек, - буркнул байвачча.
      - Сорок пять, - выпустил англичанин облако дыма.
      - Двадцать.
      - Сорок.
      - Двадцать пять и ни копейки меньше! И выпьем за хлопок, который был моим, а стал твоим.
      - Я уезжаю, - насупился мистер Уиллкинс.
      - Уезжай! - стукнул байвачча кулаком по столу. - Русские купят!
      - Я не понимаю, - лицо английского купца выражало обиду, - почему мы не можем договориться? Столько лет мы честно вели деловые отношения... Что случилось?
      Алчинбек перевел.
      - Удержите мою цену, - шепнул ему Уиллкинс, - и будете иметь от меля презент. Тысячу фунтов.
      - Вы чего там шепчетесь? - подозрительно наклонился вперед Садыкджан. Обмануть меня хотите? Не выйдет... Официант, шампанского!
      - Мой хозяин пережил сильную душевную травму, - ответил англичанину Алчннбек. - Войдите в его положение... Я беру пятьсот фунтов, а вы соглашайтесь на тридцать копеек. Больше он не уступит.
      Мистер Уиллкинс взял карандаш и быстро произвел подсчет.
      - Хорошо, я согласен на тридцать копеек. Но вы получаете не пятьсот, а четыреста фунтов.
      - Почему же четыреста? - возмутился Алчннбек. - Я и так сбросил вам из своей доли ровно половину.
      - Четыреста пятьдесят, - горячо заговорил Уиллкинс, - и я подарю вам фамильный портсигар моего дедушки, который был с ним во время Трафальгарской битвы, когда великий Нельсон утопил весь флот Наполеона!
      Байвачча с ненавистью смотрел на англичанина и Алчинбека.
      Ему казалось, что оба они что-то затевают против него. Просветление кончалось. На байзаччу надвигалась черная гора.
      - Долго вы будете шептаться! - заорал Садыкджан, и половина ресторана оглянулась на их столик. - Мне противно на вас смотреть! Меня тошнит от ваших секретов!
      - Он согласен на тридцать копеек, - пытался успокоить байваччу Алчинбек. - Он берет всю партию и на следующий год приедет опять.
      - Мой друг, - положил англичанин руку на плечо Садыкджана, - я торгую с вами только из-за своей искренней любви к вам... Каждая поездка сюда, в Туркестан, через всю Россию отнимает у меня два года жизни. Легче добраться до края света, чем преодолеть чудовищные расстояния русской империи. Пожалейте меня! Пойдите мне навстречу, мой друг. Тридцать копеек - это моя последняя цена. Я стану нищим, если добавлю еще хоть одну копейку. Я не смогу больше торговать хлопком...
      - Да черт с ним, с этим хлопком! - дернул на себя скатерть Садыкджан. Хлопок, хлопок!.. Провались он в преисподню!..
      Согласен на тридцать копеек, но еще полдюжины шампанского пусть берет за свой счет!
      - Дюжину! - благодарно затряс Уиллкинс руку байваччи. - И ужин за мой счет!.. Но только, друзья, мы должны сейчас же поехать на завод и посмотреть хлопок. Летом у вас шли сильные дожди...
      - Не хочу на завод! - капризно надул губы байвачча. - Провались он в преисподню!.. Ненавижу все заводы, весь хлопок, всех баб, людей, рабочих, собак, Эргаша ненавижу!..
      - Но, не посмотрев хлопок, я не подпишу чек...
      - Хочу на завод! - вдруг встал Садыкджан. - Пора навести порядок!.. Я люблю рабочих!.. И женщин люблю... Где Эргаш?
      Черная гора отодвигалась. Байвачча тряхнул головой.
      - Едемте, господа, - сказал он уже нормальным голосом. - Алчинбек, где машина?
      - У подъезда.
      Гора снова придвинулась.
      - Ну, пошли, Британия... У-у, колонизатор проклятый! Почему индусов из пушек расстреливали? Привязали к пушкам... и - пополам!..
      - Хелло, Туркестан! Хелло, Россия!
      - Слушай, Джон Буль-Буль... Ты папуасов любишь?
      - Люблю, мистер Садыкджан, очень люблю!
      - А их - тоже из пушек?.. А потом меня к пушке привяжешь? Я ведь тоже туземец...
      - О сэр, как можно?
      - Знаю я вас!.. И королеву вашу знаю!.. Она кумыс любит?
      - Очень любит. Каждый день пьет чай с кумысом.
      - А у вас в Англии кумыс есть?.. Приезжай на следующий год вместе с королевой. Прокачу на верблюде, шашлык будем жарить, плов сделаем...
      - Благодарю, сэр...
      - А ты попугаев любишь?
      - Обожаю.
      - Алчинбек, где машина?
      - Сюда, сюда...
      Висевший в воздухе хлопковый пух напоминал хлопья снега.
      Оседая, он накрывал собой тюки и грузчиков. Людей почти не было видно, слышны были только их выкрики.
      Хамза работал вместе с казахом Сабитом. Вместе они непрерывно загружали арбы, подъезжавшие одна за другой.
      Сегодня выдавали зарплату. Из-за нее-то и разгорелся весь сыр-бор. Слово за слово, разговорились, и Сабит спросил у Хамзы:
      - Хамза-ака, мне хочется узнать у вас... Почему нам, узбекам и казахам, платят в три раза меньше, чем русским? Что мы, хуже работаем?
      - Эх, Сабит... - похлопал его по плечу Хамза. - По-моему, делают это нарочно. Все дело в том, что нас хотят поссорить с русскими.
      - Какая от этого польза хозяевам?
      - Они считают, что если мы будем получать меньше, а русские больше, то в конце концов мы должны возненавидеть их. Ибо они народ, разбирающийся в своих правах, а мы - смирные, темные и послушные, подобные баранам.
      Молча продолжали работать. Пока нагружали одну арбу, вторая стояла уже наготове... Сабит, вытирая пот со лба, снова спросил:
      - Нам с вами по полтаньга, а им по полтора таньга. Чем же они лучше нас?
      - Ничем не лучше, но я же сказал тебе - они разбираются в своих правах, а мы нет. Конечно, хозяевам завода выгодно иметь дело с такими дешевыми в цене рабочими, как мы с тобой.
      Была бы их воля, они вместо русских нанимали бы только нас.
      Неожиданно он опустил на землю очередной тюк - от заводских ворот к нему шел доктор Смольников. Рядом с ним семенил какой-то мальчик.
      - В чем дело? - спросил Сабит.
      - Отдохнем немного, - тревожно сказал Хамза и пошел навстречу доктору.
      - Здравствуйте, Хамза, что вы тут делаете? Грузчиком работаете?
      Доктор делал вид; что и в мыслях не допускал встретить здесь Хамзу, что он очень удивлен.
      Хамза, поняв игру, ответил, потупясь:
      - Семья у меня, жить надо... А здесь заработки хорошие.
      - И давно вы здесь уже работаете? - говорил Смольников явно для чьих-то ушей, слушавших их разговор.
      - Нет, недавно.
      - А я и не знал...
      - Что случилось, доктор? - почти не шевеля губами, спросил Хамза.
      - К больному вызвали...
      - А я испугался, подумал, что произошло что-нибудь со Степаном...
      - Нет, нет, у нас все в порядке, а здесь одному из рабочих стало плохо...
      Доктор пошел за мальчиком.
      - Пойдем-ка, Сабит, узнаем, что там, - сказал Хамза.
      В цехе очистки плясала настоящая белая метель. С верхнего люка хлопок падал так густо, что сразу вспомнилась поговорка:
      "Снег, кружащийся аистом". Работа была остановлена, все растерянно стояли над рабочим, который, чувствовалось, задыхаясь от нехватки воздуха, лежал обессиленный на куче хлопка.
      Когда в цех вошел доктор, кто-то крикнул: "Да остановите же пока!" Люк закрыли, хлопковый поток прервался, но пыль, будто густой туман, долго еще висела в воздухе. Рабочие, уши и ноздри которых были забиты пылью, словно рыбы, оказавшиеся на суше, дышали, широко раскрыв рты.
      Мальчик, приведший Смольникова, опустился около больного. Это был его отец. Хлопок вокруг его головы был заплеван кровью.
      - Папа, папа! Ты слышишь меня? Я нашел, я привел доктора...
      Но отец не издавал ни звука.
      Все, кто работал на заводе Садыкджана, знали, что эта работа равносильна медленному умиранию. Но люди вынуждены были идти сюда - не камни же грызть...
      Большинство выдерживало не более года, а то и полгода.
      Астма была обеспечена всем. Месяц назад умер совсем молодой парень. Не прошло и двух недель - второй.
      Доктор Смольников, зная об этом, молча стоял над больным.
      - Да, все то же самое, - сказал он наконец. - Легкие его забиты пылью. - Он приложил ухо к груди рабочего. - Не может дышать... Вынесите на воздух, подальше отсюда.
      И в этот момент в ворота завода въехала машина, в которой сидели Садыкджан-байвачча, купец-англичанин и Алчинбек.
      Навстречу им толпа вынесла из цеха потерявшего сознание рабочего.
      - Что это? - спросил англичанин.
      - Нас встречают, - пьяно ухмыльнулся байвачча. - Так происходит всегда, когда я приезжаю сюда.
      Рабочие расступились.
      Алчинбек первый все понял. Выскочив из машины, он побежал за управляющим.
      - Что тут происходит? - тяжело ступил на землю Садыкджан. - Почему никто не работает? Почему лежит этот человек?
      - Его легкие забиты пылью, он задыхается, - объяснил доктор Смольников.
      Байвачча, пытаясь наклониться, еле удержался на ногах.
      - А он не пьяный? - Хозяин завода покачнулся.
      - Нет, не пьяный.
      - Откуда вы все знаете?
      - Я работал врачом в рудниках на каторге и много раз видел людей в таком состоянии.
      - Напрасно вы вернулись с каторги...
      - Там людям жилось намного легче.
      Во двор вбежал управляющий.
      - Что делает здесь русский табиб? - накинулся на него байвачча. - Как он попал сюда, разве тут больница?
      Хамза, будучи не в силах больше сдерживаться, вышел вперед:
      - Это я позвал врача...
      Увидев Хамзу, Садыкджан задохнулся от злости.
      - Что ты здесь делаешь, негодяй?
      - Работаю, - глядя в ненавистное лицо, сказал Хамза. - А если тут есть негодяй, то...
      - Спокойно, - сказал сзади доктор Смольников.
      - Зачем ты взял на завод этого смутьяна? - заорал байвачча на управляющего, хватая его за халат.
      - За него просил ваш племянник...
      - Какой еще племянник? - продолжал орать Садыкджан и, обернувшись к машине, увидел совсем забытого им Уиллкинса.
      Англичанин с ужасом смотрел на все происходящее.
      Черная гора отодвинулась от Садыкджана - он вспомнил, что Джон Буль-Буль еще не подписал чек.
      - Послушайте, Смольников, - нервно заговорил байвачча, - вы можете что-нибудь сделать, чтобы этот человек поднялся? Не изувечила же его машина до такой степени, что нельзя стоять на ногах? У меня в машине сидит покупатель из Европы, весь хлопок ему продан... Если поднимете, плачу сразу.
      Хамза слышал слова Садыкджана.
      - Мне ваши деньги не нужны, - сказал доктор. - Обещаете уравнять зарплату рабочим?
      - Обещаю!! - рявкнул байвачча.
      Доктор приказал вскипятить воду.
      Сын лежавшего на хлопке рабочего развел костер из пропитанных мазутом тряпок. Смольников склонился над его отцо м.
      Управляющий уговаривал рабочих вернуться в цех, грозил привести полицию. Рабочие не двигались с места.
      Байвачча подошел к машине.
      - Непредвиденные обстоятельства, - объяснил он, - человек отравился несвежей дыней...
      - Да, да, я понимаю, - бормотал англичанин.
      Мальчик, вскипятив воду, принес доктору, вытирая слезы,
      дымящуюся банку.
      - Уже не надо, - глухо сказал Смольников и, поднявшись, снял с головы белую шапочку.
      - Вы не сделали то, что обещали, - сказал доктору Садыкджан, чувствуя, что гора опять нависает над ним. - Поэтому и я не стану выполнять свое обещание. Никакого уравнения зарплаты не будет...
      Эти слова будто плеснули на сердце Хамзы небывалую, еще ни разу им в жизни не испытанную ярость. Схватив горевший ком тряпок, пропитанных мазутом, он, обжигаясь, обмотал ими длинную палку и побежал к тюкам хлопка, сложенным огромной пирамидой в углу заводского двора. Управляющий, увидев это, закрыл лицо руками. Англичанин, открыв рот и вытаращив глаза, как завороженный смотрел на Хамзу.
      - Что ты делаешь, глупец! - завизжал байвачча.
      - Если сейчас же не заплатите всем поровну за последние полгода, сожгу хлопок! - срывая голос, закричал Хамза, размахивая факелом.
      Рабочие придвинулись к Хамзе.
      - Сам сгоришь! - взвизгнул байвачча.
      - Сгорю, но сожгу!
      И Садыкджан поверил, что Хамза не шутит.
      Послали в контору за деньгами.
      Хамза стоял около пирамиды хлопка, держа факел над головой. Лицо его было неистово.
      Пламя бросало отблески на толпу рабочих. Около их ног лежал только что умерший товарищ.
      Принесли деньги. Расчет был произведен всем поровну, за полгода.
      Впервые хозяин завода подчинился требованию рабочих. Это была победа.
      Ночью Степан привел Аксинью в тополиную рощу на окраине города. Это было то самое место, где Хамза в последний раз видел Зубейду.
      Из-за дерева вышел Хамза.
      - Прощайтесь, - сказал Степан и отошел в сторону.
      Хамза обнял Аксинью, она заплакала.
      - Прости, - сказал Хамза.
      - Береги себя, - всхлипнула Аксинья.
      Подошел Степан.
      - Все, идти надо. А то не ровен час...
      Аксинья перекрестила Хамзу.
      - Жди меня завтра на мельнице, - сказал Степан Хамзе. - К утру буду.
      5
      Прошло несколько месяцев после случая на заводе. Хамза не показывался в Коканде. Он ездил в Ташкент, встречался на железнодорожных станциях со Степаном Соколовым, возил в Бухару и Самарканд запрещенную литературу.
      Последние две недели пришлось жить на мельнице неподалеку от Коканда, где была оборудована подпольная типография. Надо было помогать Степану печатать листовки.
      ...Большое колесо вращалось тяжело, медленно, словно нехотя. Журчала падающая с лопастей вода.
      Хозяин мельницы помог пожилому дехканину погрузить на ишака мешок с мукой.
      - Пусть будет добрым твой путь, - прощаясь, сказал мельник. - Привози еще.
      - Нечего больше привозить, - вздохнул дехканин. - И это зерно взял взаймы.
      В комнате на втором этаже мельницы сидели Хамза и только что приехавшие из города Соколов и Умид - служащий одной из кокандских типографий. Умид был еще молод и хрупок, как юноша, но пенсне и маленькая бородка придавали ему солидный вид.
      Около него лежала на полу наборная касса.
      Степан снял сапог, поддел ножом подметку, вытащил мелко сложенный листок бумаги. Это была страница из "Рабочей газеты".
      - Вот статья Ленина, - сказал Степан, - нужно срочно перевести на узбекский язык. Сколько тебе понадобится времени?
      - Я еще никогда не переводил Ленина, - улыбнулся Хамза, - но постараюсь сделать побыстрее.
      И он сел за перевод.
      Через три часа все было готово.
      Ночью спустились в подвал мельницы. Степан открыл тайник в стене - в маленькой нише стоял печатный станок.
      - Начинаем, - сказал Соколов.
      - Завтра Ленина будут читать в Коканде. - Умид поплевал на руки. - Да поможет нам аллах сделать узбекские листовки не хуже русских.
      Быстро росла стопка оттисков. Умид работал сноровисто, быстро. Степан и Хамза проверяли текст.
      Вдруг в дверцу подвала постучали.
      - Это я, - раздался снаружи голос хозяина мельницы, - прячьте все скорее!
      - Что там? - напружинился Соколов.
      - На том берегу солдаты...
      - Живо! - скомандовал Степан.
      Умид засунул в нишу станок и наборную кассу.
      - Что с листовками делать? - шепотом спросил Хамза.
      - В муке зарыть! - зашептал Степан. - Вон ларь у стены стоит...
      Открыли потайной люк и вылезли из подвала возле самой воды. Хозяин мельницы уже стоял на берегу, около камышей.
      - Тихо, тихо, - приложил он палец к губам, входя в камыши. - Идите сюда...
      Хамза, Соколов и Умид сползли за ним. Вода была всем по горло.
      - Где солдаты?
      - Вон они...
      На противоположном берегу реки на широкой поляне выстроилась шеренга солдат с винтовками. Перед ними сбились в кучу несколько изломанных фигур. Все были босы, в изорванных нижних рубахах, в кальсонах. Двое еле стояли на ногах. Их поддерживали под руки.
      Чуть поодаль расхаживал грузный человек в рясе с большим крестом на груди.
      - Это из гарнизона, которые бунтовали, офицера убили, - зашептал Степан. - Неужто солдаты своих же солдат будут расстреливать?
      - Тише, тише, - просил мельник.
      - Раздать лопаты! - донесся с поляны властный голос.
      - Пересветов! - узнал Степан. - Палач, сучья лапа...
      - Мельницу осмотрели? - спросил у кого-то ротмистр. - Нам свидетели не нужны.
      - Там ночью, ваше благородие, никого не бывает.
      - Осужденным рыть могилы, - приказал Пересветов.
      - Не будем рыть! - крикнули из группы людей в нижнем белье.
      - Незакопанными будете валяться, непогребенными...
      - Закопаешь, сволочь, если свидетели не нужны!
      - Ну что ж, логично. - Ротмистр закурил. - Батюшка, приступайте.
      Священник подошел к приговоренным.
      - Исповедуйтесь, братцы... Просите у бога прощения... Спасите души словом Христовым...
      - Какой еще бог, если ты, падаль бородатая, землю топчешь, мозги дуракам вкручиваешь!
      - Не раскаявшись уходите из мира сего! - повысил поп Толос. - Господь не простит... В геенне огненной гореть будете!
      - Вместе с тобой, с жуликом!
      Священник вернулся к ротмистру.
      - Бесполезно. Неисправимы.
      Пересветов бросил папиросу.
      - Взво-од, слушай мою команду-у...
      - Стреляйте скорее!.. Эх вы, темнота!.. Пусть совесть вам всю жизнь душу жгет... Кого убиваете? Своих!..
      - За бунт, за измену присяге и государю императору...
      Огонь!!!
      Залп. Долгое эхо в ночи.
      - Ваше благородие, один, кажись, шевелится...
      - Кто там еще шевелится?
      - Голубенко. Он завсегда живучий был...
      - Добить! - Ротмистр закуривает. - Никому шевелиться уже не положено.
      Выстрел. Одинокий. Последняя душа отлетела на небо.
      Хамза почувствовал, как стоявший рядом в воде Умид сотрясается от беззвучных рыданий.
      - Тише, тише, - просит хозяин мельницы.
      - Могилу копайте одну! - рычит на другом берегу ротмистр. - И поглубже... Батюшка, коньяку не желаете? Что-то ночь сегодня холодная...
      Все вернулись в подвал.
      - Как? Как они могли оказаться здесь? - горестно посмотрел на мельника Соколов. - На волоске же все висело... Типографию могли погубить, листовки готовые...
      - Не знаю, - растерянно пожал плечами мельник, - ума не приложу... Знают, что ночью на мельнице никого не бывает, вот и выбрали пустынное место.
      Степан снял мокрую одежду, начал выжимать воду. Хамза.
      ссутулясь, сидел на груде пустых мешков. Умид горбился в углу.
      - Что, Халгзахон, - жестко сказал Степан, - видел революцию без жертв?
      Хамза молчал.
      - В одной казарме небось солдатики жили, - продолжал Степан. - И как мясники... Голубенку, видать, в упор добивали... Эх, Пересветов, висеть тебе когда-нибудь на хорошем суку! Своими руками петлю затяну, не поленюсь, душа с тебя вон...
      - Нет, нет, нет! - вскочил вдруг в углу Умид. - Они могли прийти сюда!.. Нас тоже могли расстрелять... и в общую яму!..
      А я не хочу, не хочу! У меня семья, дети!
      - Речная вода охлаждает, а ты что-то разогрелся, - угрюмо сказал мельник.
      - К черту! Все листовки в огонь! - бесновался Умид. - Надо уничтожить улики!.. С меня хватит!.. За нами придут, нас расстреляют!.. Я не могу!.. - С неожиданной силой он рванул на себя крышку тайника, схватил наборную кассу со шрифтами и потащил ее к люку. - Утопить все это железо! На дно! Я не переживу больше такого страха!..
      Степан Соколов - в нижней рубашке, в кальсонах - оторопело смотрел на Умида, ничего не понимая, не двигаясь с места.
      - Стой! - вскочил с места Хамза. - Перестань! Положи кассу на место!
      Мельник кинулся наперерез Умиду, но тот толкнул его железным ящиком в грудь, сбил с ног.
      Хамза схватился за ящик с другой стороны.
      - Отдай шрифты!
      - Отойди! Убью!
      Вырвал кассу...
      Хамза одним прыжком настиг его. И, размахнувшись, ударил.
      Упало пенсне, посыпались металлические буквы.
      - Ты, ты, мусульманин, ударил меня, мусульманина! - корчился на полу Умид. - Это они, русские, жестоки и беспощадны, готовы расстреливать друг друга, вешать!.. А ты, ты!..
      Степан брезгливо перешагнул через Умида.
      - Не скули, размазня! - Показал на Хамзу: - У него мертвую мать обыскивали... И мусульмане, и русские!.. Нету мусульман одинаковых, и русских нету...
      Мельник, потирая ушибленную грудь, собирал шрифты.
      - Слабый ты оказался, гражданин типографский работник...
      Куда мы только смотрели, когда тебя в партию принимали...
      Подвинься, буквы под тобой лежат...
      Умид отполз в угол.
      - Мне не нужна такая революция, где льются реки крови...
      Я против насилия... Это вульгаризация революционных идей!
      - Если ты не замолчишь, - дрогнувшим голосом сказал
      Хамза, - я ударю тебя еще раз.
      - Бей, бей, - всхлипнул Умид, - но я все равно буду искать другую дорогу в революцию. Без жертв, без крови, без убийств...
      - Где-то я уже слышал однажды такие слова, - усмехнулся Степан, одеваясь.
      - Больше не услышишь, - заскрипел зубами Хамза.
      Соколов подошел к Умиду, ткнул в него пальцем.
      - Вот, Хамзахон, смотри и запоминай. Узнаешь портрет?
      - От него ничего не осталось, - отвернулся Хамза.
      - А теперь плюнь и забудь. И разотри. Навсегда.
      Степан рывком поднял с пола Умида.
      - Шрифт, говоришь, хотел в реку высыпать, улики спрятать?
      А не за этот ли шрифт людей на том берегу только что закопали?
      - Я честный человек, - дернулся Умид.
      - Но жидкий, - выпустил его Степан, - а нам таких не надо.
      Уходи!.. И если будешь другую дорогу в революцию искать, делай это где-нибудь подальше отсюда.
      Умид ушел.
      - Вот и поговорили, ребятушки, по душам, - покрутил головой мельник. Э-хе-хе, чего только страх с человеком не делает...
      В доме святого Мияна Кудрата собрались все высшие духовные лица Коканда - ишаны, муфтии, мудариссы, имамы больших мечетей. Рядом с хазратом Мияном расположились Камол-кази и шейх Исмаил. Чуть в стороне облокотился о пуховые подушки Садыкджан-байвачча. (После испытанного перед собственными рабочими унижения байвачча, бросив пить, ударился в другую крайность регулярно посещал мечеть и усердно молился аллаху.)
      А в дальнем углу комнаты, около дверей, одиноко сидел с поникшей головой лекарь Хаким, отец Хамзы.
      - Ибн Ямин! - громко произнес святой, сумрачно поглядывая из-под густых бровей.
      - Слушаю вас, мой хазрат.
      - Мы, преисполненные жалости к вам, призвали вас сегодня к себе, чтобы помочь вам и дать наш совет.
      - Направьте на путь истины грешного человека, мой хазрат.
      - Говорите, Камол-кази, - сказал хазрат и сделал знак судье: говорите всё.
      Камол-кази кашлянул. Даже кашель его был похож на угрозу.
      Ибн Ямин вздрогнул, бросил быстрый взгляд на судью и, робко приложив руку к груди, опустил глаза.
      - Слушаю вас, казн.
      - Вы мусульманин, ибн Ямин, - начал Камол, - вы испытали много горького на этом бренном свете. Говорить много об установлениях шариата вам не приходится - вы их соблюдаете.
      Но вот ваш сын Хамза... Он причиняет слишком много мук вашей душе, не так ли? И мы не можем позволить, чтобы вы, мусульманин, страдали. Недавно ваш сын еще в одной газете высмеял рамазан...
      - Мой сын никогда не посмел бы высмеять рамазан, таксыр.
      Хамза не посещает мечеть, но он молится дома... Спросите у его близкого друга Алчинбека, и он подтвердит вам это. А кроме того, могу ли я говорить неправду около нашего великого хазрата?..
      О своем благочестии мой сын написал даже стихи, вот они:
      Видят все, от благ мирских отказавшись, молитвам предаюсь.
      Чтоб грехов избежать. Спасение души даруй, о боже!..
      Все переглянулись. Стихи были действительно благочестивые, что уж там говорить.
      - Но я прочитаю вам совсем другие стихи вашего сына, - продолжал судья. - Известно, что славный рамазан все приверженцы ислама встречают с великой гордостью. Наши баи открывают двери щедрости. Самый уважаемый, самый богатый и самый народолюбивый человек Коканда наш Садыкджанбайвачча выделил зякетденежный дар для всего народа Коканда.
      И вот какое стихотворение написал об этом ваш сын:
      Не думай, что ликуют бедняги от зякета,
      Все они от гнета бая стонут...
      Но не думай, что обречены они вечно на унижение,
      Придет день, и станут шахи нищими, а нищие шахами!
      - Вздор! Ложь! Кощунство! - замахал руками самый народолюбивый человек Коканда. - Это слова, направленные против воли аллаха! Вместо того чтобы превозносить день и ночь его величество русского императора, ваш сын смеет говорить такие неподобающие слова!.. Не хочет ли он сказать этим, что его величество падет завтра с трона и станет нищим, а его трон займут какие-нибудь нищие?
      - Кощунство! Кощунство! Грех великий! Человеку, написавшему эти мерзостные слова, быть в преисподней! - закричали, потрясая кулаками, имамы, ишаны, муфтии и мудариссы
      - Сам аллах раздает милости своим рабам божьим, - продолжал Садыкджан. - Ваш сын взялся заботиться о бедняках, но его собственные дела, насколько я знаю, не так уж хороши. Он
      сейчас ничего не зарабатывает, а у него жена и ребенок. А ведь, работая у меня на заводе, он получал хорошие деньги. Сам шайтан, русские мастеровые и еретические книги сбили его с пути, и он куда-то исчез... Сейчас ваш сын снова появился в Коканде - семья потянула к себе. Но честные мусульмане не могут спокойно спать, зная, что Хамза в городе... Я скажу о себе. Перед своим уходом из Коканда ваш сын чуть было не причинил мне колоссальные убытки. Он хотел поджечь огромную партию хлопка стоимостью в несколько сот тысяч рублей. Я спрашиваю вас, ибн Ямин, могу я сейчас спокойно спать, зная, что Хамза в городе?
      Ведь он снова может поджечь мой хлопок или еще хуже - весь мой завод!
      - Бай-эфенди, простите меня, ничтожного человека, - повернулся к Садыкджану ибн Ямин, - но я не верю, что мой сын может поджечь ваш завод. И кроме того, пользуясь присутствием нашего великого хазоата, мне хочется внести ясность в одну загадку мира сего... Мы знаем, что и на земле, и на небе все от бога. Ну, а если так - как знать, может быть, в один день по воле божьей какой-нибудь дровосек действительно станет царем?
      Ведь всевышний всесилен... Мой сын еще молод, а в молодости все кажется доступным и легким. Молодому хочется сказать чтото новое, хочется искать новые авторитеты. На нравы и обычаи, оставшиеся от предков, молодость смотрит как на предрассудки.
      А в чем же тут наша вина, родителей? Мы состарились, а в старости сил становится меньше, а печали больше, лишаешься также ума-разума. Ни в чем не везет тебе, даже дети выходят из повиновения... Вот такое случилось и со мной. Сын не идет по моему пути, не слушается меня, что же мне делать?
      Наступила тяжелая тишина. Все ждали, что скажет задумавшийся Миян Кудрат.
      - Кощунство! Кощунство! - произнес наконец хазрат и поднял голову. Слушайте меня внимательно, ибн Ямин... Народ Коканда не в силах больше терпеть негодных дел вашего сына.
      Лучшие люди города обратились к нам с письмом, в котором пишут, что ваш сын, выражая свое пренебрежение к муллам, ишанам и многим другим великим духовным санам нашей религии, неоднократно оскорблял в газетах наши обычаи и веру... Вы, будучи отцом Хамзы, не положили конец его отвратительным поступкам, и выходит, что сами руководили его делами, несовместимыми с шариатом. Наконец, вы же, презрев законы ислама, позволили своему сыну взять в жены женщину другой веры. Вы пустили ее жить к себе в мусульманский дом вместе с ребенком.
      Весь верующий народ Коканда требует, чтобы по отношению к вам, табибу ибн Ямину, а также по отношению к вашим детям и ко всем родственникам были приняты самые суровые меры.
      Чтобы вас изгоняли из каждой махалли, в каком бы кишлаке и в каком бы городе вы ни жили. Чтобы из-под вас вырывали подстилки даже в мечетях. Чтобы вас вообще не допускали в мечети и медресе, не звали ни на праздники, ни на поминки, ни на разговенье после поста и вообще ни на какие торжества. Народ требует, чтобы вас немедленно изгнали из Коканда, не давая даже временного жилища ни в одном квартале, а ваш оскверненный дом сожгли... Если же ибн Ямин, покаявшись в содеянном, перед всем народом проклянет своего сына, откажется от него, прогонит из дома вместе с русской женой, даст перед народом клятву никогда больше не видеть его и напишет верховному судье письмо, то в таком случае его можно оставить в своем доме и разрешить посещать свою мечеть... В противном случае, написано в письме, если наши власти и блюстители шариата не примут мер, мы сами, закидав ибн Ямина камнями, истребим весь его род...
      Вот это письмо, можете прочитать... Его подписали все преподаватели и учащиеся всех медресе, старшины всех кварталов города, имамы всех мечетей...
      Снова воцарилась тишина.
      Ибн Ямин, не поднимая головы, погрузился в глубокое раздумье... Он вспоминал свою молодость, тяжкие дни своей жизни... Его бедный отец Халбай, находясь в полной зависимости от главного бая кишлака Аввал, похожего вот на этого самого Садыкджана, какие только не претерпел муки... Лишился дома и земли и, будучи не в силах расплатиться с долгами баю, провел остаток жизни в нищенстве. Бессильный кормить и содержать своего заболевшего сына, вынужден был отдать ребенка чужим людям, которые увезли его в Самарканд, и отец и сын были разлучены навеки... Отец Халбай прожил свою жизнь, вечно терпя унижения и оскорбления, тоскуя по сыну... Ах, бедный мой отец, так и не дождался он той поры, когда его сын, став табибом, начал зарабатывать немного... Вечно тосковать мне по нему...
      Хош, ну ладно, что же все-таки хочет от него, ибн Ямина, этот Садыкджан - несправедливый, злобный, не имеющий никакой веры, готовый ради золота кинуться с крыши, всю жизнь набивающий мошну, этот дьявол, принявший облик святого, опухший от пьянства, толстомордый обжора с большими кровожадными глазами, которые могут напугать даже лошадь? Он ведь уже отнял у сына Зубейду и погубил ее. Чуть было не лишил жизни и самого Хамзу, и если бы это случилось - обрек бы меня на вечные страдания... Что затеяли теперь эти собаки? Неужели и я, подобно своему отцу, лишившись сына, навек буду разлучен с ним?..
      Какое злодеяние на уме у этого хазрата, который, сидя напротив меня, шепчет "аллах, аллах", а сам думает только о деньгах, - неужто этот святой и в самом деле святой?.. А вон тот черноборо
      дый, ощерившийся в улыбке шейх Исмаил, - неужели он действительно провидец душ? Или Камол-кази, верховный судья?
      Разве только он один может правильно понимать и толковать шариат?.. Нет, нет, великий Магомед в судный день не признает их своими подданными, не проявит к ним милости. В судный день Магомед накажет их, обречет на позор... Так неужели я из-за них, состряпавших это фальшивое письмо от народа Коканда, прокляну своего сына, за которым нет никакой вины? Прокляну его жену, тоже не виновную ни в чем? Как я прогоню их из дома?
      Ведь это же будет неугодно богу...
      Эти последние слова ибн Ямин невольно произнес вслух.
      Миян Кудрат, насторожившись, тут же спросил:
      - Что будет неугодно богу? Говорите открыто! Не заставляйте нас ждать!
      -Хазрат мой, конечно, предписания таких великих блюстителей шариата, как вы, мы, рабы божьи, должны исполнять незамедлительно, - дрожащим голосом произнес ибн Ямин, собравшись наконец с мыслями и силами. - Но зачем использовать шило там, где можно обойтись иголкой? Возможно, сам аллах укажет путь моему сыну. А я, вместо того чтобы проклинать своего сына, кровинку мою, вместо того чтобы выгонять его из дома, готов сам умереть без отпущения грехов и быть похороненным без савана!
      И, содрогнувшись от презрения и ненависти, от всех пережитых волнений, ибн Ямин решительно поднялся и вышел из дома Мияна Кудрата.
      Никому не открываясь, несколько дней носил ибн Ямин свою боль в себе. Ни одного слова упрека не сказал он своим домашним. Он знал, что помыслы его чисты и благородны, и это придавало ему силы.
      Но однажды, спустя неделю после разговора в доме хазрата, к ним зашел Завки. Поэт пришел поговорить с Хамзой, но того не было дома. Хозяин посадил гостя пить чай. Слово за слово, и ибн Ямин все рассказал Завки, как говорится, открыл ему душу.
      Завки долго молчал.
      Пришел Хамза. Забежал на несколько минут к Аксинье и сыну, а потом сел пить чай с мужчинами.
      - Вот, сынок, оказывается, я должен проклясть тебя, - сказал ибн Ямин после долгой паузы. - Так говорят хазрат и Камол-кази... Не знаю, чем уж мы не угодили богу. Посылает на нас напасть за напастью.
      Хамза опустил пиалу.
      - Я догадывался об этом, отец, и давно хотел поговорить с вами. Ждал, когда вы начнете первый.
      - Видите, Убайдулла, какой у меня чуткий и послушный сын, - грустно улыбнулся ибн Ямин.
      - Отец, - горячо заговорил Хамза, - я никогда не позволю, чтобы из-за меня в вашу жизнь на старости лет вмешивался этот паук Миян Кудрат и выживший из ума Камол-кази!
      - Чем нуждаться в справедливом казн, лучше самому себе быть судьей, сказал Завки.
      - Вы правы, учитель, - согласился Хамза. - Мы сами должны найти выход и оставить в дураках всю эту свору.
      - Не знаю, сынок, не знаю, - покачал головой ибн Ямин. - Это очень хитрые люди.
      - Если я на время уйду из дому, то дом и двор ваш от этого не опустеют... Но зато хазрат поостынет в своем гневе, а к вам вернется ваше прежнее положение среди народа, больные снова начнут посещать вас, будут приходить родственники... Вы только не думайте, что я на самом деле хочу уйти из дома. Надеюсь, вы понимаете это.
      - В словах Хамзы есть большая доля истины, - поддержал ученика Завки.
      - Я уже много думал обо всем этом, - сказал Хамза, - и не один думал. Одному разобраться трудно.
      - Кто же помогал тебе думать, сынок?
      - Дядя вашей невестки. Он относится к нашим семейным делам, как к своим собственным. Он же наш родственник...
      - Степан Петрович - человек мудрый, - кивнул Завки, - потому что живет трудом своих рук. К его советам нельзя не прислушиваться.
      - Что же посоветовал тебе дядя моей невестки? - спросил ибн Ямин.
      - Он считает, что я должен совершить паломничество в Мекку, - сказал Хамза.
      - В Мекку?! - обрадовался лекарь Хаким. - Наш русский родственник хочет, чтобы ты увидел могилу Магомеда? Но ведь он же, насколько я понял, человек совсем не религиозный...
      - Почему? - возразил Хамза. - Степан соблюдает посты, на православную пасху всегда поминает родителей.
      - Это чужая религия...
      - Атаджан, дорогой отец... Я не хочу вас ни в чем убеждать, но каждая религия, как бы она ни называлась, призывает человека верить в хорошее. И в этом все религии сходятся... Что вы думаете об этом, учитель?
      - Я прежде всего думаю вот о чем... Хотелось ли вам когданибудь раньше совершить паломничество в Мекку?
      - Конечно, хотелось. Как каждому мусульманину...
      - В Мекку, Хамза, нужно идти, отвечая только очень сильному религиозному чувству. Иначе вы будете наказаны. Мекка - это самое святое, что есть у мусульманина.
      Хамза опустил голову. Долго думал о чем-то. Потом твердо взглянул на Завки.
      - Я вас понял, учитель. Спасибо.
      - Когда Хамза был совсем маленький, - радостно улыбался ибн Ямин, - он совершил вместе со мной паломничество в Шахимардан и получил благословение святого Али...
      - Кстати, из рук того же Мияна Кудрата, - усмехнулся Хамза. - А теперь он требует моего изгнания... Как все быстро меняется вокруг нас! Даже при жизни одного человека мир успевает перевернуться...
      - Сынок, если ты побываешь в Мекке, - вытер ибн Ямин набежавшую слезу, - счастливее твоего отца не будет человека на свете.
      - Но для этого, ата, вы должны выполнить одно условие.
      - Какое же?
      - Вы должны проклясть меня...
      - Что?! - изменился в лице ибн Ямин. - Что ты сказал?!
      - Вы должны будете проклясть меня, отец...
      - Хватит! Перестань! Я и так из-за тебя хлебнул в жизни горя... Где ты видел мусульманина, который мог бы выгнать из дома невинного сына?
      - Хош, успокойтесь, атаджан... Ложитесь на одеяло. Вот вам еще одна подушка... Отдохните. Не надо нервничать и изводить себя. Давайте соберемся с мыслями, подумаем вместе. Вы же сами всегда говорили мне, что в минуты гнева разум отказывается служить нам...
      Ибн Ямин успокоился. Хамза сел рядом с ним, а Убайдулла Завки отметил про себя, что за то время, пока они не виделись, его ученик сильно изменился - стал сдержанным, проницательным, обходительным. Это был уже совсем не тот человек, который в зале военного собрания в присутствии полицмейстера Медынского обличал малопочтенного дельца от журналистики Каримбая.
      - Отец, - спросил Хамза, - вы любите моего сына и своего внука Гияса?
      - О, Гияс! - Старик прослезился. - Гиясджан, верблюжонок мой!... Как он похож на тебя в детстве...
      - А дочь свою, Ачахон, любите?
      - Кто же не любит своих детей?
      - Тогда почему же вы не хотите избавить их от обед, которые могут обрушиться на них? Ведь это же в ваших руках... Все мы смертны, эта, придет время - аллах призовет вас, и вы тоже, увы, отдав свою душу всевышнему, избавитесь от всех земных мук... Но после этого все мучения, упреки, несчастья, унижения и оскорбления обрушатся на голову вашего внука Гияса, а ваш будущий зять, муж Ачахон, будет жить с дочерью человека, проклятого, "лишенного веры", "отверженного" и тоже будет растить "отпрысков шайтана"... Будут ли их приглашать, ваших внуков, на свадьбы и торжества, будут ли допускать в мечети, брать у них дочерей и отдавать им своих? Нет, ничего этого не будет, если стервятники Мияна Кудрата обрушат на вас свои проклятия...
      - Так зачем же ты хочешь обрушить эти проклятия на себя?! - закричал ибн Ямин, задохнувшись от гнева и еще многих других неизреченных, но уже непереносимых чувств, хлынувших водопадом, упавших скалой на его сердце.
      - Я ваш сын, я моложе, я все выдержу! - воскликнул Хамза. - Я не могу допустить, чтобы эти шакалы превращали людей в свою добычу... Я не позволю хазрату и его окружению судить моего отца... Я должен принять этот удар на себя...
      Завки не отрываясь смотрел на Хамзу, на его искаженное судорогой внутренней боли лицо. Он был поражен глубиной переживаемой Хамзой страсти.
      Хамза положил руки себе на горло.
      - Отец! Учитель! - дрожащим, срывающимся голосом сказал он. - Я искал и не нашел правды в этом городе... Здесь растоптали мою любовь, здесь не признают мою жену, здесь хотят унизить мою семью... Я уйду, я пойду в Мекку, я буду искать убежище в других местах, я буду искать правду в дороге... Я покину свою родину, свой город, буду скитаться без угла и пристанища... Пусть судьба играет мною, пусть она бросает меня в чужие страны и дома... Я искал истину в мечетях и медресе и не нашел ее там... Буду искать истину в скитаниях...
      Завки вдруг почувствовал свой возраст. Как ни удивлен был он неожиданным решением Хамзы отправиться в Мекку, что бы ни думал он, Завки, о первоначальных причинах, способствовавших принятию Хамзой совета Соколова (долгое отсутствие Хамзы в городе после случая на заводе, его желание оставить в дураках духовенство Коканда), внезапно он, Убайдулла Завки, понял, что ему недоступно то сложное, молодое и дерзкое, и какое-то новое, современное состояние Хамзы, в котором все эти причины существовали и каждая порознь, и в то же время и скорее всего все вместе, в едином и органическом переплетении друг с другом.
      И уж если эта молодая дерзость и сложность недоступна ему, то она и подавно недоступна ибн Ямину. Но коль скоро в начале разговора он, Завки, взял сторону Хамзы, то теперь нужно убедить старика в заведомой правоте сына (молодость всегда права), свести отца и сына на одной позиции, которой они оба и держались бы в будущем при осуществлении варианта, предложенного Хамзой.
      Нужно было только опустить разговор с тех высот, на которые поднял его Хамза, обратно на землю, к той житейской беде, которая угрожала семье и дому ибн Ямина.
      Нужно было повернуть ситуацию от сложности состояния Хамзы к простоте и реальности угрозы со стороны духовников Коканда. Нужно было доступно объяснить ибн Ямину, как можно избежать этой угрозы.
      - Вы меня извините, табиб, - начал Завки, - но мне сдается, что в такие тяжкие мгновения, как эти, для облегчения своей участи надо употребить хитрость. Миян Кудрат, запугивая вас, на самом деле хочет ловким ходом добраться до Хамзы. На это надо ответить тоже ловким ходом. Надо одурачить своих врагов.
      То есть вы только для вида должны проклясть Хамзу, а он должен после этого, тоже только для вида, покинуть ваш дом. В действительности ваша взаимная любовь и привязанность останутся прежними. Ваши родительские и сыновние чувства не будут задеты. Этим самым мы и обведем вокруг пальца хазрата, который будет доволен тем, что исполнена его воля...
      - А паломничество в Мекку? - спросил ибн Ямин. - Оно будет настоящим? Или это тоже только хитрость, тоже только для вида?
      - Хитрость иногда одобряется и шариатом, - закинул Убайдулла пробный шар, ожидая, что ответит Хамза, и надеясь найти в его ответе разрешение своих сомнений относительно причин поездки в Мекку.
      - Но с Меккой нельзя хитрить! - вспыхнул ибн Ямин. - Вы же сами сказали, что Мекка - это самое святое, что есть у мусульманина.
      - Паломничество в Мекку будет настоящим, - сказал Хамза.
      В день пятничного намаза в большую соборную мечеть Коканда, длина которой составляла сто пятьдесят шагов и которая имела колоннаду в девяносто восемь резных столбов-опор, рекой начали стекаться люди. Верующие шли со всех сторон, из всех районов города - из Лашкара, Таракчилик, Бешкапа, Галчаса, Галабаккалик, Тегирмана. Улицы и махалли сливались друг с другом. Многие приехали из окрестных кишлаков.
      Присутствовали все имамы и муллы больших мечетей, учащиеся всех медресе. В воздухе как бы витала тайна, что-то должно было произойти... И уже ползло от уха к уху: сегодня за женитьбу на русской родным отцом будет проклят поэт Хамза.
      В центре огромного внутреннего молельного двора, выложенного холодными каменными плитками, одиноко сидели, поджав ноги и склонив головы, ибн Ямин и Хамза, окруженные пустым пространством. Тысячи глаз зрителей, расположившихся вдоль трех стен внутреннего двора, были устремлены на их раскаянно согбенные, неподвижные спины.
      Старший имам соборной мечети поднялся на застланный коврами помост, находившийся метрах в пятидесяти от отца и сына, и произнес традиционное "аллах акбар". Потом скороговоркой прочитал необходимое восхваление всевышнему.
      Имама сменил Миян Кудрат. Златотканый халат его сиял в лучах солнца. Высокая белая чалма была похожа на вершину горы, доступную только вечным снегам.
      Мечеть замерла.
      - Хамза! - громогласно выкрикнул хазрат - час его пробил. - Подойди сюда! - И он показал рукой на место внизу перед собой, где должен был сидеть подвергающийся проклятию.
      Хамза встал, сделал несколько шагов и сел, но не там, куда показывал Миян Кудрат, а метрах в тридцати от помоста. Теперь они, отец и сын, разлученные, выглядели еще более одиноко - каждый в центре двора мечети.
      - Знаешь ли ты свою вину?
      - Нет, мой хазрат, не знаю.
      - Сейчас узнаешь.
      К помосту приблизился судья Камол. Он тоже был одет нарядно, празднично, в полном соответствии с торжественным моментом обряда проклятия.
      - Хазрат мой, - сказал казн, - на всех праздниках нашего Туркестана не только верующие, но даже иные ишаны и муллы, слушая певцов-хафизов и игру на тамбуре и прочих инструментах, внимают им с таким же почтением, как и молитвам в мечетях... Как можно объяснить это по шариату?
      Святой Миян Кудрат хранил некоторое время молчание, затем, сверкнув глазами, оглядел передние ряды зрителей и начал степенно:
      - Да будет известно всем верующим мусульманам, а также обучающимся в медресе, проявляющим великое усердие и прилежание в науках... Игра на инструментах и пение - есть занятие ничтожное. Игра на тамбуре, дутаре, сурнае, карнае и бубнах, на гармошке или граммофоне, пение бейтов и любовных газелей на любом языке, будь то фарси или тюркский, а также смех и танцы - все это абсолютно поганое дело. Присутствовать на сборищах, где происходит подобное, есть также великий грех... Хамза!
      Твоя главная вина состоит в том, что ты занимался всем этим, печатал стихи в газетах, ходил в театр, сочинял песни, отвлекал тем самым народ от молитвы и бдений... Кроме того, ты взял себе в жены женщину иной веры...
      Хамза встал.
      - Мой хазрат, если сейчас, при стечении тысяч и тысяч правоверных, будет решаться судьба такого грешного человека, как я, подвергающегося каре божьей, то позвольте мне, обратившись с вопросами к такому великому столпу веры, как вы, просветить темные бездны моей души...
      "Может быть, он упадет к моим ногам, - подумал Миян Кудрат, - приникнет глазами к пыли моих сапог и тем самым еще более возвысит силу нашей религии?"
      - Я позволяю тебе задать свои вопросы.
      - Хазрат мой, - почтительно начал Хамза, - я прочитал в священных книгах, что высокая и древняя культура народа Туркестана всегда проявлялась в его искусстве. В старину, много веков назад, было много обычаев, связанных с временами года.
      Например, получил широкое распространение праздник навруз, которым отмечалось весной наступление нового года. Арабский историк Кисрави пишет о том, что во время навруза многие предавались танцам, а последние дни навруза завершались хоровыми песнями мужчин и женщин. Историк Наршахи также пишет о двадцатидневном праздничном базаре в Бухаре в конце года и о завершении его в двадцать первый день музыкой и танцами...
      Так что же плохого, а тем более поганого есть в песнях и танцах, созданных народом, хазрат мой?
      Миян Кудрат ответил сразу:
      - Эти танцы изобрели идолопоклонники и огнепоклонники, то есть люди, не признававшие аллаха. А ислам есть враг идолопоклонничества - это известно каждому правоверному.
      - Великий Улутбек, - продолжал Хамза, - был не только ученым, но и щедрым покровителем искусства. До нас дошли письменные свидетельства о том, что на одном из праздников, устроенном Улугбеком, одна женщина пела столь волшебным голосом, что очаровала всех... Но ведь Улугбек не был идолопоклонником, хазрат?.. А упомянутые в "Бабурнаме" Кулмухаммад Шейхнайи, Хусейн-уди, Ходжа Абдулло Марварид, Шахгули, прославившиеся как музыканты? Или сочинитель знаменитой мелодии "Чаргах" Пахлаван Мухаммед? Или певцы Басир и Хаса Али - разве все они были огнепоклонниками?
      Миян Кудрат пребывал несколько мгновений в молчании, потом заговорил напористо и грозно:
      - Если кто-то усомнится в исламской вере и позволит себе говорить оскорбительно о ней, то этот человек обречет себя на гибель. Ты сын мусульманина, Хамза. Не поддавайся наущениям нечисти. Кайся! Поправ веру и шариат, перейдя на путь безбожия, не пытайся унизить и оскорбить нас, верных аллаху правоверных... Уйми себя, воздержись от греховных мыслей... Если аллах разгневается на тебя, он испепелит тебя, превратит в прах.
      Не становись поперек ислама, Хамза! Для чего ты пришел сюда - каяться или спорить со мной?
      Хамза приблизился к помосту, на котором стоял Хазрат.
      - У меня последний вопрос, - смиренно сказал он. - Если вы, хазрат, есть человек, живущий исключительно для веры, отказавшийся от соблазнов и благ мира ради любви к всевышнему, то скажите-ка, пожалуйста, зачем вам тогда ваш дом - дворец, украшенный золотой резьбой, ваши сундуки драгоценностей, запасы серебра и камней?
      По мечети прошел шорох. Что ответит хазрат на коварный и едкий вопрос, как вывернется? Но хазрат был спокоен и невозмутим.
      - Аллах рассыпает каждому то, что положено, - усмехнулся Миян Кудрат, и каждый собирает свою долю. Если мусульмане жертвуют во благо всевышнего, то всевышний возвращает им за одно пожертвование десять милостей. Вера исламская, мечети и медресе процветают благодаря щедрым пожертвованиям... Что же касается нас, служителей ислама, то мы всего лишь посредники, расходующие эти пожертвования во славу шариата. Ты сказал о моем доме... Но это всего лишь наследство, перешедшее ко мне от отца...
      И он отвернулся от Хамзы к толпе верующих.
      - Аллахамадуллиллоху ахаду вахид! - запел хазрат, воздев руки для молитвы. - Осеняемые покровительством великого и всемогущего белого царя, мусульмане Туркестана живут в счастье и благоденствии!.. Наши мечети и медресе излучают божественный свет... Да будет вечно здравствовать и процветать дом Романовых!..
      Мечеть гулко повторила слова молитвы и пожелания долгих лет жизни далекому белому царю.
      - Мусульмане! - Миян Кудрат вытянул руку в сторону Хамзы. - Среди нас находится человек с черной душой. Вместо того чтобы выражать благодарность за то, что мы живем в такое благодатное время, он сеет смуту и сомнения, а это не могут стерпеть приверженцы шариата. Его отца, Хакима-табиба, вы все знаете - он человек смиренный и верующий. Но тысяча сожалений, что его сын Хамза оказался негодным человеком. Отказавшись от исламской веры, он встал на путь безбожия... Во имя спасения веры, мусульмане, внимайте мне! Этот низкий человек, собрав вокруг себя подобных себе, настраивает их против белого
      царя, а также против нас, приверженцев шариата и столпов веры, разбрасывает среди людей семена розни! Но ему этого мало - он печатает в газетах стихи и статьи против нашей веры, наносит урон авторитету великих людей нации, уважаемых нами... Год тому назад этот распутный человек женился на девушке-иноверке и стал отцом иноверца... Гневайтесь, мусульмане, гневайтесь!..
      Хамза, слушая вопли хазрата, вдруг почувствовал усталость.
      Скорее бы уж... Может быть, напрасно он задавал свои вопросы?
      Нет, нет, это было нужно. Необходимо было создать впечатление, что он не так уж просто согласился на эту публичную казнь.
      Теперь-то уж никто и ничего не заподозрит - он, Хамза, спорил с хазратом, защищался, сопротивлялся...
      - Правоверные! Сегодня, призвав вас в свидетели, отец Хамзы ибн Ямин намерен проклясть сына!
      Гул пронесся по мечети, раздались злобные выкрики фанатиков.
      - Ибн Ямин! - крикнул Миян Кудрат. - Повторяй за мной... Ты, Хамза, явившийся в мир от такого честного и смиренного мусульманина, каковым являюсь я, оказался не человеком, а дьяволом!.. Повторяй!!
      Ибн Ямин пробормотал что-то, а что именно - никто не разобрал.
      - Громче! Громче! - требовали все те же злобные голоса. - Пусть проклинает громче!
      Хазрат, раскрыв ладони, бешеными глазами смотрел на ибн Ямина.
      - Повторяй за мной! - Казалось, не отец, а только один Миян Кудрат проклинает Хамзу. - Именем аллаха! Пусть все твои нечестивые дела, мой бывший сын, против тебя же и обернутся! Пусть горе будет тебе одному! Я отрекаюсь от тебя! У меня никогда не было сына! Прочь из моего дома! Я проклял тебя!
      Аллах акбар!
      Хазрат с яростью провел ладонями по лицу. Большинство верующих повторило это молитвенное движение. Но были и такие, кто, не двигаясь, с состраданием смотрел на старика лекаря.
      - Мусульмане! - снова воскликнул хазрат. - А теперь бросайте вот сюда книги, которые безбожник Хамза почитал святыми, в которых нет ни слова святости!
      Группа учащихся медресе, только что вышедшая во двор мечети, подошла к помосту, и каждый ученик бросил перед Мияном Кудратом связку книг.
      Это были книги отца, которые Хамза перевез в медресе.
      Хамзу словно пружиной подбросило вверх.
      - Зачем сюда принесли книги?
      - Они сбили тебя с пути истины! - громогласно изрек хазрат.
      - Что вы собираетесь с ними делать?!
      - Сжечь!.. Уничтожить! И развеять пепел!
      Хамза пошатнулся. Это было неожиданно. Все, что угодно, мог предположить он, только не это.
      - Отец! Отец! - в отчаянии закричал Хамза. - Они хотят сжечь наши книги!
      Ибн Ямин, опустив голову, сидел обессилевший.
      Подойдя к помосту, Хамза опустился на колени и, взяв одну из книг, поцеловал ее, прижал ко лбу и прошептал:
      - Абу Райхан Бируни, учитель мой, простите меня, слабого и немощного сейчас...
      Мечеть безмолвствовала.
      Хамза стоял на коленях, положив голову на книги, плечи его содрогались.
      Миян Кудрат, обернувшись, нашел шейха Исмаила и приказал глазами: начинайте!
      Вспыхнуло пламя. Затрещал огонь. Клубы черного дыма потянулись вверх.
      Хамза не отрывал голову от книг. Языки пламени, выбрасывая искры и пожирая страницу за страницей, все ближе подступали к нему, но он был неподвижен, голова его покоилась на книгах...
      - Уведите его! - истерично закричали из толпы. - Он сгорит!
      - Не подходить!! - рявкнул Миян Кудрат. - Грешник кается!
      - Ибн Ямин! - кричали зрители. - Очнись! Твой сын горит!
      Ибн Ямин поднял голову.
      - Хамза! Сынок! Что же ты делаешь? - жалобно застонал он.
      - Твой сын хочет сгореть! - потрясая руками, надрывался хазрат. Вместе со своими учителями, которые давали ему уроки безбожия!
      Ибн Ямин подполз к сыну, потянул его за халат:
      - Уйдем отсюда, уйдем!..
      Пламя вспыхнуло с новой силой. Столб искр взметнулся вверх.
      Старик, выпустив халат сына, без чувств упал около него.
      Завки жил неподалеку от соборной мечети. Туда и отнес Хамза отца. Когда он шел по улице, держа ибн Ямина на руках, люди отворачивались от него.
      К вечеру пришли Степан и Аксинья с Гиясом. Ибн Ямин все еще был без сознания. Он впал в забытье, в обморочный старческий сон.
      - Оставайтесь ночевать, - предложил Завки.
      - И то верно, - согласился Соколов.
      - да и дите как нести на ночь глядя? - Аксинья качала Гияса.
      Хамза в разговоре участия не принимал. Он молча сидел около отца.
      Мужчины перенесли ибн Ямина в сад, на воздух. Завки начал устраивать гостей на ночь.
      - Вот это ваша комната, - показал он Степану на боковую пристройку, - а семейных людей вот сюда положим, в самую большую... Тем более что их трое.
      - А сами где ляжете, учитель?
      - Я посижу с ибн Ямином, - вздохнул Завки.
      Хамза продолжал сидеть около отца молча, отрешенно, ко всему безразличный. Казалось, что его ничего не интересует.
      - Пойдем спать, - позвала мужа Аксинья. - Утро вечера мудренее.
      - Утро, день, сумерки - какая разница! - вдруг взорвался Хамза. - Мы живем в ночи, во мраке, и ему нет конца! Зажигаем фонари, костры, факелы их поглощает тьма! Создаем школь, - их разрушают! Произносим лозунги - их не слышат!
      А стоит мулле, как сотни лет назад, провозгласить очередной намаз - и тысячи людей опускаются на колени...
      У Степана сузились глаза, но Завки положил ему руку на плечо, сжал плечо.
      - Вы бы только посмотрели сегодня на эти тысячи обманутых людей! раскачивался Хамза из стороны в сторону. - На их глазах горели книги... книги! Самое великое изобретение человека... А они не шелохнувшись смотрели, как исчезают в огне великие мысли и чувства, переданные им через века... И никто даже не попытался защитить эти великие мысли и чувства...
      Зачем же тогда писать книги? Чтобы будущие Мияны Кудраты сжигали их?
      - Хамза, ты сказал, что все выдержишь, - напомнил Завки.
      - И мне казалось, что я все выдержу, учитель, но выходит, что костра из книг я выдержать не могу.
      Хамза крепился несколько секунд, потом закрыл лицо руками.
      Слишком жесток и немилосерден был сегодняшний день, слишком большое напряжение пришлось пережить.
      Аксинья не отрываясь смотрела на мужа. Глаза ее были затоплены любовью, страхом, тоской, ненавистью к разлуке.
      Хамза оторвал руки от лица.
      - Сегодня вместе с этими книгами сожгли мою молодость...
      Вся моя юность прошла с этими книгами... Это были мои друзья, товарищи, мечты, надежды... Их мне подарил отец... Я учился по ним жить, понимать людей... Они мне объясняли мир, помогали, спасали...
      Степан хотел что-то сказать, но Завки опять положил ему руку сзади на плечо, прошептал в затылок:
      - Не надо, ничего не надо говорить... Ему очень больно, очень тяжело сейчас. Это пройдет...
      Аксинья лежала рядом с мужем. Хамза смотрел в потолок.
      Маленький Гияс спал около них.
      - Не любишь, не любишь, - плакала Аксинья, - бросаешь нас, уезжаешь куда-то... Ты никогда не любил меня по-настоящему, я знаю! Ты любил только Зубейду. Надо было забыть ее - тут я и подвернулась... Ты все время хочешь забыться, убегаешь сам от себя...
      - Ты жена мусульманина, Аксинья... А каждый мусульманин должен хотя бы один раз в. жизни побывать в Мекке.
      Она обняла его, поцеловала, гладила пальцами обожженные брови...
      - Сладкий мой, ненаглядный, неужели я больше не нравлюсь тебе? Неужели разлюбил, неужели все забыл, что у нас было?..
      То, что может женщина, не может даже бог. Где-то далекодалеко, за краем сегодняшнего дня, за обрывом последних недель и месяцев, над цветами и травами горной степи джайляу, взошло золотое солнце. И лучи его, пришедшие из прошлого, растопили лед настоящего.
      Время качнулось, отступило... Золотые волосы Аксиньи, рассыпавшись по лицу Хамзы, спрятали его от мира. Он взлетел над землей...
      Завки и Соколов сидели в саду.
      - Степан Петрович, - спросил Завки, - а это действительно вы дали Хамзе совет ехать в Мекку?
      - Я? - удивился Степан. - А почему вы так решили?
      - Хамза сам сказал нам об этом.
      - Кому - нам?
      - Мне и отцу.
      - Больше никого не было?
      - Нет, никого.
      - Дело было так... Нам стало известно, что после случая на заводе, когда Хамза хотел поджечь хлопок, старый его друг Садыкджан-байвачча дал полицмейстеру Медынскому взятку пять тысяч рублей и попросил его выслать Хамзу из города. Такую же взятку байвачча дал и Мияну Кудрату, который начал готовить всю эту комедию с письмом от народа и отлучением ибн Ямина от мечети...
      - Как же вы узнали об этом? О взятках и даже их суммах?
      - Доктор Смольников лечит многих богатых людей в городе.
      А больные разговорчивы...
      - Понятно.
      - И мы решили помочь Хамзе...
      - А кто - мы? Если не секрет, конечно.
      - От вас у меня нет секретов. Мы - это я и Смольников...
      Вот так и родилась эта идея о ложном проклятии, чтобы обмануть хазрата.
      - А Мекка?
      - Хамза предложил сам. Мы к этому никакого отношения не имеем. Это дело тонкое, религиозное.
      - Вот именно. Поэтому я и расспрашиваю вас подробно.
      Если станет известно, что Хамза едет в Мекку по совету своих русских друзей, ему несдобровать. Фанатики убьют его.
      - Нет, нет, это его личное желание... Думаю, что оно возникло у него вот по какой причине. После того как Хамза женился на моей племяннице, ему нужно было сделать что-то для отца во славу ислама. Как говорится, отмолить перед стариком свой грех за женитьбу на русской... А что может сильнее Мекки искупить такой грех с точки зрения ибн Ямина?.. Так и возникла у него эта мысль - поехать в Мекку. Исключительно по религиозным соображениям... А тут как раз началась вся эта карусель с Мияном Кудратом. И он решился.
      - Он вам сказал о своем паломничестве после того, как вы посоветовали ему обмануть хазрата?.. Это очень важно, Степан Петрович.
      - Нет, раньше... Впрочем, это могло произойти и одновременно. Сейчас уже не помню. Все совпало.
      - Наверное, я не должен интересоваться этим... Но положение у Хамзы сейчас, после проклятия, очень серьезное. Вы - человек, рожденный в другой религии, и до конца не сможете понять, насколько страшен мусульманский фанатизм... Степан Петрович, паломничество Хамзы связано с выполнением какихнибудь поручений, которые ему дали вы и доктор Смольников?
      Что-то вроде того, чем он, как я догадываюсь, занимался, когда его долго не было в Коканде после случая на заводе... Если это тайна, можете не говорить.
      - Это не моя тайна... Но от вас, повторяю, у меня нет секретов... После того как стало известно, что Хамза хочет отправиться в Мекку, доктор Смольников специально ездил в Ташкент. И привез для Хамзы поручение...
      - Значит, связано?
      - Да, связано.
      - Это плохо, очень плохо. Если об этом узнают...
      - В Коканде об этом знают три человека - Хамза, я и Смольников. Теперь знаете вы.
      - Он же поедет не один. Паломников отправляют целыми группами.
      - Существует конспирация. Хамза уже владеет некоторыми ее приемами.
      - Паломничество в Мекку - вершина жизни мусульманина.
      Оно проверяет человека. Это главное испытание для мусульманина. Его нельзя совмещать ни с чем.
      - Наше поручение - тоже испытание для Хамзы. Это будет проверка его возможностей служить революции в других странах и среди других народов. Это проверка на интернационализм.
      - Насколько я понимаю, вы хотите, чтобы Хамза побывал сразу в двух Мекках - религиозной и революционной...
      - У революции нет одной Мекки. У революции их много. Они разбросаны по всему миру. Наверное, поэтому революционные идеи - идеи преобразования мира на справедливых началах - сильнее любых религиозных идей, вместе взятых.
      - Но все-таки одна, главная Мекка должна существовать у каждого революционера.
      - Она находится внутри самого революционера. В его убеждениях, в его готовности отдать жизнь для революции.
      - Спасибо, Степан Петрович.
      - За что?
      - За то, что вы доверили мне свою тайну.
      - И вам спасибо, учитель.
      - А мне за что?
      - Как поэт вы очень хорошо сказали, что Хамза едет сразу в две Мекки... И я уверен, что в этой поездке он достигнет нашей, революционной Мекки!
      - Степан Петрович, я знаю, что Хамза переводил листовки с русского на узбекский...
      - А вы догадливый человек, учитель.
      - Пока он будет в отъезде, листовки могу переводить я ..
      Глава восьмая
      ПАЛОМНИК
      1
      Хамза был в дороге почти два года. За это время он прошел и проехал по дорогам Афганистана, Индии, Аравии, Сирии и Тур ции многие тысячи километров.
      Вернувшись на родину, Хамза получил право на прибавление к своему имени слова "хаджи", то есть совершивший "хадж", паломничество. Высшее духовенство Коканда во всеуслышанье объявило во всех мечетях города о том, что Хамза наконец пришел к богу, обрел истину. Теперь даже Миян Кудрат и верховный судья Камол называли его не иначе как Хамза-хаджи.
      Ступив на родную землю после двухлетнего отсутствия, Хамза напишет: "Повидав Кашгар, Кашмир, Бомбей, Аден, Джидду, Мекку, Бейрут, Халеб, Измир, Стамбул, ни один из них не нашел равным тебе, родина..."
      Но все это будет потом, а пока впереди лежал путь, полный тревог, опасностей, испытаний и приключений.
      ...Однажды в Индии Хамза попал в руки солдат английского карательного отряда. Здесь только что жестоко было подавлено восстание местных жителей.
      Солдаты привели Хамзу к офицеру.
      - У него какой-то странный язык, сэр, - сказал сержант, показывая на пленного. - Он говорит, что идет из Туркестана в Мекку - поклониться могиле пророка Магомета.
      - Вот как? - оживился сидевший рядом с офицером под парусиновым навесом длиннолицый человек с большой лысиной, которую окаймлял аккуратный венчик седых волос. - Я тоже возвращаюсь из Туркестана... Кто вы и откуда?
      - Учитель из Коканда, - ответил Хамза.
      - И действительно идете в Мекку?
      - Да, иду в Мекку.
      - А я несколько лет жил в Самарканде, изучал эпоху Тамерлана, объяснил длиннолицый. - Моя фамилия Лоу, я ученый... этнограф.
      Он что-то сказал офицеру, и тот приказал солдатам развязать Хамзе руки.
      - Англичане не намерены ссориться с туркестанцами, - улыбнулся Лоу.
      - А вы не могли бы попросить ваших соотечественников остановить бессмысленные казни местных жителей? - Хамза размял затекшие пальцы. - Я видел расстрелянных женщин и стариков...
      - Я не вмешиваюсь в политику, - поморщился этнограф, - я вам рекомендую не делать этого, если хотите добраться до могилы Магомета.
      И тем не менее он опять что-то сказал офицеру, и Хамза скорее догадался, чем понял, что ученый не советует военному продолжать делать то, чему случайно оказался свидетелем иностранец.
      Офицер ушел.
      - Они сворачивают свой лагерь, - сказал Лоу. - Не хотите перейти на мой бивак? Он недалеко отсюда... Сказать откровенно, я уже скучаю без узбекского языка... Мог бы подвезти вас, у меня есть лишние лошади. Вы куда сейчас держите путь? В Бомбей?
      - Нет, в Мадрас.
      - Мне тоже нужно было бы побывать в Мадрасе... А вы знаете, господин туркестанец, вас послала сама судьба. Перед отъездом в Лондон собирался я увидеть гурудеви...
      - Гурудеви, великого учителя Рабиндраната Тагора? - удивленно переспросил Хамза.
      Все дело было в том, что среди адресов, данных ему доктором Смольниковым, был адрес одного из ассистентов Тагора, араба по национальности.
      - Но одного меня Тагор скорее всего не принял бы, он сейчас особенно зол на англичан, - продолжал Лоу. - Мы сделаем так:
      вы попроситесь на прием от своего имени, как учитель из Туркестана. А я буду сопровождать вас... И в обмен на эту услугу предлагаю бесплатную дорогу до Мадраса. Насколько я знаю, паломники всегда бывают ограничены в средствах - путь неблизкий... А по дороге будем вспоминать Туркестан, Самарканд, расскажете мне что-нибудь из жизни узбеков - то, чего я еще не успел узнать...
      "Случайное совпадение? - думал Хамза. - Или щедрость дороги, в которой бывает и не такое?.. Наверное, трудно предположить здесь что-либо преднамеренное. Конечно, этот Лоу не только ученый... Но не все ли равно сейчас, кто он на самом деле?
      Безусловно, нужно быть осторожным... Что же касается интереса англичанина к Туркестану, то знать истинный смысл его намерений совсем не помешает, наоборот..."
      - Я согласен.
      - Прекрасно!
      - Итак, Англия не хочет ссориться с Туркестаном, - сказал Хамза, - а почему? Разве у них есть какие-нибудь общие цели?
      - Дипломатия сильнее винтовок! - щелкнул пальцами этнограф. - Мы нужны друг другу.
      - А индусы Англии не нужны?.. И пусть они умирают от залпов английских винтовок?
      - Я был восхищен вашим душевным порывом, когда вы попросили остановить казни... Но, право же, мы тут бессильны - и я, и вы... Наши военные часто превращаются в кровожадных зверей... Я против их методов. Нельзя озлоблять целый народ...
      И знайте главное: Англия - старый верный друг узбеков, таджиков, туркмен, киргизов. Мы от всей души желаем вам процветания.
      - Почему же именно нам, туркестанцам? А не Индии, например? Вы уже двести лет оккупируете Индию, а где же процветание ее народа?
      - Ах, вы не знаете Индии, мой друг! - вздохнул Лоу. - Раздоры между феодалами - каждый раджа мнит себя королем!
      Сотни религий, возведение нищеты и бедности в святость, тысячи запретов, условностей, предрассудков - миллион чертей сломят здесь ноги и шею! А в Туркестане живут только мусульмане. Мы с ними легко найдем общий язык. Они сразу увидят, насколько изменится их жизнь, как только Великобритания обнимет их побратски!
      - Я видел здесь, как английские солдаты разрезают ступни повстанцам и гоняют их по кругу, чтобы в раны набилась земля, началось загноение и человек потерял способность двигаться.
      - Нет, нет, я совершенно не одобряю все это и говорю совсем о другом... Вы же знаете, что Туркестан отстал от Европы на сотни лет... Но английская буржуазия намного сильнее и богаче русской. Следовательно, и тот вклад, который мы готовы сделать в вашу страну, будет во много раз больше, чем то, что принесла вам царская Россия. Вы шагнете вперед, на уровень передовых государств... И все это с бескорыстной помощью старой, доброй Англии! Вас не устраивает такой вариант?
      - Если б я был богатым человеком, наверное, эта перспектива показалась бы мне соблазнительной. Но я бедняк, как и девяносто девять процентов моих братьев узбеков. А бедняков всегда минует золотой дождь благодеяний.
      - Каким же вы видите свой Туркестан? Что и кто принесет ему счастье?
      - Счастье народа всегда в руках самого народа. Нужно только выбрать правильный путь.
      - Но вы, мой друг, пока выбрали всего-навсего путь в Мекку...
      - Путешествие - один из способов познания мира.
      - Ну хорошо, у нас еще будет время побродить по джунглям высокой политики, - засмеялся Лоу. - В какой-то степени вы мой трофей. И мы еще не один день сможем наслаждаться беседой. Вы согласны?
      - Скажите, а зачем вы, англичанин, хотите увидеть гурудеви?
      - Рабиндранат Тагор - великий мудрец нашего времени.
      А ведь кажется, это у вас, узбеков, есть пословица: ради одного слова мудреца стоит пройти через пять пустынь... Если же говорить откровенно, то мне хочется знать меру его ненависти к нам.
      О, если бы он был более снисходительным к Британии! К ее ошибкам, просчетам, потерям... Как это помогло бы во всех делах и англичанам, и индусам!..
      Тагор принял их вечером в своей загородной резиденции - так назывались несколько легких шатров, стоявших на большой поляне, примыкавшей к лесу. Вокруг горели костры, из шатров доносились молитвенные песнопения.
      Шатер, в котором находился гурудеви, был ярко освещен изнутри и светился на фоне темного леса как громадный таинственный фонарь.
      Слуга в хохлатом тюрбане жестом пригласил Хамзу и Лоу войти. Тагор в белых свободных одеждах сидел, опустив голову, возле пустого стола. Едва заметным кивком головы ответил на приветствия вошедших. Сделал знак слуге. Тот вынес из-за занавески и поставил на стол несколько небольших по размеру, но - это было видно по его усилиям - тяжелых статуэток, изображавших индийских богов. Лоу с интересом наблюдал за происходящим.
      - Благодарю, гурудеви, за приглашение сюда и предоставленную честь видеть вас, - низко поклонился он.
      - К чему вам мое приглашение?! - гневно поднял голову Тагор. - Вы делаете здесь все, что хотите! Вы считаете себя хозяевами Индии!
      - Я не хочу отвечать за безумства моих соотечественников в военных мундирах, - нервно возразил Лоу. - Я ученый!
      - Забирайте, что сможете унести, и уходите! - сделал резкое движение Тагор.
      - Не понимаю? - удивленно поднял брови Лоу.
      - Берите! - словно смахнул ладонью все стоящее на столе Тагор.
      Глаза его смотрели печально и тяжело. Длинные волосы шевелились вокруг головы, как крылья. Белая борода и усы делали похожим на бога. У Хамзы защемило сердце, когда он поймал на мгновение взгляд гурудеви, - зрачки укололи нестерпимой мукой. Лицо великого мудреца и поэта было затоплено страданием.
      - Это все, что осталось от храма, который недавно разграби
      ли английские солдаты, - вытянул Тагор над столом обе руки ладонями вверх. - Англичанин в Индии - или убийца, или грабитель. Берите и уходите!
      - Я из Коканда! - с трудом проглотил подошедший к горлу комок Хамза. Я шел сюда, мечтая о встрече с вами, гурудеви.
      Лицо Тагора изменилось.
      - Вы обиделись? - спросил он, и глаза его стали теплыми - иголки ушли из них.
      - Среди англичан, как и у всех народов, есть и плохие, и хорошие люди, - ответил Хамза.
      - Наш узбекский друг прав! - подхватил Лоу. - Я понимаю вас, гурудеви, - наши чиновники нередко ведут себя недостаточно корректно.
      - Некорректно? - с презрением посмотрел на Лоу Тагор. - Англия разбухла за счет голодающей Индии! Ради процветания и возвышения британских купцов и аристократии наш великий народ пребывает в рабстве - это вы называете всего лишь некорректностью?
      - Но если мы не найдем сейчас общего языка, кровь будет литься и впредь! - воскликнул Лоу.
      - Колонизаторы и рабы - как нам понять друг друга? - опустил голову Тагор. - Когда Индия обретет самостоятельность, мы заставим вас уважать наши страдания...
      - Вы несправедливы к тем, кто ищет дружбу, гурудеви, - вздохнул Лоу.
      - С узбеками у нас давние связи, - не обращая на него внимания, сказал Тагор.
      - Хорезмиец Абу Райхан Бируни написал историю вашей страны, - добавил Хамза.
      - Вы решили пройти путем своих знаменитых предков? - задумчиво покачал головой Тагор. - Сегодня судьба наших народов схожа: мы живем под дулами английских пушек, вы - под дулами царских.
      - Неужели англичане более жестоки, чем русские? - обернулся к Хамзе Лоу, пытаясь сменить тему разговора. - Не хотите ли вы сказать, мой друг, что царские солдаты гуманнее английских?
      - В Российской империи - сто народов, и каждый томится в своей клетке, - быстро заговорил Хамза. - Русский народ страдает от гнета своих богачей так же, как и все другие. Только русская клетка побольше любой другой... Борьба за свободу у нас идет везде - и у русских, и у татар, и у грузин, и у нас, узбеков...
      - Вы патриот России? - недовольно поднял взгляд на Хамзу Тагор и нахмурился. - Что же дала вам Россия? Богатство?
      Спокойствие? Разве вы не ощущаете штыков царя, которые приставлены к вашей спине?
      - Россия - это не только штыки, гурудеви. Это и Пушкин, и Лев Толстой, и Чайковский, и Рабиндранат Тагор!
      - Я - в России? - удивился Тагор.
      - Ваши стихи, гурудеви, я прочитал по-русски. На узбекский их еще не перевели.
      - У нас не переводят ни русских, ни узбекских поэтов, - тихо произнес Тагор. - Сколько светильников ума и сердца не зажжено... Наверно, поэтому на земле еще столько тьмы. И не все видят, что добра в мире больше, чем зла. Как богаты наши несчастные страны и как они одновременно бедны!
      - Может, ошибка в том, - придвинулся к Тагору Хамза, - что люди все время пытаются лечить болезнь, а не стараются уничтожить ее причину?
      - Но какими великими должны быть врачеватели, которые поставят точный диагноз...
      - Такой врачеватель уже есть! - воскликнул Хамза.
      Неожиданно за стеной палатки грянул выстрел. Кто-то закричал. Ударило еще два выстрела.
      Вбежал слуга в тюрбане, поклонился Тагору.
      - Люди узнали, что у вас находится сахиб-инглиз!
      Тагор, подобрав свои белые одежды, вышел из шатра.
      - Нельзя доверять этим фанатикам! - скрипнул зубами Лоу. - Надо уходить.
      Он быстро погасил светильники, поднял край шатра. Ночь полыхала вокруг огнями десятков костров.
      - С этой стороны, кажется, никого нет! Скорее!
      - Я остаюсь, - сказал Хамза.
      - Не сходите с ума, у нас считанные секунды!
      - А чего мне бояться? Я не англичанин!
      - Ах, вот оно что!.. Теперь я понимаю, кто вы такой, откуда у вас все эти мысли о союзе с Россией...
      Лоу выхватил из кармана револьвер и исчез в темноте.
      Быстро вошел в шатер Тагор, за ним - слуга с факелом.
      - Где англичанин?
      - Убежал!
      - Не поверил мне, - усмехнулся Тагор. - Таковы все они, британцы. Что у вас общего с ним?
      - Он спас мне жизнь.
      - И получил взамен вашу душу?
      - Нет, не получил.
      - Уходите скорее, - сказал Тагор, - вас принимают за слугу англичанина...
      Они вышли из шатра. Отблески костров бросали багровые блики на лица бородатых вооруженных людей, стоявших на далеком краю поляны.
      - Вас проводят к реке и посадят в лодку. Я постараюсь задержать пенджабцев. Счастья вам и вашему народу, туркестанец!
      - Свободу и счастье Индии и вам, гурудеви! Я постараюсь прийти к вам еще раз!..
      Спустя несколько дней, ночью, в старой полуразрушенной хижине сидели на земляном полу Хамза и араб Хуссейн, ассистент Тагора.
      - Вы правильно сделали, что не стали сразу искать встречи со мной, сказал Хуссейн. - Все, о чем просят ваши товарищи, будет по возможности сделано... Я вам дам несколько адресов в Дамаске... Главный - издательство Дюндар. Там получите все необходимые сведения.
      - Спасибо, - поблагодарил Хамза.
      - Куда вы поедете из Индии? - спросил Хуссейн.
      - У меня старый адрес, - улыбнулся Хамза. - В Мекку, к могиле пророка Магомета.
      - Вы избрали не совсем прямой путь к пророку...
      - Но он надежнее...
      - Если хорошо знаешь дорогу, - сказал Хуссейн, - и не спотыкаешься на ней.
      - Вы давно не были у себя на родине, в Дамаске? - поинтересовался Хамза.
      - Я уже несколько лет работаю в Индии у Рабиндраната Тагора. Мы создаем школы для бедных детей...
      - А откуда гурудеви берет деньги на школы для бедных?
      - Ему платят за различные сочинения. Он получил Нобелевскую премию это большая честь и всемирная слава. Вся премия ушла на школы.
      - Мне очень бы хотелось увидеть гурудеви еще раз... Я был у него с одним англичанином, и, конечно, не мог...
      - Я знаю, - кивнул Хуссейн. - Я попробую повторить вашу встречу при более благоприятных обстоятельствах...
      На окраине большой индийской деревни собралось много народу. Кто спал, кто читал, кто готовил немудреную еду... Многие были углублены в самосозерцание. Бродячий факир, играя на свирели, напрасно пытался выманить из глиняного кувшина старую ленивую кобру.
      - Я жду встречи с гурудеви уже двадцать дней, - жаловался человек в одежде буддийского монаха.
      - Если бы учитель встречался со всеми, кто хочет с ним говорить, то растерял бы всю свою мудрость. - Факир спрятал свирель. - Он один, а погляди, сколько нас... Нужно беречь его.
      - Но ведь кто-то встречается все-таки с гурудеви? - сказал буддист. Почему бы не встретиться с ним и мне?
      - Иногда учитель неожиданно приезжает к людям и говорит с каждым и со всеми сразу. И мы уходим озаренные его светом.
      - Смысл любого учения - в желании знать больше того, что ты знаешь, проповедовал группе слушателей старик в синей чалме, - если стремишься к источнику знаний, как путник в пустыне к воде. Знаменитый Джура Эль-эддин, ученик великого Рахматулло ибн Мухтара, шел десять лун, прошел десять пустынь, чтобы увидеть Миради аль Абдуллу ибн Арифа, мудреца из Хорасана, и выслушать его речи. Ибрагим Исфаганский голодал три года, чтобы увидеть и услышать слово его... Сто солнечных заходов и сто восходов увидел Убайдулла иль Агафар, пока не встретил великого из мудрейших Мохамада ибн Акбари... Мы пришли сюда, к гурудеви Тагору, чтобы прислониться к его мудрости и прикоснуться к его величию.
      Окончив проповедь, старик в синей чалме подошел к сидевшему в тени большого, усыпанного белыми цветами куста Хамзе и опустился рядом на землю.
      - Вы мусульманин? - спросил старик.
      - Конечно.
      - Хотите спросить о чем-нибудь гурудеви?
      - Хочу...
      - А я хочу только увидеть его хотя бы издали, - устало вздохнул старик. - Знаменитый Абукар ибн Салэтдин шел через сто горных вершин...
      Старик вдруг захрапел, заснув на полуслове.
      - Я тоже мусульманин, - сел около Хамзы с другой стороны худой перс, а мусульмане должны держаться вместе.
      - И тоже хотите лицезреть гурудеви лишь издали?
      - Нет, я хочу спросить у него - почему в мире с каждым годом становится все больше бедных и несчастных? Гурудеви учит: зло переходит в добро, а жизнь всегда побеждает зло - таким бог создал мир... Но отчего добра в мире становится все меньше?.. - Перс поднял на Хамзу печальный, полный непролитых слез взгляд. - На земле много дорог - почему ты выбрал именно эту? На земле много мудрых людей - почему ты пришел сюда?
      - Я учу детей, - ответил Хамза. - Я должен учить их не только грамоте, но и жизни. Говорят, гурудеви это удается.
      - К нему идут отовсюду, - почесал перс под халатом
      грудь, - но не всех гурудеви удостаивает беседой... Я пришел две недели назад. И вот теперь жду...
      В толпе показался Хуссейн.
      - Надо надеяться, - сказал персу Хамза, - и тогда ваше ожидание окончится благополучно. Все в мире должно быть благополучно. Так хотят люди.
      - Да поможет мне аллах, - провел перс руками по лицу, сотворяя молитву. - Аллах акбар!
      Хамза встал и пошел навстречу Хуссейну.
      - Сегодня ничего не получится, - сказал Хуссейн, оглядываясь по сторонам. - У него был тяжелый разговор с губернатором... Англичане совершили несколько новых казней... Он очень страдает, еле держится на ногах... Приходите завтра рано утром прямо к зданию школы. Я встречу вас.
      Было раннее утро. В предрассветных сумерках в окнах длинного деревянного здания Шантинекетонской школы Рабиндраната Тагора зажигались огни. Один за другим, один за другим...
      Хамза расположился под большим деревом на лужайке напротив школы. "Казни, казни, бесконечные казни, - думал он-Человек с лицом и душой бога должен жить среди дьяволов.
      Весь мир стекается к нему, как реки к океану... Он вместилище мировой души, совесть мира... Какие великие слова, мысли и чувства сумел бы он еще подарить людям, если бы здесь не было англичан... И как прекрасна эта школа, похожая на дом, в котором живут ангелы!.. Будет ли у меня когда-нибудь такая же школа?. Не жалко отдать жизнь, чтобы это произошло".
      Послышалось детское пение. Из школы вышла процессия детей в белых одеждах с фонариками и колокольчиками. Впереди шел Хуссейн. С песней двинулись они вокруг дома. Хуссейн громко читал стихи Тагора:
      - "Любуйтесь пробуждением дня, каждый миг природы неповторим!.. И чем больше таких мгновений останется в вашем сердце, тем совершеннее и богаче будет наш мир!.."
      Дети прошли мимо Хамзы, и каждый поклонился ему. У Хамзы навернулись слезы. "Может быть, я попал в рай?" - подумал он.
      - Сейчас выйдет, - задержавшись, шепнул Хуссейн.
      Становилось все светлее. Дети, рассыпавшись по зеленой траве, начали делать гимнастические упражнения.
      Еще один учитель появился на лужайке.
      - Мир вам, незнакомый человек! - приветствовал он Хамзу, сложив на груди руки. - Вам разрешили прийти сюда?
      - Гурудеви знает обо мне...
      Дети, кончив гимнастику, встали в пары, запели похожую на молитву песню и, держа друг друга за руки, пошли к озеру.
      Тагор вышел на крыльцо в светлом легком хитоне. Сверкающие черные глаза его светились радостью. Лучи солнца золотили белую бороду и длинные волосы. Хамза поспешил к нему.
      - Пусть всегда будет счастливым ваше утро! - низко склонил Хамза голову. - Простите, что нарушил ваш распорядок дня!
      - Мир и счастье и вам, учитель-узбек из России! - улыбнулся Тагор. - Я рад, что вы пришли во второй раз, - это говорит о настойчивости вашего характера. Вы, наверное, многого сумеете добиться в своей жизни.
      - Настойчивы были все узбеки, гурудеви, кого манила Индия.
      - Да, у нас давние связи, и плохо, что сейчас мы общаемся мало... Скажите, какие у вас впечатления об Индии? Англичане более жестоки, чем царские чиновники?
      - В Туркестане особые условия, гурудеви. Кроме царских чиновников у нас есть еще и собственные правители. Ведь Туркестан - это Кокандское ханство, Бухарский эмират, Хивинское ханство. А жестокости эмира и ханов иногда бывают даже сильнее, чем гнет царя... У вас другое положение. Ваши феодалы менее самостоятельны, чем наши. Здесь господа англичане. Они полные хозяева вашей великой страны...
      - Не надо трогать раны моей родины...
      - Простите, гурудеви. Я не хотел причинить вам боль, - извинился Хамза.
      - Меня интересует другое... Насколько я понял в прошлый раз, вы вообще хорошо относитесь к русским...
      - У меня много русских товарищей и русская жена.
      - Русская жена? - удивился Тагор. - У вас, у человека Востока?
      - Разве стороны света могут мешать чувствам?
      - Это мудрый ответ... Я счастлив за вас, что вам удалось перешагнуть этот порог, об который разбивались многие сердца.
      - Мне хотелось бы поговорить с вами, гурудеви, о вашей школе. Как вам удается сохранить ее при английском господстве?
      - Меня поддерживает весь мир. Я знаю людей во многих странах... И, наверное, вы правы, женившись на русской. Люди всех наций должны сближаться. Так будет в будущем. Это заложено в человеке от природы... И еще - тяга к знаниям. Придет час, и великие силы природы будут доступны каждому. И жить станет так же легко, как дышать!
      - Но если этого придется ждать сто лет? За эти годы погибнут от зла и бед миллионы людей. Кто может взять на свою совесть эти жертвы?
      - Нужно глубже познавать себя. Когда каждый постигнет
      свою внутреннюю гармонию, наступит гармония всеобщая. Сча стье заполнит мир!
      Он провел у Тагора целый день. Сидел на уроках в классах ходил с детьми на прогулку, беседовал с учителями, обедал вместе с ними.
      А вечером дети устроили перед школой праздник. Хамза .научил индийских девочек узбекскому танцу. Маленькие белые фигурки плавно кружились по лужайке. Хамза аккомпанировал им на длинном индийском инструменте. Тагор, сидя на траве среди учителей, увлажненными глазами наблюдал за ним.
      Когда танец окончился, девочки надели Хамзе на шею боль шую гирлянду из ярких белых цветов.
      - ft всегда радуюсь ветрам из далеких стран, - сказал
      Тагор, - и приглашаю к нам в школу многих иностранцев. Учитель живописи у нас из Германии, учитель литературы - из Тегерана... Сегодня дети прикоснулись к узбекскому искусству.
      Вы рассказали им о своей стране, и это очень хорошо. Живое слово убедительнее печатного текста.
      - И я всегда так считал, гурудеви! - воскликнул Хамза. - Слово, произнесенное, понимают все!
      - Я бы хотел сначала читать свои произведения народу, - продолжал Тагор. - В будущем на полках библиотек будут стоять не книги, а граммофонные пластинки с голосами писателей. Читатели станут слушателями насколько это будет гармоничнее и совершеннее! Когда я пишу пьесы, то первыми слушателями, а потом и исполнителями бывают мои ученики... - Тагор пристально посмотрел на Хамзу. - А почему бы вам не поработать у меня в школе? Это было бы интересно и полезно как для вас, так и для нас. И самое главное, я вижу, - вас любят дети.
      - Спасибо за честь, гурудеви, - почтительно поклонился Хамза. - Но меня ждут... Вы же знаете - я попал сюда не совсем прямым путем.
      - Да, мне рассказывали, что вы идете в Мекку... Ну что ж, желаю вам достичь своей цели.
      2
      - Вам не нужно ходить к Дюндару, - сказал Якуб. - Он сильно изменился. Деньги испортили его. Он стал похож на тех, с кем раньше боролся сам... Мы все узнаем и без Дюндара. И литературу отправим без него.
      - Но я уже приготовил маскировку для своего прихода к Дюндару, - сказал Хамза.
      - Какую маскировку?
      - Сборник собственных стихов в авторском переводе на арабский и турецкий.
      - Отнесите рукопись, но о наших делах не говорите ни слова.
      - А письмо из Индии передать можно? Которое написал Хуссейн?
      - Нужно. Иначе он даже не посмотрит на ваш сборник.
      Они сидели на старом арабском кладбище на окраине Дамаска. Якуб, молодой мужчина лет тридцати, с небольшой бородкой и аккуратно подстриженными усами, часто смотрел направо и налево, оглядывался назад.
      - Вы ждете кого-нибудь? - спросил Хамза.
      - Нет, мне просто не понравился человек, который встретился нам перед входом на кладбище, - ответил Якуб. - Я уже сталкивался с ним сегодня два раза.
      - За вами следят?
      - Пока нет, но все может случиться... Идите первый. Направо и вдоль забора. Увидите лестницу, спуститесь по ней и попадете в торговые ряды... Встретимся послезавтра на базаре, возле лавки французского менялы. В полдень... Если с вами что-нибудь произойдет до этого, дайте знать моей сестре. Ее зовут Рабия.
      Она работает танцовщицей в ночном клубе на главной площади.
      Хамза дошел до кладбищенской ограды. Низкая кирпичная стенка была полуразрушена. Он сделал несколько шагов, и вдруг сзади раздались крики.
      Хамза оглянулся. Сквозь листву деревьев было видно, как бежит между могилами Якуб. Его преследовали несколько человек.
      - Стой! Будем стрелять! - кричали они.
      Якуб, не останавливаясь, перепрыгнул через какой-то памятник, вскочил на ограду...
      Раздался выстрел.
      И Якуб, потеряв равновесие, рухнул обратно на кладбище.
      Что-то толкнуло Хамзу в сердце. Забыв обо всем, он бросился к тому месту, где упал Якуб.
      Три человека - штатский и двое в полицейской форме, молодой и постарше, - склонились над телом. Хамза, растолкав их, опустился на землю.
      Якуб был жив...
      - Что тебе здесь надо?! - схватил Хамзу за плечо молодой полицейский.
      - Я врач, табиб!..
      - Он был вместе с ним! - закричал штатский. - Я их видел вместе!
      - Кто ты такой? - Пожилой полицейский расстегнул кобуру
      - Паломник... Был у гробницы пророка...
      - Документы!
      - Он врет!-надрывался штатский. - Они встретились около входа!
      - Замолчи! - оттолкнул его молодой полицейский. - Ты всегда все путаешь... Здесь написано, что он действительно возвращается из Мекки...
      - Что делал на кладбище? - рявкнул старший полицейский.
      - Молился... И вдруг выстрел, человек упал... Он ранен в ногу, его надо перевязать...
      - А как ты оказался в Дамаске, паломник? - схватил Хамзу за рукав штатский сыщик.
      - g заехал по дороге из Мекки к известному издателю
      Дюндару-эфенди... У меня есть письмо к нему. Вот оно!
      Письмо возымело действие. Штатский, плюнув с досады, отошел в сторону.
      - Ладно, перевязывай, - согласился младший полицейский, - вон сколько крови натекло.
      - Ну и пусть течет! - выругался старший. - Может, он еще
      сдохнет здесь как собака... Не тащить же нам его на себе в город.
      - Начальник не любит мертвых преступников. За них никто никогда не дает никакого бакшиша.
      Поздно вечером Хамза подошел к служебному входу ночного клуба на главной площади. Плечистый швейцар загородил ему дорогу.
      - Это закрытый клуб, посторонним нельзя.
      - У меня письмо к издателю Дюндару-эфенди.
      Швейцар взглянул на конверт, осклабился:
      - Проходите, бей-эфенди. Желаю приятного отдыха, бейэфенди.
      - А где я смогу найти танцовщицу Рабию?
      - Она всегда в своей комнате за сценой.
      ...Рабией оказалась высокая молодая женщина с двумя глубокими, резкими складками в уголках рта.
      - Я от Якуба, - сказал Хамза, - он ранен...
      - Когда?!
      - Сегодня.
      - Рана серьезная?
      - Не очень, в ногу. Но потерял много крови.
      - Где он сейчас?
      - В полиции.
      - я еду| - встрепенулась девушка.
      - Сегодня не стоит, лучше завтра.
      Нужно что-нибудь передать?
      - Мы условились встретиться... Если вам удастся поговорить наедине, без свидетелей, спросите - что делать паломнику?
      Он поймет.
      - Хорошо.
      - Я еду издалека и никого не знаю в Дамаске...
      - Вам негде ночевать?
      - Почему же? Я остановился в гостинице.
      - Нужны деньги?
      - Дело не в этом. Мне нужно успеть получить от Якуба то, ради чего я приехал сюда... Ваш брат сказал мне, что в случае каких-либо неожиданностей я могу обратиться к вам...
      - Вы уже обратились.
      - Я не могу настаивать, но рана Якуба может оказаться серьезной помехой в наших делах... Другими словами, я могу рассчитывать на вас в такой же степени, как и на вашего брата?
      - Что вы имеете в виду?
      - Вы смогли бы заменить Якуба? То есть, получив от него все инструкции, сделать то, что должен был сделать он?
      - Я вижу вас впервые... И ничего не знаю о вас... Мне нужно все проверить.
      - Вы не доверяете мне?
      - А почему я должна вам доверять?
      - Но вы уже спросили у меня - нужно ли что-нибудь передать?
      - Это было под впечатлением ваших слов о ране брата...
      - И тем не менее это уже улика против вас.
      - Я не боюсь никаких улик! У меня есть много друзей, которые смогут защитить меня от любых улик... А если вы провокатор, немедленно убирайтесь! Или вас вышвырнут отсюда!
      - Я провокатор? - опешил Хамза. - Да ради вашего брата я рисковал сегодня жизнью!
      - Кстати, почему вы говорите с таким акцентом? Откуда вы?
      - Из России...
      - Из России?! - Теперь была очередь удивляться Рабий. - Может быть, вы скажете, что вы русский?
      - Я узбек.
      - Узбек?! Но как вас занесло сюда, в Дамаск?
      - Возвращаюсь из Мекки, совершив паломничество. Я ведь уже называл себя паломником. А вы не обратили на это внимания.
      - А дела с моим братом - это тоже паломничество в святые места?
      - Дорогая Рабия, вы даже не подозреваете, какие важные для меня слова вы сейчас сказали... Чтобы покончить со всеми
      сомнениями, я задам вам последний вопрос. Вы знаете Хуссейна, который работает в Индии у Рабиндраната Тагора?
      - Конечно, знаю. Это друг моего брата. Они вместе учились.
      - Так ВОТ) у меня есть письмо от Хуссейна к издателю Дюндару...
      - Дюндару? - переспросила Рабия и, покраснев, опустила глаза.
      - А вы знаете Дюндара?
      - Это... это мой хороший друг...
      - Я кажется, задал бестактный вопрос, извините меня...
      - Ничего. Я танцовщица. Каждый вечер я выхожу полуголая на глаза к десяткам мужчин... А Дюндар мой покровитель.
      В моем ремесле нельзя жить без покровителей... Когда-то Дюндар был близок с братом, но потом их дороги разошлись. Дюндар организовал прогрессивное издательство и очень быстро разбогател. Появились новые друзья, и он перестал быть борцом против господства Османской империи над арабскими землями...
      - А был им?
      - Был.
      - Но ведь он же турок...
      - За это и любил его мой брат, что он, будучи турком, боролся здесь против владычества турок над арабами.
      - Может быть, я опять задаю нескромный вопрос... Скажите, Рабия, в ваших жилах течет только арабская кровь?
      - Нет. У нас с Якубом один отец, но разные матери. Моя мать была гречанка.
      - Якуб успел посоветовать мне не иметь с Дюндаром никаких дел...
      - Вот теперь я могу доверять вам полностью! - засмеялась Рабия.
      . - Но это было до его ранения... Сейчас все изменилось.
      И в новой обстановке, наверное, было бы просто неправильно не попытаться хоть как-то использовать письмо Хуссейна...
      - Хуссейн никогда не написал бы письмо новому Дюндару...
      Скоро мой выход... Я обещаю вам, что, если завтра Якуб сумеет мне все объяснить подробно, я постараюсь заменить его и сделать все так, как это сделал бы он сам. Что же касается письма Хуссейна... Ладно! Я поговорю с Дюндаром о вас, и, может быть, вам удастся использовать это письмо.
      - А как вы объясните Дюндару знакомство со мной?
      - Я скажу, что мой адрес вам дали в Индии.
      - Когда вы увидите Дюндара?
      - Сегодня, конечно...
      Подъезд роскошного особняка издателя Дюндара охранял привратник. Хамза поднялся по ослепительной мраморной лестнице на второй этаж.
      - О, дорогой хаджи! Как я рад вас видеть! - встретил его на площадке хозяин особняка.
      Это был среднего роста с очень здоровым цветом лица мужчина - живые серые глаза, высокий лоб, подвижные руки, чуть намечающаяся полнота.
      Дюндар провел Хамзу в свой кабинет.
      - Я уже многое знаю о вас: были в Мекке, по дороге завернули к Тагору, видели там наших друзей... Теперь вы должны удовлетворить мое любопытство. Ну как выглядит мир? Как живут люди? Какие изменения происходят на нашей планете?
      Дюндар был из той категории людей, которые на все вопросы, задаваемые своим собеседникам, сами же предпочитают и отвечать. Хамза не успел рта раскрыть, а Дюндар уже разразился пространнейшей речью, в которой разрешил сразу все мировые проблемы - и международную обстановку, и экономические трудности, и рост беспорядков, и попустительство властей, и конфликты отцов и детей, жен и мужей, братьев и сестер, левых и правых, черных и белых, богатых и бедных.
      "Кого же он напоминает мне?" - вспоминал Хамза, глядя на оживленно жестикулирующего издателя, и вдруг вспомнил - Алчинбека их общей молодости в медресе.
      - Господин Дюндар, - улучив минуту, перехватил Хамза инициативу разговора, - у меня к вам два вопроса. Первый - чисто литературный. У себя на родине, в Туркестане, я издал несколько поэтических книг. Сейчас, путешествуя к гробнице пророка Магомета и из Мекки сюда к вам, я имел в дороге много свободного времени и составил по памяти сборник своих лирических стихотворений, одновременно переводя их на арабский и турецкий языки. Не могли бы вы с присущим вам опытом и вкусом оценить эту рукопись и в том случае, если она понравится вам, выпустить ее в своем издательстве?
      Дюндар молча смотрел на посетителя.
      - Вы, кажется, должны мне что-то передать из Индии, - сказал он наконец.
      - Да, да, вот письмо для вас, из которого вам станет понятно и мое второе дело, имеющее, если так можно сказать, несколько иной, прямо противоположный первому характер.
      Хозяин кабинета быстро вскрыл конверт, бегающим взглядом почти мгновенно прочитал письмо.
      - Ваш первый вопрос для меня абсолютно ясен. Над вторым я должен подумать... Рукопись захватили?
      - Пожалуйста.
      - Сейчас я прочитаю ваши стихи. А чтобы вам пока не скучать, пойдемте познакомлю со своей дочерью. Надеюсь, она сумеет развлечь вас.
      Они прошли через анфиладу комнат, и в уютной, по-европейски обставленной гостиной из-за рояля поднялась миловидная девушка.
      - Сурайя, - представил дочь хозяин дома. - А это гость из далекого Туркестана. Побеседуйте, мне нужно немного поработать.
      Дюндар вышел.
      - Вы совершили хадж? - вежливо спросила девушка.
      - Да, а теперь возвращаюсь домой.
      - Хотите послушать музыку?
      - С удовольствием.
      Сурайя села за рояль, и звуки наполнили комнату. Дочь Дюндара играла хорошо, старательно, и на Хамзу нахлынули мысли об оставшихся за многими тысячами километров родных,.
      близких, друзьях, знакомых... Нежный профиль девушки кого-то напоминал ему. Кого?.. Зубейду? Ачахон?.. Как там Аксинья с сыном, отец, Степан, другие?..
      - Вы никогда не играли на рояле? - выплыл издалека голос Сурайи.
      - Нет, никогда.
      - Хотите, я научу вас?
      - Хочу...
      Девушка взяла палец Хамзы в свою мягкую руку и несколько раз дотронулась им до нескольких клавишей подряд.
      - Это гамма. В ней семь нот - до, ре, ми, фа, соль, ля, си...
      ноты повторяются... Вот снова - до, ре, ми, фа, соль, ля, си... Но уже на одну тональность выше. Понимаете?
      И Хамза вдруг мгновенно понял соответствие расположения клавишей и звучания нот. На тысячную долю секунды его глубоко охватило давно уже не приходившее к нему вдохновение...
      - Разрешите мне попробовать самому...
      - Пожалуйста.
      Он тронул пальцем одну клавишу, вторую, третью, четвертую, пятую, шестую... И еще раз... И еще...
      - Вы действительно никогда не играли на рояле? - удивленно спросила Сурайя.
      - Нет, никогда.
      - Но у вас же получилась совершенно законченная мелодия!
      - Я играю на струнных национальных инструментах - дутаре, тамбуре...
      - И тем не менее это совершенно невероятно, чтобы человек, впервые подошедший к роялю, сразу сыграл мелодию!.. Вы не обманываете меня? Вам никто не объяснял принцип устройства клавиатуры?
      - Вы сами только что объяснили...
      - И вы сразу все поняли?
      - Может быть, не понял, а почувствовал...
      - Если все это так на самом деле, то вы просто очень талантливый человек... И к музыке особенно!
      - Я пишу стихи... Наверное, привычка к поэтическому ритму помогает правильно подбирать ноты.
      - Вам надо учиться! - блестя глазами, воскликнула Сурайя. - У вас огромные способности!.. Вам нужен хороший педагог, вы очень быстро научитесь играть...
      Хамза улыбался.
      - У меня на родине редко можно встретить рояль, а тем более педагога...
      - Хотите, я подарю вам этот рояль?.. Он ваш! Берите!
      Хамза засмеялся.
      - Я еще никогда не встречал паломника, возвращающегося из Мекки с роялем...
      В комнату вошел Дюндар.
      - Папа! Папа! - закричала Сурайя, подбегая к отцу. - Ты привел к нам в дом великого музыканта!
      - И, кажется, гениального поэта, - тихо сказал Дюндар.
      Он подошел к Хамзе.
      - Я прочитал ваши стихи. Это все очень и очень хорошо.
      Я издам вашу книгу... Хотите получить аванс? Только не отказывайтесь после такой дороги у вас не может не быть затруднений с деньгами... Вот чек. Сможете получить в любом банке...
      Кроме того, я приглашаю вас сегодня на ужин. Надо же отметить начало нашего делового сотрудничества. Придут нужные люди.
      Там и продолжим разговор о вашем втором деле.
      Нужных людей было двое.
      - Господин Хунейн, - представил Дюндар высокого, стройного, изысканно одетого араба з очках с золотой оправой. - Господин Генрих Хорст, вице-президент немецкого банка в Дамаске, мой компаньон по издательству.
      Представительный, очень уверенный в себе голубоглазый блондин крепко пожал Хамзе руку.
      Стол для ужина был накрыт в отдельном кабинете ночного клуба. Дюндар широким жестом пригласил всех садиться.
      - Значит, побывали у гробницы пророка... - начал разговор Хунейн. Какие же впечатления вынесли из путешествия по аравийской пустыне?
      - Надеюсь, встречали не только паломников? - вступил в беседу Хорст.
      - В пустыне сейчас можно увидеть самый разный народ, - ответил Хамза. Людям стало тесно в старых, обжитых местах.
      - А как вы нашли аравийские пейзажи? Много новых нефтяных вышек?
      Хамза посмотрел на Хорста.
      - Я не заметил даже старых. Близость к богу не позволяет отвлекаться на мирские дела.
      - Но вы, конечно, слышали об аравийской нефти?
      - Приходилось.
      - Нефть прославит арабский восток на весь мир! - патетически изрек Хунейн.
      - И Османская империя станет еще богаче, сильнее, - любезно улыбнулся Дюндар.
      - Но без немецкого капитала, без немецкой армии и наших специалистов вы не сумеете освоить и защитить свою нефть, - поднял вверх указательный палец Хорст. - Надо быть реалистами, господа.
      "Теплая компания, - подумал про себя Хамза. - И араб Хунейн, и турок Дюндар ориентируются на Германию?.. Или каждый из них тянет в свою сторону..."
      - Ближний Восток, - продолжал Хорст, - это зона наших интересов. У Франции есть Индокитай, у Англии - Индия, у России -Туркестан. И только у Германии нет ничего! Потому что она, как самое молодое государство в Европе, опоздала к рождественской елке времени, с которой история раздавала свои подарки. Но у Германии есть дух Бисмарка! Он создал нашу империю, а мы продолжаем развивать и укреплять ее.
      - О, Бисмарк! - восторженно прищелкнул языком Хунейн.
      - Да, Бисмарк - это была сильная личность, - кивнул Дюндар.
      - Господин Хорст, - спросил Хамза, - а почему вы делите весь мир только на такие странные пары: Франция - Индокитай, Англия - Индия, Россия Туркестан, Германия - Ближний Восток?
      - А потому, что это все зоны интересов великих держав, - строго сказал Хорст. - Такова логика истории и реальная ситуация. И она неизбежна более развитая страна обязана помогать менее развитой и руководить ею.
      - Я видел в Индии, - сказал Хамза, - как руководит этой страной Британия... Английские солдаты на моих глазах разрезали индусам подошвы ступней и тут же заставляли их голыми ногами ходить по земле... Наверное, для того, чтобы идея британского руководства вошла индусам, как говорится, в кровь и в плоть...
      - Это крайности, - поморщился Хорст. - Разумное сотрудничество развитых и неразвитых стран исключает подобные эксцессы.
      - А если менее развитая страна, - обвел всех горячим взглядом Хамза, вообще не хочет никакой опеки и желает развиваться как самостоятельное и суверенное государство?
      - Вы имеете в виду Туркестан? - вкрадчиво улыбнулся Дюндар.
      - Если менее развитая страна, - напористо продолжал Хамза, - хочет жить под одной крышей с более развитой страной, но не как бедная родственница или приживалка, а по-братски, одной дружной семьей?
      - Дорогой хаджи! - вскочил Дюндар. - Вот вы и сказали то, что я хотел услышать от вас! Это и есть продолжение нашего разговора о вашем втором деле и о том, о чем мне написали из Индии. Мы, турки, хорошо знаем, что идеи воссоединения Туркестана и Турции очень популярны у вас на родине... Османская империя - вот истинная мать всех мусульман!
      "Врет, - четко решил для себя Хамза. - Из Индии ему не могли написать такое. Значит, использовать его не удастся. Значит, без Якуба ничего не получится. Значит, надо ждать Рабию".
      - Но, может быть, я имел в виду совсем не Османскую империю... - сказал вслух Хамза.
      - Вы говорили о будущем союзе всех мусульманских стран! - сверкнул золотой оправой очков Хунейн. - Когда родится единое, могучее, великое исламское государство, мы, арабы, будем править миром! И все мусульмане будут равноправны в нем! А ислам станет самой могущественной религией на земле!..
      Я вас правильно понял, хаджи?
      Хамза отрицательно покачал головой.
      - Уж не Российскую ли империю имеет в виду наш уважаемый хаджи? прищурился Хорст.
      - Мусульмане - и православный царь?! - Впервые за весь вечер лучезарная улыбка сползла с приветливого лица Дюндара. - Но это немыслимо, невозможно, несоединимо!
      - Прошу прощения, господа, но вы забываете еще об одном варианте, откинулся на спинку стула Хамза. - А если ни царя, ни Российской империи не будет?
      - А что же там будет? Что там еще может быть?
      Все напряженно смотрели на Хамзу.
      - Насколько я понял, господа, мы ведем сейчас чисто теоретический спор, - улыбнулся Хамза, прислушиваясь к возникшей в главном зале ночного клуба протяжной мелодии
      восточного танца. - Стоит ли заниматься далекими прогнозами?
      Тем более что начинаются, как мне кажется, выступления артистов, а это гораздо интереснее, чем наши бесконечные разговоры.
      И он вышел из кабинета.
      - Ну, хватит панарабской и пантурецкой болтовни, - сказал Хорст. Когда он вернется, сразу переходите к тому, ради чего я согласился прийти сюда.
      В главном зале клуба танцевала Рабия. Движения ее были изящны, легки, грациозны. Хамза невольно залюбовался гибким телом танцовщицы. Оглянувшись и видя, что за ним никто не идет, он подошел ближе и, дождавшись, когда Рабия увидела его, спросил одними глазами: ну как?
      "Все в порядке", - молча ответила Рабия.
      Хамза вернулся в кабинет. Хорст сидел за столом, дымя сигарой. Дюндар и Хунейн стояли около зашторенного окна.
      - Скажите, хаджи, - решительно поправил очки Хунейн, - мусульмане Туркестана еще не согнулись под гнетом неверных?
      Они по-прежнему готовы встать под зеленое знамя пророка и восстать против белого царя?
      Хамза, почувствовав перемену обстановки за время своего отсутствия, вопросительно посмотрел на Дюндара. Лицо издателя было непроницаемо.
      - Восстание против царя? - повторил Хамза. - Вряд ли оно возможно сейчас.
      - Но вы же говорили о варианте, когда в России может не остаться ни царя, ни империи, - напомнил Хорст.
      - Это было только предположение, - пожал плечами Хамза. - А вообще-то я далек от всего этого.
      Он нашел и несколько секунд не отпускал глаза Дюндара.
      Издатель не опустил взгляда.
      - Вы не должны быть в стороне от тех, кто хочет освобождения вашей родины, - приблизился вплотную к Хамзе Хунейн. - Мы поможем вам связаться с тем, кто борется за победу магометанства во всем мире.
      - И что же я должен буду делать?
      - Ничего особенного, мой дорогой хаджи, ровным счетом ничего, - подошел Дюндар. - Как вы уже здесь слышали, мы иногда спорим между собой - даже у близких людей бывают разногласия. Но в главном мы стоим на одной позиции... Мы хотим, чтобы в Туркестане у нас было как можно больше верных друзей...
      - И поэтому, если к вам в Коканд, - подхватил Хунейн, - или по любому другому адресу, который вы нам сообщите, будут иногда приезжать от нас наши друзья...
      "Надо играть в открытую, - вдруг подумал Хамза, глядя на Дюндара. Ведь он же сказал им, от кого я привез письмо из Индии... Ведь они же сбросили маски..."
      - Вы будете присылать ко мне ваших связных?
      - Друзей, прежде всего друзей, - снова заулыбался Дюндар.
      - Я буду иметь адреса, явки, пароли?
      - Ого! - с интересом поднялся из-за стола Хорст. - Вы знакомы со специальной терминологией?
      "Хитришь, шайтан, ты же все знаешь обо мне от Дюндара...
      Надо выиграть время, надо обвести их вокруг пальца".
      - Вы социалист? - усмехнулся Хорст. - А как же паломничество, гробница пророка?
      - Даже в коране говорится о создании справедливого общества, - развел руками Хамза, - о грехе богатства, об облегчении положения бедных...
      - Вы принимаете наши условия? - Хунейн снял очки. - Если да, то сегодня же получите деньги.
      - Я уже получил аванс за книгу стихов от господина Дюндара...
      - Это будет гораздо больше!
      "Выиграть время, выиграть время..."
      - Мне надо подумать. Слишком много неожиданностей за один вечер... Разрешите мне сейчас уйти...
      - Хорошо, идите, - сказал Хорст.
      - Прощайте, господа...
      - Если будет на то воля аллаха, то наши пути пересекутся еще не один раз, - сладко пропел Хунейн.
      - Я провожу вас, - предложил Дюндар.
      Они вышли на улицу
      - Коммерцию не надо путать с политикой, - сказал Дюндар, останавливаясь, - но если уж вы упомянули о моем авансе за вашу книгу, то знайте - я все равно напечатаю ее, чем бы ни окончились наши переговоры. И не останусь в убытке... В Стамбуле я издавал даже критику корана... и, как видите, до сих пор жив-здоров...
      Ночью, в гостинице Хамзу разбудил стук в дверь.
      - Кто здесь?
      - Это я, - послышался голос Рабий.
      Хамза открыл дверь.
      - Быстро собирайте вещи, - сказала Рабия, - внизу у м; экипаж.
      - Все вещи?
      - Да, все. Вы уезжаете.
      ...Резвый конь рывком понес от гостиницы. Копыта прощально и звонко стучали по мостовой.
      - Что случилось?
      - Вас решили убить, вы бы не дожили до утра...
      - Кто решил?
      - Хорст.
      - А Дюндар?
      - Предлагал арестовать.
      - За что?
      - По обвинению в присвоении денег.
      - Кто такой Хорст?
      - Немецкий резидент в Дамаске.
      - А Хунейн?
      - Его правая рука.
      - Я правильно понял вас во время вашего танца?
      - Правильно.
      Рабия протянула Хамзе запечатанный конверт.
      - Здесь все, что должен был сделать для вас Якуб.
      - Как он?
      - Я перевезла его в тюремную больницу. Через два дня устрою побег и спрячу в надежном месте.
      - А удастся?
      - Здесь все удается за деньги, за большие деньги. Впрочем, как и везде... Продам часть драгоценностей.
      - Дюндар узнает о том, что вы помогли мне уехать?
      - Конечно. Но он проглотит это. Я слишком многое вытерпела от него.
      - А Хорст и Хунейн?
      - Он договорится с ними. Или сторгуется.
      - Я буду волноваться за вас...
      - Вы рисковали собой ради Якуба. Теперь моя очередь.
      - Литература будет отправлена?
      - Конечно. В конверте адреса людей в Стамбуле, которые отправят вас дальше, до Варны.
      - В Стамбуле? Но ведь в Стамбуле Дюндар сможет...
      - Эти люди ему не по зубам.
      - А куда мы едем сейчас?
      - Нас ждут друзья. Вас посадят на пароход.
      - Рабия, мне очень понравился ваш танец...
      - Вы совсем не видели его...
      - Но даже то, что видел, было прекрасно...
      - А мне понравились вы сами.
      - Рабия!..
      - Молчите. Не надо никаких слов. Слова могут рассыпать это.
      - ............
      - ............
      - ............
      - ............
      - ............
      - ............
      - Рабия, у меня к вам просьба.
      - Говорите.
      - Передайте Сурайе...
      - Какой Сурайе?
      - Дочери Дюндара...
      - А-а...
      - ...что я буду хорошо вспоминать о ней.
      - Она вам понравилась?
      - Она научила меня играть на рояле...
      - Мужчины все-таки очень жестокие люди. Даже лучшие, даже такие, как вы.
      - Вы не поняли меня, Рабия!..
      - Мы приехали. Выходите. Прощайте. Напишите мне, когда доберетесь до родины.
      ...От группы деревьев отделилась мужская фигура в турецкой феске. Не доходя шагов двадцати, остановилась.
      - Товарищ Хамза?
      - Я.
      - Идите за мной...
      Из Варны в Одессу вместе с грузом литературы его отправили морем на рыбацкой фелюге. Провожал пожилой седоголовый болгарин, называвший себя Венко.
      В Одессе, в двух километрах от берега, ночью, груз принял человек, назвавшийся Назаром. Он же, купив железнодорожный билет до Коканда, посадил Хамзу на поезд.
      В пути Хамзу застало начало первой мировой войны.
      3
      Некогда, в приснодавние времена, высочайшим повелением самодержца всея Руси государя-императора Александра III Александровича мужское население национальных окраин Российского государства как в мирные дни, так и в период военных действий освобождалось от службы в армии и от всех видов обязанностей трудовой повинности - в связи с языковыми затруднениями.
      Последний русский царь это повеление своего августейшего родителя частично отменил и некоторые минимальные свободы, милостиво дарованные его отцом малым народам, взял назад, то есть упразднил, хотя языковые затруднения были еще отнюдь не преодолены.
      Указом Николая II мужчины всех национальных меньшинств, проживающих на далеких и близких окраинах Российской империи, в возрасте от двадцати одного года до пятидесяти пяти лет подлежали мобилизации на тыловые работы в центральные губернии.
      Указ был нелепый, жестокий, дикий. Сотни тысяч людей, не знавших русского языка, не умеющих ни читать, ни писать на своем языке, никогда не покидавшие родные южные края, должны были переместиться в незнакомые, суровые места, были обречены на страдания и муки, а многие - на верную гибель.
      А чтобы снять ненужное напряжение и предотвратить излишние слухи и кривотолки, царская администрация поспешила успокоить на национальных окраинах тех, кого надо было успокоить. Как только указ был обнародован, все начальники губерний, уездов и волостей получили срочные телеграммы, в которых перечислялись категории населения, освобождавшиеся от мобилизации на тыловые работы. Это были:
      все местные должностные лица; религиозные судьи и мусульманское духовенство; старосты и старшины городских кварталов и кишлаков; служащие местных частных компаний; сотрудники просветительных учреждений, находящихся под государственным надзором.
      Особенно подробно разъяснялось то положение, по которому всем местным состоятельным лицам разрешалось "вместо себя и членов своих семей нанимать на тыловые работы людей, нуждающихся материально..."
      Указ был впрямую направлен против беднейших слоев населения, против тех, кто занимался в городе и в сельской местности непосредственным физическим трудом.
      Указ был нацелен против народа.
      И он вызвал взрыв народного негодования, небывалую по своему размаху бурю всеобщего возмущения, протеста и яростного сопротивления.
      С особой силой волна мятежей и неповиновения властям прокатилась по Туркестанскому краю.
      Наиболее грозные события - вооруженные столкновения с полицией и войсками, убийство нескольких чиновников туземной администрации произошли в Кокандском уезде и городе Коканде.
      Там, где к моменту начала волнений революционная агитация была поставлена лучше, чем где-либо в другом месте Ферганской долины - самого густонаселенного района Туркестанского края.
      Там, где прямой призыв местной социал-демократической организации к неподчинению царскому указу прозвучал (после Джизака) открыто и громко, как нигде в Туркестане.
      Военные власти Туркестана утопили в крови восстание мардикеров (мобилизованных тыловых рабочих). В Коканде было убито на улицах и расстреляно около четырехсот человек.
      Потом начал работать военно-полевой суд. Обвинения были предъявлены полуторам тысячам мардикеров. По приговору суда было повешено сто восемьдесят четыре человека, сослано на каторжные работы двести шестьдесят семь осужденных, десять арестованных оправданы, остальные приговорены к разным срокам тюремного заключения.
      Действия суда не были лишены объективности. Как писала местная газета: "...об одном туземце дело прекращено за смертью в период следствия в тюрьме; об двух туземцах дело отправлено к военному прокурору для освидетельствования их умственных способностей; еще об одном туземце дело не рассмотрено за болезнью подсудимого..."
      Гуманность, что и говорить, была проявлена широко и непредвзято.
      Тридцать месяцев бессмысленной войны привели царскую Россию к краху. Перед лицом общественных катастроф, непрерывно потрясавших страну в годы военного лихолетья, слабели и меркли личные трагедии и потери.
      Печально было возвращение Хамзы в родной город из паломничества. Почти три месяца пробирался он через охваченную лихорадкой первых недель войны Россию. Навстречу, на запад, двигались войска и срочные военные грузы. Иногда по многу дней приходилось сидеть на одной станции. Несколько раз патриотически настроенные железнодорожные власти задерживали его, едущего со стороны войны, устанавливали личность, посылали запросы...
      Когда Хамза ступил наконец на кокандскую землю, ужасные новости одна за другой обрушились на него.
      ...Сначала, после отъезда Хамзы, после его ложного изгнания и отлучения, все было хорошо в доме ибн Ямина. Страсти вокруг улеглись, старик выздоровел, вернулся в свою мечеть, люди и родственники перестали сторониться его, начали приходить больные. Восстановились заработки, пришел достаток. Маленький внук радовал сердце ибн Ямина.
      Но без Хамзы разладились отношения с невесткой. Аксинья тосковала, целыми днями неподвижно сидела она на одном месте, глядя перед собой. Все стало чужим и непонятным для нее, все вызывало неприязнь и раздражение. Чужой уклад без любимого человека вдруг стал неприемлем. Хамза, перешагнувший через многие условности мусульманского быта по шариату, сглаживал острые углы. Без Хамзы Аксинья не могла жить по шариату.
      Ничто не радовало ее, она ничего не замечала вокруг себя.
      И неожиданно пропал Гияс. Это было делом рук фанатиков.
      Ребенок, рожденный от неверной, был конкретным выражением греха. Гияс был зримым результатом происков шайтана. Требовалось освободить сердца правоверных от гнева, рождаемого ежедневным созерцанием трещины ислама.
      И Гияса похитили.
      Пришла беда - отворяй ворота. Две недели спустя арестовали Степана Петровича Соколова. Мир перевернулся в глазах Аксиньи. Она стала обнаруживать все признаки психического расстройства.
      Никому ничего не сказав, только намекнув отдаленно Ачахон, что очень давно, слишком давно не видела родственников, оставшихся в России, Аксинья села на поезд и уехала из Коканда...
      Потом пришел слух, что в дороге, еще не доехав до России, она простудилась и заболела. Белокурую русскую женщину сняли с поезда где-то в пустыне за Аралом, на маленьком полустанке, и она умерла в инфекционном бараке среди чужих людей - без родных и близких, без отпущения грехов...
      Когда началась война, когда все стало меняться вокруг, когда в далекий Коканд поползли известия о том, что в центре земли происходит кровавая битва всех стран и народов друг с другом, ибн Ямин понял, что ему не дождаться сына. Лекарь Хаким знал, что паломники возвращаются из Мекки через Россию, а там сейчас бушевала война. На далеких землях, лежавших между ним и сыном, гремели выстрелы, горели города, текла человеческая кровь, и ибн Ямин не представлял себе, как может Хамза преодолеть все это... Нет, его кроткому сыну, идущему из Мекки с богом в душе, не прорваться сквозь дым и огонь пожарищ, не перейти вброд через кровавые реки сражений. Они больше не увидятся. Хамза не осквернит ступней своих ног, касавшихся святой земли около гробницы пророка, кровью людей. Его сын исчезнет в пламени войны, его поглотит водоворот вражды и ненависти воюющих стран и народов (так думал о войне ибн Ямин).
      И лекарь Хаким слег. Тоска по сыну съедала последние силы.
      Внука не было рядом с ним. За несколько дней до приезда Хамзы ибн Ямин простился с бренным миром, и аллах призвал его к себе.
      Хамза опоздал на похороны отца, не успел закрыть ему глаза.
      Он вернулся к порогу своего дома в час скорби и плача. Дом его был разгромлен превратностями судьбы, невзгодами войны, непониманием, жестокостью, суевериями людей. Суровый рок времени, как след дьявола, оставил свой знак - пепелище надежд - там, где еще совсем недавно была семья, любовь, ожидание близкого счастья.
      И на какие-то дни и недели Хамзой овладела апатия. Он устал от потерь. Он устал от двухлетней непрерывной дороги. Чужая жизнь проходила, бежала, струилась мимо него, а своей не было... А ему так хотелось иметь ее, он так измучился без нее, он так стремился через все моря и реки, через долины и горы к этому городу, к этим переулкам и улицам, к этим низким глинобитным домам, к этой листве деревьев, под которой прошла его юность, к пряным запахам своего детства, чтобы увидеть родные, близкие, дорогие лица и взять на руки сына, обнять жену, склонить голову перед стариком отцом...
      Пустота вошла в сердце Хамзы. Он был утомлен временем и своей судьбой. Он устал от самого себя. Сколько может выдержать один человек? Перед каким количеством ударов не согнуться, если он не сделан из железа?
      Хамза чувствовал приближение бездны бессилия, она манила его, но слишком многое увидел, понял и пережил он за эти два года дороги, слишком много людей прошло перед ним, слишком густа и разнообразна была жизнь, к которой он прикасался в эти месяцы на всех ее уровнях, удивляясь, недоумевая и восторгаясь перед нею, обжигаясь об нее...
      Слишком тяжела была ноша ответа перед людьми, под которой он не согнулся за эти два года, которая закалила его, чтобы не сгибаться под ударами личного горя. Слишком серьезно было то дело, которое он взял на себя.
      Теперь он уже не принадлежал себе и поэтому не мог до конца отдавать себя своей беде.
      Теперь он уже умел управлять собой, владеть своим состоянием и настроениями - масштаб и широта интересов, которыми он был связан с другими людьми, научили его этому.
      Конечно, не все зарубцевалось сразу, не единым порывом восстановилась душа. Были горькие часы и минуты. Черные птицы утрат долго еще кружили над сердцем. Но ветры надвигающегося урагана отгоняли их в сторону. Время дышало грозою, тучи затягивали горизонт. И общее втягивало, вбирало в себя личное, растворяло его в себе.
      Россия надрывалась в бесплодных усилиях войны. Страна обнажила свои язвы. Буря, рождающаяся в эпицентре трагических событий ее истории, прорывалась подземными толчками на окраинах. Восстание мардикеров стало прологом приближающихся перемен. Вулкан народной жизни просыпался.
      Наступил 1917 год.
      Глава девятая
      ИСТОРИЯ И ОБОЧИНЫ
      1
      Монархия Романовых пала.
      Получив телеграфное уведомление из Петрограда об отречении Николая, губернатор Туркестана, "герой" русско-японской войны генерал Куропаткин приказал содержание телеграммы населению не объявлять.
      Но уже в тот же день на нескольких зданиях Ташкента появились написанные от руки сообщения о свержении царизма.
      На следующий день рабочие типографии газеты "Туркестанский курьер", не дожидаясь разрешения генерал-губернатора, выпустили специальный номер, в котором на первой странице крупными буквами было опубликовано одно из этих сообщений.
      А еще через день рабочий-наборщик Низамеддин Ходжаев в подпольной типографии социал-демократической группы Ташкента в кишлаке Алтынтепа напечатал листовку, в которой были подробно изложены обстоятельства низложения династии Романовых.
      По инициативе Низамеддина Ходжаева около губернаторского дворца состоялась демонстрация рабочих железной дороги.
      Участники демонстрации, разоружив в старом городе, в районе Якка-базар Эски Джувы, отряд полиции, соединились с рабочими Среднеазиатских и Бородинских мастерских и возле церкви на площади городского вокзала провели митинг, на котором был образован первый Совет рабочих депутатов Ташкента.
      Вечером члены Совета собрались на свое первое заседание в здании бывшей городской думы. На нем присутствовали: Низамеддин Ходжаев, Султанходжа Касымходжаев, Ачил Бабаджан, Сабирджан Юсупов, Абдулла Авлани, Фарид Тахири, Юсуф Алиев, Миркамил Миршарапов.
      Хамза, узнав об этих событиях, выехал из Коканда в Ташкент.
      Работа лечит скорбь.
      После возвращения из паломничества немало дней провел Хамза в печальных раздумьях о своей жизни, оплакивая близких.
      Он жил в доме отца с сестрой Ачахон. Часто приходили друзья Умар и Буранбай, расспрашивали о дальних странах и городах.
      Хамза рассказывал о том, что видел в дороге, об Индии и Аравии, о священном городе Мекке, о плавании на пароходах и парусниках через моря и проливы.
      Теперь он был хаджи. На улице верующие кланялись ему, в мечетях имя его перечислялось вместе с именами многих уважаемых людей, сам судья Камол ставил Хамзу в пример другим мусульманам, а Миян Кудрат сказал, что поскольку Хамза обрел истину и вернулся к богу, то проклятие изгнания и отлучения от ислама с него снимается.
      В эти дни произошла интересная встреча. Еще тогда, когда Хамза учился в медресе, один человек постоянно привлекал его внимание. Это был мударрис Сафохон-тура [Слово "тура" прибавляется к именам людей, пользующихся особым авторитетом.] (в православных и католических учебных заведениях сан мударриса соответствует приблизительно званию профессора богословия).
      На своих уроках и лекциях Сафохон-тура никогда не ограничивался только узкорелигиозным материалом. Рассказывая о своем предмете, раскрывая перед учащимися сущность богословия, мударрис одновременно знакомил их с логикой, художественным словом, ораторским искусством и другими светскими науками. Притчи, легенды и предания о пророках, также входившие в курс теологии, приобретали в его изложении какую-то необыкновенную красочность и занимательность. То же самое можно было сказать и о его проповедях как на религиозные, так и на мирские, житейские, а порой и на сугубо общественные темы.
      Чувствовалось, что человеку этому ничто не чуждо. Он интересовался всем на свете, принимая близко к сердцу и такие дела своих учеников, которые с медресе связаны не были.
      Его доброжелательность вызывала ответные любовь и уважение учащихся, некоторые из которых проникались к нему доверием еще и потому, что догадывались о его прогрессивных взглядах.
      И мударрис, в отличие от других преподавателей, тоже интересовался их взглядами на жизнь и при случае незаметно, но умело направлял умонастроения своих учеников.
      С пристальным и ненавязчивым любопытством наблюдал Сафохон-тура за Хамзой в годы его учебы в медресе. Кругом своих интересов и устремлений этот юноша явно импонировал ему. И, наверное, именно поэтому на дискуссиях на религиозные и просветительские темы, которые часто проводились в медресе по инициативе мударриса, он почти всегда находил в Хамзе своего единомышленника и часто поддерживал его доводы поучительными стихами из корана.
      Хамза и Алчинбек, жившие в медресе в одной комнате, часто приносили с собой в медресе газеты и журналы, хотя чтение их было строго запрещено администрацией. Как-то они сидели вместе и читали эту запрещенную литературу. И не заметили, как Сафохон-тура вошел в их комнату. Неизвестно, сколько он стоял над ними. Хамза, случайно обернувшись, заметил богослова. На какое-то мгновение он растерялся, потом быстро спрятал газеты и журналы под подушку... Тут же стремительно оглянулся и Алчинбек - сзади, слегка улыбаясь, стоял Сафохон-тура.
      Оба они вскочили и, не смея смотреть в глаза преподавателя, застыли, почтительно сложив руки. В мыслях своих "провинившиеся" ждали для себя самого страшного наказания, но произошло неожиданное: Сафохон-тура улыбнулся им еще раз, сказал: "Желаю успеха", - и вышел из комнаты.
      ...После возвращения из "хаджа" Хамза встретил однажды мударриса на улице. Они разговорились, и Хамза рассказал о своем посещении школы Рабиндраната Тагора, о том, что видел там, и еще о том, что он, конечно, хотел бы снова учить детей, да вот беда - нет денег. Сафохон-тура слушал очень внимательно.
      Спустя неделю он пришел к Хамзе домой и сказал, что готов предложить Хамзе необходимую сумму, которая позволит открыть новометодную школу.
      Работа лечит скорбь.
      Это было как в сказке. На деньги Сафохон-туры Хамза снял помещение на площади Шейхулислам. Алчинбек, освободившись наконец от Садыкджана-байваччи (байвачча ударился в политику и месяцами пропадал в Петрограде) и будучи одним из редакторов газеты "Голос Ферганы", напечатал в ближайшем номере объявление о том, что Хамза Хаким-заде Ниязи, наш уважаемый хаджи, совершивший недавно паломничество в Мекку, открывает школу "усули савтия" - ускоренного обучения грамоте.
      В объявлении также говорилось, что плату за обучение в этой школе вносить не надо, - наоборот, ученикам будут бесплатно выдаваться карандаши и тетради. "Будем учить всех сирот, всех детей бедняков, которые придут к нам". Такой фразой заканчивалось объявление.
      В день открытия школы Сафохон-тура произнес перед началом занятий краткую проповедь о сути шариата и прочитал в память умерших родителей многих учеников отрывок из корана.
      Хамза начал первый урок. Он был единственным учителем в школе.
      Работа лечит скорбь.
      Через три месяца почти все "сироты Хамзахона", как называл учеников школы Сафохон-тура, уже умели читать по слогам.
      По городу пошли разговоры о том, что Хамза недаром посетил Мекку, гробница пророка прибавила ко всем его талантам еще и талант учителя. Ведь в некоторых старых школах при мечетях были и такие ученики, которые после десяти лет обучения не могли отличить одну букву от другой.
      Школа Хамзы стала первой школой "усули савтия" в Туркестане, а может быть, даже и самой первой школой ускоренного обучения грамоте во всей Средней Азии.
      На следующий год в школу Хамзы поступили два сына Сафохона-туры Асимджан и Максумджан...
      "Сироты Хамзахона" успешно окончили два класса, но в третий им перейти не удалось - началось восстание мардикеров.
      Хамза был почти во всех кишлаках Кокандского уезда, где происходили волнения, вызванные мобилизацией. Осуществляя линию социал-демократической организации Туркестана, он везде призывал дехкан оказывать сопротивление царской администрации, вел активную агитацию за свержение самодержавия.
      Несколько раз его пытались арестовать, но он был теперь искусным конспиратором - месяцы "паломничества" не прошли даром. Выдавая себя то за муллу, то за бродячего философа, то за бая, то за батрака, Хамза умело ускользал из рук полиции. Он все время ходил с фальшивой бородой - то рыжая, то черная, то седая... Сегодня чалма на голове, завтра - тюрбан, с утра - очки мударриса, вечером - зловещая черная повязка наискосок через лицо: ни дать ни взять разбойник с большой дороги об одном глазу... Здесь - дервиш на костылях, там - наглый торговец на ишаке. На правом берегу реки - важный иностранец (то индус, то араб, то сириец), бегло говорящий и на фарси, и на бенгали, без умолку сыплющий слова чуть ли не на всех восточных языках, не понимающий ни бельмеса по-узбекски... На левом берегу - немой, глухой, парализованный, прокаженный, тифозный, неподвижно валяющийся без сознания под забором...
      Как знать, может быть, все эти "роли", весь "репертуар", сыгранный в те дни в народных толпах на базарах, айванах и площадях кишлаков (на подмостках жизни, на сцене униженного бытия, в гуще людей, доведенных до отчаяния несправедливостью неправедной власти), может быть, все это невольно рождало в нем будущего актера и драматурга, запечатлевалось в памяти нетленными образами народных страстей и откровений...
      Сойдя с поезда в Ташкенте и пройдя через вокзальную площадь, Хамза вдруг остановился... Возле церкви шел митинг.
      Какой-то русский солдат в выцветшей гимнастерке и обмотках, с висящей на перевязи рукой, бойко рассказывал что-то по-узбекски стоявшим вокруг него слушателям.
      Хамза подошел ближе, вгляделся и чуть было не лишился сознания. Это был Степан Соколов - страшно похудевший, изможденный, с ввалившимися, но сверкающими глазами.
      - Степан!..
      - Хамза!..
      Народ расступился. Они бросились друг к другу, обнялись.
      Через десять минут Хамза знал о друге все - арест, тюрьма, замена ссылки отправкой на фронт, ранение, госпиталь, возвращение в Туркестан.
      Вспомнили Аксинью, ибн Ямина, смахнули набежавшие новые слезы...
      - Ну, а ты-то как? - спрашивал Степан, счастливо улыбаясь. - Дошел до Мекки?
      - Дошел.
      - Поклонился гробнице?
      - Поклонился.
      - Ну... а все остальное?
      - Все сделал.
      - По Черному морю прокатился?
      - Прокатился.
      - В Одессе как приняли?
      - Хорошо. Как только вернулся в Коканд, все доктору Смольникову передал... Он потом уехал куда-то.
      - Нету больше доктора...
      - Как нету?!
      - Арестовали его в России, осудили на каторгу...
      - Помер в Сибири, надорвался... Царство ему небесное...
      Никогда еще не плакал Хамза так горько, как после этих слов Степана.
      - Ну ладно, чего там, - вздохнул Степан, - слезами делу не поможешь... Ты в Ташкент-то зачем приехал?
      - В Совет. Ты хоть знаешь, что здесь первый Совет рабочих депутатов организовали?
      - А как же!.. В госпитале в газете прочитал. И сразу сюда.
      - Когда приехал?
      - Сегодня. Только что с поезда...
      - И я только что из Коканда... И сразу митинговать?
      - А как же!.. Иду мимо, слышу - какой-то путаник мусульманам мозги пудрит... Я его спихнул и как чесану по-узбекски:
      правоверные, говорю, вы про Ленина когда-нибудь слышали?..
      Они рты-то и разинули...
      - Так идем в Совет, чего мы тут сидим?
      - Идем, конечно!.. Ну, что, братишка, сбылась наша песня, не зря тогда в Ширин-сае через реку плыли, а? Дали все-таки царю по шапке?
      Низамеддин Ходжаев встретил обоих, как говорится, с распростертыми объятьями. И сразу же предложил дело - надо ехать в железнодорожные мастерские и на заводы, где ведут активную работу агитаторы Временного правительства. Надо дать им бой! Надо опрокинуть их лозунги о продолжении войны.
      Это очень хорошо, что Соколов в солдатской форме...
      - Расскажи им, где ты был ранен и нужна ли тебе твоя рана, полученная ради прибылей фабрикантов и баев! - горячился Ходжаев. - Покажи им свою руку! Спроси, хотят ли они проливать кровь, как пролил ее ты, для того чтобы хозяин их мастерских или завода построил себе новый особняк или купил ночной горшок из золота?
      - Спрошу, не боись, - соглашался Степан, - и руку покажу изуродованную... Для такого дела и бинты сорвать не жалко - пускай кровушку понюхают, которая глупым немецким железом была выпущенная...
      - А ты, Хамза, - сказал Ходжаев, - обращайся к узбекам, таджикам, казахам, киргизам. Их много сейчас на заводах Ташкента. Спроси у них, хотят ли они опять идти в мардикеры, оставляя дома голодными без своего заработка жен и детей?..
      Напомни им о расстрелянных и повешенных мардикерах в шестнадцатом году.
      - Мы вместе пойдем, - сказал Степан, - он о мардикерах скажет, я о войне. Так оно крепче будет, злее.
      - Нет, вместе не надо, у нас людей мало...
      - Слышь, Низамеддин, ты уж позволь нам вдвоем. Не виделись мы с ним давно, а мы все же родственники...
      - Ладно, идите вдвоем... И об этом тоже расскажите! Как слилась ваша кровь воедино... и про тех, кто не хочет, чтобы так было, кто против братства узбеков и русских... Вдвоем у вас сильно получится... И еще одно. Ты должен стихи написать, Хамза, о происходящих событиях. Чтобы душу переворачивали!.. Ты же можешь!.. Чтобы захотелось пойти и сделать так, как в стихах будет написано!
      Целую неделю ходили Соколов и Хамза вдвоем по митингам, агитируя за лозунги большевиков и Совет рабочих депутатов, против Временного правительства. Низамеддин Ходжаев угадал - называя Хамзу своим родственником, Степан сразу же привлекал к себе внимание слушателей.
      - Кому нужна эта война?! - кричал Степан, тыча раненой рукой в стоявших перед ним рабочих. - Мне, тебе, ему?.. Я до фронта машинистом ездил, поезда водил, а теперь я зачем своему паровозу нужен? Вместо трубы встать, что ли?.. Нас там убивают, калечат, по нам вши пешком ходят, а что мы имеем? Бинты окровавленные, дырку в брюхе?.. Наши головы там вдоль окопов как дыни на бахче лежат, наши ноги оторванные сами в могилу ушли, наши глаза ворон выклевал!.. За что?!.. Калеками потом всю жизнь ползать будем, за копеечкой руку бы протянул, а ее нет, руки-то, ее пуля откусила!.. Долой войну!! Хватит людей убивать!.. Люди жить хотят, а не в земле раньше срока гнить!.. Кто на войне наживается? Я, ты, он?.. Нет, братцы, не мы, а они - Родзянки, Керенские и прочие толстобрюхие! А мы как свой рубль измятый до войны получали, так и после войны получать будем!..
      А хозяева заводов с наших могил золото лопатой гребут!.. Им каждый труп солдатский выгоден, им каждый убитый два червонца приносит! Потому что нового солдатика надо в шинельку одеть, в гимнастерку, вот в такую же, как на мне! Новую винтовку ему надо в руки дать, да пушек побольше сделать, да снарядов к ним, чтобы чаще стрелять, чтобы до полной победы дело довести... Вот она кому нужна, война до победного конца... Которые снаряды генералам продают!.. А нам она не нужна, нам она без надобности. Мы снарядами не торгуем, мы только двумя своими руками торгуем, да и те у нас норовят на фронте оторвать, чтобы, значит, сидеть нам на паперти и нищенствовать... Да уж я говорил об этом - чем милостыню просить, если рук нету? Значит, как собаке языком землю лизать, так, что ли?.. Я вам, ребята, вот что скажу... Хватит нам дураками быть! Один раз, в четырнадцатом году, мы себя обмануть уже дали. Неужто еще раз обмануть дадим?.. Долой войну! Долой Временное правительство, в котором сидят одни капиталисты и помещики! Да здравствует власть Советов рабочих и солдатских депутатов.
      Хамза говорил меньше. У него не было такого опыта, как у Степана, поднаторевшего по дороге из России выступать на митингах чуть ли не на каждой станции. Но когда он, показывая на Степана, называл его своим родственником, рабочие всех национальностей вплотную придвигались к нему и слушали не шевелясь, не сводя с него глаз.
      Хамза рассказывал о своем паломничестве (и это еще сильнее увеличивало доверие к его словам), о том, в каких тяжелых условиях живут рабочие в Индии, Сирии, Турции, он объяснял узбекам, казахам, таджикам, киргизам, что только братство всех народов поможет революции в России победить помещиков и капиталистов, он вспоминал о мардикерах, первыми поднявшихся против царя...
      - Нам нельзя допустить, чтобы шестнадцатый год повторился в наших кишлаках и аулах!.. Наши казненные мардикеры внесли свою долю в свержение царя!.. Капли их крови упали в чашу народного терпения вместе с каплями крови десятков других народов Российской империи и переполнили ее! Царя свергли рабочие и крестьяне, а сейчас власть пытается захватить правительство капиталистов и помещиков!.. Поэтому революцию надо продолжать до конца, чтобы вся власть перешла в руки Советов рабочих и крестьянских депутатов!.. Советы есть самое народное правительство, потому что они выражают интересы большинства народа... Советы отберут заводы у фабрикантов, а землю у помещиков... Земля должна принадлежать тем, кто на ней трудится!.. Я знал одного старика дехканина из Гандижирована, его звали Пулат-ата... У него двоих сыновей забрали в мардикеры Умара-палвана и Рустам-джана... А самого застрелили полицейские на моих глазах... Разве вы хотите, чтобы ваших отцов снова убивали на пороге родного дома, а ваших сыновей угоняли на каторгу мардикерства в чужие края?..
      Хамза говорил на митингах меньше Соколова, но, сидя иногда в стороне, он все время что-то записывал, перечеркивал, шевелил губами... И Степан понимал - Хамза пишет стихи, и с нетерпением ждал, когда он закончит их.
      И вот однажды вечером Хамза сказал, что стихи готовы.
      - Давай читай!
      И Хамза прочитал Степану Соколову стихотворение, которое через несколько дней запел весь Ташкент, а потом и весь Туркестан.
      Это было знаменитое "Да здравствует Советов власть!"
      На следующий день в Доме Свободы (бывшем здании Общественного собрания), где теперь находился Ташкентский городской Совет рабочих и солдатских депутатов, состоялся большой митинг. После выступления нескольких ораторов председатель митинга большевик Николай Шумилов объявил:
      - Сейчас вам прочтет свое стихотворение наш известный поэт из Коканда Хамза Хаким-заде Ниязи.
      Хамза вышел на сцену под аплодисменты зрителей. Многие из присутствующих давно уже знали его стихи.
      Немного волнуясь, но громко и отчетливо Хамза начал читать:
      Не унывай, сбылась мечта,
      Советы пробудили нас.
      Кровь не напрасно пролита
      Свободным стал рабочий класс.
      Да здравствует Советов власть!
      Советы нас вперед ведут!
      Мечта сбылась, мечта сбылась,
      Пусть в мире торжествует труд!
      Вставай, забитый человек,
      Теперь нельзя лениться нам.
      Долой старье, долой навек
      Чалмы, чадры и прочий хлам!
      И свет зажжен, и сброшен гнет,
      Все то, что ждал, ты получил.
      Кто против нас, пусть прочь идет,
      Пусть держится за прах могил.
      Да здравствует Советов власть!
      Советы нас вперед ведут!
      Мечта сбылась, мечта сбылась,
      Пусть в мире торжествует труд!!
      Зал взорвался бурей аплодисментов. Весь митинг встал.
      Хлопали восторженно, самозабвенно.
      Это был высший миг его жизни, вершина признания его поэзии.
      Стихи были напечатаны в газете. Стихийно родилась мелодия.
      И редко какой митинг или собрание в Ташкенте в те дни начиналось без коллективного исполнения этой песни.
      Она стала самой популярной песней в столице Туркестана летом 1917 года.
      А еще через несколько дней в Александровском саду, при огромном стечении народа (по воспоминаниям очевидцев, было около десяти тысяч человек), Хамза прочитал новые стихи. Он написал их ночью после первого публичного чтения в Доме Свободы "Да здравствует Советов власть!".
      Он стоял над морем человеческих голов и ждал тишины.
      И когда стало тихо, Хамза прочитал:
      Мы все, рабочие, живем
      Своей работой и трудом.
      Мы тоже люди, - почему же
      Нам быть у баев под ярмом?
      Богато баи все живут,
      Богатство баям дал наш труд,
      Но в благодарность нам за это
      Они нас мучают и бьют.
      От грузной ноши тяжко нам,
      И кровь струится по плечам.
      Они хотят, чтоб мы, как скот,
      Подвластны были их бичам.
      Но мы хотим идти вперед
      Сотрем с лица кровавый пот,
      Поднимем головы свои
      Из праха, из-под ног господ!
      Оружье нужно для борьбы,
      На бой вооружимся мы.
      Прогоним баев-кровопийц,
      Защитников насилья, тьмы!..
      И эти стихи были встречены восторженно. Это был голос самой революции, голос миллионов людей, начинающих свою новую жизнь, разгибающих спины, встающих с колен навстречу завтрашнему дню, навстречу свободе, которую, однако, нужно было завоевать самим, с оружием в руках, потому что нигде еще и никогда свобода не приходила сама. Ее нужно было добыть в жестокой схватке с коварным и упорным врагом, который не собирался отдавать ни одну из своих привилегий, который хотел сохранить старый мир насилья и зла неизмененным.
      Стихи звали людей за собой, и многие, расходясь из Александровского сада, повторяли про себя: "Мы тоже люди, - почему же нам быть у баев под ярмом?"
      Это была сама мелодия осознающей себя революции, мелодия, которая воспевала великий порыв вчерашних рабов. Это был призыв к действию, поэтический клич народу - не останавливаться на полпути и довести начатое дело до конца.
      Хамза сливался с революцией сердцем, душой, талантом, мыслями. Ритм его чувств был ритмом движения революции к своей победе.
      Все огромное пространство мечети Шайхантаур было до отказа заполнено народом. Казалось, весь старый город собрался во внутреннем дворе, в котором в дни больших праздников проводились даже конные состязания... А сейчас здесь негде яблоку упасть. Люди сидят вплотную друг к другу. Белеют чалмы и бороды стариков, сидящих на самых почетных местах, в центре.
      Чернеют паранджами безлицые группы женщин на крышах домов, расположенных вокруг низкого забора внутреннего двора мечети.
      Сегодня в Шайхантауре проводят митинг большевики. Вон они сидят на возвышении за высоким столом, покрытым красной скатертью. Что они скажут? Послушать их пришли даже из пригородных кишлаков.
      Митинг открывает Низамеддин Ходжаев:
      - От имени фракции большевиков Ташкентского Совета с вами будет говорить товарищ Шумилов. Переводить буду я сам.
      Николай Шумилов, рабочий Бородинских мастерских, старый член партии, каторжанин, подходит к краю возвышения. Говорит спокойно, медленно, давая возможность передавать его слова из передних в задние ряды слушателей.
      - Мы пришли к вам сюда, в старый город, из нового города сегодня ночью... Улицы нового города замощены булыжниками, на них горят фонари... Это сделано вашими руками, руками рабочих и ремесленников... Но у вас в старом городе нет ни фонарей, ни булыжных мостовых... Ночью на улицах тьма-тьмущая, ничего не видно... Не лучше и днем - сплошные ямы... Я думаю, что если по таким улицам будут кого-нибудь хоронить, то, пока доберутся до кладбища, многие живые отдадут богу душу...
      Люди заулыбались, легкий смешок прокатился по рядам.
      - Вот такой хотят оставить вашу жизнь, - возвысил голос Шумилов, - и те, кто поддерживает Временное правительство!..
      Это баи, купцы и духовники... Они хотят, чтобы все оставалось так, как было при царе. Они не хотят никаких перемен!.. Темнота и ямы - вот каким будет ваш удел, если у власти останется Временное правительство!.. Я вижу здесь много дехкан... Что сделала для них новая власть? Ровным счетом ничего!.. Земля и вода по-прежнему в руках баев... Все меньше и меньше становится хлеба... В кишлаках едят ягоды тутовника, грызут корни растений... Дети дехкан, увидев луну, принимают ее за лепешку и протягивают к ней руки... Разве можно и дальше терпеть такое?.. Временное правительство продолжает политику царского правительства!.. Только баи, купцы и духовники поддерживают Временное правительство... А почему? А потому что они сыты - у них нет печали! Они, как крысы, прячут продовольствие в своих подвалах и подземельях... А вы голодаете!.. Так зачем же вам нужно Временное правительство, которое ничего не хочет изменить в вашей жизни?.. Мы, большевики, предлагаем: немедленно отобрать все продовольствие и товары, накопленные в руках баев, и отдать все это народу!.. Мы предлагаем немедленно взять под контроль рабочих заводы, банки и государственные учреждения!.. Наладить экономический обмен между городом и деревней!.. Немедленно и безвозмездно передать в руки дехкан всю землю!.. Товарищи рабочие, дехкане и ремесленники!.. Братья!..
      Мы, большевики, хотим избавить трудящихся от голода, унижения и темноты!.. И чтобы сделать это, мы не пожалеем ничего, даже своих жизней!.. Русские рабочие всегда будут вместе с вами бороться за счастье трудового народа!
      - Аллах, великий! - закричал кто-то из слушателей. - Пусть сбудутся слова этого русского человека, да будет ему изобилие во всем!..
      Потом от большевиков говорил Ачил Бабаджан. Он привел несколько примеров спекуляции продуктами, которой занимались известные всему старому городу торговцы.
      - Вот почему им выгодно Временное правительство! - кричал Ачил Бабаджан. - При нем они спокойно наживаются на вашей беде, на вашем голоде, как и делали это при царе!.. Долой Временное правительство! Долой все гнусные дела богачей и купцов!.. Да здравствует пролетарская революция! Близок час полной свободы, товарищи!.. Близок рассвет!.. Наши идеи и цели, наши души чисты, как и чиста душа народа!.. Наша вера несокрушима, наша дорога светла, наши мысли ясны!.. Вперед, навстречу заре свободы! Вперед, навстречу солнцу и счастью!
      Ачил Бабаджан говорил без переводчика, и поэтому слова его доходили до слушателей сразу. Имена спекулянтов вызвали глухой ропот. Послышались выкрики, требовавшие предать суду торговцев. Но заключительные возвышенные слова Бабаджана, вызвавшие аплодисменты, заглушили их.
      - А теперь, - сказал Низамеддин Ходжаев, - перед вами выступит наш уважаемый поэт, автор всем вам знакомой песни "Да здравствует Советов власть!" Хамза Ниязи... Он учился в медресе, он работал рабочим на хлопкоочистительном заводе, он открыл в Коканде школу, в которой дети через три месяца уже умели читать!.. Три года назад он вернулся из Мекки и стал хаджой!.. Два года продолжалось его паломничество!.. Он побывал в разных странах и видел многое!.. И он с нами, с большевиками!..
      Он большевик!.. Сам великий аллах указал ему эту дорогу!..
      Хамза вышел вперед, приложил обе руки к груди и низко поклонился народу. Все стихло.
      - Я прочитаю вам стихи, - сказал Хамза, - которые написал сегодня утром здесь, в старом городе... Это стихи против врагов пролетарской революции, против тех, кто хочет все оставить по-старому, кто не хочет, чтобы жизнь народа изменилась к лучшему, кто видит в революции только средство для новой наживы...
      Хамза оглянулся - Шумилов, Ходжаев, Ачил Бабаджан, Степан Соколов смотрели на него уверенно, с надеждой.
      Хамза начал:
      Да разве так останется навеки,
      Да разве мрак останется навеки?!
      Вам, жертвам похоти, корысти, злобы,
      Блудливым псам, поверить можно ли?
      Да разве будущее Туркестана
      В руках у вас останется навеки?!
      Из тесной клетки вырвавшись на волю,
      Мечтать о клетке птица может ли?
      Эй вы, тираны, вашу власть сломивший
      Пред вами вновь склониться может ли?
      И то сказать, вы - хищники, а хищник
      Кровавых дел стыдиться может ли?
      Не испытавший тяжкой муки рабства
      Понять всю сладость воли может ли?
      Презренный трус, вздымая кверху знамя,
      Стоять на поле брани может ли?
      И то сказать: с любимым сердцем слиться
      В любви не знавший боли может ли?
      Такого еще не знала мечеть Шайхантаур. Пятнадцать тысяч человек (не меньше) захлопали одновременно. Все стоявшие на крышах домов люди хлопали тоже. В стихотворении против врагов революции всех поразили последние две строчки: "...с любимым сердцем слиться в любви не знавший боли может ли?"
      И у каждого в душе эти слова отозвались своей памятью, своей неспетой песней.
      И правда поэтического переживания, выраженная в словах о любви, сливалась с правдой гражданского чувства... Да разве так действительно останется навеки? Да разве будущее Туркестана действительно будет в руках тех, для кого революция - корысть и нажива?
      - Нет! Нет! - кричали люди, слушавшие Хамзу. - Так не
      должно быть!.. Так не останется!.. Мы не позволим!.. Долой Временное правительство!.. Долой баев и спекулянтов!
      Степан Соколов подбежал к Хамзе и крепко обнял его.
      - Ну, братишка, так ты еще не писал! Молодец!
      А Низамеддин Ходжаев и Николай Шумилов, подойдя к краю возвышения, запели "Да здравствует Советов власть!" И вся мечеть, все пятнадцать тысяч человек, подхватили песню.
      На глаза Хамзы навернулись слезы. Ему хлопали сейчас не только участники митингов в Доме Свободы и Александровском саду-студенты, чиновники, интеллигенция. Ему хлопали рабочие, дехкане, ремесленники весь старый город. Его песню пел народ...
      2
      В конце октября 1917 года власть буржуазии в Ташкенте была свергнута. Сторонники Временного правительства бежали из города.
      Утром 28 октября долгий и протяжный гудок главных железнодорожных мастерских возвестил о победе пролетарской революции в столице Туркестана.
      Время завершило свой оборот. Часы истории начали отсчет новой эпохи социалистической.
      Четыре человека сидели в комнате - Шумилов, Хамза, Низамеддин Ходжаев и Степан Соколов.
      - Стало известным, - говорил Низамеддин Ходжаев, - что в Коканде намечается создание контрреволюционного центра.
      Там сейчас оказались все ташкентские друзья Керенского - Мустафа Чокаев, Мухаммаджан Тинчибаев, Мехди Чанишев, Султан Ахмедов, Серкабай Окаев и многие другие... Их цель - провозгласить автономию и отторгнуть бывшее Кокандское ханство от Туркестана и вообще от России...
      - Я еду в Коканд! - вскочил с места Хамза.
      - Подожди, не торопись, - посадил его обратно Низамеддин. - Дело серьезное, надо все как следует обдумать...
      - Необходимо знать их намерения, - сказал Шумилов. - Безусловно, они постараются с помощью духовенства придать автономии ярко выраженный националистический характер.
      - Все, кого я назвал - Чокаев, Тинчибаев, Чанишев, - загибал пальцы на руке Низамеддин Ходжаев, - являются членами общества "Шураи Исламия" и, наверное, будут предпринимать попытки создания самостоятельного исламского государства. Этого допустить нельзя.
      - Все ясно как божий день, - усмехнулся Соколов, - и долго объяснять ничего не надо. Мы с Хамзой кокандские, и наше место сейчас в Коканде.
      - Не все так просто, Степан, - покачал головой Шумилов. - Обстановка в Коканде очень напряженная. Степень риска надо уменьшить до предела.
      - А какой тут риск? - удивился Соколов. - Я же говорю - мы кокандские. Я там жил, работал, у меня полгорода знакомых.
      Я домой к себе еду... А про Хамзу и говорить нечего.
      - Но вся "Шураи Исламия" знает о вашем участии в октябрьских событиях в Ташкенте...
      - Ну и что? - подбоченился Степан. - Чего нам бояться - кинжала, яда, пули? Я, между прочим, два года на фронте провел - в окопах, под немецкими снарядами. А кто в этой "Шураи Исламии" пороху-то хоть раз в жизни понюхал?
      - Степан прав, - снова поднялся Хамза. - Нам некого бояться у себя дома. Это они - Чокаев, Тинчибаев и другие - гости в Коканде. А у нас там друзья... Одним словом, едем, и все!..
      - Он вон полмира объехал, - кивнул на Хамзу Соколов, - и как огурчик! Так неужто по своей улице, на которой вырос, пройти не сумеет?..
      - По правде сказать, - улыбнулся Шумилов, - другого ответа я от вас и не ожидал... Но надо быть очень осторожными...
      - Мы дадим вам в помощь группу надежных людей, - сказал Низамеддин Ходжаев. - Обо всем договоритесь здесь - где встречаться, как поддерживать связь. А в Коканде будете делать вид, что друг друга не знаете...
      Еще летом семнадцатого года, во время выборов в Учредительное собрание, Алчинбек Назири волею судьбы вошел в избирательную комиссию союза трудящихся мусульман, которую все в Коканде называли левой партией. Голосование происходило в большой соборной мечети. Избиратели должны были бросать свои бюллетени в две урны. Напротив урны союза трудящихся мусульман стояла вторая урна - правой партии, объединявшей землевладельцев и высшее духовенство.
      Левая партия побеждала - трудящихся мусульман в Коканде было, естественно, гораздо больше, чем нетрудящихся.
      И тогда правые решили сорвать выборы. За богатые посулы собрали на базаре толпу дервишей-фанатиков и сказали им, что в соборной мечети около левой урны происходит неугодное богу дело.
      В это время около левой урны дежурили редактор газеты "Голос Ферганы" Алчинбек Назири и заместитель председателя союза трудящихся мусульман Коканда мулла Аминджан Мадаминджанов. Дервиши с криком ворвались в мечеть и начали избивать Алчинбека и Мадаминджанова. Члены правой избирательной комиссии исчезли.
      Подоспевшая полиция разогнала фанатиков. На полу возле левой урны в крови, без сознания лежали Алчинбек и мулла Аминджан. Когда их привезли в больницу, Мадаминджанов был уже мертв, Алчинбека с трудом удалось спасти.
      Этот случай сделал редактора газеты "Голос Ферганы" необычайно популярной фигурой в Коканде. За ним прочно закрепилась репутация страдальца за народное дело, вокруг него возник ореол мученика за демократию. Алчинбека теперь постоянно выбирали в президиумы всяких собраний, съездов и слетов.
      И поэтому, когда Хамза и Степан Соколов, слегка изменившие свою внешность накладными усами и бородами, вошли в зал заседаний Четвертого чрезвычайного съезда мусульман Туркестана и заняли места на балконе для гостей, первым, кого они увидели, был Алчинбек.
      Съезд был созван в Коканде по инициативе общества "Шураи Исламия". Два вопроса стояли в повестке дня: о членстве в югозападном союзе и о предоставлении Туркестану автономии для выхода из пределов бывшей Российской империи.
      Первый вопрос был выдвинут на обсуждение по предложению небезызвестного атамана Дутова. Атаман сделал попытку войти в историю. Он хотел объединить силы Уральского и Оренбургского казачьих войск с отрядами родовой знати казахских, киргизских и калмыцких племен, а также горцев Кавказа и Азербайджана. И во главе этой пестрой армии (с учетом выделенных автономным Туркестаном войск) совершить поход на революционный Петроград.
      - Ишь ты, куда загнул, - шепнул Хамзе Соколов, - на Петроград... Корнилову не удалось, хоть и рядом был, а он с Урала хочет дойти. Сидел бы уж дома со своими казаками и не рыпался..
      - Тихо, тихо, - сжал колено Степана Хамза.
      Часть делегатов съезда сразу высказалась за союз с Дутовым.
      Это были представители промышленных кругов, купцы и духовенство, то есть все те, кто до революции был тесно связан со старым государственным аппаратом империи Романовых.
      Но большинство делегатов отвергло даже саму возможность объединения с казаками, так как это противоречило чистоте исламской идеи. А кроме того, казаки всегда были карателями в Средней Азии, и воспоминания об их зверствах еще не ушли из памяти народа.
      - Соображают, - ухмыльнулся Степан. - Казаки народ плетками стегали, а они с ними целоваться лезут.
      Второй вопрос прошел гладко. Не было никаких возражений ни у кого.
      Таким образом, 11 декабря 1917 года, в полночь, Четвертый чрезвычайный съезд мусульман в Коканде объявил всему правоверному миру об отделении Туркестана от России.
      - Да-а, - вздыхал Степан Соколов, спускаясь вместе с Хамзой с галереи для гостей, - накачали мы эту шуру-муру исламию себе на шею. Хлопот теперь будет полон рот.
      Когда они вышли на улицу, в двух шагах мимо них прошел Алчинбек. Хамза придержал Соколова, но Алчинбек даже не оглянулся.
      - Не заметил, - облегченно сказал Хамза, - ну, значит, все в порядке.
      Первым крупным государственным шагом вновь образовавшейся автономии был выход на узбекском языке газеты "Великий Туркестан" с сообщением о том, что сформировано Временное правительство Кокандского мухтариата во главе с инженером Мухаммаджаном Тинчибаевым. Военным министром назначен полковник Мехди Чанишев, министром финансов - Султан Шахиахмедов, министром юстиции - Абиджанбай Махмудов.
      Следующей политической акцией автономистов стал выпуск внутреннего займа на сумму в тридцать миллионов рублей, хотя никакими собственными активами, за исключением частных пожертвований, правительство не располагало.
      Военный министр мухтариата (он же главнокомандующий)
      полковник Чанишев объявил о создании вооруженных сил. В армию для сохранения чистоты исламской идеи принимались только добровольцы-мусульмане. В первый день записалось шестьдесят человек, во второй - ни одного, в третий - тоже. Пришлось поступиться чистотой идеи послали гонцов в отряд местных басмачей, бродивший по Ферганской долине. Басмачи охотно согласились поступить на государственную службу. Но когда они появились в городе, выяснилось, что во главе отряда стоят всем известные "божьи люди" и духовные провидцы - Эргаш и КараКаплан... В правительственных кругах произошло полное замешательство, но ничего не оставалось делать - это была хоть какая-то реальная сила, на которую в случае чего можно было опереться.
      Не успело правительство образоваться, как в нем тут же случился кризис. Инженера Тинчибаева сместили, а в должность главы вступил юрист Мустафа Чокаев. Неожиданно куда-то исчезли несколько министров. Из рук вон плохо обстояло дело со снабжением населения продовольствием. Совершенно не было никаких промышленных товаров.
      Вообще с мухтариатом была какая-то неясность. Поначалу образовался даже парламент - "совет нации", но он почему-то так ни разу и не собрался. Членов правительства можно было встретить где угодно - в ресторанах, на базаре, в гостях, - только не там, где им положено было быть. Ни одно из созданных учреждений не действовало. Нигде ничего невозможно было узнать. Идея исламской государственности, будоражившая совсем недавно столько горячих голов, пришла в упадок. В довершение всего, оголодавшие "вооруженные силы" автономии, благословляемые своими снисходительными вождями Эргашем и Кара-Капланом, начали потихоньку грабить и резать мусульман на окраинах города. Одним словом, все было очень неясно.
      Хамза и Степан Соколов, изучив положение в Коканде, послали в Ташкент донесение, в котором говорилось, что мухтариат практически не имеет никакой поддержки среди населения.
      Если будет достигнута необходимая концентрация сил революции, писали Хамза и Соколов, мухтариат может быть низложен очень быстро, и память о нем исчезнет навсегда.
      Ждите, ответили им из Ташкента, скоро все изменится Первыми почувствовали шаткость и ненадежность автономии столпы шариата. В дом Мияна Кудрата пригласили Эргаша.
      Главарю отряда басмачей намекнули, что если как-то так получится, что все "короткохвостые", то есть члены правительства - мухтариата, окажутся неожиданно арестованными, а может быть, даже и казненными, то это, по всей вероятности, будет очень угодное богу дело.
      - Нужна твердая рука, - сказал Эргашу хазрат, - которая умеет владеть оружием. У тебя есть люди, у нас - золото. Подумай, что можно сделать, чтобы ты сумел хорошо заплатить своим йигитам, а мы получили бы взамен возможность спокойно молиться аллаху.
      - Хоп, - сказал Эргаш, - буду думать.
      Он вернулся в отряд и вызвал к себе Кара-Каплана.
      - Кара, - спросил Эргаш, - сколько у нас человек в отряде?
      - Я их не считаю, - ответил Кара-Каплан, усмехнувшись, - нет смысла. Они каждый день режут друг друга. А кроме того, я вообще не люблю арифметику. Кто хорошо знает арифметику, тот постоянно думает о том, что у него мало денег.
      - Тебе придется полюбить арифметику, Кара. Нам предстоят великие дела.
      Выяснилось, что в отряде басмачей насчитывается почти четыре тысячи всадников.
      - Кара, - сказал Эргаш, - я буду ханом Коканда, а ты - моим первым визирем... Теперь понял, дурья твоя башка, для чего мне понадобилось знать, сколько у нас йигитов?
      - Если вам потребуется, мой повелитель, придворный поэт, - хихикнул Кара-Каплан, - то у меня уже есть один на примете...
      - Кто же это?
      - Хамза.
      - Как?.. Разве он в городе?
      - Вчера его видели на базаре... Он, правда, ходит теперь в темных очках, но его все равно узнали.
      - Надо сообщить Садыкджану. При теперешних властях он разорвет Хамзу на куски на центральной площади и отомстит сразу за все.
      - Стоит ли беспокоить байваччу?.. Он сейчас вроде бы не в своем уме. Удалился в загородное имение с красоткой Зульфизар... Помнишь, как мы отняли ее у старика Ахмадахуна?
      - Как не помнить...
      - А красавицу Шахзоду помнишь?
      - А где она?
      - Там же, на даче у байваччи. Он ее держит взаперти.
      Говорят, она совсем рехнулась...
      - Нам надо как-нибудь поехать туда, захватить с собой девчонок и попировать, тряхнуть стариной.
      - Обязательно поедем. А Хамзу поручим нашим джигитам.
      Они разорвут его на куски не хуже байваччи...
      Степан Соколов сказал Хамзе:
      - Сегодня из Ташкента приезжает Ефим Бабушкин, делегат Шестого съезда РСДРП. Очень серьезный дяденька. Думаю, что в Ташкенте принято решение покончить с автономией.
      Встречать Бабушкина пошли втроем - Соколов, Хамза и Арифджан Мирпулатов. По дороге к ним присоединились Шамсиддин Ибрагимов и Сафо Джурабаев. Теперь вся их группа была в сборе. Все были вооружены.
      Бабушкин, по соображениям конспирации, вышел из поезда, не-доезжая до Коканда, на маленьком разъезде. Здесь они и встретились в домике железнодорожного обходчика.
      - Расскажите коротко о политическом положении в городе, - попросил Бабушкин. - Только самые свежие новости.
      Рассказывали Мирпулатов и Джурабаев. Хамза, Ибрагимов и Степан Соколов иногда дополняли рассказы товарищей.
      - Задача номер один, - энергично сказал Бабушкин, выслушав всех, восстановить роль и значение Совета рабочих депутатов. Задача номер два провести съезд союза трудящихся мусульман и противопоставить его "Шураи Исламия". Задача номер три - вооружить железнодорожных рабочих и взять под контроль вокзал и железную дорогу.
      - Оружия совсем нет, - вздохнул Соколов.
      - Будет. Завтра из Ташкента прибывает отряд красногвардейцев. Везут с собой триста винтовок... Кстати, с ними приезжает моя жена с дочкой. Помогите устроиться.
      В конце декабря семнадцатого года Ефим Андрианович Бабушкин был избран председателем Кокандского Совета рабочих депутатов. Проходивший в эти же дни в Коканде съезд союза трудящихся мусульман принял решение о полной поддержке политической линии Совета. И первым поднял руку за эту резолюцию заместитель председателя союза Алчинбек Назири, заменивший убитого во время выборов в Учредительное собрание "красного" муллу Мадаминджанова.
      Автономисты решили ответить на эти действия большевиков внушительной демонстрацией всего города. В один из первых дней января нового, 1918 года с утра к Урде - центральной площади Коканда - приблизилась огромная толпа, состоявшая в основном из представителей духовенства, купцов, чиновников, лавочников, торговцев и других зажиточных слоев населения.
      Но часом раньше по призыву союза трудящихся мусульман и городского Совета площадь заполнили рабочие железной дороги, хлопкоочистительного и маслобойного заводов. Они, пройдя с красным знаменем от вокзала через весь город, стояли теперь около стены дворца бывшего Кокандского хана Худояра, под защитой пулеметов ташкентского отряда красногвардейцев, занявших дворец по распоряжению Бабушкина.
      А напротив них под зелеными и голубыми бархатными знаменами мечетей толпились автономисты.
      Глава мухтариата Мустафа Чокаев подозвал к себе военного министра Мехди Чанишева, спросил злобно:
      - Где войска? Где Эргаш?
      - Третий день ищем, господин премьер, нигде не можем найти.
      - Как вы могли допустить, чтобы большевики заняли крепость?
      - Еще вчера вечером, господин премьер, в крепости был только местный гарнизон. Вероятно, они вошли ночью.
      - Кто разрешил?
      - Бабушкин, наверное...
      - Но вы же должны были постоянно влиять на солдат гарнизона.
      - Их распропагандировали...
      - Кто?
      - Бабушкин, наверное...
      - Вы понимаете, полковник, что сейчас здесь решается наша судьба? Если мы уйдем отсюда побежденными, я подаю в отставку. И тогда идея автономии Туркестана погибнет навсегда!..
      Сделайте все, чтобы найти Эргаша! Пошлите всех имеющихся у вас людей во все концы города и скажите им, чтобы без Эргаша не возвращались!.. Я начну дискуссию с большевиками и буду вести ее до тех пор, пока вы не приведете сюда верные нам войска... Действуйте, и да поможет вам аллах!
      А в это время на стене крепости среди солдат гарнизона и красногвардейцев появился Хамза Ниязи. Встав между двумя пулеметами, он начал читать стихи:
      Разрывайте, выстрелы, воздух,
      Пробивайся в гранит, кирка!
      Тех, кто против нас выступает,
      Расстреляем наверняка!..
      Солдаты и красногвардейцы дружно захохотали, захлопали, замахали Хамзе руками, фуражками, шапками.
      Хамза повернулся к стоявшим около ханского дворца рабочим и продолжал:
      Эй, рабочий! Сожми свой кулак!
      Встань, джигит удалой!
      Жирных баев долой!..
      Нашей воли мы подняли флаг!
      В руки долю возьми,
      Наше время теперь,
      Мы недаром снесли
      Столько бед и потерь!
      Гнули спину века,
      Знали тягостный гнет,
      О, когда к нам, когда
      Светоч воли придет?..
      Жирных баев долой!
      Их сметем навсегда!
      Мы дорогу дадим
      Честным людям труда!..
      Эй, рабочий! Сожми свой кулак!
      Встань, джигит удалой!
      Жирных баев - долой!
      Жирных баев - долой!
      Нашей воли мы подняли флаг!
      - Люди! Соотечественники! Народ! - яростно закричал Мустафа Чокаев, выбегая на середину площади. - Кого вы слушаете? Кому вы хлопаете?.. Этот человек по имени Хамза Ниязи угрожает нам, правительству мусульман Туркестана!.. Вы же помните только что произнесенные им слова "расстреляем наверняка"!.. Вы избрали нас в полном соответствии с законами нашего исламского государства, а он призывает вас стрелять в нас, -в ваше правительство!.. Неужели вы послушаете его?
      Неужели таково ваше уважение к нашей вере и к законной власти, одобренной аллахом?!.. Вот стоит под зеленым знаменем ислама наш великий хазрат, глава всех мусульман Туркестана Миян Кудрат, святой человек, который всю свою жизнь молится за всех вас!.. Он одобряет наше правительство и благословляет вас жить под законным управлением нашей автономии!.. Вон стоит верховный судья мусульман Туркестана Камол-кази!..
      Он тоже одобряет наше правительство!.. А кого слушаете вы?..
      - Хамза в Мекке был! - крикнули из толпы рабочих. - Не хуже вашего хазрата!..
      - Люди! Народ!.. Этот человек давно уже опозорил свое звание хаджи, связавшись с врагами нашей веры! - продолжал надрываться Мустафа Чокаев. Братья рабочие! Мы хотим счастья для вас и для всех мусульман Туркестана!.. Мы хотим возвеличить мусульманский мир!.. Мы хотим процветания нашей родины!.. Для этого и создали мы священный союз "Шураи Исламия". Но большевики, давно уже опротивевшие всем, разделили ислам на какие-то классы и пытаются посеять рознь между нами!.. Ислам не признает классовой борьбы, выдуманной Марксом и Лениным!.. Ислам един!!! Мы взяли власть под лозунгом - "Пусть нация сама решает свою судьбу!" В славной истории Туркестана ее золотые страницы написали мы, тюрки!.. Мы, тюрки центр человечества! А если большевики-коммунисты окажутся во главе правительства, то это будет единственное в мире безбожное правительство, которое нанесет огромный вред вам, верующим, и всей нашей исламской вере!.. Наши медресе и мечети будут разрушены, казн не будут признавать, женщин и девушек заставят снять паранджу - их совесть и честь будут попраны!.. Но каждый мусульманин, вера которого прочна и незыблема, согласится скорее умереть, чем стерпеть такое!.. Мы хотим создать исламское государство и создадим его!.. Большевики хотят выгнать нас из Туркестана, но мы никогда не уйдем из него!.. Мы не дадим большевикам разрушить наши дома и семьи!.. Да будет остра исламская сабля!.. Правоверные, возвращайтесь в мечети!.. А когда убийцы большевики приблизятся к ним, рубите их насмерть!.. Если наше правительство не будет признано, мы объявим большевикам газават - священную войну и все встанем под зеленое знамя пророка!..
      - Эй ты, оратор! - крикнул со стены крепости молодой красногвардеец. Тебе что, голову напекло?.. Ты легче насчет газавата - здесь дураков нет, чтобы за вас, толстобрюхих, умирать!..
      Эргаш, в мыслях своих уже будущий хан Коканда и полководец, эмир, вместе с будущим первым визирем ханства КараКапланом гостил в загородном имении Садыкджана-байваччи.
      Хозяин дома - постаревший, погрузневший, с отечным лицом, седыми усами и опущенными вниз, выцветшими от долгого пьянства уголками глаз - сидел напротив гостей за дастарханом и почти с безразличным видом наблюдал за танцем Зульфизар.
      Ах, как она танцевала! Как прекрасны были ее движения, плавные изгибы рук, полные стройные ноги, округлые бедра, высокая молодая грудь!.. Как красивы были ее лучезарные миндалевидные глаза, похожие на отброшенные назад крылья ласточки, летящей против ветра! Как изящна была ее головка с пушистыми черными косами и юной лебединой шеей!..
      Эргаш и Кара-Каплан, завидуя в душе байвачче самой черной завистью, тем не менее все время прищелкивали языками и нахваливали вслух мастерство танца подруги Садыкджана.
      А как пела Зульфизар! Райская птица не смогла бы сравниться с ее голосом... А как играла на дутаре! Богиня не смогла бы так играть...
      - Аллах послал вам бесценный дар, байвачча, - восхищенно сказал Эргаш, когда Зульфизар ушла.
      - Она уже надоела мне, - капризно, как ребенок, надул губы Садыкджан, все время просит отпустить ее куда-то...
      Вообще мне все надоело, я устал от несовершенства мира и вот, удалившись от дел, сижу здесь на природе и размышляю о бренности жизни... Мир вокруг нас перевернулся, все люди сошли с ума, все разваливается, все идет прахом... Был царь - и вот уже его нету... А кто бы мог подумать, чтобы русский царь, белый царь, хозяин самой большой земли в мире, вдруг исчезнет, как букашка... Я заседал в Петербурге в Государственной думе, и вот уже никакой думы нет, и меня, наверное, тоже нет... Иногда утром я надеваю халат и думаю: халат - это реально, а я - нереально...
      Вдруг неподалеку раздался протяжный женский крик.
      - Что это? - подняли головы Эргаш и Кара-Каплан.
      - А, не обращайте внимания, - махнул рукой байвачча. - Это одна сумасшедшая... Воет здесь целыми днями как шакал...
      Крик повторился - жалобный, полузадушенный, просящий...
      - А где ваша жена Шахзода? - спросил Эргаш.
      Садыкджан внимательно посмотрел на него.
      - Не знаю, - равнодушно ответил он, - говорят, что утонула - Неожиданно глаза байваччи вспыхнули давним живым блеском. - А кто тебе дал право, Эргаш, спрашивать у меня о моей жене?
      - Я сам себе дал такое право, потому что когда-то эту бабенку мы положили с Кара-Капланом под вас своими собственными руками...
      - И получили за это деньги!
      - Гроши!.. Мы всю жизнь работали на вас, байвачча, а вы всю жизнь платили нам гроши!.. Вы угнетали нас с Карой не меньше, чем своих рабочих на заводе!
      Садыкджан захохотал.
      - Рабочих!.. Ха-ха-ха!.. Бедные угнетенные Эргаш и КараКаплан!.. Ха-ха-ха!.. Вы пришли ко мне требовать свою прибавочную стоимость, не так ли?.. Ха-ха-ха!..
      - Перестаньте смеяться над нами, хозяин, - по старой привычке назвал байваччу "хозяином" Кара-Каплан.
      - Ты был моим цепным псом, Эргаш, а не рабочим! Но я пьянствовал с тобой...
      - Был псом! А теперь буду псарем! - заревел Эргаш. - И буду водить на цепи таких, как ты!.. Встань, собака!.. Ты видишь перед собой будущего хана Коканда!..
      - И будущего первого министра, - хихикнул Кара-Каплан.
      Садыкджан вытаращился на Эргаша.
      - Ты - хан Коканда?!
      - А почему бы и нет?! - Глаза Эргаша были налиты кровью. - Вам можно, а нам нельзя?.. Чем ты лучше меня, пьяная харя!.. У тебя зарезалась баба, и ты распустил слюни на несколько лет! А я убил десятки людей и ни разу не дрогнул!
      Я сделан из железа! У меня сильная кровь, а у тебя вода течет в жилах!.. И поэтому я должен управлять такими, как ты, и прочими ничтожными и слабыми людишками!.. Под моим началом четыре тысячи всадников!.. Я сожгу этот город и на его месте построю для себя дворец с гаремами и бассейнами!.. У меня золота будет больше, чем у Тимура!.. Я найму тебя конюхом, байвачча, и ты будешь держать мое стремя, когда я буду садиться в седло, чтобы уходить в походы и завоевывать новые земли!..
      Ты будешь лизать мои пятки, а недоноски, вроде этого адвоката Мустафы Чокаева, будут стричь мне ногти на ногах!..
      - Ты заболел, Эргаш? - спокойно спросил Садыкджан. - Или съел гнилую дыню?
      - Застрели его, Кара! - заорал Эргаш. - Я не могу больше видеть этого палача женщин! Этого кровососа! Этого угнетателя мусульман!
      - А это было бы даже интересно, - тихо сказал байвачча, - если бы ты, Эргаш, стал ханом Коканда... Теперь я понимаю, что такое революция. Это когда наемный пес начинает ходить на двух ногах, а палач становится ханом...
      Эргаш потащил было из-под халата маузер, но в эту минуту во дворе раздался топот копыт, послышались крики людей...
      С треском распахнулась дверь, и в комнату ворвались полковник Мехди Чанишев и несколько офицеров мухтариата.
      - Где ваши люди, Эргаш? - рявкнул Чанишев. - Большевики заняли крепость, гарнизон перешел на их сторону, а вы тут пьянствуете?! Правительство под угрозой падения, поэт Хамза растлевает души людей...
      - Хамза?! - взвизгнув, вскочил на ноги Садыкджан. - Где он?!
      - Читает стихи солдатам и мастеровым со стены ханского дворца!..
      - Эргаш! - завопил байвачча. - Дай мне маузер!.. Дайте мне коня!.. Я убью этого негодяя, растоптавшего мою жизнь!..
      На Урде один оратор сменял другого. Говорили то со стороны автономистов, то со стороны рабочих и гарнизона.
      - Вы ссылаетесь на авторитет главы мусульман Туркестана Мияна Кудрата, который якобы одобряет ваше правительство! - кричал Арифджан Мирпулатов, обращаясь к Мустафе Чокаеву. - А знаете ли вы, что ваш великий хазрат уже продал вас, как говорится, вместе со всеми потрохами и все ваше правительство Эргашу? Хазрату нужен военный диктатор, чтобы самому, находясь в тени, за чужой спиной продолжать обманывать и грабить мусульман!.. И Эргаш подходит для хазрата!.. Эргаш скоро арестует всех ваших министров и сам сядет в ваше кресло, господин Чокаев!.. Знаете ли вы об этом?.. Не знаете?.. Ну, а мы-то анаем!.. Вот вам и законное правительство, которое может исчезнуть по мановению пальца бандита и головореза!.. Вот вам и поддержка хазрата!.. Вот вам и священное исламское государство!.. И никто рукой не пошевелит, чтобы защитить вас, потому что вы не нужны народу!..
      - Мы не забыли выборов в Учредительное собрание! - сразу же занял ораторское место Сафо Джурабаев, как только кончил говорить Мирпулатов, опережая замешкавшегося автономиста. - Вы считаете себя законным правительством?.. А кто убил муллу Аминджана Мадаминджанова - нашего "красного"
      муллу?.. Кто нанял дервишей на базаре?.. Не знаете?.. А мы знаем!.. Их нанял шейх Исмаил, правая рука святого хазрата!..
      Вот оно какое, настоящее лицо нашего духовенства, не остановившегося даже перед убийством человека из своего лагеря, который, поняв, где правда, хотел бороться за права трудящихся мусульман!.. Мы все знаем, кто такой Эргаш!.. В мечети рядом с ним никто бы не расстелил раньше свой коврик!.. Но теперь он будет у нас главой государства вместо господина Чокаева!..
      И если это произойдет, Эргаш превратит наш Коканд в сплошную живодерню!.. Так по какому же пути нам идти, мусульмане?.. За Э-ргашем и Мияном Кудратом навстречу обману, темноте, голоду, пыткам и бесправию?.. Или же за Советской властью?.. В каждой нации есть хорошие и плохие люди, бедные и богатые, есть голодные и сытые!.. Советская власть хочет защитить голодных и бедных в каждом народе, в каждой нации, независимо от ее религии!
      Вдруг вдалеке послышался топот множества лошадиных копыт, пыль поднялась над улицами, ведущими к центральной площади...
      - К пулеметам! - скомандовал командир отряда красногвардейцев.
      - Ложись! - крикнул рабочим Степан Соколов.
      Толпы автономистов начали разбегаться... Солдаты гарнизона, словно давно ждали этой минуты, выкатили из ворот крепости артиллерийское орудие, начали устанавливать его. Рабочие, залегшие под стенами крепости, бросились помогать.
      С визгом, размахивая плетками, вылетела на Урду сразу из нескольких улиц первая сотня басмачей, вторая, третья...
      И тогда со стены крепости ударили пулеметы. Ухнула, присев, пушка.
      Шрапнель и пулеметные очереди опрокинули лавину всадников. Они, словно наткнувшись на какую-то стену, закружились, завертелись на месте... Второй залп шрапнели погнал басмачей обратно. Хрипели и ржали раненые кони. Десятка полтора убитых всадников лежали в центре площади. Несколько басмачей, потерявших лошадей, ползли с перекошенными от страха лицами через трупы...
      - Хамза! Хамза! Проснись! - тряс друга за плечо Степан Соколов. - На квартиру Бабушкина нападение!
      - Что? Где? - вскочил Хамза, выхватывая из-под подушки наган.
      - На Бабушкина напали!.. Бежим!..
      Они выскочили, полуодетые, из дома и помчались по пустынной предутренней улице, не выпуская оружия из рук.
      ...Выстрел. Второй. И сразу несколько - один за другим.
      Посыпались стекла. Еще выстрел. Еще.
      Хамза и Соколов, пригнувшись, сидели за глинобитным забором. Им был виден дом Бабушкина. Около крыльца лежал убитый.
      По окнам дома стреляли с противоположной стороны улицы.
      - Пять винтарей! - на слух определил Степан, лихорадочно блестя глазами. - Значит, пять человек... Ну, мы их сейчас закопаем, сволочей! Прямо тут же и закопаем!..
      Он выглянул из-за забора. Все нападавшие, по-видимому, расположились во дворе каменного амбара на углу. Один сидел на чердаке, стреляя по окнам Бабушкина чаще других.
      Из окон Бабушкина изредка отвечали одиночными выстрелами. "Два пистоля! - радостно подумал Степан. - Кто же с ним еще? Неужели жена стреляет? Молодец девка!"
      Внезапно вся группа нападающих выскочила из-за амбара и, разомкнувшись веером, побежала через улицу.
      "Офицеры! - узнал Степан свиту Чанишева. - Грамотно лезут!"
      - Давай, давай, стреляй! - дернул он Хамзу за рукав.
      Они успели выстрелить по три раза каждый. Двое нападающих споткнулись, и все тут же повернули обратно. Из окон Бабушкина хлестнуло несколько выстрелов вдогон. Один офицер упал, его подхватили и поволокли за амбар.
      Соколов, увлекая за собой Хамзу, перебежал от забора за угол соседнего дома.
      - Менять надо позицию! - запыхавшись, зашептал он. - Чтобы тот, который на чердаке, не заприметил нас, понял?
      Хамза, тяжело дыша, кивнул.
      Степан сунул руку в карман штанов, вытащил горсть патронов.
      - На-ка вот, набей барабан!.. Сейчас я в обход амбара пойду... Как только услышишь, как я крикну: "Бей, шуру-муру!" - так сразу с этой стороны забегай во двор амбара и жарь в упор!.. Но только к стенам жмись, а то... не дай бог... Ну, жди!
      Степан исчез за углом. Хамза напряженно вглядывался в стены амбара. Мелькнуло на секунду: а если Степана убьют или меня?..
      Вдруг с чердака амбара спрыгнул человек и стремительно побежал вдоль улицы. Из-за амбара выскочили все остальные нападавшие и бросились вслед за первым.
      Минуты три было совсем тихо. Потом Хамза увидел-по стене дома Бабушкина, не сводя нагана с амбара, крадучись двигается Степан.
      - Ефим! Это я, Соколов! - сдавленно крикнул Степан. - Живой? Кажись, ушли они все!
      Скрипнула дверь. Показался Бабушкин. В руке наган. Склонился над лежавшим около крыльца человеком.
      - Красноармейца убили, сволочи! - выпрямился Бабушкин. - Один он нас охранял, понимаешь, совсем один!.. Я даже фамилии не знаю... - Брови его сошлись. Глубокая вертикальная складка обозначилась над переносицей.
      - Хамза! Ты где? Выходи! - крикнул Степан.
      Хамза, не пряча нагана, вышел из-за угла.
      - Ночью пришли, - устало сказал Бабушкин, - двери стали ломать... Хорошо, что два револьвера было, с одним не отбились бы... - Он вдруг удивленно оглядел Хамзу и Соколова, словно увидел их в первый раз. - А вы-то как здесь оказались?
      - К нам в окно кто-то постучал, - глотая слова, заговорил Соколов, - я выглянул, смотрю - старик какой-то в чалме стоит.
      "Чего вам, дедушка?" - спрашиваю. А он говорит: "Там председателя вашего Бабкина убивают..." Какого еще, думаю, Бабкина?.. А тут выстрелы с твоей стороны - тюк-тюк! Ну, я и понял, что на квартиру твою напали.
      - А здесь ни одно окно не открылось, - горько усмехнулся Бабушкин, с тоской глядя на мертвого красноармейца.
      - Запуган народ...
      - Старик-то не запуганный оказался.
      - У нас не стреляли.
      - Уезжать надо из этого района, на вокзале жить. И вы тоже... А то прикончат поодиночке.
      Вдалеке послышалось цоканье копыт. Бабушкин, Хамза и Степан быстро вошли в дом.
      Цоканье становилось все сильнее и сильнее. Из-за угла медленно начала поворачивать пролетка. В ней кроме кучера сидели два франтовато одетых и, видимо, крепко подвыпивших господина.
      Улица по-прежнему была пустынна.
      Бабушкин вдруг резко распахнул дверь и кинулся наперерез пролетке:
      - Стой!!
      Кучер натянул вожжи.
      - Выходите! - направил Бабушкин револьвер на пассажиров.
      - Что такое? В чем дело? - забормотали пьяные седоки, вылезая на мостовую. - Грабеж, что ли?.. Так бы и сказали... Но предупреждаем: денег ни копейки, только на извозчика. Все пропито.
      - Встаньте к стене! Степан, приведи жену!
      Соколов вошел в дом и через минуту вывел молодую женщину с ребенком на руках. У Хамзы перехватило дыхание. "Неужели эта девочка, - с ужасом подумал он, - все время, пока отец и мать отстреливались, была в этом же доме?"
      - Садитесь все, - сказал Бабушкин. Он обернулся к высаженным: - За вами вернутся...
      - К железнодорожным мастерским, - сказал кучеру Степан Соколов.
      Жена Бабушкина сидела напротив Хамзы. Одной рукой она прижимала к себе дочку, в другой - продолжала крепко сжимать наган.
      Декретом Кокандского Совдепа город был объявлен на военном положении, а железная дорога - на осадном.
      Коканд разделился на две части. Одну занимали рабочие отряды и войска, оставшиеся верными Советской власти, другую - банды Эргаша и офицерские группы мухтариата.
      Граница проходила по реке.
      Начиная с тринадцатого февраля, в город одна за другой начали прибывать воинские части из Андижана, Скобелева, Ташкента, подчиняющиеся Совету Народных Комиссаров Туркестана.
      Семнадцатого февраля автономисты запросили переговоров, которые ничего не дали.
      Восемнадцатого в Коканд прибыл военный комиссар Туркестанского края Перфильев.
      Девятнадцатого он предложил автономистам сложить оружие.
      Мухтариат отказался.
      Двадцатого февраля Перфильев отдал приказ о наступлении
      на районы старого города, занятые басмачами и офицерскими группами.
      Хамза и Степан Соколов, избранные к тому времени в Кокандский ревком, пошли в бой в составе первой коммунистической роты.
      Садыкджан-байвачча стрелял два дня. На третью ночь он примчался в имение вместе с Кара-Капланом. У них было с собой шесть лошадей.
      Все было кончено. Басмачи и офицеры еще удерживали последние кварталы старого города, но все было кончено. Надо было уходить.
      - Берем только камни и золото, - захлебываясь от волнения, бормотал Садыкджан, - половина твоя... Но ты не должен оставлять меня одного, Кара, ты слышишь?
      Он был грязен, оборван, лицо и руки закопчены порохом. Он весь дрожал от нетерпения, страха и еще от чего-то, чему пока не знал названия.
      Кара-Каплан, закрыв один глаз, смотрел на байваччу. В последние дни он порвал с Эргашем, окончательно свихнувшимся от своего несостоявшегося ханства. Теперь он снова состоял при Садыкджане, который посулил ему богатую награду.
      - Я бы сожрал чего-нибудь, - сказал Кара-Каплан, открывая глаз, - да и выпил бы...
      - Сейчас, сейчас, - суетился байвачча.
      Он принес несколько бутылок коньяка и блюдо вареного мяса.
      - Только не пей много, Кара... Нам надо торопиться. Лучше возьмем с собой...
      - До утра время есть, ночью никто не воюет...
      Он налил коньяк в две большие пиалы и бросил в каждую анашу.
      - Ну, хозяин, за наш любимый мухтариат, чтоб ему гореть и на том, и на этом свете... За великого хана Эргаша, повелителя ишаков и баранов... Да не пропасть нам в расцвете йигитских лет!
      Тут же налили по второй пиале и сразу выпили. Садыкджан почувствовал себя бодрее.
      - А почему у вас в доме никого нет, хозяин?
      - Все разбежались...
      - А Зульфизар?
      - Исчезла куда-то недели две назад...
      "Была еще Шахзода, - подумал Садыкджан, - но ее, наверное, тоже уже нет здесь. Видно, старшие жены сжалились и взяли с собой в городской дом... Их всех выгонят оттуда, когда большевики займут весь город. Куда денутся мои бабы?.. А-а, да черт с ними со всеми! О них ли сейчас думать, о длинноволосых?.."
      - Наливай еще, Кара, и начнем собираться. Шкатулки с камнями и золотом положим вот в этот мешок, в этот - оружие, а сюда - продукты и одежду...
      Но Кара-Каплан и не думал наливать. Выпучив глаза, он тупо и невидяще смотрел на байваччу. Из открытого рта потекла слюна.
      "Анаша, - понял Садыкджан, - слишком сильная доза... Но я еще ничего, на меня еще не подействовало".
      Он налил себе и выпил один. Кара-Каплан повалился на ковер и захрапел.
      "Так даже лучше, - подумал байвачча, - пойду брать золото один. А то он еще стукнул бы меня чем-нибудь сзади и все золото, все камни взял себе... Зачем я ему?"
      Он поднялся, взял мешок, лампу и пошел через весь дом к тому месту, где тайная лестница вела в ту часть подвала, о которой никто не знал.
      В боковой кладовке стоял у стены большой шкаф. Байвачча отодвинул его за шкафом была дверь. Достал висевший на груди ключ, открыл дверь, медленно начал спускаться вниз, светя себе поднятой вверх лампой...
      Еще одна дверь - и вот она, вырытая в земле святая святых Садыкджана, его личный сейф, куда он за долгие годы снес много золота и драгоценностей...
      Байвачча оглянулся. Что-то мелькнуло? Или показалось?..
      Кара-Каплан?.. Нет, его лошадиный храп доносился через все комнаты даже сюда, в подземелье.
      Он поставил лампу на земляной пол, опустился на четвереньки и быстро, по-собачьи, начал рыть руками землю - мягкую, податливую, много раз перекопанную, доставая неглубоко положенные шкатулки, которые он сам неоднократно перепрятывал здесь же, зарывая в разных местах и на разной глубине.
      Золотые монеты. Кольца. Серьги. Ожерелья. Нитки жемчуга.
      Изумруды...
      И вдруг байвачча почувствовал, что за ним кто-то стоит...
      Паралич ударил в затылок, ладони и колени приросли к земле.
      Он не мог шевельнуться, сердце покрылось льдом. Страх пополз за уши, к горлу подступила рвота.
      Байвачча оглянулся...
      Старый город горел.
      Огонь хищно пожирал дома. Пламя гудело, хрустело, плясало над крышами неистовым, дьявольским хороводом. Улицы мерцали черно-красным, нереальным потусторонним свечением. Было светло и жутко.
      Где-то трещали выстрелы, рассыпались пулеметные очереди, пробегали люди, проносились растерзанные всадники...
      Сажа падала с неба на белую землю.
      Старый город горел огромным непотухающим последним пожаром на земле.
      Сзади стояла Шахзода. Глаза ее были похожи на две гнойные раны. В руках она держала топор.
      Взмахнула. - А-а-а-а-а!! - закричал байвачча нечеловеческим голосом.
      Кара-Каплан бешено настегивал мчащуюся галопом лошадь.
      К седлу его был приторочен мешок с драгоценностями Садыкджана.
      ...Его будто подкинул с места душераздирающий, жуткий крик. Сна как не было. Но он не мог встать.
      Какая-то седая, страшная, с черным лицом старуха втащила в комнату байваччу. Лицо Садыкджана было разрублено пополам.
      Старуха бросила на труп байваччи мешок. Посыпалось на пол золото, ожерелья...
      Старуха подняла лампу и вылила на Садыкджана весь керосин. Потом поднесла к нему огонь.
      Байвачча вспыхнул.
      Старуха подняла голову. Глаза ее слезились гноем. Это была Шахзода.
      Кара-Каплана подбросило второй раз. Он кинулся к телу Садыкджана, схватил мешок... Старуха вцепилась ему в рукав.
      И тогда он ударил ее кинжалом в грудь.
      Шахзода упала на труп байваччи, и одежда ее, коснувшись разлитой на полу лужи керосина, мгновенно загорелась.
      Кара-Каплан не помнил, как его вынесло к лошадям. Судорожным движением он оборвал поводья крайней, упал в седло...
      Метров через пятьсот оглянулся - дом Садыкджана горел.
      Первые жадные языки пламени, спрыгнув с окропленных керосином тел двух последних его обитателей, нетерпеливо бежали по окнам, стенам, крыше...
      А вдалеке пылал Коканд. Пожар, уничтожая старый город, полыхал до неба.
      Через два дня, 24 февраля 1918 года, Кокандский мухтариат - призрачное порождение жалкой ненависти к истории кучки людей, пытавшихся остановить ее неостановимое движение, - окончательно и навсегда прекратил свое существование.
      Весной восемнадцатого года в Туркестане началось формирование первых регулярных частей Красной Армии. Степана Соколова, проявившего в последние дни кокандских событий решительность, смелость и боевую смекалку, назначили командиром большого отряда красногвардейцев. Отряд уходил на Закаспийский фронт. Вместе с отрядом, увозя с собой начало своей первой комедии "Автономия или мухтариат", ехал на фронт политработником и Хамза Ниязи.
      Глава десятая
      ДЕРЖАТЬСЯ ДО ПОСЛЕДНЕГО
      1
      Что было?
      Лихорадка боев, дороги через пустыню, красные кубики теплушек, вереницы эшелонов, разрушенные станции, сожженные кишлаки, палящее солнце, безводье и пески, пески, пески - зыбучие, обжигающие, бесконечные...
      Водоворот гражданской войны бросает Хамзу из одного конца Туркестана в другой - от Бухары до Ташкента, от Чарджоу до Ферганы. Начавшаяся английская интервенция застает его в Байрам-Али. Очередная вспышка активности басмачей - и он уже в Маргилане. И везде - в теплушках, в седле, у костра в пустыне - он непрерывно пишет. Под грохот канонады, или прислушиваясь к отдаленным выстрелам, или в оглушительной ночной тишине Каракумов, глядя на близкие звезды, он заполняет карандашом одну тетрадь за другой. Им овладела новая страсть - театр, живое горячее слово, прямо обращенное к человеку - зрителю и слушателю.
      Но сцены пока нет, сцена - атаки и перестрелки, рампа - цепочка бойцов, рассыпанная в обороне, драматизм событий хлещет через край, и никакой фантазии не сравниться с тем, что происходит на самом деле в жизни, обнаженной великим конфликтом прошлого и будущего, распахнутой яростным сюжетом смертельной борьбы людей настежь. И он спешит запечатлеть эту жизнь - эту драматургию опоясанных пулеметными лентами характеров, эти непримиримые коллизии сражений, эту правду завязанных и развязанных клинками интриг. Подмостки будущих спектаклей трещат от гула оваций артиллерийских залпов, эхо взрывов сотрясает партер и ложи. Трагический занавес жизни над искореженными декорациями бытия, над свежими могилами боевых товарищей, остающимися после боев и сражений, не закрывается ни на минуту.
      В походах, в перерывах между боями он заканчивает комедию "Мухтариат", пишет новые пьесы "Бай и батрак" и "Наказание клеветников". В недолгие недели пребывания в Фергане, когда вокруг бушевал огонь басмаческого движения, когда укрывшееся в горах реакционное духовенство объявило Советской власти газават - священную войну, Хамза случайно знакомится с несколькими профессиональными русскими актерами, заброшенными сюда и застрявшими в Средней Азии по прихоти вольной . музы гастролей еще до революции.
      Актеры пробавляются у любителей сценического искусства полулюбительскими спектаклями, взимая единственную форму вознаграждения кормление на месте. Вокруг них группируется талантливая молодежь из числа местной узбекской и татарской интеллигенции, в основном - учителя, среди которых популярность Хамзы, как поэта и организатора школы ускоренного обучения грамоте, очень велика.
      И у Хамзы возникает счастливая мысль - создать передвижную агитационную труппу для обслуживания частей Туркестанского фронта. (Впоследствии эта труппа своим революционным репертуаром привлечет к себе внимание одного из работников политотдела Туркестанской армии Дмитрия Фурманова - будущего автора "Чапаева". Он вызовет ее в Ташкент, зачислит в штат политотдела, и она получит официальное название - "Первая политическая передвижная труппа Туркестанского края".)
      Хамза быстро пишет текст агитационного спектакля "Трагедия Ферганы", посвященного борьбе с басмачами в Ферганской долине. Считанные дни уходят на репетиции, и вот спектакль готов.
      Он имел небывалый успех - сценическое действие сливалось с бушующими вокруг событиями, нередко зрители, бойцы и командиры узнавали среди действующих лиц тех, с кем они всего несколько часов назад сражались неподалеку от города.
      Спектакль шел по нескольку раз в день. И чуть ли не на каждом представлении в первом ряду сидел один из главных персонажей пьесы - лихой командир Красной Армии, друг, товарищ, боевой соратник Степан Соколов, выведенный в пьесе, конечно, под другой фамилией, но тем не менее имеющий со своим реальным прототипом почти фотографическое сходство.
      Так начинался узбекский национальный театр. "Трагедия Ферганы" была его "Чайкой". Репертуар складывался под грохот выстрелов. Герои выходили на сцену и входили в зрительный зал одновременно.
      Здесь же, в Фергане, у Хамзы произошла еще одна встреча.
      Однажды его пригласили на концерт народной узбекской песни, музыки и танца. Сначала пел Кары Якубов, а потом на сцену под звуки бубна выбежала... Зульфизар.
      И у Хамзы мгновенно созрело решение ввести в "Трагедию Ферганы" и песни Якубова, и танцы Зульфизар. Народная, национальная выразительность спектакля от этого должна была сильно выиграть.
      Он подошел к Зульфизар после концерта, они вспомнили Коканд, знакомых, близких... Хамза предложил танцовщице вступить в свою труппу. Зульфизар согласилась.
      Эта встреча многое определила в дальнейшей судьбе Хамзы.
      Шел 1919 год. Агитационный поезд "Красный Восток"
      медленно двигался по пустыне. Три театральных труппы находились в эшелоне - узбекская, татарская и русская. Все артисты, числившиеся в списках личного состава политотдела Туркестанской армии, были одеты в военную форму. Шефство политотдела имело много преимуществ. И самое главное состояло в том, что артисты получали от него финансовую поддержку. И поэтому все спектакли показывались бесплатно. А это увеличивало число зрителей во много раз.
      У каждой труппы свой вагон. Еще один вагон - походная типография. Еще один - киноустановка. А большую часть теплушек занимал кавалерийский эскадрон - охрана поезда. Командиром эскадрона и начальником всего эшелона по ходатайству Хамзы был назначен решением Реввоенсовета Туркестанской армии Степан Петрович Соколов. Хамза руководил театральной частью, кино и типографией.
      Поезд двигался еле-еле, в гору. Степан и Хамза сидели на открытой платформе, которая во время спектаклей служила сценой. Соколов курил, Хамза молча смотрел на пустыню.
      иногда записывал что-то в лежавшую перед ним тетрадь.
      А на соседней платформе среди декораций Зульфизар учила узбекским танцам актрису русской труппы Машу Кузнецову.
      Аккомпанировал на гармошке молодой боец. Он тоже разучивал незнакомую мелодию. Пальцы не слушались его. И зрители, кавалеристы эскадрона, занимавшие крышу следующей теплушки, посмеивались над аккомпаниатором.
      - Красивая женщина, - глядя на Зульфизар, сказал Соколов.
      - Что, что? - не понял Хамза.
      - Красивая, говорю, бабенка, Зульфизар-то наша.
      - Да, да, красивая, - рассеянно согласился Хамза.
      - И Маруся тоже ничего...
      - Что?
      - Да ты оглох никак, парень? Или ослеп? Красоту вокруг себя не замечаешь.
      Хамза засмеялся и поправил наброшенную на плечи шинель.
      - Смотри, Степа, хлопок цветет, отары овец бродят, кони пасутся, на бахчах дыни лежат, арбузы, а в садах виноград висит, яблоки, гранаты... А как цветники хорошо пахнут!
      - Где арбузы? Где виноград? - завертел Соколов головой. - Какие еще дыни?
      - Да вот же они, вокруг нас... И синие реки текут, и голубые арыки...
      - Где реки?! - вскочил Степан, испуганно озираясь. - Нет никаких рек, и арбузов нету... Одна пустыня желтого цвета.
      - Будут, Степа, обязательно будут... За что же мы тогда бьемся с басмачами и баями?
      Соколов сел, погрозил Хамзе пальцем.
      - Пьесу, что ли, новую сочиняешь?
      - Нет, просто мечтаю.
      - О чем?
      - О будущем...
      Степан подкрутил усы, подтянул голенища хромовых сапог.
      - Ты лучше вон туда погляди. Красивые женщины Зульфизар с Марусей, а?
      - Я вижу... Когда-нибудь все женщины будут такие же красивые... И вообще все люди на земле, наверное, в будущем будут очень красивыми... Ты знаешь, Степан, мне иногда хочется написать что-нибудь такое, где сразу будет все: и как мы жили раньше, как боролись против царя, как воевали с баями, и как ехали через пустыню вот на этом поезде, выпускали газеты, листовки, показывали кино и спектакли... Чтобы люди из будущего узнали нас, чтобы мы не пропали для них, чтобы они увидели нас, наше время и вот этот наш поезд...
      На соседней платформе звуки узбекского танца сменились плясовой мелодией - теперь уже Маруся Кузнецова учила Зульфизар "барыне".
      - "Ба-рыня, барыня, сударыня-барыня!" - захлопали в такт музыке сидевшие на крыше теплушки кавалеристы.
      Зульфизар, как опытная танцовщица, сразу усвоила рисунок пляски и уже притопывала каблучками, полоскала поднятой над головой косынкой.
      - Такое на ходу не напишешь, - убежденно сказал Соколов. - Для этого тебе требуется условия создать подходящие.
      И создадим, дай срок.
      - А Маяковский? - спросил Хамза. - Разве он ждал особых условий?.. Писать надо сегодня, сейчас, здесь!
      - Ну так и пиши, о чем разговор? Бери карандаш и пиши... - Степан встал, потянулся, тряхнул плечами. - Пойти, что ли, поплясать? А то ноги что-то затекли. Больно уж хорошо Маруся "барыню" показывает.
      Он ушел на соседнюю платформу. Хамза достал карандаш, положил на ящик с патронами тетрадку, расправил ее... Написал несколько слов, остановился. Карандаш, словно упрямая лошадь, не двигался дальше, не хотел писать. Слова сталкивались, топорщились, рассыпались.
      Он посмотрел направо, задумался... Желтые барханы однообразно тянулись до самого горизонта. Платформу качало из стороны в сторону... Вдруг вспомнился поче?лу-то Умар-палван, погибший в последние дни кокандских событий. Накануне мухтариата он как раз вернулся из мардикерства на родину, но дни его были сочтены. Эх, судьба!.. Бандиты Эргаша надругались над сильным телом Умара - выкололи глаза, отрубили руки и ноги...
      Говорили, что сам Эргаш пытал Умара-палвана... Страшную клятву дал Хамза над изуродованным телом друга юности - отомстить!.. Но Эргаш ушел тогда из города, и Кара-Каплан ушел. Ничего, еще встретимся...
      Поезд неожиданно замедлил ход.
      - Банда на горизонте! = - закричали от паровоза. - Полотно впереди разобрали!
      Хамза вскочил, сунул в сапог карандаш и тетрадь. Затянул ремнем шинель. Схватил лежавшую рядом винтовку, щелкнул затвором, досылая патрон в патронник. Закрыл затвор. Спрыгнул на землю.
      Степан Соколов уже бежал к эскадронным теплушкам.
      - Выводить лошадей! - кричал он зычным голосом. - На конь!..
      Много раз приходилось агитпоезду отбивать нападения басмачей. Но однажды...
      Давали спектакль в десяти километрах от железнодорожной станции. Ночью из полуэскадрона, остававшегося охранять типографию и киноустановку, прискакал израненный всадник.
      Бандиты захватили эшелон, все бойцы, сражавшиеся у вагонов до последнего патрона, погибли в неравном бою - басмачей было во много раз больше. Под угрозой расстрела на месте главарь шайки заставил паровозную бригаду развести пары. Эшелон угнали.
      Долго и мрачно думал Степан Петрович Соколов о том, что делать дальше. Хамза предлагал вернуться на станцию, но Соколов принял другое решение.
      Возвращаться было нельзя - басмачи могли снова нагрянуть. И Соколов решил обойти станцию через пустыню. Проводником вызвался быть молодой местный парень-туркмен Бешим. Все три спектакля - узбекский, русский и татарский - он неподвижно просидел около самой сцены, завороженно глядя на артистов.
      К верблюдам, купленным на станции, чтобы привезти декорации и артистов, пришлось докупить в поселке, где давали спектакли, еще десяток. Степан Петрович собрал рано утром все три труппы, построил рядом полуэскадрон.
      - Товарищи, нам предстоит совершить тяжелый переход через пески и пустыню. Возможна встреча с врагом. Не исключается, что многих будет мучить жажда... Но мы обязаны преодоь этот путь... Другого выхода нет. Нам нужно сохранить первые театральные труппы нового Туркестана.
      По утренней прохладе удалось преодолеть довольно значительное расстояние. Но по мере того как солнце нагревало пески, дорога становилась все тяжелее. Вокруг, куда ни глянь, были одни барханы. Медленно переползал караван с одного гребня на другой...
      ...Почерневшие лица, пересохшие губы. Прошло несколько дней. Обессилели кони. Только надменные верблюды, ни на что не обращая внимания, спокойно шагали по пустыне.
      Тучный певец Кары Якубов страдал от жары больше всех.
      Сухощавый Хамза ехал рядом с ним.
      - До колодца уже недалеко, - сказал он.
      Якубов, тяжело дыша, молчал.
      - Вода в колодце бывает сладкой, - вдруг произнес кто-то сзади. - Воды, воды... Дайте, дайте...
      Хамза оглянулся. Зульфизар, сидевшая на верблюде, делала какие-то странные движения, будто пила воду горстями, будто умывалась водой.
      - Возьми, - сказал Хамза и протянул ей несколько маленьких плоских камней.
      - Что это? - прошептала Зульфизар.
      - Положи под язык.
      - Зачем?
      - Утоляет жажду.
      - Вода! Вода!! - раздалось впереди.
      Это кричал с вершины бархана Бешим. Он махал руками.
      Хамза, подъехав к нему, увидел внизу колодец.
      Кары Якубов неожиданно легко спрыгнул с верблюда и побежал к колодцу.
      Степан Соколов, выехав перед колонной, поднял руку. Конь Соколова вздрагивал от нетерпения.
      - Назад! - скомандовал Соколов. - Приказываю всем назад!
      Кары Якубов упал на горячий песок и неподвижно замер.
      Только пальцами рук он все еще продолжал бежать вперед - пальцы скребли песок.
      - Первому взводу встать в боевое охранение!
      Лошади, учуяв запах воды, рвались вперед.
      Холодная прозрачная вода полилась в желоб. Бойцы задвигались, заволновались, окружили желоб. Все облизывали пересохшие губы... Зульфизар, опустившись на колени, прислонилась щекой к холодному желобу. Кары Якубов бросился было к воде, но тут же раздался окрик Соколова:
      - Стой!
      Хамза оттащил Якубова в сторону.
      - Сначала пьют лощади, по два ведра, - приказал Соколов.
      Первые две лошади пили, не отрываясь от воды... Бойцы смотрели на них с завистью. Соколов, взглянув на Зульфизар, погрузил флягу в воду, протянул стоявшему рядом Хамзе:
      - Передай!
      Хамза взял флягу. Зульфизар потянулась к ней, но рука Хамзы застыла в воздухе... Лошадь, которая пила первой, медленно опустилась на песок. Вторая, подняв голову от желоба, словно прислушиваясь к чему-то, захрипела, рухнула, задергала ногами в агонии, сверкая на солнце подковами. Круп ее сотрясался.
      Хамза отшвырнул флягу. Зульфизар заплакала, и слезы покатились по ее лицу крупными градинами.
      Бешим стоял около колодца, будучи не в силах поднять голову. Холодная, прозрачная вода, наполнявшая желоб, сверкала на солнце... Словно очнувшись, Степан Соколов ударом сапога опрокинул ведро. Бешим, вздрогнув, пугливо оглядел бойцов, молча смотревших на него. И тут же попятился назад. Соколов с искаженным судорогой бешенства лицом шел на него... Схватил за ворот халата, швырнул на песок. Выхватил из кобуры пистолет:
      - Убью, предатель!
      Бешим закричал. Хамза бросился к Соколову:
      - Он же не виноват!
      Степан, с трудом справляясь с собой, провел ладонью по лицу, спрятал пистолет.
      - Всем отойти от колодца!.. - Закурил, сел на песок рядом с молодым туркменом, похлопал по плечу. - Ладно, не обижайся... Сколько до следующего колодца?
      Бешим поднялся, отряхнул песок с халата, тихо ответил:
      - Я не виноват, товарищ командир.
      - Сколько? - повторил вопрос Соколов.
      - Вперед нельзя ехать...
      - Почему?
      - Если этот отравлен, значит, другие тоже отравлены. Я басмачей знаю... Но есть один чистый. Только немного в стороне.
      - Сколько до него?
      - Нам не доехать.
      - Сколько дней до него, можешь ответить?
      Бешим, вздохнув, показал четыре пальца.
      Степан, сплюнув сухой, тут же закипевшей на песке слюной, от души выматерился.
      Утром разведка доложила командиру отряда - по следам каравана идет отряд басмачей.
      Из-за ближайшего бархана выехали пять верховых. На штыке винтовки одного из них трепыхалась белая тряпка.
      Парламентеры приближались. Подъехали совсем близко.
      Степан Петрович Соколов тронулся с четырьмя бойцами навстречу.
      Широкоплечий человек в бешмете спрыгнул с коня.
      Соколов тоже спешился.
      Они стояли друг против друга.
      - Вы командир отряда? - спросил широкоплечий.
      Соколов качнулся с носков на пятки и обратно.
      - Нет, не я.
      - А кто командир?
      - А вон тот толстый, - обернулся Соколов и показал на Кары Якубова.
      - Мне нужен только командир.
      - Не беспокойтесь, я уполномочен вести переговоры.
      - Я Азизбек, представитель Закаспийского правительства.
      - Слушаю вас.
      - Вы окружены.
      - Возможно.
      - В последнем бою вы лишились большой части своих сил.
      Ваше положение очень тяжелое. Сдавайтесь.
      - И не подумаем.
      - Послушайте, вы же русский человек. Зачем вам умирать за интересы чужой нации?
      - А вы, Азизбек, случайно не англичанин?
      - Нет, не англичанин.
      - А почему же вы одеты в английскую форму?
      - Разве бешмет - это английская форма?
      - Бешмет, конечно, не английская форма. Но в кармане бешмета у вас лежат английские деньги. Не так ли?
      - Будете сдаваться?
      - Нет.
      - На что вы рассчитываете?
      - А у нас есть секретное оружие...
      - Какое там еще секретное оружие... У вас нет даже воды.
      - И у вас воды нет. Иначе бы вы не приехали сюда с белым флагом.
      - Лично вам будет гарантирована полная безопасность.
      - А моим женам?
      - Каким женам?
      - Русской, узбекской и татарской.
      - Вы что, мусульманин?
      - А вы разве не заметили? Мы же с вами разговариваем поузбекски.
      - Кстати, откуда вы знаете тюркский язык?
      - Жены научили.
      - Вашим женам я тоже гарантирую безопасность.
      - А моим бойцам и их сестрам? У нас у каждого бойца по три сестры узбекская, русская и татарская...
      - Я понял вас. Вы не хотите разговаривать по существу дела. Вы ведете несерьезный разговор.
      - Это вы, Азизбек, ведете несерьезный разговор. Неужели вы думаете, что я, бывший русский солдат, а ныне командир Красной Армии, сдамся вам, английскому наемнику?.. Вы видели когда-нибудь русского солдата, который сдается?.. А что касается интересов чужой нации, так я вам скажу вот что... У нас чужих наций нет, у нас все нации свои... А вас мы будем гнать с этой земли вместе с вашими хозяевами-англичанами. Так им и передайте.
      - Я вам даю час времени. Не сдадитесь - будете уничтожены.
      - А я вам не даю ни минуты! Идите туда, откуда пришли!
      Хамза тяжело брел рядом со Степаном, ведя в поводу коня.
      Соколов вел своего.
      - О чем ты так долго с ним разговаривал? - спросил Хамза.
      - Репетировал...
      - Что, что? - удивился Хамза.
      - Репетировал, говорю... Четвертый ведь месяц каждый божий день с театрами кручусь. Да еще с тремя сразу. Сегодня - узбекский, завтра русский, послезавтра - татарский. Научился кое-чему, набрался от вас ума-разума.
      - А что ты репетировал? - улыбнулся Хамза.
      - Его капитуляцию. А сказать точнее - прощупывал его с помощью вашего сценического искусства, разведку проводил.
      - Ну и как?
      - Хреновый мужичок, жидкий... Говорит, что у него сил больше, а сам стоял как бобик и слушал, пока я ему разные турусы на колесах разводил... Из этого делаем вывод - силы у них тоже на исходе. Если Бешим нас вперед их к колодцу выведет, значит, наша взяла... - Соколов обернулся назад: Эй, Бешим!
      Иди-ка сюда... Сколько до твоего колодца? Завтра четвертый день начнется...
      - Завтра вечером должен быть.
      - Теперь слушай меня. Когда до колодца с полверсты останется, дашь мне знать. И больше никому ни гугу.
      Понял?
      - Понял, - улыбнулся Бешим, - никому ни гугу.
      Двинулись дальше.
      - Не нападает что-то Азизбек. - сказал Степан. - Дал час времени, а уже второй кончается. Видать, ихние йигиты тоже притомились, по жаре лезть не хотят. Я это заранее знал.
      - Как ты мог знать заранее?
      - Кто такой рядовой басмач? Тот же солдат. А солдатская душа - она везде одинаковая... Азизбек-то, он барин, ему простого человека не понять. Он думает, что все они, басмачи, спят и видят, как бы поскорее помереть за его Закаспийское правительство. На-кася, выкуси! Басмач - он тоже разный...
      Я уверен, что пройдет какое-то время, и басмаческое движение начнет разваливаться. Потому что интересы у них противоположные - у верхушки и у рядовых. И никакого газавата не получится.
      - Классовый подход к оценке военной ситуации?
      - А как же? Еще доктор Смольников, покойник, царствие ему небесное, в девятьсот пятом году научил на всю жизнь во всяком деле две стороны видеть - ихнюю, буржуйскую, и нашу, пролетарскую.
      - Ты думаешь, что до ночи они нападать не будут?
      - Нет, не будут. Местность эта, надо понимать, им мало знакомая, поэтому и приезжал Азизбек. Увидел, что мы в пески уходим, и забеспокоился... А харчи у них, видно, кончаются. Да и про колодец чистый они вроде ничего не знают. В этом наше преимущество.
      - Но людей же у них больше...
      - А я его, Азизбека-то, секретным оружием припугнул.
      У нас, говорю, секретное оружие имеется. Только сунься.
      - Какое секретное оружие? - удивился Хамза.
      Степан показал на один из двух вьючных мешков, висевших на его лошади.
      - Здесь у меня полсотни ракет и две ракетницы. На самый крайний случай берег. Теперь он, видать, подступил, этот крайний случай.
      - Ракетами будешь отстреливаться?
      - Нет, не отстреливаться.
      - А как же?
      - Увидишь... Отстреливаться будем из пулеметов, а это - военная хитрость.
      Вопреки предположениям Соколова, ночь прошла спокойно.
      Басмачи жгли костры на барханах в двух-трех километрах.
      Было видно, что активных действий они предпринимать не собираются.
      - А ты говорил, что они ночью нападут, - сказал Хамза,
      глядя на костры.
      - Значит, ошибся, - устало вытянулся на песке Степан. - Похоже, что им и воевать-то ни грамма не хочется.
      - Но они все-таки идут за нами.
      - Азизбек гонит. Народ подневольный.
      Хамза пошел к артистам. Кары Якубов чувствовал себя уже лучше, чем в первые дни, - привык к жажде. Да и все остальные тоже притерпелись к тяготам походной жизни в пустыне. Жалоб почти не было.
      Зульфизар сидела одна, чуть в стороне. Хамза сел рядом.
      - Жалеете, что с нами поехали? - спросил он.
      - Нет, не жалею, - ответила Зульфизар. - В моей жизни лучше этой поездки ничего не было.
      - Коканд вспоминаете?
      - Нет. Я хочу забыть обо всем, что было со мной в Коканде.
      Рабство не вспоминают.
      Низкие звезды мерцали над горизонтом. Дул легкий ветер.
      Печально шелестели кусты саксаула.
      - Почему они преследуют нас? - спросила Зульфизар. - Что им нужно, например, от нас, от артистов? Ведь у нас в руках нет оружия.
      - У вас в руках, - задумчиво произнес Хамза, - самое сильное оружие на земле - искусство... От него нет защиты. Особенно у богатых и особенно от народного искусства. Потому что оно всегда направлено против богатых... Казалось бы, какой урон можете нанести врагам революции вы своими танцами?.. Огромный! Ваши танцы напоминают о красоте и величии души народа, создавшего их... Но красота души народа не соответствует его жизни. Народ щедр душой, но беден. Народ красив духом, но бесправен... Где же выход из такого положения? Как разрешить это противоречие? Нужно изменить жизнь, говорят великие умы человечества Маркс и Ленин, нужно отнять у баев богатство, чтобы пришла справедливость, чтобы все были равны. В этом состоит высшая правда жизни... И вы своими танцами, Зульфизар, постоянно напоминаете людям об этой правде, все время зовете их к этой правде. Ваше искусство - это голос народа, великого, но угнетенного. В танцах, которые вы исполняете, выражена жизнь народа, его культура, его история. И всякий талант - это сосуд, в котором народ хранит сокровища своего духа... Вот поэтому они и преследуют нас. Они хотят уничтожить ваше искусство и ваш талант, чтобы меньше было напоминаний о правде и о том, что жизнь надо изменить... Но искусство нельзя уничтожить, как невозможно зарыть в песок собственную тень.
      Пока жив народ, будет жить искусство, ибо оно есть выражение его духа. А народ вечен, и поэтому искусство тоже вечно... Сейчас, когда пришло новое время, перед искусством открылись огромные возможности. У нас будет новая музыка, новые песни, новые танцы... У нас будет свой театр... И все это, рожденное в огне и пламени борьбы, еще выше поднимет величие нашего народа...
      Он умолк и с удивлением посмотрел на Зульфизар. Почему он все это говорил ей здесь, в пустыне, ночью, накануне завтрашнего дня, когда никого из них, может быть, и не останется в живых?
      И сразу понял - поэтому и говорил, что завтрашний день может стать последним днем жизни, и захотелось высказать все самое главное, чему научила жизнь, все самое ценное... Но почему он говорил все это именно Зульфизар?
      И вдруг одна простая мысль осенила его: Зульфизар когда-то жила в одном доме с Зубейдой... И он говорил все это сейчас не Зульфизар, а Зубейде, о которой не вспоминалось в напряжении и круговороте последних дней, недель, месяцев, лет... Нет, нет, конечно, вспоминалось! Он вспоминал ее все время, но почему-то сегодня это произошло как взрыв, как прощание с чем-то... С чем?
      С кем?.. С Зубейдой? Но с ней не надо прощаться. Ее давно уже нет... Может быть, он говорил все это накануне встречи с Зубейдой - там, далеко?..
      Пустыня молчала. Края неба начинали светлеть. Горизонт прояснялся, но пустыня молчала. У нее не было ответов на вопросы, которые задавал себе Хамза. Пустыня была объята тишиной, великой тишиной. Той самой тишиной, в которой рождается откровение.
      - Хамзахон, - сказала пустыня.
      Хамза вздрогнул. Это был голос Зубейды. Так она называла его - Хамзахон.
      - Хамзахон, - повторила Зульфизар, - если мы останемся живы...
      Молния осветила сердце Хамзы - ослепительно яркая молния... Это был голос Зубейды... Но не было грома - это вспыхнула на горизонте зарница.
      - Если мы останемся живы, - повторила Зульфизар, - возьмите меня в жены...
      Гром ударил. Ослепительная молния воткнулась в землю и замерла, не потухая.
      - В жены? - удивленно переспросил Хамза.
      - Я хочу быть вашей ученицей, Хамзахон! - горячо шептала Зульфизар, прижимая руки к груди. - Я хочу учиться у вас новому искусству, новым песням и танцам? Я не могу больше одна жить... Я не хочу умирать завтра только со своим прошлым!..
      Женским своим естеством прочитала Зульфизар мысли Хамзы о Зубейде. Пустыня помогла ей сделать это... Женским своим существом ощутила Зульфизар одиночество пустыни в сердце Хамзы. И ей захотелось разделить это одиночество, захотелось помочь Хамзе. И она сделала это по-женски, напомнив ему о том, что он мужчина. Она просилась в ученицы к нему... Но она была женщиной Востока и не представляла себе, как можно быть ученицей и не быть одновременно женой. Если мужчина что-то дает женщине, значит, она обязана быть ему женой...
      Хамза молчал. Его руки, лежавшие на коленях, вздрагивали.
      Он смотрел в пустыню. Она уже многое подарила ему сегодня, и он словно опять ждал от нее что-то.
      Щека Зульфизар коснулась его руки...
      Неистово и безмолвно полыхнула на горизонте зарница.
      Фиолетовое мерцание желтой волной пронеслось над пустыней.
      Пески встали дыбом, но вновь наступившая темнота поглотила пытавшиеся умчаться в небо барханы.
      Вдруг почему-то вспомнился Дамаск, Рабия... Та женщина тоже была танцовщицей. А он поэт. Что-то соединяет, наверное, поэзию и танец. Стихия сотворения, свободный полет чувства. Та женщина спасла его от гибели. Аксинья спасла от гибели. А Зубейда погибла сама... Что же такое любовь гибель или спасение?
      Пушистая голова Зульфизар лежала у него на коленях. Она хочет, чтобы он взял ее в жены? Она хочет быть его ученицей?..
      Что ж, с ее данными она могла бы стать хорошей драматической актрисой. И он бы писал пьесы для нее. И она была бы его женой...
      Но ведь она уже была женой отца Зубейды! Она была любовницей Садыкджана-байваччи! А теперь переходит ко мне?..
      "Кто из вас без греха, пусть бросит в нее камень", - пришли на память прочитанные когда-то в какой-то книге слова христианского бога... Разве это не подходит и для мусульман? Все люди на земле грешны - и христиане, и мусульмане. Грехи для того и существуют, чтобы их искупать. В этом ислам и христианство сходятся... И во многом другом, наверное. Ислам и христианство исповедуют люди, а у людей гораздо больше общего, чем разного... Вон Степан. Он рожден христианином, а я мусульманином.
      А мы товарищи, друзья, почти братья...
      Останутся наши отношения прежними, если я возьму в жены Зульфизар? Поймет ли он меня?
      Так что же делать? Брать или не брать Зульфизар в жены?..
      "Возьми", - сказала пустыня.
      Беззвучными зарницами во все небо полыхал горизонт, но в сердце Хамзы жила печаль...
      В конце четвертого дня местность начала понижаться. Чаще попадались заросли саксаула. Близость колодца ощущали все.
      Поняли это и засуетившиеся басмачи. Мелкими группками начали они заскакивать справа и слева вперед. Но основная часть шла как и прежде строго сзади. Видно, не пускал Азизбек: берег злость к ночи. Чтобы, как говорится, одним ударом и воду добыть, и покончить с полуэскадроном и артистами.
      На всякий случай Соколов приказал передать по отряду - ускорить движение.
      Бешим оказался прав - вода в маленьком полузасыпанном родничке оказалась совсем чистой, но шла вверх очень слабо.
      Впрочем, это, кажется, уже никого и не волновало. Цель была достигнута. Даже близость ночного боя, в котором никто не сомневался, не могла уменьшить усталой умиротворенности людей. Они дошли, вода есть, а что будет утром - покажет ночь.
      В конце концов, им было держать оборону, а наступать - басмачам. А в обороне человек хоть чем-то, но укрыт. Наступающий же распахнут настежь, все пули летят в него.
      Отряд грамотно занял круговую оборону - четыре пулемета перекрывали фланги друг друга. Лошадей и верблюдов свели в центр. Бойцы заняли секторы между пулеметами. Соколов приказывал окопаться песком - кто как сумеет. Всем артистам были выданы винтовки и комплект патронов.
      Младшие командиры, как понял Хамза, видимо, знали о "секретном" оружии Степана - после короткого разговора с ним они все вернулись в цепь, приказав потушить костры, чтобы не делать свою позицию мишенью.
      Ночь была облачной. Скоро зашла луна. Все замерли в тревожном ожидании. Только Бешим иногда выползал то в одну, то в другую сторону, пытаясь определить, откуда будет нанесен первый удар. Но это было даже и не нужно. К первому ударубыли готовы со всех сторон.
      - Ползут, - сообщил наконец Бешим после очередного своего рейса, везде ползут, ругаются между собой: почему у красных темно?
      - Боязно, значит, на темноту идти, - удовлетворенно заметил Степан. Но ничего, все равно придут. Водичка-то, она притягивает... - Он толкнул локтем лежащего рядом Хамзу. - Слыхал? Боятся... Наполовину тем самым себя уже ослабили. Да еще друг наш Азизбек, когда увидел, что мы костры потушили, голову себе, наверное, ломает: какое такое секретное оружие?
      Хамза напряженно всматривался в темноту.
      - На войне самое главное - мозги противнику набекрень поставить, чтобы он все как бы торчмя видел, перевернутым...
      Несколько минут все вокруг было пронизано звенящей тишиной.
      - Товарищ Соколов, - шепотом передали из цепи, - неподалеку они уже...
      - Внимание! - тихо скомандовал Степан, и по всей круговой цепи, повторяемая младшими командирами, пошла его команда. - Приготовились!..
      Резко поднявшись во весь рост, он выстрелил из обеих ракетниц одновременно и тут же упал на землю.
      На всю жизнь запомнил Хамза эту картину - все басмачи, ползшие по склонам барханов вниз, к роднику, задрав головы, смотрели только вверх, следя за взлетом и падением двух ракет - красной и зеленой, осветивших барханы, как днем.
      И в эту секунду по ним ударили из темноты сразу все пулеметы, все винтовки.
      Вскочив, басмачи бросились назад по ярко освещенному, вскипающему свинцом песку, сбиваемые с ног очередями и залпами, оставляя убитых и раненых. Эффект был невероятный, превосходящий все ожидания.
      - Прекратить! Не сметь! - бесновался на гребне бархана Азизбек. - Всех расстреляю! - Он был потрясен, ошарашен. - Это ракеты! Обыкновенные ракеты! - надрывался Азизбек.
      Степан энергично отдавал команды бойцам своего отряда:
      - Собирайте оружие... Разбивайте пленных на группы...
      И скорее, скорее!..
      На рассвете от отряда Азизбека приехали парламентеры и сказали, что аллах хочет, чтобы все они перешли на службу в Красную Армию. И еще, если, конечно, на то будет воля аллаха, - они хотели бы получить немного воды.
      - Где Азизбек? - спросил Соколов.
      - Мы его расстреляли, - ответили парламентеры, - он был против воли аллаха.
      - Привезите тело, - потребовал Степан.
      Через полчаса он убедился, что парламентеры говорили правду.
      - Ну и правильно сделали, - сказал Соколов. - Закаспийское правительство вообще было создано против воли аллаха.
      Пророк Магомет что говорит? Всякая власть от бога. А в Туркестане сегодня существует только одна власть - Совет Народных Комиссаров.
      После этого он объявил условия капитуляции: сдать всех лошадей и все оружие; в Красную Армию бывшие басмачи будут приняты в ближайшем населенном пункте, где есть Совет рабочих и солдатских депутатов; до этого населенного пункта придется следовать в качестве пленных.
      Парламентеры согласились.
      - Берите воду, - сказал Степан. - Даю вам полдня сроку на похороны своих убитых. Выступаем вечером.
      В суматохе сборов Соколову все никак не удавалось поговорить с Хамзой.
      Он нашел его в группе актеров. Хамза разговаривал с Кары Якубовым.
      - Степан Петрович, а вы просто прирожденный артист! - восхищенно защелкал языком Кары Якубов. - Такого зрелища, какое было здесь, не увидишь, пожалуй, ни в одном театре мира.
      - Война из людей артистов делает, - сказал Соколов. - Недаром в газетах пишут - на театре военных действий...
      - Театр войны - жестокое зрелище, - задумчиво произнес Хамза. - Страсти обнажены до предела... Хотелось бы когданибудь на сцене достичь такого накала страстей...
      Степан отвел Хамзу в сторону.
      - А чего такой невеселый?
      - Есть причина.
      - Какая.
      - Мне не хотелось бы говорить об этом...
      - Не стесняйся, выкладывай.
      - Это была опасная инсценировка, Степа, - вздохнул Хамза. - И Азизбек мог обратиться к своим людям от имени аллаха...
      - Не поверили бы! - рубанул воздух рукой Степан. - Ты посмотри на этих бывших басмачей... Кто они? Голь перекатная...
      Халаты рваные, седла обтрепанные!.. А у Азизбека рожа холеная и бешмет из тонкого сукна... Я это сразу приметил, когда он к нам подъезжал... Даю, говорит, вам один час времени... А ребята его через час ни гугу, не захотели лоб под пули подставлять. Вот тутто я и стал соображать, как их умом взять, а не силой. Если, думаю, классовый состав банды неоднородный, значит, им Азизбек с его Закаспийским правительством - как зайцу пятая нога...
      - Все правильно, Степан, но нельзя забывать, что на Востоке имя аллаха...
      - Да ведь ты же сам мне говорил, - перебил Хамзу Степан, - что аллах он за бедных, за справедливое общество?..
      Это у нас в Фергане басмач - сытый, из байских сынков, из богатеньких! А эти, которые на нас шли, - из бедняков или середняков, их на газават почти насильно мобилизовали! Так если к нему, к здешнему басмачу, от имени аллаха обратиться, кому он поверит? Мне, представителю власти рабочих и крестьян, или Азизбеку - представителю баев и господ? Зачем ему в рваном халате на газават идти против таких же, как он сам? Мы ему новый халат хотим дать, а Азизбек последний норовит снять... Ты думаешь, они не соображают? Соображают. Азизбека-то шлепнули, а к нам пришли. Вот и кумекай теперь - не прав я был или прав, когда обратился к ним от имени аллаха, милостивого и милосердного?
      2
      Заслуги Алчинбека Назири в революционном движении в Ферганской долине были широко известны и общепризнаны.
      Особенно памятно было всем его героическое участие в выборах в Учредительное собрание в Коканде.
      Этот высокий акт гражданского мужества, едва не стоивший ему жизни, позволил Алчинбеку Назири стать одним из руководителей союза трудящихся мусульман города. На этом посту он успешно боролся против мухтариата и всемерно способствовал победе Советской власти над автономистами.
      После окончательного разгрома мухтариата Алчинбек Назири вступил в партию. Когда в городе Фергане (бывшем Скобелеве), в связи с новым административным делением, был создан ревком вилайета, его направили туда заместителем председателя, что соответствовало должности заместителя председателя губисполкома.
      Естественно, на новом месте Алчинбек не забывал про старых друзей. Например, в Фергане организовали первую советскую трудовую школу. Директором школы Алчинбек рекомендовал друга юности Хамзу Ниязи, одного из зачинателей прогрессивной детской педагогики еще в предреволюционные годы. Безусловно, ничего предосудительного в этом не было, но злые языки начали поговаривать, что товарищ Назири, мол, иногда предпочитает приятельские отношения деловым качествам (а кто их не предпочитает иногда?).
      В данном конкретном случае это были абсолютно беспочвенные обвинения. Хамза Ниязи вполне справился с порученным ему делом. В короткий срок он собрал вокруг себя лучших преподавателей Ферганской долины: математика Кары Ниязи (не родственника, просто однофамильца), учительницу географии и французского языка - одну из самых просвещенных женщин-узбечек того времени Ойшу-ханум, блестящего знатока арабской и персидской письменности Дадамата-дамлю, Халмухаммада Ахунди - горячего энтузиаста такого совершенно нового в первые годы Советской власти предмета, как обществоведение.
      Сам директор преподавал сразу несколько дисциплин: пение, музыку, узбекский язык, русский язык, узбекскую литературу, русскую литературу. Кроме того, он организовал в школе кружок революционной песни, который постоянно выезжал с концертами в Андижан и Наманган.
      Одновременно при школе была создана узбекская национальная драматическая студия. Ее выступления проходили на уровне профессионального театра. Тем более что репертуар студии обновлялся новыми пьесами ее руководителя. А исполнение женой директора школы Зульфизар роли матери в спектакле "Трагедия Ферганы", где бы ни давались представления, буквально в любой аудитории (и в городах, и в кишлаках), вызывало слезы всего зрительного зала.
      Собственно говоря, эта студия была следующей ступенью становления молодого узбекского национального театра после знаменитой передвижной политической труппы Туркестанской армии, чуть было не погибшей в песках Каракумов, у истоков которой стоял еще Дмитрий Фурманов.
      Нет, нет, отнюдь не ошибся заместитель председателя Ферганского исполкома товарищ Алчинбек Назири с кандидатурой Хамзы Ниязи. Первая советская трудовая школа города Ферганы была образцовым учебным заведением и в определенной степени прообразом всей будущей новой системы народного образования Туркестана. Она стала и своеобразной кузницей учительских кадров республики. Многие узбекские педагоги в течение десятилетий будут называть себя воспитанниками Хамзы Хаким-заде Ниязи. Так что небольшая протекция, составленная товарищем Назири другу юности, была в, общем-то, деянием безусловно положительным.
      Конечно, работа товарища Назири в исполкоме не была целиком свободна от недостатков. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Например, осталась менее широко известной другая протекция, составленная товарищем Назири еще одному другу юности. Заместитель председателя, не привлекая ни одного лишнего свидетеля, практически собственноручно выправил абсолютно новые документы некоему гражданину Капланбекову, прибывшему неизвестно откуда, не потребовав от последнего никаких старых документов.
      Гражданин Капланбеков в Фергане задерживаться не стал и, исхлопотав себе необходимые бумаги, отправился в горы, в поселок Шахимардан. Здесь с некоторых пор обосновал свою новую резиденцию глава всех мусульман Туркестана наш старый знакомый святой Миян Кудрат.
      Очевидно, под большим секретом можно уже сообщить читателям, что обладателем нового, советского паспорта был не кто иной, как наш старый знакомый - небезызвестный Кара-Каплан. Время, протащив его по городам и весям, сильно изменило внешний облик и внутренний мир незадачливого первого визиря несостоявшегося кокандского хана Эргаша. От весельчака Кары не осталось и следа. Гражданин Капланбеков был угрюм, мрачен, неразговорчив и очень религиозен.
      Поэтому первый визит в Шахимардан он нанес Мияну Кудрату. Разговор между Кара-Капланом и хазратом происходил наедине. Гражданин Капланбеков сообщил святому, что, выполняя последнюю волю бывшего члена Государственной думы, страдальца и мученика эпохи Кокандского мухтариата Садыкджана-байваччи, он привез с собой драгоценности байваччп, которые их хозяин завещал на борьбу против Советской власти, на создание и вооружение новых отрядов басмачей.
      Кара-Каплан потребовал, чтобы драгоценности были оценены и чтобы ему выдали расписку с указанием суммы сданных представителям высшего духовенства сокровищ.
      В присутствии шейха Исмаила и Камола-кази драгоценности были рассмотрены и оценены. Миян Кудрат выдал Кара-Каплану расписку на сумму, составлявшую без малого один миллион рублей.
      Честность, выдержка, бескорыстие, твердость (с миллионом рублей, махнув через границу, Кара мог бы совсем неплохо проводить время в кабаках и притонах Индии или Турции) создали вокруг гражданина Капланбекова ореол одного из самых верных и преданных исламу людей. Деловые, то бишь боевые качества Кара-Каплана были общеизвестны. Половина доставленных им ценностей сразу же была отправлена за кордон для приобретения оружия. И с благословения Мияна Кудрата гражданин Капланбеков вместо погибшего недавно в боях с частями Красной Армии Эргаша был назначен верховным курбаши предводителем отрядов басмачей, загнанных Советской властью в горы.
      Басмаческое движение в Ферганской долине вступало в новую фазу.
      В городе Фергане жизнь шла своим чередом. Хамза руководил школой, писал новые пьесы, занимался делами драматической студии. Алчинбек работал в исполкоме. Они часто встречались как старые друзья и ответственные советские работники.
      Иногда к ним присоединялся и Степан Петрович Соколов, командир расположенного в Фергане третьего полка седьмой Туркестанской кавалерийской бригады. Товарищ Назири, как лицо официальное, подробно расспрашивал Соколова о боевых действиях частей Красной Армии в горах против басмачей. Степан Петрович отвечал скупо, ссылаясь на военную тайну. Товарищ Назири не настаивал на продолжении рассказов. Казалось, даже самые мелкие подробности и детали удовлетворяли его любознательность.
      В Алайских предгорьях Ферганской долины появился свежий, хорошо вооруженный отряд басмачей. По предварительным данным, банда насчитывала до тысячи клинков. Каждый участник вел за собой в поводу двух-трех запасных лошадей. Все стрелковое оружие - карабины, винтовки, пулеметы было английского образца.
      Операционный базис отряда распространялся на район, ограниченный ущельями Ухна, Хайдархон, Ташбулак, Шували, Тамоша, Каракул и Сарик. (На равнину басмачи не выходили.)
      В короткий срок здесь была почти полностью ликвидирована Советская власть - басмачи вырезали чуть ли не всех волостных активистов, членов комбедов и ревкомов. Курбаши отряда Капланбек отличался особой жестокостью. Он принимал личное участие в пытках и казнях.
      Первым получил приказ "в ружье!" третий полк седьмой Туркестанской кавалерийской бригады. Степан Петрович Соколов повел в Алайские предгорья семьсот бойцов. Одновременно с ликвидацией банды перед полком была поставлена задача восстановить проведение в горных кишлаках продовольственной разверстки, которое с появлением басмачей практически приостановилось.
      После первых же боев банда Капланбека рассыпалась на несколько мелких отрядов, преследование которых затруднялось неравноценностью конского состава - басмачи тегкоуходили на запасных лошадях от красноармейцев, не имевших подвижного резерва.
      Пришлось делить полк на эскадроны. Перед каждым Соколов поставил задачу: завершая первый этап борьбы с Капланбеком, взять в освобожденных кишлаках с помощью бедноты и батраков излишки зерна у баев и богатых землевладельцев и самостоятельно следовать в Фергану, имея целью уже не наступательные действия, а только охрану реквизированного хлеба.
      Под своим командованием Степан Петрович оставил группу, состоявшую из штаба полка, политотдела и комендантского взвода в количестве сорока восьми бойцов. Им, как наиболее подготовленной политически части полка, предстояло брать излишки в Шахимардане, где теперь, в связи с перенесением сюда религиозного центра, было полным-полно духовенства. И это предполагало возникновение стихийных дискуссий о политике продразверстки, участие в которых на должном уровне могли обеспечить только штабные и политотдел.
      ...В Шахимардан вошли в полдень со стороны ущелья Тамоша, перевалив через хребет Кора-давон. На центральной площади собрали митинг батраков и бедноты. Выступили заместитель командира полка Григорий Михайлов и командир комендантского взвода Николай Каплин, родившиеся и выросшие в Туркестане и свободно говорившие по-узбекски.
      От имени рядовых бойцов к бедноте и батракам обратились красные конники Абдували Маматкулов и Касым Мирсалимов.
      Последним взял слово Степан Соколов. Его знали в Шахимардане и встретили аплодисментами.
      Командир полка говорил о том, что продразверстка есть временная, вынужденная мера Советской власти, к которой ее заставили обратиться те, кто укрывает хлеб. А в это время рабочий класс, прогнавший царя и буржуев, взявший и осуществляющий политическую власть в стране, снабжающий деревни и кишлаки промышленными товарами, по вине баев пухнет в городах на голодном пайке.
      Во время своей речи Степан заметил в толпе несколько мелких ишанов и мулл. Высшего духовенства нигде не было видно. На вопрос: "Где они?" - ему ответили, что все высшие во главе с Мияном Кудратом и Камолом-кази собрались в мавзолее святого Али-Шахимардана и молятся о спасении мусульманского люда от большевиков.
      (Степан Петрович, вспомнив английские разрывные пули "дум-дум", которыми были убиты и ранены бойцы его полка, и имея некоторое представление о том, какими "святыми" путями попадало оружие из-за границы к басмачам, усмехнулся.)
      Низшие духовники слушали речи молча, не обнаруживая никаких намерений вступить в дискуссию или начать спор. И Соколов понял, что Миян Кудрат дал своим людям -какую-то единую установку, нарушить которую, конечно, никто не посмеет.
      После митинга пошли по богатым дворам и домам. К вечеру было собрано около четырехсот пудов зерна.
      Во время изъятия излишков, вопреки ожиданиям, никаких дискуссий тоже не произошло. "Зрители" - ишаны и муллы - безмолвной толпой ходили за красноармейцами. Богачи отдавали хлеб послушно, без пререканий, опустив глаза. Это казалось странным. В сердце Степана Петровича вошла тревога.
      Ночевали во дворе шахимарданского караван-сарая.. Половина отряда стояла в боевом охранении.
      Чуть рассвело, командир полка приказал собираться. Все зерно было погружено на длинный караван ишаков, которые также были взяты у богатых хозяев с выдачей расписок о гарантированной оплате стоимости животных в отделении Государственного банка в ближайшем от Шахимардана крупном равнинном кишлаке Вадил.
      Из местного населения был организован отряд погонщиков, так как шахимарданские ишаки не слушались никого, кроме своих. Они не признавали даже жителей соседних кишлаков, не говоря уже о красноармейцах, городских жителях.
      Тронулись в путь.
      Накануне всю ночь непрерывно шел густой снег. На горах лежали тяжелые низкие тучи. Дорогу окутывал густой туман - в тридцати шагах ничего не видно. Тихо было вокруг, только шум бежавшей рядом с дорогой реки, которая уже несла по камням первые потоки рыхлого льда, сопровождал караван.
      Когда головная группа начала спускаться по отлогой дороге к мосту, за которым начиналось ущелье, от нее неожиданно отделился верховой и бешено помчался к ехавшему в центре каравана командиру полка. Степан, чувствуя недоброе, поскакал навстречу.
      ...Снег перед мостом усеян следами множества лошадиных копыт. Следы недавние, свежий навоз... Басмачи? Если да, то сколько их? Несколько сотен, не меньше... В сотые доли секунды лихорадочно замелькали мысли... Послали гонцов к Капланбеку... Тот успел за ночь собрать всю банду... Вот здесь, перед мостом, басмачи топтались на снегу, дожидаясь очереди перейти на тот берег... Капланбек думал, что снег покроет следы и замысел встретить караван в ущелье - останется тайным... Снег не успел покрыть... Засада?
      - Поворачивать назад!.. Пулеметы к бою!.. Комендантский взвод, ко мне!..
      Быстро установили впереди каравана два "максима". Караван разворачивался на узкой дороге. Ишаки, словно почуяв опасность, не дожидались команды погонщиков. Каждый сам делал полный оборот. Вот уже засеменили первые в обратную сторону, вверх... Только бы успеть вернуться в кишлак, только бы суметь сохранить хлеб... Хорошо, что туман, ничего не видно с той стороны реки... Не видно, но слышно.
      Несколько конных силуэтов проступили в молочной пелене на мосту. Разведчики!.. Соколов упал на пулемет. Скороговоркой второму расчету:
      - Занимайте позицию сто метров сзади меня!.. Будем отходить, прикрывая друг друга!..
      Всадники съехали с моста, лошади вошли в реку... Обойти хотят?.. Да ведь нет места для обхода!.. Справа скала, слева скала, а посередине река и дорога...
      Соколов оглянулся. Голова возвращающегося каравана уже исчезла. Штаб и политотдел прикрывали замыкающую часть.
      Комендантский взвод ступенями расположился вдоль дороги и вокруг пулеметов. Все грамотно.
      Всадники выехали из реки: лошади не хотели идти по ледяной воде. Теперь Соколов отчетливо видел их. Басмачи... Заметили уходящий обратно в кишлак караван, загомонили... "Так, - подумал Соколов, - нас они еще не разглядели среди камней, мы ближе к ним и ниже, чем караван".
      Нужно дать им понять, что дорога защищена, чтобы не сразу бросались за караваном. Степан поймал в прорезь прицела мохнатые шапки. Взял ниже. Уперся локтями и нажал на спуск...
      Трое или четверо сразу - сразу! - покатились по земле...
      Остальные... крутанувшись на месте, нахлестывали к мосту...
      Вдогон!.. Коротко!.. Коротко!.. Еще двое упали! И еще двое!..
      Степан оглянулся. Погонщики, услышав стрельбу, начали лупить ишаков палками. Испуганные ишаки полезли друг на друга. Давайте, давайте, милые! Скорее, скорее!..
      - Меняем позицию!
      Но в это время из тумана от моста вырвалось на дорогу около полусотни всадников.
      Соколов припал к пулемету... Дал длинную очередь, срезавшую не меньше десяти человек...
      Басмачи еще скакали по инерции вперед, но передние уже пытались сдерживать... Это были рослые, уверенные в себе, хорошо одетые, на породистых лошадях всадники. ("Ферганский басмач - он сытый", - почему-то вспомнилось Соколову.)
      И Степан, целясь почти в упор, прямо в середину мчащейся навстречу оравы, хлестанул по ней свинцом!.. Еще хлестанул!..
      Зло повел брызжущий огнем ствол из стороны в сторону. Дал рассеянно, потом - кинжально, кинжально!..
      Груда тел на дороге... Бьются лошади... Крики, стоны, ржание!.. От полусотни едва осталась треть... Вдогон, вдогон! Чтобы не сразу снова полезли!
      Кончилась лента... Кучи пустых гильз вокруг...
      - Давай новую!..
      Рядом упал Гриша Михайлов.
      - Товарищ командир, отходите!.. Ребята прикроют!
      Вскочили, схватили за скобу пулемет, подхватили ящики с патронами, побежали, пригнувшись, вверх по дороге.
      Комендантский взвод грамотно, залпами бил в сторону моста, давая острастку.
      Только успели занять новую позицию, снизу из тумана послышались рев, вой, визг, крики!.. Река и дорога заполнились десятками басмачей... Все новые и новые всадники вываливались из тумана. Капланбек, решив, видимо, одним ударом закончить дело, погнал вперед чуть ли не половину всего своего отряда.
      Но пулеметчик второго расчета был еще более искусным стрелком, чем командир полка. Смертельными строчками затягивал он петли на рядах наступающих. Басмачи косяками валились на камни. Второй пулемет вел настильный огонь, пули летели густым веером в метре-полутора над землей, сметая все живое...
      Передние лошади, задыхаясь в предсмертных хрипах, оседали вниз... задние натыкались на них, падали, подминая собой всадников...
      Степан Соколов, перебравшись на новое место, стрелял поверх голов бойцов второго расчета, помогая им, сыпя и сыпя железо в обезумевших от бессильной ярости басмачей... Капланбек сгоряча, обозленный срывом своего замысла, принял неверное решение. Он приготовился к нападению из засады, но не был готов к наступательному бою. Его просто нельзя было вести здесь. Узкое пространство помогало обороняющимся.
      И численное преимущество банды в буквальном смысле этого слова превратилось в ее уязвимое место. Трупы басмачей устилали дорогу. Десятки тяжелораненых умирали в ледяной воде горной реки Шахимардан... Потеряв около трети своего отряда, Капланбек перешел через мост Эллик Пайсаки и скрылся в ущелье Кисик Давай.
      - Товарищ Соколов, пустой кишлак, ушли все богатеи в горы! - тяжело дыша, докладывал командир комендантского взвода Николай Каплин.
      - А Миян Кудрат? Ишаны, муллы?
      - Никого нет!
      - А беднота?
      - Видно, за собой увели или угнали...
      - Что будем делать?
      - Степан Петрович! - подбежал заместитель командира полка Григорий Михайлов. - Окружают басмачи кишлак... Надо бы укрыться где-то...
      - Где?!
      - В гробнице!.. Там стены из кирпича!..
      - Давай в мазар!..
      Банда Капланбека не смогла одолеть отряд Соколова на горной дороге. Басмачи наступали неумело - кучей, навалом.
      Вести тактически правильный бой с регулярной воинской частью Красной Армии байским сынкам было не под силу. В конце концов, они были всего лишь бандой, разбойниками, умевшими расправляться только с безоружными людьми волостными активистами, членами сельских комбедов и ревкомов. Хорошо обученные для действий в горах бойцы седьмой Туркестанской кавалерийской бригады каждый стоил пяти-шести всадников Капланбека.
      И все-таки басмачей было слишком много. После бойни на мосту Эллик Пайсаки Капланбек провел свой отряд через ущелье Кисик Давай и начал окружать Шахимардан.
      ...Горные холмы Шаланга, расположенные вокруг кишлака, были усеяны изгнанными духовниками из домов жителями. Ишаны и муллы стояли впереди, непрерывно молясь и обращаясь к всевышнему с просьбами покарать нечестивцев большевиков.
      Миян Кудрат и все его окружение обосновались в стороне, как бы подчеркивая, что не имеют к происходящему никакого отношения.
      Но когда хазрат увидел, что бойцы отряда Соколова приближаются к мавзолею святого Али, он пришел в сильное волнение.
      - Неужели они войдут в усыпальницу? - тревожно спросил он у Камола-кази.
      - Не посмеют, - неуверенным голосом сказал судья.
      - Исмаил! - позвал Миян Кудрат шейха. - Ты все ворота мазара закрыл вчера?
      - На три замка каждые, - поклонился шейх Исмаил.
      - Они могут сбить замки, - голос хазрата дрогнул.
      - Аллах немедленно покарает их! - затряс головой Камолкази.
      - Аллах, аллах! - передразнил судью Миян Кудрат. - Вы понимаете, что они могут найти там?
      - Они не рискнут раскрыть гробницу Али, - нахмурился шейх Исмаил.
      Стены мавзолея святого Али-Шахимардана, сложенные из жженого кирпича особых пород местной глины, поднимались вверх метров на сорок. Еще выше находился центральный купол - до него были все шестьдесят метров.
      Мазар был гулок и пуст, только в центре, на небольшом возвышении, стоял каменный саркофаг, в котором, по преданию, на останках праха святого Али лежал коран, упавший с неба.
      В центре каждой из четырех стен были сделаны высокие двустворчатые ворота, сколоченные из крепчайших досок карагача, скрепленных между собой железными полосами.
      - Крепость настоящая, - сказал Николай Каплин. - Тут хоть год оборону держать можно.
      Степан Петрович Соколов при подходе к мазару был ранен в плечо шальной на излете пулей. Рана была легкой, кость осталась целой, но сразу, пока не перевязали, ушло много крови.
      Бледный, усталый сидел он на земле внутри мазара, прислонясь затылком к холодным кирпичам. В горячке боя он ни о чем не думал, кроме как о том, чтобы не подпустить басмачей к каравану с хлебом. Сейчас мысли десятками лезли в голову... Сколько им придется сидеть в этом каменном мешке? На какой день в Фергане, не дождавшись их, поймут, что с ними что-то случилось?
      Когда придет помощь?.. Может быть, это была ошибка - разбивать полк на эскадроны?
      - Закладывать ворота мешками с зерном! - скомандовал бойцам Григорий Михайлов. - Щели не забывайте оставлять!
      "Старались спасти мешки с хлебом там, на дороге, - нехотя думал Соколов, - а теперь их пули будут дырявить... Впрочем, если помощь придет вовремя, все подберем, ни одному зернышку не дадим пропасть... А если не успеет помощь?"
      Превозмогая боль в плече, он поднялся и пошел смотреть, как укрепляют красноармейцы мазар. На минуту задержался около саркофага. На каменной кладке основания были заметны свежие царапины. Похоже было, что саркофаг двигали совсем недавно.
      А может быть, под ним что-нибудь есть, какая-нибудь ниша или пещера, а из нее - тайный подземный ход, по которому можно уйти от басмачей? Надо бы проверить потом...
      Басмачи замкнули кольцо вокруг кишлака и с холмов Шаланга начали обстреливать мазар из винтовок. Жители Шахимардана в ужасе закрывали глаза. Как, стрелять по святому месту, которое всегда берегли, охраняли, за которым ухаживали, на возведение которого жертвовали последние деньги сотни тысяч мусульман?
      Но ишаны и муллы сказали: так хочет аллах. Мазар уже осквернен неверными. Теперь только их кровью можно смыть осквернение и восстановить святость усыпальницы.
      Миян Кудрат, переодевшись в обыкновенный халат, тайно, чтобы не увидели жители кишлака, встретился с Капланбеком.
      - Они в мазаре, Кара!
      - Знаю, хазрат... Мы их вышибем оттуда.
      - А если они откроют гробницу?
      - Тогда ни один из них не уйдет живым...
      - Ты представляешь, что будет? Мы потеряем Шахимардан навсегда!
      - Мои люди злы на них, мы разорвем их на куски!
      - Так начинайте же! Нельзя терять ни секунды!
      Перебегая между домами, басмачи со всех сторон приближались к мазару. Наконец осталась голая, ничем не защищенная площадка, окружавшая мавзолей. Преодолеть под огнем пулеметов нужно было метров сто - сто пятьдесят...
      - Гранаты к бою! - скомандовал Соколов. - Связать по две-три штуки!
      Он уже не мог стрелять из пулемета - правая рука не действовала - и с пистолетом в левой лежал на бруствере из мешков с зерном...
      Басмачи бросились к мазару. Но чудовищной силы взрывы отбросили их назад. Пулеметы били почти в упор. Басмачи отхлынули...
      - Вперед! За веру, за шариат! - орал Капланбек, сидя за глинобитной стеной.
      Басмачи выскочили из-за укрытий, и снова огромные, непонятные взрывы преградили дорогу.
      - Вперед! Вперед! - кричал Кара-Каплан.
      Но басмачи не решались повторить атаку. Они вообще не умели долго сражаться в пешем строю. Другое дело - на лошади, с саблей в руке... Но сабли были бессильны против каменных стен, перед неприступными воротами мазара.
      Капланбек бесновался, бил рукояткой маузера по спинам, по головам... Нет, никого невозможно было поднять.
      До вечера шла перестрелка. Басмачи стреляли из-за укрытий, красноармейцы - в щели между створами ворот.
      Стемнело. Капланбек попробовал атаковать под покровом темноты, но его люди отказывались повиноваться. Красные были вооружены какими-то новыми, никому не знакомыми гранатами, которые разрывали человека пополам. Зачем искать смерти?
      Неверные окружены. Через день, через два у них кончатся патроны, и они сами сдадутся.
      На следующий день положение не изменилось. Продолжалась только перестрелка. Не было ни одной атаки. Басмачи убедились, что мазар неприступен. Может быть, сам святой Али помогает красным?.. Но разве может он помогать неверным?
      Так в рядах нападавших родилось сомнение. Да, красные осквернили усыпальницу, но сила духа Али настолько крепка, что преодолеть ее нельзя. Святой Али защищает не красных, он защищает себя, он оберегает стены своей обители.
      Мазар неприступен. Дух божий охраняет его... Этот слух мгновенно распространился среди басмачей, и уже никакая сила не могла заставить их идти на мавзолей.
      Миян Кудрат слал к Капланбеку одного гонца за другим:
      когда будет взята усыпальница? Миян Кудрат требовал, чтобы Кара-Каплан приехал к нему.
      Но Кара, мысленно посылая хазрата ко всем шайтанам,-сам уже начинал подумывать о том, что красным помогает какая-то неведомая сила. Настроение басмачей передалось и ему. Мазар неприступен. Святой Али не даст одолеть себя. А гробница... А да черт с ней! Пусть хазрат сам разбирается во всем.
      Кроме того, Капланбек понимал, что рано или поздно пропавшего отряда Соколова хватятся в Фергане. И тогда в тыл ударят свежие силы красных. А уже потеряно больше половины отряда. Надо уходить.
      И вот когда он уже почти принял это решение, от Мияна Кудрата приехал сам шейх Исмаил.
      - Неверные второй день топчут прах святого Али, - сказал Исмаил, - вы ничего не можете сделать. Хазрат приказал поджечь мазар.
      - Что, что? - не поверил Капланбек. - Поджечь святое место?
      - Вы знаете, что находится в гробнице, - угрюмо сказал шейх Исмаил. Если большевики узнают об этом, мы будем опозорены.
      - Степан Петрович, скорее идите сюда!.. Смотрите...
      Степан Соколов подошел к гробнице. Саркофаг сдвинут в сторону. Под ним была яма.
      - Что там? Подземный ход?
      Зажгли факел, осветили яму... Она вся была заполнена английскими карабинами и металлическими ящиками с патронами и гранатами.
      - Вот это да!.. Вот это святое место!.. Целый арсенал.
      Николай Каплин, обвязавшись веревкой, спустился вниз.
      В углу ямы стоял сундук. Каплин поднял крышку.
      - Степан Петрович! Здесь документы какие-то!..
      - Давай сюда! Касым, помоги перевести.
      Это были списки отрядов басмачей, антисоветские листовки, перечень английского оружия, доставленного из-за границы, и многие другие секретные документы, относящиеся к началу басмаческого движения в Ферганской долине.
      - Ну, ребята, теперь надо держаться до последнего, - сказал командир полка, обводя взглядом стоявших вокруг бойцов. - Мы должны сохранить эти бумаги. Это документы огромной разоблачительной силы. Они должны быть переданы в руки представителям Советской власти Туркестана. Весь мусульманский мир обязан узнать, кто опоганил гробницу святого Али...
      - Степан Петрович! - крикнул из ямы Каплин. - Тут еще драгоценности какие-то... Полсундука!
      Сундук подняли наверх. На дне его поблескивали золотые и серебряные кольца, серьги, ожерелья, американские доллары, английские фунты...
      Соколов нашел лицо Абдували Маматкулова. В глазах узбекского парня стояли слезы. Он не верил тому, что хранители и сберегатели гробницы шахимарданские шейхи - могли сделать такое.
      - Я не могу поджечь мазар, - сказал Кара-Каплан, - рука не поднимается... Это слишком тяжкий грех... Где и когда мусульманин поджигал могилу святого?..
      - Дурак! - крикнул Миян Кудрат. - Поджигай!.. Я все беру на себя!..
      - Мои люди убьют меня, - сопротивлялся Кара-Каплан, - это же святое место...
      - Поджигай! - ярился Миян Кудрат. - Так хочет аллах!..
      Сегодня святой Али явит чудо - земля разверзнется под ногами неверных и поглотит их вместе с мазаром!.. - Он сделал паузу и спокойно добавил: - И мы будем спасены, Кара, глупая твоя голова... Все превратится в пепел...
      На четвертую ночь осады мавзолей святого Али-Шахимардана загорелся. Его поджег шейх Исмаил.
      Всю ночь накануне он вместе с несколькими ишанами и муллами, получившими благословение самого хазрата, обкладывал стены мазара старыми дровами, соломой и обильно политым керосином тряпьем.
      ...Красноармейцы учуяли запах керосина.
      - Степан Петрович, - доложил командиру полка его заместитель Григорий Михайлов, - кажется поджечь хотят...
      Соколов потерял много крови. Рана начала гноиться. Сознание иногда покидало его.
      - Где же наши? - с тоской спросил Степан, поднимая тяжелую голову.
      Он сидел на полу мазара. Вокруг лежали убитые и раненые бойцы.
      - Где Каплин?
      - Убит.
      Соколов уронил голову на грудь.
      - Поджечь нас хотят, Степан Петрович... Что делать?
      - Держаться, держаться... - шептал Соколов, теряя сознание... Держаться до последнего...
      И вдруг в потухающем его сознании ярко вспыхнула голубая звезда... "Почему? - успел еще подумать Степан, и перед ним возник давний бой в пустыне, когда его отряд одержал полную победу над басмачами. - Зачем голубая звезда?"
      Описав крутую дугу, голубая звезда медленно опускалась вниз, потухая...
      И погасла.
      Пламя охватило здание мавзолея. Огромный столб дыма поднялся над горами. Языки огня лизали деревянные перекрытия и купол. Издалека было видно, как он, сильно накалившись, стал похож на малиновую юрту.
      Внутри мазара начали рваться ящики с патронами.
      Вдруг оглушительный взрыв потряс все здание. И еще один!..
      И еще!.. Пламя подобралось к ящикам с гранатами...
      Пылающий купол рухнул вовнутрь. И сразу, ничем больше не удерживаемые, обвалились высокие кирпичные стены.
      Рвались гранаты и патроны под развалинами. Облако гари и сажи висело над уничтоженным огнем мавзолеем. Но земля под гробницей не разверзлась. Святой Али не явил чуда...
      И, потрясенные этим несбывшимся предсказанием Мияна Кудрата и неисполнившейся волей аллаха, жители кишлака начали постепенно покидать холмы Шаланга и уходить подальше от проклятого места, где было совершено небывалое святотатство и невиданное надругательство над мусульманской верой.
      И самое страшное заключалось в том, что надругательство это - сожжение усыпальницы святого Али - благословили столпы шариата, отцы веры.
      Только на пятый день в ущелье Шахимардана появились первые воинские части Красной Армии. За ними шел отряд коммунистов-добровольцев Ферганы. Хамза был среди них.
      Потрясенный, стоял Хамза перед дымящимися руинами мавзолея, под которыми погиб Степан. Слезы застилали ему глаза.
      Но потом пришла ярость. "Я рано выпустил из рук винтовку, - думал Хамза. - Борьба не утихла, борьба не окончена. И гибель Степана - жестокое напоминание об этом. Надо продолжать борьбу. Враг исчез, враг скрылся. Он ушел в горы, он затаился, но он рядом, он будет нападать еще не один раз. Он изменит свое обличье, он будет действовать другими способами, но это ничего не изменит, это не спасет его. Пощады ему не будет нигде и никогда!"
      КНИГА ТРЕТЬЯ
      Глава одиннадцатая
      ДВУГЛАВЫЙ ШАЙТАН
      1
      В Самарканде кончалась пора осеннего листопада. Сады и бульвары сбросили свой зеленый наряд. Пришло время, сказав слова благодарности кормилице земле и воздав должное щедрости солнца, считать дары урожая. По оживленным улицам города катят арбы, идут, подгоняемые хозяевами, в сторону рынка трудолюбивые ослики, нагруженные корзинами и мешками с фруктами, овощами, арбузами, дынями.
      На базарной площади, как всегда, - столпотворение: шумят, кричат, торгуются, размахивают руками... но вдруг произошло что-то необычное появился какой-то странный караван. Раздвигая удивленно примолкшие толпы продавцов и покупателей, медленно продвигался он вперед.
      На пестром палантине, установленном на переднем верблюде, сидели музыканты. Они были так ярко одеты, что невольно привлекали к себе внимание.
      - Артисты! Артисты приехали! - раздались крики.
      На верблюдах, следовавших за первым, действительно ехали артисты. Один был загримирован под бая, второй - шейхом, третий - муллой, четвертый купчиком... остальные - дехканами, рабочими, красноармейцами. Это была агитационная труппа местного театра, руководимого Хамзой Хаким-заде Ниязи.
      На голове последнего верблюда красовался огромный цилиндр.
      - Чемберлен! Чемберлен! - слышалось отовсюду.
      Осел, замыкавший караван, изображал бюрократа. К его спине был привязан огромный бутафорский карандаш, несколько бутылок с чернилами и груда бумаг, папок, жалоб, заявлений...
      Все артисты держали в руках злободневные лозунги и плакаты.
      Красочная процессия остановилась в центре базара. И сразу прекратилась торговля. Народ обступил караван. Все с откровенным любопытством - кто с восхищением, кто разинув рот, кто с ухмылкой, а кто и с явной злобой рассматривали прибывших.
      Юсуфджан-кизикчи (да, да, он самый, наш старый кокандский знакомый, знаменитый народный острослов, а ныне артист государственного театра Юсуф Шакарджанов, постаревший погрузневший, но все еще бодрый, веселый), с напускным величием сидевший на одном из верблюдов и изображавший из себя глашатая, обращаясь к народу, начал громко вещать о последних событиях, излагая их. по традиции складно и в рифму:
      - Эй, люди добрые! Кто хочет вкусить новости как лепешечки сдобненькие?! Кто хочет увидеть муллу дородного как шакала голодного, который за драконовский аппетит прозван всеми паразит?! На плов везде первым поспевает, всех больше пожирает, потом от осла в бок копытом получает и только потому не подыхает, что день и ночь четки перебирает!.. Кто, увидев такое, желает похохотать, должен к нам скорее бежать!
      Показывая рукой на "великих мира сего", заносчиво восседавших на верблюдах, Юсуфджан представил их народу - Ребра - как лестница, худущ как кляча, тощий и длинный, глазами своими крысиными так и рыщет... Дяде мулле наш салям!
      Взрыв хохота, восторженные крики, аплодисменты.
      А кизикчи продолжает:
      - Как мыло скользкому, как тухлая дыня трухлявому нашему старому дедушке баю салям!.. Как топор грозному как жена шейха толстому, дяде ишану со всеми его мюридами-лизоблюдами салям!.. Как рыба арычная дохлому, как прошлогоднее мясо червивому, древнему дедушке полицейскому наш салям!
      Толпа вокруг каравана все время увеличивалась. Некоторые торговцы даже лавки свои закрыли, чтобы только не прозевать начало представления.
      Один из артистов, загримированный под знатного духовника - легкий белый камзол, на голове огромная чалма, - закричал хриплым басом:
      - Внимайте и трепещите! Эй, погрязшие в грехах! Кто я есть - всем ведомо! Кто не ведает, да будет знать! Я непревзойденный в хитрости обжора и обдирала правоверных, утонувший по уши в похоти шейх по имени Исмаил!
      Когда смех и крики утихли, Юсуф-кизикчи стал перечислять "достоинства" Исмаила:
      - Наш уважаемый шейх в последнее время настолько отоЩал, что если на одну чашу весов поместить его, а на другую самого пребольшущего из всех больших быков, то шейх, ей-богу перетянет! Если кто усомнится в этом, того жена покинет! Полнота - есть благо, получаемое нашими духовниками в наследство от святых прародителей! По этой самой причине им иногда даже нет дела до собственных жен - брюхо не позволяет! Их святейшество желало бы, обратившись в прах, пребывать подальше от жены и от бренного мира! Но, как говорится, хочется и колется!
      Пока же этот почтенный шейх предпочитает пичкать себя дармовой едой от паломников, получать денежки и пожертвования, из коих более всего он любит юных красоток! От их улыбок и чар их святейшество настолько располнело, что поручили молебны одному своему мюриду, а святые радения другому!
      Снова раздался хохот.
      Юсуф-кизикчи, обращаясь к народу, продолжал:
      - Разлюбезные! Наш святой и ныне хотел бы одним глазом зариться на денежки, другим - на коран! Но сейчас его опалило каким-то огнем, и он обратился теперь в новую веру!.. Одним словом, добрые люди, перед выборами в местные Советы депутатов трудящихся, которые скоро произойдут, наш духовный наставник своими устами хочет высказать вам свое напутствие.
      Ваш долг - внимать ему и выполнять все его пожелания...
      Неожиданный поворот представления озадачил зрителей.
      Тихо стало на базаре, и артист, исполнявший роль шейха Исмаила, с присущей его сану величественностью во взгляде и самоуверенностью произнес:
      - Аллах великий и всевидящий внушил мне такие слова... - И, еще больше приосанившись, начал читать стихотворение Хамзы "Перед выборами", на инсценировке которого был построен весь агитационный спектакль:
      Эй, преданные мне ислама сыны!
      В Совет избрать вы меня должны!
      На этом свете, как и на том,
      На пути истинного бога святом
      Я все затруднения вам облегчу,
      Грехов прощения исхлопочу...
      И тут же Юсуф-кизикчи, сбросив с себя маску глашатая, превратился в батрака. Гневно взглянув на святого, он сказал:
      - Бьем вас так и сяк мы, бедняки, а вы по-прежнему проворны и ловки! Ваш язык - жало острейшее, с него капает яд святейший!
      И снова, теперь уже от имени батрака, зазвучало стихотворение:
      Ты голову нам, святой, не морочь!
      Друзья, гоните мошенника прочь!
      Нас обмануть он хочет, лжец,
      Пускай о нас не хлопочет, подлец!
      Шкуру с нас он будет сдирать,
      Что ни год, дочерей наших в жертву брать,
      Кровью заставит плакать он...
      Эй, негодяй, проваливай вон!
      Зрители захлопали, а Юсуфджан опять стал глашатаем, ведущим спектакль. Вытянув палец в сторону артиста, игравшего роль бая, он сказал:
      - Друзья мои, любовно и почтительно внимайте теперь тому, что поведает вам дедушка бай!
      "Бай" выпрямился во весь рост на верблюде и льстиво заговорил:
      В доме моем для вас готов
      До самой смерти и чай, и плов.
      Ушли от меня земля и вода,
      Но при моей голове и беда не беда!
      Уж как-нибудь я в добрый час
      Заработком обеспечу вас.
      Меня изберите тоже в Совет
      Друга у вас надежнее нет...
      Юсуф-кизикчи ("батрак") состроил брезгливую гримасу, саркастически усмехнулся:
      - Это он-то будет вас радовать и ублажать? Да когданибудь погладил он кого-нибудь по голове, утер хоть одному человеку слезы?
      Презрению кизикчи, казалось, нет предела. С яростью обрушил он на слушателей слова Хамзы:
      Гоните бая! Ведь это волк!
      Его избрать - какой нам толк?
      В наш трудовой забравшись двор,
      Он сеять начнет меж нами раздор!
      В ход пустит угрозы и клевету,
      Чтоб закабалить опять бедноту,
      Чтоб снова нам нищими, темными стать
      И снова от горя и слез страдать!
      Мы знаем, негодный, твои дела
      Прочь, покуда башка цела!
      Долго еще длилось представление. Караван двигался по базару, а люди, не расходясь, шли за ним. Спектакль повторялся несколько раз. С удивлением и боязнью смотрели вслед живописной процессии торговцы и лавочники. И один из них, не выдержав и тяжело вздохнув, сказал соседу:
      - Сколько лет уже позорит этот невер Хамза людей только за то, что у одного голова умнее, чем у другого. И все ему сходит с рук... Да, видно, притупились ножи мусульманские, на плохие дни обречены мы.
      Стоявший впереди неопределенного вида и возраста сутулый, приземистый человек оглянулся на говорившего.
      - Нет, не притупились еще ножи мусульманские, - цепко взглянул он в глаза лавочнику. - Каждый невер получит свое.
      И исчез в толпе.
      Это был Кара-Каплан.
      Жизнь окончательно скрутила гражданина Капланбекова в бараний рог - он стал похож на горбуна.
      После окончания гражданской войны Кара ушел через границу, мыкался по всему Ближнему Востоку, голодал, бедствовал, служил вышибалой в публичном доме, мыл посуду в ресторанах, подметал улицы, но возвращаться боялся. Страх перед наказанием за басмачество держал его за кордоном.
      Лишения постепенно притупили и чувство страха - бывший гражданин Капланбеков проделал обратный путь, нашел старых друзей. Теперь у него было новое имя - Карабай. И уже в течение нескольких лет "первый визирь" состоял в подпольной националистической организации, возникшей на развалинах "Шураи Исламия" и имевшей претенциозное название - "Союз тюрков".
      Кара-Каплан выполнял в "Союзе тюрков" функции связного, постоянно разъезжая по городам Средней Азии. Приходилось все время маскировать внешность - Кара жил, как говорится, не поднимая головы. И благоприобретенная в годы невзгод за рубежом сутулость стала как бы врожденной - его никто не узнавал.
      Обязанности связного, естественно, не могли утолить в полной мере ненависти Карабая к Советской власти. Иногда ему поручали совершать мелкие диверсии, а иногда - террористические акты. И он по старой памяти за соответствующее вознаграждение охотно шел на "мокрые" дела.
      Вот и сейчас Кара-Каплан объявился в Самарканде совсем не случайно. Прошло уже два года, как древняя узбекская столица была провозглашена главным городом нового социалистического Узбекистана. Здесь находились все правительственные учреждения и высшие органы государственного управления республики.
      Карабая вызвал в Самарканд сам председатель тайного "Союза тюрков", создавший эту подпольную организацию еще в Фергане. Конечно, бывшему гражданину Капланбекову нужно было соблюдать строжайшую конспирацию - в Самарканде многие могли узнать печальной памяти предводителя басмачей в Алайских предгорьях. И Карабай ходил по улицам города, по обыкновению почти не поднимая головы.
      Но зашел на базар купить свежую дыню, услышал ненавистное имя Хамзы и не выдержал... Словно все, потерянное в революцию, олицетворяло собой это проклятое имя, преследовавшее Кара-Каплана уже долгие-долгие годы.
      А вот еще один наш старый знакомый - герой революционных событий в Коканде товарищ Алчинбек Назири. Большой путь ответственного советского работника проделал товарищ Назири за минувшие годы - теперь он занимает пост заместителя народного комиссара просвещения Узбекской Советской Социалистической Республики.
      Вот он стоит в полувоенном костюме (френч, галифе, сапоги)
      на площади Регистан - главной площади Самарканда - около здания детского музыкального училища. Товарищ Назири ждет самого председателя ЦИК Узбекистана Юлдаша Ахунбабаева.
      Сегодня должен решиться вопрос большой государственной важности - о повышении ассигнований на развитие детского музыкального образования в республике.
      Подъехал автомобиль председателя ЦИК. Товарищ Назири знакомит Юлдаша Ахунбабаева с директором училища профессором Сергеем Ивановичем Степановым.
      Длинный коридор, в который выходят двери классных комнат.
      И за каждой слышатся звуки роялей, скрипок, духовых инструментов. Занятия идут полным ходом. Председатель ЦИК заходит в классы, слушает игру учащихся, задает вопросы преподавателям, интересуется их заботами и проблемами, подробно расспрашивает директора, заместителя народного комиссара и других ответственных работников о нуждах училища... Да, да, здесь происходит дело большой государственной важности - впервые в истории узбекского народа дети дехкан и рабочих овладевают классическими музыкальными знаниями. И, безусловно, его надо расширять - вопрос об увеличении ассигнований поставлен правильно.
      Профессор Степанов пригласил гостей в свой кабинет. Принесли традиционный чай. Со всех сторон окружала директорский кабинет музыка, звучавшая в классных комнатах.
      - А что, - с подъемом сказал Алчинбек Назири, - ведь не напрасны были наши жертвы, а? Веками стремилось человечество к осуществлению своих заветных чаяний и надежд. И вот мы воочию видим их воплощение - дети народа, который еще совсем недавно страдал от неграмотности и невежества, учатся классической музыке. И не только видим, но главное - слышим!..
      Нет, товарищи, я верю, что скоро и у нас, узбеков, появятся свои талантливые пианисты, скрипачи и композиторы!
      - В самом ближайшем будущем, - согласился профессор Степанов. - У нас есть очень одаренные дети. Если ничто не помешает им закончить свое музыкальное образование, то уже через несколько лет...
      - Извините, Сергей Иванович, - вмешался в разговор Юлдаш Ахунбабаев, а почему в будущем, почему через несколько лет?.. А может быть, талантливые узбекские композиторы уже сегодня ходят по улицам Самарканда?
      - Вот как? - оживился директор училища. - Кто же они?
      Было бы очень интересно познакомиться...
      - Вы поэта Хамзу Ниязи знаете? - спросил Ахунбабаев.
      Алчинбек Назири чуть не уронил на пол чашку с чаем.
      - Конечно, знаю, - сказал профессор, - слышал его революционные песни, читал стихи, смотрел пьесы.
      - Так вот однажды, - начал рассказывать председатель ЦИК, - я оказался совершенно случайным свидетелем того, как Хамза в течение нескольких часов сочинял музыку... Я был в командировке в Хорезме, а Хамза в это время жил и работал там...
      И вот как-то сижу я в гостинице и вдруг слышу, как кто-то в вестибюле играет одним пальцем на пианино... Сначала играл народные мелодии, потом соединил их все вместе. И очень хорошо получалось. Несколько раз подряд он эту свою самодельную симфонию исполнил и ни разу не ошибся. Я, конечно, не знаток, но чувствую - очень хороший слух, просто талант. Надо, думаю, пойти посмотреть кто такой... А гостиница эта была специальная, в ней никто, кроме меня, в это время не жил... Выхожу в вестибюль, смотрю Хамза за пианино сидит... Увидел меня и страшно смутился. Извините, говорит, но мне дежурная не сказала, что вы у себя находитесь... Я потом уже узнал, что эта дежурная часто его пускала играть, когда в гостинице никого не было...
      Так вот, профессор, сейчас Хамза в Самарканде живет. Наверное, вам стоит с ним встретиться и поговорить... Может быть, сумеете чем-нибудь помочь... Я его однажды уже здесь встретил и спрашиваю: как музыкальные дела идут? Оперу, говорит, пытаюсь сочинить из народной жизни, но ничего не получается - нот не знаю... - Ахунбабаев обернулся к Алчинбеку: Товарищ Назири, вы ведь, кажется, с Хамзой вместе учились... Тогда, в молодости, он игрой на пианино не увлекался?
      - На пианино нет, - быстро ответил Алчинбек, - но играл на всех народных инструментах - тамбуре, дутаре - и сочинял свои мелодии.
      - Вот видите, профессор, - улыбнулся Юлдаш Ахунбабаев, - а вы говорите - через несколько лет... А может быть, Хамза с вашей помощью уже через год первую узбекскую национальную оперу напишет, может быть, он первым узбекским композитором станет?
      - Охотно помогу Хамзе Ниязи, - улыбнулся в ответ и профессор Степанов. - Ваш рассказ меня очень заинтересовал.
      ...Около автомобиля Алчинбек Назири на несколько минут задержал председателя ЦИК.
      - Уважаемый Юлдаш-ака, у меня к вам два вопроса...
      - Слушаю вас.
      - Нужно отменить ваше распоряжение профессору Степанову о помощи Хамзе.
      - Почему?
      - Хамзе нельзя сейчас разбрасываться. Он руководит театром, на музыку у него просто не хватит ни времени, ни сил.
      - Во-первых, это было не распоряжение, а просьба. А вовторых, я считаю, что театр не помешает Хамзе заниматься музыкой. Он из породы титанов, у него хватит сил на все.
      - Как драматург Хамза переживает сейчас кризис. Последние его пьесы по своему художественному уровню гораздо слабее предыдущих произведений. Я заявляю вам об этом совершенно официально.
      - Странно, что вы так казенно говорите о друге своей молодости...
      - Наша дружба была в юности. Сейчас у нас только деловые отношения.
      - Но, как мне помнится, еще в Фергане вас упрекали за какую-то дружескую протекцию, оказанную Хамзе.
      - Эти времена давно прошли.
      - Товарищ Назири, если уж у нас пошел такой разговор, то и я хочу сделать вам одно официальное заявление...
      - Я вас внимательно слушаю, товарищ Юлдаш.
      - Хамзе Хаким-заде Ниязи первому в Узбекистане присвоено звание народного поэта республики. Его имя уже принадлежит истории. И, может быть, не нам с вами судить о художественном уровне его произведений...
      - ,Как заместитель народного комиссара просвещения...
      - Какой у вас второй вопрос?
      - Вы поручали мне проверку письма жителей кишлака Шахимардан об усилении активности религиозных шейхов при гробнице святого Али. Пользуясь случаем...
      - Вы проверили письмо?
      - Да.
      - И какие же результаты?
      - Еще во время моей работы в Фергане я занимался этой проблемой. И должен сказать, что...
      - Сейчас, по данному письму, вы ездили в Шахимардан?
      - Ездил.
      - Ну и что?
      - Ничего не подтвердилось.
      - Гробница действует?
      - Очень слабо.
      - Паломников много?
      - Практически нет совсем.
      - Шейхи ведут пропаганду против Советской власти?
      - Нет, не ведут. Это теперь абсолютно безобидные люди.
      - Изложите результаты своей проверки в письменном виде в докладной записке на мое имя.
      В тот же день у товарища Назири была еще одна встреча.
      Поздним вечером, сменив свой ответственный полувоенный костюм на обыкновенный халат, Алчинбек доехал на извозчике до Шахи-Зинда. У входа в некрополь его ждал профессор Абдурахман Шавкат - заведующий издательским подотделом комиссариата народного просвещения, исполнявший одновременно обязанности ученого секретаря комитета по созданию нового узбекского алфавита.
      Поздоровавшись, Шавкат и Назири прошли через портал ансамбля мавзолеев, миновали усыпальницу знаменитого астронома Казызаде Руми, поднялись по старинной каменной лестнице из тридцати шести крутых ступеней и вступили в открытую галерею.
      Не доходя до гробницы Ибн Аббас, Алчинбек сделал несколько шагов в сторону и оказался на небольшой площадке, справа и слева от которой не было никаких строений.
      - Идите сюда, - позвал Назири Шавката, - здесь можно поговорить, никто не услышит.
      Со стороны мавзолея Ибн Аббас доносился скорбно-печальный голос какого-то муллы, нараспев читавшего главу из корана.
      Там молились. Ночное небо было свободно от туч. Яркая луна освещала голубые купола гробниц.
      Несколько минут Назири и Шавкат молчали, глядя на мерцающие вдали огни центральной части города.
      - "Да здра-авствует Советов власть! - неожиданно вполголоса запел Алчинбек, словно откликаясь на распевное чтение корана, - Сове-еты нас вперед ведут..."
      - Перестаньте! - резко повернулся к нему Шавкат.
      - "...мечта-а сбылась, мечта-а сбылась, - не обращая внимания на Шавката, продолжал петь Алчинбек, - пусть в ми-ире торжествует тру-уд..."
      - Да перестаньте же вы наконец! - раздраженно повторил Шавкат.
      - Что, не нравится? - усмехнулся Алчинбек. - А что больше не нравится слова или мотив?
      - Все не нравится! - сплюнул Абдурахман Шавкат. - Я работал в Хорезме с этим типом Хамзой, и его песни окружали меня со всех сторон как назойливые комары!
      - Ничего, ничего, профессор, - задумчиво проговорил Назири, - скоро мы будем не только петь песни и смотреть пьесы Хамзы, но и слушать его оперы...
      - Что за ерунда! - пожал плечами Шавкат. - Хамза и опера? Час от часу не легче.
      - Нет, это не ерунда. Вопрос взял на контроль сам Ахунбабаев. Он хочет, чтобы Хамза написал первую узбекскую национальную оперу из народной жизни.
      - Да ведь Хамза же разрушает наши национальные традиции в искусстве! вспылил Шавкат. - Он топчет ногами духовные богатства нашего народа, сформировавшиеся в течение веков!.. Непрерывно дает концерты, произносит речи, организовывает вечера молодежи Востока и всюду расхваливает культуру русских!.. О какой национальной опере может идти речь, если он скоро крест православный себе на шею повесит?
      - Хамза побывал в Мекке, - назидательно произнес Алчинбек. - Поэтому, когда он говорит или пишет о пользе Советской власти, народ ему верит. А мы с вами в Мекке не были...
      - Хаджи с партбилетом в кармане?
      - Вот это уже хорошая мысль... Собственно говоря, именно для того, чтобы обменяться такого рода соображениями, я и вызвал вас сюда, понимаете?
      - Пока не очень.
      - Юлдаш Ахунбабаев сегодня сказал, что Хамза - из породы титанов... Но из истории мы знаем, что титаны - это еще не боги... Титаны пытались вести войны с богами, но чаще проигрывали их, чем выигрывали.
      - А кто же боги? Мы с вами?
      - Бог един - аллах великий и всемогущий, милостивый и милосердный. А мы только верные слуги его.
      - Вы что, Алчинбек, серьезно верите в бога?
      - Не более серьезно, чем вы, профессор. Не надо думать о людях хуже, чем о самом себе.
      - г Извините...
      - Так вот, - продолжил Назири, - когда Хамза приступит к созданию оперы, мы, заботясь о сохранении истинно национальных духовных ценностей, должны будем уменьшить его титанические возможности.
      - Да как же он напишет оперу, черт бы его побрал, если он даже элементарных нот не знает?!
      - Сегодня председатель ЦИК республики поручил директору музыкального училища обучить Хамзу нотной грамоте.
      - Нет, это черт знает что! Советская власть постепенно сходит с ума.
      - Хош, вернемся к титаническим возможностям Хамзы. Их надо сократить.
      - Каким образом?
      - Через несколько дней Хамза принесет вам сборник своих пьес. Он хочет напечатать их отдельной книгой. Ваша задача, Шавкат, состоит в том, чтобы эта книга никогда не была опубликована.
      - А разве это возможно? Он же первый народный поэт Узбекистана. Мы просто обязаны печатать его книги.
      - Нужно найти причину. И даже несколько причин.
      - Какие же? Подскажите.
      - Первая. И самая главная... Вы ученый секретарь комитета по созданию нового узбекского алфавита. Ссылаясь на то, что новый алфавит еще не создан, вы должны будете как можно дольше - скажем, года на два, на три задержать издание вообще всех художественных произведений на узбекском языке.
      И тогда, на общем фоне, задержка издания одной книги Хамзы не привлечет к себе внимания.
      - А другие причины?
      - Вы являетесь заведующим издательским подотделом Наркомпроса. От вас зависят заработки некоторых литературных рецензентов. Найдите таких рецензентов, которые написали бы отрицательные отзывы на сборник пьес Хамзы и не рекомендовали его к изданию. У вас есть такие люди?
      - Есть. Например, поэт Урфон. Он ненавидит Хамзу и считает, что все его так называемые пролетарские стихи под Маяковского - сплошная белиберда и профанация истинной поэзии.
      - Прекрасно! Скажите Урфону, во-первых, что мы позаботимся о выходе его собственного сборника стихотворений. Вовторых, мы выдвинем его на какую-нибудь премию или на должность, как только освободится место... А за это он должен написать в своей рецензии, что в творчестве Хамзы есть разрыв между формой и содержанием, что Хамза не использует в своих пьесах указаний классиков марксизма по вопросам литературы, что творчество Хамзы противоречит принципам пролетарского искусства...
      - Это невозможно.
      - Почему?
      - Да потому что реально дело обстоит как раз наоборот.
      Творчество Хамзы не противоречит принципам пролетарского искусства, разрыва между формой и содержанием у него нет, и указания классиков марксизма он использует чуть ли не на каждой странице всех своих пьес.
      - Не имеет значения! Пусть напишет, что не использует!
      - Но откуда Урфону-то знать об указаниях классиков марксизма по литературе? Он же ни одной марксистской книги в руках не держал.
      - Тоже не имеет значения! Пусть пишет!.. При любой проверке никто не будет сразу читать большую рукопись. Сначала прочитают маленькую рецензию, и она как бы задаст первоначальный тон отношения ко всей рукописи в целом, предопределит окончательный вывод.
      - Товарищ Назири, а вам не кажется...
      - ...что в борьбе с Хамзой я остаюсь на заднем плане? Это вы хотели сказать?
      - Приблизительно.
      - Мне нельзя пока выходить на передний план. Хамза - мой друг юности. Ахунбабаев сегодня уже упрекнул меня... Людям вообще не нравится, когда кто-нибудь, стоящий выше по служебному положению, начинает давить на друга юности. Это всегда привлекает внимание.
      - Скажите, Алчинбек, а почему нужно разрабатывать такую сложную диспозицию для войны с Хамзой?
      - А вы не понимаете?
      - Вообще-то понимаю, но хотелось бы знать и ваше мнение.
      - Вы помните, какое раздражение вызвала у вас песня Хамзы "Да здравствует Советов власть!"?
      - Помню.
      - Но вы работали с Хамзой всего четыре года, а я знаю его без малого тридцать лет. И семь лет из этих тридцати мы жили с ним вдвоем в одной комнате, читали одни и те же книги, спали под одной крышей...
      - Сочувствую.
      - Правда, в те годы он был другим... Много событий должно было произойти, прежде чем он стал таким, как сейчас...
      - Каким?
      - Неистовым. Одержимым. Непримиримым... И опасным.
      Лично для меня.
      - Вы завидуете ему? Откровенно?
      - Он мне надоел. Я просто устал от знакомства с ним.
      - Почему мы так долго говорим только о Хамзе?
      - Вы знаете, какое прозвище у него было в молодости?
      - Нет, конечно.
      - Скорпион!
      - Довольно метко.
      - Вы назвали его хаджи с партбилетом. Это тоже не менее метко. Но Хамза - это особый хаджи. И отнюдь не религиозный.
      Недавно я совершенно случайно узнал, что во время своего паломничества в Мекку он выполнил за границей целый ряд ответственных партийных поручений.
      - Вот как?
      - Для верующих он был хаджи-мусульманин. А на самом деле он вернулся из Мекки красным хаджи. Он стал интернационалистом и поэтому предал интересы узбекского народа. Он хвалит русских потому, что ему безразлична судьба своей нации.
      - Замечательные формулировки!.. Кто их автор?
      - Я..
      - Вы?!
      - А разве я, по-вашему, не способен на такие формулировки?
      - По крайней мере, я этого о вас не знал.
      - Вы еще многого обо мне не знаете, Шавкат... Вы правы - надо кончать все эти слишком эмоциональные рассуждения о Хамзе. Я вызвал вас сюда для более серьезного разговора... Как вы уже, наверное, знаете, сейчас в республике готовится большая группа специалистов, которые поедут на учебу за границу. Список кандидатов по нашему наркомату поручено подготовить мне.
      Я хочу, чтобы вы помогли мне правильно составить его...
      - Благодарю за доверие, товарищ заместитель народного комиссара.
      - Это должны быть люди, глубоко преданные нашим идеям.
      Лет через пять они вернутся и займут ключевые посты. И тогда...
      - Я вас понял.
      - Насколько мне известно, наши специалисты будут учиться в Стамбуле...
      - В Стамбуле?!
      - А почему это вас так удивило?
      - Нет, нет, ничего особенного...
      - В свое время, Абдурахман Шавкат, вы окончили Стамбульский университет...
      - Откуда у вас эти сведения?
      - Вы состоите членом тайного "Союза тюрков"?
      - Да, состою.
      - А вы знаете, кто является главой самаркандского отделения "Союза тюрков"?
      - Нет.
      - Я, Алчинбек Назири...
      - Вы?!..
      - Теперь вам понятно, почему я привлекаю вас к составлению списка кандидатов? Вы прожили в Турции четырнадцать лет.
      Когда вы были наркомом просвещения Хорезмской республики, все пленные турецкие офицеры, находившиеся в Хорезме, работали учителями в местных школах. Надеюсь, и здесь, в Самарканде, вы сохранили верность пантюркистским идеям?
      - Что я должен сделать?
      - Мне нужны адреса надежных людей в Стамбуле, с которыми будут связаны наши специалисты во время обучения в Стамбульском университете. Они должны вернуться оттуда стойкими борцами за идеалы пантюркизма. Пусть и они, хотя дорога их лежит не в Мекку, совершат, как и Хамза, двойной "хадж".
      Шавкат тяжело вздохнул и, оглянувшись, устало сел на каменную ступеньку лестницы, соединявшей площадку, на которой они стояли, с галереей, вдоль которой были расположены мемориальные мавзолеи Шахи-Зинда.
      По-прежнему ярко светила луна, озаряя своим серебристым сиянием голубые купола древних гробниц. Из расщелины ступени выползла обеспокоенная ящерица. Несколько раз инстинктивно ужалила пространство перед собой своим длинным языком, пугая предполагаемого врага, и юркнула обратно в расщелину.
      В мавзолее Ибн Аббас продолжалась молитва и печальное чтение корана.
      - Ну, так что скажете, уважаемый профессор? - наклонился к Шавкату Алчинбек.
      - Я удивлен...
      - Чем?
      - Вы - герой революции в Коканде, руководитель союза трудовых мусульман...
      - "Союз тюрков" был создан на развалинах союза трудовых мусульман.
      - Зачем вы открылись мне?
      - Думаете, из тщеславия? Ошибаетесь. Я хочу укрепить связь между нами. С людьми, которые стоят за мной, я был связан еще до революции. Они будут рады познакомиться с вами.
      Очевидно, и турецкая разведка будет не против того, чтобы занести в свою картотеку советского чиновника моего ранга. Да еще группу молодых специалистов из столицы Узбекистана. Как говорится, тепленьких - прямо от сейфов, от служебной переписки...
      Шавкат поднял голову и в упор посмотрел на заместителя народного комиссара. И неожиданно подумал о том, что и у товарища Назири, и у него самого одинаковая форма усов - узкие, висячие, словно два длиннохвостых мышонка ползут по верхней губе навстречу друг другу.
      - Я согласен, - сказал Шавкат.
      - Хош, приступаем к обсуждению кандидатов...
      На улицах старого Самарканда идет своя, сонная жизнь. Кто торопится, кто тащится еле-еле, не поднимая головы. Никому ни до кого нет дела, никто ни на кого не обращает внимания.
      И вдруг все всполошились, завертели головами, зашушукались, нахмурились. И было отчего - на улице появилась женщина с открытым лицом, без паранджи и чачвана. Бунт, дерзость, неповиновение - небывалое, невиданное!
      Брели в разные стороны женщины, закрытые с головы до ног своими мешками-паранджами, никто в их сторону даже не плюнул. Но эта... И все устремили свои взгляды на нее - кто с гневом, кто с удивлением.
      Женщину звали Зульфизар. Была она не только красива. Чтото располагающее, обворожительно прекрасное было в ее облике... И хотя шла она гордо, с высоко поднятой головой, молодой упругой походкой, тем не менее изредка все-таки опасливо поглядывала вокруг. И не напрасно.
      Вдруг, вздрогнув, замерла Зульфизар на месте, глядя на неизвестного ей мужчину с повязкой на лице, закрывавшей один глаз, который как из-под земли вырос перед ней и загородил дорогу.
      Одноглазый прошипел:
      - Ни звука, иначе смерть тебе. - Показал нож. - Слушай меня внимательно. Ты, поддавшись посулам Хамзы, стала артисткой, ходишь с открытым лицом, поешь, танцуешь перед всеми, развратная... Покайся, пока не поздно, иначе не быть тебе живой.
      Шариат простит... Тебе все равно не уйти от меня! Я точно тень буду преследовать тебя всюду, пока не добьюсь своего... Если не согласишься, не жить тебе! Я выпью твою кровь, ты сдохнешь вместе с Хамзой!
      И исчез в проулке между домами.
      Ужас сковал Зульфизар. Голос был очень знакомый, но чей - не припоминалось... Через мгновение, опомнившись, она овладела собой и, повернув направо, пошла в сторону базара.
      Остановившись у первой же лавки фруктового ряда, Зульфизар взяла из корзины гроздь винограда и положила ее на весы.
      Продавец вытаращил глаза, наблюдая за ее движениями. Неожиданно, словно его кольнули-сзади, резким движением схватил чашку, бросил гроздь обратно в корзину и рявкнул:
      - Иди своей дорогой! Для такой, как ты, у меня нет винограда, бесстыдница!
      Зульфизар, покраснев, растерявшись, неподвижно стояла на месте. Потом, опустив голову, двинулась к выходу.
      Когда она проходила мимо парикмахерской, оттуда выскочил какой-то бойкий человечишка в заношенной тюбетейке с бритвой в руке. Прижав свободную ладонь к груди и деланно улыбаясь, заворковал:
      - Добро пожаловать! Весь Самарканд смотрит на вас с восхищением. Все готовы услужить вам... Просим зайти и к нам, в кои-то веки вы появились тут, мы вас причешем, и локоны ваши уложим... Как трогательно вы хмурите брови! А как сладка, наверное, ваша улыбка! Ах, как мы вас обслужили бы, какую картиночку из вас сделали бы! Залюбовались бы... И не смотрите на меня так презрительно, красавица!.. Хоть я и мал, но могу справиться даже с быком...
      Он вертел на ладони бритву, словно все время подтачивая ее, назойливо и развязно болтая. Зульфизар, делая вид, что не слышит и не замечает его, убыстрила шаги и еле отвязалась от разбитного парикмахера.
      Лавочники около рыночных ворот тоже не выбирали выражений, окликая ее и заигрывая с ней. В страхе и гневе вышла она с базара, но с террасы чайханы тут же спрыгнул навстречу рыжий молодой толстячок. Франтовато поглаживая усы и протянув пиалушку с чаем, заговорил сладким голосом:
      - Красотка, сделайте глоточек, и этот напиток станет для нас священным... Сделайте благое дело, а не то, ввергнутый в отчаяние, могу наложить руки на себя... А вас потом совесть замучает. Я поклонник вашей красоты, вах, вах! До чего стыдливая красоточка!.. - Внезапно умолкнув, сказал шепотом: - Встретиться бы с тобой в переулке - убить тебя мало!..
      Наслушалась безбожника Хамзу и купаешься в разврате?.. У-у, стерва!
      - Чтоб тебе сдохнуть, рожа проклятая! - крикнула Зульфизар и бросилась бежать. Душа ее была переполнена отвращением и болью. Она изо всех сил сдерживалась, чтобы не разрыдаться.
      А с террасы чайханы летели вслед ей похотливые возгласы, визги, улюлюканье. Зульфизар задыхалась, ноги еле держали ее, пот заливал глаза, она ничего не видела перед собой, но в ушах все еще звучали отвратительные, мерзкие, непристойные слова, и иногда ей казалось, что земля разверзнется сейчас у нее под ногами и поглотит ее.
      Сердце билось в горле, нечем было дышать, и все мужские лица, которые приближались к ней сегодня с угрозами и руганью, вдруг соединились в одну жуткую кабанью харю с клыками, придвинулись...
      Зульфизар схватила ладонями лицо, ноги ее подкосились, и, обессилев, она зашаталась, прислонилась к забору и сползла на землю. Сознание покинуло ее.
      ...Кто-то схватил ее за плечо. Зульфизар открыла глаза.
      Какая-то костлявая старуха, откинув паранджу, трясла ее за плечо, зловонно дыша беззубым ртом и крючковатым носом.
      - Позорница, скопище пороков! - шамкая, шепелявила старуха. - Не видать бы мне никогда твоего оголенного лица, бесстыдница, блудница! Ты будешь мучаться за это в аду до скончания веков!
      Зульфизар оглянулась. На улице никого не было. Бешенство полыхнуло у нее в груди. Еще и эта развалина будет учить ее? Ну УЖ нет!
      Вскочив на ноги, Зульфизар оттолкнула старуху от себя.
      - А ты что прячешь от людей, старая карга! - закричала она. - У тебя же помойная яма вместо лица!.. Буду, буду ходить без паранджи! Назло всем вам буду!.. Тысячу раз буду!.. Чтоб тебе сгнить, чтоб тебе истлеть под своим чачваном, под твоими вонючими тряпками! Пусть тебя дважды завернут в паранджу вместо савана, когда понесут к могиле!
      Старуха в немом изумлении только открывала и закрывала беззубый рот. Потом бросилась к Зульфизар, вцепилась в ее платье, рванула на себя...
      Зульфизар вырвалась, толкнула старуху изо всех сил.
      - Убивают! Спасите!.. - заголосила старуха, падая на землю.
      И Зульфизар, закрывая руками разорванное на груди платье, снова побежала.
      На крик из ворот дома на перекрестке вышел старик. Увидев бегущую мимо молодую женщину с открытым лицом, в разорванном платье, он удивленно подался было назад, но тут же злоба исказила его лицо. Старик быстро наклонился, поднял с земли камень...
      Актеры Самаркандского городского театра репетировали в медресе Шердор на площади Регистан новую пьесу Хамзы Ниязи. Двор медресе, превращенный в зрительный зал, был густо заставлен скамейками. Стоявший около противоположной от входа стены высокий деревянный помост служил сценой. Репетировался эпизод, в котором происходило разоблачение махинаций служителей религии.
      Автор пьесы, он же главный режиссер театра и постановщик нового спектакля, сидел в последнем ряду. Работа актеров ему нравилась.
      - Очень хорошо, - сказал Хамза, вставая, когда были произнесены последние реплики, - уже гораздо лучше, чем вчера...
      Если не устали, пройдемся еще раз. Но только не надо клеймить муллу как разбойника с большой дороги. Мулла не разбойник, он хуже... Он обманывает надежды людей, обещая им избавление от земных страданий на том свете, хотя заранее знает, что никакого избавления не будет. В этом его главная, абсолютная вина перед верующими. Он призывает их терпеть, быть покорными перед баями, а сам в это время обогащается, откровенно присваивая деньги, пожертвованные на мечеть. Его ловят, но это мелкое, относительное преступление муллы комично на фоне его главного преступления, которым является проповедуемый им под видом религии откровенный обман человека... Поэтому эпизод надо играть мягко, без нажима и, может быть, даже вежливо... Нужно не осуждать муллу за воровство, а смеяться над тем, что крупный мошенник, привыкший обманывать веками безнаказанно, попался на мелком воровстве. Но главное состоит в том, чтобы это комическое отношение к служителю религии возникало бы у зрителя, ибо смех - самый страшный судья. Смех сильнее гнева...
      Вы поняли меня?.. Все готовы?.. Начинайте!
      Хамза сел на свое место на скамейку в последнем ряду. Если бы сейчас на него посмотрел человек, который видел его несколько лет назад... ну, скажем, в последние годы гражданской войны, например тогда, когда стоял Хамза над дымящимися развалинами мавзолея святого Али в Шахимардане, то такой человек, несомненно, отметил бы большие перемены в облике нашего героя, и в первую очередь - в его лице.
      Хамза постарел. Седые брови грустно нависали над ушедшими в глубину глазами. Заострились скулы, запали виски, будто сдавленные чем-то... Две резкие вертикали были врублены между бровями печально и необратимо... Суровый резец времени безжалостно сделал свое дело. Печать судьбы лежала на лице неизгладимо, неуступчиво, жестко. Обвисли усы... Но высокий, выпуклый лоб все еще высвечивал энергию, одухотворенность, ум. А черный пламень в глазах метался неукротимой волей, непреклонной готовностью совершить еще не совершенное.
      ...На сцену вышла актриса, исполнявшая главную роль.
      "Почему я дал ей такое имя - Мастура?" - подумал Хамза.
      И в памяти вдруг всплыло далекое видение... Коканд, пригород Айдин-булак, большая лагманная... или шашлычная... Во дворе около кухни стоит большая крытая тентом повозка, вроде цыганской кибитки. Возле повозки, расстелив прямо на земле ковер, сидит грузная пожилая женщина с грубыми чертами лица и крикливым голосом, одетая в какое-то необъятное по своей ширине черное платье, на шее болтаются в несколько рядов красные бусы, на голове такой же красный тюрбан - ни дать ни взять старая индюшка... А к ней жмутся три девушки - молоденькие, тоненькие, стройные, с точеными кукольными лицами, в одинаковых светло-желтых жакетках. Ну, прямо три только что вылупившихся цыпленка, а не девушки... Лагманщик приносит огромное дымящееся блюдо с мантами, и старая "индюшка" как коршун набрасывается на них, хватает двумя руками, запихивает в рот, жадно жует, икает, давится, масло течет по ее жирному двойному подбородку, а девушки-"цыплята", взяв по одному манту, сидят на ковре, изящно изогнувшись, жеманятся, кокетливо откусывают маленькие кусочки своими ровными перламутровыми зубами, словно робко, по одному клюют зернышки, вылетающие из-под яростно разгребающей землю возле хлебного амбара курицы... Никто вроде бы не видит всю эту компанию (лагманщик не в счет он слуга), и они едят, откинув паранджи, обмениваются своими женскими новостями, непрерывно прихорашиваются,.поправляют косы, щебечут, звенят монистами, вытирают пальчики кружевными платочками. (Хамзу никто не замечает, он сидит за деревом в углу двора, его не видно, а он видит все.) Старую "индюшку" зовут Мастура-апа, она старшая жена не то Эргаша, не то Кара-Каплана и занимается тем же промыслом, что и они, - поставляет хорошеньких девушек богатым заказчикам. Как только услышит, что в какой-нибудь бедной семье появилась красавица дочь на выданье, так тут же появляется, задабривает родителей подарками, прельщает девушку нарядами, украшениями, обещает выдать замуж за человека с деньгами, а пока берет на воспитание в свой дом, то есть попросту покупает, уплатив родителям не то чтобы калым, а просто хорошую сумму, полукалым, так как настоящей-то свадьбы пока нету, а дочь взяли добрые люди просто из милости... В доме у себя Мастура-апа учит своих "воспитанниц" танцам, пению, искусствухорошо одеваться, всегда быть привлекательной для мужчин...
      И вот наступает пора, и "сироту" показывают клиенту, как правило какому-нибудь богатому старику, которому надоели старшие жены и захотелось потешить себя молодой красотой. Если сделка состоялась, "жених" платит приемной "матери", Мастуре, настоящий калым - и все расходы по "воспитанию" возмещены... А не находится жених сразу, "сироту" сажают в крытую тентом повозку и возят до поры до времени по разным тоям, байрамам и прочим праздникам и пиршествам, где хозяева щедро платят "доброй" тетушке Мастуре за песни и танцы ее "артисток"
      (чем не передвижной театр?), а там, глядишь, кто-нибудь из пьяных гостей влюбится и пошлет сватов. И опять никто не в убытке, калымные денежки снова поделены поровну, все довольны, девушка пристроена... или продана?.. А-а, какая разница, как это теперь называется, все в этой жизни продается и покупается...
      Куда же они едут сейчас, на какой той везет Мастура этих трех желтых цыплят? Какие стервятники сегодня будут наслаждаться их песнями и танцами?.. Хамза наблюдал за "передвижным театром" и вдруг заметил, что в повозке за шелковой занавеской сидит еще одна девушка, не принимавшая участия в общей трапезе... Насытившаяся Мастура, лениво обмахиваясь веером, что-то крикнула ей, показывая на блюдо, в котором еще оставалось несколько мантов. Девушка отодвинула занавеску и, отказываясь от еды, покачала головой.
      Мастура, побагровев от гнева, приказала ей вылезти из повозки. Девушка спустилась на землю. Она не была похожа на трех остальных "артисток". На ней было красное яркое платье, черный жакет, украшенный вышитыми золотыми цветами, короткие голубые шаровары с розовыми тесемками. Выглядела она гораздо моложе своих подруг. "Ребенок, - подумал Хамза, - совсем еще ребенок, лет пятнадцать... шестнадцать..."
      И вдруг одна страшная, жуткая, ужасная мысль как бритвой полоснула по памяти и по сердцу сидевшего на скамейке в последнем ряду главного режиссера Самаркандского городского театра... Да ведь это же была Зульфизар!.. Да, да, тогда там, в Коканде, из арбы Мастуры спустилась на землю в своем красном платье и голубых шароварах с розовыми тесемками Зульфизар! Тогда она еще не была ни младшей женой Ахмад-ахуна, ни любовницей Садыкджана-байваччи, тогда ее, наверное, просто возили по праздникам и пирам как исполнительницу песен и танцев.
      Воспоминание это как гром поразило Хамзу. Почему же все эти годы, когда Зульфизар стала его женой, он ни разу не вспомнил о том дне? В какой глубокий и темный подвал памяти уползло оно, это воспоминание? Почему, даже начав писать пьесу, он, Хамза, никогда не вспоминал тот день?
      Стыдно было? Тяжело? Нет, это не так. В жизни Зульфизар были и другие дни, вызывать которые в памяти было бы еще тяжелее... Так в чем же дело? Почему?
      Он перестал все слышать, видеть и понимать вокруг себя.
      Голоса актеров на сцене погасли. Занавес прошлого закрыл собой настоящее. Память огромным черным камнем навалилась на сердце.
      Значит, были в его жизни потом более страшные события, которые заставили забыть, что его теперешняя жена фактически начала свою артистическую карьеру в публичном доме на колесах? Значит, жизнь его была настолько тяжелой, что, даже встретившись с Зульфизар и женившись на ней, он не смог вытащить все это из-под глыб и осколков времени, заваливших, засыпавших его память?
      Да, в суровые и трудные годы пришлось жить, если забывалось даже такое. Камнепад истории был слишком обильным.
      Судьба пролегла через извергающиеся кратеры бытия. И всетаки она не была погребена под раскаленной лавой огненных лет, все-таки она дышала грозовым воздухом гор и вулканов, а не испарениями болот.
      Но Зульфизар... Бедная Зульфизар! Сколько пришлось вытерпеть ей!.. Она вынуждена была улыбаться и петь перед хищными, похотливыми баями, сидевшими за своими праздными дастарханами. И каждая ее нежная улыбка, каждое грациозное движение ее стройной фигуры наполняли деньгами кошелек сводни Мастуры. Колокольчик ее волшебного голоса звенел золотом в карманах Эргаша и Кара-Каплана.
      Бедная девочка! Все мечты и надежды ее молодости были растоптаны, не упев расцвести. Зеленый росток ее целомудрия, не ставший даже цветком, вдавили в землю каблуком пьяного байского сапога. Она не увидела своего девичества и своей юности - они были обесчещены, проданы, опоганены. Она была безответной пленницей Мастуры, жила маленьким жалким цыпленком в рабстве у старой "индюшки", ее учили фальшивым чувствам, ложным движениям души, искусственным радостям.
      Эх, если бы можно было остановить время и крутануть землю в обратную сторону, в самые первые дни ранней молодости Зульфизар, когда она еще не попала в чугунные лапы Мастуры!
      И если бы ему, Хамзе, удалось оказаться рядом с Зульфизар на заре ее юности! Он бы избавил ее от всех слез, мучений и оскорблений, которые довелось ей вынести, он вернул бы ей вольную безмятежность начала жизни...
      Но увы! Земля тяжела. Еще никому не удавалось заставить ее вращаться в другую сторону, а время неостановимо даже для добрых дел - их надо успевать совершать в свой час. Судьба дается человеку сразу набело. Даже бог, наверное, не может заменить измятый черновик первой половины жизни чистым, ровным и гладким листом бумаги для второй ее половины.
      ...Что-то произошло на сцене. Все замолчали. Хамза поднял голову актеры, выйдя вперед, испуганно и молча смотрели на что-то за его спиной.
      Хамза оглянулся - через двор медресе от входного портала медленно шла Зульфизар. Волосы ее были растрепаны, платье разорвано... Невидяще смотрела она перед собой широко открытыми, остановившимися глазами.
      Хамза вскочил... Она была не занята сегодня на репетиции.
      Значит, опять вышла в город с открытым лицом одна...
      А Зульфизар, сделав еще два шага и не дойдя до скамеек, пошатнулась и рухнула на землю.
      Хамза первым оказался около нее. Опустился на колени, приподнял голову жены.
      Зульфизар открыла глаза.
      - Где?! - сдавленным голосом почти выкрикнул Хамза.
      - Около базара, - прошептала Зульфизар и заплакала.
      Сзади подбежали артисты. Актриса, игравшая роль Мастуры, на ходу сбросила с себя большую черно-красную шаль и укрыла Зульфизар.
      "Почему же она сама ни разу ни о чем не напомнила мне, пока я писал пьесу, пока мы репетировали?"
      Он старался отмахнуться от этих абсолютно ненужных сейчас мыслей, но они настойчиво лезли в голову... Об этом не вспоминают, женщины стараются как можно скорее забыть этот период своей жизни... Но как же тяжело было ей жить рядом с такой пьесой, которая постоянно возвращала ее в ту жизнь?.. Но она молчала, она носила свою боль в себе. Может быть, поэтому и отказалась от главной роли, старалась редко бывать на репетициях, когда сама не участвовала в них?.. Может быть, поэтому и стала в последнее время так часто выходить в город с открытым лицом одна, словно старалась отомстить кому-то, словно не хотела ни с кем делить всю полноту этой мести?.. Но каждый раз все кончалось почти что благополучно (кроме оскорблений), а сегодня...
      "Все это я фантазирую, - с досадой на самого себя подумал Хамза, насчет полноты мести. На самом деле ничего этого нет и в помине. Все получилось случайно... Но почему я ничего не говорю ей, не утешаю, не сочувствую?"
      Зульфизар сделала движение, показывая, что хочет встать.
      Хамза помог ей. Артисты возмущенной толпой стояли вокруг них, негодуя и осуждая фанатиков, мракобесов и поборников старины, делая это слишком громко и выразительно, слишком по-актерски.
      И неожиданно Хамзе пришла в голову странная идея, как странным было для незаурядного ума многое из того, что когдалибо приходило ему в голову.
      - Ты можешь идти? - вдруг резко спросил он у Зульфизар.
      - Могу...
      - Пойдем!
      - Куда?
      - Туда! К базару! Нужно дать отпор!
      - Я не пойду!..
      - Пойдем! Ты должна пойти туда! Это нужно тебе самой...
      Ты должна отомстить! Отомстить за все!.. Понимаешь, за все!..
      Ты должна показать, что не боишься! Ведь ты же хотела сделать это, когда вышла в город с открытым лицом одна... Так сделай это еще раз!.. Мы все пойдем с тобой...
      Он нетерпеливо взял ее за руку.
      - Пойдем, - тихо сказала Зульфизар.
      Когда они подходили к рынку, вокруг них уже образовалась толпа. Все лица были возбужденно обращены к Хамзе, который быстро шел впереди группы актеров, держа за руку Зульфизар.
      На площади перед базаром стоял деревянный помост.
      Несколько человек в разных местах сидели на нем. Один что-то наигрывал на тамбуре.
      Увидев надвигающуюся толпу, все встали, удивленно разглядывая шедших впереди Хамзу и Зульфизар.
      Хамза прыгнул на помост. Протянув вниз руку, помог подняться Зульфизар.
      - Люди!! - крикнул Хамза во всю силу своего голоса. - В эту женщину, мою жену, сегодня здесь, около базара, бросали камни за то, что она открыла лицо!.. Но это не я разрешил ей открыть лицо! Открыть лицо разрешила ей революция!.. И тот, кто бросает камни в женщину, открывшую лицо, бросает камни в революцию!!
      Мертвая тишина повисла над толпой. Все стояли не шелохнувшись. Слышно было даже, как журчит вода в ближайшем арыке.
      - Люди! - продолжал Хамза. - Эту женщину сегодня здесь, около базара, избили те, кто сейчас, может быть, стоит среди вас!.. Она прощает им! Красота женщины существует в мире не для того, чтобы ею любовался только один ее муж!..
      Революция многое дала нам, она сделала нас всех свободными!..
      Революция вернула нам женскую красоту, революция подарила нам красоту всех женщин! Женщина продолжает род человеческий! Мы все - дети своих матерей!.. Так почему же мы не можем видеть лица тех, кто создает человечество, кто не даст жизни на земле угаснуть никогда?! Открытые лица наших женщин - это лицо нашей революции!! Кто же из вас хочет, чтобы лицо революции было закрыто?!.. - Он резко повернулся к жене: - Песню.
      Зульфизар!
      - Не могу, - вздрагивая от непосильного напряжения, еле выдохнула она.
      - Пой! Ты же актриса!
      - Не могу...
      - Ты должна петь!
      Хамза быстро наклонился и взял у тамбуриста тамбур.
      И когда зазвучала знакомая мелодия "Ушак" - народный напев о справедливости, любви, добре, о праве каждого человека на счастье, Зульфизар вдруг почувствовала, как в груди у нее взмахнула крыльями птица.
      И сразу ушло напряжение, скованность, страх, и песня - полет души, радость отдавать свое богатство и силу людям - вырвалась из сердца и, взметнувшись к небу, позвала за собой.
      Песня звучала то громко, то тихо, то ласково, то сурово, то накаляла страсти, то приносила покой и умиротворение, струилась прохладным потоком, плескалась синей волной, напоминала о несовершенстве мира, о страданиях человечества, обещала счастье за доброту и любовь за справедливость... Мелодия поднимала к вершинам гор и уводила в долины, напев тревожил, успокаивал и снова тревожил, взывал к отважным, укреплял гордых, баюкал нежных, прощал виноватых.
      Птица-песня улетала и возвращалась, кружила над площадью, садилась на струны тоскующего тамбура и, взорвав струны, взлетала в гневном порыве, парила над головами слушателей, туманила память картинами давней жизни, рождала непролитые слезы.
      Зульфизар пела так, как, может быть, никогда еще не пела в своей жизни. Все было в ее серебристом, в ее распахнутом настежь голосе - горькая обида за униженное, опустошенное, проданное и купленное прошлое, наслаждение беспокойным, клокочущим настоящим, ясная вера в широкие крылья будущего. И Хамза, сливаясь музыкой с неожиданным, необыкновенным, невыразимо прекрасным полетом сердца Зульфизар, испытывая беспредельный восторг и гордость перед друзьями-артистами за щедрый талант своей подруги, думал о том, что никогда бы, наверное, она не смогла петь так, как пела сейчас, с потрясающей откровенностью и правдивостью, если бы не пережила всего сегодняшнего дня, если бы прожила другую жизнь, если бы не было в ее судьбе того невозможного, ни в какое другое время небывало стремительного, выпрямляющего душу восхождения от самых последних, самых непредставляемых низин существования - рабства в гареме Мастуры - до вот этих высоких, беспощадных к себе минут, в которые она бестрепетно и безвозмездно отдавала всю себя и все свое искусство людям, забыв о всех болях и бедах, которые они ей причинили, простив всех.
      Это была месть. Месть добра злу, возвышенного - низкому, благородного подлому, отважного - трусливому, нежного - жестокому, бескорыстного продажному, светлого - темному.
      Да, это была месть. Месть настоящего прошлому. Месть раскрепощенного, раскованного, свободного будущего тому настоящему, которое все еще цеплялось за прошлое.
      Страстная песня Зульфизар останавливала всех, кто в тот час шел мимо базара. Прохожие замедляли шаг, прислушивались, оборачивались, подходили ближе, соединялись с толпой и оставались стоять на месте, захваченные невиданным зрелищем - женщина с открытым лицом пела, не таясь, не прячась, бесстрашно и смело.
      Людей становилось все больше и больше.
      - Вот видишь! - взволнованно шептал Зульфизар Хамза. - Тебя услышали, тебя слушают... Они идут на твой зов, твоя песня нужна народу...
      А толпа все увеличивалась и увеличивалась. Сотни людей как зачарованные смотрели на Зульфизар, не в силах оторвать взгляда от ее лица - молодого, прекрасного, открытого женского лица, искрящегося свободой и счастьем, взошедшего над морем человеческих голов лучисто и незакатно.
      3
      Алчинбек Назири сидел в своем кабинете. Сняв очки в большой черной роговой оправе, он тщательно протер их специальной байковой тряпочкой и снова надел.
      Зазвонил телефон. Алчинбек снял трубку.
      - Слушаю... А-а, сколько лет, сколько зим!.. Как здоровье супруги?.. Спасибо, спасибо, все хорошо... Ну, что слышно на белом свете?.. Разговор ко мне? Пожалуйста... Так, так, так... Все понял. К сожалению, ускорить издание книги Хамзы сейчас не представляется возможным... Давно лежит? У нас вся художественная литература лежит без движения - ждем новый алфавит... Работа идет полным ходом, создан специальный комитет..
      Да и кроме всего прочего, у рецензентов есть серьезные претензии к рукописи. Отмечают отрыв формы от содержания. А чему учит нас товарищ Ленин? Ни в коем случае не допускать в нашей работе разрыва между формой и содержанием... Нет, нет, я вполне согласен с вами - содержание соответствует. Но форма, форма... А литература - это, знаете ли, специфическая форма идеологии. Так что автору еще нужно будет серьезно поработать... А высказанные вами пожелания я непременно учту... Всего хорошего! Большой привет вашей супруге!..
      Алчинбек положил трубку. Достал носовой платок, вытер вспотевший лоб. Потрогал пальцем усы. Улыбнулся.
      Дверь с шумом отворилась. Вошли Шавкат и новый сотрудник издательского подотдела Урфон, державший под мышкой толстую пачку рукописей.
      - Товарищ Назири, вы обязательно должны принять меры! - - горячо начал прямо с порога Урфон. - Сейчас на обсуждении книги профессора Шавката "История узбекского народного искусства" Хамза позволил себе такое, за что раньше в Европе просто вызывали на дуэль!
      Алчинбек молча посмотрел на Шавката. Профессор, усевшись в углу в кресло, мрачно смотрел перед собой.
      - Что произошло?
      - Не приведи господи, - угрюмо выдавил из себя Шавкат, - даже лежать в одной могиле с таким психопатом, как этот Хамза...
      - Нет, вы представляете себе, товарищ Назири, - заторопился с объяснениями Урфон, - шло нормальное обсуждение, все выступавшие говорили о нужности и полезности книги профессора для широкого узбекского интеллигентного читателя, отмечали солидную философскую аргументацию от Сократа до Ахмада Яссави... И вдруг встает Хамза и заявляет, что книга не нужна узбекскому народу, так как в ней нет ничего о классовой борьбе..
      Позвольте, но о какой классовой борьбе между узбеками может идти речь, когда они только что стали свободной нацией?.. Или узбеки должны сразу вцепиться в горло друг другу, чтобы отметить свое освобождение?
      Алчинбек снял очки, протер их байковой тряпочкой, снова надел.
      - Что скажет уважаемый профессор?
      - Я скажу одно... Хамза отравлял мне жизнь в Хорезме, теперь отравляет здесь. Ведет себя действительно как скорпион - кусает и преследует, преследует и кусает... Если так будет продолжаться, я подам заявление об уходе из Наркомпроса.
      Я и так слишком много времени отдаю административной работе в ущерб своим научным интересам. А тут еще почти ежедневные столкновения и скандалы с Хамзой.;. Вы должны оградить меня, товарищ Назири, от его постоянных наскоков. Хватит, половину моей крови он уже выпил в Хорезме!
      - Садриддин Айни присутствовал на обсуждении? - спросил заместитель народного комиссара.
      - Присутствовал.
      - Что он сказал?
      - Айни поддержал Хамзу.
      - Вот как? - неопределенно поднял брови Алчинбек.
      - Ваш Садриддин Айни, - буркнул Щавкат, - назвал Хамзу поэтом-богатырем новой эпохи...
      - Бред! - фыркнул Урфон.
      Алчинбек Назири внимательно посмотрел на нового сотрудника Наркомата просвещения.
      - Товарищ Урфон, - спросил Алчинбек, - а что это за рукописи у вас в руках?
      - Это пьесы Хамзы.
      - Рукопись его книги?
      - Да.
      - А зачем вы ее носите с собой?
      - После обсуждения, - объяснил Урфон, - Хамза спросил у меня о судьбе своей рукописи. Я ответил ему, что согласно коллегиальному решению издательского подотдела мы возвращаем рукопись автору на доработку...
      - А он?
      - А он сказал, что хотел бы услышать эти слова лично от вас.
      И Урфон положил на стол хозяина кабинета пухлую пачку рукописи.
      Алчинбек посмотрел на дверь. Перевел взгляд на Шавката, слегка прищурил правый глаз... Шавкат, вздохнув, кивнул головой: понял.
      - Товарищ Урфон, - назидательно начал заместитель народного комиссара,а ведь вы, пожалуй, не правы, заявляя, что между узбеками не может быть классовой борьбы... Вот, например, вам не нравятся стихи Хамзы, а Садриддину Айни они нравятся. Он даже назвал Хамзу поэтом-богатырем новой эпохи.
      И это, на мой взгляд, справедливо. В семнадцатом году в Ташкенте и в Коканде стихи и песни Хамзы стоили многих баррикад и пулеметов. - Алчинбек посмотрел на дверь, перевел взгляд на Шавката, улыбнулся. - Жизнь состоит из противоречий, товарищ Урфон, - продолжал заместитель народного комиссара, - борьба противоположностей составляет основу человеческого бытия. Это называется диалектикой. Впервые эти мысли были высказаны очень давно, еще в Древней Греции... Слыхали о таком ученом - Гераклите?
      Урфон метался немым взглядом между Шавкатом и Назири, как бы спрашивая: что происходит? как мне вести себя? что говорить?
      Шавкат встал, подошел к Урфону, шепнул: "Поедешь учиться в Стамбул, а сейчас сядь и молчи". И вернулся в кресло.
      - А я что-то не испытываю больших симпатий к Гераклиту, - громко подал голос из угла Шавкат. - Ни к Гераклиту, ни к Демокриту. В свое время их идеи, а также взгляды Анансагора и Аристотеля поколебали убеждения даже таких могучих личностей, как Алишер Навои и Улугбек... Нет, мне ближе дух Платона, Пифагора, Сократа...
      - Не хотите ли вы, Шавкат-эфенди, подобно Сократу, умереть в тюрьме, приняв яд? Ха-ха-ха! - засмеялся Алчинбек Назири.
      Урфон недоумевал. Для кого играется весь этот спектакль?
      Для него? Или для кого-то другого?
      В коридоре послышались шаги.
      - Если хотите избежать превратностей судьбы, профессор, - громко сказал заместитель наркома просвещения, - то читайте на ночь не Сократа, а Маркса и Энгельса...
      В дверь постучали.
      - Войдите! - встал из-за стола Алчинбек.
      Дверь открылась, и в кабинет товарища Назири вошел Хамза Ниязи.
      - О-о, дорогой друг! - широко раскинув в стороны руки, пошел навстречу Хамзе Алчинбек. - Какая неожиданность!
      Сколько лет, сколько зим? Ассалям алейкум!
      Хамза, увидев в комнате Шавката и Урфона, задержался было на пороге, но товарищ Назири уже заключил его в свои объятья.
      - Проходите, садитесь! - гостеприимно приглашал заместитель народного комиссара. - А ко мне вот тут зашли мои сотрудники, обсуждаем новости... Говорят, вы сегодня крепко поспорили с товарищем Шавкатом на обсуждении его книги?
      - Не поспорили, а сразились, - хмуро произнес Хамза, опускаясь на диван.
      - Вам не нравится книга профессора Шавката? - Широкая улыбка лучезарно озаряла приветливое лицо товарища Назири.
      - Шавкат перечеркивает нашу классику. В его книге написано, что произведения Алишера Навои не нужны народу...
      - В моей книге написано, что Навои - мистик! А мистицизм идейно чужд нам, большевикам!
      - Продолжим? - прищурился Хамза. - А Лейл и и Мед жнун? А Фархад и Ширин? Это тоже мистика? Это тоже не нужно народу?.. Вы хотите отсечь нашу тысячелетнюю культуру от нового читателя. Но у вас ничего не выйдет! Ленин говорит, что культурное наследие нужно беречь как зеницу ока, что...
      - Не вы один читали Ленина, - перебил Шавкат, - мы тоже знаем, что согласно ленинской формулировке в каждой национальной культуре, пусть даже неразвитой, есть элементы демократической и социалистической культуры, ибо в каждой нации есть трудящиеся и эксплуатируемые массы, условия жизни которых порождают демократическую и социалистическую идеологию. И поэтому...
      - Ленина цитируете? - резко оборвал Шавката Хамза. - Вспомните лучше Хорезм!.. Какую культуру вы насаждали там как нарком просвещения Хорезмской республики? Социалистическую? Или турецкую, буржуазную?
      - Друзья, друзья! - забеспокоился хозяин кабинета. - Зачем ворошить прошлое?
      Он понял, что Шавката надо срочно выводить из разговора, чтобы снять турецкую тему, чтобы она вообще забылась, и выразительно посмотрел на Урфона, как бы давая ему командув бой! И злее, острее! Комедия кончилась.
      И Урфон внял.
      - Товарищ Хамза, - вмешался в разговор Урфон, - а почему вы присваиваете себе единоличное право судить о поэзии Навои? Сейчас не семнадцатый год, пришло другое время. Литература требует новых оценок, мнений, приемов. Нельзя же ограничивать поэзию только двумя словами - да здравствует!
      Да здравствует!..
      - Не нравится? - усмехнулся Хамза.
      - Не нравится! - с вызовом ответил Урфон. - Эпоха лозунговой поэзии кончилась!
      - А Маяковский?
      - Я не знаток русской поэзии.
      - Вас иногда называют у нас главой новой поэтической школы, внимательно разглядывал Урфона Хамза. - Что же вам нравится в современной поэзии? И кто?
      - Никто!! - скрестил руки на груди Урфон.
      "Такой ответ он считает, наверное, наиболее достойным для главы поэтической школы, - подумал Алчинбек. - Позер... Нет, это не та фигура, которую можно противопоставить Хамзе. Жидковат".
      - Человек, которому никто не нравится, - сказал Хамза, - должен быть более несчастливым, чем даже тот, который никому не нравится.
      "Хорошая мысль, - отметил про себя Алчинбек. - Опять он прав. И тем опаснее".
      - Газели Навои, против которых выступает профессор Шавкат, - откинул назад голову Урфон, делая вид, что не понял слов Хамзы, - написаны в пятнадцатом веке. Они наполнены средневековыми предрассудками. Наш современник ничего не поймет в них, если мы издадим сейчас книгу Навои.
      - А вы собираетесь вообще что-либо издавать? - повернулся Хамза к Алчинбеку. - В последнее время на прилавках книжных магазинов не появилось ни одной художественной книги.
      - По вполне понятной причине, - улыбнулся товарищ Назири, - готовится новый алфавит.
      - Сколько же может это продолжаться? - покачал головой Хамза. - Если профессор Шавкат по-прежнему останется во главе комитета по новому алфавиту, наши внуки вырастут неграмотными.
      Алчинбек деланно засмеялся.
      - Ничего, ничего, потерпите, - сказал он, снимая очки и протирая их байковой тряпочкой. - Идет работа огромной государственной важности целый народ получает новую письменность...
      - Не по этой ли причине вы хотите вернуть мне на доработку мою рукопись? Я вижу, что она уже лежит у вас на столе.
      - Отчасти и по этой. Но только отчасти. Главная причина - литературная сторона дела... Я прочитал... все ваши пьесы, дорогой Хамзахон. И надо сказать, что по содержанию все они очень понравились мне. Собственно говоря, я их знаю давно и всегда был поклонником вашего драматургического таланта.
      "Бай и батрак" - замечательная вещь. "Проделки Майсары" - прекрасно! "Трагедия Ферганы" - сущая правда... Мы их все издадим большой книгой, вы станете богатым, как бывший бухарский эмир...
      - Для чего же тогда доработка?
      - Когда актеры произносят со сцены ваши слова, они добавляют к ним свою индивидуальность, мастерство игры и так далее... Но когда эти же слова написаны на бумаге, они выглядят совсем по-другому... Вам нужно поработать над языком, Хамзахон. Тем более что в связи с подготовкой нового алфавита у вас есть еще время...
      - Вы считаете себя более опытным литератором, чем я, товарищ Назири?
      - Мое мнение совпадает с мнениями рецензентов, товарищ Ниязи.
      - И у профессора Шавката, заведующего издательским подотделом, наверное, тож.е такое же мнение? - горькая ирония звучала в словах Хамзы.
      - Мне уже опасно вообще критиковать вас, - нехотя отозвался Шавкат. Вы сразу же начнете говорить, что я свожу с вами счеты за Хорезм...
      - Молчали бы уж про Хорезм, - вздохнул Хамза. - Неужели совесть позволяет забыть о том, как вы преследовали меня в Хорезме?
      - Это вы не давали мне там житья!
      - Но вы-то были в Хорезме наркомом просвещения, а я - рядовым работником, вашим подчиненным!.. И, пользуясь своим положением наркома, потеряв последние остатки совести, вы ставили мне капканы на каждом шагу, рыли волчьи ямы...
      - Вы болтаете, как вздорная старуха! - вскочил с места Шавкат.
      - Друзья, друзья! - раскинул в стороны руки Алчинбек, как бы желая удержать спорящих от прямого физического столкновения, - к чему эти страсти?.. Ведь мы же коммунисты, мы дети одной нации!..
      - Все можно отмыть, Шавкат, кроме грязной совести! - запальчиво, чувствуя, что перестает владеть собой, крикнул Хамза.
      - Базарный трибун! - заорал Шавкат. - Иди выступать со своей красоткой на рынок!
      - За это получишь по морде! - взорвался Хамза.
      - Таван! Скорпион! - надрывался Шавкат.
      Хамзу передернуло. Пустота заледенела в груди.
      Он медленно повернулся к Алчинбеку.
      Только он один, Алчинбек, мог помнить это слово, которое еще в Коканде пытались приклеить к нему, Хамзе, прихвостни Садыкджана после того знаменитого приема, на котором Миркамилбай Муминбаев, обезумевший от коньяка и стихов о зякете, швырнул в него пустую бутылку...
      Но оно не приклеилось...
      И вот теперь здесь, в Самарканде, Алчинбек вспомнил о нем.
      Для кого? Для этих подонков Шавката и Урфона?
      Заместитель народного комиссара просвещения стоял около своего стола бледный, опустив глаза.
      Хамза подошел вплотную.
      - Эх ты, друг юности!.. - дрогнувшим от волнения голосом сказал Хамза. - Ты предал нашу молодость... Но не только этим словом...
      Казалось, еще ни разу в жизни не испытывал он такой сквозной, такой саднящей боли души, опоясавшей всю грудь, горло, ключицы, руки, ноги...
      - Ты продал свою жизнь за карьеру, чины, пайки, кабинет...
      - Ты сам предал нашу нацию! - вспыхнул Алчинбек. - Наш народ, нашу землю!..
      - Ты думаешь, я никогда не думал о том, кто продал Зубейду Садыкджану?! - Глаза Хамзы заволакивало холодное, неостановимое, неуправляемое бешенство. - Ты думаешь, я никогда не думал о том, почему ты оказался в день смерти моей матери в доме моего отца?!.. Ты думаешь, я никогда не думал о том, почему ты не явился на маевку в Ширин-сай?!.. Мне страшно было думать обо всем этом, потому что, если бы я нашел доказательства, если бы хоть одна моя мысль подтвердилась, я должен был бы задушить своими собственными руками сначала тебя, а потом и себя...
      Алчинбек неожиданно улыбнулся.
      - За эти слова, - кривя рот улыбкой, сказал он, - ты отдашь партийный билет...
      - Не пугай меня... Мне нечего бояться... Моя совесть чиста...
      Бояться должны вы с Шавкатом... Это вы готовы продать землю наших отцов англичанам, туркам или все равно кому... Ты всю жизнь хотел стать слугой британских хозяев - для этого и учил свой английский язык...
      - Отдашь партбилет, Хамза, отдашь...
      - Не отдам! Я предан земле, на которой родился... Я воевал, я боролся за нее, я открывал школы для детей народа... Всю свою жизнь я служил народу, как мог. А ты всегда был фальшивым революционером, Алчинбек... В своей пьесе "Хивинская революция" я сорвал маску с таких революционеров, как ты...
      - Отдашь партбилет, отдашь...
      - Ты заполз в революцию и партию, как змея, Алчинбек!.. Ты окружил себя говорящими насекомыми вроде этого обмылка Урфона...
      - Негодяй! - завопил Урфон. - Я вызову тебя на дуэль!
      - Ты всегда был только блюдолизом Садыкджана, господин
      заместитель народного комиссара!.. А сейчас своим красноречием пускаешь пыль в глаза Советской власти.
      - Это ты пускаешь пыль в глаза своими пьесками, комедиант несчастный!.. Я, я, я, а не ты помог Советской власти отыскать последние сокровища Садыкджана!..
      - Ты просто сдал в банк драгоценности Шахзоды, жены Садыкджана, которые украл у нее, когда был ее любовником!.. Ты показал себя бескорыстным ягненком, и тебя назначили в Фергану... А на самом деле ты просто купил эту должность!..
      Лицо Алчинбека исказилось, перекосилось от яростной, неудержимой злобы.
      - Я тебя вышвырну из партии за клевету, как щенка!..
      - Не любишь правду, господин комиссар?
      - И все твои пьесы - это клевета на узбеков! Ты нарочно выводишь на сцену уродов и психов, каковым являешься сам, и выдаешь их за народные характеры... Ты опозорил республику своими ублюдочными карикатурами на целый народ под видом драматургии!.. И за это ответишь отдельно!
      - Вот теперь я слышу голос настоящего Алчинбека Назири...
      Тебе же нравились мои пьесы еще десять минут назад, ты же собирался платить мне за них гонорар...
      Алчинбек потерял контроль над своими чувствами.
      - Вон отсюда! - заорал он и, схватив рукопись Хамзы, швырнул ее на пол. - И забери свою дешевую, свою гнусную пачкотню, свою отвратительную писанину!
      Этого не ожидал никто, даже Шавкат и Урфон. Это был перебор даже для заместителя народного комиссара. С тревогой следил Шавкат за товарищем Назири, опасаясь, что з порыве гнева тот скажет что-нибудь такое, чего говорить было никак нельзя.
      Хамза молча смотрел на рассыпанные по полу страницы своей рукописи.
      - Возможно, в моих пьесах и есть недостатки, - тихо сказал он, - но лучше иметь заплаты на халате, чем на совести... А с партией ты меня не разлучишь никогда...
      - Разлучу! У меня на тебя целый мешок материалов!
      - И запомни, Алчинбек: пока я жив, пока я дышу, тебе не будет на земле покоя. Ни тебе, ни твоей продажной своре... Ни покоя, ни пощады!
      Он вышел из здания Наркомпроса. И сразу увидел Зульфизар. Она стояла на противоположной стороне улицы.
      - Что ты делаешь здесь? - удивленно и хмуро спросил Хамза.
      - Вы сказали сегодня утром, что, может быть, зайдете к Алчинбеку. Я волновалась за вас.
      - Он бросил мою рукопись на пол.
      - На пол? И вы не взяли ее?
      - Как видишь.
      - Он уничтожит ее, как в Коканде полиция!
      - Стой! Не ходи туда!..
      Но Зульфизар уже перебежала дорогу.
      Товарищ Назири, профессор Шавкат и поэт Урфон сидели молча, страницы рукописи белели на полу.
      - Вы напрасно сделали это, - выдавил из себя Шавкат. - Он будет жаловаться. Придется давать объяснения.
      - А, черт с ним, пускай жалуется, - махнул рукой Алчинбек. - У меня больше не хватает на него нервов.
      - Если возникнет разговор о драгоценностях Садыкджана, я советую вам...
      - Я сам знаю, что мне делать, если возникнет такой разговор, - оборвал Шавката заместитель народного комиссара. - Зачем вы повторяете эту ересь?
      - Когда повторяю я, это еще полбеды. Хуже будет, когда начнут повторять другие.
      - Я чуть было не вызвал его на дуэль, - ни с того ни с сего сказал вдруг Урфон.
      - Пе-ре-стань-те па-яс-ни-чать.М - взорвался, почти задохнулся истерикой Алчинбек. - О каких дуэлях вы все время болтаете здесь? Где вы видели дуэль в Самарканде?
      Нервы товарища Назири действительно были на исходе. Его раздражала каждая мелочь.
      И в эту минуту распахнулась дверь. На пороге стояла Зульфизар.
      До последней секунды не верила она тому, что сказал о рукописи Хамза. Но теперь увидела, что это так, - рукопись валялась на полу. Сердце Зульфизар сжалось. Нагнувшись, она быстро начала собирать страницы.
      Урфон, Шавкат и Алчинбек Назири словно парализованные смотрели на нее.
      - Почему вы вошли, не постучав? - спросил наконец Алчинбек, чтобы сказать хоть что-нибудь.
      Зульфизар, не отвечая, продолжала собирать рукопись.
      - Почему вы ворвались в мой кабинет без стука? - повторил заместитель народного комиссара.
      Зульфизар подняла последние листы, выпрямилась, откинула косы. Глаза ее горели черным пламенем... Ах, как красива, как прекрасна была она в эту напряженную до предела минуту! Великие чувства - любовь и ненависть, соединившись одновременно в ее взгляде, озарили лицо. Невольно все трое мужчин испытали мгновенную зависть к Хамзе.
      - Здесь все написано кровью его сердца, - взмахнула длинными ресницами Зульфизар, - а вы!.. Топтать это ногами?
      Она прижала рукопись к груди как самое дорогое, самое ценное из всего того, что когда-либо в своей жизни держала в руках.
      - Его пьесы любит молодежь. - Слезы застилали глаза Зульфизар, и от этого ее глубокий грудной голос звучал еще выразительнее, еще более волнующе. - Он создавал наш национальный театр на фронтах гражданской войны под пулями басмачей... Да как же вы можете так издеваться над ним? Как вы смеете прятать его произведения от народа в своих кабинетах?
      Кто дал вам право скрывать его пьесы от зрителей других городов нашей страны, которые хотят знать, как рождалась Советская власть в Туркестане?
      Ни у кого из них - ни у Шавката, ни у Алчинбека, ни у Урфона - никогда в жизни не было такой обаятельной, такой страстной защитницы... Ни за кого из них ни разу в жизни не горели таким жарким, таким верным огнем такие обольстительные, такие сумасшедшей прелести глаза... "Ах, Хамза, проклятый Хамза, - подумал, наверное, в ту минуту каждый из них, - почему же любили и продолжают любить тебя самые красивые, самые прекрасные женщины?"
      - Не нужно предъявлять нам политических обвинений, - нахмурился товарищ Назири, - никто не виноват в том, что у вашего мужа такой несносный и нетерпимый характер... Он сам уронил свою рукопись на пол и не стал поднимать ее. А в советском учреждении нет слуг, которые подбирали бы за посетителями их бумаги.
      Алчинбек, привыкший лгать на каждом шагу, каждую минуту, говорил очень убедительно... Эх, смолчать бы Зульфизар сейчас, не давать волю языку. Но разве знает женщина, что скажет она ровно за одну секунду до того, как сделает это?
      - Когда-то у нас с вами, - медленно начала Зульфизар, - был общий хозяин, Алчинбек... Когда-то мы с вами жили в одном доме...
      Заместитель народного комиссара поднял голову:
      - На что вы намекаете?
      - И в том доме вы не давали ни одной бумажке упасть со стола вашего хозяина Садыкджана-байваччи. А если она и падала, вы зубами поднимали ее с пола.
      - Прекратите ваши гнусные инсинуации! Я прикажу вывести вас отсюда!
      - Если вы, Алчинбек, будете и дальше издеваться над Хамзой, я смогу многое рассказать о вашем настоящем участии в делах Садыкджана. А старшие его жены, которые еще живы, подтвердят мои слова. И это будет, наверное, совсем не то, что пишете вы в своих анкетах.
      Товарищ Назири вскочил из-за стола. Воистину ужасным был сегодняшний день.
      - Вы уволены из театра!
      - В театре есть главный режиссер!
      - И ваш Хамза тоже уволен! С сегодняшнего дня ваш театр закрыт, как гнездо интриг, антисоветских слухов и склок, как источник клеветы на узбекский народ! Можете выступать на базаре, куда вас все время так тянет!.. Будем создавать настоящий театр, а не сборище бывших кизикчи и проституток, которым руководит самовлюбленный и полоумный дилетант, умеющий ставить только свои пьесы!
      - Берегись, Алчинбек! - сказала Зульфизар, выходя из комнаты. - Если хоть один волос упадет с головы Хамзы, я расскажу все. Я женщина! И буду мстить за всех сразу - за Зубейду, за Шахзоду и за себя!
      4
      Через несколько дней, не дожидаясь официального приказа по Наркомпросу республики о расформировании своей труппы, Хамза, издерганный бесконечными разговорами об инциденте в кабинете заместителя народного комиссара, взбешенный назначением комиссии по проверке репертуара, в которую вошли Шавкат и Урфон, уехал вместе с Зульфизар из Самарканда в Коканд.
      "Что же происходит? - думал Хамза, сидя в поезде у окна и глядя на облитую раскаленным солнцем степь. - Как понимать все это? Ведь у нас же Советская власть, которая везде и всегда поддерживает только правду, которая защищает справедливость... Мы делали революцию, мы сражались на фронтах, мы, не жалея себя, шли в огонь и воду, под пули басмачей, а кто руководит нами, кто пожинает плоды революции? Те, которые не сеяли, не косили, бывшие байские прихвостни, сынки аристократов...
      Взять того же Шавката. Кто он для Советской власти? Его отец был одним из самых близких царедворцев хорезмского хана. На украденные у народа деньги обучал сынка в юности языкам и наукам, содержал в заграничных университетах. Именно такие люди, получившие "надежное" образование за рубежом, заправляли до революции национальной культурой. И вот пришла революция, и что же изменилось?.. Шавкат снова заправляет культурой, от его решений и действий зависят искусство, литература, в его руках оказалась даже судьба письменности народа...
      А он, Хамза, мечтавший до революции заниматься просвещением народа, открывший первые школы ускоренного обучения грамотности, куда-то отодвинут в сторону, лишен возможности заниматься любимым делом... А от того, чего захочет левая нога сына бывшего хорезмского царедворца, зависит учеба сотен тысяч детей бедняков".
      Так в чем все-таки дело? Кто виноват в том, что так получилось?.. Эх, был бы жив Степан Соколов, может быть, и не пришлось бы ломать голову над всеми этими проблемами, а сразу стало бы ясно - что надо делать? куда направить усилия? где главный участок борьбы?
      Но Степана давно уже нет, давно уже самому приходится решать все сложные вопросы жизни. Степана нет, но остались зароненные им в душу искры, остались зажженные им страсти, осталась навсегда возбужденная им потребность борьбы.
      Конечно, немало сделано и ошибок. Наверное, не надо было оставлять школу в Фергане, не надо было уезжать из Ферганы в Хорезм. Но он, Хамза, уехал именно из-за Степана. Рядом был Шахимардан, пепел которого стучал в сердце... Хотелось забраться куда-нибудь подальше, хотелось забыть, что была на свете гробница святого Али, под руинами которой нашел успокоение яростный дух Степана Соколова... И еще он уехал из Ферганы от Алчинбека, от его бесконечных советов, указаний, назиданий, напоминаний о своей благородной роли в судьбе директора первой советской трудовой школы.
      Он уехал из Ферганы от Алчинбека, а встретил в Хорезме Шавката, а потом их обоих - в Самарканде, нависших над его головой, как сорвавшийся с обрыва камень, который зацепился пока за что-то, но вот-вот оборвется и рухнет вниз, придавит своей безликой тяжестью, своей глухой и темной массой.
      Что было в этом соединении Шавката и Назири? Случайность? Судьба? Рок? Предназначение? Что свело Шавката и Назири вместе на его пути, сделало их его общим, единым врагом в двух лицах?
      "Мало, что ли, я натерпелся до революции, - думал Хамза, - от разных баев, царских чиновников, шейхов, ишанов, джадидов, националистов? Неужели судьбе было мало тех жертв, которые я принес в своей жизни, - любовь, мать, отец, жена, сын, друг?..
      Неужели она не устала терзать меня и послала мне Шахвата и Алчинбека этого двуглавого шайтана наподобие двуглавого царского орла?
      А может быть, я бегу от борьбы, - думал Хамза, - может быть, у меня просто меньше стало сил - не те годы, молодость ушла, притупилось чувство непримиримости? Почему я не пошел в Центральный Комитет, к Ахунбабаеву, почему не поднял общественность, не обратился к рядовым членам партии в Наркомпросе с просьбой открыто обсудить не только мою рукопись, но и вообще положение с изданием художественной литературы?
      Почему я не обратился со страниц газеты к нашей интеллигенции и не спросил у нее - долго мы будем сидеть вообще без всякого алфавита?
      Нет, этого делать было нельзя. Во-первых, потому, что в основе всего лежало мое сугубо личное, творческое дело - рукопись.
      Это противоречит коммунистической этике - выходить на уровень широких общих вопросов, отталкиваясь от своих личных, узких интересов... "А где же ты был раньше? - спросили бы у меня. - Почему молчал до тех пор, пока не коснулось тебя?"
      Нет, это было бы не по-партийному.
      А во-вторых, потому что есть Зульфизар... И я боюсь за нее.
      Меня им просто так не взять. А ей могли бы устроить какуюнибудь подлую провокацию... Как бы ни сложилась ситуация, она все равно продолжала бы выходить в город с открытым лицом - смелости и дерзости ей не занимать. И вот под видом соблюдения чистоты шариата... Нет, нет, он никогда бы не простил себе этого.
      Он никогда бы не стал из-за своих дел рисковать Зульфизар.
      А если случилось бы... Нет, нет, об этом лучше даже не думать! Он не пережил бы этого.
      Все правильно. Отъезд был необходим. И это не бегство. Это отступление - вынужденное, временное. На новом месте создадим новый театр - с актерами достигнута договоренность о том, что все они постепенно переедут в Коканд.
      Там же, в Коканде, появится возможность спокойно, не торопясь разобраться со всеми делами Алчинбека Назири...
      Прежде всего восстановить обстоятельства его назначения в Фергану. Получить опись драгоценностей, которые он сдал в банк... Но главное, конечно, заключается не в этом..."
      Наблюдая за Назири в годы Советской власти, анализируя многие его поступки и действия, Хамза постепенно убеждался в том, что Алчинбек живет двойной жизнью. Но как доказать это?
      Без эмоций, с фактами, с документами в руках? Не позволяя себе больше таких вспышек, которая произошла в тот день, когда он пришел за рукописью?
      Двойная жизнь была. Ощущение этого переросло почти в уверенность особенно тогда, когда в Самарканде появился Шавкат. Назири сошелся с ним сразу и буквально во всем. А уж Шавкат был для Хамзы законченным воплощением врага Советской власти.
      Эх, если бы удалось найти в Коканде какие-нибудь доказательства безусловно существующей "второй" жизни Алчинбека и, потянув за эту ниточку, вытащить на свет божий из подполья его тайные замыслы и намерения. От многих бед, наверное, можно было бы уберечь культуру, искусство, народное образование и вообще жизнь республики.
      Может быть, стоит пойти в дореволюционные архивы, которые разоблачили не один десяток приспособившихся к Советской власти и ждавших своего часа тайных врагов?
      А вдруг и Назири оставил там свой след? Ведь недаром же он так быстро подружился с Шавкатом, который со своей старой турецкой ориентацией, безусловно, числился в списках международных агентов царской охранки. (Эту мысль о Шавкате тоже надо проверить.)
      Неужели это возможно? Неужели он когда-то был так слеп по отношению к Алчинбеку и ничего не замечал?
      И, словно поверив этой, только еще предполагаемой версии, для которой у него пока не было никаких реальных подтверждений, Хамза закрыл глаза и заскрипел зубами.
      Зульфизар, сидевшая в вагоне поезда рядом с ним, спросила:
      - Что с вами?
      Хамза молчал, не открывая глаз.
      - Вспомнилось что-нибудь плохое?
      - Хорезм вспомнился... Как я работал там с Шавкатом.
      Из Ферганы в Хорезм Хамза Хаким-заде Ниязи уехал, конечно, не только из-за Алчинбека Назири. Была еще одна причина, может быть самая главная.
      Много лет в сердце Хамзы рядом со страстью к слову жила страсть к музыке. Рождены они были, наверное, одновременно, а возможно, второе было услышано и раньше, чем первое. И даже наверняка раньше.
      Еще в ранней юности, начиная сочинять стихотворение или газель, Хамза почти всегда ловил себя на ощущении того, что ему сначала хочется как бы спеть некую песню без слов на эту же тему. В его чувственном сознании (вольно или невольно - он этого не знал, просто это было особенностью его дарования)
      первоначально совершалось музыкальное решение избранной темы, то есть происходило озвучание возникшего настроения.
      Потом чувства превращались в слова, которые можно было записать на бумаге, а мелодия, давшая им жизнь, забывалась.
      Слова оставались, а мелодия таяла.
      Но каждый раз, на исходе новых стихов, опять возникала мелодия, опять рождала она слова, и опять слова, опускаясь с вершины настроения и чувства, "приземлялись" на бумаге, а мелодия улетала в небо и там забывалась, таяла...
      Душа Хамзы была обременена звуками. Как женщина, носящая в себе плод любви, страдает от набухающей в ней, набирающей в ее чреве силы будущей жизни, так страдал и Хамза от непрерывно звучащей в нем, постоянно увеличивающейся, разрастающейся внутри музыки.
      Но ему не дано было освободиться от своего бремени. Он просто не умел делать этого - тогда он еще не знал нот.
      Природа щедро наградила его звуковым осмыслением мира.
      Но жизнь исключила возможность зафиксировать, задержать эту щедрость во времени. Вернее, не жизнь, а условия жизни.
      Конечно, игра на тамбуре и дутаре позволяла частично освобождать эту все время звучавшую внутри музыку. Но только частично. И кроме того, диапазон звучания струнных инструментов был ограничен традиционной мелодичностью и напевностью.
      А хотелось своего... Свое пело в душе. Свое просилось наружу.
      Свое требовало права на существование. Свое искало форму реализации и воплощения накопленного богатства.
      Случай в Дамаске - встреча с Сурайей, дочерью издателя Дюндара, и водопад звуков, хлынувший с клавиатуры пианино, - зажег надежду... Но он не волен был тогда распоряжаться собой.
      Из Дамаска еле удалось унести ноги.
      А потом началась война, грянула революция, и другие мелодии зазвучали вокруг - симфонии артиллерийских раскатов, сонаты пулеметных очередей...
      Но "свое", умолкнув на время, не уходило, не исчезало.
      Тоненьким голосом, робкой мелодией, утомленной, но живой, существующей "флейтой-позвоночником" напоминало оно иногда о себе.
      ...Работая в Фергане, Хамза много читал. Книжный голод мучил его давно - практически со времени отъезда в Мекку прекратил он систематическое чтение, которое с отроческих лет и все годы учебы в медресе было главным его занятием. В дороге было не до книг - все свободные часы он отдавал арабским и турецким газетам (в России их было не достать), знакомясь с международным положением в освещении буржуазной прессы и текущими событиями на Востоке.
      Не удалось восстановить регулярное чтение и после возвращения - горечь потери близких, восстание мардикеров, лихорадка фронтов... И только оседлая жизнь в Фергане вернула книги.
      В местной библиотеке оказалось особенно много исторических произведений. По прихоти неведомых библиофилов, подбиравших фонды, основную их часть составляли сочинения о Хорезмском ханстве. Пестрой чередой династических междоусобиц развернулась перед Хамзой ожесточенная борьба многочисленных ханов, их сыновей и внуков за верховную власть Уктайхан, Хаджимухаммадхан, Арабмухаммадхан, Элбарс, Абулгази, Хабаш Ануша, Элтузар, Мухаммад Рахим, Асфандиярхан... Всего на троне Хорезма за триста лет побывало около сорока правителей.
      Перебирая повествования о соперничестве и сражениях воинственных повелителей узбекских, туркменских и каракалпакских племен, Хамза нашел однажды пыльную связку книг о древней музыкальной культуре Хорезма. И неожиданно выяснилось, что в Хорезме когда-то были свои... ноты.
      Это была потрясающая новость!
      Свои, не похожие на европейские, но которыми можно было записать и высоту, и длительность, и тембр, и силу звука, а так же обозначить октавы и гаммы.
      Автором, "изобретателем" хорезмских нот был знаменитый исполнитель народных мелодий на тамбуре Нияз Мирзабоши.
      История появления хорезмских нот излагалась следующим образом. Во времена правления хана Мухаммеда Рахима некий Ниязхан привез из Бухары в Хиву серию народных мелодий, объединенных общим названием "Шаш-маком". Тамбурист Нияз Мирзабоши, разучивая и разбирая эти мелодии, выделил наиболее часто встречающиеся звучания и назвал их "макомы". Он был человеком, фанатично преданным своему искусству. Дни и ночи проводил Нияз Мирзабоши с тамбуром в руках, засыпая с ним и просыпаясь с ним. Вникая в природу инструмента, он все время совершенствовал его - изменял расстояние между ладами, удлинял гриф, пробовал разные формы корпуса.
      И вот однажды, когда тамбур наконец полностью удовлетворял требованиям своего хозяина, Нияз Мирзабоши сыграл на нем все "макомы" подряд. Потом половины "макомов" и четверти.
      И внезапно уловил, что известная народная мелодия "Рост" может быть с помощью "макомов" записана на бумаге.
      Так возникли хорезмские ноты.
      Всего Ниязу Мирзабоши было известно шесть с половиной "макомов".
      Его сын Расул Мирзабоши продолжил дело отца. Он переложил на хорезмские ноты и записал еще шесть народных мелодий - "Панджох", "Ирок", "Бузрук", "Дугох", "Сегок" и "Навок". Кроме того, к шести с половиной отцовских "макомов"
      он сочинил еще "полмакома", и, таким образом, их стало семь.
      Расул Мирзабоши оставил после себя два тома "макомов" - собственные музыкальные сочинения и записи неизвестных народных напевов. Около тысячи мелодий. Обе неопубликованные рукописи, как рассказали книги, находились где-то в древних хранилищах Хорезма.
      Хамза загорелся.
      Теперь все его мысли были только о "макомах". Надо было уезжать из Ферганы. С одной стороны нависал Шахимардан, с другой - Алчинбек. "Покровительство" его стало невыносимым.
      И как только представилась первая возможность, Хамза перебрался в Хорезм и начал поиски наследия Расула Мирзабоши. И здесь на его пути возник Абдурахман Шавкат.
      Официально Хамза состоял в должности заведующего отделом искусств хорезмского Наркомпроса. Но в театрах Хивы и Ургенча шли репетиции его новых пьес, и приходилось непрерывно разъезжать из одного города в другой.
      Это вызвало первое неудовольствие Шавката.
      - Вы советский служащий, а не странствующий гастролер, - сделал он резкий устный выговор своему подчиненному. - Вас никогда нет на месте! А мне каждый день нужны сведения, справки, документы для разговоров в правительстве. Потрудитесь в служебные часы находиться в своем рабочем кабинете. И без моего разрешения никуда не выезжайте.
      Хамза для первого раза смолчал.
      Спустя некоторое время Шавкат, как народный комиссар просвещения Хорезма, своею собственной властью остановил в Хиве репетиции пьесы Хамзы "Наказание клеветников", признав ее безыдейной. Главный режиссер театра, известный артист Таджи-заде, поругавшись с наркомом, уехал из города. Вместе с ним уехали ведущие актеры. Труппа распалась.
      Автору пьесы, своему подчиненному, Шавкат давать какиелибо объяснения отказался. Безыдейная, и все.
      Хамза смолчал и на этот раз.
      Вокруг него уже начал складываться кружок местной художественной интеллигенции, в который входили артисты и музыканты Мадрахим Шерази, Сафо Мугани, Матюсуф Харратов, Мутриби Хароби, Джуманияз-сурнайчи, Курбан-сазчи. Эта группа энтузиастов составила костяк, на основе которого впоследствии в Хиве был возрожден театр.
      Особенно близко сошелся Хамза с Шерази и с Харратовым.
      Вместе они начали искать рукописи "макомов".
      Между тем в Хорезме происходили довольно странные события. Боевые кадры первых лет революции, поднявшие народ на борьбу с ханом и одержавшие победу, давно уже разъехались по Туркестанскому краю - передавать свой революционный опыт в других местах. В руководстве республики оказалось много случайных людей. Но самое непонятное заключалось даже не в этом.
      Со времен мировой войны в Хорезме содержалась большая группа пленных турецких офицеров. Неизвестно, когда и кто отдал распоряжение, позволявшее пленным свободно передвигаться по улицам.
      Но было доподлинно известно, что по инициативе наркома просвещения всем пленным офицерам было предложено работать в местных школах. (Якобы для того, чтобы самим кормить себя, а не находиться на иждивении государства.) Турецкие офицеры, люди в основном хорошо образованные, практически преподавали все предметы, начиная от математики и кончая физкультурой.
      Но, как говорится, и не в этом еще состоял главный фокус. При ближайшем рассмотрении дело приобретало совершенно неожиданный и отчасти зловещий оборот.
      Хамза был поражен, когда в один из первых дней своей жизни в Хорезме встретил на улице большую колонну местных юношейподростков, которую строевым шагом вели через город два турецких офицера в военной форме (только что без погон), громко отдавая турецкие военные команды.
      Через неделю он шел мимо здания одной школы. На школьном дворе были построены шеренгой старшеклассники. Человек в военной турецкой форме (только что без погон) показывал ребятам приемы штыкового боя... Потом начались занятия по строевой подготовке.
      - Ас ол!! - зычно звучала команда.
      Шеренга замирала по стойке "смирно".
      - СогаП Чарх!!
      Шеренга послушно поворачивалась направо, налево...
      - Илари арш!!
      Школьники, агрессивно топая, начинали строевой марш.
      Классическая турецкая военная муштра была представлена в лучшем виде.
      А в самом центре школьного двора с группой турецких военных (только что без погон) стоял народный комиссар просвещения республики Абдурахман Шавкат и, хохоча во все горло, разговаривал с пленными то по-турецки, то по-английски...
      Да, это было весьма странное зрелище.
      Турецкое военное засилье продолжало увеличиваться. Дело дошло до того, что Шавкат назначил одного из пленных офицеров директором школы. Группа служащих Наркомпроса потребовала собрать общее собрание, на котором был поставлен этот вопрос.
      Собрание приняло резолюцию, осудившую действия наркома.
      Хамза голосовал за резолюцию. Шавкат решение собрания проигнорировал.
      Через два дня Шавкат вызвал Хамзу к себе.
      - Вы, кажется, написали новую пьесу? - спросил он.
      - Да, написал.
      - Как называется?
      - "Хивинская революция".
      - Что за идиотское название? Разве у нас в каждом городе была своя отдельная революция?
      - Это иносказание, художественный образ.
      - По моим сведениям, вы начали репетиции. Кто вам разрешил делать это?
      - Пьесу репетирует кружок любителей.
      - Любителей? А почему в него входят профессиональные актеры, не уехавшие с Таджи-заде?
      - Актеры не хотят терять квалификацию.
      - Так вот, репетировать в помещении театра я вам запрещаю. Если вы любители, найдите себе другое место, в частном доме.
      ...Поиски рукописей Расула Мирзабоши не давали положительных результатов. Хамза даже приуныл. Он ехал в Хорезм в радужном настроении, надеясь быстро записать с помощью "макомов" многие свои мелодии, которые тоже были сложены на основе народных напевов. Это было бы то самое "свое", пробуждения и осуществления которого он так долго ждал. Звуки все еще жили в нем, "флейта-позвоночник" хоть изредка, но всетаки продолжала еще звучать, рождала новую музыку... Но вообще-то происходило что-то непонятное. Иногда не хотелось даже лишний раз повторить новую мелодию на тамбуре. Вся энергия души уходила на сопротивление какой-то незримой и вроде бы несуществующей, но липкой, вязкой силе. Пожалуй, впервые в жизни ощущал себя Хамза в таком состоянии. Ему как будто бы ничто конкретно не угрожало, но он постоянно чувствовал вокруг что-то чужеродное, враждебное, ввергавшее в какоето бессилие, безразличие...
      Турецкая педагогическая "общественность" устроила нечто вроде военного парада старшеклассников. Это уже было похоже на открытый вызов властям. По центральной площади маршировали колонны подростков, предводительствуемые преподавателями-офицерами, на импровизированной трибуне стоял Шавкат, воинственно надвинувший на самые глаза огромную каракулевую папаху, а вокруг него толпилось несколько десятков улыбающихся пленных турецких офицеров. И было совсем непонятно, что же тут происходит? Физкультурное мероприятие или учебные занятия по захвату власти в городе?
      Через неделю Абдурахмана Шавката арестовали.
      Пленных турецких офицеров под усиленным конвоем вывезли из города.
      А накануне ареста Шавката утром к Хамзе пришли Мадрахим и Харратов и сообщили, что они наконец узнали, где находятся рукописи Расула Мирзабоши: год назад из главного книжного хранилища Хорезма их забрал к себе народный комиссар просвещения.
      Хамза ринулся в кабинет еще находившегося на свободе Шавката. Нарком в своей любимой каракулевой папахе восседал за письменным столом под портретом Карла Маркса.
      - Где "макомы"? - прямо с порога закричал Хамза.
      - Какие еще "макомы"? - недовольно поднял голову нарком.
      - Рукописные ноты композитора Расула Мирзабоши!
      - Ну, у меня...
      - Какое вы имели право брать их из хранилища?!
      : - А вы кто - ревизор? Я вам должен давать отчет?
      - Это народное достояние!
      - Знаю без вас.
      - Они должны находиться в государственном архиве!
      - Оттуда их могут навсегда изъять такие пылкие любители, как вы. А у меня будут целее.
      - Их надо изучать! А вы прячете их от людей!
      - Когда надо будет, тогда и изучат.
      - Сейчас надо!
      - Кому?
      - Мне...
      - А кто вы такой, чтобы изучать еще и ноты? Ваше дело - пьесы... Вот и пишите их себе на здоровье.
      Странное дело, тогда еще Хамза испытывал как бы некую робость, смущение недоучившегося студента перед этим "полутурецким" профессором. Шавкат был откровенно груб с ним, хамил ему, а Хамза все еще не мог перешагнуть через какой-то порог.
      Следствие не нашло в действиях народного комиссара состава преступления. Его выпустили из тюрьмы.
      Между Хамзой и Шавкатом началась почти смертельная схватка.
      Нарком посылал своего заведующего отделом искусств в многомесячные командировки в пустыни Каракалпакии. Хамза не сдавался. Он приезжал похудевший, осунувшийся и с первых же минут после возвращения начинал выбивать дух из "любимого"
      наркома на всех собраниях, совещаниях, конференциях.
      Шавкат отвечал тем же. Он подвергал Хамзу изощреннейшим административным пыткам - объявлял выговоры, позорил в приказах, подал даже однажды в суд за нарушение правил делопроизводства.
      Шавкату удалось настроить против Хамзы нескольких руководящих работников правительства Хорезмской республики.
      Хамзу несколько раз вызывали в самые высокие инстанции, выражали недоверие, подвергали унизительным расспросам, вмешивались в личную жизнь.
      Когда в театре Хивы была подготовлена постановка его новой пьесы, спектакль отменили почти накануне премьеры. Хамзу охватило отчаяние.
      Однажды, придя домой, он заметил, что кто-то рылся в его бумагах. Пропали некоторые записи. Это было уже слишком.
      Хамза лег на кровать, и черные мысли хищной стаей накинулись на него. "Стоит ли жить, если вокруг торжествуют негодяи? Они будут преследовать меня, они уничтожат написанное мной. И все мои дела, все надежды и замыслы окажутся похороненными".
      Шавкат нанес очередной удар. Все пьесы Хамзы были изъяты из театрального репертуара. Их обвинили в натурализме, в искажении истории, в фальсификации фактов. В довершение всего нарком просвещения издал приказ, по которому Хамзу в порядке перевода направили на работу в самый глухой район республики.
      Он должен был отвечать за строительство школы, на которое не было отпущено ни денег, ни людей, ни материалов.
      Хамза прибыл на место и убедился, что в ближайшее время школа не может быть построена - все было разворовано. Вокруг него не было друзей, местные работники культуры оказались людьми черствыми, безразличными, необщительными. Серые будни катились уныло, тоскливо, безнадежно.
      Неожиданно он почувствовал себя очень плохо физически.
      Часто и подолгу болела голова. Во всем теле ощущалась слабость. Начался кашель - долгий, затяжной, обессиливающий.
      Иногда он просто задыхался от нехватки воздуха. Приступы следовали один за другим, и как-то после особенно сильного кашля он поднес к губам платок. На платке была кровь...
      И тогда к нему пришла мысль о самоубийстве. Маленькая крупинка яда - и все мучения позади. Наступит облегчение...
      Но зачем ему нужно будет это облегчение, если его самого уже не будет в живых? Чего он добьется, если наложит на себя руки?
      Радость и даже счастье Шавката будут, конечно, беспредельны... А друзья? Что скажут они? Какой пример подаст он им? И не перечеркнет ли он своим самоубийством все свое творчество - стихи, песни, пьесы?
      Нет, нужно продолжать жить. Забудь о своем малодушии, Хамза! Жизнь это борьба. Ведь ты же всегда был волевым человеком. Неужели ты позволишь торжествовать Шавкату и ему подобным?
      Долой слабости и сомнения! Прочь все личные неурядицы! Не думать больше о себе... Стоит только начать думать о себе, и ты сразу остаешься один. А одиночка всегда обречен на поражение.
      Ведь есть же хорошие, честные, искренние люди на земле! Надо искать их!
      Хорошие люди нашлись. Они собрались в первый же день после того, как Хамза вывесил объявление о том, что будет создан кружок обучения игре на тамбуре.
      Многие "ученики" оказались уже опытными тамбуристами.
      Хамза организовал из них ансамбль, который стал давать платные концерты. Все сборы шли на строительство школы.
      Потом на строительстве был организован первый субботник.
      Ансамбль тамбуристов вышел на него в полном составе... На следующий субботник пришло еще больше народа. После окончания работы тамбуристы дали бесплатный концерт для строителей-добровольцев. Все были очень довольны.
      Так продолжалось несколько месяцев. Строительство школы было завершено. На открытии организовали большой праздник - сайиль, на который съехались дехкане из многих кишлаков района. Хамза возвращался в Хорезм с победой.
      К тому времени здесь произошли важные перемены. Были сняты с работы некоторые "соратники" Шавката. Обстановка постепенно оздоравливалась. И, словно почувствовав, что и ему надо менять стиль поведения, народный комиссар просвещения прекратил оголтелые нападки на Хамзу. Он даже разрешил поставить в театре Хивы пьесу "Бай и батрак", назвав ее соответствующей моменту.
      Но больше всего Шавкат удивил Хамзу тогда, когда принес в государственный архив и сдал на хранение рукописные ноты Расула Мирзабоши. Вот это уже действительно было неожиданностью.
      Почва под ногами наркома просвещения заколебалась. Его все чаще и все острее критиковали за неправильные методы работы. И, как это всегда бывает, прежние друзья отвернулись от Шавката. Теперь он уже ходил по городу без своей знаменитой каракулевой папахи, был скромен, тих и везде охотно признавал справедливость критики в свой адрес.
      Хамза в кампании по развенчанию Шавката участия не принимал. Вместе с Мадрахимом Шергази и Матюсуфом Харратовым он все свободное время отдавал разбору рукописей Расула Мирзабоши. Хамза пробовал играть "макомы" не только на тамбуре, но и на других инструментах - на фортепьяно, например... Народные мелодии, переложенные на семь "макомов", звучали очень выразительно. Хотелось объединить их в одно целое, хотелось, чтобы все музыкальное богатство народа, собранное многими людьми в течение веков, обрело бы законченные формы какого-то большого и, может быть, даже симфонического произведения...
      Музыка снова проснулась в сердце Хамзы. "Свое", то самое, давнее, соединившись с мелодиями Мирзабоши, оживало, расправляло крылья. "Флейта-позвоночник" дерзко звала замахнуться на высокое, героическое, вечное... Хамза был счастлив.
      В те дни ему предложили стать главным режиссером театра в Хиве. Хамза ждал реакции Шавката. Но профессор вдруг неожиданно куда-то исчез. Будто никогда и не было такого народного комиссара просвещения Хорезмской республики.
      Потом выяснилось, что Абдурахмана спасли его все еще действовавшие высокие покровители, которые в срочном порядке, экстренно куда-то перевели Шавката с большим понижением в должности, не дав тем самым скопившимся над его головой тучам разразиться вполне справедливой, необходимой очистительной грозой.
      Планам Хамзы создать в Коканде новый театр не суждено было исполниться.
      Они пробыли с Зульфизар в Коканде всего несколько дней, когда пришла телеграмма: "Срочно возвращайтесь Самарканд Особоуполномоченный ОГПУ по Узбекистану Рустам Пулатов".
      Глава двенадцатая
      ТЕТРАДЬ ТАШПУЛАТА
      1
      Горные хребты, вершины которых, покрытые вечными снегами, были похожи на головы людей, обмотанные чалмами, обступали город со всех сторон. Углубляясь в кривые переулки и улицы, вы долго будете идти мимо домов и хижин, нагроможденных друг на друга. Ворота и двери похожи на темные пасти могил.
      Стены одних домов крошатся и осыпаются, у других стропила и балки выступают как ребра каких-то доисторических животных.
      Продвигаясь все дальше и дальше, в глубь городского лабиринта, ловишь себя на мысли, что становится как-то тоскливо, безрадостно, мрачно...
      Но вот старый город кончился, и по мере того как вы будете продвигаться к центру, к кварталам аристократии, картина начнет меняться... То и дело возникают современные здания, подобные дворцам. От величественных деревьев и парков, окружающих эти дворцы и еще более умножающих их красоту, на душе делается светлее. Вы дышите уже свободно, полной грудью, и чувствуете себя птицей, вырвавшейся из клетки. Мир, казавшийся только что ужасным, снова представляется вам прекрасным. На какое-то мгновение ваше внимание привлекают искусные узоры и возвышенные изречения из корана на порталах зданийдворцов, и от этого рассеивается мрак ваших тяжких раздумий о; темных безднах этого бренного мира.
      Вы идете дальше. Улицы становятся многолюднее, шумнее.
      Кто-то кого-то зазывая, расхваливает что-то, кто-то злобно ругается, кто-то грустным голосом просит подаяние... Один смеется, другой плачет, один шикарно одет, другой в отрепьях. А если толпа перед вами начнет плескаться, словно вода огромного озера, знайте, что вы приближаетесь к базару.
      Куда ни посмотришь, везде бедные, очень бедные люди.
      Буквально на каждом углу в одиночку и целыми семьями сидят здесь изможденные полуголые нищие, просят подаяние. Проходя мимо них, вы видите протянутые к вам с мольбой руки, тонкие и черные, похожие на птичьи, вороньи лапки. Постоянно встречают вас погасшие, жалкие взгляды, и на душе у вас снова становится грустно... Нищих так много, что даже не знаешь, кому оказать предпочтение.
      Это Гилгит, городок в индийской провинции Кашмир, самый северный опорный пункт британской колониальной администрации, расположенный на стыке советской, афганской и китайской государственных границ.
      По улицам Гилгита шел человек в белой панаме. Присмотревшись к нему внимательно, очевидно, нельзя было не узнать в нем того, кто однажды, много лет назад, совершенно случайно встретился с Хамзой приблизительно здесь же, в этом районе северной Индии. Тогда фамилия этого человека была Лоу... Впрочем, у него было много имен и фамилий. Человек в белой панаме шел, привычно не обращая внимания на тянувшиеся к нему руки нищих, просивших подаяние - бакшиш.
      Около здания с белыми колоннами он остановился, огляделся, поднялся по ступеням, позвонил. Ему открыли. Человек снял панаму и, пройдя через анфиладу залов, оказался в комнате, густо завешанной крупномасштабными картами Советской Средней Азии.
      Это был кабинет резидента британской разведки в Гилгите генерала Маллисона.
      Вошедший и хозяин кабинета обменялись традиционными приветствиями.
      - Когда? - спросил генерал.
      - Завтра, - последовал лаконичный ответ.
      - Все остается в силе?
      - Надеюсь.
      Генерал Маллисон вздохнул.
      - Итак, вы направляетесь в Самарканд, - сказал он, посмотрев на одну из карт. - Путь неблизкий...
      - И нелегкий, - добавил посетитель, - учитывая мой возраст...
      - Как всякий профессионал, вы не имеете возраста, - улыбнулся генерал, - точнее сказать - не должны иметь его.
      - И тем не менее он есть. И дает о себе знать все чаще и чаще.
      - Я наблюдал за вами в окно, когда вы шли по улице. У вас походка чемпиона Британской империи по теннису.
      - Дорогу через Памир пешком в это время года не выдержит даже чемпион мира по теннису. Особенно в обществе этих вонючих дервишей и каландаров.
      - Сочувствую. Но другого выхода нет... Советы и не думают разваливаться сами, как определили когда-то наши легкомысленные специалисты по дореволюционной России. Работу по разрушению Советской власти в Средней Азии мы должны взять в свои руки. Вы - уникальный специалист, владеете почти всеми восточными языками - арабским, тюркским, фарси... Знаете наизусть коран. А это самое главное, так как действовать придется в религиозной среде, постоянно имея дело с представителями высших кругов мусульманского духовенства. Скажу без преувеличения, что вы единственный человек, кому можно доверить интересы Британии в этом районе земного шара. А Советская Средняя Азия сейчас является одной из главных зон наших интересов на Востоке.
      - Британия должна была очень серьезно думать о своих интересах в этом районе тогда, когда пошатнулся трон Романовых. Именно тогда Туркестан, подобно Индии, мог бы украсить корону Англии.
      - В те времена мы были союзниками России и вместе воевали против Германии.
      - Нравственность в политике, генерал?
      - Вы правы. Мы упустили момент.
      - Дважды. Второй раз мы могли бы отторгнуть Туркестан от России во время их гражданской войны.
      - Не разделяю вашего мнения. Во время гражданской войны в России я командовал нашими экспедиционными войсками на территории Туркестана. И я утверждаю, что Советы были тогда непобедимы. Их людей увлекали свежие идеи - братство разных национальностей, отмена частной собственности и так далее...
      Сейчас эти идеи, как всегда бывает при воплощении идей в жизнь, утратили свою новизну. Большинство населения России, прикоснувшись к идеалам коммунизма на практике, пережив голод, отшатнулось от них... Ленин, как один из самых сильных умов двадцатого века, сразу понял это и ввел нэп, чтобы удержать власть в своих руках. Но нэп, накормив людей физически, развратил их духовно. По существу дела, нэп ликвидировал отмену частной собственности - люди в России вернулись к дореволюционным ощущениям... Таким образом, сейчас наступил третий момент для отторжения Туркестана от России, который мы упускать уже не имеем никакого права, ибо история нам этого не простит...
      - Вы, очевидно, знаете, генерал, что до революции я несколько лет жил в Самарканде.
      - Конечно. Ваши археологические исследования из эпохи Тамерлана мне известны. Ведь я же теперь тоже археолог... Хаха-ха!
      - А вы никогда не думали о том, что меня могут опознать в Самарканде, когда я появлюсь там под видом дервиша-каландара?
      - А вы не сразу пойдете в Самарканд. Сначала вам придется побывать в Шахимардане.
      - Шахимардане? В этом захолустном кишлаке, где находится могила святого Али?
      - Шахимардан был захолустным кишлаком до середины прошлого века. Но когда границы России приблизились к Индии, наши с вами предшественники здесь потратили немало усилий и средств, чтобы сделать Шахимардан центром паломничества.
      В те времена царские власти свободно пропускали паломников из Ирана, Афганистана и Индии к могиле святого Али.
      - В свое время я пересек границу царской России официально, как ученый.
      - И сейчас пересечете официально, но уже в качестве дервиша. Советы иногда тоже пропускают паломников. Я дам вам письмо от главы местных мусульман Мияна Башира. Это большой друг Англии.
      - Кому будет адресовано письмо?
      - Руководителю мусульманского духовенства Туркестана Мияну Кудрату. Миян Башир и Миян Кудрат - родные братья.
      - Разве Миян Кудрат живет сейчас в Шахимардане?
      - Нет, он живет в Коканде, в соборной мечети. Большевики отобрали у него собственный дом... Но к нему вы пойдете только после Шахимардана, где вас будет ждать шейх Исмаил, правая рука Мияна Кудрата. Исмаил сориентирует вас в местных условиях и даст провожатого сначала до Коканда, а затем и до Самарканда... Там вас сведут с представителями подпольной мусульманской организации "Союз тюрков". В дальнейшем вы будете включены в группу религиозных шейхов при усыпальнице святого Али и станете вести всю свою работу, опираясь на этих шейхов. Они считаются потомками святого Али и пользуются очень большим авторитетом среди правоверных.
      - Кто вернется с паломниками вместо меня в Индию?
      - Они подменят вас, я думаю, надежным человеком.
      - Внешнее сходство будет обеспечено?
      - Разумеется. По всей вероятности, это будет какой-нибудь курбаши, предводитель одного из отрядов басмачей....
      - Я еще не забыл узбекский язык, генерал.
      - Я рад за вас... Этот курбаши получит у нас золото, оружие, литературу, инструкции и обратно на советскую территорию двинется уже нелегально. Не исключается, что вы еще встретитесь со своим двойником в Туркестане.
      Генерал Маллисон встал и достал из шкафа бутылку виски.
      - За великий Туркестан - новую жемчужину британской короны!
      - Олл раит, сэр!
      - Чтобы уберечь нашу Индию от большевистского влияния, мы должны будем создать ее северную оборонительную границу в Туркестане... А вообще-то я вижу в будущем здесь новый британский доминион, в который войдут Иран, Афганистан, Бухара, русский Закаспийский край, Азербайджан, Хива, Урал и Сибирь.
      - Прекрасный замысел, генерал.
      - Это великая историческая миссия, доверенная нам временем и отечеством.
      - Я счастлив этим высоким доверием.
      - Желаю вам успешно выполнить первую часть этой исторической миссии... Я думаю, вы знаете, что после окончания работы вас ждут погоны полковника и пожизненная рента.
      - В Туркестане есть такая пословица: да не пропасть нам в расцвете йигитских лет!
      - Замечательная пословица. Еще раз желаю удачи.
      - Благодарю, генерал.
      Ранним утром следующего дня генерал Маллисон, одетый как простой чиновник колониальной администрации, вышел из ворот своего особняка и направился в сторону северной окраины Гилгита.
      На улицах города, ведущих к базару, уже занимали свои места нищие. Они опять сидели на земле целыми семьями. И было их так много, что казалось, будто все население Гилгита состоит только из нищих. Генерал изредка бросал в протянутые руки мелкие монеты.
      Он занял место в кофейне на одном из перекрестков. Ждать пришлось недолго - позвякивая колокольчиками на конусообразных шапках, показалась группа дервишей-каландаров, облаченных в живописное тряпье. И в центре паломников шел недавний собеседник Маллисона. Конечно, никто бы не узнал в нем сейчас кадрового офицера британской разведки. Это был типичный бродяга-дервиш с посохом в руках, непрерывно бормотавший себе под нос по-арабски изречения из корана. Обтрепанный халат его был подпоясан веревкой, на которой болтались какие-то железки и высохшая пустая тыква.
      Генерал удовлетворенно улыбнулся. Ну кто бы мог подумать, что этот придурковатый, припадающий на одну ногу и обритый наголо мусульманин (один из лучших выпускников восточного факультета Оксфордского университета, блестящий спортсмен, член королевского яхт-клуба) идет отторгать от России великий Туркестан во славу английской короны и "Интелледженс сервис"? Да в целом мире не найдется такого человека!
      Агент встретился глазами с Маллисоном. Генерал еле заметно кивнул. "Дервиш" закатил глаза, пустил слюну и заковылял мимо, стараясь не отставать от толпы каландаров, нестройно пыливших по улице.
      Много раз всходило над горами солнце. Перевал за перевалом оставался позади. Группа паломников таяла - несколько человек, простудившись на памирских ветрах, среди льдов и снегов, заболели и отстали. Двое, не выдержав напряжения пути, повернули назад. Но остальные упорно шли вперед. Вместе с ними старательно "хромал" по каменистым высокогорным дорогам и член королевского яхт-клуба.
      Наконец подошли к границе.
      Процедура проверки документов была несложной - каландары, усевшись в кружок на земле, охрипшими голосами бубнили молитвы, пока советские пограничники листали их незамысловатые, замызганные бумаги.
      Все. Путь свободен. Непрерывно кланяясь начальнику заставы и прижимая в знак благодарности правую руку к левой стороне груди, паломники, шедшие к усыпальнице святого Али, миновали поднятый вверх полосатый шлагбаум.
      Посланец генерала Маллисона, благополучно пройдя через советскую границу, вступил на землю Советского Туркестана.
      Фергана.
      Широкие, обсаженные развесистыми деревьями проспекты почти геометрически ровно делили город на четкие прямоугольные кварталы. Присущего всем населенным пунктам Востока замысловатого лабиринта переулков и улочек здесь не было. При своем возникновении город (тогда еще Скобелев) был спланирован русскими военными топографами, расчертившими планшет будущего городского строительства только параллельными и перпендикулярными линиями. Вдоль этих линий и шла потом "квадратная" застройка, определив собой уникальный для Средней Азии градообразовательный облик Ферганы, сделав ее похожей на гигантскую шахматную доску.
      ...Каландары толпой шли по городу, направляясь к базару.
      Там, усевшись в ряды нищих, они надеялись, собрав небольшой бакшиш продуктами (так было на протяжении всей дороги из Гилгита), немного подкрепиться и двигаться дальше, к Шахимардану.
      Но хорошо отработанная в пути система бесплатного "походного" питания на этот раз не сработала - на ферганском базаре не было видно ни одного нищего. Образовывать же самостоятельную группу для сбора подаяний в таком большом городе, как Фергана, было нельзя, так как делать это не рекомендовалось еще на границе (запрет на нищенство был необходимым условием при проходе на территорию СССР для иностранных паломников, который они, конечно в кишлаках и маленьких городах, постоянно нарушали).
      Пришлось идти в чайхану и тратить наличные. Местные посетители снисходительно поглядывали на оборванных зарубежных гостей.
      Еще два дня дороги вдоль реки через поля и несколько ущелий, и в долине, окруженной со всех сторон горами, показался долгожданный Шахимардан. Путь был окончен.
      Ночевали во дворе большой чайханы. Хромой дервиш долго не мог заснуть. В небе плыла луна. Какой-то большой купол отбрасывал полукруглую тень в долину. "Наверное, это и есть священный мазар", - думал паломник из Гилгита.
      Странное дело, он не испытывал никаких чувств по поведу благополучного завершения первого этапа своего путешествия.
      Была только усталость... Завтра предстояло свидание с шейхом Исмаилом первый контакт. Каким он будет? Ответит ли шейх на условный пароль? А вдруг не ответит? Сберегатель гробницы не обязан разговаривать с каждым дервишем... Что делать тогда?
      Придется искать другие пути... Какие? Ведь у него же письмо к Мияну Кудрату от старшего брата Мияна Башира из-за кордона... В письме, правда, не было ничего особенного, кроме просьбы помочь в молитвах и бдениях его подателю. Но для Мияна Кудрата тоже существует пароль, при ответе на который начнется следующий этап работы.
      Нет, наладить отношения с шейхом Исмаилом нужно будет во что бы то ни стало. Шахимардан должен стать штабом нового этапа борьбы с коммунистами. Здесь всегда и в любом количестве под видом паломников могут собираться необходимые люди.
      Мятеж против Советов нужно начинать именно отсюда, из святого места... Другими словами, не найти связи с шейхом Исмаилом просто нельзя. Да и откуда возникли сомнения, что этой связи может не быть? Нервы? Шейх ждет гостя из-за рубежа. Может быть, завтра они даже вместе прочитают молитву... А может быть, гостю из уважения предложат пройти вперед и выполнить обязанности имама? Ну что ж, он делал это уже много раз, и никто не отличит его молитвы от молитвы почтенного шейха.
      Хромой дервиш начал наизусть повторять про себя главы корана: суру и хадис, потом фарз и воджиб, потом суннат...
      И не заметил, как заснул.
      ...Утром по заведенной в дороге привычке он проснулся раньше всех других каландаров. Спустился к реке и совершил омовение. Наскоро сотворил первый утренний намаз.
      Когда он вернулся в чайхану, все его спутники уже проснулись. Двор заполняли все новые и новые паломники. Скрипели арбы, протяжно кричали ишаки и верблюды. Десятки людей двигались по главной улице Шахимардана в сторону мазара.
      "Да, это действительно золотое место, - подумал хромой дервиш. Несколько отрядов басмачей, спрятавших под халатами оружие, могут появиться здесь в любой день и ждать сигнала к выступлению. И никто не обратит на них внимания, так как тут всегда много приезжих".
      Каландары из Гилгита двинулись к мавзолею святого Али. Долго поднимались вверх по ступеням... Вот и мазар.
      Около усыпальницы уже собрались сотни людей. Все ждут чуда.
      Открылись ворота мазара. Из мавзолея в огромной белой чалме, похожей на гнездо аиста, во главе группы шейхов вышел хранитель гробницы главный шейх Шахимардана Исмаил. На нем был одет желтый халат-чапан из дорогого сукна, пальцы унизаны перстнями, в одной руке - посох, вторая перебирает четки.
      Вид у шейха был степенный, величественный. Высокий рост, широкие сильные плечи, розовые щеки, черные брови, усы, борода. "Отъелся, подлец, на пожертвованиях", - невольно успел подумать про себя хромой дервиш, изголодавшийся и осунувшийся за время долгой дороги из Гилгита, но тут же, чуть усмехнувшись, подавил в себе эти богохульные мысли, "осквернившие"
      святую минуту явления шейха народу.
      Исмаил начал обход паломников, тесным кольцом окруживших площадь перед мазаром. Кто занял место в первых рядах еще с ночи, тем повезло хранитель гробницы осчастливил их возможностью прикоснуться к своей особе. И они со слезами целовали ему руки, надолго припадали лицом к подолу его халата, шепча молитвы, складывали к ногам жертвоприношения.
      Младшие шейхи проворно уносили пожертвования в мазар.
      (Когда-то, много лет назад, Исмаил делал здесь то же самое перетаскивал дары в гробницу, сопровождая Мияна Кудрата.)
      Паломники из Индии, стоявшие в задних рядах толпы, поняв, что до них сегодня очередь не дойдет, отошли в сторону. Хромой дервиш рассеянно отделился от общей группы, лег на землю, в углубление между двумя старыми могилами, и закрыл голову халатом.
      ...Обход закончился. Кому-то выпала радость, кто-то сподобился увидеть "чудо" - холеное лицо главного шейха, розовые круглые щеки и торчащие пиками в стороны, как у кота, черные жесткие усы.
      Очередь других перенесена на завтра.
      Исмаил стоит один около ворот мазара, глядя на гору пожертвований, сложенных в глубине усыпальницы святого Али.
      Хромой дервиш, почти не хромая, вышел из-за угла мавзолея, неслышно приблизился сзади, сказал еле слышно:
      - Великому шейху Исмаилу шлют свой привет мусульмане Индии и Цейлона.
      Шейх вздрогнул спиной. Но тут же справился с волнением.
      Медленно оглянулся, внимательно осмотрел человека, произнесшего слова, которые он ждал уже очень давно. Чуть помедлил и тихо ответил:
      - Священная гора Букан рада видеть гостя с Цейлона у своего подножья.
      2
      Алчинбек Назири пришел в гости к Абдурахману Шавкату.
      Заместитель народного комиссара был явно озабочен и даже расстроен чем-то.
      ...Высокие ворота, просторный двор с цветником в середине, соединенные друг с другом веранды, резные колонны, окрашенные в розовые и голубые цвета, искусно расписанные потолки...
      Немалые, очень немалые деньги отдал профессор за этот дом и двор.
      Хозяин сидел за роялем, наигрывая грустную мелодию. Гость расположился напротив.
      - Вы давно читали "Моцарта и Сальери"? - задумчиво спросил Шавкат.
      - Хамзу вернули в Самарканд, - сдвинул брови Алчинбек.
      Шавкат, казалось, не понимал, о чем идет речь.
      - Незадолго до вашего прихода я сидел и вспоминал пушкинских Моцарта и Сальери... Если бы у меня были способности Хамзы, я не стал бы заниматься политикой. У него, конечно, талант, но он тратит его на такие пустяки, как пропаганда...
      - Вы оглохли, уважаемый?! - вспылил Алчинбек. - У Хамзы появился в Самарканде новый покровитель!.. Кто он, кто?
      Какой занимает пост?!
      Шавкат наконец спустился с высот поэзии.
      - Да, да, я вас понял. Извините... Покровитель? Надо что-то придумать, как-то обезопасить себя... А что, если вы напишете Хамзе письмо приблизительно такого содержания: "Дорогой друг! Забудем про все горькое и обидное, что было между нами.
      Чего не бывает в спорах о творчестве! Мы должны быть выше мелочей. Все наши взаимные упреки и обиды ничто по сравнению с узбекским национальным искусством, дорогим и святым для всех нас. Возможно, мы оба были не правы в прошлый раз, но я напомню вам, что ищущий человека без изъяна, рискует остаться в пустыне. Вы ни в чем не должны подозревать меня, я ваш истинный друг... Мы все ждем от вас больших произведений и верим в то, что ваше творчество прославит наш народ и лично вас на весь мир..."
      Заместитель народного комиссара молча и мрачно разглядывал собственные ботинки. Он, конечно, знал о том, что Шавкат - человек бессовестный, жестокий и коварный. Но это уже было не коварство, а явная глупость. Называть Хамзу "другом" после их последней стычки? После прихода Зульфизар? Да кто же поверит в это?
      Между тем Шавкат, беззаботно что-то наигрывая на рояле, продолжал говорить с какой-то странно доброжелательной, с какой-то совершенно неожиданной искренней интонацией:
      - Это мелодия Хамзы. Насколько проста и выразительна, а?
      Эх, дорогой товарищ Назири, если бы вы только знали, как тяжело иногда ощущать себя посредственностью! Вам, очевидно, неведомы такие угрызения духа, но мне почему-то не хочется, чтобы кто-то из нас, вы или я, сыграли в жизни Хамзы ту же роль, которую сыграл в жизни Моцарта пушкинский Сальери... Да, судьбе не угодно было, чтобы я стал творцом. Но и могильщиком истинного дарования я тоже не буду.
      Алчинбек вдруг отчетливо понял - Шавкат располагает какими-то новыми, пока ему неизвестными сведениями о Хамзе.
      - Что с вами? - поднял голову заместитель народного комиссара. - Вы заболели?
      - Я абсолютно здоров.
      - Но вы отдаете себе отчет в своих словах? - строго спросил Алчинбек. Как я могу писать Хамзе письмо после той сцены, которая произошла между нами и в которой вы тоже принимали участие?
      - Письмо написать надо, - четко сказал Шавкат. - Я, например, такое письмо уже написал.
      - Вы в своем уме?
      - Гораздо в большей степени, чем вы предполагаете.
      - Объяснитесь, профессор!
      - Охотно. Во всей этой истории с Хамзой мы, поддавшись чувствам, слишком осмелели. Сейчас требуется сделать несколько шагов назад.
      - Что это означает - поддавшись чувствам?
      - Вы забыли о том, как относится к Хамзе Ахунбабаев?
      - Нет, не забыл.
      - Почему же вы бросили рукопись Хамзы на пол? Почему назвали Зульфизар проституткой?
      Алчинбек молчал. Было ясно, что Шавкат начал играть какую-то свою игру. Но какую? На что он рассчитывает? Выйти сухим из воды? Нет, профессор, этот номер у вас не пройдет.
      - Вы уже отправили свое письмо Хамзе?
      - Нет, не отправил. И не думаю отправлять.
      - Зачем же тогда писали его?.. Что вы собираетесь с ним делать?
      - Я снял с него несколько копий и пустил их по рукам.
      - Для чего?
      - Неужели не понимаете? Нужно создать общественное мнение о том, что мы не враги Хамзы. Подробности нашей стычки известны только четверым - вам, мне, Урфону и ему самому.
      А письмо прочтут несколько десятков человек. И расскажут о нем еще стольким же. И возникнет слух о том, что мы против продолжения конфликта, что причиной ссоры были не мы, а вздорный, сумасбродный характер Хамзы...
      - А Зульфизар?
      - Зульфизар - баба! Кто будет слушать бабьи сплетни?
      - А театр, актеры?
      - Театр придется восстанавливать.
      - А угрозы Зульфизар в мой адрес?
      - Зульфизар сказала, что приведет свои угрозы в действие, если мы будем преследовать Хамзу. А мы больше не будем его преследовать, мы ищем мира с ним, мы выступаем инициаторами примирения...
      - А вся история ваших отношений с Хамзой в Хорезме?
      - Я забыл о них.
      - Странно, странно...
      - И ничего здесь нет странного. Жизнь движется вперед, и все вокруг нас постоянно меняется. Вчера мы были противниками Хамзы, а сегодня - его сторонники. Диалектика.
      - Когда-то кто-то приходил в ярость только от одной строчки из песни Хамзы.
      - Я же говорю - диалектика. Все меняется.
      - Ну уж если вы произносите это слово так часто, значит, действительно что-то произошло...
      - Ничего особенного.
      - Что случилось, Абдурахман? У вас есть какие-нибудь новости?
      - Да, есть.
      - Говорите.
      - Я узнал от своих друзей, что Хамзу вернул в Самарканд Рустам Пулатов.
      - Пулатов?
      Кровь схлынула с лица товарища Назири, когда он услышал эту фамилию.
      - Какие подробности?
      - Пока никаких... Кстати, вы не забыли о том, что Рустам Пулатов младший брат друга юности Хамзы Умара-палвана?
      - Нет, не забыл. Кому же еще помнить об этом, как не мне?
      - Вот в чем, дорогой Алчинбек, самая главная опасность этого, как вы сами сказали, нового покровительства. Если только оно реально существует...
      - Да, да, конечно...
      - Теперь понимаете, почему нужно написать письмо Хамзе?
      - Теперь понимаю.
      В кабинете председателя Центрального Исполнительного Комитета Узбекской ССР товарища Юлдаша Ахунбабаева сидел особоуполномоченный ОГПУ республики Рустам Пулатов.
      - По имеющимся у нас из надежных закордонных источников сведениям, говорил товарищ Пулатов, - в последнее время резко возросла активность всех басмаческих центров, засылающих на нашу территорию свои группы для вооруженных диверсий. Вызвано это, по всей вероятности, подготовкой к началу коллективизации. В связи с этим мы уделяем сейчас повышенное внимание пограничным районам. В пределах существующих возможностей стараемся перекрыть все так называемые "окна", "каналы" и "коридоры" проникновения вражеских элементов изза рубежа... В частности, в поле нашего зрения попал Шахимардан. Обстановка там, надо прямо сказать, далеко не из лучших. И я бы даже ужесточил характеристику шахимарданской ситуации - это преступное попустительство интересами безопасности государства!.. Имеется в виду иностранное паломничество к мавзолею святого Али.
      - Я понял, - кивнул Ахунбабаев.
      - Мы не можем больше терпеть такого положения. Необходимо добиться запрещения допуска паломников с той стороны.
      И здесь, на мой взгляд, инициатива должна принадлежать вам - верховному органу власти республики.
      - Религиозный вопрос стоит сейчас очень напряженно, - поправил на столе бумаги Юлдаш Ахунбабаев. - Это область высших интересов. Мусульманские страны, граничащие с нами, постоянно включают проблему свободы вероисповедания в сферу наших государственных отношений. И мы не можем игнорировать это. Приходится искать компромиссные решения.
      - А разве вопрос защиты жизни наших людей от вооруженных бандитов стоит сейчас менее напряженно?
      - Для этого и существуете вы и ваша грозная организация - карающий меч революции.
      - Но если мы видим, откуда исходит вооруженная угроза Советской власти, а нам говорят, что по дипломатическим соображениям эту угрозу ликвидировать нельзя, как же нам дальше работать? Следить за каждым паломником отдельно? Ни людей не хватит, ни средств.
      - Влиять на дипломатические отношения я не могу. Это не в моей власти. А средства на усиление борьбы с контрреволюцией найти можно. Конкретно что-либо обещать сейчас не стану, но разговор принимаю к сведению... Что же касается людей, то вам, очевидно, больше надо привлекать местное население, и в Шахимардане в первую очередь. Ведь кроме паломников и шейхов там есть еще и трудовая прослойка.
      - Значит, государственная власть отказывается помочь нам официально ликвидировать зарубежный канал к усыпальнице святого Али?
      - Повторяю, это вне наших возможностей.
      - Тогда мы ликвидируем его сами.
      - Каким образом?
      - Дадим приказ по военному округу - закрыть границу для религиозных экскурсантов.
      - Паломники начнут скапливаться с той стороны...
      - И самые нетерпеливые, которых ждут тут у нас "молиться"
      с кинжалом в зубах, полезут через границу по горам и ущельям.
      И попадут в наши руки.
      - Вы взвалите на нас много дополнительной и ненужной работы. Пойдут жалобы, протесты, ноты. Придется давать объяснения, писать десятки бумаг...
      - Но пока на нас не взвалено слишком много ненужной работы. И речь идет не о бумагах, а о человеческих жизнях.
      - Границу потом все равно придется открывать для паломников. Дипломаты добьются этого.
      - И снова закрыть...
      - Что же мы так и будем создавать друг другу дополнительные трудности в работе?
      - А у нас, по моим наблюдениям, некоторые организации и работники только этим и занимаются.
      - Меня вы, товарищ Пулатов, тоже причисляете к такого рода работникам?
      - Вас, товарищ Ахунбабаев, не причисляю. Вы же не дипломат.
      - Но как представитель государственной власти невольно разделяю дипломатическую точку зрения.
      - Выходит, мы оба правы...
      - И в то же время противоречим друг другу...
      - Наш разговор, наверное, можно было бы назвать ярким примером ведомственных противоречий. Но это было бы смешно.
      - Почему?
      - У государственной власти не должно быть противоречий с отдельным ведомством. Интересы государственной власти должны быть всегда выше интересов любого ведомства.
      - Наш разговор стоит того, чтобы перенести его в Центральный Комитет партии республики.
      - Надеюсь, там будет найдена позиция, которая устроит нас обоих.
      - Разумеется, без всяких личных обид и претензий?
      - Безусловно.
      - А ведь это, пожалуй, хорошо, что в высшей партийной инстанции мы всегда видим высшую форму истины...
      - Товарищ Ахунбабаев, у меня к вам последний вопрос.
      - Слушаю вас, товарищ Пулатов.
      - В свое время к вам поступал сигнал из Шахимардана об усилении религиозной деятельности местных шейхов при гробнице святого Али.
      - Да, поступал. Я поручил проверить его заместителю народного комиссара просвещения Алчинбеку Назири.
      - Он доложил вам результаты проверки?
      - Конечно. Сигнал оказался ложным... То есть не то чтобы совсем ложным, но некоторые вещи были там сильно преувеличены. У меня есть письменные объяснения Назири.
      - Я не мог бы познакомиться с этим документом?
      - Пожалуйста...
      - Кстати, вы слышали о конфликте, который произошел между Назири и Хамзой?
      - Слышал. Они, кажется, уже помирились.
      - Меня здесь заинтересовал вот какой момент... Мой старший брат в молодости был другом Хамзы. Он очень много рассказывал мне о нем. И Хамза с детских лет был для меня, если так можно сказать, абсолютным эталоном верности и преданности коммунистическим идеалам. И, естественно, тот, кто выступал против Хамзы, всегда был для меня и противником коммунистических идеалов... Это, конечно, очень личное обстоятельство, но оно еще ни разу не подводило меня.
      - Я готов взять эту формулу на вооружение, - очень серьезно сказал Юлдаш Ахунбабаев.
      - Сейчас мне стали известны некоторые детали ссоры Хамзы с товарищем Назири, которого я тоже знаю очень давно... И вот теперь благополучные, как вы говорите, объяснения Алчинбека о положении в Шахимардане. А там на самом деле ситуация очень тревожная... Совпадение двух моментов - вражды к Хамзе и ложь о Шахимардане. Интуиция и опыт подсказывают - здесь что-то есть, нужно потянуть за эту нитку... Зная ваше отношение к Хамзе, ставлю вас в известность обо всем этом.
      Хамза вернулся в Самарканд.
      Дом, в котором они жили с Зульфизар до отъезда, стоял с закрытыми ставнями. Но розы перед окнами цвели все так же ярко и молодо.
      Зульфизар, войдя во двор, наклонилась и сорвала большой красный бутон. Медленно поднесла его к лицу. Волна аромата коснулась ноздрей молодой женщины - они вздрогнули. Упали вниз ресницы, томно сузились глаза.
      Хамза наблюдал за женой. И движения ее ресниц вдруг передали ему на расстоянии пряный запах нежных лепестков. Он "услышал" розу.
      И мгновенно возникла мелодия - еще далекая, слабая, еле различимая, но уже единственная, своя...
      Он быстро вошел в дом, сел к пианино и начал играть. Мелодия ускользала, таяла... он ловил ее, любовался ею... она снова исчезала... он находил ее и терял, сливался с ней, "видел" ее сквозь слабое серебристое сияние, она кружилась перед ним и вокруг него мерцающими красными соцветиями.
      Зульфизар открыла ставни. Свет хлынул в окна. Хамза, улыбнувшись свету, продолжал играть. Пальцы как бы сами касались клавиш - без его участия. Он только слушал мелодию, одобряя или не одобряя ее.
      Он просидел около пианино до самой темноты. И утром, едва рассвело, снова начал играть. Он стосковался по инструменту и опять до вечера не отходил от пианино. Сделал короткий перерыв на обед и снова вернулся. И все играл, играл, играл...
      Так продолжалось несколько дней. Один напев сменял другой.
      Мелодии роились в голове и в сердце. Иногда он снимал руки с клавиатуры, а музыка все звучала и звучала в нем. Слышались торжественные звуки сверкающих на солнце больших золотых труб. Серебристо вскрикивали фанфары. Потом вступали высокие голоса скрипок. Они звали за собой куда-то за облака и выше, выше...
      Огромный хор поет что-то протяжное, возвышенное, оперное.
      Мелькают огни, лица, поднятые вверх руки. Бурлит человеческое море перед полицейским участком в кишлаке Катта Авган, где началось восстание мардикеров... Шеренга солдат. Залп! Удары литавр, глухой рокот барабана... Падают убитые и раненые.
      Народ в гневе бросается на царских опричников, оркестр гремит во всю свою мощь - водопад, ураган, тайфун звуков, фанфары зовут на мятеж против белого царя... Вихрь скрипок перебрасывает пламя народного возмущения из уезда в уезд. Как говорит пословица: народ подует - поднимется буря!.. Бай-контрабас оказывает упорное сопротивление, толстые золотые трубы байские прихвостни - поддерживают его... А по улицам кишлаков уже маршируют под бравые переливы флейты все новые и новые войска... Залп! Еще залп! Удар литавр - смертельный холод металла, рыдание барабана. Восстание подавлено - траурный плач скрипок, крики фанфар, стоны фагота...
      ...В дом приходили люди. Из Наркомпроса. Говорили о восстановлении театра. Хамза, сказавшийся больным, слушал невнимательно - музыка не отпускала его. Ему не хотелось возвращаться в театр - весь мир перед ним был перечеркнут пятью нотными линейками. Мир был заполнен только нотами. Не было никаких мыслей, были только мелодии. Лица людей, как круглые знаки нот, перепрыгивали с линейки на линейку. Лица "звучали" - - каждое своей нотой.
      Несколько раз приезжал Рустам Пулатов. Говорили подолгу.
      Вспоминали Коканд - Умара, Буранбая... Пулатов рассказал, что Алчинбек Назири выступил на партийном собрании с очень самокритичной речью, осудив методы своей работы, признав, что допустил перегиб в истории с проверкой идейного содержания репертуара театра. Но Хамзе было неинтересно даже это.
      Он чувствовал себя по-настоящему хорошо только тогда, когда оставался вдвоем с Зульфизар и погружался в свое новое состояние - ожидание музыки. Зульфизар пела в саду, Хамза сидел около рояля, возникало начало мелодии, Хамза опускал руки на клавиши, повторял начало... Мелодия росла, крепла, наполнялась гармонией, вызывала в памяти картины прожитой жизни, сладко опускалась на сердце, светлой и мудрой печалью входила в душу, орошая ее безбрежным половодьем чувств, безотчетной и радостной полнотой творчества.
      Мелодия овладевала миром. И Хамза был счастлив.
      Но иногда все исчезало - музыка гасла. Слух обрывался, пропадал, отключался. Тишина повисала над землей, глухая тишина. Поля превращались в пустыню, живые зеленые краски сменялись желтыми, песочными. Нигде не было никаких цветов.
      Нигде не было Зульфизар.
      В такие черные секунды Хамзу почему-то всегда уносило в юность... Хотелось разобраться в том, что происходило тогда, на заре его жизни, что стало причиной многих событий, вовлекавших его в водоворот бытия... иногда и против его желания и воли...
      Был ли он счастлив в те годы?.. Все его мечты, все надежды молодости вдребезги были разбиты смертью Зубейды...
      ...Взрыв аккордов! Раскаты грома! Фанфары ударили серебристым прибоем в далекий берег памяти. Смычки скрипок как птицы взлетели над оркестром, распахнув занавес времени. Зычно зарокотав, откликнулся друг-барабан. Широкий, протяжный народный запев возник издалека - хор пел напряженно и страстно, но сдержанно, тихо... Восстание мардикеров подавлено, утоплено в крови. (Скорбные голоса скрипок.) Белый царь победил, муллы и баи во всех мечетях Коканда бесплатно угощают народ всевозможными яствами по случаю... победы над народом.
      Пламя гнева, рванувшееся из всех наболевших сердец сразу, погашено, страсти улеглись, зачинщики вздернуты на виселицы.
      (Траурные мелодии одна за другой льются из всех духовых инструментов, и кажется, что это льются слезы народа, что это плачет одна большая, доверчивая и добрая душа народа.) Сотни людей сидят в тюрьмах, сосланы на каторгу в Сибирь. По всему Туркестану идут публичные экзекуции - взрослых мужчин на глазах их детей секут шомполами и розгами только за то, что они не захотели как скот идти на убой в чужие холодные земли.
      Везде оскорбляют и бьют бедняков. По приказу генерала Куропаткина туземному населению сельских местностей запрещено ездить в поездах. И тысячи дехкан, неся на себе свою поклажу, день и ночь бредут вдоль железнодорожного полотна.
      Как простодушны были они, наивно слушая лживые слова царских чиновников о том, что стоит им только прекратить восстание - и жизнь их сразу станет похожа на рай... Вот он, рай!
      Людям отказано в праве быть людьми. Вереницы сгорбленных фигур в полосатых халатах ковыляют, плетутся, ползут через пустыни и степи, не смея даже приблизиться к станциям, на которых садится в поезда только чистая публика... Какое сердце может остаться равнодушным к этой картине? Какая музыка должна выразить все эти унижения и страдания целого народа?
      Восстание мардикеров подавлено, утоплено в крови. (Рыдающие голоса скрипок.) Вокзал в Коканде. Отправляют первую партию мобилизованных. В четырех районах города отобрали ровно тысячу человек - самых сильных молодых мужчин. Под конвоем солдат пригнали на товарную станцию, к теплушкам.
      (Медленный, траурный, почти похоронный марш...) Огромная толпа провожает мардикеров - отцы, матери, жены, сестры.
      В воздухе стоит плач, стоны, крики... Сотни женщин обливаются слезами. Старики с трясущимися головами прижимают к груди сыновей и внуков, может быть, в последний раз.
      Зачем, зачем, зачем увозят их на север, в холода и стужу, от привычного южного солнца, от хлопковых полей и арыков, от родных домов и улиц? Никто из них никогда не был в далекой России, никто не умеет жить ни по каким другим законам и правилам, кроме своих, мусульманских. Где они будут молиться? Что кушать, привыкшие только к своей пище? Они не знают русского языка, русских обычаев, они будут страдать и мучиться среди чужих людей, и многие наверняка уже никогда не вернутся обратно.
      Какой мелодией можно передать этот разлив народного горя?
      Какой гармонией соединить страдания многих тысяч людей в единый стон души всего народа?.. И, может быть, здесь уже нужна не Мелодия, а могучее симфоническое звучание огромного оркестра - десятков скрипок, альтов, виолончелей, арф, валторн, кларнетов, гобоев?.. Под силу ли ему вместить в себя весь этот океан звуков?.. Нет, здесь нужен Бетховен или Чайковский, Моцарт или Мусоргский, чтобы распахнуть настежь сердца людей, чтобы музыка извергалась как вулкан, чтобы взорвать тишину памяти, чтобы сопереживание двинулось из сегодняшнего дня в то далекое время и наполнилось там реальностью тех чувств и тех ощущений.
      Да, он не Моцарт и не Бетховен, и не Мусоргский, не Чайковский. Он подошел впервые к фортепьяно в двадцать пять лет.
      Но он Хамза.
      Он всегда замахивался на невозможное. Он бросал вызов недоступному. Он никогда не боялся недостижимого.
      Он попробует.
      Человек должен идти дальше того, что он может осилить.
      Иначе жить будет неинтересно. Иначе жизнь остановится.
      В тот день мардикеров так и не посадили в теплушки. На ночь их заперли в длинную одноэтажную казарму около товарной станции. Родственники, пришедшие проводить мобилизованных, собрались перед окнами казармы. Никто не уходил. Каждому еще раз хотелось увидеть дорогое лицо сына, мужа, брата. То и дело из толпы провожающих слышались голоса:
      - Кадырджан, сынок!..
      - Усманали, дитя мое, выгляни в окно!..
      - Эй, Акбарали! Где ты там, родненький ты наш?.. Покажись хоть еще разок!..
      В полночь небо очистилось от туч. Высыпали все звезды.
      Глядя из бездонной глубины вселенной на землю, они мигали и переливались влажными искрами, словно кто-то огромный и многоокий, охваченный всеобщей мировой скорбью за людей, пытался смахнуть слезу с глаз.
      Ослепительно белая, молочная луна освещала своим пронзительным светом неподвижные лица мардикеров, припавшие к решетчатым окнам казармы. Луна висела в небе как безмолвный, безгласный, безъязыкий колокол.
      И начальник конвоя - пожилой, нестроевой русский офицер в пенсне на шнурке - не выдержал.
      Нарушая все уставы караульной службы, он приказал вывести мобилизованных из казармы. Солдаты были построены длинной шеренгой. По одну сторону разрешено было стоять родственникам, а по другую - уезжавшим мардикерам.
      В эту минуту около казармы появился Хамза.
      Днем он поругался с Алчинбеком, который в то время был редактором газеты "Голос Ферганы" (имелся в виду не город Фергана, а вся Ферганская долина). Хамза принес в редакцию статью, в которой клеймил позором всех тех, кто откупился деньгами от мардикерства. В конце статьи он написал, что готов идти в мардикеры сам, и призывал последовать своему примеру всех молодых узбеков-интеллигентов призывного возраста, освобожденных от мобилизации царским указом.
      Алчинбек печатать статью отказался. Хамза назвал его трусом.
      - Я не могу советовать людям со страниц нашей газеты нарушать царский указ! - вспылил Алчинбек. - Сыновья состоятельных людей и должностные лица освобождаются от мардикерства. Вы учитель, вы просвещенный человек, царь проявил к вам снисхождение и милость. И поэтому вас тоже никто не возьмет в мардикеры. Зачем вам это нужно?
      - Я хочу быть вместе с народом! - гремел Хамза.
      - Оставайтесь с народом здесь, в Коканде! - огрызался Алчинбек.
      - Мардикеры едут на верную гибель!
      - Так вы тоже хотите погибнуть с ними?
      - Я хочу помочь им, я хочу защитить их! Я знаю русский язык, я проехал через всю Россию, возвращаясь из "хаджа"!
      Если я буду с ними, я смогу уберечь их от многих опасностей!
      Они ругались целый день. Хамза сел переделывать статью, смягчая ее тон. Поздним вечером второй вариант был готов. Но Алчинбек не принял и его.
      Хамза в сердцах швырнул рукопись на стол редактора.
      - И после этого вы смеете называть себя сыном своей нации?! - Сжимая кулаки, Хамза с ненавистью смотрел на Алчинбека. - Я больше не хочу вас знать!.. А все ваши слова о любви к народу были ложью! Вы любите только одно - подбирать жирные куски, которые падают с хозяйского стола!
      И, выходя из редакции, так хлопнул дверью, что потолок над головой главного редактора газеты чуть было не обвалился.
      Возвращаясь домой, Хамза совершенно случайно услышал на улице, что отправление мардикеров отложено до утра. И он тут же повернул к вокзалу. Ему захотелось еще раз попрощаться с Умаром-палваном, который был мобилизован в Коканде одним из первых. Во время восстания отец Умара, Пулат-ата, был убит полицейскими в кишлаке Гандижирован.
      ...Хамза шел вдоль шеренги солдат по той стороне, где стояли родственники. Он слышал разговоры прощавшихся, и сердце его сжималось от боли. Душа не могла больше выносить этого чудовищного напряжения беззащитных, безропотных человеческих чувств. Старики отцы, исходя из своего жизненного опыта, давали сыновьям последние наставления (что можно делать на чужбине, а чего нельзя, с какими людьми стоит знакомиться, а каких следует остерегаться). И у многих стариков эти наставления звучали как завещания: если вернешься живым из мардикерства, а меня уже не будет на свете, веди домашнее хозяйство экономно, разумно, почитай мать, если застанешь ее; воспитывай младших братьев, выдай замуж сестер...
      Умара Хамза нашел в самом конце шеренги. Напротив него за солдатами стояли мать Шафоат-айи и жена Зебихон. Трое маленьких сыновей Умара держались за подолы платьев бабушки и матери.
      А рядом с Умаром нетерпеливо переминался с ноги на ногу молодой широкоплечий парень - точная копия Умара. Это был его младший брат Рустамджан - будущий Рустам Пулатов.
      (Вот почему так отчетливо вспомнилось восстание мардикеров после возвращения в Самарканд из Коканда.) Своим резко очерченным профилем Рустамджан был похож на изображение древнего воина из рукописных исторических книг о походах Тамерлана, Темирленга - железного Тимура.
      Вместе с братьями Пулатовыми уходил в мардикеры и их сосед по улице Хатамджан. Его провожали отец Кудрат-ата и сестра Тозагуль. На нее-то и бросал свои красноречивые пылкие взгляды Рустамджан.
      Поговаривали, что к шестнадцатилетней Тозагуль уже приглядывается Мастура-яллачи - Мастура-сводница, постоянно обновлявшая свой "гарем на колесах". Даже присылала доверенных людей к отцу красотки. Но бедняк Кудрат-ата выставил нечестивцев за ворота, объявив им, что нет в этом мире таких денег, за которые он продал бы свою дочь. А крепыш Хатамджан, встретив непрошеных гостей около своего дома и узнав о цели их прихода, накостылял обоим по шее, защищая честь сестры, так крепко, что "доверенные люди", подобрав халаты, мчались через всю махаллю, как призовые жеребцы на скачках.
      Да, был такой эпизод. Но Рустамджану было наплевать на него. Ему давно уже надоела старая жизнь, и в том числе и все эти затянувшиеся проводы, причитания женщин, молитвы стариков. Ему хотелось поскорее уехать из Коканда, где погиб отец.
      Он, может быть, вообще никогда не стал бы возвращаться обратно, если бы не Тозагуль... А мардикерства Рустамджан не боялся, - наоборот, хотелось посмотреть новые места и как живут там люди. Благодаря огромной физической силе - фамильной черте братьев Пулатовых - Рустамджан надеялся выбраться из мардикерства невредимым. Тем более что его обещает ждать Тозагуль.
      Улучив минуту, младший брат Умара сделал девушке знак отойти в сторону от родителей.
      - Тозагуль!..
      - Рустамджан!..
      - Вы всегда в моей душе, Тозагуль, всегда рядом со мной, в моих мечтах...
      - И я все время тоже думаю о вас, Рустамджан...
      Они тянули друг к другу руки сквозь строй солдат, и Хамза, стоявший рядом с Умаром, увидев это, подумал: вот он, образ моей родины, - два юных существа, богатырь и красавица, два юных сердца рвутся друг к другу, но их разделяет солдатский штык и царский указ, по которому этого молодого парня с лицом римского бога увезут сейчас неизвестно куда, а красавица останется лить слезы и мучиться в разлуке...
      - Тозагуль, дорогая, - шептал Рустамджан, - обещайте ждать меня...
      - Обещаю, обещаю...
      - Не верьте никаким слухам и разговорам, никаким чужим письмам...
      - Не буду верить, не буду...
      - Я вернусь, я обязательно вернусь! Ваша любовь и верность сохранят меня...
      - Я буду молиться за вас, Рустамджан, дорогой...
      - Я не забуду вас ни на одну секунду, пока мы будем в разлуке...
      - И я не забуду...
      - Вы мое счастье, Тозагуль...
      - Берегите себя, Рустамджан, вы должны вернуться здоровым...
      - Я вернусь таким же, каким ухожу. Мы сыграем свадьбу, у нас будут дети...
      - Я верю, верю...
      - Все будет хорошо, очень хорошо.
      - Я верю, верю!..
      - Я украшу цветами порог вашего дома в первый день нашей встречи...
      - Верю, верю...
      - Навещайте иногда мою мать, она стала совсем больная после гибели отца...
      - Обязательно, не беспокойтесь, я буду приходить к Шафоат-айи каждый день...
      - Спасибо, Тозагуль, прощайте, до встречи...
      - До встречи, Рустамджан...
      У Хамзы на глаза навернулись слезы. Ему вспомнилась Зубейда. Сколько раз уже мир был свидетелем вот таких расставаний, клятв, обещаний, надежд... И сколько их осталось неисполненными, несовершившимися... Пусть хоть у этих получится.
      Мать Умара-палвана гладила сына по голове, целовала его руку, прижималась щекой к широкой груди. Старушка совсем обессилела от слез. Умар почти держал мать на руках, и она, припав лицом к его плечу, жадно вдыхала родные запахи сына, жившие в ее сердце, наверное, всю ее жизнь с того самого дня, когда она родила этого огромного широкоплечего мужчину, и до сегодняшней ночи, когда она, как ей казалось, видела своего первенца в последний раз.
      А рядом с ними стоял отец Тозагуль и Хатамджана Кудратата. Он говорил Умару, что тот может ни о чем не беспокоиться, он, Кудрат, присмотрит по-соседски и за его матерью, и за женой, и за ребятишками. Он не оставит пулатовских женщин без мужского глаза, он поможет им обработать посевы, а когда мардикеры, даст бог, вернутся домой, все они вместе - Умар, Хатамджан и он, Кудрат, - устроят молодым, Тозагуль и Рустамджану, большой и веселый свадебный той.
      Между тем уже рассветало. Начальник конвоя, маленький толстый офицер в пенсне на шнурке, приказал солдатам загонять мардикеров обратно в казарму. На железнодорожный путь медленно втягивался паровоз с вереницей красных теплушек. С тормозных площадок вагонов соскочили несколько усатых фельдфебелей - этапная команда. Около казармы разгружали подводы с обмундированием. Из окон казармы начали доноситься лающие команды фельдфебелей, крики, матерная ругань.
      Из города в нескольких экипажах и фаэтонах прикатила группа начальствующих лиц во главе с полицмейстером Медынским и Садыкджаном-байваччой, который, как человек, оказавший большие услуги царствующему дому Романовых, и как член Государственной думы всех созывов, с первого же дня мобилизации был назначен председателем Мардикерского комитета.
      За это назначение байвачча через Алчинбека передал Медынскому чек на десять тысяч рублей. И сам, конечно, внакладе не остался, Везде и повсюду публично называя себя верной собакой белого царя, цепным псом его императорского величества, Садыкджан сразу же взял за горло всех крупных баев Андижана, Намангана и Маргилана, требуя от них помимо официального выкупа огромные взятки за освобождение их сыновей от мардикерства. А своему главному врагу и конкуренту Миркамилбаю Муминбаеву байвачча пообещал выколоть второй глаз, если тот не переведет на его личный счет за троих сыновей сто тысяч рублей. И Миркамилбай, проклиная Садыкджана последними словами, перечислил ему требуемую сумму. Байвачча торжествовал - он чувствовал себя полным повелителем Ферганской долины, почти эмиром. И, как говорится, не попортив руки, еще и неплохо заработал на царском указе о мобилизации, положив в карман без малого полмиллиона рублей.
      Мардикеров сотнями выводили из казармы и строили в походную колонну. Толпа родственников ахнула - узбекских парней было не узнать. Все они, одетые в черные кожаные куртки, такие же черные штаны и черные кожаные фуражки с козырьками, были похожи на могильщиков, на похоронную команду.
      Теперь-то уж всем было абсолютно ясно, что их детей, братьев и мужей увозят на верную смерть. Плач, рыдания, стоны раздались с новой силой.
      Но полицмейстер, полковник Медынский, встав во весь рост в открытом ландо и звеня густым завесом орденов на парадном мундире, зычно закричал, что первая тысяча отборных кокандских мардикеров должна оправдать доверие царя и смыть позорное пятно восстания со славного знамени Ферганского вилайета.
      Потом кричал Садыкджан-байвачча. Он уверял мардикеров в том, что они могут быть спокойны за свои семьи: о каждой из них будет заботиться лично он сам. (Хамза, стоявший в толпе провожающих, грустно усмехнулся.) Садыкджан призывал мобилизованных честно выполнить свой долг перед белым царем и аллахом. Он поднял над головой коран в золотом переплете, поцеловал его и приложил ко лбу. Выйдя из экипажа, байвачча приблизился к уезжающим и, увидев знакомое лицо Умара Пулатова, протянул ему священную книгу.
      И Умар, растерявшись, поцеловал коран на верность государю-императору Николаю II. (Хамза, задохнувшись от неожиданности, зажмурил глаза.)
      Ударил колокол. В оцеплении солдат мардикеров повели к вагонам. Кожаные куртки скрипели прощально и страшно.
      И люди в них, родные и близкие еще совсем недавно, были уже чужими. Черная колонна исчезла за воротами товарной станции.
      И створки ворот захлопнулись, как крышка гроба.
      Дурным голосом завыла какая-то женщина. Колокол ударил второй раз. Толпа забурлила, заголосила, заметалась и... прорвала оцепление.
      - Ахмаджан, сынок!..
      - Тунчибай, милый!..
      - Кадырджан, где ты, где ты?!..
      - Возвращайтесь!..
      - Пусть аллах сохранит тебя!.. Помни о детях!..
      И в третий раз ударил колокол. Протяжно, испуганно, как в последний раз на земле, разрывая душу на части, загудел паровоз. У-у-а-а-а!.. Дернулись с железным лязгом и скрежетом вагоны.
      Хамза, потрясенный картиной проводов, не выдержав, бросился к поезду. Солдат с винтовкой в руках загородил ему дорогу.
      Хамза оттолкнул его.
      ...Вот он, вот он, Умар, высунулся из дверей теплушки.
      - Хамза, прощай! Не поминай лихом!
      - Умар, друг, до встречи, до встречи!
      Рядом бежали Шафоат-айи, жена Умара Зебихон, дети...
      Шафоат уронила паранджу, седые волосы ее растрепались, она рвала на себе волосы.
      - Умар, сыночек, сыночек!.. Рустамджан! Не увижу вас больше никогда-а-а!..
      Хамза, оглянувшись, в ужасе остановился. Сотни женщин бежали по рельсам за вагонами.
      Зебихон, подхватив на руки младшего сына, бежала впереди всех.
      - Умар, муж мой!.. Трое у нас!.. Что буду делать, если вы не вернетесь?!
      Поезд уходил, уходил... Из теплушек кричали, махали руками.
      Последний вагон, вздрогнув на стрелке, покинул территорию станции.
      Зебихон, задохнувшись, остановилась, опустила на землю мальчика. К ней подбежала Шафоат.
      Последний вагон делался все меньше и меньше, все меньше и меньше...
      Рванув на груди платье, Зебихон закричала и, вскинув вверх руки, упала на рельсы.
      Шафоат, пошатнувшись, опустилась на землю рядом с женой сына.
      Одна за другой опускались на теплые еще рельсы бежавшие за вагонами женщины. Они гладили их руками, целовали пропитанные мазутом шпалы, перебирали пальцами насыпанную между шпалами мелкую гальку и щебень.
      Зебихон лежала на рельсах лицом вниз. Около нее лежала Шафоат.
      Вся территория товарной станции, все подъездные пути были усеяны лежавшими на рельсах женскими фигурами.
      Бессильно уронив руки и опустив голову, сидел перед пианино Хамза. Далекое, давнее воспоминание опустошило его сердце, выскребло душу.
      Разве может музыка звуков, рождаемая человеком, сравниться с трагической музыкой жизни, которую создает само время?
      Никогда не увидел больше свою Тозагуль Рустамджан. Она умерла от тифа летом девятнадцатого года, а он, закрученный вихрем войны и революции, вернулся на родину только после окончания гражданской войны, пройдя почти по всем ее фронтам.
      Не дождался и Кудрат-ата Хатамджана, погибшего в мардикерах.
      Умар-палван пришел из мардикерства накануне свержения царя, но через год сложил голову при подавлении Кокандского мухтариата, оставив Зебихон с тремя сыновьями, заботу о которых взял на себя Рустам Пулатов.
      И Шафоат, проводив мардикеров, не увидела больше своего младшего - она не пережила гибели Умара.
      Жизнь чертит свои острые нотные линейки через судьбы людей. Так стоит ли соперничать с жизнью? Даже если ты Хамза?
      Доступны ли музыке звуков, создаваемой человеком, раскаты жизненных гроз, извергаемых временем?
      Раздавленный воспоминаниями, сидел Хамза перед пианино, бессильно уронив руки, опустив голову.
      В сердце его вошло сомнение. Надолго ли? Он этого еще не знал.
      3
      Два человека верхом на ослах выехали из скалистого мрачного ущелья на широкую, уложенную аккуратно обтесанными камнями дорогу. Ярко светило солнце, горы, вышедшие из-под снега, оживали первой зеленью трав и пестрыми коврами ранних цветов. Небо впереди над степью голубело до самого горизонта.
      ; Путники ехали неторопливо, оживленно переговариваясь йежду собой, иногда оглядываясь на остающиеся позади скалистые предгорья. По своей одежде они были похожи на обыкновенных дехкан, болтающих о разных пустяках, чтобы скоротать расстояние до ближайшего кишлака.
      Но это были не дехкане.
      В полдень солнце начало сильно припекать. Путешественников разморило. Они остановили своих невозмутимых "иноходцев"
      возле невысокого холма, спустились к ручью, утолили жажду, ополоснули лицо. Горная вода в ручье была настолько прозрачна, что на дне его было видно много красивых разноцветных камешков.
      Неожиданно где-то рядом раздалась песня. Из-за склона холма показалась отара овец. Сбоку шел молодой чабан, заливаясь во все горло. Заметив незнакомых людей, он остановился и замолчал.
      - Да не уставать вам! - произнес традиционное приветствие один из путников. - Какую замечательную песню вы поете... Что это за песня? - А вы не местные? - удивился певец-йигит.
      Второй "дехканин" пристально, исподлобья посмотрел на него.
      - Почему не местные? - спросил он. - Мы из Шахимардана.
      - Ну тогда можете и не знать эту песню, - махнул рукой чабан, - в Шахимардане всегда много приезжих людей.
      - А ты сам откуда?
      - Из Вадила.
      - А почему ты решил, что мы приезжие?
      - Так ведь это же песня нашего поэта Хамзы. Он сейчас живет в Самарканде, а родом тоже отсюда, из Вадила. Его песни все тут у нас поют.
      Когда путешественники снова взгромоздились на своих ослов и поехали дальше, первый сказал второму:
      - Хорошенькое дело, мальчишка-пастух сразу же определил, что я не местный.
      - А вы бы меньше вступали в случайные разговоры, - угрюмо буркнул второй.
      - Но мне же надо тренироваться в разговорной речи.
      - А вы тренируйтесь со мной.
      Первый "дехканин" усмехнулся.
      Между тем память его работала с профессиональной быстротой и четкостью. Хамза... Индия, Бомбей, Рабиндранат Тагор.
      Значит, тот человек, с которым он много лет назад побывал у гурудеви, не исчез в водовороте мировой войны и русской революционной бури, а стал знаменитым поэтом у себя на родине, песни которого поют простые даже чабаны.
      Сейчас он живет в Самарканде. Может быть, судьба столкнет их еще раз?.. Узнает ли он его? Вряд ли. Слишком много воды утекло с тех пор.
      И кроме того, археолог Арчибальд Лоу, интересовавшийся когда-то эпохой Тамерлана, сейчас уже не хромой дервиш. Он шейх Сайд Агзамхан-ишан, духовный брат и религиозный соратник смотрителя гробницы святого Али шейха Исмаила, который, дав ему в провожатые до Коканда одного из самых верных своих людей, Гиясходжу, обеспечивает в настоящий момент выполнение главного пункта плана генерала Маллисона - встречу его посланца с главой всех мусульман Туркестана святым Мияном Кудратом.
      Товарищ Назири принимал посетителя. Это был крупный молодой мужчина. Звали его Ташпулат. Он приехал в Самарканд из Шахимардана. К товарищу Назири Ташпулата направили из приемной ЦИК республики.
      Непрерывно звонили телефоны. Заместитель народного комиссара, не щадя здоровья, подробно и демократично отвечал на все вопросы. Товарищ Назири в полном соответствии с данным на последнем партийном собрании обещанием перестраивал свой стиль работы.
      В очередной раз зазвонил телефон. Алчинбек, взяв трубку, назвал себя. Видимо, услышав какую-то неприятную новость, нахмурился.
      - Нет! Нет! Нельзя допускать этого!.. Кто сильно настаивает? Хорошо. Я сам поговорю с ним. Мы как следует обдумаем этот вопрос. Спешить не надо. Перерассудим и придем к одному решению. Значит, договорились? Впредь до особого распоряжения.
      Понятно. Хош, до свидания!
      Он повесил трубку и обернулся к Ташпулату.
      - Простите, дорогой товарищ. Сами видите - вздохнуть некогда. И так с утра до вечера. Ни минуты покоя... - Налив в пиалу чай, протянул ее Ташпулату. - Теперь можно поговорить о вашем деле. Что вас заставило приехать сюда, проделав такой длинный путь?
      - Мне сказали, что наше заявление находится у вас.
      - О чем было ваше заявление?
      - О преступных делах, которые творятся в нашем Шахимардане.
      - В Шахимардане?.. - Алчинбек на мгновение задумался. - Я помню ваше заявление. Значит, это вы писали его?
      - Нет, я не очень грамотный. Писали Амантай и Алиджан.
      Но об этом заявлении знают все наши батраки, они могут подтвердить каждое слово.
      - Значит, могут подтвердить?.. - Алчинбек опять задумался. - Дело обстоит так, уважаемый товарищ. Вы совершенно напрасно беспокоитесь. Ваше заявление разбирают опытные люди. Проверим, все выясним... Насколько я помню, в заявлении говорилось о том, что в мавзолее святого Али во время гражданской войны басмачами был сожжен заживо отряд красноармейцев. Сейчас мавзолей опять отстроен, а басмачи, которые сожгли красноармейцев, стали шейхами при гробнице, не так ли? И они, эти шейхи, обманывая мусульман-паломников, прибывающих со всех концов Средней Азии, обирают их за счет пожертвований, пируют и наслаждаются жизнью. И вообще им, шейхам, живется в Шахимардане очень хорошо и привольно. Об этом писали ваши друзья Алиджан и Амантай?
      - Верно, об этом! - взволнованно произнес Ташпулат. - Я все видел своими глазами, все знаю. Хазрат Миян Кудрат дал благословение на сожжение мавзолея, а шейх Исмаил поджег гробницу.
      По спине Алчинбека пробежала нехорошая дрожь, но уже в следующую секунду он взял себя в руки и спросил:
      - Сколько вам было тогда лет?
      - Восемнадцать.
      - И вы были рядом с шейхом Исмаилом-? - пристально взглянул на Ташпулата Алчинбек.
      - Зачем вы так говорите? - обиделся Ташпулат. - Что мне было делать рядом с шейхом Исмаилом?
      - Ну, пошутил, пошутил, - улыбнулся товарищ Назири, поняв, что взял неверный и даже опасный тон.
      Ташпулат смотрел на ответственного работника Наркомпроса с недоумением, и заместитель народного комиссара решил перевести разговор в такую сферу, которая бы заставила этого деревенского дурака забыть о его, Алчинбека, неудачной подозрительности.
      - Вы очень правильно сделали, что пришли ко мне. Я давно уже занимаюсь Шахимарданом. До вашего заявления было одно письмо, которое я сам лично проверял. Тогда мне, очевидно, не все правильно рассказали... Теперь, после вашего приезда, дело принимает другой оборот...
      - Я хочу еще сказать о голосах с могилы святого Али...
      - Каких голосах?
      - В последнее время из гробницы по ночам раздаются голоса... Они пугают весь кишлак. Говорят, что это сгоревшие красноармейцы проклинают Советскую власть, которая послала их на верную гибель.
      Алчинбек не смог удержаться от улыбки.
      - Мы выясним, кому принадлежат эти голоса, и тех, кто занимается контрреволюционной агитацией, накажем по всей строгости закона. Так и передайте своим товарищам... А шейха Исмаила, этого волка с окровавленной пастью, я думаю, скоро арестуют.
      - Давно пора это сделать.
      - Сделаем, сделаем, не беспокойтесь... Вы, кстати сказать, где остановились в Самарканде?
      Ташпулат смутился и покраснел.
      - В Доме дехканина. Только на отдельную комнату не хватило... Я ночую во дворе. Все-таки дешевле.
      - Вот тебе и раз! - искренне возмутился Алчинбек. - Почему же во дворе? Сейчас осень, по ночам холодно... Я сейчас же дам указание, и вам выделят комнату. О деньгах не беспокойтесь - мы оплатим. Ведь вы же приехали не по личному делу, а по общественному... А заявление, написанное вашими друзьями, я завтра же ставлю на особый контроль. Зайдите ко мне через три дня, и я расскажу вам, какие будут приняты меры в первую очередь... А пока отдыхайте, гуляйте по Самарканду, посмотрите площадь Регистан, Гур-Эмир, Шахи-Зинда, мечеть Бибиханум... Все будет в порядке, Советская власть народ в обиду не даст!
      Ташпулат, несколько озадаченный неожиданным гостеприимством, поднялся, поблагодарил, пошел к выходу. Алчинбек внимательно смотрел ему вслед.
      Дойдя до дверей, Ташпулат остановился.
      - Мне только одно непонятно... - нерешительно начал он.
      - Что именно? - подался вперед Алчинбек.
      - Мы писали письмо товарищу Ахунбабаеву, а оно попало к вам. Почему так произошло?
      Товарищ Назири скрестил на груди руки. В голосе у него зазвучали интонации строгого учителя:
      - Товарищ Ахунбабаев - человек государственный. И отнимать у него время нельзя. Мы сами справимся с вашим делом.
      Не такое уж оно сложное.
      Ташпулат вышел из здания Наркомпроса и медленно двинулся по улице. Через минуту за ним вышел Алчинбек.
      И тотчас от ближайшего угла отъехала пролетка. Это был обыкновенный извозчик.
      Пролетка медленно ехала за Алчи-нбеком шагах в двадцати позади него.
      Ташпулат повернул за угол.
      Алчинбек оглянулся.
      - Эй, извозчик!
      Пролетка остановилась. Алчинбек быстро влез в нее, поднял кожаный верх.
      - Держи за парнем, который шел впереди меня.
      Извозчик оглянулся. Это был Кара-Каплан, он же гражданин Капланбеков, он же гражданин Карабаев.
      Вот уже целый месяц разъезжал он по Самарканду под видом хозяина частного выезда. Иногда брал седоков, но чаще ждал Алчинбека там, где тот назначал ему встречу накануне. Деньги на покупку лошади, пролетки и аренду конюшни Алчинбек выдал Кара-Каплану из кассы подпольной организации "Союз тюрков".
      Они обогнали Ташпулата.
      - Запомнил? - спросил Алчинбек.
      - Запомнил, - ответил Кара-Каплан. - Когда?
      - Не позже завтрашнего вечера.
      - Я уж думал, что вы поручите мне сегодня...
      - Потерпи, придет очередь.
      По широкой и ухабистой улице самаркандского предместья рысцой ехали друг за другом на ишаках двое - Гиясходжа и шейх Сайд Агзамхан, он же хромой дервиш, он же археолог Арчибальд Лоу.
      За кривыми глинобитными заборами вдоль обеих сторон дороги непрерывной полосой тянулись сады. Вот из одной калитки вышла на улицу девчушка с корзиной на голове, доверху наполненной виноградом. Звонким молодым голосом распевала она какую-то песню.
      - "Эй, хорошие люди!.." - начала девочка новый куплет, но голос ее заглушил гудок паровоза, пыхтевшего где-то неподалеку.
      Она поставила на землю корзину и закрыла ладонями уши.
      Мимо нее проехал на своем ишаке Гияеходжа. Девочка опустила руки.
      - А я знаю, какую песню ты сейчас пела! - раздался сзади приветливый мужской голос.
      Девочка оглянулась. Мимо нее ехал на ишаке еще один мужчина.
      - Какую? - кокетливо наклонила девочка голову набок.
      Мужчина остановился.
      - Эту песню, наверное, написал поэт Хамза.
      - Правильно! - обрадовалась девочка. - А как вы отгадали?
      - Очень просто, - ответил шейх Агзамхан, - сейчас повсюду, от Коканда до Самарканда, поют песни только одного Хамзы... А почему?
      - А потому что они хорошие.
      - Ну, в таком случае не продашь ли ты гроздь своего спелого винограда путнику, уставшему и умирающему от жажды после далекого пути?
      Девочка удивленно посмотрела на хозяина ишака.
      - Сейчас везде много винограда, урожай очень хороший. Не нужны мне ваши денежки, берите сколько хотите.
      "Опять я, кажется, попал впросак, - подумал шейх Арчибальд. - Да, жизнь в Туркестане сильно изменилась за эти годы.
      Нужно быть осторожным буквально на каждом шагу".
      Он выбрал большую гроздь.
      - Да будет беспечальной твоя жизнь! Желаю тебе хорошего жениха.
      - А мне не нужен жених, - заложила девочка руки за спину.
      - Почему?
      - Я не буду выходить замуж, я буду учиться.
      Агзамхан, чуть не выругавшись от досады на самого себя, ударил ишака пятками и поспешил закончить свой очередной неудачный разговор с местным населением.
      Гияеходжа отъехал уже довольно далеко. Он слез с ишака, подтянул подпругу, незаметно огляделся. Все было спокойно.
      Когда приблизился его спутник, Гияеходжа снова сел на своего осла и тихо сказал:
      - Вон после того поворота третья дверь направо. Входите смело, уверенно. Там вас ждут. Я сделаю крут по городу, чтобы убедиться в том, что за нами не наблюдают. Буду через два часа.
      "Гияеходжа, безусловно, весьма опытный человек в вопросах конспирации", - подумал шейх Арчибальд, пощипывая бесплатно доставшуюся ему гроздь винограда.
      Ташпулат переехал в отдельную комнату в Доме дехканина на втором этаже. В комнате было две кровати. Ташпулат занял правую, левая осталась свободной. В центре комнаты стоял стол. Из двух дверей одна вела в коридор, другая на застекленную веранду. Под потолком горела электрическая лампа.
      Ташпулат сел за стол, вынул из мешка учебник русского языка и, водя пальцем по строчкам, начал читать по слогам.
      Он весь сосредоточился на книге, морщил лоб, пытаясь понять смысл незнакомых слов. Должно быть, не очень-то получалось у него это хитрое дело, и поэтому он, как бы помогая себе, все время разговаривал сам с собой.
      - Стараюсь, стараюсь и все никак не выходит... Ну-ка, попробую читать вслух, может быть, пойму что-нибудь... М-и-ие...
      Р-а-б-и... Раби. Минераби! Что бы это могло значить? Не слышал никогда такого русского слова... Постой-ка, тут же слова написаны отдельно. Значит, это не одно слово, а три. Мы - не раби... Вот теперь что-то получается. Эх я, старый ишак, - "ы"
      читаю как "и". А надо читать, наверное, вот так: "Мы не рабы!" - Он засмеялся.
      - Какой, оказывается, простой смысл, а я-то ломал свою темную голову. Он бросил книгу на кровать и уверенно сказал сам себе: - Этот русский язык довольно трудненькая штука.
      Но я все равно изучу.
      Ташпулат родился в семье батрака-чайрикера, всю жизнь трудился до седьмого пота, но жил, понятное дело, всегда плохо.
      Все его тяготы и несчастья начались со дня рождения: зимой мучил холод, летом жара.
      Так проходили дни, как говорится, в погоне за месяцами, а месяцы в погоне за годами. Некогда было толком даже о чем-то и подумать. Все заведенные у бая порядки казались вечными, незыблемыми. И нигде не находилось человека, который выслушал бы жалобу души. Повсюду наверху сидели баи, чиновники, муллы...
      Но сейчас-то Советская власть, время трудящихся. Так почему же в кишлаке Шахимардан все еще верховодят те же самые баи? Почему шейх Исмаил до сих пор волен наказывать и миловать, бить и тиранить? Почему люди в Шахимардане все еще тер пят его гнет? Почему? Ведь всем этим народ уже сыт по горло!
      Кругом торжествуют правда и справедливость, а мы, шахимарданцы, вынуждены защищаться от баев, шейхов и их прихвостней, как будто никогда никакой революции и не было!
      Земляки послали его сюда, чтобы он в Самарканде добился правды и справедливости. Выйдет что-нибудь или не выйдет - пока неизвестно.
      В голове Ташпулата путалось много противоречивых мыслен.
      Взяв учебник, он хотел было продолжить знакомство с русскими словами и фразами, но в этот момент тихо открылась дверь комнаты и вошел какой-то горбун не горбун, но, в общем, сильно сутулый, почти скрюченный человек.
      Ташпулат решил, что это новый постоялец.
      - Ассалям алейкум, - поздоровался вошедший.
      - Алейкум ассалям! Пожалуйста, проходите, садитесь, - кивнул Ташпулат на свободную кровать. - Как ваше здоровье?
      - Все хорошо, бывайте здоровы и вы. Как говорится, смерть пока обходит нас... А если сказать по правде, то все мы в этом бренном мире гости. Люди - рабы божьи, но, зная это, все равно подкапываются друг под друга. Хай, раз уж так устроен мир, что можем делать мы, дети аллаха?
      Ташпулат не стал вдаваться в многозначительность всех этих слов и промолчал, как бы подтвердив правильность сказанного.
      Кто этот человек - он не знал. У каждого своя правда.
      Неожиданно выяснилось, что пришедший никакой не новый постоялец. Он передал Ташпулату привет от заместителя народного комиссара просвещения.
      - Мой уважаемый начальник товарищ Алчинбек Назири попросил зайти к вам и узнать, как вы устроились на новом месте, не терпите ли какой нужды. Вот я и зашел... Ну, как вы тут, не скучаете?
      Конечно, Ташпулат жил в сельской местности, и не ему было судить, какие люди должны работать в городских учреждениях.
      Но очень уж не похож был на сослуживца товарища Назири этот горбун. И кроме того, лицо его показалось знакомым Ташпулату, но как следует разглядеть скрюченного гостя он не мог - тот все время держал голову опущенной вниз.
      - Передайте товарищу Алчинбеку большое спасибо, - сказал тем не менее Ташпулат. - Он проявил ко мне большую милость. Да будет ему за это добро и благодеяния от его детей.
      - Мой хозяин просил кое-что передать вам по секрету от посторонних ушей.
      "Мой хозяин"?! Слова эти насторожили Ташпулата, но потом он вспомнил, что многие пожилые люди по старой привычке продолжают называть так старших по должности.
      - Что там? - спросил горбун, кивая на дверь, которая вела на застекленную террасу.
      Ташпулат открыл дверь.
      - Чтобы кто-нибудь не увидел, что мы стоим вдвоем, - сказал горбун, давайте выключим электричество. Осторожность не помешает. Врагов сейчас везде больше, чем друзей.
      - Как хотите, - согласился Ташпулат.
      Свет в комнате погас. Горбун вышел на террасу.
      Ташпулат посмотрел вниз.
      - Пустырь какой-то, овраг глубокий, камни, - сказал он.
      - Скоро начнут строить электростанцию...
      - Где?
      - Во-он там, - вытянул горбун руку.
      Ташпулат посмотрел в ту сторону, куда он показывал.
      Это была последняя минута его жизни.
      Горбун резко выпрямился. Страшной силы удар обрушился сзади на голову Ташпулата. Он качнулся, схватился за перила террасы, но горбун толкнул его в спину, и, перевалившись через перила, Ташпулат рухнул со второго этажа вниз, на каменистое дно глубокого глухого оврага.
      Кара-Каплан (это был он) быстро вошел обратно в комнату, зажег свет, оглядел себя, потом вытащил из-за пазухи пустую бутылку из-под водки и поставил ее на пол... Вторую бутылку, выпитую до половины, поставил на стол, вокруг разбросал куски лепешки. Оглядев комнату, заметил на кровати русскую книгу.
      Взял ее, с яростью скомкал и сунул в карман. Тихо открыл дверь и выскользнул в коридор.
      Отбросив все сомнения, Хамза начал писать оперу о восстании мардикеров.
      ...Он сидел в комнате один. Наклонившись над страницей нотной тетради, что-то чертил, исправлял и снова чертил. Поднялся, подошел к пианино, начал играть... Сначала не получалось... Потом та же мелодия, звуча все более определенно, приобрела как бы законченный вид. Удовлетворенный найденным решением, Хамза проиграл ее еще несколько раз. Остался дово.лен. Опять что-то записал в нотной тетради. И с наслаждением повторил всю мелодию от начала до конца.
      За открытым окном захлопали. Хамза подбежал к окну...
      В саду стояли Юлдаш Ахунбабаев и директор музыкального училища профессор Сергей Иванович Степанов.
      Хамза поспешил выйти во двор.
      - А мне говорили, что вы в Москве, - радостно блестя глазами, сказал он, пожимая руку Ахунбабаеву.
      - Приехал утренним поездом.
      - Здравствуйте, Сергей Иванович!
      Профессор был одет франтом - синий костюм в белую полоску, галстук-бабочка. Пенсне с золотым ободком, пышная шевелюра седых волос... Председатель ЦИК в своей обычной полувоенной одежде - галифе, гимнастерка, сапоги, широкий ремень - выглядел рядовым красноармейцем, случайно оказавшимся рядом со знатным иностранцем. А уж про Хамзу, похожего в своем потертом полосатом халате и в тапочках на босу ногу на кетменщика-сезонника, и говорить было нечего.
      И тем не менее "знатный иностранец" смотрел на "кетменщика" с большим интересом.
      - Скажите, что вы сейчас играли? - спросил профессор.
      - Да так, - смутился Хамза, - всего лишь упражнялся.
      - Нет, это не упражнение, - покачал головой Степанов. - Уж я-то в таких делах разбираюсь.
      - Насколько я знаю, - сказал Юлдаш Ахунбабаев, - это музыкальное сочинение называется "Карасач".
      - Нет, нет, - замахал руками Хамза, - это уже совсем другое.
      - А что же именно? - улыбнулся профессор.
      - Сергей Иванович, - опустил глаза Хамза, - это только попытка... Выйдет или не выйдет, еще не знаю...
      - Должно выйти, - уверенно сказал Степанов. - То, что вы сейчас играли, уже производит впечатление.
      - Значит, вам понравилось? - обрадовался Хамза.
      - Понравилось, - кивнул профессор, - есть реальность пережитого чувства, есть правда музыки...
      Из дома вышла Зульфизар.
      - Прошу гостей к дастархану, - сказала она, наклонив голову.
      Но Хамза, казалось, совсем забыл о всех правилах гостеприимства.
      - Вы не шутите, Сергей Иванович? - Лицо его было настолько взволнованно, настолько глубокая и мучительная страсть творчества отразилась на нем, что Ахунбабаев, взяв под руку Зульфизар, отошел в сторону.
      - Пусть поговорят о музыке, - шепотом сказал он хозяйке дома, - а мы пока погуляем, посмотрим на цветы... Я тут случайно проезжал мимо строительства нового здания музыкального училища и увидел профессора. "Сергей Иванович, - говорю, - давайте заедем к вашему ученику, узнаем, как его успехи"
      И попали в самый разгар вдохновения.
      - Он совсем не спит, - пожаловалась Зульфизар, - закрывает все двери и окна и целыми ночами играет.
      - А как здоровье?
      - Кашляет...
      ...Через полчаса все уже сидели за дастарханом, пили чай, и Ахунбабаев рассказывал о новостях, которые он привез из Москвы.
      - От нас требуют вдвое увеличить урожайность хлопка, - говорил председатель ЦИК. - Хвалят за то, что сеем много, но ругают за низкие урожаи и еще за то, что не успеваем собирать весь выросший хлопчатник, много оставляем на полях... А вообще, друзья, успехи социализма по всей стране просто поразительны. Огромное государство на глазах меняет свой социальный облик. Мы демонстрируем всему миру великие возможности человека. Ведь помимо того, что наша революция сменила на одной шестой части земной суши целую историческую формацию, она еще и показала людям, что человек может такое, чего он о себе иногда даже и не знает: коренным образом изменить отношения между личностью и обществом, создать принципиально новые формы жизни!.. "Кто был ничем, тот станет всем" - эта формула освободила гигантскую социальную энергию, которая необходима для построения нового общества... Сейчас, судя по всему, мы идем внутри страны на последний классовый бой - с кулаком. Это будет беспощадное сражение. Не на жизнь, а на смерть! Кулак ничего не уступит без крови. Но мы все равно победим и создадим колхозы. Ленинские идеи о коллективном труде в сельском хозяйстве будут воплощены в жизнь.
      Хамза внимательно слушал Ахунбабаева.
      Гости поблагодарили за чай и поднялись.
      - Ну как, все ноты записали правильно? - прощаясь, шутливо спросил у Хамзы Ахунбабаев. - Не зря я привез профессора?
      - Нет, не зря, - улыбнулся хозяин дома, - спасибо.
      - Старайтесь полностью записывать в первую очередь главную тему, сказал Степанов. - Остальные партии и общую аранжировку мы потом поправим.
      - Спасибо, Сергей Иванович, - приложил Хамза руку к груди. - Катта рахмат. Большое спасибо.
      - Ждем оперу. - Председатель ЦИК по-военному согнал складки гимнастерки за спину. - Надеемся услышать хорошую женскую арию в исполнении Зульфизар.
      Хозяева провожали гостей до калитки.
      - Товарищ Юлдаш, - задержал Ахунбабаева Хамза, - вы сказали сегодня, что мы идем внутри страны на последний классовый бой... Мне бы хотелось поговорить с вами об этом более подробно, если только вы найдете свободное время.
      - Для вас найду. Заходите в любой день.
      - Я хотел спросить у вас вот о чем, - сказал Рустам Пулатов, пристально глядя на Алчинбека Назири. - Это вы распорядились переселить человека по имени Ташпулат, приехавшего из Шахимардана, в отдельную комнату в Доме дехканина?
      - Да, я, - сказал заместитель народного комиссара просвещения и внутренне весь подобрался: значит, Кара-Каплан уже сделал свое дело.
      - А зачем?
      - Что зачем?
      - Зачем вы переселили его?
      - Ну... чтобы создать человеку хорошие условия.
      - А для чего вам понадобилось создавать именно этому человеку хорошие условия?
      - Видите ли, товарищ Пулатов, в чем дело... Он ночевал во дворе, под открытым небом...
      - Ташпулат был обыкновенным дехканином и не привык...
      - Почему был? Он что... умер?!
      - Его убили ударом в затылок. И сбросили труп в овраг под балконом его комнаты.
      - Как в овраг? - искренне изумился Алчинбек и даже привстал от неожиданности.
      - Садитесь. Удар был нанесен очень опытной рукой - ни на балконе, ни в комнате не осталось никаких следов. Убийца, правда, инсценировал несчастный случай под влиянием алкогольного опьянения. Но вскрытие показало, что в момент смерти в организме убитого не было ни капли алкоголя.
      - А почему вы мне все это рассказываете? Вы что же, считаете меня причастным к убийству?
      - Почему вы решили оплатить стоимость его проживания в отдельной комнате за счет Наркомпроса?
      - Я не понимаю вас, товарищ Пулатов... По-вашему получается так, что я поселил Ташпулата в отдельной комнате для того, чтобы убить его там?
      - Вы оплатили комнату Ташпулата?
      - Да, оплатили.
      - Почему?
      - Хорошо. Я расскажу вам все откровенно... Ташпулат привез заявление от жителей Шахимардана и передал его в секретариат товарища Ахунбабаева.
      - Я знаю.
      - Перед этим было еще одно письмо из Шахимардана.
      которое поручили проверить мне.
      - Почему именно вам?
      - Я занимаюсь в Наркомпросе вопросами антирелигиозной пропаганды. А в том, первом письме, речь шла об усилении деятельности религиозных шейхов при гробнице святого Али.
      - Каковы же были результаты вашей проверки?
      - Я выезжал в Шахимардан, разговаривал с местными жителями... Должен сказать прямо: я недооценил, наверное, серьезности положения в Шахимардане. И поэтому, когда приехал Ташпулат со вторым заявлением, мне захотелось исправить свою ошибку и сделать что-то приятное для человека из Шахимардана. Именно поэтому я дал распоряжение оплатить стоимость его комнаты за счет Наркомпроса.
      - Цена вашей ошибки - жизнь человека.
      - Что за ерунда! Я отметаю подобные обвинения!
      - Вас никто ни в чем не обвиняет. Вас ставят в известность о том, что в результате вашего желания сделать что-то хорошее для человека из Шахимардана этот человек погиб.
      - Я протестую! - вскочил Алчинбек. - Я ответственный работник Народного комиссариата просвещения! Мне доверены серьезные участки работы! И нечего тут вешать на меня всякую уголовщину!
      - Садитесь. Никто на вас ничего не вешает. Мы расследуем обстоятельства убийства.
      - Когда во времена мухтариата мы боролись вместе с вашим старшим братом за Советскую власть в Коканде...
      - Не нужно трогать память о моем старшем брате.
      - В конце концов, если дело с этим Шахимарданом заворачивается так круто, я готов сам поехать туда и навести там порядок! Я умею работать! Я разгоню этих проклятых шейхов и закрою гробницу! Сколько могут страдать люди из-за этого осиного гнезда!.. Да, я не придал должного значения первому сигналу из Шахимардана, потому что в нем не было ничего конкретного, но это еще не дает вам права предъявлять мне всякие нелепые обвинения... Я поеду в Шахимардан! Я работал когда-то в Фергане и знаю местные кадры. Они почили на лаврах! Они забыли о том, что борьба не прекращается ни на один день! Я расшевелю их! Я буду работать с народом! Я организую в Шахимардане лучший колхоз в советской Средней Азии! Люди забудут, что их кишлак был когда-то местом сборища реакционных мракобесов и контрреволюционного духовенства!
      Только на улице отдышался Алчинбек от своей пламенной речи в кабинете Рустама Пулатова.
      Скорее! Скорее!
      Надо исчезать из Самарканда. Почему рядовое уголовное дело о смерти какого-то простого дехканина оказалось у Пулатова? Значит, что-то пронюхали. Но что, что именно?
      Скорее! Скорее!
      Но Кара, подлец, с простотой мясника и живодера ухлопал прямо на месте, чтобы далеко не ходить. Ну, подожди, сволочь, ты мне за это ответишь!
      Скорее!.. Скорее!
      Надо бы предупредить Шавката... А, да черт с ним, с этим Шавкатом! Лишь бы вовремя унести ноги, лишь бы сохранить свою голову. Запасной нет. Залезть бы сейчас в какую-нибудь щель, затихнуть, затаиться, переждать... А Шавкат пусть спасается сам. Турки ему помогут... А "Союз тюрков"? Провались он в преисподню! Хватит политики, хватит двойной жизни! Всю жизнь он носил на себе две маски. Разве это легко? Людям тяжело жить одной своей жизнью, а попробуй поживи двумя? Каково было столько лет таскать на себе этот горб своего подполья?.. Все началось еще с Коканда, с капитана Китаева! Деньги, проклятые, сгубили! С них все и пошло... Казалось, что тебе все доступно, что ты обладаешь какой-то тайной властью над людьми, если водишь знакомство с политической полицией. Как же, обладаешь! Где теперь Китаев? Удрал за границу и наслаждается жизнью в парижских кабаках или лондонских тавернах. А ты тут отдувайся за них. Продались "Интелледженс сервис" за приличные деньги и горя себе не знают. А ему тащить здесь весь воз... У кого родилась эта глупейшая идея о "Союзе тюрков"?
      У Китаева? Посмотрел бы он, что из себя представляет этот жалкий союз... Все сидят по своим норам, никто носа не высовывает.
      Скорее! Скорее!
      Ох, Кара! Ох, подожди, что я с тобой сделаю за тот страх, который пережил в кабинете у Пулатова! Ведь он же мог меня арестовать из-за этого Ташпулата. Но не арестовал. Нет улик.
      Распоряжение о переводе в отдельную комнату, видимо, не улика.
      ...Алчинбек остановился. Почему он бежит по улице как ошпаренный таракан? Что случилось? Что произошло? Куда это он, заместитель народного комиссара, собрался убегать? В какую щель прятаться? Что он, крыса в этом городе, половина которого - его лучшие друзья и знакомые?
      Спокойно! Надо все обдумать. Рустам Пулатов со своей свирепой рожей, конечно, не добрая фея из сказок Шахерезады.
      Но и его не нужно бояться больше, чем следует. Пока ничего страшного. Надо вернуться в прежнее состояние. И прежде всего проверить - не пустил ли младший брат Умара-палвана за ним своих молодцов... Ага, вот они, топают сзади два юных детектива под видом любителей-краеведов, делая вид, что разглядывают красоты старинной архитектуры.
      Ну, от этих ротозеев, от этих-то сопляков он, Алчинбек Назири, с его опытом подпольной работы еще во времена мухтариата на стороне большевиков, уйдет очень просто. Два-три проходных двора, один подвал, развалины, древние руины, и эти большевистские сыщики-пионеры останутся с носом.
      А если они побегут ждать его около квартиры, то напрасно потеряют время. Он ночевать сегодня не придет. Есть, есть еще у Алчинбека Назири в Самарканде места, где он может провести время в свое удовольствие.
      Но сначала разделаться с Карой. Ибо главная опасность исходит сейчас именно от этого неразборчивого мясника.
      - Ну как? - спросил Рустам Пулатов.
      - Сначала он бежал несколько кварталов как сумасшедший, потом пошел тише, а потом исчез...
      - Упустили?
      - Упустили, товарищ Пулатов.
      - Объявляю вам обоим для первого раза устный выговор.
      Организуйте наблюдение за его квартирой. И как только он появится, дайте мне знать немедленно. Любым способом.
      Кара-Каплан спал в конюшне, которую арендовал для лошади и пролетки. Собственно говоря, никакого другого дома у него не было.
      Каре снился сон. Они с Эргашем - оба ханы Коканда.
      Равноправные. И все у них пополам - гарем, драгоценности, слуги. Но потом Эргаш, как это всегда бывало, стал забирать себе две трети. Кара этого не стерпел. Он организовал свой мухтариат и повел против Эргаша подпольную борьбу. В результате Эргаш отрекся от ханства. Кара нанял его швейцаром к себе в конюшню.
      Вот Кара подъезжает в пролетке к своей конюшне. Эргаш любезно открывает лошади ворота... А потом лошадь куда-то пропала. И Кара стал запрягать в пролетку самого Эргаша. Тот все время кусался. Кара регулярно давал ему кнута. А однажды огрел оглоблей по лбу. Эргаш присмирел... Вот как-то едут они по Самарканду. Эргаш стучит подковами, грызет удила. Навстречу плетутся Садыкджан-байвачча и Алчинбек. Просят подвезти.
      Эргаш отказывается.
      "Не повезу Садыкджана, - говорит Эргаш, - он эксплуататор трудовых лошадей, лучше я его зарежу".
      "Отправьте его в эмиграцию, - говорит Садыкджаы, - пусть тоскует по родине".
      "Лошадей не пускают, - говорит Алчинбек, - у них нет валюты".
      ...Кара-Каплан проснулся. Рядом жевала овес лошадь. Кара отодвинул от себя ее глупую морду, перевернулся на другой бок и снова заснул.
      И снова ему приснился сон.
      ...Он курбаши большого отряда басмачей. Они победили всех красных. Остается взять только Самарканд. Но столицу защищают Ахунбабаев и Хамза. Нужно применить военную хитрость.
      Кара надевает на каждого басмача паранджу. Ходят все в паранджах. Ни попить, ни поесть, ни покурить чилим. Наконец Ахунбабаев и Хамза захвачены. "Плетей им обоим без счета", - приказывает Кара. "Ну, ты, чучело! - говорит вдруг ему Хамза. - Кто тебя здесь боится?.. Ты же убийца. Зачем убил Ташпулата? Он тебе каждую ночь будет сниться. И Рустам Пулатов будет сниться. А пока получи плетей сам". Хамза берет кнут, которым Кара погоняет свою глупую лошадь, размахивается и бьет изо всех сил его, Кара-Каплана, по спине. Р-раз!
      ...Что такое? Снится или... Р-раз!
      - А-а-а! - с криком вскочил Кара-Каплан, ощутив сильный ожог на спине.
      Перед ним с перекошенным злобой лицом стоял Алчинбек.
      В правой руке у него был кнут, которым он успел уже два раза хлестануть своего верного возницу. В левой - наган.
      - Что?.. Что такое? - забормотал со сна Кара-Каплан.
      - Ты что наделал, сволочь?! - зашипел Алчинбек. - Ты где убил этого дурака? Меня вызывал сегодня Рустам Пулатов, за мной слежка... Ты понимаешь, грязная скотина, что провалил перед чекистами меня и нашу организацию?
      И он медленно начал поднимать наган.
      - - Н-не надо... не надо, - загородился ладонями Кара-Каплан, - не делайте этого...
      Он как будто не совсем еще проснулся.
      Вдруг он выпрямился во весь рост и сказал скучным и даже равнодушным голосом:
      - Какой вам толк убивать меня?
      - Ты почему убил его в Доме дехканина?! - завизжал Алчинбек, целясь гражданину Капланбекову прямо в голову.
      - Я же все сделал как надо, - опустил руки Кара-Каплан, - подбросил две бутылки из-под водки...
      Похоже было, что ему все равно, застрелят его сейчас или нет.
      - А вскрытие?.. Ты подумал об этом?.. Он же был трезвым!
      - Свалился с балкона, ударился головой о камни, - тупо бубнил Кара-Каплан. - Там же были камни, на дне оврага.
      - А медицинская экспертиза? Разве ты не знаешь, что врачи теперь могут определить, как умер человек - сам или его убили?
      Кара молчал. Его безразличие к собственной смерти постепенно остудило Алчинбека. И кроме того, он понял, что КараКаплан не только никогда не слышал такого слова - "экспертиза", но даже никогда и не задумывался о том, что отправленным им когда-либо на тот свет человеком могут заинтересоваться какие-нибудь врачи.
      Темная душа гражданина Капланбекова была порождением какого-то неизрекаемого зла, с которым даже товарищу Назири в последние годы, при Советской власти, как-то не часто приходилось сталкиваться. Это зло было рождено иной, практически уже исчезнувшей жизнью, когда зло было самой жизнью, когда такое зло было ненаказуемо, ибо оно составляло саму кровь и плоть той, ушедшей жизни. И поэтому сейчас оно не вызывало к себе даже гнева. Из-за своей беспредметности, бестелесности, бессмысленности, безадресност,и. Оно было уже внеисторическим анахронизмом.
      И все эти мысли окончательно расхолодили Алчинбека. Он опустил наган. Какой, в самом деле, толк был в том, чтобы убивать этого живого мертвеца? Лишний труп никому еще не помогал.
      - Запрягай, поедешь со мной, - сказал Алчинбек. - И не вздумай шутить по дороге. Получишь пулю в затылок без предупреждения.
      И он вышел из конюшни.
      Хамза только еще собирался зайти к Юлдашу Ахунбабаеву, когда председатель Центрального Исполнительного Комитета республики вызвал его к себе сам.
      - В нашем городе произошла трагедия, - сказал Ахунбабаев и рассказал Хамзе историю гибели Ташпулата, дехканина из Шахимардана.
      Хамза напряженно слушал.
      - Убийцу нашли? - отрывисто спросил он.
      - Нет, не нашли, - вздохнул Ахунбабаев. - Ташпулат приехал ко мне, он хотел поговорить со мной... Но его направили к Алчинбеку Назири, который до этого уже занимался Шахимарданом.
      - К Алчинбеку? - нахмурился Хамза.
      - Я попросил вас зайти ко мне вот по какой причине. За голенищем сапога Ташпулата нашли тетрадь, в которой подробно описаны события, происходившие в Шахимардане после гибели там во время пожара гробницы святого Али кавалерийского эскадрона седьмой Туркестанской бригады...
      - Этим эскадроном командовал Степан Петрович Соколов, - тихо сказал Хамза. - Это был мой друг. Он привел меня в революцию и в партию. Я был женат на его племяннице... Он тоже сгорел заживо в мазаре.
      Ахунбабаев молчал.
      - Я не знал этого, - произнес он наконец после долгой паузы. Извините...
      - Прошло уже много лет, боль утихла.
      Ахунбабаев встал, подошел к окну.
      - Как все тесно переплетено в жизни, - задумчиво сказал он. - Революция проходила через наши сердца и души...
      - Что написано в этой тетради?
      - Это потрясающий документ нашей истории. Его писали простые люди, свидетели тех событий. Я знаю, что у вас сейчас совсем нет времени... Но в связи с чрезвычайным характером всей этой истории, не смогли бы вы подготовить тетрадь Ташпулата для печати со своими комментариями? Такая публикация в газете имела бы огромное агитационное значение. Подумайте, Хамза...
      Вот она, эта тетрадь... А чтобы вам сразу все стало ясно, прочитайте сначала коллективное заявление от дехкан Шахимардана, которое привез с собой покойный Ташпулат... Если хотите, можете читать прямо здесь. Я вернусь через час.
      Он вышел.
      Хамза взял коллективное заявление.
      "Лично в руки нашему бесценному Юлдашу Ахунбабаеву.
      Мы, батраки Шах-имардана, отослали Вам, уважаемый товарищ Ахунбабаев, послание о тех преступных делах, которые творятся в нашем кишлаке. Но наше послание осталось без вашего ответа. Возможно, с ним что-то случилось или оно попало в руки какому-нибудь ленивому человеку. Поэтому теперь мы направляем к вам нашего друга Ташпулата, просим вас верить его словам. Он вас не обманет.
      Мы все решили войти в артель по совместной обработке земли, но вблизи нас нет такой артели, хотели бы создать сами, да шейхи препятствуют. Обо всем этом также расскажет вам подробно Ташпулат.
      Ночами из гробницы святого Али Шахимардана доносятся голоса, уговаривающие дехкан не сеять хлопок, не вступать в колхоз, не покушаться на собственность баев. Не знаем, чьи эти голоса. Но мы полагаем, что все это хитрости людей, которые боятся лишиться своих богатств. Обо всех наших подозрениях на этот счет расскажет Ташпула .
      Валихан, пробравшийся в кишлачный Совет, сам является тайным муллой и шейхом, поэтому он поступает по-ихнему. Как скажут шейхи, так он и делает, если даже это вредно для Советской власти. Он расположен не к Советской власти, а к шейху Исмаилу. Об этом вам подробно расскажет Ташпулат. Валихана надо снять с работы. Кишлачный Совет должны возглавлять батраки.
      Товарищ Ахунбабаев, окажите нам помощь, передайте через Ташпулата, что мы должны сделать, чтобы вступить в колхоз.
      С этим заявлением согласны все мы, батраки и большинство бедняков Шахимардана. Мы не подписали его по причине своей неграмотности. Поэтому прикладываем только пальцы. Простите нас за это".
      Хамза открыл тетрадь. На первой странице было написано:
      "Эти воспоминания Ташпулата по его просьбе и с его слов записал член комсомола Алиджан в январе 1927 года... Вот уже почти десять лет прошло, как победила Советская власть. Но у нас в горах ничего не изменилось. Шейх Исмаил и его сторонники восстановили гробницу. Они восстановили также полностью и свою прежнюю славу. Шейх Исмаил, будто бы ничего не случилось, снова превратив Шахимардан в гнездо предрассудков, живет себе, наслаждаясь вовсю. В Шахимардане властвует и распоряжается судьбами людей по-прежнему богач, тиран и фанатик Исмаил, предводительствующий сворой себе подобных убийц, людоедов и паразитов, для которых религия только повод, способ наживы и отравления сознания народа. Вот такие-то дела... Никто у нас вроде бы уже и не помнит, что мазар восстановлен на костях и пепле бойцов Красной Армии, погибших за трудовой народ. С этим мириться больше нельзя, надо что-то делать. Неужели никто не поможет нам прогнать шейхов и баев?
      Ведь были же люди, которые совершили революцию. Куда же они все делись?.. Получили большие должности и сидят себе спокойно в городах на своих стульях, так говорит Валихан. Но я в это не верю. Есть люди, которые помогут нам. Надо их искать. Надо сделать, чтобы в Шахимардане стоял памятник погибшим красноармейцам и их героическому командиру товарищу Соколову, который один из пулемета скосил несколько сотен басмачей...
      Теперь начинаю по порядку рассказывать, как снова пришел к власти шейх Исмаил, как он обманывал Советскую власть..."
      Дверь открылась, и в кабинет Ахунбабаева вошел Рустам Пулатов.
      - О, Хамза-ака, здравствуйте!
      - Здравствуйте, Рустамджан.
      - А где Юлдаш-ака?
      - Скоро будет.
      - Он вас оставил вместо себя? - улыбнулся Пулатов. - Ну и как, тяжело осуществлять на деле власть рабочих и крестьян?
      Если бы такой вопрос задали мне, я ответил бы: очень тяжело.
      Может быть, это самая тяжелая работа на всем белом свете... Но многие думают совсем наоборот. - Он сел в кресло напротив Хамзы. - У нас в последнее время появились десятки чиновников, которые считают, что новая власть - это только слова, только речи, выступления на митингах, призывы, статьи в газетах, письма братьям по классу за границу, торжественные поздравления друг другу... А власть - это огромный физический труд, если только руководитель по-настоящему осознает себя властью. Ведь мы же все создаем заново - мораль, нравственность, законы, право, мы заново учимся понимать, как писал Маяковский, что такое хорошо и что такое плохо. И все это надо сделать своими руками, своим горбом, нам всем надо пролить свой пот, а иногда и свою кровь...
      - Скажи, Рустамджан, - начал Хамза, - ты, конечно, знаешь, что это за тетрадь?
      - Знаю. Я сам вынимал ее из сапога убитого Ташпулата.
      - А почему заявление батраков Шахимардана попало к Алчинбеку?
      - Он занимается антирелигиозной пропагандой.
      - При чем тут антирелигиозная пропаганда, когда люди пишут, что у них ничего не изменилось после революции, что они хотят вступить в колхоз и не могут?
      - Весь вред идет от мазара. Пока существует гробница святого Али, Советской власти в Шахимардане не будет.
      - Мазар один раз уже сожгли, - сказал Хамза, - вместе с людьми... А он снова вырос, как поганый гриб на помойке. Надо вырывать корень.
      - Корень - в шейхах. Они поддерживают мазар, а мазар кормит их. А если говорить шире, то корень в людском невежестве. Паломники идут в Шахимардан толпами, все хотят по душам поговорить с шейхом Исмаилом. А что мы можем противопоставить этому?
      - Помнишь наш первый разговор, после того как ты вызвал меня из Коканда обратно сюда, в Самарканд?
      - Помню.
      - Ты спросил тогда, почему Алчинбек и Шавкат выступили вместе против меня? Что их объединяет?.. Для чего тебе это понадобилось?
      - Хамза-ака, в моей работе есть такие моменты, о которых я не могу говорить даже вам. Не обижайтесь.
      - Я не обижаюсь... Но я понял это так: по Хорезму Шавкат был известен своей ориентацией на Турцию. И тебя интересовало, мог ли он вовлечь в эту ориентацию и Алчинбека, не так ли?
      - Предположим.
      - Тогда я ничего не мог ответить тебе конкретно. В Коканде я хотел кое-что узнать об Алчинбеке, но не успел. Теперь же, после убийства Ташпулата, мне ясно, что если Алчинбек связан с зарубежными антисоветскими центрами, то эта связь идет через Шахимардан.
      - А доказательства?
      - Ташпулат. Алчинбек намеренно оборвал эту нить.
      - Нет никаких улик. Если бы они были, Алчинбек сидел бы уже в тюрьме. А он сегодня с утра сидит у себя на работе. И даже рвется в Шахимардан...
      - Зачем?
      - Хочет закрыть гробницу и разогнать всех шейхов.
      - Его нельзя пускать в Шахимардан - уйдет за границу!
      - Его никто и не пустит туда. За ним установлено наблюдение.
      - Он рвется в Шахимардан потому, что туда все время идут иностранные паломники. И среди них могут быть связники.
      - Мы пытались закрыть этот официальный "коридор" для прохода на нашу территорию шпионов и диверсантов, но его снова открыли... А вообще-то в Шахимардане сейчас много подозрительных лиц. Нам бы очень был нужен там надежный человек... Но некого послать, нет людей.
      В кабинет вошел Юлдаш Ахунбабаев. Молча поздоровался за руку с Пулатовым, сел за свой стол.
      Несколько секунд длилось молчание. Председатель ЦИК был погружен в какие-то свои и, видимо, невеселые мысли. Может быть, ему надо было побыть одному... Или вдвоем с Рустамом Пулатовым...
      - Я подготовлю тетрадь Ташпулата для публикации в газете с моими комментариями, - поднялся с места Хамза. - Но мне бы не хотелось ограничиваться только этим... Я хочу написать книгу о Шахимардане. Большой роман... Потому что это действительно очень яркая страница нашей истории... Помните, вы говорили, когда приехали из Москвы, что мы идем на последний классовый бой - с кулаком?
      Ахунбабаев молча смотрел на Хамзу. Дела, по которым он уезжал, еще не отпускали его из напряжения.
      - Как коммунист, - продолжал Хамза, - я не смогу оставаться в стороне, пока будет продолжаться этот бой. Я это понял еще тогда, когда вы приходили ко мне с профессором Степановым... Поэтому прошу направить меня в Шахимардан для организации там колхоза.
      - Что, что? - переспросил Ахунбабаев. - Куда вы просите вас направить?
      - В Шахимардан...
      5
      Да, были, были еще у Алчинбека Назири в Самарканде такие места, где он мог спокойно проводить время, не опасаясь посторонних глаз.
      В тот самый день, который чуть было не стал последним днем в жизни бывшего гражданина Капланбекова, Алчинбек приказал Кара-Каплану ехать на далекую окраину города.
      Здесь они расстались.
      Товарищ Назири постоял некоторое время на улице, потом вышел на берег арыка, пересек большой пустырь, на краю которого среди кустов бежал второй арык, и неожиданно лег на землю, в кусты, словно ему стало нехорошо.
      Открытое пространство пустыря позволяло товарищу Назири проверить, шел кто-нибудь за ним или нет...
      Спустя двадцать минут Алчинбек поднялся, перепрыгнул через арык и снова углубился в лабиринт узких улиц с глухими глинобитными заборами.
      В одном из безлюдных тупичков он наконец нашел то, что искал, - заднюю дверь в сплошной стене большого одноэтажного строения. Своим ключом открыл и закрыл дверь и оказался в полной недосягаемости от внешнего мира.
      Его встретила молчаливая пожилая женщина, подавшая домашнюю одежду. Алчинбек переоделся (тонкий полосатый халат, тюбетейка, мягкие туфли с загнутыми вверх носками)
      и вышел во внутренний двор. Здесь, под сенью деревьев, журчал маленький арычок. Вода наполняла небольшой бассейн, выложенный мрамором. Вокруг бассейна зеленели невысокие пышные кусты, цвели розы.
      Товарищ Назири устало полюбовался красотой искусственного уголка природы, созданной сочетанием бегущей воды, цветов и деревьев, пересек двор и вошел во второй дом. В комнате, убранной туркменскими коврами, его ждал красивый мальчик с одутловатым лицом.
      - Что делают гости? - спросил Алчинбек.
      - Спят, - односложно ответил мальчик, не поднимая взгляда на хозяина.
      - Разбуди их, - сказал Алчинбек и, скрестив ноги, сел на шелковые подушки за низкий стол, уставленный едой и напитками.
      Стены комнаты были украшены нишами с роскошной фарфоровой, золотой и серебряной посудой. Особенно выделялся китайский сервиз: чайник-дракон, яркие подносы, блюда, миниатюрные пиалушки - тонкие, как яичная скорлупа.
      Минут через десять появились гости - Гиясходжа и Сайд Агзамхан, хромой дервиш. Молча склонили головы. Хозяин жестом, без слов, пригласил садиться.
      Красивый мальчик разлил чай и исчез.
      - Прежде всего разрешите поблагодарить за предоставленную возможность хорошо и уютно отдохнуть после многих дней нелегкого пути, - чопорно произнес шейх Арчибальд. - Как вам удалось при Советской власти сохранить этот райский уголок?
      - Как образец быта свергнутых эксплуататорских классов, - улыбнулся Алчинбек.
      Гость оценил шутку хозяина.
      - Что нового в мире, господа? - спросил товарищ Назири. - Как здоровье уважаемого шейха Исмаила? Все ли хорошо в обители Али-Шахимардана?.. Слава аллаху, нам удалось восстановить гробницу, и теперь, надеюсь, снова наполняются опустевшие было на время амбары при усыпальнице. Утешьте наши души, истомившиеся в ожидании, нектаром ваших благополучных новостей.
      Они виделись второй раз. Первая встреча произошла в другом месте и была очень коротка. Осторожный Алчинбек приглядывался к новому человеку. (Гиясходжу он знал давно.) И хотя никаких сомнений вроде бы не должно быть - посланец-генерала Маллисона уже прошел через фильтры Шахимардана и Коканда, - тем не менее заместитель народного комиссара решил не торопиться. (Кара-Каплан еще, проклятый, создал ненужное напряжение.)
      И вот теперь все сроки были выдержаны, и пришло время для главного разговора.
      - Слава аллаху, здоровье нашего почтеннейшего шейха Исмаила прекрасно, таксыр, - сказал Гиясходжг. - И обиталище святого Али в Шахимардане также процветает, день ото дня становясь все благоустроеннее. Гробница, полностью восстановленная, приняла свой прежний облик. Паломники прибывают со всех сторон, дары и пожертвования растут день ото дня. Ради целей газавата мы уже сейчас можем выделить большие средства. Часть исламского войска нашла убежище под сенью гробницы святого Али.
      - Сколько их на сегодняшний день? - спросил Алчинбек. - Назовите по возможности точную цифру.
      - В ущельях и в горах, неподалеку от святого места, постоянно находятся около двух тысяч аскеров. При гробнице под видом шейхов живут двенадцать их предводителей.
      - Значит, средства, выделенные Москвой на восстановление памятников древности, использованы для нужных целей?
      - Именно так, таксыр. Ваша помощь предохранила усыпальницу святого Али от полного разрушения. Настоятель гробницы, шейх Исмаил, человек прочной веры и убеждений, оказался прекрасным хозяином мавзолея. Не менее рассудительным и экономным, чем их святейшество Миян Кудрат.
      - Вы серьезно считаете могилу святого Али памятником древности? неожиданно усмехнулся Сайд Агзамхан. - А известно ли вам, что весь шум вокруг Шахимардана подняли мы, англичане, после того, как Россия сунула свое рыло в Туркестан.
      Самой гробнице не более пятидесяти лет. Если в Москве узнают об этом...
      - Москва далеко, - твердо сказал Алчинбек. - Что же касается усыпальницы, то вряд ли стоит даже в своем кругу брать под сомнение истинность этой святыни мусульманского мира. В Шахимардане находится одна из семи могил святого Али. И это нерушимо... Как поживает Миян Кудрат? повернулся Алчинбек к Гиясходже.
      - Их святейшество Миян Кудрат ради славы исламской веры не жалеют ни сил, ни своих редчайших способностей. Новый сподвижник хазрата, его правая рука по военным делам Насырхан-тура, просил передать вам, что все преданные исламу и нашим идеям люди, пребывание которых в городах опасно или затруднительно, могут быть приняты в горах и будут полностью обеспечены за счет пожертвований и подношений паломников.
      Отряды, руководимые Насырханом, этим достойнейшим слугой ислама, готовы в любое время выступить со своими отточенными саблями на газават во имя аллаха против большевиков.
      Алчинбек удовлетворенно кивнул головой:
      - Очень хорошо, но следует еще немного подождать. Сейчас мы не можем приступать непосредственно к военным действиям.
      Хотя лично я за начало газавата в самое ближайшее время. Мое положение после стычки с Хамзой сильно ухудшилось...
      - С Хамзой? - оживился хромой дервиш. - Вы знакомы с Хамзой?
      - Немного знаком, - усмехнулся Алчинбек. - Последние тридцать лет в моей жизни нет ни одного дня, а может быть, даже часа, чтобы это имя не кружилось вокруг меня как оса. Хамза - это злой гений моей жизни.
      - Нам нужно поговорить с вами с глазу на глаз, - сказал Сайд Агзамхан.
      Алчинбек сделал знак Гиясходже. Тот встал, поклонился и вышел.
      - В развалинах старой мечети дует сильный ветер, - сказал шейх Арчибальд.
      Алчинбек прищурился - это был пароль от Медынского и Китаева.
      - Ветер скоро утихнет, - сказал он.
      Это был отзыв.
      - Ваши старые друзья шлют вам свои лучшие пожелания...
      - Как они там, на берегах туманного Альбиона?
      - Горят желанием вернуться. Они передают в ваше распоряжение новый список своей, то есть бывшей царской агентуры, законсервированной еще до революции. Позже я продиктую вам имена и адреса... Теперь у меня один вопрос лично к вам. Когда большевики будут свергнуты, кем вы хотите быть в новом Туркестане?
      - Мне надо отвечать на этот вопрос уже сейчас?
      - Конечно. Нам нужно знать, во сколько вы оцениваете свои усилия.
      - Заранее отвергая все будущие обвинения в тщеславии, а только исходя из реальной ситуации, я считаю себя наиболее подходящей кандидатурой на пост премьер-министра.
      - Вам не откажешь в недооценке своей личности и своих заслуг.
      - Из всех ваших друзей я занимаю наивысшее положение в служебной иерархии большевиков. Я знаю местные условия и кадры...
      - Для того чтобы ваше желание стать премьер-министром осуществилось, вам, господин Назири, придется значительно улучшить свою работу.
      - Я не отказываюсь.
      - Боевые действия в Туркестане начнутся с весны следующего года, тоном приказа произнес хромой дервиш. - Надо не допустить проведения большевиками весенней посевной кампании. Военное вмешательство ликвидирует уже созданные колхозы и затруднит организацию новых.
      - Рискну еще раз повторить, что для открытых военных действий у нас пока мало сил. Нужно подождать...
      - Ждать, чтобы уменьшились уже имеющиеся силы?! - резко перебил его Агзамхан. - Стоит вам только начать, как мы тут же бросим вам на помощь свои отряды. Фузаил Махсум ждет только сигнала, чтобы ворваться со своими пятью тысячами йигитов в Бухару. Немало есть и других войск, которые стоят наготове. Медлить больше нельзя. Вы знаете, во сколько обходится нам ваша организация "Союз тюрков"? Или вы принимаете нас за сердобольных монахов, безвозмездно оказывающих помощь угнетенным большевиками узбекам? Что мы конкретно получили от вас за те средства, которые предоставили вам? Вы совершенно забросили все агитационные методы борьбы с большевиками. Я пытался по пути сюда обнаружить хотя бы малейшие признаки пропаганды против колхозов. Их нет. Вы не ведете никакой агитации, а большевики ведут. Куда ни приедешь, везде сталкиваешься с агитацией большевиков. Вот вам один наглядный пример: с тех пор как я перешел границу, я всюду слышу песни этого большевика Хамзы. В каждом кишлаке распевают "Да здравствуют Советы!". Про вас же нигде не слышно ни звука, потому что вы сами не издаете ни звука. Так почему же вы молчите, дьявол вас бы побрал?! Почему не могли перетянуть Хамзу на свою сторону? Ведь он же ездил в Мекку... Вы представляете, какое впечатление на верующих мусульман произвели бы его стихи или песни, написанные против Советской власти?!
      Алчинбек улыбнулся.
      - Чему вы смеетесь?
      - Песня Хамзы против Советской власти?.. Скорее небо упадет на землю, чем кто-нибудь на земле услышит такую песню!
      - А какая стычка произошла у вас с Хамзой?
      - Мы закрыли его театр.
      - Это очень хорошо... Чем же он сейчас занят?
      - Сочиняет первую узбекскую оперу.
      - А разве он еще и композитор? Насколько я успел изучить его творчество, он же только поэт и драматург? Чтобы писать музыку, нужно долго учиться.
      - Он овладел музыкальной грамотой самоучкой. Правда, ему помогает опытный музыкант, но знатоки говорят, что у Хамзы неожиданно проявились очень большие способности в композиции.
      - Очень жаль, что этот человек находится не в наших рядах.
      Очень жаль... Я вспоминаю нашу встречу в Индии...
      - Вы встречались с Хамзой в Индии?!!
      - Представьте себе, встречался. Очень давно.
      Алчинбек вскочил на ноги, лицо его побледнело, руки не находили себе места. Казалось, он был совершенно потрясен этим неожиданным сообщением.
      - Это произошло случайно. Но потом мы вместе побывали у Рабиндраната Тагора...
      Алчинбек сел, пальцы его забегали по краю стола.
      - Вы знаете, что Хамза в Самарканде?
      - Знаю... Думаю, что он уже забыл меня.
      - У него богатейшая память. Если один раз видел человека, запоминает на всю жизнь.
      - Мы провели с ним довольно много дней...
      - Значит, он узнает вас даже ночью.
      Хромой дервиш был встревожен не на шутку. Несколько секунд глаза его изучающе сверлили Алчинбека, оценивая ситуацию.
      - Что же делать?.. Уповать на то, что судьбе будет неугодно свести нас на улицах города?
      - Я думаю, вы сами понимаете, что в вашей профессии ставить на такие шансы нельзя.
      - Может быть, вернуться в Шахимардан?
      - Для вашей личной безопасности именно так и нужно поступить.
      - Но вообще-то мне надо быть в Самарканде, в центре всей нашей работы.
      - Фактически центр нашей работы давно уже находится в Шахимардане. В ближайшее время я сам собираюсь отправиться туда.
      - Для чего?
      - У нас здесь произошла одна неприятная история. Досадный, но неопасный срыв. Неудачно ликвидировали случайного человека...
      - И подозрение упало на вас?
      - Косвенно. Чтобы снять его, я хочу просить руководство республики направить меня в Шахимардан для борьбы с шейхами и религиозным засильем.
      - Неплохо придумано. И соответствует нашим конечным планам. Находясь там, вы, очевидно, сумели бы принести делу подготовки вооруженного выступления не меньшую пользу, чем оставаясь здесь. Да и я, живя в Шахимардане, вдалеке от Хамзы, и не опасаясь встречи с ним, смог бы оказать вам помощь в сплочении наших сил. Неожиданное, но рациональное решение.
      Пожалуй, следует остановиться на этом варианте. Он выгоден для нас со всех сторон. Итак, мы объединяем наши усилия и действуем в Шахимардане сообща... Когда встретимся там?
      - Вы можете ехать через два дня. А я двинусь, наверное, через неделю. Мне нужно закончить здесь некоторые дела.
      Хромой дервиш был доволен - все складывалось относительно удачно. Он бросил на Алчинбека удовлетворенный взгляд.
      - Дамбу против волн революции надо строить, пока волны не очень высоки. - Видимо, этим философским обобщением шейх Арчибальд решил закончить беседу. - Иначе будет поздно, иначе они смоют нас с той земли, которую мы хотим удержать за собой.
      В оставшееся до весны время мы должны коренным образом перестроить всю нашу работу. Надо повсюду сеять семена безверия, растерянности, страха, клеветы, надо использовать малейшие возможности, чтобы подрывать веру людей в Советскую власть... Вселять ужас в сердца бывших баев, говоря, что их всех скоро начнут арестовывать. Пустить в ход всю силу религии и шариата, настроить фанатиков против большевиков. Разжигать ненависть к ним! Непрерывно говорить везде о святости и неприкосновенности частной собственности, о привилегиях собственников, о правде всех назидательных и устрашающих притчей из корана, о реальности всех ужасов светопреставления.
      Решаться ради этого на любое дело, не жалеть денег!.. Тут ничем нельзя брезговать. Пусть люди всего боятся, пусть постоянно носят с собой ножи в рукавах и в голенищах сапог. Мы должны наполнить сознание всех сомневающихся правильностью их сомнений... Преувеличивать каждую ошибку местных властей, выдавать любую глупость администрации за продиктованные из Москвы указания. Нужно расшатать до предела доверие к законам, срывать все кампании, чернить всех руководителей, коммунистов, ответственных работников... И тогда на подготовленной нами почве пышно расцветут нужные нам настроения, и вооруженное выступление против Советов принесет безусловный успех!
      - А как же опера? - спросил Юлдаш Ахунбабаев.
      Он ходил по своему кабинету из угла в угол.
      - Придется отложить, - вздохнув, опустил голову Хамза.
      - Первую узбекскую оперу? - посмотрел Ахунбабаев на Рустама Пулатова, молча сидевшего сбоку около его письменного стола. - А если ее поставят в Москве? И русские братья будут слушать ее и думать: "На Востоке у меня есть брат-узбек. Я горжусь этим хорошим, умным, талантливым братом!"
      - Я буду продолжать писать оперу в Шахимардане.
      - А инструмент? Где вы найдете там пианино?
      - Привезу из Ферганы.
      - Вас засосет текучка, вы забудете, как выглядят ноты.
      - Это очень серьезно для меня. Я думал много дней. Партия идет на последний классовый бой внутри страны. На последний...
      Эти слова не дают мне покоя. Я должен пойти в этот бой. Иначе все мои стихи, песни и пьесы были написаны не мной, а другим человеком... Я не могу иначе... Там, в Шахимардане, под пеплом мазара, лежит мой друг. Все забыли о нем, даже я. А простой, неграмотный деревенский парень Ташпулат не забыл. Я не успокоюсь до тех пор, пока не найду тех, кто записывал его воспоми нания... И кроме того, я хочу увидеть шейха Исмаила и взглянуть ему в глаза...
      - Такому желанию, когда оно возникает, трудно сопротивляться, - подал голос Рустам Пулатов.
      - Я хочу взглянуть в глаза шейху Исмаилу и сказать ему:
      в Шахимардане будет колхоз.
      - Хамза, дорогой, - вернулся Ахунбабаев за свой стол, - у нас есть много людей, которые смогли бы помочь дехканам Шахимардана организовать свой колхоз. Но у нас нету таких людей, которые могут написать первую узбекскую оперу.
      - Я не смогу сейчас писать музыку...
      Юлдаш Ахунбабаев долго сидел молча. В приемной председателя ЦИК гулко пробили большие часы. И мелодичный их звон как бы напомнил о том, что время не стоит на месте, время не ждет, время движется вперед.
      - Ну хорошо, - сказал наконец Ахунбабаев, задумчиво глядя на Хамзу, будем считать, что вы едете в Шахимардан заканчивать оперу. Горный воздух даст вам новый творческий импульс, прибавит силы. О здоровье тоже не нужно забывать.
      Хамза удивленно поднял голову.
      - Я не жалуюсь на здоровье.
      - Когда начнете жаловаться, будет поздно... Итак, мы посылаем вас в Шахимардан представителем Центрального Исполнительного Комитета республики. Мы даем вам официальные полномочия для проведения досрочных выборов в кишлачный Совет Шахимардана. Ни на один день не забывайте, что Советская власть - это большинство в Совете бывших батраков и бедняков. Это будет вашим главным политическим инструментом, самым сильным оружием в проведении линии партии на коллективизацию. Я думаю, что нет смысла долго говорить о ваших врагах. Они известны. Их главное оружие - религия. Поле вашей борьбы с ними - народ. Шейхи сразу начнут говорить народу, что колхоз - это средство искоренения ислама. Вам нужно будет четко разграничить эти вещи, постоянно объясняя народу, что наше государство никому не запрещает верить в бога, но оно запрещает использовать веру в целях наживы. Объяснять надо будет ежедневно, тонко, терпеливо. Ни в коем случае не в приказном порядке. Только убеждение. И еще одно... Какие бы прекрасные планы вы ни намечали, никогда не приступайте к их исполнению в одиночку. Только с людьми, коллективно. Всегда будьте с народом, потому что, как говорит сам народ, "один конь пыль поднимает, а славы не обретает". Не поддавайтесь на провокации. Когда станете выбирать квартиру, избегайте богатых домов...
      - Если уж мы так часто вспоминаем пословицы, - улыбнулся Хамза, - то надо вспомнить и такую: "Лучше умереть в доме друга, чем жить в доме врага".
      Рустам Пулатов поднялся с места, одернул гимнастерку.
      - Друг должен жить везде, - сказал он, - а враг может умирать даже в своем доме... Я бы хотел обратить ваше внимание, Хамза-ака, вот на какое обстоятельство. Почти все предводители ферганского басмачества, как уже ликвидированные, так и еще уцелевшие, родились в Шахимардане. И все они, возглавлявшие в свое время самые крупные банды, в той или иной степени были потомками религиозного духовенства. А такие курбаши, как Нормат, Аллаяр, Насырхан, Тухтасын, Куршермат - дети ныне здравствующих шейхов из окружения теперешнего настоятеля гробницы святого Али шейха Исмаила. Разумеется, они затаились и больше не смеют открыто бороться с нами, потому что боятся нас, потому что знают - закон суров с теми, кто выступает против Советской власти с ножом в руках. Они спрятали ножи в рукава. Но они будут ходить рядом с вами, будут поддерживать вас, работать вместе с вами, кричать во весь голос о том, как они любят Советскую власть. Враг перелицевался, он стал трусливее и поэтому коварнее. Вам нужно будет иметь надежный тыл.
      - Что ты имеешь в виду? - внимательно посмотрел на Пулатова Хамза.
      - Сейчас объясню... Зульфизар едет с вами?
      - Конечно.
      - Необходимо как следует подготовить ее.
      Юлдаш Ахунбабаев поднялся из-за стола и подошел к Пулатову.
      - Рустам, - сказал он, - ты даешь Хамзе какие-нибудь поручения в Шахимардане по своей линии?
      - Товарищ председатель, вы заставляете меня нарушать служебную тайну, засмеялся Рустам Пулатов.
      - Ничего страшного, - улыбнулся Ахунбабаев. - Как президент республики я имею право знать это.
      - Меня интересуют все те же иностранные паломники. Мне нужно получить доказательства связи шейхов с разведками капиталистических стран.
      Ночь. Хамза, склоняясь над тетрадью Ташпулата, делал выписки. Картины одна другой ярче вставали перед ним. Неведомые ему летописцы шахимарданской жизни разными почерками, вкривь и вкось, подробно записывали эпизоды, сцены, разговоры, характеристики жителей кишлака, события, начиная с пожара гробницы. И каждая запись начиналась так: "Ташпулат рассказал..."
      Сожжение мавзолея и гибель в огне кавалерийского эскадрона седьмой Туркестанской бригады были для Ташпулата как бы началом осмысления мира и жизни вокруг себя. Человек прозревал от рассказа к рассказу - это чувствовалось по деталям и подробностям. Все яснее и яснее становились для него законы отношений между людьми, тяжкая власть богатства.
      Как трагично окончилась жизнь этого человека, упорно стремившегося к правде, старавшегося самостоятельно разобраться в сложностях бытия! Как жалко, что теперь уже никогда нельзя будет больше с ним встретиться и расспросить его о тех днях, когда Степан Петрович Соколов с горсткой бойцов отчаянно отбивался от своры басмачей в пылающих стенах мазара.
      Ведь все эти драгоценнейшие сведения, рассказанные прямым очевидцем, могли бы дойти до будущих поколений как живые страницы великой непримиримости классовой борьбы, как незатухающая память о неповторимых годах гражданской войны...
      Хамза перевернул очередную страницу... "Ташпулат рассказал, что в тот день, когда банда Капланбека напала на отряд красноармейцев, басмачи, окружившие кишлак, начали стрелять по мирным жителям, которые еще не успели покинуть свои дома по требованию Мияна Кудрата и его приближенных. "Пусть лучше все эти бабы, дети и старики погибнут от освященных присутствием хазрата мусульманских пуль, чем будут служить большевикам!" кричали шейхи... Залпы басмачей обрушились на несчастных людей. В кишлаке творилось что-то невообразимое. Все смешалось в кучу. Некоторые хозяева пытались спасти лошадей и ослов, но выстрелы с холмов Шаланга настигали их одного за другим. Обезумевшие раненые животные, истекая кровью, метались по улицам из стороны в сторону, топча детей и стариков. Люди не знали, где спастись от пуль, так как прятаться в домах было нельзя. Шейхи с холмов вопили, кричали и звали народ к себе, а навстречу людям летели пули. Весь снег на улицах кишлака стал красным от крови. Басмачи устроили настоящую бойню. Они мстили беднякам за то, что они помогали красноармейцам собирать накануне хлеб у богачей... Но зачем же тогда шейхи звали людей спасаться от красных, когда их давно уже не было на улицах кишлака, когда все красноармейцы уже укрылись в мазаре? Шейхи тоже мстили простым людям мстили чужими руками, чужими пулями. За что? За то, что те ходили на митинг и слушали выступления командиров. А за два дня до этого шейхи молились, сволочи, в усыпальнице о спасении всего мусульманского мира!.. Люди прятались от выстрелов за камнями, делая вид, что они уже убиты. А многие были действительно убиты.
      Матери стояли на коленях перед невинно погибшими детьми и рыдали, старики посылали басмачам проклятья и пожелания собачьей смерти, а некоторые молодые женщины, родившие только еще первого ребенка и потерявшие этого ребенка в бессмысленной бойне около родного дома, брали мертвых детей на руки и метались по улицам как умалишенные. А басмачи по приказу Мияна Кудрата все стреляли и стреляли в них, как по живым мишеням..."
      Хамза вскочил. Он не мог больше читать. Гнев душил его, глаза застилали слезы, сердце стучало. Он рванул воротник халата... Неужели они все еще существуют, все еще ходят по земле, эти шейхи в Шахимардане, погубившие стольких людей?
      Неужели они по-прежнему живут припеваючи и кормятся около мазара? Гнездо гадюк! Где меч справедливости? Где правда?
      Почему люди до сих пор не могут избавиться от этих паразитов, убийц и людоедов? Это преступление - терпеть их на земле!
      Это предательство памяти погибших от их коварства бедняков Шахимардана. Кто же прогонит наконец эту лютую свору поганых псов?.. Звери, бешеные звери, которых надо жечь каленым железом.
      Они должны отвечать не только за бойцов бригады Соколова, не только за Степана, не только за свое зверство в Шахимардане, но и за реки крови, пролитой ими по всей Ферганской долине, за муки старых отцов и матерей, сыновья которых стали жертвами мусульманского фанатизма, за слезы детей над трупами своих отцов, убитых из-за религиозной нетерпимости, за рыдания жен и невест, которые рвали на себе волосы, обнимая мертвых мужей и женихов, зарезанных во времена газавата по приказу кровожадных шейхов, ишанов, улемов и хазратов!
      Хош, по какому праву эти варвары, потерявшие человеческий облик, все еще решают судьбы людей от имени религии? Почему эти гнусные типы с кровавыми руками и совестью, эти волки в овечьей шкуре, прикидываясь лучшими друзьями и советчиками людей, все еще пьют светлую горную воду реки Шахимардан, пользуются плодами трудов народа, вместо того, чтобы сидеть на скамье подсудимых?
      Почему? Почему?
      Люди боятся их. Боятся недоброго слова муллы, которое тот скажет в мечети о ком-нибудь. Боятся хулы и проклятий ишанов и шейхов. Люди боятся напастей, которые якобы пошлет на них святой мазар.
      Ведь ни один же волос не упал с головы тех, кто поджег гробницу!
      Надо освободить людей от этой боязни.
      Надо показать им, что можно не бояться шейхов.
      Надо разрушить стену страха.
      Утром Хамзу разбудила Зульфизар.
      - К вам пришли...
      Хамза вышел во двор. Около калитки стоял Алчинбек Назири.
      Несколько мгновений молча смотрели они друг на друга, и тысячи молний пролетели в эти секунды между ними.
      - Вы можете, конечно, не пускать меня в свой дом, - торопливо заговорил Алчинбек, - но от разговора, ради которого я пришел, зависит очень многое...
      - Я слушаю.
      - Хотелось бы, чтобы разговор проходил без свидетелей.
      - У меня в доме нет лишних ушей.
      - И все-таки...
      Хамза повернулся и пошел в сад. Дойдя до супы - деревянного настила, сел на край. Алчинбек устроился напротив.
      И опять наступило молчание. Хамза смотрел мимо неожиданного гостя. Алчинбек сидел, опустив голову.
      - Эта минута, - сказал наконец Алчинбек, - печальный итог наших отношений, начавшихся почти тридцать лет назад.
      У Хамзы дернулась рука.
      - Какой у вас разговор ко мне?
      - Вы хотите поехать в Шахимардан...
      - Хочу.
      - Не делайте этого.
      - Почему?
      - Зная ваш характер и вашу вспыльчивость...
      - Послушайте, товарищ Назири, вы пришли сюда воспитывать меня?
      - Я пришел сюда, Хамзахон...
      - Не называйте меня так!
      - А как же называть вас?
      - По фамилии.
      - Хорошо... Так вот, товарищ Ниязи, я пришел сюда не для того, чтобы воспитывать вас, а для того, чтобы удержать от опрометчивого шага.
      - Вы считаете его опрометчивым только потому, что сами хотите сделать то же самое?
      - Откуда вам это известно?
      - А откуда вам известно, что я хочу ехать в Шахимардан?
      "Значит, Пулатов передал ему содержание нашего разговора, - отметил про себя Алчинбек. - Значит, он знает, что Пулатов вызывал меня к себе... Что он знает еще?"
      - Вы поэт, товарищ Ниязи, человек творческий, художественная натура... А я занимаюсь организационными вопросами.
      Я скорее сумею навести порядок в Шахимардане.
      - Вы уже делали это. И в результате погиб человек.
      - К этой трагедии я не имею никакого отношения!
      - У вас было первое заявление жителей Шахимардана. Вы успокоили всех...
      - Я допустил тогда ошибку! Я же должен и исправить ее!
      - Не кричите, Алчинбек. Вы же хотели, чтобы разговор был без свидетелей.
      - Я проявил благодушие! Я готов получить за это партийное взыскание!
      - Вы не забыли наш последний разговор у вас в кабинете?
      - Нет, не забыл.
      - Так с какими же глазами вы пришли сегодня ко мне?
      - Я готов принести вам свои извинения...
      Хамзе вдруг стал противен его собеседник. Он готов получить взыскание, он готов принести извинения...
      - У вас есть совесть, Алчинбек?
      - При чем тут совесть?
      - После смерти Ташпулата вы не должны заниматься никакими делами, связанными с Шахимарданом.
      - Скажите, Хамза, почему мы все время против друг друга?
      - Это делает время, а не мы сами.
      - Ведь мы были когда-то друзьями...
      - Наша дружба расстроена не мной, а вами.
      - Казалось бы, столько лет прошло... У других людей за эти годы дружба окрепла.
      - Наша дружба во многом зависела именно от этих прошедших лет.
      - Что вы имеете в виду?
      - Революция, гражданская война, нэп. Эти события испытывали нашу дружбу.
      - Вы, как всегда, все преувеличиваете, товарищ Ниязи... Мы вышли живыми из этих испытаний... и, казалось бы...
      - Да, вы, Алчинбек, к сожалению, остались живы, - тихо сказал Хамза. Многие достойные люди сложили свои головы за эти годы, а вы...
      Заместитель народного комиссара выпрямился. Губы его были плотно сжаты. Тонкие усы словно отделили нижнюю часть лица от верхней - два длиннохвостых мышонка осторожно подкрадывались по верхней губе друг к другу.
      - Наверное, я все-таки напрасно пришел к вам...
      - Наверное.
      - Считаете меня своим врагом?
      - Считаю вас врагом Советской власти.
      "Он несколько раз повторял формулировки Пулатова, - прикинул про себя Алчинбек. - Это тоже формулировка Пулатова?
      Или его собственная?"
      - Почему же Советская власть до сих пор доверяет мне такой важный участок работы, как руководство культурой и просвещением республики?
      - На первых порах республика остро нуждалась в грамотных людях. Выбирать не приходилось... Но скоро необходимость в таких, как вы, отпадет.
      - В каких таких?
      - С гнильцой.
      "Значит, он высказывает свое мнение, - мгновенно отметил Алчинбек. - В учреждении Пулатова таких слабых выражений - "с гнильцой" - не употребляют. Значит, никаких конкретных улик против меня по-прежнему нет".
      - У вас не язык, а змея.
      - Я же скорпион.
      - Это слово вы когда-то избрали для псевдонима, которым подписывали в Коканде свои фельетоны. Об этом знали многие.
      - Но Шавкат узнал об этом от вас.
      - Кстати, я не забыл ваши слова о маевке в Ширин-сае, которые вы сказали в присутствии Шавката.
      - И я, товарищ Назири, не забыл.
      "Теперь самое главное, - весь напружинился внутренне Алчинбек, говорил он с Пулатовым о маевке или нет?"
      - Это было страшное обвинение. Я не придал ему никакого значения, потому что вы были слишком возбуждены. Хотя мог бы привлечь вас к суду. И вы были бы наказаны за клевету. Потому что суду нужны доказательства...
      - Будут доказательства, товарищ заместитель народного комиссара, будут...
      "Нет, не говорил, - понял Алчинбек. - Значит, не все еще так страшно, как я думал. Значит, есть еще время для того, чтобы как следует подготовиться к уходу... Ах, проклятый Кара-Каплан!
      Как мне приходится извиваться из-за тебя перед этим ненавистным Хамзой!"
      - Я забыл о том инциденте. Советую забыть и вам. А если вы все-таки поедете в Шахимардан...
      - Этот вопрос уже решен руководством республики, - встал Хамза с супы.
      - Рискну на правах старой дружбы дать вам все-таки один совет... Будьте осторожны с шейхами гробницы. Духовники все еще держат народ в Шахимардане в своем повиновении. И в этом, к сожалению, заключается наша национальная особенность.
      - Что вы клевещете на народ! - не выдержав, закричал Хамза на Алчинбека. - Что вы знаете о людях Шахимардана?
      О той молодежи, которая выросла там после революции?! Вы всю жизнь распинались о своей любви к народу, а что вы сделали для народа?.. Как небо не отрывает своего взгляда от земли, так надо быть с народом, чтобы знать его!.. Если бы вы прочитали тетрадь Ташпулата, которую нашли в его сапоге, вы не посмели бы клеветать на наш народ!.. И хватит напоминать о нашей старой дружбе! Вы никогда не были мне настоящим другом! Ваша дружба всегда была фальшивой. Одно было у вас на уме, а другое на языке... Так уж лучше открытая вражда, чем фальшивая дружба...
      "Тетрадь Ташпулата?! - в ужасе обмер Алчинбек. - Какая еще тетрадь?"
      Огромная волна страха захлестнула сердце Алчинбека. Он даже опустил голову, чтобы Хамза не видел, как этот страх смертельной бледностью покрыл его лицо.
      "Агзамхана и Гиясходжу уже не вернуть! - лихорадочно пронеслось в голове. - Надо посылать вдогон кого-нибудь!.. Но кого? И надо ли? Люди Пулатова могут перехватить моего человека... Может быть, Хамза нарочно сказал мне об этой тетради, чтобы проверить меня? Надо сделать вид, что ничего особенного я не услышал! Надо что-то ответить ему".
      - Ладно, - глухо буркнул Назири, не поднимая головы, - не будем больше говорить о нашей дружбе... Когда вы хотите получить деньги?
      - Какие деньги? - не понял Хамза.
      - Гонорар за свою книгу. Рукопись вашей книги отправлена в типографию...
      - Выходит, профессор Шавкат осчастливил нас наконец новым алфавитом? спросил Хамза.
      - Абдурахман Шавкат не возглавляет больше комитет по новому алфавиту.
      Хамза усмехнулся.
      - Хоть одно доброе дело сделано... Переведите гонорар по почте на мое имя в Шахимардан. Мы построим там на эти деньги новую школу.
      - Хорошо, - сказал Алчинбек, - я прикажу, чтобы деньги были переведены в Шахимардан.
      Не попрощавшись, товарищ Назири повернулся и пошел через сад в сторону калитки. Хамза молча смотрел ему вслед.
      Глава тринадцатая
      КРАСНЫЙ ШЕЙХ
      1
      В Шахимардан пришла весна. Сосульки, свисавшие с карнизов домов хрустальными леденцами, как только из-за гор, сияя золотыми лучами, взошло солнце, начали капать, проливать "слезы", а вскоре, не выдержав тепла, и вовсе растаяли.
      Пробуждалась понемногу земля. Поля начали исходить паром, набираться силы. Вернулись птицы из теплых краев. И сразу же стали вить гнезда, проявляя заботу о потомстве.
      Конечно, в эти дни ни один дехканин в Шахимардане не усидит дома. Едва взойдет солнце, все толпами спешат на поля.
      На холмах, покрытых свежей травой, уже звучат свирели чабанов и обращенные к животным крики: "Хаит! Хаит!" Ветер, дующий со стороны Алайских гор, доносит запах кумыса.
      ...Санобар, дочь дехканина-бедняка Шадмана, выйдя в полдень из своего маленького дворика, обнесенного невысокой изгородью, отправилась с узелком еды к отцу. И по дороге "совершенно случайно" встретилась с Алиджаном. Словно зачарованные, уставились они друг на друга.
      Санобар встречает свою семнадцатую весну. Роста она невысокого, щеки похожи на два розовых яблока. Красное бязевое платье в цветочках наглухо застегнуто у подбородка. Оно давно уже мало своей хозяйке.
      Откинув с лица чиммат - волосяную сетку, Санобар огляделась вокруг, затем исподлобья посмотрела на Алиджана. "Ему идет даже халат в заплатах", - подумала девушка.
      И вдруг засмущалась, лицо ее вспыхнуло, и она опустила чиммат.
      Санобар и Алиджан как своих пять пальцев знали каждую тропинку вокруг Шахимардана, каждый укромный уголок... А их было тут не счесть. Чаще всего встречались, словно договорившись заранее, под скалой у водопада. Вела их сюда какая-то тайная, неотвратимая сила. И так было уже много раз.
      Вот резким движением забросила Санобар назад чиммат, и платочек, который она держала в руках, упал на землю. Санобар сделала вид, что не заметила этого.
      - Ваш платочек упал, - удивленно сказал Алиджан. И, подняв с земли голубой платок, протянул его девушке.
      - Благодарю вас.
      Алиджан неожиданно взял Санобар за руку.
      - Вай, как не стыдно...
      - Звездочка... - выговорил наконец Алиджан.
      - Вай, погодите! Вот скажу отцу, какой вы стали плохой...
      И он вас побьет.
      - Ах, если бы это произошло, - сказал Алиджан, вздохнув. - Я хочу не только быть избитым вашим отцом, но готов даже стать его рабом, чтобы копить калым для вас. Лишь бы он согласился на нашу свадьбу... Сколько бы он ни нагрузил на меня, я все поднял бы и ни разу не сказал бы "вай"... Но ваш отец даже близко не подпускает меня к себе.
      - Потерпим немного.
      - Сколько можно терпеть... Прежде он был другим. Бывало, увидит меня и улыбается, как родному сыну. А теперь?.. Если я иду впереди, он шипит мне в спину, иду сзади - не замечает меня.
      - Верно. Он и со мной стал каким-то чужим. Вроде бы все загадками говорит, да так сердито... Никогда не был таким... Что с ним происходит, ума не приложу. Во всем советуется только с шейхом Исмаилом, шагу без него не ступит. Вечно пропадает у него. И шейх тоже ласков с ним: "Шадман-ходжа, мулла Шадман-ходжа".
      - Что делать, Санобар? - тоскливо спросил Алиджан. - Я не могу больше так жить. Мы уже взрослые. Надо что-то придумать.
      Санобар, не зная, что ответить, неопределенно пожала плечами.
      - Я все время думаю об этом, теряюсь в догадках... - Алиджан на мгновение задумался и, решившись, сказал о том, что давно не давало покоя его душе: - А может быть, на вас уже имеет виды кто-нибудь из шейхов?
      Санобар боязливо встрепенулась.
      - Вай, умереть мне лучше! Что вы говорите, Алиджан-ака?
      Отец умрет, но не согласится на такое. Свою единственную дочь...
      Нет, ваши подозрения напрасны.
      Алиджан, словно не слыша ее, продолжал:
      - Я знаю вашего отца. Как ни суров он с виду, а с шейхами всегда мягок и уступчив. Особенно с шейхом Исмаилом. Он во всем покорен ему.
      - Так что же вы советуете? Говорите же! - нетерпеливо дернула плечиком Санобар.
      - Есть один выход - бежать! - решительно произнес Алиджан.
      - Ну, предположим, мы убежим... Куда? Как будем жить?
      Где? Может получиться, что без родного дома головы негде будет преклонить. Как говорится, до неба далеко, а в сырой земле нелегко... Вы думали об этом?
      - Амантай сказал мне, - приободрился Алиджан, - что сейчас бедняк дехканин нигде не пропадет, власти везде с ним считаются.
      - Куда же мы поедем?
      - Да в город же! До Ферганы два шага! Потом уедем в Самарканд или в Ташкент. Сейчас не старые времена. Где бы мы ни были, Советская власть не допустит, чтобы мы очутились на улице. Я пойду на завод...
      У Санобар заблестели глаза.
      - А я что буду делать?
      - Что захочешь! Ты сможешь учиться, например, на врача.
      - Я не хочу быть врачом!.. - Санобар гордо подняла голову и отвернулась. - Я буду учиться петь. Я хочу петь песни в театре.
      - В театре? - с явным неодобрением переспросил Алиджан. - Если вы будете петь в театре, сотни мужских глаз будут смотреть на вас. И вам станет стыдно. А что скажет ваш отец?
      - Вы не очень-то задавайтесь, что все знаете про театр.
      Я вижу, вы уже сейчас злитесь и ревнуете... Разве я одна выйду на сцену? Рядом со мной будут и другие певицы...
      - Но все-таки было бы неплохо, если бы вы стали врачом или учительницей. Амантай говорит...
      - Ваш Амантай сказал своей Мехри, что после свадьбы она может бросить паранджу и учиться там, где ей захочется...
      Алиджан, конечно, понимал, что Санобар всего лишь шутит.
      И тем не менее, сделав виноватый вид, сказал:
      - Да нет же, что вы! Разве я против того, чтобы вы учились петь песни в театре? Я верю, что у вас это получится.
      А Санобар вся эта игра нужна была, наверное, для того, чтобы почувствовать себя свободной и взрослой. Она как-то необычно взглянула на Алиджана, и тот, осмелев, снова взял ее руку, несмело притянул к себе и, волнуясь, прошептал:
      - Согласна? Поедешь со мной?
      - Когда?
      Впрочем, ей уже не нужен был ответ. Она положила голову на грудь Алиджана и закрыла глаза.
      - После возвращения из Самарканда Ташпулат все узнает: где можно учиться, где работать... У него, оказывается, и в Ташкенте есть знакомые.
      Санобар молчала.
      - Я хочу доверить тебе одну тайну, - шепотом сказал Алиджан.
      Санобар, насторожившись, с любопытством посмотрела на него.
      - Ташпулат-ака многое видел и пережил, он рассказывал мне кое-что, а я записывал в его тетрадь. Он увез ее с собой, чтобы раскрыть перед властями тайны шейха Исмаила...
      - Какие тайны?
      Но Алиджан, не отвечая, поднял голову, прислушиваясь к чему-то.
      - Кажется, твой отец ищет тебя...
      - Ой, совсем забыла! - всплеснула руками Санобар. - Я же несла ему обед!
      Из-за уступа скалы послышался голос Шадмана:
      - Санобар! Эй, Санобар!.. Куда ты запропастилась, доченька?
      Старик уже привык к тому, что, как только солнце оседлает вершину горы Букан, дочь приносит ему еду в поле, которое было расположено неподалеку. И теперь, решив, что Санобар, очевидно, задержалась по хозяйству, сам шел ей навстречу.
      - Папа идет сюда, - испуганно сказала девушка, - что будем делать?
      - Ничего не будем делать, - ответил Алиджан. - Подождем его здесь. Заодно и поговорим обо всем.
      К водопаду вышел Шадман. Увидев дочь, остановился как вкопанный.
      - Что это такое?! Стоишь с открытым лицом рядом с чужим мужчиной! Где твой стыд?
      Алиджан сделал шаг вперед.
      - Не упрекайте ее. Это я виноват. Мы немного разговорились. Если бы вы позволили, то я...
      Но Шадман так свирепо посмотрел на йигита, что слова сами застряли у Алиджана в горле. Он опустил голову и носком сапога стал разравнивать землю перед собой. Санобар стояла, закрыв лицо чимматом.
      - Здесь рядом находится гробница святого Али Шахимардана, нашего великого святого! - закричал Шадман. - А ты, без всякого почтения к его святому духу, говорил тут, наверное, разные грешные слова моей дочери!..
      Шадман схватил дочь за руку и дернул к себе.
      - А ну, шагай за мной!
      - Шадман-ака! Атаджан! - метнулся к нему Алиджан.
      - Не становись преградой на моем пути, парень, не то плохо тебе будет. Прочь с дороги!
      Упорно умолял Алиджан выслушать его, но Шадман тащил дочь за собой до самого кишлака, то и дело дергая ее за руку.
      Гнев ослепил его.
      Когда они вошли в дом, Шадман заговорил таким голосом, что Санобар стало страшно:
      - Ты потеряла стыд! Как ты могла стоять лицом к лицу с чужим мужчиной и разговаривать с ним?
      Санобар ничего не понимала. Почему так разгневался отец?
      Что произошло? Что случилось?
      И в самом деле, Шадман всегда любил Алиджана, как родного сына, уважал его, хвалил, а если Алиджану случалось заходить к ним, то и не знал, куда посадить его, говорил ласково "сынок мой", "верблюжонок мой". Сегодняшнее поведение Шадмана было прямо-таки необъяснимым.
      Особенно задели Санобар слова "чужой мужчина". Как это вдруг может стать чужим человек, который еще совсем недавно был самым близким отцу, а для нее, Санобар, самым добрым, самым заботливым, самым ласковым? Она и сейчас верит ему больше, чем кому-либо на свете. Нет, он не чужой, ведь он навеки собирается связать свою судьбу с ее судьбой. Разве отец не знал об этом? Знал, чувствовал, понимал. Сколько раз видел он их, когда они стояли вместе и разговаривали. В такие минуты он обычно хмурился и, только делая вид, что ничего не замечает, шел себе дальше. Да и то сказать, между ними никогда и ничего не происходило такого, что могло бы внушать опасения.
      За какие-то секунды Санобар подумала обо всем этом, и в сердце ее поднялся протест против несправедливости отца. От обиды, переполнившей душу, она горько заплакала и, глядя на отца, сказала сквозь слезы:
      - Атаджан, вы можете ни о чем не беспокоиться. Вам за меня не придется краснеть. Будь Алиджан мне чужой, вы могли бы ругать меня как вам угодно, и я не обиделась бы на вас за это... Ну почему Алиджан должен быть чужим для нас с вами?
      Ведь мы же с ним вместе выросли на ваших глазах. Скажите, есть ли в этом мире люди более близкие для меня, чем вы и он?
      Слова дочери смутили Шадмана. Поостыв дома в своем гневе, он взял в горсть бороду и задумался. Что можно было возразить?
      Дочь права, Алиджан чистый душой, трудолюбивый йигит, не ведающий хитрости и злого умысла. Понимая, что нельзя промолчать, Шадман заговорил тихо, спокойно, гладя дочь заскорузлой рукой по черным косичкам:
      - Алиджан хороший йигит. Он сын моего друга. Но он сирота. Дома одни жалкие пожитки - ни братьев, ни родни, которые могли бы помочь при случае. Словом, одни свои руки у него, больше ничего. А я тоже не из состоятельных. Денег у меня никаких, чтобы думать о чем-нибудь, кроме куска хлеба... Если я выдам тебя замуж за Алиджана, то проживешь весь свой век, жалуясь на нужду и горе. Но дело не только в этом. Вы теперь уже не дети, а взрослые... Как бы шайтан не попутал вас. Боже упаси дожить мне до такого дня... Так что если я забочусь о тебе, то это только для твоей же пользы, доченька. Молодость, говорят, пора озорства. Многое вашему уму недоступно еще... Ну, а ко всему прочему, не такое сейчас время, чтобы думать о свадьбах.
      Время беспокойное. Плохих людей слишком много. Сама, наверное, слышала, что в народе ходят разные слухи. Говорят, будут созданы какие-то колхозы... Земля, скот, еда - все будет общее. Супружество по шариату отменят, все мужья и жены будут спать под одним общим одеялом...- Лучше не говорить больше об этом... И твой Алиджан, если хочешь знать, находится на побегушках у людей, которые замышляют все это. Как бы ко дню светопреставления не пришли мы, обремененные слишком тяжкими грехами. Нам надо предстать перед создателем с чистой душой.
      О колхозах Санобар слышала от Алиджана. Он говорил, что на землях, отобранных у баев, будут вместе работать дехкане, все будут равны, людей не станут больше делить на бедняков и богатых, ибо никто не будет пользоваться чужим трудом. Санобар не хотела бы возражать отцу, но и слушать его наивные рассуждения о колхозах она тоже молча не могла.
      - Колхоз - это вовсе не то, о чем вы говорите, атаджан. Все эти глупые слухи о колхозах распространяют ваши шейхи.
      - Не смей трогать шейхов, несмышленая! Надо тысячу раз благодарить небо за то, что у нас есть святой мазар и всесильный наставник шейх Исмаил! Если он не даст своего благословения, никто не сможет достигнуть желанной цели. Этот человек - посланник всевышнего на земле.
      - А мы с Алиджаном достигнем, мы вообще не будем жить здесь, около мазара, - сказала Санобар, осмелев. - Мы поедем учиться в город...
      - Что, что? - с изумлением спросил Шадман.
      - Мы будем работать и учиться. Я буду певицей...
      - Кто будет певицей?
      Словно гора упала на голову Шадмана, его придавило, глаза сузились, он страшно побледнел. "О, боже всесильный, помоги же!"
      С каким-то непонятным чувством, будто нехотя, замахнулся он было на дочь, но, не посмев ударить, тихо опустил руку. И, как бы застыдившись самого себя, вышел из дома.
      Шадман-ходжа, с тех пор, как помнил себя, жил на грани нищеты. Участь бедняка, обездоленного горемыки испытал он сполна. За какую только работу не брался, а облегчения все не было. Его жена, Хаджар-биби, вечно ходила по чужим домам - подметала дворы, стирала. Но и это не приносило семье никакого облегчения.
      Поэтому и решился однажды Шадман сделать то, чего долго избегал, приложил палец к векселю и взял деньги в долг. И попал в западню, из которой выхода не было вот уже много лет.
      Затем пришли болезни. Какой-то неведомый недуг поразил Хаджар-биби, она слегла и подняться уже не смогла. Затем начало косить детей. За какие-то считанные месяцы из пятерых детей осталась в живых только дочь Санобар. А долгов он нажил за это время четыреста рублей.
      Бай, у которого он взял деньги, продал вексель Шадмана шейху Исмаилу. И Шадман в полном смысле этого слова стал рабом гробницы святого Али. Целых пятнадцать лет работал уже Шадман на вакуфных землях мазара. Но за эти пятнадцать лет он не нажил даже пятнадцати грошей.
      Когда Хаджар-биби покинула этот мир, Санобар было только шесть лет. Шадман, потеряв четырех детей и оставшись только с одной дочерью, не привел в дом мачеху. Он растил Санобар один, заменяя ей мать. И Санобар делила с отцом все горести и лишения жизни.
      И все-таки отец не смог удержать дочь в мире тех понятий, к которым был привержен сам. Осуществление всех своих надежд Шадман связывал со светопреставлением. Он жил мечтой о том, что за все страдания, которые пришлось вынести ему в этом мире, он будет вознагражден сторицей в раю и там насладится всеми радостями. Он верил в это. Радужные надежды на сладостное житье после светопреставления да единственная дочь - вот и все, что у него было.
      Стада коров, отары овец, которыми владел шейх Исмаил, пятьсот танапов вакуфных земель - все это хозяйство держалось на двенадцати батраках. И самым послушным, самым прилежным и исполнительным из них был Шадман. Он работал больше, ибо искренне верил в то, что своей преданностью мазару обеспечит себе загробное блаженство. И вот теперь его единственная дочь своими кощунственными поступками и словами намерена опозорить его и лишить права на вечное счастье на том свете.
      Чем больше Шадман думал обо всем этом, тем сильнее гнев сотрясал все его существо. Перед глазами у него потемнело, он чуть было не лишился чувств. Неужто вся его преданнейшая служба аллаху будет унесена водой? Страх обуял его. В голове не умещалась мысль о том, что его дочь, которую он выкормил со своих рук, теперь восстала против него. Уж не попутала ли его Санобар нечистая сила? И если это так, то ее надо спасать от наваждения шайтана. Кто может сделать это? Кто может спасти родную и единственную дочь?
      Только шейх Исмаил и гробница святого Али.
      Шадману показалось, что он нашел путь к спасению и теперь может принять правильное решение. Шейх Исмаил лучше, чем кто-либо другой, спасет Санобар.
      Как истинный мусульманин, верный традициям отцов, он, Шадман, принесет Санобар в жертву достойнейшему человеку при гробнице. Она станет его служанкой.
      Он вернулся в дом и объявил дочери о своем решении.
      Санобар заплакала.
      Она плакала долго и безутешно. В доме никого не было - Шадман ушел.
      Вдруг кто-то постучал в окно.
      - Кто там?
      - Это я!
      И к Санобар прямо через окно влезла ее подруга Мехри. Она отшвырнула паранджу и присела на одеяло.
      - В чем дело, Санобар? Случилось что-нибудь? Почему у тебя глаза покраснели от слез?
      Санобар молчала.
      Мехри решила развеселить подругу. Взяла какое-то покрывало, закрутила его жгутом и, сбросив с головы свой платок, обмотала жгут вокруг головы чалмой. Потом быстро нашла ножницы, отрезала клочок от овечьей шкуры и прицепила его на верхнюю губу под носом. Набросила сложенную, как бурнус, паранджу на плечо, закрыла ладонью подбородок. И произошло чудо - Мехри стала похожа на свирепого басмача.
      Санобар улыбнулась.
      - Кто ты теперь? - спросила она у подруги.
      - Капланбек! - ответила Мехри. - Похожа?
      - Курбаши Капланбек? - переспросила Санобар. - А почему ты о нем вспомнила? Разве он еще не попался?
      - Попадется, еще как попадется, вот посмотришь! - подмигнула Мехри, отклеивая усы. - Он скрывается в Намангане. То ли дядя, то ли племянник у него там большой начальник. Говорят, что он в прошлую пятницу приезжал сюда, совершил паломничество к нашему мавзолею - гробнице святого Али.
      При слове "гробница" печаль снова бросила черную тень на лицо Санобар, и в глазах ее заискрились слезы.
      - Что с тобой все-таки? Из-за чего убиваешься? Стоит ли это твоих слез? - снова принялась утешать Мехри подругу.
      - Отец сказал, что он отведет меня к шейху Исмаилу, а шейх вымолит мне у аллаха прощение моих грехов. - Неожиданно лицо ее стало серьезным, глаза сверкнули, и она, ударив ладонью по колену, решительно сказала: - Нет у меня никаких грехов!
      Выйду замуж за Алиджана и поеду с ним в город - учиться пению. А к шейху не пойду. Лучше умру, чем буду служить этому противному Исмаилу!
      Мехри, глядя на Санобар, удивленно спросила:
      - К шейху? Смотрителю гробницы шейху Исмаилу? Что это на старости лет Шадман-ака с ума спятил?
      - В последнее время он стал каким-то непонятным. Вечно на языке у него святые и пророки, а за шейха Исмаила готов отдать жизнь... Он очень стал бояться голосов, которые раздаются по ночам из гробницы...
      - Знаешь, - улыбнулась Мехри, - что сказал мне мой Амантай об этих голосах?.. Он сказал, что это кричат сами шейхи.
      И еще он говорил, что вот было бы хорошо, если бы люди собрались ночью, поймали и проучили какого-нибудь из этих крикунов.
      Вот тогда бы эти голоса и приумолкли.
      - Что ты говоришь?! Как можно так даже думать? - побледнела Санобар. Это грех, большой грех!
      - А почему нельзя? Знала бы ты моего Амантая... Вот парень! Ничего не боится. Он только стал волноваться о том, что не дает о себе знать Ташпулат-ака... Но шейхи, говорит, тоже чего-то забеспокоились. В Шахимардан будто бы едет какой-то большой человек... Жаль, имя я его забыла. Шейхи вроде здорово боятся этого человека. Он какой-то большой начальник в Самарканде, чуть ли не народный комиссар просвещения... А про все твои дела, если ты согласна, я расскажу Амантаю. Мы тебя в обиду не дадим.
      Мехри прытко вскочила с места и набросила на голову паранджу.
      - До чего мне надоела эта мерзкая попона, - сморщилась она. - Таскаешь ее на себе, как будто ты лошадь. Мы с Амантаем уже решили, что сразу же после свадьбы торжественно сожжем этот глупый балахон...
      - Куда ты спешишь, посиди еще немного, поговорим, - Санобар взяла подругу за руку. - Выходит, твой Амантай еще не знает о том, что мы решили с Алиджаном?
      - Мой Амантай и твой Алиджан друзья? Друзья. Мы с тобой подруги? Подруги. Ручаюсь, что Амантай знает уже обо всем.
      - Мехри! - прижала руки к груди Санобар. - Ничего не рассказывай Амантаю о шейхе Исмаиле, Я не хочу, чтобы Алиджан знал об этом. Может быть, все еще обойдется.
      Мехри, чтобы успокоить подругу, сказала:
      - Не бойся, Санобар, все будет хорошо. Отец для своего дитя может даже трон смастерить, но счастья не построит. Каждый сам кузнец своего счастья. Наши ребята выручат тебя.
      И так же, как появилась, Мехри снова через окно выбралась во двор.
      Несколько лет назад басмаческое движение в Ферганской долине в основном было ликвидировано, но остатки банд все еще продолжали рыскать в горах. Днем они отсиживались в ущельях, а по ночам занимались поборами, отнимая у местного населения еду и скот. В Шахимардан прибыл отряд особого назначения, который занялся выявлением басмачей в округе и припрятанного ими оружия.
      В ту пору так случилось, что отец Алиджана, Арсланкул-ака, взял у одного бая на откорм восемь овец, две из которых должен был потом оставить себе. Алиджан всю зиму откармливал их. Поскольку двор их был за три версты от реки, он возил воду на осле, погрузив на него два кувшина. В зимнюю стужу одежда на Алиджане покрывалась ледяной коркой, руки и ноги стыли, коченели и болели нестерпимо. Но, думая о том, что весной ему достанутся две овцы, он терпеливо сносил все эти муки.
      Однажды в дом к ним явился тесть беглого курбаши Каримберди, Джалал, и сказал отцу Алиджана: "Отдай одну овцу, а то ребята в горах совсем изголодались". Арсланкул-ака сказал, что овцы принадлежат сыну Алиджану. Джалал молча ушел.
      Ночью явились восемь вооруженных йигитов и забрали обеих овец. Алиджан почернел лицом. Выращенных им в муках овец бандиты сожрали, как говорится, за один присест.
      Через несколько дней с мешком зерна он ехал на мельницу.
      Около двора Мамаджана, где в это время стояли на постое красноармейцы, Алиджана окликнули. Слово за слово - разговорились. Потом один из красноармейцев, человек в белом халате, повел его в дом, осмотрел обмороженные руки и лицо, помазал лекарством и велел прийти завтра. Алиджан пришел, красноармеец в белом халате опять помазал лекарством и снова завел разговор. Он спрашивал Алиджана, где он живет, кто его отец, где скрываются басмачи, откуда у него такие страшные раны?
      И Алиджан, ни секунды не колеблясь, рассказал, как долго он откармливал овец и как быстро их у него отняли. Он, ненавидевший басмачей, этим только и облегчил свою душу.
      Рассказ Алиджана помог отряду особого назначения ликвидировать последние остатки банд в районе Шахимардана.
      Год спустя Алиджан вместе со старшим братом поехал в Фергану, работал там на строительстве текстильной фабрики, вступил в комсомол, научился писать.
      Потом Алиджан участвовал в работе комсомольской ячейки района, выезжал в окрестные кишлаки.
      В 1926 году в республике вместо старых административных единиц было проведено новое районирование. Как член поселкового совета, Алиджан был избран делегатом первого курултая Алтыарыкского района.
      2
      Арба, груженная нехитрым багажом Хамзы, остановилась около правления кишлачного Совета Шахимардана. И вмиг ее окружили ребятишки.
      На крыльцо вышел председатель кишлачного Совета Валихан. Он уже был предупрежден накануне гонцом из Ферганы о приезде Хамзы.
      А чуть поодаль от правления стояла группа жителей кишлака, с которыми у Валихана только что произошел очень неприятный разговор. И председатель опасался, как бы недовольные не пожаловались на него приезжему человеку. Он торопился опередить события.
      - Мы, уважаемый, уже приготовили для вас хорошую комнату, - сказал Валихан после обмена приветствиями. - В доме Бузрука-ата. Вы, конечно, будете довольны. Бузрук-ата человек состоятельный, к тому же у него есть большой сад... Эй, Мирали!
      Проводи нашего дорогого гостя к Бузруку-ата!
      Но Хамза, хоть и чувствовал некоторую неловкость от заранее проявленной о нем заботы, тем не менее не спешил отправляться к дому неизвестного для него Бузрука-ата.
      - Подождите, - обратился он к Мирали, секретарю сельсовета, который подбежал, готовый, видимо, немедленно исполнить приказ председателя. Почему вы хотите поселить меня именно в доме Бузрука-ата, а не у кого-либо другого? - спросил он у Валихана.
      - Он очень уважаемый человек, - начал расхваливать Валихан Бузрука. Его знает весь народ. Совестливый и честный человек.
      - Ростовщик и жадюга! Волк в овечьей шкуре! - крикнули из толпы жителей кишлака.
      Как это всегда водится в сельской местности, люди не расходились и с интересом наблюдали за приезжим.
      Почти все, кто стоял в толпе, еще полчаса назад яростно спорили с председателем и теперь рады были открыть глаза новому человеку на очередную ложь Валихана.
      - Что это значит, товарищ председатель? Для чего вы хотите направить меня в дом такого человека? - удивился Хамза.
      - Я просто хотел, чтобы у вас были хорошие условия, - виновато улыбнулся председатель. - Тут у нас не много людей с достатком. Вам было бы тепло, удобно и сытно.
      - А зачем мне такой достаток? - улыбнулся и Хамза. - Я привык жить скромно, без излишеств.
      На площади перед сельсоветом появился еще один житель Шахимардана. Он был одет в опрятный суконный пиджак, голова обмотана чалмой из красной материи. И именно этот красный цвет придавал ему какую-то особую степенность.
      Это был Гиясходжа.
      - Здравствуйте, - наклонил он голову, прижимая правую ладонь к левой стороне груди. - Рад приветствовать вас в наших местах.
      - Мы разве с вами знакомы? - вопросительно посмотрел на него Хамза.
      - Вы меня не знаете, - сказал Гиясходжа, - но я знаю вас хорошо. Когда-то в Фергане смотрел ваши пьесы. А кроме того, много раз слышал, как поют ваши песни... Когда стало известно, что к нам приезжает такой знаменитый человек, как вы, мы с Амантаем решили послать за вами арбу...
      - Так это ваша арба? Благодарю за такую предупредительность. Позвольте расплатиться с вами, я не люблю быть должником.
      - Да что вы, что вы! Зачем платить за такое нестоящее дело? - замахал руками Гиясходжа. - Положите ваши деньги обратно в карман, не обижайте! Для нас, простых людей, одно счастье услужить вам. Достаточно вашей благодарности. В Шахимардане все радуются возможности общения с вами. Мы все к вашим услугам.
      - Нет, нет, - настаивал Хамза, - если не возьмете деньги, то ваша услуга будет мне не по душе. Берите без всякого смущения. - И он сунул деньги в руки Гиясходже.
      - Если вам так уж хочется отблагодарить меня, - сказал Гиясходжа, - то я очень прошу вас остановиться у меня в доме.
      Правда, я происхожу из семьи шейхов, а вы, насколько я знаю, шейхов не любите. Но я из тех самых шейхов, которые тоже шейхов не любят и все время выступают против них. Меня здесь некоторые даже иногда называют "красным шейхом"... Если вас не смущает мое происхождение, то калитка моего дома всегда широко распахнута для такого желанного гостя, как вы.
      Хамза с интересом разглядывал "красного шейха".
      - А если вы обязательно хотите расплатиться за арбу, - вернул Гиясходжа Хамзе деньги, - то отдайте их арбакешу.
      - Хоп, арбакешу так арбакешу, - сказал Хамза.
      И в эту минуту он встретился взглядом с йигитом лет двадцати пяти. В толпе жителей кишлака он стоял к Хамзе ближе всех.
      У него было хорошее, открытое лицо, и, отвечая взгляду Хамзы, он улыбнулся как-то смущенно, доверчиво.
      - Может быть, и вы дадите мне какой-нибудь совет насчет жилья? спросил Хамза, сразу же проникаясь расположением к этому, по-видимому, очень доброму душой человеку.
      - Я был бы счастлив принять вас в своем доме, - ответил йигит. - Нас только двое - я и моя мать. Мы с матерью можем жить в одной комнате, а вторая будет ваша. Но, правда, комнаты у нас небольшие. Клетушки. И пола нет... Если вы согласитесь, то со всем сердцем. Мать тоже будет очень рада.
      - Ничего, подойдет и без пола, - решительно произнес Хамза, полностью полагаясь на свое первое впечатление. - Давайте знакомиться. Как вас зовут?
      - Алиджан.
      "Вот это удача! - подумал про себя Хамза. - Алиджан, автор записей в тетради Ташпулата... Насколько правильна истина: доверяйся своим ощущениям, а не расчету... Значит, я сразу попадаю в самый центр всех здешних событий, в самый центр борьбы. Хорошее предзнаменование!"
      В первые дни жизни в Шахимардане Хамза без устали ходил по горам, подолгу сидел на берегу реки, любуясь окрестными пейзажами, слушал песню горного потока, шумно бегущего среди камней и скал.
      К мазару он решил пока не подходить. Только иногда, бросая издали взгляд на высокое здание восстановленной гробницы, думал о том, что судьба его как-то странно соединилась с этим местом: здесь он побывал еще в детстве с отцом, приняв благословение святого Али, здесь погиб его лучший друг Степан Соколов... И вот снова жизнь забросила его сюда, чтобы совершить нечто серьезное и большое - помочь людям изменить вековой уклад своего бытия.
      Однажды, сидя на камне под скалой и глядя с улыбкой на молодую траву, весело зеленевшую в центре горной лужайки, Хамза вдруг услышал песню, доносившуюся откуда-то издали.
      Пела женщина. Голос был звонкий, чистый и какой-то удивительно откровенный. Хамза начал прислушиваться. А через некоторое время из-за скалы, полуприкрыв лицо платком, вышла совсем юная девушка. Водопад мелко заплетенных черных косичек плескался у нее за спиной. Она не видела Хамзу и, выражая песней жалобу души, пела трогательно и нежно, а слезы при этом так и лились из ее глаз.
      Хамза слушал затаив дыхание. Песня девушки вырывалась из самой затаенной, самой сокровенной глубины женской души.
      И сердце поэта накрыла волна сопереживания... Только что, всего пять минут назад, радовался он красоте природы, но, оказывается, есть в мире и печаль... Собственно говоря, кто забывал об этом?
      Девушка перестала петь, и Хамза, чтобы не напугать ее, тихо кашлянул несколько раз. Девушка быстро оглянулась и, увидев незнакомого человека, закрыла лицо платком.
      - У вас хороший голос, - сказал Хамза, - но слова вашей песни не понравились мне. От них болит душа... Надо петь и Другие песни, бодрые и жизнерадостные, чтобы на душе становилось светло.
      Девушка, обернувшись к Хамзе, одно лишь мгновение смотрела на него, а затем снова отвернулась.
      "Нет более искусного художника на свете, чем природа, - подумал Хамза. - И наиболее прекрасное и совершенное ее произведение - человек. Человек чудо, венец творения. Вот посмотрите, как прелестен, как прекрасен этот юный человек!
      Разве для паранджи создано это прекрасное лицо, сверкнувшее передо мной как сияние драгоценного камня? Нет, оно создано для любви и счастья".
      - Почему вы так испугались, сестричка? - спросил Хамза. - Можете не бояться меня, я не сделаю вам ничего плохого.
      - А кто вы такой?
      - Вы слышали о поэте Хамзе?
      - Хамзе?.. - Девушка какое-то мгновение молчала. - Так вы и есть тот самый поэт Хамза, который сочиняет песни для народа? Да, я слышала про вас.
      - А от кого вы слышали обо мне?
      - От Алиджана и Мехри. Вы живете у Алиджана и у его матери.
      - Значит, вы Санобар? Я знаю вашу подружку Мехри.
      - А откуда вы знаете мое имя? - удивилась Санобар.
      - Откуда? От Алиджана. Я и о Мехри слышал от него.
      - Вам не понравилась моя песня?
      - Вы обладаете хорошим голосом, - уклончиво ответил Хамза. - Вы должны учиться и тогда станете большой певицей.
      Люди, слушая вас, будут открывать для себя целый мир. Друзья будут восхищаться, а враги плакать.
      - Отец не разрешает мне петь, - вздохнула Санобар. - Он считает песни большим грехом.
      - Отец? - Хамза помрачнел. - Если хотите, я поговорю с ним. Скажу, что буду учить вас петь... А как зовут вашего отца?
      - Шадман-ходжа. Но он не согласится. В последнее время он ничего не разрешает мне и говорит, что скоро наступит конец света. Мы все предстанем перед всевышним, а он не любит песен.
      И покарает тех, кто пел на земле.
      - Значит, меня он покарает сильнее всех, - улыбнулся Хамза, - потому что я не только сам пою, но и сочиняю песни для других.
      - Наверное, - кивнула Санобар.
      В этот момент издалека донеслось: "Са-но-ба-а-а-р!"
      - Слышите? Это отец зовет меня. Боится, что я встречу по дороге кого-нибудь и заведу разговор, который не понравится всевышнему.
      Хамза не верил своим глазам: услышав голос отца, Санобар за какое-то мгновение стала похожа на увядший цветок.
      - Я пойду, до свиданья...
      - Не падайте духом, сестричка, будьте смелее! Мы поможем вам!
      Хамза некоторое время смотрел вслед Санобар, а когда она, повернув за холмик, исчезла, начал подниматься на невысокую скалистую гору, и тут же из-за уступа скалы навстречу ему вышел с кетменем на плече Гиясходжа. Поздоровался, спросил, как чувствует себя гость в Шахимардане, легко ли ему дышится райским горным воздухом...
      - Воздух у вас замечательный, - ответил Хамза, - дышится очень легко.
      - Я иногда думаю, - сказал Гиясходжа, - что именно из-за целительных свойств нашего воздуха идут сюда паломники. Изза воздуха и красоты природы. Сами подумайте, стоит человеку полюбоваться несколько дней на здешние горы и долины, стоит побыть ближе к небу в течение одной-двух недель, как он сразу начинает лучше себя чувствовать и все его мрачные мысли уходят. А тут еще такой ловкий знаток человеческих душ, как шейх Исмаил, поговорит с ним откровенно и даст два-три умных совета. Вот человеку и кажется, что на него сошел святой дух. А все дело просто в том, что его легкие дышат горным воздухом... На этом и основан весь секрет таинственной власти гробницы и долголетия Мияна Кудрата: ведь он половину жизни прожил в Шахимардане.
      - Вы интересный собеседник, - сказал Хамза.
      - Я вам открою секрет своего происхождения, - доверительно произнес Гиясходжа. - Мой отец болел туберкулезом. Поэтому приехал сюда и стал шейхом. А мне по наследству досталось как святое звание, так и туберкулез... У вас-то легкие в порядке?
      - В порядке, - коротко ответил Хамза.
      За разговором не заметили, как поднялись на вершину горы.
      Внизу как на ладони лежал кишлак. Площадь перед святым мазаром кишела народом. Хамза молча разглядывал толпу перед гробницей.
      - Я часто поднимаюсь на эту вершину, - продолжал Гиясходжа, - у меня тут неподалеку участок земли. Работаю на нем больше для здоровья, чем для урожая... И, глядя на эту картину около мавзолея, часто думаю: какая дикость, какая бессмыслица!..
      Хамза, посмотрев на своего спутника, усмехнулся.
      - Понимаю, понимаю... Вы, наверное, сильно удивлены, уважаемый Хамза. Но я уже говорил вам в день вашего приезда, что я красный шейх, советский шейх...
      - Советский шейх? - захохотал Хамза. - Советский мулла!
      Советский ишан! Советский басмач! Умереть мне на месте!
      Я не то чтобы видеть, но никогда даже и не слышал о таких.
      Вы, оказывается, большой шутник! И совсем, совсем не простой человек, каким хотите казаться.
      Гиясходжа, принимая тон Хамзы, тоже смеялся вместе с ним.
      Но потом, сделавшись очень серьезным, сказал:
      - Истинную правду говорю вам, я самый что ни на есть красный, советский шейх... Конечно, вы правы, я человек не простой судьбы. Когда-то досконально, до самых тонкостей изучил коран и шариат, для чего, как говорится, десять лет лизал землю в разных медресе Бухары и Стамбула. В эти же годы учился не только религиозным наукам, но и в военном училище.
      Пытался быть полезным нации и отечеству. Но мировая война быстро выбила из меня все иллюзии и наградила цинизмом... На фронте я был ранен, потом открылся мой наследственный туберкулез, я долго валялся во многих больницах России и Туркестана и, только вернувшись в Шахимардан, вновь обрел здоровье и равновесие духа...
      Хамза с интересом слушал Гиясходжу.
      - В годы Советской власти я прочитал по-русски такие книги, как "Коммунистический манифест", "Материализм и эмпириокритицизм", "Вопросы ленинизма". И, безусловно, понял одно для себя, что религия - это действительно личное дело каждого человека. Никто не может заставить человека верить во чтонибудь или не верить. И в этом смысле Советская власть была права, отделив религию от государства. Я верю в святость гробницы Шахимардана не более, чем вы, но поскольку народ верит в то, что при гробнице должны жить какие-нибудь шейхи, то я и живу здесь, являясь шейхом только по названию.
      - Вы в самом деле довольно своеобразный шейх, - сказал Хамза, и в его голосе уже не было иронии. - Было бы интересно откровенно поговорить о некоторых сторонах здешней жизни.
      - Я всегда к вашим услугам.
      Снизу, от гробницы, вдруг начали долетать какие-то вопли, крики, визги...
      - Что там происходит? - спросил Хамза.
      - Очередное радение фанатиков. Пожаловали дервиши.
      Сегодня же пятница.
      Алиджан рыхлил землю. Кетмень в его мускулистых руках, высоко взлетая над головой, с силой, глубоко вонзался в землю.
      Йигит ловко откидывал назад большие куски земли вперемешку с щебнем и камнями. Он разгорячился, вспотел, почернел от солнца, выпуклые мышцы на спине и плечах блестели медью.
      Со стороны противоположного конца поля прибежал запыхавшийся Амантай.
      - Беда, Алиджан, беда!
      - Что случилось?
      - Шадман-ака, этот старик с раскисшими мозгами, решил отдать Санобар шейху Исмаилу, пожертвовать ею.
      Алиджан застыл с поднятым кетменем.
      - Похоже, что старик свихнулся малость. Что будем делать?
      - Эх, доля моя страшная! - Алиджан швырнул кетмень.
      Амантай сдвинул тюбетейку с затылка на лоб.
      - Надо вмешаться...
      - Как? - растерянно смотрел на друга Алиджан. - Сегодня все шейхи здесь, и дервиши целой толпой с утра заявились.
      - Соберем всех наших йигитов! - горячился Амантай.
      - Драться с шейхами будешь?
      - С шейхами мы драться не будем, но покажем им, что молодежь, в случае чего, способна обуздать их!
      Алиджан с досадой махнул рукой.
      - Кого ты будешь собирать? Никого нет в кишлаке, всех послали по делам в разные стороны: одного в горы к отарам, другого - на базар, третьего еще куда-то... Три-четыре человека в кишлаке осталось.
      Но разгорячившегося Амантая уже ничем нельзя было остановить. Протест, поднявшийся в его душе против шейхов, искал выхода.
      - Все равно пойдем! Вдвоем отобьем Санобар!
      - Я знаю, что нужно делать, - вдруг сказал Алиджан.
      - Что?
      - Где Хамза-ака? Ты видел его сегодня?
      - Правильно, Алиджан! Как же это я забыл про нашего гостя? Ведь я же его на арбе вез!..
      Шадман-ходжа склонился перед шейхом Исмаилом:
      - Таксыр мой! Неужто на этом белом свете я дожил до такого... Послушайте мои жалобы, внемлите своему рабу. Я привел сюда свою дочь Санобар. Прежде она была очень послушной.
      Во всем повиновалась мне. Теперь же, словно что-то стряслось с ней, она ввергает меня в тревогу. Прежде я был спокоен за нее, теперь же похоже на то, что на нее пала тень нечистой силы... То она намерена сбросить паранджу, то заявляет, что хочет стать певицей, то желает ехать в город и поступить в театр. Словом, совсем вышла из повиновения. В поисках спасения привел ее к вам...
      - Вы очень хорошо поступили, Шадман-ходжа. Вы очень проницательны... Шайтан покушается на веру и совесть вашей дочери. Оставьте ее у моей жены, ишан-айи. Недельку-другую она почитает над ней молитвы, глядишь - ваша дочь и образумится. Молитва всесильна. Ваша дочь будет спасена от шайтаньих наваждений. А потом надо будет подумать о ее замужестве.
      Выданная замуж девушка вне опасности. Обручим ее с какимнибудь смиренным и набожным мусульманином и свершим тем самым благое дело.
      Разговор проходил перед мазаром. Шадман-ходжа, согнувшись в поклоне, потер полы халата шейха о свои глаза. Будто воробей, заколдованный змеей, смотрел он на шейха, не разгибаясь, снизу вверх. Растроганный тем, что шейх разговаривал с ним ласково, Шадман прослезился и сказал:
      - Рахмат вам! И если не от меня, то от бога воздастся вам!
      По знаку шейха Исмаила группа женщин в паранджах окружила Санобар.
      И в это время на площади перед мазаром появились Хамза, Амантай, Алиджан и председатель кишлачного Совета Валихан.
      - Зачем вы взяли меня с собой? Почему вы вмешиваетесь? - плаксиво говорил председатель сельсовета, обращаясь к Хамзе. - На такое вмешательство местным властям не дано полномочий. Шейх Исмаил очень тихий человек, желающий людям только хорошего.
      - Ата! - крикнул Алиджан, решительно приблизившись к Шадману. Заберите Санобар обратно!
      - Отойди! Прокляну! - яростно взревел Шадман. - Я хочу наставить свою дочь на путь истины! Кто ты такой, чтобы приказывать мне?!
      У Алиджана потемнело в глазах. Он бросился к Санобар. Но из окружения шейха Исмаила выскочили несколько человек и оттолкнули Алиджана.
      - Что это за самоуправство! - выбежал в центр площади перед мазаром Амантай. - Есть у нас в Шахимардане Советская власть или нет?
      Хамза подошел к шейху Исмаилу.
      - Я требую от имени Советской власти освободить девушку.
      Верните ее отцу, и пусть он отведет ее домой! - громко и властно произнес он.
      Но Исмаил даже не шелохнулся. С достоинством и степенностью, в которых ему нельзя было отказать, он посмотрел на Хамзу.
      - Уважаемый поэт, ваши убеждения и ваш путь иные, чем у нас. Вы идете своей дорогой, и мы не мешаем вашим делам. Не вмешивайтесь и вы в нашу религиозную жизнь... - Помолчав, он добавил тихо: - Каким вы были в молодости, таким и остались:
      резким и вспыльчивым. И никак не образумитесь.
      Хамза не отводил взгляда от глаз Исмаила.
      - Освободите девушку! - настойчиво повторил он. - Вы нарушаете закон о свободе вероисповедания. Будете привлечены к ответственности. И тогда даже святой мазар не поможет вам.
      "Когда же ты сдохнешь, безбожник проклятый! - злобно подумал про себя Исмаил. - Откуда ты взялся на мою голову?.."
      - Кто захочет ославить наш священный мазар - убежище святого Али, того ждет гибель. - В голосе шейха вместе с назиданием зазвучала угроза - он переходил в наступление. - Вы дитя мусульманина, Хамза. Хотя и недостойное дитя, как вам уже неоднократно говорили многие великие деятели ислама. Но никогда не поздно исправиться. Гоните прочь нечисть из своей души. Подумайте об отпущении грехов. Не предавайтесь соблазнам короткой земной жизни, усмирите себя, думайте о жизни вечной и не помышляйте о нанесении обид нам - бедным, сирым и убогим слугам аллаха, сторожащим, подобно псам, святую гробницу. Побойтесь гнева творца! Ибо если он разгневается на вас, то обратит в руины обиталища ни в чем не повинных других смертных, которые пострадают из-за вас. Не стойте же преградой на пути богоугодных дел!
      Хамза терпеливо выслушал назидания шейха, а затем насмешливо спросил:
      - Хош, если вы сирый, убогий и бедный слуга аллаха, который печется только об отпущении грехов и верным псом сторожит святую гробницу, не помышляя о соблазнах этого грешного мира, то зачем же вам тогда ваш великолепный дом, роскошные комнаты, драгоценные ковры?
      - Все эти ваши обвинения я уже слышал однажды, - сказал шейх Исмаил. Это было много лет назад, когда вас проклял собственный отец. Тогда вы бросали их моему учителю великому хазрату Мияну Кудрату. За эти годы, как я уже говорил, вы нисколько не изменились и, как видно, не нажили большого ума.
      Поэтому я отвечу вам теми же словами, которыми отвечал хазрат в день вашего отлучения от нашей святой религии... Все в жизни мусульманина подчинено воле аллаха. Волей всевышнего каждый имеет свое предназначение, великий аллах дает каждому долю, которой он достоин. И каждый пожинает плоды этой доли.
      И если кто-то, выделив часть из своей доли, жертвует ее аллаху, тому всевышний воздает сторицей. Мазар этот благоденствует благодаря пожертвованиям, дарам и подношениям мусульман.
      Что же касается нас, шейхов, то мы всего лишь только посредники, распределяющие эти дары и подношения. Вы сказали про мой дом. Он наследие предков, переходящее от поколения к поколению...
      "Ты врешь, Исмаил, - подумал Хамза, - за эти годы я изменился. И многое изменилось в нашей жизни. Ты укрылся здесь в горах, но дойдет очередь и до тебя. Сейчас ты укрываешься за туманными назиданиями о всевышнем, но я стащу тебя на землю.
      Пора быть откровенным с тобой до конца".
      - Хош, дом, драгоценности, золото... Положим, все это разрешает вам иметь всевышний, хотя он мог бы разрешить иметь лишний кусок и бедным людям. Ну а кто позволил вам отравлять души молодых людей и покушаться на их свободу? Задерживать их у себя? Кто позволяет вам насильничать?
      Лицо и шея шейха Исмаила налились кровью. Теперь ему стало ясно, с каким беспощадным врагом он столкнулся. "Да, Хамза сильно изменился за эти годы", - со страхом подумал он.
      Кое-как овладев собой, Исмаил ответил с некоторым волнением:
      - Где господствует воля аллаха, там не может быть насилия.
      Это всего только желание всевышнего. И никто не должен сметь противиться этому желанию...
      - Воля аллаха? Желание всевышнего? - Хамза, уже совсем не скрывая своего гнева, заговорил громко, напористо, яростно. - Маскируясь волей аллаха, вы дали в двадцать втором году благословение на убийство невинных людей своего же кишлака! Волей аллаха вы подожгли мазар!
      Волей аллаха вы и сейчас обманываете народ! Если верить вашим проповедям, то выращивание хлопка, избавление от паранджи, дружба с другими народами и исполнение всего того, о чем говорит Советская власть, - все это противно воле аллаха!
      Святой мазар вы превратили в гнездо предателей и контрреволюционеров! И этим вы охраняете не только себя, но и нажитое вами богатство. Кто поджег гробницу в дцадцать втором году, шейх Исмаил? Кто своими руками уничтожил отряд красноармейцев?
      Нет, это вы не изменились, шейх! Если бы вы могли понять истинную суть всех своих деяний, не только как простой, нормальный человек, а хотя бы как мусульманин, то немедленно призвали бы на себя волю аллаха, и она испепелила бы вас! И это было бы истинным и справедливым проявлением воли божьей. И тогда бы воля аллаха действительно восторжествовала!
      Хамза говорил правду о поджоге мазара - это понимали все.
      И народ слушал его затаив дыхание.
      Исмаил увидел, что люди приходят в волнение. Если он не сумеет сейчас предпринять что-то решительное...
      Шейх сделал знак дервишам. Этого условного знака никто не знал, кроме них, и поэтому не заметил. И тут же дервиши подняли невообразимый шум, закричали, завизжали, заглушая последние слова Хамзы. Исмаил мгновенно использовал этот шум.
      - Мусульмане!! - зычно закричал он.
      Дервиши затихли. Наступила тишина.
      Шейх решил бить Хамзу наотмашь. Что нужно для этого?
      Клевета!..
      - Мусульмане! - снова закричал Исмаил. - Этот проклятый человек клевещет на обиталище святого Али, он призывает разрушить его!
      Толпа всколыхнулась. И шейх, показывая рукой на Хамзу, начал проклинать его:
      - Да испустишь ты дух, шайтанское отродье! Да сожрут тебя черви и пауки! Да съедят змеи твой поганый язык, клевещущий на нас! Да будешь ты вечно вертеться в семи адах! Да пошлет на тебя гибель дух нашего святого Шахимардана! Аллах акбар!
      Гул голосов пронесся над собравшейся на площади мазара толпой. Увлекаемые дервишами, верующие теснили Хамзу, Алиджана и Амантая к ступеням вырубленной в скале лестницы, по которой нужно было подниматься из кишлака, чтобы попасть к мазару.
      Из толпы уже раздавались злобные голоса:
      - Уничтожить их!
      - Сбросить со скалы!
      - Закидать камнями!
      - Оставь нас в покое, Хамза. Уезжай туда, откуда явился!
      Положение было критическим.
      И в этот момент через площадь мазара метнулась женская фигура и бросилась к Хамзе.
      Это была Зульфизар.
      Хамза не поверил своим глазам - Зульфизар осталась в Фергане и должна была приехать только через неделю. Как она оказалась здесь?
      - Стойте! Стойте! - кричала Зульфизар, прорываясь сквозь толпу.
      Вид городской женщины - молодой, стройной, очень красивой и совершенно не похожей на местных жительниц - произвел сильное впечатление. Дервиши остановились. Многие верующие смотрели на Зульфизар, широко разинув рот, ее лицо было совершенно открыто. И настолько привлекательным, настолько прекрасным, настолько соединяющим в себе все человеческие представления о земной женской красоте было это лицо, что на людей как бы напало оцепенение.
      Многие впервые в жизни видели так близко от себя "чужое"
      открытое женское лицо. И какое лицо! Большинство находившихся на площади мазара верующих никогда в жизни не видело такого лица, потому что считали женскую красоту порождением дьявола.
      И сила удивления и восхищения перед красотой, естественная для человека, оказалась сильнее религиозной силы, навязываемой ему. Люди стояли неподвижно и, может быть, не отдавая себе отчета в своем состоянии, любовались Зульфизар.
      Никому даже не пришла в голову мысль о том, что она без паранджи.
      Даже шейх Исмаил был неподвижен. Даже он, повидавший на своем веку многих красавиц, был поражен красотой Зульфизар.
      А Зульфизар в эту минуту действительно была прекрасна, бесподобна, всесильна!
      ...Она скучала в Фергане без Хамзы и решила ехать раньше.
      В дороге, чтобы не возникали осложнения, закрывала лицо косынкой. В кишлаке Вадил наняла арбу. Ее городской костюм убедил возницу в том, что перед ним важная особа.
      В Шахимардане, в сельсовете, ей показали дорогу к дому, где жил Хамза. Дорога лежала мимо лестницы в скале, которая вела к мазару. И в тот момент, когда Зульфизар проезжала мимо, с лестницы скатился какой-то человек, крича о том, что поэт Хамза с двумя йигитами пришел разрушать святой мазар и за это верующие сейчас убивают его.
      Сердце подсказало Зульфизар, что это правда. Зульфизар знала Хамзу.
      Птицей взлетела она на скалу. И снова сердце, только оно одно - любящее женское сердце - подсказало ей, как надо поступить, какие слова говорить. Любовь определила ее действия, любовь помогала ей.
      - Что вы делаете, Хамза! Как вы посмели оскорбить священный мазар? Вай, смерть моя, что же это будет? Разве можно опрокинуть стену, ударяясь о нее лбом?.. Покайтесь, Хамза-ака!
      Склоните голову перед гробницей! Ради нашей любви, покайтесь!
      Не дай бог стрясется что-нибудь!.. Разве можно тягаться с ними?!
      Лучше покайтесь! И мы избавимся от беды!.. Смотрите, какой у них вид! Я боюсь!.. Если дорога я вам, покайтесь!
      И она зарыдала.
      Зульфизар, конечно, не сознавала и не понимала, что говорит, к чему призывает мужа. Между каждыми двумя словами она вставляла только одно слово - "покайтесь!". Она не могла знать, в чем вина Хамзы, чем он оскорбил гробницу... Она не знала этого и, возможно, не хотела знать. У нее просто не было времени понимать что-либо. Она знала одно - ей надо спасать мужа.
      И слезы красавицы разрядили обстановку. Слезы жены стали раскаянием Хамзы. Толпа отхлынула от него.
      Хамза был растерян, ошеломлен. Ничего похожего никогда не ожидал он от Зульфизар. Он уже не думал о том, как она оказалась здесь. Слова жены о покаянии жгли ему лицо. Перед кем он должен был каяться?.. У него в глазах потемнело, закружилась голова. Ему показалось, что сейчас здесь произошло что-то страшное. Он будто услышал, как все смеются над ним.
      Шейхи, дервиши, верующие, мазар, гробница, святые реликвии на стенах усыпальницы, рога животных и прочая дребедень, знахарское тряпье, подвешенное к ветвям чинары, - все, казалось, хохотало над ним, все плыло перед глазами. И ветер нес хохот с горы на гору, и хохот, отражаясь эхом от неба, летел над всей землей, над всей вселенной...
      Хамза почти потерял сознание. В туманной пелене увидел он около мазара толпу шейхов и дервишей... Маленькие людишки в полосатых халатах с уродливыми, как у чертей, лицами, в огромных чалмах кривлялись, строили ему рожи, хохотали, перебирали четки, трясли бородами, проклинали кого-то... Вдруг все они превратились в огромных чудовищных дивов и захохотали еще сильнее. Их хохот превратился в грохот, сотрясающий горы и скалы, в ураган, в катастрофу...
      Так было уже однажды. Почти тридцать лет назад, когда он мальчишкой приезжал сюда с отцом. Неужели действительно ничего не изменилось за эти тридцать лет? Неужели все было напрасно - жизнь, борьба, страдания, странствия, гибель друзей, смерть близких, революция, фронты, стихи, песни, пьесы, музыка, память, высокие минуты отказа от своего личного ради большого, широкого, общего...
      - Что же ты сделала, Зульфизар, - горестно шептал Хамза, - что ты сделала?.. Что стряслось с тобой, что случилось?
      Почему ты поверила этим проходимцам? Почему я должен был каяться перед этой нечистью?.. Они рвут тело народа клещами, они сосут кровь людей, а мы должны отступать перед ними?.. Да лучше было бы умереть сейчас здесь, чем отступить... Вокруг - Советская власть, вокруг люди строят новую жизнь, а здесь как в старом подвале все затянуто паутиной... Это они должны каяться перед нами, что мы все еще позволяем им играть в их подлые игры и обманывать народ!
      Зульфизар, закрыв лицо косынкой, плакала на плече у мужа.
      Шейхи и дервиши исчезли. Толпа верующих расходилась.
      Подошли Алиджан и Амантай.
      - Увели Санобар, - сказал Алиджан.
      Хамза молчал.
      - Надо вниз идти, - сказал Амантай, - чего зря здесь стоять...
      Хамза обвел тяжелым взглядом лица обоих йигитов.
      - Запомните этот день, - глухо сказал он. - Это было наше поражение. Мы пошли в бой малыми силами. И проиграли. Но мы все равно победим. Надо копить силы.
      3
      Что-то случилось с Зульфизар - она купила у матери Алиджана старую паранджу. Видно, душа ее надломилась около мазара. Не было больше сил ходить по кишлаку с открытым лицом, сопротивляться осуждающим взглядам, злобным выкрикам, зловещему шепоту в спину.
      Однажды, в сумерках, когда паломники уже начали расходиться с площади перед гробницей, Зульфизар, закутанная в паранджу, приблизилась к мазару и, встав под тутовником, считавшимся здесь деревом чудес, начала молиться. Она просила у святого Али прощения за себя и за Хамзу. И вся ее поникшая, печально согбенная фигура как бы говорила о том, что раскаяние, которое она переживает, искренне.
      Какой-то незнакомый человек подошел к тутовнику и остановился с другой стороны дерева. Лица его не было видно.
      Несколько минут он тоже молился, а потом вдруг сказал, обращаясь к Зульфизар:
      - Не терзайте себя, сестра. Все будет хорошо... Он остынет, образумится.
      Зульфизар стояла молча, не отвечая.
      - Не спрашивайте моего имени, - продолжал незнакомец, - я ваш друг и хочу благополучия вам и вашему мужу. Когда появляется новая женщина, мужчина часто теряет разум.
      Но я думаю, что Хамза-ака справится со своим чувством Хотя именно здесь, в горах, сделать это трудно. Обстановка, как говорится, располагает - горы, луга, долины, уединение...
      Наши девушки рано перенимают у природы обаяние и поэзию - прыгают здесь с камня на камень, как козочки, пьют воду из родников.
      - О чем вы говорите? - не выдержала Зульфизар.
      - Я повторяю - не беспокойтесь и не тревожьтесь. Какие бы красавицы они ни были, никто из них не стоит даже вашего пальца. Разве откажется от вас Хамза ради дочери простого дехканина?
      - Я ничего не понимаю, - тихо сказала Зульфизар. - Зачем вы все это говорите мне?
      - Я только утешаю вас и говорю, что все ваши подозрения напрасны. Дочь Шадмана хоть и красавица...
      - Дочь Шадмана? Санобар? Какое она имеет отношение ко мне?
      - Но ведь весь скандал-то начался из-за нее. Разве вы еще не знаете? В тот день, когда шейх хотел оставить Санобар у себя, ваш муж вступил в пререкания с этим почтеннейшим человеком. Именно из-за этого его чуть было и не закидали камнями. Но вы спасли его... Шадман пожертвовал свою дочь мазару, а товарищ Хамза поднял скандал... Вот в чем дело.
      А в горах они встретились совсем случайно...
      - Что, что? Они встречались в горах?
      - Так говорят люди... Но вы же сами знаете, что товарищ Хамза человек очень жизнерадостный и приветливый. Он с каждым человеком находит общий язык. Просто однажды он играл в горах на тамбуре, а Санобар подпевала ему...
      Отсюда и пошли все слухи.
      Что-то застряло в горле Зульфизар, она не могла произнести ни слова. Обида и тоска рождались в ее сердце.
      - Но вы не должны верить этим слухам. Если дамля Хамза и встречался с этой девушкой, то всего несколько раз. Не нужно придавать этому серьезного значения. Товарищ Хамза, наверное, не будет жить тут у нас в глуши слишком долго, его, вероятно, назначат на более высокую должность...
      "Неужели, прожив без меня так мало, - подумала Зульфизар, - он влюбился в какую-то простушку? Нет, это невозможно, он не может предать меня... Он может увлечься, как всякий поэт, но не изменить... А почему же тогда он заступался за нее перед шейхом? Хамза упрям, если уж задумает что-то, не отступится, пойдет напрямик... О всевышний, не сбивай его с пути, усовести его, сохрани нашу любовь! Но разве ей что-нибудь угрожает? Что случилось? Что я знаю конкретно?
      Почему я верю всем этим разговорам? Кто этот человек? Как его имя? С какой целью открывает он мне все эти тайны?"
      - Стоит вам только уехать из Шахимардана, - сказал незнакомец, - и ваш муж навсегда забудет дочь Шадмана.
      Просто не верится, что, имея такую жену, как вы, он мог обратить внимание на эту Санобар.
      И, повернувшись, он быстро исчез за углом мазара.
      Это был Гиясходжа.
      Зульфизар медленно спускалась вниз с площади мазара.
      Противоречивые чувства боролись в ее сердце. Неожиданно она ощутила вражду и почти ненависть к Хамзе. И тут же пришла ревность. "Нет! Хамза мой! - чуть было не сказала она вслух. - Никому не отдам его! Тем более какой-то Санобар.,.
      Я же актриса, меня знает весь Узбекистан! А кто такая она?
      Ну, пусть моложе, но петь-то она не может лучше, чем я?"
      Какой-то человек, появившись сбоку на лестнице, столкнулся с ней.
      - Смотреть же надо! - крикнул он с досадой. - Сделай дырку в своей парандже, если совсем ослепла!
      И прыжками начал спускаться вниз по ступеням.
      У Зульфизар навернулись слезы. Она закрыла глаза. Где-то в отдалении возникла Санобар, горная козочка... Прыгнула со скалы на скалу... А рядом стоял Хамза, улыбался загадочно, насмешливо...
      "Чем быть женой бесчестного, лучше быть вдовой честного", - вспомнилась почему-то пословица.
      Спустившись в кишлак, Зульфизар почти бегом устремилась к дому. Свернула в узкую и кривую улочку. Из ближайшей калитки вышел высокий человек в белом камзоле и такой же белой чалме. Зульфизар узнала шейха Исмаила. Он тоже узнал ее.
      - Тяжело быть красивой женщиной и женой поэта одновременно, поучительно и ласково сказал шейх. - Но когда на душу давит груз печали, можно избавиться от него, только усердно предаваясь молитве. Помни, дочь моя: чтобы осуществились твои желания, надо много молиться. И тогда святой Али услышит тебя.
      Зульфизар согнулась в низком поклоне. Шейх величественно прошел мимо нее и скрылся за поворотом улицы.
      Подходя к дому Алиджана, Зульфизар сняла паранджу. Вот и маленькая площадка перед калиткой. Прямо на земле сидели человек десять бедняков и батраков. Перед ними стоял Хамза.
      Зульфизар, отвернувшись от мужчин, замедлила шаг.
      - Друзья, - говорил Хамза, - я не хотел раньше времени печалить ваши сердца, но теперь надо сказать всю правду до конца. Ташпулата больше нет, он погиб... Рука врага, дотянувшись из Шахимардана до Самарканда, убила его...
      - Кто убил его? - вскочил батрак Камбарали.
      - Преступник сумел скрыться, но его преступление все равно будет раскрыто... Ваш друг не смог встретиться с товарищем Ахунбабаевым. Но ваше письмо попало в руки Юлдаша Ахунбабаева. Он знает обо всем и будет поддерживать нас. Мы опираемся на линию партии. Давайте вместе подумаем, как изменить вашу судьбу к лучшему. Давайте наметим, что нам нужно прежде всего сделать, чтобы организовать колхоз...
      Зульфизар быстро прошла в дом.
      В комнате, которую они занимали с Хамзой, на полу поверх камышовой циновки была постлана старая войлочная кошма. На низком столе посредине комнаты лежали рукописи и нотные тетради. В углу на четырех кирпичах лежал широкий деревянный щит. Это была кровать.
      Зульфизар села. Зажгла лампу. Тусклый ее огонек вызывал невеселые мысли. Зачем она приехала сюда? Что будет делать в этой глуши?
      Вошел Хамза. Бросил долгий взгляд на жену. Опустился на войлок.
      - Зульфизар...
      - Я слушаю вас, Хамза-ака...
      - Я одного не понимаю, зачем ты ходишь к мазару? Все еще хочешь помирить меня с шейхом Исмаилом?
      - Шейх Исмаил святой человек...
      - Этот святой поджег гробницу святого Али и погубил отряд красноармейцев!
      - Это неправда! Я не верю в это! Так не могло быть!
      - Если не веришь мне, можешь спросить у любого в Шахимардане, и каждый тебе скажет, что шейх Исмаил своей рукой заживо сжег Степана Соколова и его красноармейцев.
      Это живодер, прикидывающийся святым!
      Зульфизар вскинула голову. Черная молния сверкнула в глазах.
      - Вы все еще никак не можете забыть этого родственника своей русской жены?
      Хамза поднялся, подошел к кровати, сел рядом, обнял Зульфизар, повернул ее лицом к себе.
      - И это говоришь ты, которая прошла со Степаном через пески Каракумов и чуть было не погибла вместе с ним от бандитов Азизхана? Ты, актриса революционного театра, которая вместе с нами сражалась на фронтах гражданской войны против басмачей?.. Ты не должна больше никогда говорить так.
      В мире нет у меня человека более близкого, чем ты... Зачем обидела меня? Будто вонзила кинжал в спину... Когда ты просила меня там, перед мазаром, чтобы я покаялся перед шейхами, мне было очень стыдно... Я не узнавал тебя, Зульфизар... Что случилось с тобой? Ты жена борца, революционного поэта - и вдруг испугалась каких-то проходимцев, претендующих на святость? Шейх Исмаил - сама подлость! Не верь тому, как он выглядит внешне со своей огромной чалмой на голове! Он самый настоящий мошенник!
      Зульфизар заплакала.
      - Вы думаете, мне легко здесь? Кругом незнакомые люди, каждый лезет со своими советами... Все говорят, что шейх Исмаил - потомок святого Али. А вы говорите, что он живодер...
      Кому мне верить? Я боюсь за вас...
      - Ты должна верить только мне! Меня прислала сюда партия, я представляю здесь государственную власть... Мы должны создать здесь колхоз вопреки сопротивлению духовников...
      Партия приказала мне бороться со всеми паразитами, фанатиками и прочими негодяями, которые живут обманом народа.
      Ты - моя жена, мой самый близкий друг, которому я доверяю больше всего. Поэтому ты должна преодолеть свою робость перед всей этой религиозной чепухой и во всем поддерживать меня. Ты должна быть моей первой помощницей. Без твоей помощи мне будет очень трудно.
      Зульфизар пристально смотрела в глаза мужа и не замечала в них ничего такого, что намекало бы на измену.
      И тем не менее она спросила:
      - Я и в самом деле дороже всех для вас? Вы по-прежнему любите меня? Ни на кого не променяете? Говорите правду, Хамза-ака?..
      - Конечно, иначе и быть не может. Ты же сама знаешь, как я люблю тебя.
      - А Санобар?
      - Санобар? - удивленно переспросил Хамза. - А при чем тут Санобар?
      - Вас видели вместе с ней... Вы встречаетесь с ней в горах?
      Хамза улыбнулся. Может быть, ему не надо было этого делать... Зульфизар сразу вытерла слезы.
      - Я встретился с ней несколько раз совершенно случайно... - Заметив, что жена слушает его с недоверием, Хамза сказал горячо: - У Санобар природный дар актрисы и замечательный голос. Она очень талантливая девушка! Ты бы лучше помогла ей, чем ревновать. Для этого нет никаких оснований. Санобар почти ребенок.
      Кто-то постучал в дверь. Хамза, поднявшись с кровати, пересел на кошму.
      - Входите! Дверь открыта...
      На пороге стоял Амантай. Он держал в руках высокий, грубовато сколоченный стол. За ним Алиджан нес две табуретки.
      Последним с большой керосиновой лампой вошел батрак Камбарали.
      Зульфнзар поднялась и вышла из комнаты на половину матери Алиджана.
      - Что это? - с недоумением оглядел Хамза вошедших. - Откуда?
      - Стол Алиджана, табуретки мои, - сказал Амантай. - Они вам больше нужны, чем нам. За высоким столом удобнее писать, чем за низким. Примите наши скромные подарки и извините за то, что так поздно побеспокоили вас.
      - А лампу прислал мой хозяин, Гиясходжа, - добавил Камбарали.
      - Напрасно старался твой хозяин, - улыбнулся Амантай. - Как-нибудь и с лампой обошлись бы, достали сами. А то ведь, чего доброго, свет лампы шейха будет мешать Хамзе-ака писать правду-истину.
      Йигиты дружно захохотали.
      - Не помешает, - засмеялся и Хамза. - Лампу сделали русские рабочие, мы нальем в нее керосину из Баку, который добыли азербайджанские рабочие, и тогда она будет светить правильно.
      Камбарали присел около полки с книгами.
      - Вай, буй, сколько книг! - обернулся он к Хамзе. - Неужели вы все это прочитали?
      - Я много книг прочитал. Эти самые нужные.
      Хамза сел рядом с Камбарали, взял с полки три книги и, показывая их Камбарали, сказал:
      - Вот эти я люблю больше всех остальных. Сколько ни читай их, все время хочется читать снова.
      - А кто их написал?
      - Вот эту - Алишер Навои. Эту - великий русский поэт Пушкин, а третью тоже русский поэт, Владимир Маяковский.
      Он живет и работает в Москве. Я хотел бы с ним встретиться когда-нибудь...
      Показывая Камбарали книги, Хамза совсем было забыл об Амантае и Алиджане.
      - Почему стоите? Садитесь, - пригласил он их, - теперь здесь есть на чем сидеть.
      - Боимся утомить вас, Хамза-ака, - сказал Амантай, - мы придем в другой раз.
      - Нет, нет, так не пойдет. Садитесь, - настаивал Хамза.
      - Смерть Ташпулата поразила нас, - вздохнул Амантай, садясь на табуретку. - Вы сказали, что в его комнате нашли полбутылки водки? Но Ташпулат эту штуку никогда даже в рот не брал.
      - Если бы дядя Ташпулат был жив, он помог бы вам, - сказал Алиджан. Он рассказал бы все, что видел и знал.
      - Он мне и так все "рассказал"...
      - Но ведь вы его не встречали, - с удивлением поднял голову Камбарали, вступая в разговор.
      - Я прочитал тетрадь его воспоминаний...
      - Я записывал эти воспоминания, - сказал Алиджан.
      - Я знаю... У тебя есть вкус к изложению. Как знать, может быть, со временем ты станешь писателем или поэтом... Но сейчас, пока расследование не закончено, об этом никто не должен знать.
      Пусть пока враги думают, что Ташпулат унес с собой свою тайну.
      А то могут помешать расследованию. Договорились?
      Все трое - Алиджан, Амантай и Камбарали - молча кивнули.
      - Теперь давайте думать, с чего будем начинать...
      - Надо гнать из сельсовета людей шейха Исмаила, - твердо и решительно сказал Амантай.
      - Правильно. Товарищ Ахунбабаев, когда я уезжал из Самарканда, говорил мне то же самое.
      - В самом деле? - обрадовался Амантай.
      - Так что у тебя одинаковое классовое чутье с главой нашей республики... Теперь второй вопрос: как поведет себя народ, когда мы начнем менять состав сельсовета?
      - Смотря какой народ...
      - Меня интересуют бедняки и батраки.
      - Если будет закрытое собрание для самых бедных, то почти все бедняки и батраки будут вместе с нами. А если открытое - могут оробеть.
      - Тогда надо будет предварительно поговорить со всеми бедняками и батраками и объяснить им, чего мы от них хотим.
      - А где говорить? В сельсовете Валихан сидит. Если собраться на площади, шейхи помешают. В любом же доме поместятся не больше десяти пятнадцати человек.
      - Если бы у нас была красная чайхана, - задумчиво произнес Камбарали, как в Фергане или Вадиле...
      Все переглянулись.
      - Очень верно! - хлопнул Хамза себя по колену. - Надо начинать со строительства красной чайханы! Там мы сможем говорить с народом обо всем, и никто не помешает. Там же будем проводить занятия кружка по ликвидации неграмотности. Вот Алиджан - молодой грамотный комсомолец... Будет учить людей вместе со мной. Красная чайхана станет опорным пунктом против мазара.
      - А что, если для строительства чайханы объявить хашар на весь кишлак? Тогда за день-два построили бы, - предложил Амантай.
      - Валихан не допустит этого - собрать народ на хашар, - хмуро произнес Алиджан.
      - А мы его заставим, пусть только попробует помешать! - подбоченился Амантай.
      В день хашара на место будущего строительства собрались почти все жители кишлака. Народ соскучился по общему делу.
      Работали дружно и весело. Многие пришли со своими кетменями.
      Амантай и Алиджан сколотили полтора десятка деревянных носилок. И не было отбоя от добровольцев, выражавших желание носить землю на фундамент.
      В середине дня появился Гиясходжа. Он притащил с собой большую и хорошо обструганную доску.
      - Вот мой вклад, - сказал он Хамзе. - Очень хорошее дело придумали вы, товарищ Хамза.
      - Инициатива принадлежит не мне, а вашему батраку Камбарали. Ему и выражайте благодарность, - улыбнулся Хамза.
      Гиясходжа сделал вид, что не понял, о чем идет речь.
      - Товарищ Хамза, я что-то чувствую себя неважно сегодня, кости ломает, поясницу согнуть не могу... Поэтому землю таскать, наверное, не смогу. Но я беру на себя обязательство обставить чайхану мебелью и достать ковры. Я уже велел своим домашним приготовить несколько ковров.
      Хамза публично, при всех, пожал Гиясходже руку, и тот, очень довольный собой, ушел с хашара. Но по дороге ему встретился Валихан, и это сильно испортило настроение Гиясходже.
      Он отвел Валихана в сторону.
      - Осел! Как ты мог допустить это?
      - А что я мог? - ворчливо оправдывался Валихан. - Хамза узнал от кого-то, что нам уже отпускали раньше средства на красную чайхану... А если он узнает, что половина тех средств ушла на гробницу? Тогда мне несдобровать...
      - Дурак, мы всегда сумеем защитить тебя... Надо было соглашаться для вида на хашар, а на самом деле тянуть и тянуть.
      Сослался бы на райисполком, что, мол, ждешь разрешения от них, а там председатель райисполкома Шахобиддин тоже бы начал тянуть, и постепенно все и забыли бы про хашар.
      - Хамзу этим не проведешь. Он хорошо знает законы.
      Если бы я попытался помешать им, то они все равно бы начали без меня. Почему наш почтенный шейх Исмаил не запретил мусульманам участвовать в стройке?
      - Открыто теперь уже запрещать нельзя. Это только повредит. Шейх не может сразу реагировать на такие дела. Теперь все нужно делать с умом, осторожно, постепенно.
      - А почему же тогда шейх сразу, как только приехал Хамза, запретил кричать по ночам из гробницы? - ехидно спросил Валихан.
      - Потише ты, осел! - прошипел Гиясходжа. - Что ты мелешь всякую чепуху? Какое отношение имеет шейх Исмаил к ночным голосам из гробницы? Это слышен голос самого святого Али!
      - Почему же наш святой Али умолк после приезда Хамзы? - не унимался Валихан. - Испугался, наверное, что Амантай, Алиджан и ваш батрак Камбарали, который не отходит от Хамзы, поймают его ночью, когда он будет выходить из гробницы?
      - Не богохульничай, тупица, - прищурился Гиясходжа и нехорошо усмехнулся. - Ты совсем, что ли, рехнулся в своем сельсовете?.. Смотри, как бы тебе не поскользнуться в пропасть, когда ты погонишь в горы пасти овец...
      Валихан понял, что слишком осмелел.
      - Простите меня, шейх, - виновато опустил он голову. - Этот Хамза сидит у меня в печенках. Вы слышали, что он скоро собирается проводить досрочные выборы в местный Совет? Меня, наверное, переизберут. И у вас уже не будет в сельсовете такого преданного шейху Исмаилу человека, каким был я...
      4
      Один из домов шейха Исмаила, считавшийся его летней резиденцией, стоял в стороне от кишлака Шахимардан - у подножья холмов Шаланга. Сюда и прибыл паломник из Гилгнта, когда в кишлаке началось строительство красной чайханы. До этого, сразу после приезда Хамзы, хромой дервиш находился на далекой горной пасеке, которая принадлежала святому мазару.
      Шейх Исмаил и паломник сидели на открытой веранде.
      - Я вызвал вас потому, что есть новости, - сказал Исмаил. - Хамза наступает. В день открытия красной чайханы он собирается провести досрочные перевыборы в местный Совет.
      - У него есть полномочия на такие перевыборы?
      - Да, есть. Пришло подтверждение из области и района.
      - Кто сообщил вам об этом?
      - Нынешний председатель сельсовета.
      Хромой дервиш молча перебирал четки. Его радужное настроение, возникшее во время поездки в Коканд и Самарканд, после жизни на горной пасеке сильно потускнело. Он бездействовал все это время. Контроль над положением в Шахимардане был практически утерян. Плохо был осведомлен он и о ходе общей подготовки к событиям будущей весны.
      - Вы не баловали меня своими посланцами, - недовольно буркнул шейх Сайд Агзамхан. - Благодаря вашей осторожности я отрезан от всего мира.
      - Благодаря не моей осторожности, а благодаря активности Хамзы. Он целыми днями рыскает по всему кишлаку. Мои люди не успевают следить за ним.
      - Гиясходжа продолжает работать с женой Хамзы?
      - Продолжает. Все ваши наставления он в точности исполняет.
      - А вы сами когда начнете?
      - Я уже несколько раз как бы случайно попадался на ее пути в кишлаке. Результаты очень хорошие - она ходит к мазару и молится. Ваш метод имеет успех.
      - Что вы собираетесь делать в день перевыборов?
      - Еще не знаю. Жду ваших советов.
      - Тогда слушайте меня внимательно...
      Шейх Исмаил вернулся из летней резиденции в свой главный дом в Шахимардане. Вызвал слугу.
      - Извести всех доверенных людей в кишлаке о том, что они должны принять участие в открытии красной чайханы.
      Слуга ушел. Шейх молитвенно провел ладонями по лицу, уверенно сказал самому себе:
      - День открытия этого гнездовья безбожников станет днем позора еретика Хамзы!
      И, высоко подняв голову, Исмаил направился во внутренний двор.
      Когда он вошел туда, там сидели две его жены - старшая, ишан-айи, и младшая, Рукия-биби. Рукия - легкомысленная, дерзкая и падкая на наряды без умолку болтала. На голове ее была косо повязана заграничная косынка, в ушах - серьги полумесяцем, руки в браслетах, с шеи свешивался тумар медальон.
      Она встала, увидев мужа, поклонилась ему, приняла от него чалму и халат. Шейх, не проявив к младшей жене никакого интереса и внимания, пошел дальше. Рукия-биби с отвращением посмотрела ему вслед и вернулась к ишан-айи.
      - Наш шейх нашел для себя новую забаву, - с обидой произнесла она, скривив губы, - великую певицу Санобар.
      - Женщина всегда была забавой для мужчины, - равнодушно ответила ишан-айи. - За тридцать пять лет жизни с шейхом я видела много его забав, но законная жена всегда была и остается законной и уважаемой женой.
      - Сегодня я покажу этому старому развратнику, как молча проходить мимо меня. Если он явится ночью, я потребую, чтобы он купил мне кольцо с большим рубином, как у жены Мияна Кудрата. А не согласится купить, так ничего и не получит у меня.
      - Согласится. Все мужчины ночью щедры на расходы, - морщинисто улыбнулась ишан-айи. - Если он войдет сегодня не к своей новой забаве, а к тебе, то будет у тебя, конечно, кольцо.
      Но зайдет ли он к тебе?
      Рукия вскочила, словно ужаленная змеей.
      - Хоп, увидим еще! Пусть он только останется у этой певицы! Не я буду Рукия, если не выволоку его оттуда за бороду и не опозорю!
      ...Шейх Исмаил прошел еще через несколько комнат и подошел к маленькому, самому заднему дворику дома. Своим ключом открыл замок на калитке, осторожно заглянул внутрь. Здесь все было в зелени и цветах. Низенький столик на траве уставлен блюдами, на которых разложены лепешки, конфеты, виноград, персики. Около стола притулилась Санобар.
      Как только вошел шейх, она резко подняла голову, потом сжалась в комок, закрыла ладонями лицо.
      - Опять ничего не ела, - с ласковым укором произнес Исмаил. Не дождавшись ответа, он покачал головой: - Вчера ты не хотела снять паранджу и вынудила меня позвать на помощь женщин. Они силой открыли тебе лицо. Сегодня ты голодаешь, и это нехорошо. Без еды потеряешь много сил. Нельзя быть такой упрямой. Надо покориться судьбе. Сопротивляться ей грешно.
      Так сказано в шариате. А что может стать с женщиной, пренебрегающей словами корана? Что может стать с ней на том свете, знаешь?
      Санобар не отнимала рук от лица.
      - Знаешь, что с тобой станет?
      - Отец мне говорил, - прошептала Санобар, не поднимая головы, - мне будет очень плохо. Но мне и сейчас плохо.
      - Презрев заповеди священного шариата, ослушавшись своего отца, ты хочешь уехать в город. А город есть пристанище всех греховников и греховниц... Кто поддастся наущениям шайтана, тому не миновать на том свете ада огненного. Он вечно будет гореть в огне, его будут жалить скорпионы и гадюки, питаться же он будет отравленными плодами ядовитых деревьев.
      И его будут пытать там многие века!
      Шейх умолк. Санобар легла на траву лицом вниз. Плечи ее вздрагивали, она плакала.
      - Есть только один путь избавления - смириться с судьбой, - снова заговорил шейх. - Ты должна подчиниться воле своего отца. Женщина не в силах противиться проискам шайтана, он легко может околдовать ее и сбить с пути. Ты дочь одного из самых набожных мусульман нашего кишлака. Поэтому все мои помыслы отныне только об одном - уберечь тебя от грехопадения. Не каждого я удостаиваю такой милости...
      Плач Санобар перешел в рыдания. Исмаил, решив поднять ее, наклонился и положил ей руки на плечи.
      - Вставай! - приказал он.
      Санобар, рыдая, не двигалась с места.
      Шейх, теряя терпение, обхватил девушку. И вдруг услышал какой-то шорох около калитки. Быстро отдернул руки. Поднял голову и увидел Рукию, которая со злым выражением на лице смотрела на него.
      Явно рассчитывая на то, что Рукия услышит его, Исмаил ласково и назидательно сказал Санобар:
      - .Подумай о моих словах, дочь моя! Только смирившись со своей судьбой, ты удостоишься милости аллаха и любви отца.
      Ведь недаром же говорят: благословение родителей - благословение аллаха. Вставай же и поешь, а то заболеешь. Я зайду к тебе через некоторое время и молитвами начну изгонять из тебя злых духов.
      Рукия еле успела отскочить от калитки и спрятаться. Шейх, шатаясь как пьяный и весь содрогаясь от неудовлетворенного желания, прошел мимо, не заметив ее. Рукия так злорадно посмотрела ему вслед, словно бы хотела сказать: "Чтоб ты сдох, похотливый святоша, чтоб тебя свинья укусила! Ты все-таки не добился своего. Молодец, Санобар!"
      На берегу реки строители возводили на кирпичном фундаменте каркасную стену чайханы. Амантай и Камбарали устанавливали двери и рамы.
      Мимо них прошел Шадман.
      - Шадман-ака не хочет нас даже приветствовать, - шутливо заметил Амантай. - Похоже, что шейхи совсем заколдовали его, а?
      - Никто меня не заколдовал, - хмуро огрызнулся Шадман. - Просто не хочу работать напрасно. Одна чайхана у нас уже есть и все время стоит пустая. К чему же вторая?
      - Какая чайхана? Где она? - с удивлением спросил Амантай.
      - Какая? А чайхана Бузрук-ишана?
      - Ха! Сказали тоже! Это чайхана для баев и байчиков.
      А у нас будет бедняцкая чайхана. Между прочим, для таких, как вы, Шадман-ака...
      - Чай дешевле и лепешки пышнее будут в этой твоей бедняцкой чайхане, что ли? - съязвил упрямый Шадман. - Или, может быть, вы будете раздавать бесплатный лагман?
      - Все будет у нас и дешевле, и вкуснее, и честнее! - не сдавался Амантай. - А самое главное - тут не будет интриг и сплетен, а вместо вранья шейхов мы будем слушать по радио о всем новом, что происходит в мире. Будем также читать книги и учиться грамоте.
      - Стой, стой! - вдруг закричал Шадман на Амантая. - Кто так ставит двери, бестолковая твоя голова! Ну-ка дай сюда топор... Здесь нужно стесать немного...
      - Не влезает, - сказал устало Амантай.
      - Если не влезает, значит, нужно ломать? - ворчал Шадман. - Держи дверь прямее, кому говорят?!
      К строительной площадке подошел Хамза.
      - Вот здесь у нас будет зал для любителей чаевничать, - рассказывал Хамза. - А здесь будем показывать представления.
      А вон там - учиться грамоте...
      К нему подбежал раскрасневшийся, разгоряченный Алиджан.
      В руке он держал молоток.
      - Хамза-ака! - радостно закричал Алиджан. - Половина уже готова! Посмотрите, как люди работают... А если позвали бы какую-нибудь артель, возились бы не меньше двух-трех месяцев.
      Вот про это, наверное, и говорят: если всем вместе погнаться, то и зайцу не умчаться, а?
      - В этом вся суть, - сказал Хамза, - работать вместе. Вот почему партия и предлагает коллективизацию сельского хозяйства.
      Шадман-ака, подняв голову, посмотрел на Хамзу и, ничего не сказав, продолжал устанавливать косяк двери.
      Как говорится, не успели и оглянуться, а красная чайхана уже готова... Вынесли стружки, повесили на стену портрет Ленина, в самой большой комнате установили длинный стол и накрыли его красной материей.
      У входа в чайхану уже хлопочет чайханщик. Расставил несколько десятков пиалушек, притащил самовар. А рядом, делая вид, что отдает важные распоряжения, Валихан - председатель сельсовета.
      - Будьте осторожны с посудой и самоваром, - озабоченно говорит он, желая показать себя людям, которые пришли на открытие чайханы. - Смотрите, чтобы ничего не разбилось, не распаялось. Все это куплено на деньги сельсовета, я отвечаю за это имущество перед народом. Если разобьется какая-нибудь пиала или какой-нибудь чайник, заставлю вас самого раскошелиться... - Улучив минуту, он шепнул на ухо чайханщику: - Когда все соберутся, прибежит девчонка и позовет Хамзу с Амантаем. Скажешь, что у нее к ним срочное дело - у Хамзы дома случилась беда...
      Чайханщик кивнул.
      Наступил вечер. Глашатаи, обойдя кишлак, прокричали повсюду:
      - Сегодня в красной чайхане Хамза будет говорить речь!
      Расскажет интересные новости! После вечернего намаза все направляйтесь в новую чайхану!
      Два карная своим трубным воем, разносившимся далеко вокруг, созывали народ.
      Чайхана наполнялась людьми.
      - Сегодня Бузрук-ишан, наверное, закроет свое заведение на замок, сказал Амантай.
      - Вряд ли, - покачал головой Хамза, - у Бузрук-ишана есть свои друзья по чаепитию.
      - Смотрите, смотрите! - взволнованно подошел к ним через несколько минут Алиджан, показывая рукой на оживленно гудевший заполненный зал. Все шейхи и баи кишлака собрались.
      Даже Бузрук-ишан приплелся. Только Гиясходжи и шейха Исмаила еще нету... - Он умолк на мгновение, тревожно вглядываясь в лица богатеев, и тихо добавил: - По-моему, шейхи собрались тут не к добру.
      - Ты так считаешь? - нахмурился Хамза. - А почему?
      - Что может интересовать их здесь? Наши дела? Вряд ли. Только какая-то своя цель.
      К столу, покрытому красной материей, протолкался чайханщик.
      - Амантай, Амантай! - тихо позвал он.
      - Что такое? - обернулся к нему Амантай.
      - Там просят выйти Хамзу-ака и вас! - прошептал чайханщик на ухо Амантаю. - Прибежала какая-то девчонка,..
      - Что еще за девчонка? Откуда?
      - Маленькая такая. Даже не успел заметить, чья она.
      Сказала, чтобы Хамза-ака шел домой, у него случилось несчастье...
      - Какое несчастье? - встрепенулся Хамза. - Зульфизар?
      - Пошли скорее! - забеспокоился Амантай. - Алиджан!
      Смотри, чтобы наши не расходились. Пусть держатся вместе, а то шейхи устроят здесь что-нибудь...
      Хамза и Амантай быстро вышли из чайханы и побежали по улице.
      И как только они скрылись за поворотом, в красную чайхану вошел шейх Исмаил. Шум и разговоры сразу стихли. Все невольно поднялись и поклонились смотрителю гробницы.
      Шейх прошел сквозь толпу, направляясь к столу, покрытому красной скатертью, стоявшему внизу перед возвышением - сценой. За ним двинулись из зала все шейхи и все служители гробницы. Какой-то незнакомый человек вскочил с места и громко закричал:
      - Знамение! Народ! Шейх Исмаил есть великий имам и потомок святого Мухаммеда, ваш отец и духовный наставник! С величайшим вниманием слушайте его пророческие слова!
      Исмаил поднялся по ступенькам на сцену. Все шейхи торжественно поднялись за ним и сели позади него на пол длинной шеренгой. Исмаил, раскрыв ладони, молитвенно провел ими по лицу. Все шейхи, сидевшие сзади него, сделали то же самое.
      Неловкое, тяжелое молчание повисло в красной чайхане.
      Дернулся было вперед Алиджан, но его не пустили, сжали со всех сторон... На лицах дехкан появилось обычное, покорное выражение. Все оживление как рукой сняло. Батраки растерянно молчали. Алиджан не знал, куда девать глаза. Зато Шадман смотрел на сцену восторженно, глаза его блестели от слез. Теперь-то он понимал, что сам аллах направил его на помощь строителям, если красную чайхану открывает шейх Исмаил.
      - Сбылось то, о чем я всегда говорил! - воскликнул шейх, воздев вверх руки.
      Голос его звучал надрывно. И все находившиеся в чайхане жители Шахимардана тяжко вздохнули. И этот громкий, трагический вздох был похож на какой-то всеобщий страдальческий стон, вырвавшийся из широкой груди всего народа.
      И тем не менее никто ничего не мог понять. Пришли на открытие чайханы, а дрожащий, плачущий голос шейха как бы готовил людей к покаянию, напоминал о грехе, о несовершенстве этого бренного мира.
      - Обо мне сказали неправильно! - крикнул Исмаил. - Я не потомок святого Мухаммеда... Я собака! Слабая, беспомощная собака, которая стережет гробницу святого Али!
      В зале послышались рыдания. И громче всех плакал отец Санобар, Шадман-ака. Ему было искренне жалко шейха Исмаила.
      - В Шахимардане не осталось ни одного правоверного! - неистово воскликнул шейх. - Шахимарданцы отвернулись от ислама! Невер Хамза, проклятый нами, хочет создать тут гнездовье разврата и еретизма! Шахимарданцы же, будто собаки, послушные свистку хозяина, сразу же сбежались и за несколько дней воздвигли вот это прибежище шайтанов! Вы, шахимарданцы, послушавшись этого дьявола Хамзу, сбились с пути истины и сами обратились в слуг дьявола! И этим погрязли в неимоверных грехах! Для тех, кто, поверив красивым словам Хамзы, сбился с пути шариата и корана, кто забыл молитвы и нашу святую веру, для тех не будет ни прощения, ни пощады ни на том, ни на этом свете! Кайтесь, кайтесь, кайтесь, правоверные!!!
      Все шейхи, как по команде, зарыдали, завыли, начали рвать на себе халаты, замахали руками.
      И в эту минуту в чайхану ворвались запыхавшиеся Хамза и Амантай.
      - Все ясно, - тяжело дыша, сказал Амантай. - Ловко же они провели нас, проклятые! Чайханщику, негодяю, голову оторву!
      - Что будем делать? - с трудом переводя дыхание, спросил Хамза, глядя на рыдающих на сцене шейхов. - Надо исправлять положение!.. Исмаил украл у нас открытие чайханы! Всю решимость людей, пришедших на выборы нового сельсовета, он присвоил себе и обратил в свою пользу!.. До чего же умен, дьявол!
      - Сейчас уже ничего не сделаешь, - махнул рукой Амантай. - Стоит шейху сделать знак, и нас растерзают.
      - А народ?
      - Вряд ли кто-нибудь пойдет за нами. Народ в смятении...
      - И все-таки я попытаюсь, - решительно произнес Хамза. - Нельзя упускать такой момент. Будь внимателен.
      - Что вы хотите сделать, Хамза-ака? - испугался Амантай. - Надо подождать!
      Но Хамза, ничего не ответив ему, пошел к сцене.
      - Все, отвернувшиеся от религии, будут обречены на муки адские, проповедовал между тем с возвышения шейх Исмаил. - В главе корана "О погрязших в грехах" сказано: "Языки их, измучившиеся от жажды, повиснут до самых колен, будут купаться в кипятке... Есть им суждено только ядовитые плоды, а пить железо расплавленное!.."
      Хамза подошел к сцене. Шейх, вытянув в его сторону руку, изрек:
      - На такие муки будут обречены те, кто отвернулся от религии, и те, кто пойдут за ними!.. Ветер только хворост подхватывает, а пусть попробует перевернуть бревно!
      Хамза, как бы испытывая глубочайшее уважение к шейху, низко поклонился ему. Озадаченный Исмаил настороженно всматривался в него, ожидая подвоха. Но Хамза молчал. И тогда шейх произнес:
      - Но истинно правоверные будут жить в ином мире, предаваясь наслаждениям. В коране о них сказано - "люди, достойные рая".
      Вся чайхана замерла, глядя на Хамзу и шейха Исмаила. Все понимали, что сейчас что-то произойдет. Все знали, что Хамза не тот человек, который оставляет последнее слово за своим противником.
      А Исмаил, воспользовавшись общим молчанием, начал рассказывать главу корана "Имран". Он привычно считал себя сейчас единственным властелином зала и полным повелителем душ всех своих слушателей. Подняв руку, он хотел было уже приказать всем верующим покинуть чайхану, но тут раздался голос Хамзы, который изысканно и церемонно обратился к шейху:
      - О светоч разума и символ мудрости, предводитель шейхов гробницы! Позвольте мне, как одному из страждущих знаний, перенять крупицу знаний от ваших сокровищ!
      Шейх надменно посмотрел на Хамзу и ответил степенно, сохраняя величественное достоинство:
      - Говори! Каждый страждущий знаний вправе рассчитывать на меня.
      Хамза стоял сбоку у сцены, и все, кто хотел слышать его, смотрели на него, отворачиваясь тем самым от шейхов.
      - Значит, тем, кто сохранил веру, в раю будут прислуживать гурии и ангелы, - сказал Хамза. - Истинное наслаждение ожидает их там. И это будет достойная награда за их молитвы, не так ли, таксыр?
      - Хвала вам! Вы очень хорошо вникли в эту главу корана, - согласно кивая головой, важно произнес шейх Исмаил.
      - Никто из набожных не будет наказан презрением и не будет обойден, не так ли?
      - Никто не будет обойден. Ибо в коране сказано: все, кто посвящает свою жизнь молитвам, - все будут вознаграждены одинаково, - подтвердил шейх.
      - Всем этим людям гурии и ангелы будут прислуживать в равной мере? переспросил Хамза.
      - Да, всем будут прислуживать в равной мере. Так написано в священной книге.
      Хамза приблизился к сцене.
      - Каждое ваше слово вселяет радость в душу мусульманина, таксыр! Голос Хамзы зазвенел с новой силой. - Но в сто двадцать третьем стихотворении главы корана "Женщины" сказано так: "Кто совершает благое дело, тот достоин рая, никто из них не должен быть обойден перед другими".
      На мгновение в чайхане возникли гул и оживление, но потом люди снова умолкли.
      - Хош, что же из этого? - сердито спросил шейх. - Как написано в коране, так и будет.
      - Так скажите же мне, таксыр, - театрально возвысил Хамза голос до предела, - когда мужья пируют и наслаждаются, что делают в это время их жены, тоже набожные? Ведь и они тоже, как сказано в коране, ни в чем не должны быть обойдены, а?
      Минуту, вторую висела тишина... И вдруг вся чайхана грохнула хохотом. Смеялись все - и батраки, и баи. А Каримджан, богатырского вида батрак, сидевший у двери, так заливался хохотом, что из глаз его ручьем бежали слезы.
      - Почему же, в самом деле, женщины не веселятся, когда мужья пируют? говорил он, вытирая рукавом халата слезы. - Ведь они гораздо более набожные, чем мужчины. Почему, в самом деле, а? Что ответите на это, шейх?
      Кто-то крикнул от дверей на всю чайхану:
      - А Рукия-биби, жена Исмаила? Ей как раз по ее нраву и годам время смеяться и веселиться, а она, бедняжка, сидит рядом с засохшей деревяшкой, которой уже не суждено плоды приносить!
      - А у Бузрук-ишана три жены... И ни одна не плодоносит!
      Какое уж тут веселье?
      Шейхи, обступив Исмаила, о чем-то шептались и спорили, но тут на всю чайхану загрохотал голос Амантая:
      - Отвечайте на заданный вопрос!
      Поднялся невообразимый шум. Спорили в каждом углу, каждый доказывал свое. Хамза с интересом провожал взглядом Амантая, который ринулся напролом через зал к сцене. Поднявшись по ступеням, Амантай в упор спросил шейха:
      - Мой уважаемый шейх, вы бы объяснили мне... В святом шариате сказано, что правоверным грех предаваться корысти и накопительству. Они должны довольствоваться тем, что посылает им бог... Так почему же вы отняли землю у покойного Тухтасына и обрекли его на батрачество в чужих домах? Разве бог не должен наказать вас за это? Но вы, судя по вашему виду, совсем не боитесь божьего гнева, не так ли?
      С другой стороны на сцену вспрыгнул Алиджан.
      - Еще один вопрос, таксыр! - надвинулся он на смотрителя гробницы. Ведь мазар святое место, так? Почему же вы, шейх Исмаил, самый верный страж мазара, подожгли его? В каких грехах вы можете обвинять других людей, если на вас самом висит такой страшный грех? И почему на вас до сих пор не пали кары небесные за него? Наверное, вы знаете какую-нибудь тайную молитву, которая отводит руку всевышнего от вашей головы, не так ли?
      Исмаил был потрясен. На него нападали простые батраки.
      Хамзу хоть еще можно было считать равным противником. Но эти ничтожные Амантай и Алиджан... Они берут пример с Хамзы, это он научил их, они его выкормыши. Ишь ты, чуть ли не каждый день то один, то другой вспоминают о пожаре мазара. Тогда нельзя было поступить иначе. Он, Исмаил, спасал честь своего духовного наставника Мияна Кудрата. Хазрат благословил его на поджог, рука всевышнего направляла его, Исмаила, руку...
      На мгновение перед ним возник горящий мазар. Шейх содрогнулся. Ему показалось, что эту картину видят сейчас все. "Мне суждено сейчас или умереть или победить..." Эта мысль сверлила его мозг. Он впервые попал в такой жестокий переплет. Если он выберется из него благополучно, то правоверные по-прежнему будут повиноваться ему. Если же не удастся, то тогда позор, тогда конец. И Хамза восторжествует...
      Шейх застонал... Но уже в следующее мгновение он овладел собой. "Нет!" - сказал он себе мысленно. Он представил "паломника" из Гилгита, его длинное жесткое лицо, беспощадные светлые глаза... Нет! Теперь, когда гробница восстановлена, именно теперь нельзя отдавать Хамзе власть над Шахимарданом.
      Нет! Он не отдаст ее Хамзе никогда. Зарубежные покровители раздавят его как мокрицу, если он проиграет.
      Шейх окончательно овладел собой. "Нет!" - решительно произнес он про себя. А чтобы разуверить народ в том, что сказал сейчас Алиджан, этот выкормыш Хамзы, нужно использовать любимое оружие учителя Мияна Кудрата. И тогда он, Исмаил, будет спасен.
      И, вскинув вверх руки, изображая лицом нестерпимую душевную муку, шейх Исмаил публично начал "каяться" перед народом.
      - О всевышний! - кричал он со сцены. - Если я, твой верный пес, приложил хотя бы палец к такому нечеловеческому греху, как пожар гробницы, то пусть отсохнут эти руки! Пусть плоть моя сгорит в огне семи адищ! Пусть я буду раздавлен скалами этих гор! Пусть я умру в собачьих муках! Пусть дети мои будут гнить заживо! Пусть род мой навсегда исчезнет из памяти людей! Пусть кости мои обглодают шакалы!
      Исмаил долго еще проклинал самого себя, а потом зарыдал...
      И все шейхи заученно заголосили и зарыдали в тон ему.
      Шатаясь от слез и горя, обессилевший Исмаил начал спускаться со сцены. За ним, раскачиваясь из стороны в сторону, потянулись шейхи. Люди сочувствовали Исмаилу, его поддерживали под руки, а он, шаря зрачками из глубины залитых слезами глаз по лицам "зрителей", думал только об одном: поверили или не поверили? Поверили или не поверили?.. Кажется, поверили!
      Снова поверили!
      "Дьявол, - подумал Хамза, наблюдая за Исмаилом, - сущий дьявол!.. Но какой актер, а! Когда он останется без работы, я приглашу его, пожалуй, в местный театр играть роли пожилых негодяев".
      Амантай и Алиджан поставили на место стол, покрытый красной материей, расставили стулья. Амантай призвал народ, все еще гудевший в зале, к порядку:
      - Люди добрые! Поговорили, и хватит!
      Слова эти, произнесенные сдержанно, но не лишенные юмора, произвели впечатление. Все замолчали.
      - По поручению батраков и бедняков общее собрание народа Шахимардана объявляю открытым, - сказал Амантай. - Сейчас будет говорить товарищ Хамза, наш друг и всем известный поэт, приехавший к нам из Самарканда.
      Хамза поднялся на сцену.
      - Товарищи!..
      Шейх Исмаил и все остальные шейхи, словно это их окликнули этим непривычным словом, остановились в дверях, обернувшись к сцене.
      - Товарищи! - улыбнувшись, повторил Хамза. - Я читал коран и многие другие религиозные книги. Я долгие годы изучал их когда-то в медресе. И, изучив коран, я пришел к выводу, что духовенство, то есть люди, которых мы считаем святыми, не от мира сего и прочее, - эти люди совсем не считаются с кораном и другими священными книгами. Эти святые призывают народ к терпению и покорности, к честности и воздержанию, а сами отнюдь не соблюдают всего этого. И мы должны предъявить свой счет и к таким обманщикам, как шейх Исмаил и его окружение!
      Снова шейхи подняли было крик, пытаясь заглушить Хамзу, но Исмаил движением руки заставил их замолчать.
      Хамза продолжал:
      - Я никого не принуждаю к своей вере. У нас немало людей, которые, искренне веруя в ислам, преданы Советской власти.
      Вольному воля! Пусть веруют - за это их никто не будет преследовать. В Советской стране живет много разных народов, которые исповедуют различные религии. Религия - личное дело граждан. Но если какая-то религия мешает народу строить новую жизнь, тогда начинается другой разговор...
      - Ислам призывает мусульман любить друг друга, уважать друг друга, жить в мире, быть честными и справедливыми, - сказал шейх Исмаил от двери.
      - Любить и уважать друг друга? - повторил Хамза. - Мы уже имели возможность убедиться, какого рода любовь и уважение вы проповедуете... Люди! Шейх Исмаил сейчас сказал нам, что ислам призывает мусульман любить и уважать друг друга. Вы все слышали это. Но шейх Исмаил другие народы и людей иной веры пытается представить вам, мусульманам, как очень плохих людей только за то, что они верят в других богов. Шейх Исмаил постоянно говорит вам: "Вы не должны считать людей иной веры своими друзьями..." Проповедь неприязни и вражды между народами полезна только тем, кто получает выгоду от этого. Они боятся торжества дружбы, ибо они понимают, что когда народы заживут в полном согласии и мире друг с другом, то тогда они лишатся своего единственного источника доходов. По этой самой причине наши шейхи, сбивая простых людей с истинного пути, сунув в их руки винтовки, говорят: "Вступай в ряды басмачей и убивай других, ибо они не мусульмане". Но разве можно убивать человека только за то, что он верит в другого бога?.. - Обернувшись к портрету Ленина, Хамза продолжал: - Все трудящиеся мира с великим уважением произносят имя вот этого русского человека, товарища Ленина. Он вместе с русским народом принес свободу и нам, узбекам, и мы никогда не забудем этого. Он завещал нам беречь дружбу между народами.
      А наши шейхи проповедуют совершенно противоположное!..
      Но мы теперь знаем, к чьим словам нам надо прислушиваться!
      Раздался гул одобрения. Амантай, Алиджан, Камбарали, Каримджан и многие другие батраки яростно захлопали. Шейхи застыли в дверях мрачно и неподвижно. Половина зала вертела головами, не зная, чью сторону принять.
      - Нам надо покончить с теми, кто использует религию для разжигания национальной и расовой вражды продолжал
      Хамза, повысив голос. - Надо запретить шейхам вести контрреволюционную пропаганду перед правоверными. Шейхи, пробравшись в сельсовет, наносят вред Советской власти, мешают организовать в Шахимардане колхоз. Этого больше терпеть нельзя. Правительство Советского Узбекистана поручило мне, как коммунисту, помочь вам переизбрать состав вашего местного Совета. Было бы хорошо, если бы мы этим занялись прямо сенчас...
      - Верно! Чем скорее, тем лучше! - закричал богатырь Каримджан. - А то мы скоро перестанем различать, где у нас сельсовет, а где гробница!
      Волна смеха прокатилась по залу. Даже некоторые баи, отвернувшись, не смогли сдержать улыбку.
      - Валихан всегда был лизоблюдом шейха Исмаила!
      - Я протестую! Это незаконно! Я подам жалобу! - вскочил с места председатель сельсовета.
      Шейх Исмаил, вращая глазами, полными притворного ужаса, с отвращением наблюдал за "разгулом" вышедшей из-под его повиновения "черни".
      - Правоверные! Покиньте это пристанище Неверов и еретиков! - крикнул он вдруг, но в голосе его уже не было привычных повелительных интонаций. Всевышний навлечет на вас страшную кару!
      Из-за стола президиума встал Амантай, поднял руку.
      - Шейхи, как служители религии, не имеют права голосовать и быть избранными, - сказал Амантай. - Так что теперь им здесь уже делать нечего... В сельсовет мы проведем выборы и без вас, таксыры. Новая власть потом вызовет вас, чтобы получить сведения о ваших землях и прочем имуществе...
      Уже светало, когда люди начали выходить из чайханы. Все были довольны впервые в Шахимардане местная власть была создана без давления шейхов и служителей гробницы. Впервые люди почувствовали освобождение от тяжкого бремени "святого места".
      В чайхане за столом, покрытым красной материей, сидела новая власть Шахимардана - Амантай, Камбарали, Алиджан, Каримджан и Мехри.
      Хамза председательствовал на этом маленьком собрании.
      - Итак, друзья, вы единогласно избрали председателем сельсовета Амантая... Тебе, Амантай, видно, спать сегодня не придется. Надо поскорее принять все дела у старого председателя. Алиджан, наш новый секретарь сельсовета, будет помогать тебе принимать документы от Валихана. Потом нужно будет наметить дела первой важности...
      - Сейчас, - сказал Амантай, - у нас два дела первой важности: колхоз и школа для ликвидации неграмотных.
      - Правильно, - согласился Хамза. - С этого и будем начинать.
      Глава четырнадцатая
      ОСВОБОЖДЕНИЕ САНОБАР
      1
      Одна из комнат красной чайханы была постоянно отведена под школу ликвидации неграмотности.
      За первым столом обычно сидели мужчины - - Амантай, Камбарали и Каримджан. Почти вся Советская власть кишлака в полном составе.
      А последний стол, укутавшись в свои паранджи и чачваны, занимали всегда женщины. Только одна из них снимала чачван в школе. Это была Мехри - новый член сельсовета Шахимардана.
      Перед каждым учащимся лежал букварь, карандаш и тетрадь. Напротив, на стене, висела черная доска. Хамза написал на доске две буквы - "Л" и "П".
      - Вот эта буква называется "Л", - сказал Хамза. - Запомните ее хорошо. Фамилия человека, самого дорогого для всех нас, начинается с этой буквы. Он основал наше государство - государство рабочих и крестьян... А ну, скажите, кто этот человек?
      - Этот человек товарищ Ленин.
      - Правильно, - улыбнулся Хамза. - Значит, для того чтобы написать слово "Ленин", мы сначала должны написать букву "Л"... Теперь перепишите в тетрадь все слово полностью... А эта буква называется "П". Видите, она похожа на калитку, через которую мы как бы входим в новую жизнь. Второе слово, тоже одно из самых близких для вас, начинается с этой буквы. Мы каждый день произносим это слово. Что это за слово?
      - Я скажу, - вызвалась Мехри.
      - Скажите.
      - Паранджа! Мы это слово произносим каждый день, но все никак не можем избавиться от него.
      Все засмеялись.
      - Товарищ Хамза, вы говорите о нашей партии, - быстро сказал Амантай, чтобы выручить смутившуюся Мехри. - Это слово - Партия!
      ...Шел мимо красной чайханы Шадман-ака, встал сбоку около открытого окна, начал слушать то, о чем говорил Хамза.
      - Мы прежде всего должны научиться писать эти два слова - "Ленин" и "партия", - объяснял Хамза. - Ибо именно благодаря Ленину и партии мы избавились от рабства. Но еще не везде и не во всем. Некоторые люди и сейчас препятствуют освобождению женщин и девушек, пытаются обречь их на жизнь во мраке. Вот среди вас нет Санобар - очень способной девушки...
      Судьба, сама судьба привела Шадмана в этот день к чайхане, чтобы слова Хамзы напомнили ему о дочери. Закрыв лицо руками, побрел Шадман по берегу реки. Он скучал без Санобар.
      И никакие радости молитвы, в которых он постоянно напоминал всевышнему о том, что пожертвовал дочь священному мазару ради чистоты ее веры, не приносили облегчения.
      Слова Хамзы разбудили тоску. Что было в его жизни, кроме дочери? Кетмень, чужое поле, палящее солнце над головой? Ему захотелось увидеть Санобар. И он повернул к дому шейха Исмаила.
      Настоятель гробницы шейх Исмаил лежал на байковом одеяле, припав боком к пуховой подушке. Он выглядел больным.
      Напротив шейха сидела ишан-айи и молча перебирала четки.
      Вот она подняла голову и взглянула на мужа. Будто бы разговаривая сама с собой, ишан-айи проворчала:
      - Не знаю, не знаю... В нашем святом пристанище, в нашем Шахимардане, все больше разных злых слухвв...
      Слова эти она произнесла весьма многозначительно. Шейх поднял голову. Вздохнул тяжело, глубоко, бросил равнодушный взгляд на ишан-айи.
      - Что происходит у нас в кишлаке? Расскажите, шейх.
      - Валихана лишили власти, освободили от должности. В тот день этот самый негодник, - Исмаил сморщил лицо, не желая даже произносить имени Хамзы, - прогнал его из сельсовета, а вместо него назначил батрака Амантая. Его все слушают, меня слушать перестали.
      Ишан-айи не придавала большого значения изменениям в сельсовете. Вернее, она полагала, что по сравнению с положением шейха и его авторитетом все это пустяки. Но скорбный вид шейха, словно он похоронил кого-то из близких, его бесконечные тяжкие вздохи заставили ее задуматься. Желая приободрить шейха, она сказала:
      - Хамза - приезжий. Амантай родился и вырос в Шахимардане. Значит, не такой уж он чужой... К нему можно найти подход, если взяться за дело с умом. А уж вам-то ума, шейх, не занимать.
      Исмаила раздражала назойливость ишан-айи. Что она понимала со своими куриными мозгами? Политика - мужское дело.
      Больше всего старшая жена хотела, конечно, узнать у шейха о том, что он собирается делать с дочерью Шадмана, чтобы избавиться от упреков и капризов Рукии-биби. Видя, что настроение у шейха сейчас плохое, она решила, что наступил самый подходящий момент, которым надо воспользоваться.
      Ишан-айи начала издалека:
      - Вы верно рассуждаете, мой шейх. В эти дни у вас не хватает времени даже на то, чтобы молитвой наставить на путь истинный эту девушку по имени Санобар. А вам уже много лет.
      Но все забывают об этом... Еще мудрецы древности говорили:
      "Сад не ценит соловья, а ворона горы"...
      Шейх хмуро посмотрел на жену.
      - Нельзя болтать обо всем, что взбредет в голову. Тысяча благодарений аллаху за то, что мы все еще в силе и в разуме... Мы не вернем Шадману его дочь. Я сам выдам ее замуж.
      - За кого? - чуть не подпрыгнула ишан-айи. - Она же любит этого оборванца Алиджана!
      Шейх в раздражении махнул на нее рукой:
      - Помолчите, если ничего не понимаете в таких делах... Кто откажется от денег, посланных самим богом? Шадман пожертвовал дочь мазару, то есть мне. Бузрук-ишан хочет жениться на Санобар, уплатив мне большие деньги. Перепадет кое-что и Шадману.
      Шейх был сердит - его уже утомило многословие жены. Но ради калыма, который должен был уплатить ему Бузрук-ишан за Санобар, он решил сменить гнев на милость и даже на лесть.
      - Вы очень умны. Вам ли не знать, как надо подготовить девушку к замужеству? Постарайтесь уговорить Санобар, я вас очень прошу об этом.
      - Ее трудно будет уговорить, - сказала ишан-айи.
      - Если Санобар станет женой Бузрук-ишана, вы сразу получите жемчужные серьги и отрез на платье.
      - Большое зеркало тоже.
      - Хорошо, большое зеркало тоже, - несколько поколебавшись, согласился шейх.
      - А Рукии-биби зеркало пока можете не покупать. Пусть наводит на себя красоту, глядясь в мое зеркало.
      - Ладно, Рукия подождет.
      - Вы разрешите мне навестить мою сестру в Маргилане?..
      - Как только продадим Санобар Бузрук-ишану, можете отправляться хоть на месяц.
      - Чтобы навестить сестру, мне нужны новые ичиги и калоши.
      Кроме того, бархатная моя паранджа уже пообтерлась, стыдишьсп и надевать...
      Шейх метнул на жену гневный взгляд. Он только было хотел упрекнуть ее в непомерной жадности, как в дверь заскреблись.
      Шейх кашлянул, что означало разрешение войти. В дверь сунул голову кто-то из младших сыновей.
      - Ата, явился этот босяк Шадман, пристал назойливо, говорит, что хочет сказать вам что-то важное.
      Шейх, отпуская ишан-айи, твердо сказал женщине:
      - Все будет так, как мы договорились, если вы добьетесь ее согласия... - Затем повелительно приказал мальчику: - Веди сюда Шадмана!
      Вошел Шадман.
      - А-а, это вы, Шадманбай! - улыбнулся шейх. - Прошу, проходите, присаживайтесь поближе.
      - Ничего, я тут... от порога... Ноги в пыли, ковер запачкаю...
      - Нет, нет, садитесь ближе, при чем тут пыль? Что может быть дороже человека и беседы с ним...
      Шадман, подвинувшись чуть поближе, опустил голову и сказал:
      - Простите меня, таксыр, за то, что я не вовремя побеспокоил вас. Соскучился я по Санобар. Как она? Не плачет?
      - А почему ей плакать? - Шейх пожал плечами. - Она для меня стала как дочь родная. Я много думаю о том, что надо предпринять для ее счастья...
      Шадман смотрел на хозяина дома с обожанием, как на бога.
      - Почтенный Шадман-ходжа, - степенно начал шейх, - вы истинный мусульманин, честный человек. Если богу будет угодно, вам уготовано место в раю. Но дочь ваша... В ее душе свил себе гнездо шайтан. Да, кстати, Шадман-ходжа, сколько за вами долга осталось?
      Лицо Шадмана опечалилось, помрачнело.
      - Долгов за мной много, таксыр. Проявите снисхождение к своему рабу, не гневайтесь.
      - Не помню, не считал, сколько там накопилось... Ладно, сейчас нет времени считать, после подробно разберемся. А что касается вашей дочери, то ее надо выдать замуж.
      Шадман, кивнув головой, выразил свое согласие.
      - Вашу дочь надо выдать за человека состоятельного, за правоверного мусульманина. Он должен уплатить за невесту большой калым.
      - Да кто же будет считаться с моим желанием? - грустно произнес Шадман.
      - За Санобар сватается почтенный и всеми уважаемый Бузрук-ишан. Не дав ему определенного ответа, я сказал, что посоветуюсь с вами.
      Шадман, не зная, что ответить, молчал.
      - Как представляется нашему уму, ваша дочь расцветет счастьем в доме Бузрук-ишана, там взойдет солнце ее жизни.
      Бузрук-ишан богат, и для вас это подходящий момент, чтобы избавиться от долгов. И еще кое-что приобрести на черный день.
      Шадман-ходжа не верил своим ушам. Он будет тестем Бузрук-ншана? Предку которого поклонялся когда-то хан Коканда Худояр? Да неужели это сбудется?..
      - Рахмат вам, мой шейх! За ваши заботы обо мне я буду служить вашей тени и в том, и в этом мире. Я и моя своевольная дочь доставили вам много хлопот. Я ваш покорный раб и не могу не внимать вашим советам.
      - Вот это разумные слова.
      Шейх вышел из комнаты. Послышался его повелительный голос:
      - Эй, кто там?.. Пусть Санобар приведут к отцу!
      Санобар сидела в углу комнаты, отведенной ей в доме шейха, и смотрела на ишан-айи, пришедшую уговаривать ее выйти замуж.
      - Сжальтесь надо мной! Разве я виновата в том, что люблю Алнджана? Скажите шейху, чтобы он отпустил меня домой!
      - Бессовестная! Как у тебя повернулся язык сказать такое!
      О боже праведный, станет ли хорошая девушка говорить про мужчину, что она любит его? Бесстыдница! Мы выдадим тебя за Бузрук-ишана.
      Санобар стукнула кулаком по ковру, яростно замотала головой:
      - Ни за что не выйду за него! Никогда! Чем быть женой этой старой развалины, лучше брошусь в пропасть!
      - Думаешь ли ты, что говоришь?
      Ишан-айи была искренне удивлена. Она думала, что Санобар, услышав имя Бузрук-ишана, сразу же вспомнит о его богатстве.
      - Ты пойдешь против воли шейха?
      Новые калоши, жемчужные серьги, большое зеркало и поездка к сестре в Маргилан стали отодвигаться куда-то в сторону.
      Жена шейха рассвирепела.
      - Твой отец все равно заставит тебя выйти замуж за Бузрукишана, упрямое отродье, ослица, помесь змеи и скорпиона!
      В это время из-за дверей послышался голос Рукии:
      - Ишан-айи! Мне сказали, чтобы вы привели эту нищенку в гостиную. Наш шейх приказал!
      ...Шадман-ходжа, оборачиваясь на каждый скрип двери, уже все глаза проглядел, поджидая дочь. И Санобар, как только перешагнула через порог и увидела отца, бросилась в его объятия.
      - Доченька моя, Санобар, здорова ли ты, моя ненаглядная, моя единственная? Если будет угодно аллаху, Бузрук-ишан не даст тебя в обиду. Ни конь тебя не лягнет, ни собака не укусит, - бормотал Шадман.
      - Отец! Не губите меня! В чем я провинилась? С тех пор как привели меня сюда, я сижу в заточении, точно арестованная, - умоляла Санобар, опустившись на колени перед отцом. - Как у вас душа лежит отдавать меня за человека, равного вам по возрасту да еще имеющего трех жен! Зачем вы слушаете шейха и ишан-айи? Ведь они же чужие для меня, а вы-то отец мне!
      Почему вы заодно с ними? Или вы нашли меня на улице?
      - Не говори так, доченька, не бери греха на свою душу...
      Я человек обездоленный, без гроша в кармане. Я не могу ослушаться моего духовного наставника... Я очень задолжал этому человеку. Если он отнимет у нас землю, мы умрем с голода...
      Я боюсь его проклятия, не могу не думать о загробной жизни.
      Согласись, не перечь мне...
      - Я не выйду за Бузрук-ишана! - прошептала Санобар. - Я брошусь со скалы...
      Неожиданно в комнату вошел шейх Исмаил. Он слышал последние слова Санобар.
      - Ладно, Шадман-ходжа, не уговаривайте больше ее, - властно сказал шейх. - Ей не понять ни вашего, ни моего добра.
      Не хочет выходить замуж добровольно, пойдет по вашему приказу. К следующему четвергу можете приглашать в мой дом на свадебный той своих гостей, Шадман-ходжа! Не беспокойтесь о деньгах, предоставьте все это дело на наше усмотрение.
      Шадман-ходжа, окончательно потерявший способность соображать, растерянно смотрел то на шейха, то на дочь. И не было у него сил ни возражать шейху, ни защищать дочь. Конечно, ему было жалко Санобар, но долг шейху, на который тот намекнул, терзал душу Шадмана. Он искренне верил в то, что если не вернет долг шейху из денег Бузрук-ишана, то этот долг с него взыщут на том свете.
      На две несоединимые половины разламывалась жизнь Шадмана-ходжи: дочь и земля. Если он не отдаст дочь, шейх отберет за долги землю. А если отдаст дочь, и тем самым долг, земля сохранится за ним.
      И мысленно он как бы положил обе эти половины на чаши весов: что перетянет? С тех пор как он помнил себя, он находил себе средства к существованию только на этом клочке земли.
      Семь месяцев в году трудился Шадман здесь и этим обеспечивал жизнь зимой. Он вырастил Санобар тоже благодаря этой земле. Не будь у него земли, он давно отдал бы дочь в служанки...
      Так что же делать теперь? Как поступить?
      Будет земля - будет жизнь. Плохая, но жизнь. Без дочери, но все-таки жизнь. И покровительство шейха останется.
      Не будет земли - куда они пойдут с дочерью? Кому он будет нужен, нищий безземельный старик?
      И без покровительства шейха ему не прожить. Это равносильно смерти.
      И на чашах весов, которые мысленно представил себе Шадман-ходжа, чашу Санобар перевесила другая чаша - чаша земли. Чаша земли, отягощенная простотой души Шадманаходжи и наивной его преданности шейху Исмаилу.
      И, несмотря на плач и стоны дочери, Шадман-ходжа решил по-прежнему крепко держаться за подол шейха. Он дал согласие на свадебный той в четверг.
      2
      В четверг в дом шейха Исмаила съезжались свадебные гости.
      На центральной веранде на атласных подушках восседали самые почетные гости во главе с шейхом Исмаилом. По правую руку от него находился Бузрук-ишан. Щеки его лоснились, и не различить было на круглом, как тыква, лице ни бровей, ни ресниц.
      Рядом с Бузрук-ншано.м сидел Шадман-ходжа в шелковом халате, столь просторном, что в нем, наверное, могли бы поместиться еще трое таких, как Шадман-ходжа. Этот халат подарил отцу невесты будущий зять.
      Внимательный взгляд мог бы заметить среди приглашенных троих людей, которые особо выделялись из всех гостей. Их лица были покрыты медным горным загаром. Это были предводители отрядов басмачей, скрывавшихся в окрестностях Шахимардана.
      Так же, как и шейхи, они были одеты в белые камзолы, но явно чувствовали себя неудобно в этой одежде: один сдвинул громоздкую, высокую белую чалму назад, другой вбок, третий расстегнул камзол до пояса.
      Этого третьего гостя звали Нормат-курбаши.
      Высокий, сухощавый, с глазами, казалось, провалившимися куда-то в глубь черепа, с короткими жесткими усами, он был похож на человека, давно уже отвыкшего от оседлой жизни.
      С лица его не сходило настороженно-наглое, зловещее выражение. Всеми своими резкими движениями и жадными повадками он напоминал классического разбойника.
      В разгар веселья шейх Исмаил поднялся с места и вошел в дом. Спустя некоторое время за ним последовал Нормат-курбаши.
      В глубине дома, в комнате с затемненными окнами, расположилось еще двое гостей - паломник из Гилгита и... Алчинбек Назири. Вместе с ними за небольшим дастарханом сидели Гиясходжа и Кара-Каплан.
      Исмаил и курбаши отвесили поклон гостю из Самарканда и опустились на ковер.
      ...Алчинбек потратил немало усилий, чтобы оказаться в Шахимардане неузнанным. Он сильно изменил свою внешность - покрасил брови, приклеил рыжую бороду и усы. Долго запутывал свои следы по всей Ферганской долине, находясь там в официальной командировке. Внезапно, по ночам, переезжал с места на место. И наконец удалось выбрать несколько дней, чтобы исчезнуть якобы на отдых.
      Алчинбек прибыл в Шахимардан, чтобы увидеться с руководителями басмаческих отрядов. Паломник из Гилгита также был вызван на эту встречу. Предстояло уточнить окончательные сроки начала вооруженного восстания в Ферганской долине и согласовать с ними действия "Союза тюрков" в Самарканде и других городах республики.
      Поэтому и затеял шейх Исмаил свадебные торжества Саыобар и Бузрук-ишана в своем доме. Чтобы прикрыть этими торжествами свидание курбаши и руководителей подполья.
      - Я просил вас подготовить заявление бедняков Шахимардана против Хамзы, - сказал паломник из Гилгита шейху Исмаилу.
      - Да, письмо готово.
      - Сколько бедняков подписали его?
      Исмаил усмехнулся:
      - С подписями будет сложнее. В Шахимардане почти нет ни одного грамотного бедняка.
      - Что же вы собираетесь делать? Ставить фальшивые подписи?
      - Зачем фальшивые? Бедняки будут ставить под заявлением отпечатки своих пальцев.
      Он вышел в соседнюю комнату, оставив дверь полуприкрытой.
      - Эй, кто-нибудь! - крикнул шейх. - Позовите ко мне отца невесты!
      Через две минуты в комнату, где находился Исмаил, вошел Шадман-ходжа.
      - Слушаю вас, мой шейх.
      - Мы решили просить у Советской власти больше присылать нам в кооператив сахара, чая и тканей, - начал Исмаил.
      - Очень верно говорите, мой шейх, - согласился Шадманходжа. - А то в нашей лавке всегда так пусто, как будто ее начисто обворовали. Ничего там не купишь.
      - Значит, вы поддерживаете эту просьбу? Вот заявление. Вы первым приложите к нему палец.
      - Как вы скажете, мой шейх, так я и сделаю... Пожалуйста, готово.
      - Хвала вам, Шадман-ходжа! Теперь к нашей жалобе должны приложить пальцы остальные бедняки кишлака, недовольные работой лавки.
      - Только вы один, мой шейх, и заботитесь о простом народе.
      ...Шейх Исмаил вернулся из соседней комнаты.
      - Вот и первый палец бедняка против Хамзы, - показал он заявление паломнику из Гилгита.
      - Неплохо, неплохо, - смягчился хромой дервиш, - продолжайте в том же духе.
      Исмаил протянул бумагу Гиясходже.
      - Найди Валихана, - сказал он, - и отдай ему письмо.
      Пусть обойдет всех бедняков, которые находятся здесь, и соберет их отпечатки пальцев. Объясни ему, что каждому надо говорить то, что я говорил сейчас Шадману.
      Гиясходжа вышел.
      - Итак, уважаемые, приступим, - обвел всех решительным взглядом Алчинбек Назири. - Прежде всего устанавливаем точную дату начала восстания...
      А во дворе и на верандах дома шейха Исмаила продолжал шуметь свадебный той. Везде пили, ели, веселились, вели неторопливые беседы.
      Два толстяка, сидевшие на боковой веранде и уплетавшие вовсю плов, разговаривали между собой.
      - Зачем Бузрук-ишан пригласил на той вон тех босяков, а? - сказал недовольно один из них. - Глядите, вши с них так и сыплются...
      - А вы были в новой чайхане, когда этот проклятый Хамза опозорил шейха Исмаила?
      - А то как же! Конечно, был.
      - Времена нехорошие настали.
      - Мне теперь все равно. Соберу с людей свои долги и уеду отсюда навсегда. Оставаться в Шахимардане стало опасным.
      - Если не тайна, скажите, куда вы намерены уехать? Ведь сейчас петух повсюду кричит одинаково...
      - В город. Кто вовремя спохватится, тот и уцелеет. Разве в городе, среди множества людей, будет кто-нибудь знать, батрак я или бай?.. Конечно, везде есть мера и весы. Но есть и хорошие люди. Помогут. А тут мы известны. Здесь имущему завидуют, а неимущего по миру пускают.
      ...А на другой веранде, за дастарханом, гораздо более скудным, сидели и беседовали совсем простые люди, бедняки.
      За дверью послышались мужские голоса. И тут же все стихло.
      Громко прозвучал голос шейха Исмаила:
      - Коран и шариат всегда защищают справедливость. Жених и невеста только по общему согласию добровольно вступают в брак. Если же одна из сторон ответит отрицательно, брак невозможен... Санобар, являющаяся дочерью Шадмана-ходжи, тут ли находится?
      - Тут! Тут! - крикнула ишан-айи.
      - Сайд Бузрук-ишан, - спросил за дверью шейх Исмаил, - являющийся сыном Кибриназара Дангарходжи, согласны ли вы, не нарушая ни одной заповеди шариата, взять себе в законные жены Санобархон?
      - Согласен взять! - ответил Бузрук-ишан.
      - Все ли слышали? - спросил шейх.
      - Слышали, слышали! - раздались мужские голоса.
      - Вы, Санобархон, - продолжал шейх, - являющаяся дочерью Шадмана-ходжи, согласны считать своим законным мужем Бузрук-ишана, являющегося сыном Кибриназара Дангарходжи?
      Никакого ответа. Шейх нахмурился. Бузрук-ишан бросил на Шадмана-ходжу сердитый взгляд. Шадман-ходжа, побледнев, едва стоял на ногах.
      Санобар, окруженная подругами, сидела около двери неподвижно. Мехри крепко сжимала ее руку.
      Снаружи снова донесся вопрос шейха. В комнате молчание.
      Ишан-айи ущипнула Санобар, но она молчала. Подошла Рукия, зашипела:
      - Скажи - согласна!
      - Санобар, являющаяся дочерью Шадмана-ходжи...
      Ни звука. Мехри от радости вскочила с места, но в этот момент ишан-айи, зажав обеими ладонями рот Санобар, изменила свой голос и нежно ответила:
      - Я согласна!
      Шейх Исмаил облегченно вздохнул. Шадман-ходжа, прислонившись к стене, вытер одинокую слезу. Бузрук-ишан, стоявший до этого мрачным, улыбнулся.
      - Бисмиллах рахмони рахим! - начал читать шейх свадебную молитву.
      Как это принято в таких случаях, он сказал, что Бузрук-ишан и дочь Шадмана-ходжи Санобар согласно шариату стали законными супругами, отныне принадлежащими друг, другу. И, поздравив их с этим, закончил молитвенно:
      - Пусть теперь хоть весь мир зальет водой, а Шадмануходжа она будет по колено. Ведь кто он теперь? Он тесть знаменитого и состоятельного Бузрук-ишана.
      - Но никто не унесет с собой богатство в могилу.
      - Нет, вы видели этого Шадмана? Уже сейчас мы для него ничто. Муха сядет на слона и равняется с ним... Дерево мнит себя садом, а глупец умницей.
      - Когда аппетит большой, он заводит в огонь... Не к добру все это. И сдается мне, что Шадману просто вскружили голову...
      - Все это происходит по воле шейха. И той идет в его доме, и деньги его пошли на угощение. Хош, кто же тут возразит, кто посмеет пикнуть?
      - Найдутся, возразят. Прошли те времена, когда нельзя было возражать. Говорят, что невеста не согласна. И сельсовет новый, наверное, еще что-то должен сказать. Амантай не из тех, кто будет стоять в стороне сложа руки...
      - Смотрите, смотрите! Шейх вышел из дома! Наверное, сейчас пойдут к невесте!
      - Как бы там все дело не пошло прахом!..
      Шейх Исмаил остановился в центре двора и громко, чтобы слышали все, сказал:
      - Настало время совершить обряд бракосочетания согласно требованиям шариата. Вы, уважаемый Бузрук-ходжа, и вы, Шадман-ходжа, стороны жениха и невесты, следуйте за мной...
      Несколько женщин, окружив невесту, наряжали ее. Подруги Санобар пели свадебную песню "Ёр-ёр". Но песня эта звучала сейчас грустно. Чувствовалось, что никому в этом доме не до игр, не до смеха, не до радости и шуток, что какая-то тяжесть давит на всех.
      Рукия-биби вынимала из сундука наряды и украшения, подаренные женихом, и жадно рассматривала их. Взглянув на Санобар, она проворчала:
      - Видишь, оборванка, какие наряды для тебя приготовили!
      Если бы твой отец всю свою жизнь копил для тебя деньги, то не хватило бы расплатиться даже за половину. За все это ты должна благодарить шейха.
      Санобар, глотая слезы, ответила:
      - Берите все это себе сами! Мне никакие наряды не нужны!
      Умру, а не выйду за Бузрук-ишана!
      Ишан-айи сердито сказала:
      - Как так не выйдешь? Той уже произошел, уже наготове арба, запряженная конем... Скоро увезут тебя к мужу, а ты все упрямишься, несчастная!
      Мехри, находившаяся все время рядом с подругой, незаметно оглянулась по сторонам и зашептала на ухо Санобар:
      - Амантай сказал, что если ты сама не произнесешь: "Я согласна", - шейх ничего не сможет сделать с тобой. Поняла?
      Сейчас, после молитвы, тебя спросят, и ты кричи: "Нет, я не согласна!"
      - Лучше мне умереть, - прошептала Санобар.
      - Если ты умрешь, что будет с твоим Алиджаном? Он сейчас вместе с Амантаем. Они думают, как выручить тебя из беды. Ни за что не допустят, чтобы тебя увезли насильно.
      Распахнулась дверь, и в комнату влетела какая-то девочка.
      - Шейх идет! Бузрук-ишан идет! Люди идут! - быстро заговорила она, задыхаясь.
      В комнате стало тихо. Рукия и ишан-айи подхватили Санобар и потащили к двери. Усадили на курпачу. Чуть приоткрыв дверь, ишан-айи опустилась на корточки сзади Санобар. Рядом присела Мехри.
      - Да воздарит аллах счастье вам! Живите в мире и согласии.
      И тогда исполнятся все ваши мечты и пожелания. Аллах акбар!..
      Стороны жениха и невесты стали поздравлять друг друга.
      - Поздравляем, ишан. Поздравляем с невестой, - тихо сказал шейх Бузруку. - Дешево досталась вам эта куколка. Вот такто. Пока я есть, будет вам и плод, и приплод, бай!.. - Потом он обернулся к Шадману-ходже: Шадман-ходжа, поздравляю с женихом!
      Санобар плакала навзрыд.
      - Сейчас повезем невесту к жениху, - сказала ишан-айи.
      Она подошла к Санобар.
      - Подними голову. Теперь бесполезно плакать. Хватит, прекрати. Иди к жениху.
      Санобар вытерла слезы и, широко открыв глаза, долго смотрела на старшую жену шейха.
      Внезапно выражение ее лица изменилось. "Алиджан, где ты? - пронеслись в сознании страстные, как последняя молитва, слова. - Избавь от этих драконов! Спаси меня! Я слаба, я беспомощна, все мои мысли только о тебе... О боже! Боже! Что за мир!
      Что за люди! Покушаясь на твою волю, они дают согласие от твоего имени на всю твою судьбу! Не признают тебя за человека!
      Не примирюсь с этой подлостью! Никогда!.. Не примирюсь! Не примирюсь!"
      - Почему я должна идти?! Идите сами! - взорвалась Санобар, прожигая ненавидящим взглядом глаза ишан-айи. - Согласие на брак дала не я, а вы!.. Это вы сказали: "Я согласна"...
      А если захотите везти насильно, я закричу! Опозорю вас всех!
      Ишан-айи испуганно отшатнулась.
      - Она взбесилась! - завизжала Рукия. - Свяжите ей руки и ноги!
      - Связать хочешь?! - закричала Санобар, готовая на все. - А ну попробуй подойди! Я и на улице кричать буду! Народ соберу! Прошли те времена! Мне помогут!
      Мужчины одаривали друг друга нарядами. Шейх Исмаил собственноручно накинул на плечи Бузрук-ишана шелковый чапан. Бузрук-ишан преподнес шейху златотканый халат. Гости приготовились к молитве.
      И в эту минуту во двор выбежала Санобар. Она была без платка, косы ее растрепались. Все замерли, пораженные этим необычным зрелищем.
      - Люди! Мусульмане! Помогите! Мне хотят связать руки и ноги! Помогите! - закричала Санобар, выбежав на середину двора.
      Лицо шейха Исмаила перекосила судорога гнева.
      - Что ты делаешь, бессовестная?! - заорал он на Санобар. - Как тебе не стыдно кричать около стольких мужчин, позорить себя! Ты законная жена мусульманина! Ни родители, никто не властен теперь над тобой - только муж! Так сказано в шариате!
      - Согласие на мой брак дала не я, а ваша старшая жена!..
      Это она крикнула вместо меня: "Я согласна!" У меня есть свидетели!
      Всю жизнь в сердце Санобар жила робость, заставлявшая ее подчиняться другим людям. Теперь с этой робостью было покончено.
      - Люди! Меня хотят насильно отдать замуж вон за того старика!.. Мусульмане, помогите! Я не хочу быть его женой!.. Не хочу! Не хочу!
      И в эту минуту во дворе дома шейха Исмаила, перепрыгнув через забор, появился Алиджан. За ним лезли через забор Амантай, Камбарали, Каримджан весь новый сельсовет.
      - Мусульмане! - завопил, вытаращив глаза, шейх Исмаил. - Почему же вы молчите?! Бейте эту прокаженную!
      - Шейх, вы потише! Возьмите себя в руки! - подскочил к Исмаилу Каримджан, держа в руках толстую дубину. - Если кто-нибудь кинет в нее даже маленький камешек, от вашего дома не останется и следа. Там, за забором, собрался весь кишлак...
      Кто-то сильно стучал в калитку.
      - Эй, люди, откройте! - слышались голоса с улицы.
      Шейх Исмаил с пеной у рта обернулся к Шадману:
      - Это ты, ты, ты вырастил такую дочь! Прежде всего тебя надо закидать камнями! Что ты стоишь, вытаращив глаза? Прокляни эту неверную! Прокляни!
      Шадман-ходжа растерянно поглядел по сторонам.
      - Не могу, таксыр!
      На шейха Исмаила было страшно смотреть. Он был похож на шайтана, на вурдалака - на всех дьяволов мира сразу.
      - Ради аллаха, единственного и всемогущего! - бесновался хозяин дома. Ради корана, каждое слово которого свято и праведно! Закидайте камнями эту развратницу, посмевшую испортить нам весь той!
      Алиджан, пытаясь открыть калитку, бил по тяжелому замку
      камнем. Кто-то бросил к его ногам топор. Но замок все равно не поддавался. Снаружи били в калитку кулаками. Каким-то чудовищным, неимоверным усилием Алиджану наконец удалось вывернуть топором кольца, на которых висел замок. Обе створки калитки распахнулись, и народ хлынул во двор.
      Шейх Исмаил позеленел от бессильного бешенства, губы его дрожали.
      - Что вам тут надо? - крикнул он, едва сдерживаясь. - Кто вам разрешил врываться ко мне во двор?
      - Нам стало известно, что здесь хотят насильно выдать замуж дочь бедняка. Мы пришли защитить ее.
      - Кто это "мы"?
      - Советская власть кишлака Шахимардан.
      - Тут никакого насилия не происходит. Кто-то ввел вас в заблуждение. Шадман-ходжа, отец девушки, как это известно всем, дал свое согласие на свадьбу.
      - У отца взяли согласие, а у самой девушки забыли спросить? усмехнулся Амантай.
      И в эту минуту во двор шейха Исмаила вошел Хамза.
      У него был вид человека, шедшего на прогулку и случайно завернувшего к месту происшествия, привлекшего его внимание.
      Казалось, он не имеет никакого отношения ко всему происходящему.
      Но Амантай "разоблачил" внешнее спокойствие Хамзы.
      - Все в порядке, товарищ Хамза. Алиджан увел Санобар.
      Мы пришли вовремя.
      - Что же это такое? Разве это законно - уводить чужую жену? - крикнул Бузрук-ишан.
      Хамза, не обращая внимания на жениха, спокойно сказал Амантаю:
      - Составьте акт о том, что местное духовенство пыталось насильно выдать замуж девушку из бедной семьи за богатого старика. Укажите особо, что тут имело место проявление феодальных обычаев. И перешлите этот акт в областной следственный отдел в Фергану.
      И с безразличным видом, как и вошел, вышел со двора шейха Исмаила,
      Когда все улеглось (разошлись гости, снова закрыли на замок калитку), шейх вернулся в затемненную комнату. Вместе с ним вошли к "особым" гостям Бузрук-ишан и Валихан. Никто уже не соблюдал никакой конспирации неожиданный конец свадебного тоя перепутал все планы.
      Но одно событие здесь все-таки произошло: исчезли курбаши и Нормах. Звериный инстинкт самосохранения, ставший второй натурой за годы тревожной и дикой жизни в горах, заставил их покинуть место, привлекшее внимание всего кишлака. Подпольная "конференция", ради которой председатель тайного "Союза тюрков" проделал такой длинный и опасный путь, была сорвана.
      Алчинбек Назири, нервно шагавший из угла в угол, как только увидел шейха, набросился на него с упреками:
      - Вы распустили их! Они сели на вас верхом! Построили красную чайхану, организовали колхоз, врываются к ва.м в дом!..
      А завтра могут и вовсе изгнать отсюда! И где все это происходит?
      В Шахимардане, считавшемся нашим оплотом! Куда вы смотрели?
      - Об этом надо спросить вас! - неожиданно вспылил шейх. - Как вы могли допустить, чтобы в Шахимардан прислали Хамзу?
      - Теперь, значит, мы виноваты? - вспыхнул Назири. - Вы, наверное, не ведаете и о том, чем занимались здешние босяки до приезда Хамзы! Письмо, посланное на имя Ахунбабаева, писали всем кишлаком, а вы, кажется, не знали и об этом!.. Послали делегата! Вы его тоже не видели!.. Если бы этот Ташпулат дошел до Ахунбабаева, гробницу давно бы уже закрыли, а вы с вашими шейхами любовались бы не столь отдаленными местами, откуда, как говорят, возврата нету! Вы сами стали причиной приезда Хамзы сюда!
      Шейх Исмаил мрачно молчал.
      - Как заявился этот проклятый, так все тут перевернулось вверх дном! злобно заговорил Бузрук-ишан. - Вчерашние рабы поднимают на нас руки - вот что трудно стерпеть! Даже женщин, которые сидели взаперти, они привлекают к выборам, втолковывают им какие-то права...
      - Новый местный Совет Шахимардана хочет установить здесь памятник Ленину, - тихо сказал Гиясходжа. - Хамза предложил, остальные с радостью поддержали.
      - Доходы гробницы после приезда Хамзы резко упали, - буркнул Исмаил.
      - Надо уничтожить его, как бродячую собаку! - крикнул Бузрук-ишан.
      Ненависть недавнего жениха к Хамзе не имела предела. Он был опозорен сегодня перед всем кишлаком, перед всеми гостями, прибывшими на той. Это была смертельная обида.
      - Перестаньте нервничать, - вдруг сказал паломник из Гилгита.
      Все обернулись к нему.
      - Этим мы ничего не добьемся. Надо думать о более крупных делах. Хромой дервиш посмотрел на Валихана: - Где заявление против Хамзы?
      Валихан, поклонившись, протянул бумагу.
      - Сколько человек подписало?
      - Двое, а сто шесть приложили пальцы.
      Арчибальд Лоу, развернув бумагу, быстро пробежал ее глазами: "Заявление ста восьми людей... спасите нас от Хамзы Хаким-заде... пусть пришлют комиссию... он с плохими помыслами зарится на наших женщин и девушек... хочет заставить бросить паранджу насильно..."
      - Мы написали все, что вы нам говорили, - исподлобья взглянул на англичанина шейх Исмаил.
      - Очень хорошо написали, - сказал паломник и протянул бумагу Алчинбеку Назири. - Необходимо, чтобы она как можно скорее попала в Центральный Комитет...
      - Нет ничего более простого. Как только вернусь в Самарканд, сразу же пошлю верного человека, чтобы опустил в почтовый ящик приемной ЦК- Это будет хороший удар, - кивнул хромой дервиш.
      Он был раздражен Бузрук-ишаном. "Эти тщеславные дикари думают только о себе. Им лишь бы мстить за личную обиду. Не хотят знать ни о чем другом. Даже не думают о том, что из-за ничтожных сумм, которые они потеряли на этом комическом свадебном тое, может рухнуть самое главное".
      - Убить Хамзу не так легко, как вы думаете, - сказал Сайд Агзамхан. Он человек знаменитый в народе, его любит народ.
      Как только вы убьете Хамзу, вас сразу всех арестуют, и никому не удастся избежать кары Советской власти. И тогда уже не может быть никакой речи о вооруженном восстании, которое мы все с вами готовим. И наше великое дело - полное освобождение от тирании большевиков - будет обречено на поражение. А на него возлагают большие надежды наши друзья за границей. Они потратили на это очень большие деньги. Я думаю, уважаемый шейх Исмаил, что вам нужно написать письмо нашему глубокоуважаемому Мияну Кудрату и просить его о том, чтобы он прибыл сюда на молитву, а заодно и помог бы нам разобраться в наших трудностях. Мы не можем терять Шахимардана почти накануне восстания... - Хромой дервиш сделал небольшую паузу. - У меня есть еще одно предложение, - сказал он. - Вы, уважаемый Бузрук-ишан, и вы, Валихан, должны оба вступить в колхоз.
      - Я - в колхоз?! - вскочил как ужаленный Бузрукишан. - Боже праведный! Боже праведный! Что это вы такое говорите, таксыр?
      - Да, вы, - спокойно сказал паломник. - Это приказ. И он не подлежит обсуждению... Умоляйте, уговаривайте, дайте всем знать, что вы ни за что не примиритесь с отказом. Вы обязательно должны вступить в колхоз.
      - А что будет с моим имуществом? - со слезами на глазах спросил Бузрук-ишан. - Ведь его же отберут!
      - Оно и сейчас почти уже не ваше. Его могут отобрать в любое время. Так что будет лучше, если вы отдадите свои богатства добровольно. Приобретете права и доверие. Нам это необходимо. Нужно уметь приносить жертвы, уважаемый, в нашей великой борьбе с большевиками.
      3
      Вечер. Хамза сидит у себя дома. Что-то напевая вполголоса, то и дело наигрывает этот же напев на дутаре, потом хватает карандаш и быстро записывает отрывок мелодии в нотную тетрадь...
      Вдруг вскочил с места, вырвал страницу, смял, швырнул на пол. Тут же сел, снова начал записывать. На полу уже валялось много скомканных бумаг с нотными знаками.
      Пришла от матери Алиджана Зульфизар. С печальным видом села на кровать. Поднялась, перевесила платье с одного гвоздя на другой. Снова села и принялась что-то шить. Словно намереваясь о чем-то спросить, несколько раз поднимала голову и подолгу смотрела на Хамзу, но каждый раз, не желая отвлекать его, снова принималась за свое шитье.
      Наконец не выдержав, .взглянула на мужа и позвала:
      - Хамза-ака!
      Помолчав немного, повторила:
      - Хамза-ака! Вы бы подумали о своей жизни...
      Хамза ничего не ответил жене, даже не обернулся в ее сторону. Только махнул рукой: не мешай, мол!
      Зульфизар обиженно замолчала, затем, волнуясь, снова позвала мужа:
      - Хамза-ака!
      - Что скажешь? - недовольно оторвался от дутара Хамза.
      - Когда мы уедем отсюда?
      - Еще не скоро, еще не скоро! - пропел Хамза на мотив наигрываемой им мелодии. - Я перекладываю на музыку для оперы одну замечательную газель поэтессы Зебунисо, которая, как тебе известно, была дочерью знаменитого Абу Зафара Мухиддина Авранзеба. Эта поэтесса однажды вот что сказала о книгах: "И муж, и счастье, и рай для меня - книги".
      - Замечательные слова, - усмехнулась Зульфизар. И неожиданно почти крикнула: - Сейчас уедем! Сегодня уедем! Мне здесь страшно!
      Упав на подушку, она спрятала в ней лицо и горько заплакала.
      Хамза, опустив дутар, с досадой посмотрел на Зульфизар, потом поднялся, подошел к кровати, сел рядом с женой и погладил ее волосы.
      - Кто тебя обидел? Что, собственно говоря, случилось?
      - Вы! - села на кровати Зульфизар. - Вы обидели меня!
      Я выскажу сейчас все, что у меня на душе... Вы не хотите уезжать отсюда специально. Вы упрямитесь нарочно...
      - Уехать сейчас отсюда для меня невозможно, - вздохнул Хамза. - Мне поручено очень важное дело. Я не могу отказаться от него.
      - Но я не могу больше жить здесь, потому что знаю, из-за чего вы не хотите уезжать! Причина этому - Санобар!
      - Почему же она причина? - грустно улыбнулся Хамза.
      - Потому что она влезла вам в душу! Она для вас красивее меня! Моложе, поэтому и красивее!
      - Глупенькая ты моя, - сказал Хамза, пытаясь обнять жену. - Что это тебе взбрело в голову? У Санобар есть жених...
      Если Алиджан услышит такой разговор, он обидится. Неужели ты думаешь, что я способен на такую неверность - и тебе, и Алиджану?.. Зачем мне кто-то, если у меня есть ты?
      И он снова попытался обнять жену.
      - Не трогайте меня! - отстранилась Зульфизар. - Идите и обнимайтесь со своей Санобар. Покажите на деле свою новую мораль, о которой вы так много говорите.
      - Зульфизар, тебе все это мерещится! Оставь свои подозрения, худой мир лучше доброй ссоры... О каких объятьях ты говоришь? Мне даже и во сне не снилось такое.
      Он поднялся и начал шагать по комнате из угла в угол.
      Внезапно резко остановился у стола, взял лист бумаги с нотами, долго смотрел на него, положил и сказал взволнованно:
      - Если бы ты слышала ее голос!.. Когда-нибудь она будет настоящей актрисой. Большой актрисой. Наш народ, может быть, будет гордиться ею. Она еще прославится на всю нашу республику!
      - Пока ею гордитесь только вы... А этот самый простофиля Алиджан доверил овцу волку...
      - Хватит! Счастье посещает дом, где цветет улыбка... Не говори мне больше таких глупостей!.. - Не выдержав, Хамза ударил кулаком по столу. Или ты хочешь поссорить Алиджана со мной? Хочешь лишить меня друзей, на которых я опираюсь в своей борьбе против шейхов!.. И не стыдно тебе повторять всю эту ересь? Я думал, что ты мне друг, готовый делить со мной все радости и горести, а ты собираешь чьи-то сплетни!..
      - Уедем отсюда, уедем, - упрямо твердила Зульфизар. - Если вы послушаете меня, я буду знать, что вы еще любите меня, что я вам нужна...
      - Уж не шейхи ли посоветовали тебе увезти меня из Шахимардана? спросил Хамза, еле сдерживая бушующую в груди ярость.
      - Да, шейхи! - немного подумав, с вызовом сказала Зульфизар. - Все шейхи видеть вас не могут. Все они желают, чтобы вы как можно скорее покинули Шахимардан...
      - Вот оно как! - Хамза остановился, словно наткнулся на что-то. Значит, и ты, бальзам души моей, против меня?.. Это предательство, Зульфизар, понимаешь, предательство с твоей стороны!.. Шейхи, проклятые шейхи! Они преследуют меня как тени. Даже ты, ты, жена, ни в чем не разобравшись, говоришь словами шейхов... Великий Навои плакал кровью от них! Шейхи вонзили кинжал в грудь такого великого человека, как Улугбек...
      И вот теперь этот же кинжал, как меч, снова висит над головами тех, кто хочет жить для народа... Так вот что, Зульфизар! Ты можешь передать своим советчикам, что я до тех пор не уеду из Шахимардана, пока не очищу это место от своры мракобесов, кровопийц и прочей нечисти... Я от своих убеждений не отступлюсь, чем бы мне ни грозили мои враги.
      Зульфизар испугалась. Она поняла, что наговорила лишнего.
      Со слезами на глазах начала она умолять мужа:
      - Дорогой мой, простите меня, простите!.. У меня только одна просьба. Если вы любите меня, прекратите свои занятия с Санобар. Умоляю вас! Не идите на поводу у своих чувств. Вы же сами говорили, что умом можно и волосок разрезать вдоль на сорок частей...
      Чаша терпения Хамзы переполнилась. Он едва сдерживал себя.
      - Я тебя не узнаю, Зульфизар, - дрожащим голосом начал он. - Я счастлив оттого, что могу оказать помощь человеку, который в ней нуждается. Санобар будет учиться у профессора Степанова. Но сейчас моя помощь нужна ей как вода, как воздух.
      Ведь ты же сама актриса, ты должна понимать это. Если бы ктонибудь помог мне в молодости овладеть музыкальной грамотой, я, может быть, не так мучился от своей необразованности в музыке, как мучаюсь теперь. Я должен помочь Санобар. Поэтому, пока она здесь, я буду заниматься с ней... Ты должна знать, как дорога, как незаменима для меня твоя любовь. Санобар же дорога для меня как редкий талант. Она одна из жемчужин в сокровищнице народных дарований. И я не хочу, чтобы ты думала что-то нехорошее о наших отношениях с ней... А шейхов ты не слушай, прошу тебя. Они, заставляя людей поклоняться развевающимся над могилами и гробницами тряпками, думают вовсе не о религии и заповедях шариата, а о своих доходах и богатствах, ради которых они совершают даже убийства. Если бы ты только знала о настоящих делах шейха Исмаила! Они, эти шейхи, рады всех нас натравить друг на друга, разделить и расправиться с каждым порознь. Ради этого они и нас с тобой хотят поссорить.
      Зульфизар, слушая Хамзу, сидела молча. Потом на ресницах ее заблестели слезы.
      Когда Хамза устало опустился на табуретку, Зульфизар встала и набросила на себя паранджу.
      - Далеко? - обернулся к ней Хамза.
      - К соседям, я быстро вернусь.
      - Зачем же тогда паранджа? Верни ты этот балахон тому, у кого брала.
      - Ладно, завтра же отнесу хозяйке. А сейчас уж пойду в парандже.
      Она подошла к двери, остановилась, грустно улыбнулась и повторила:
      - Я быстро вернусь.
      Могильная плита под большим куполом восстановленной лосле пожара гробницы святого Али сразу привлекала внимание человека, который входил в мазар. Плита эта напоминала своей формой утюг. Она была накрыта покрывалом бурого цвета. Сверху свешивалось знамя из зеленого шелка. От колеблющегося пламени свечей, установленных у изголовья могилы святого, по высоким стенам усыпальницы иногда скользили таинственные тени. Но в основном внутри мазара царила тьма. Эта картина производила на человека, впервые входящего в мавзолей святого Али, жутковатое впечатление.
      Со скрипом открылась низкая дверь в воротах гробницы, и в мазар вошли двое - шейх Исмаил и закутанная паранджой женщина.
      - Дочь моя! - внушительно произнес шейх Исмаил. - Если ты от всей души своей будешь молиться этой могиле, оросишь ее камни своими слезами, откроешь ей тайны своего сердца, то тогда дух святого Али станет для тебя опорой и поддержкой. Признавшись во всех сомнениях, умоляй о прощении всех грехов... Если твои мольбы дойдут до всевышнего, то из иного мира донесется до тебя глас божий и ты увидишь великое чудо...
      Зульфизар - это была она - подошла к могильной плите и опустилась перед ней на колени.
      - С искренней верой во всемогущество аллаха молись от всей души, дочь моя. Ничего не бойся. Сейчас тебя охраняют десять тысяч ангелов. А я буду молиться за тебя там, на площади, около дерева чудес, - сказал шейх и тихо вышел.
      Зульфизар, низко склонив голову, несколько минут стояла неподвижно, потом сняла паранджу, прижалась щекой к могильной плите, обняла ее и тихо зашептала:
      - О святой Али, покровитель Шахимардана, возьми моего Хамзу под свою защиту... Он ни в чем не виноват, он желает людям только добра, но если он ошибается, то ниспошли ему просветление. Я пришла к тебе, веруя в твое всемогущество... - Зульфизар еще сильнее приникла к камню и поцеловала его.
      - О Али всемогущий! Наставь Хамзу на путь истины, внуши ему мысль покинуть эти места. Он стал рассеян, и в мыслях его нет постоянства. Он все более и более остывает ко мне... Заставь моего Хамзу уйти с пути греха и сам руководи нами, грешными...
      Зульфизар вдруг чего-то испугалась и умолкла. Под могильной плитой, как показалось ей, кто-то тяжко вздохнул и застонал.
      В следующее мгновение из-под плиты раздался голос:
      - О грешный и слабый человек, знаешь ли ты, о прощении чьих грехов умоляешь? Поддавшись наущениям шайтана, погрязла в грехах и ты сама... Твой муж презрел священный шариат, он зарится на чужое имущество, он поганый, он бессовестный...
      Кайся, иначе на том свете гореть тебе в адовом пламени...
      У Зульфизар от ужаса заломило затылок, она отшатнулась, на секунду замерла в растерянности, но под тяжестью обвинений, только что услышанных ею, припала к могильной плите.
      - Нет! Нет! - Взгляд ее заметался по окутанному мраком мазару. - Кто-то наговорил вам на Хамзу, все это клевета! Он хороший человек, но немного горячий, ошибается порой...
      Таинственный голос снова прервал ее:
      - Нет среди мусульман места жене Хамзы, который осквернил своими еретическими деяниями священные места ислама!
      Для двух этих грешных людей закрыты двери рая... Но если желаешь, только ты можешь спасти душу своего греховного мужа, а заодно и свою. Это нелегкое дело, но без этого тебе не удостоиться милости аллаха...
      - Я согласна на все, наш святой покровитель Али, - прошептала Зульфизар, - что вы скажете, то я и исполню. Говорите же, что я должна делать?
      Воцарилось молчание. Пламя свечей металось по высоким холодным кирпичным стенам. Купол гробницы терялся во мраке.
      Зульфизар ждала ответа. Ей казалось, что все в ее судьбе решат слова, которые она сейчас услышит.
      И потусторонний голос повелительно изрек:
      - Убей Хамзу!
      У Зульфизар, услышавшей это, невольно вырвалось:
      - Боже, как же я могу сделать это!..
      Но она тут же закрыла ладонями рот, глядя на плиту, из-под которой снова прозвучало:
      - Убей! Своими руками убей!.. Знаю, ты слабая женщина, но, опоясавшись ремнем священного желания, даже муравей становится львом!.. Грехи твоего мужа смоет только смерть!
      И тогда вам обоим откроются двери рая...
      Зульфизар, чувствуя, что она сходит с ума, тем не менее не могла оторвать взгляда от могильной плиты. Через мгновение, сделав над собой усилие, она нагнулась, схватила паранджу и, волоча ее по каменному полу, начала пятиться назад...
      А вслед ей звучал все тот же голос:
      - Если ты проговоришься кому-нибудь об этой воле всевышнего, то позорнейшая смерть ждет тебя, бесчисленные муки ада станут твоим уделом. Спасение твое только в исполнении воли всевышнего. Если ты хочешь надеяться на милость всемогущего аллаха, убей Хамзу!
      Зульфизар, шатаясь, вышла из мазара, накинула паранджу и медленно начала спускаться вниз. В ушах ее все еще звучал страшный приказ, как бы повторявшийся на каждом шагу. Ее охватило беспокойство за Хамзу, какая-то ужасная мысль мелькнула в ее голове... Казалось, что ей снился страшный сон. Все перемешалось в ее мыслях. Растерянная и рассеянная, выйдя на ровное место, она не заметила камня под ногой, спотыкнулась и упала. Ушиблась сильно, но, несмотря на боль, тут же вскочила и побежала к дому. Ей казалось, что кто-то гонится за ней.
      Шейх Исмаил, выйдя минут десять спустя из подвала мазара, долго отряхивал с себя паутину и пыль.
      Глава пятнадцатая
      ВЕЛИКОЕ ДЫШИТ БУРЯМИ
      1
      Теплый весенний вечер. Уже наступили сумерки. Хамза, приближаясь к дому, догнал человека, в котором узнал Шадмана-ходжу.
      - Как поживаете, Шадман-ата? - приветствовал его Хамза.
      Шадман-ходжа похудел, заметно осунулся. Как-то грустно взглянув на Хамзу, сказал запинаясь:
      - Ассалям алейкум, Хамзахон! Как ваше здоровье, как ваши дела?
      - Мои дела хорошо, а как ваши дела? Что-то вас не видно?
      Не участвуете в наших собраниях, до сих пор не были в нашей артели?
      - Некогда было. Отлучался из дома, уезжал, - смущенно ответил Шадман-ходжа.
      Хамза внимательно посмотрел на старого человека. Это был отец Санобар. И какое-то теплое чувство шевельнулось в груди у Хамзы.
      - Шадман-ака, давайте зайдем ко мне, посидим, поговорим по душам. Зульфизар заварит нам крепкий чай, приготовит чтонибудь вкусное. Пойдемте, гостем будете.
      Шадман-ходжа не знал, как быть. Он еще не успел принять какого-либо решения, а Хамза уже вел его к себе.
      Пришли. Вошли в комнату. На кровати лежало что-то завернутое в газету.
      - Куда же ушла Зульфизар? - удивился Хамза.
      В комнате был какой-то странный беспорядок. Хамза забеспокоился, открыл завернутое в газету - паранджа!
      - А где Зульфизар? - с еще большим удивлением спросил Хамза как бы сам у себя.
      Шадман-ходжа, стоя у входа, наблюдал за ним.
      - Ах, да!.. - вспомнил вдруг Хамза.
      Он вынул из кармана конверт, нетерпеливо разорвал его, достал сложенный вчетверо лист бумаги, развернул...
      Быстро пробежал глазами по строчкам. Рука с письмом невольно опустилась.
      Зульфизар писала: "Хамза-ака! Мой дорогой, мой любимый!
      Я уезжаю в Коканд, оставаться в Шахимардане боюсь. Я знаю, что вы любите меня, и верю, что мы будем вместе. Если любите, как раньше, приезжайте скорее... Хамза-ака, поверьте мне, дорогой! Вам нельзя больше оставаться в Шахимардане. Встретимся, поговорим, подумаем, как нам жить дальше. Ваша Зульфизар".
      Хамза сидел грустный.
      - Что-нибудь неприятное случилось, сынок? - с участием спросил Шадман-ходжа.
      - Да нет... Я просто забыл, что сегодня Зульфизар должна была поехать в Коканд.
      - Не надо, сынок, - вздохнул Шадман-ходжа. - Твоя жена Зульфизар уехала в Коканд без твоего разрешения. Она боялась здесь жить, об этом знали многие... Послушай меня, старика, хотя я и сам не знаю, нужно ли мне говорить тебе это... Ладно, скажу, ты хорошо относишься к Санобар.
      Хамза рассеянно взглянул на старика, кивнул головой:
      - Говорите, эта.
      - И ты тоже уезжай, сынок. Скорее уезжай отсюда... Еще до твоего прибытия шейхи начали точить камни гробницы против тебя. Они знали о твоем приезде заранее. Кто-то сообщил Исмаилу из Самарканда... Я знаю обо всем. Это страшные люди.
      Настоящие разбойники... Шейх Исмаил способен на все... Да ты сам знаешь это, мне ли говорить тебе... Пока еще не поздно, уезжай, побереги себя.
      - И вы хотите, чтобы я уехал, - печально усмехнулся Хамза. - Почему так много людей хотят этого?
      - Да, тебе надо уехать.
      - Но почему?
      - Уезжай, сынок! Остальное тут доделают без тебя...
      - Сейчас нельзя, рано еще, - заскрипел зубами Хамза. - За ваш совет я вам благодарен, эта. Я действительно скоро отправлюсь, но сначала должен завершить здесь свои дела.
      Хамза посмотрел на Шадмана. Поймет ли он, что нужно будет рассказать другим то, что он сейчас услышит?.. Поймет. Санобар поможет.
      - Помимо всех- прочих дел, ата, я занимаюсь здесь еще и музыкой. Пишу оперу. В Шахимардане хороший воздух, легко дышится... У меня больные легкие, а здесь очень хорошо работается. Вы знаете, что такое опера?
      Старик отрицательно покачал головой.
      - Это такая большая песня для многих людей. Ее поют в театре, играет оркестр, очень много музыкантов... У нас, узбеков, оперы еще нет, мы учимся у русских, как нужно ее создавать.
      Вот я и хочу написать здесь первую узбекскую оперу...
      Рассказывая, Хамза поднялся, несколько раз прошелся по комнате, навел порядок. Узелок с паранджой положил около двери.
      - В Шахимардане многие не знают, что я пишу музыку.
      Думают, что я приехал только для того, чтобы ругаться с шейхами и раскулачивать баев. А про то, что я еще и лечусь здесь, вообще не знает никто. Вам первому говорю.
      Шадман-ходжа кивнул - он все понял.
      - Ата, когда вы намерены вступить в артель? - вдруг спросил Хамза.
      Отец Санобар удивленно посмотрел на него - он не привык так быстро менять тему разговора.
      - У меня нет своей земли, чтобы добавить ее к артельной.
      Как я вступлю? Меня будут упрекать в том, что я сажусь около чужого котла.
      - Никто вас ни в чем упрекать не будет. Я обещаю... Не думайте об этом и не беспокойтесь. Земли хватит всем! Отберем всю землю у баев и шейхов!
      - А верно ли это будет, сынок, отбирать насильно землю у других, а? Бог не накажет за это?
      - Скажите мне, Шадман-ата, у вас, кажется, еще совсем недавно была земля? А теперь ее нету. Правильно?
      - Правильно. Мой покойный отец, взяв у шейха деньги в долг, так и не смог вернуть их. Не расквитался за отца и я. Шейх ждал очень долго, и только в этом году моя земля, по законам шариата, перешла к шейху Исмаилу за неуплаченный долг.
      - Я знаю законы шариата, эта... Скажите, а если бы Санобар вышла замуж за Бузрук-ишана, шейх простил бы вам ваш долг?
      - Бузрук-ишан отдал бы за меня мой долг шейху Исмаилу.
      - Выходит, что шейх отобрал у вас землю только потому, что Санобар не стала четвертой женой Бузрук-ишана?
      - Выходит, что так.
      - И бог не наказал шейха Исмаила за то, что он отобрал у вас землю?
      - Он не отобрал, он взял землю взамен долга.
      - Вот и мы теперь возьмем у шейха Исмаила его земли взамен всего того, что он задолжал народу. Шейхи взяли у бедняков в долг очень много. Теперь для них пришла пора расплачиваться за свои долги народу. Расплачиваться по справедливости.
      Для этого мы и делали революцию, чтобы победила справедливость. Справедливость для большинства народа. Поэтому и победила революция, потому что она была справедлива для большинства народа.
      - Сынок, возможно, ты и прав, но как-то страшно так думать... Мы привыкли к шариату. Трудно забыть о нем. Я верю твоим словам, но боюсь поступать так. Я уже стар.
      - Мебува еще старше вас, а не побоялся. Вы не должны больше слушать сплетен и наговоров шейхов. Смело вступайте в артель. Если мы все будем действовать сообща, дружно, шейхи будут бессильны перед нами.
      - Хоть и страшные слова ты говоришь, сынок, но, наверное, правдивые. Я должен подумать. Нельзя забывать о боге.
      - При чем тут бог? И о чем вы будете думать? У вас нет земли - как вы будете жить? Ваша дочь уже работает в артели.
      У вас нет другого выхода, кроме вступления в нашу артель.
      - Не знаю, не знаю...
      Внезапно в комнату вошла женщина. Она была в парандже, но чачван был отброшен назад. Хамза, удивленный внезапным вторжением незваной гостьи, молча наблюдал за ней. Кокетливо изогнувшись, женщина игриво смотрела на Хамзу.
      - Мулла-ака, извините за то, что не вовремя пришла.
      Зульфизархон брала у меня бархатную паранджу. Я пришла, чтобы взять ее у вас. Очень нужна сегодня мне самой.
      - Вот, возьмите, - показал Хамза на сверток, лежавший около двери.
      Женщина взяла приготовленную Зульфизар паранджу, затем опустила чачван и вышла.
      Шадман-ходжа с недоумением, во все глаза смотрел на Хамзу. В глазах у него был немой вопрос. Он как бы спрашивал у Хамзы: как могла попасть к вам в дом эта женщина?
      - Зульфизар, кажется, брала у нее паранджу на время, - поспешил объяснить Хамза. - Все в кишлаке пока ходят закрытые, и ей, наверное, неудобно было выделяться...
      Хамза задумался. Эту молодую женщину, которая только что приходила, он вроде бы раньше не видел в кишлаке... А чья она жена? Как познакомилась с ней Зульфизар?
      - Шадман-ака, я эту женщину, кажется, вижу в первый раз.
      Вы знаете ее?
      - Знаю. Конечно, знаю.
      - Кто она?
      - Рукия-биби, младшая жена нашего духовного наставника шейха Исмаила.
      - Шейха Исмаила? - Удивлению Хамзы, казалось, не было предела.
      - Да, шейха Исмаила... Я глаза вытаращил, когда она к вам вошла.
      - И ведь как вошла! Тихо, неожиданно, в дверь не постучала... Как змея вползла.
      - У шейха все жены такие.
      - Какие такие? Вертлявые, кокетливые?
      - Нет, бесшумные. Ходят неслышно, тихо...
      - Вот уж никогда бы не мог себе представить, что жена шейха Исмаила может носить заграничные туалеты и вести себя как девица легкого поведения. Я думал, что его жены более сдержанны и строги...
      Шадман-ходжа улыбнулся.
      - Признаться, и я раньше так думал. А потом... Я почти пятнадцать лет прислуживал в их доме, отрабатывая долги отца и свои собственные. За это время повидал многое... Такие же люди, как все, те же грехи. А старшая жена Исмаила, ишан-айи, знаете, какую шутку выкинула, когда Санобар чуть было не стала женой этого краснорожего толстяка Бузрук-ишана?
      - Ответила вместо Санобар: "Я согласна"?
      - Вы знаете?
      - Весь кишлак знает... Получается так, что у ишан-айи два мужа...
      - Как два мужа?
      - Оставаясь женой Исмаила, она дала согласие и Бузрукишану.
      - Но так не может быть. По шариату женщина не может иметь двух мужей.
      - Конечно, не может. Но в этом и заключается вся нелепость брака по шариату, что жених и невеста не видят друг друга.
      Разве это по-человечески?
      - Не нужно ругать священный шариат.
      - Священный? А вы хоть знаете, Шадман-ходжа, что калым за Санобар получил шейх Исмаил...
      - За мою дочь?..
      - Вот именно, за вашу дочь... Шейх Исмаил продал вашу дочь, которую вы растили и кормили, Бузрук-ишану, да еще отобрал у вас землю.
      Шадман разволновался. Лицо его покраснело.
      - Не может этого быть!..
      - А вы все еще считаете его своим духовным наставником.
      Это волк в овечьей шкуре, а не духовный наставник. Он всю жизнь наживался на вашем отце и на вас, а теперь сумел нажиться еще и на вашей дочери, которую вы пожертвовали ему.
      - Мне никто ничего не говорил о калыме... Значит, они оба обманывали меня тогда, на свадебном тое?
      - Конечно.
      - Значит, шейх все-таки получил мой долг с Бузрук-ишана за Санобар?.. Значит, он неправильно отобрал мою землю? Не по шариату?
      - Шейх дважды получил ваш долг. И деньгами Бузрука, и вашей землей. И аллах не наказал его за этот грех, за попрание шариата.
      - Проклятый! Проклятый! - У Шадмана задергалась щека.
      Он опустил голову, закрыл лицо руками. И вдруг встал, выпрямился. - Я пойду к нему, я скажу ему...
      Он шагнул к двери, резко повернулся, подошел вплотную к Хамзе.
      - Я не хотел говорить вам, не мог говорить... Но теперь скажу! В доме у Исмаила живет один человек... Он говорит понашему, молится по-нашему. Он носит одежду шейха. Но это не муслим, не мусульманин!.. Это иностранец!.. Его трудно отличить от наших, с виду он настоящий шейх... Но в его лице нет истинной веры, он притворяется... Однажды они молились вдвоем с Исмаилом, и я по спине понял, что он не мусульманин... В его спине нет покорности аллаху... Это чужая спина, это спина военного - она не гнется, не просит милости у всевышнего... К этому человеку часто приезжают курбаши, он сам все время уезжает в горы и подолгу живет там... Он знает старшего брата Мияна Кудрата - Мияна Башира, который живет в Индии и знается с англичанами. Я слышал однажды его разговор с Исмаилом о Мияне Башире...
      Хамза еле сдерживал волнение. Наконец-то!
      Наконец-то появилось то самое, что нужно Рустаму Пулатову.
      Только бы не дать понять Шадману, что его, Хамзу, интересует все это, только бы не спугнуть этого шейха-иностранца...
      Он все-таки появился здесь, как это и предвидел Рустам Пулатов. И от него идет связь в Самарканд. Надо немедленно дать знать Пулатову.
      - Бог с ним, с этим иностранцем, Шадман-ходжа, - как можно равнодушнее сказал Хамза. - У нас есть свои заботы...
      - Нет, нет, вы сообщите о нем куда следует! От этого человека веет бедой. Он иногда смотрит на наших как на самых низких людей, как на своих слуг. Он презирает нас. Я прислуживал ему.
      Это нехороший человек.
      - Зачем мне сообщать о нем? У меня хватает своей печали.
      Вот Зульфизар уехала...
      - Да, да, у вас сегодня невеселый день... Я как-то забыл об этом со своими разговорами, извините.
      Шадман сник. Его разочаровало то, что Хамза совсем не заинтересовался его рассказом.
      - Я вас только попрошу, Хамзахон, никогда не говорить, что вы впервые услышали об этом шейхе от меня. Вам, наверное, еще будут о нем рассказывать. Не ссылайтесь, пожалуйста, на меня...
      Очень прошу вас.
      - Хорошо, Шадман-ходжа. Но вряд ли у меня еще будет с кем-нибудь разговор об этом человеке. Да и он сам, я думаю, надолго не задержится здесь.
      - Я пойду. До свиданья.
      "Какой забитый, униженный Исмаилом человек, - подумал Хамза, когда Шадман ушел. - Всю жизнь прожил, как говорится, не поднимая головы. А ведь у него есть ум, наблюдательность. Как тонко он заметил, что у этого шейха не гнется спина...
      Нужда не дала развиться его способностям. Только вспышка гнева заставила вспыхнуть его ум. Но это была короткая вспышка. Сейчас он придет домой, и забота о куске хлеба снова заставит его забыть о своей наблюдательности. Как часто это бывает с людьми, лишь оскорбление, обида или обман пробуждают их истинную натуру и сильные чувства - желание защититься, дать отпор. А в остальное время эта натура дремлет, задавленная заботами о хлебе насущном, о мелочах жизни..."
      2
      Ночь. Горы. Молния, сверкнув над ущельем Сандал, по которому бежит река Шахимардан, исполосовала своим фиолетово-голубым зигзагом черное небо и врезалась в склон горы Избосар. Посыпались камни. Мгновенный отблеск осветил вершины скал, обложенные тяжелыми тучами.
      Загрохотал гром. Первые капли дождя зашелестели по земле.
      Хамза, сидевший на своем любимом месте - на берегу реки под скалой, отодвинулся назад, чтобы укрыться от дождя под нависающей над головой каменной громадой.
      Укрыться самому и укрыть тамбур, который он взял с собой, выйдя сегодня в полночь из дома и отправившись в горы.
      ...После ухода Шадмана он сел писать Пулатову, но рука сама потянулась к записке Зульфизар. Он прочитал ее несколько раз и задумался... Как могла Зульфизар взять эту бархатную паранджу у жены шейха? И зачем ей нужна была бархатная паранджа, когда у нее уже была одна паранджа, купленная у матери Алиджана? Рукию-биби, жену духовного лица, еще понять можно. Для нее бархатная паранджа - это праздничный наряд. У нее, наверное, целый гардероб таких паранджей. Но Зульфизар, жена коммуниста... Может быть, она тоже собиралась завести себе такой гардероб?
      Что же случилось с Зульфизар здесь, в Шахимардане?
      Почему так быстро поддалась она чужому влиянию? Может быть, тот самый эпизод у мазара, в день ее приезда, слишком сильно подействовал на нее? Или обстановка Шахимардана, святого места, отмеченного духом святого Али, как проповедуют шейхи?..
      Да, цепка еще втягивающая власть слепой веры без контроля разума, если даже такую сильную натуру, как Зульфизар, смогла она подчинить себе.
      Выходит, что, пока он, Хамза, строил красную чайхану, готовил перевыборы местного Совета, организовывал артель, учил десятки людей грамоте, открывал им глаза на жизнь, освобождал их души от гнета шейхов, в это время рядом с ним закрылась душа близкого человека?
      Закрылась, захлопнулась, как створки раковины, как улитка, и уползла обратно - в темноту слабости, предрассудков и суеверий.
      Почему так неожиданно уехала Зульфизар? Помнится, она говорила ему, чтобы он поберег свою жизнь. И Шадман сказал сегодня об этом же. Значит, его жизни угрожают.
      Кто?
      Шейхи, Исмаил, курбаши и, может быть, даже этот человек, выдающий себя за мусульманина. Он, Хамза, мешает им в чемто... В чем именно? Только ли в том, что он открыл здесь школу, помог создать новый сельсовет и артель?
      Конечно, шейхи уже утратили частично свою власть над шахимарданцами и Шахимарданом. Но разве из-за этого стали бы они угрожать ему убийством? Ведь это же преступление, за которое придется расплачиваться своей жизнью. Способны ли шейхи (и в первую очередь их глава - Исмаил) за часть отнятой у них власти пожертвовать своей жизнью? Безусловно, нет. Они не способны на это даже для того, чтобы удержать в своих руках оставшуюся власть над душами людей. Для сладкой и безбедной жизни им еще хватит на их веку человеческой темноты. Даже потеряв мазар, они разбредутся по мечетям в других городах и, собирая дань с правоверных, будут жить себе припеваючи.
      Значит, шейхи исключаются. Угроза исходит через них, но не от них самих. От кого же?
      Иностранец и курбаши. Они приезжают к нему в дом Исмаила, он встречается с ними в горах. С какой целью? Оживить басмаческое движение? Вряд ли. Оно изжило себя.
      Шадман сказал, что этот иностранец хорошо говорит поузбекски и молится как настоящий мусульманин. Значит, крупная фигура. Стали бы засылать на территорию СССР такого человека только для помощи мелким бандитским вылазкам басмачей? Нет, не стали бы.
      Значит, он появился здесь с серьезными намерениями. С какими именно? Шадман сказал, что у него спина военного. Чем может заниматься военный в мирное время?
      Значит, этот человек готовит здесь войну. Вот от него угроза исходить может, ибо его профессия - смерть.
      Он пришел из Индии, от англичан...
      Хамза встал, взволнованно прошелся по комнате. Так ли все это? Правильны ли его рассуждения? Можно ли делать из рассказа Шадмана-ходжи именно такие выводы, какие сделал он?
      Все это нужно еще проверить, перепроверить, уточнить детали, добыть неопровержимые доказательства. Только из-за одного этого нельзя уезжать из Шахимардана.
      Только ли из-за этого? Амантай, Алиджан, Камбарали - все они слишком еще молоды и неопытны, чтобы без него доделать все начатое. Если он уедет, шейхи поймут это как свою победу и с новой силой обрушатся на артель. И тогда под угрозой окажется сама идея коллективизации, линия партии, для проведения которой он приехал сюда.
      Если он уедет, последний классовый бой против кулаков и баев, на который он вышел вместе с партией, будет лично для него проигран. Партия выиграет этот бой и пойдет дальше, а он проиграет, если уедет. Проиграет и отступит.
      Итак, есть два главных момента. Угроза идее и угроза жизни.
      Идея и жизнь...
      Но кто сказал, что он собирается отдавать свою жизнь какому-то жалкому шпиону? Тот скрывается на задворках, говорит не на своем языке, молится чужим богам.
      А он в своей стране, рядом с ним друзья, он представляет здесь государственную власть, он - солдат партии, идущий в шеренге сотен тысяч уверенных в своей силе и в своей победе бойцов.
      Нет, он не отступит. Его просто хотят запугать. Они решили действовать через Зульфизар, и Зульфизар дрогнула.
      Если тот человек, пришедший из Индии, действительно крупная фигура, он не станет преждевременно подвергать риску свое главное дело. Так что есть еще время выяснить до конца все его намерения, выявить все связи. А никакой угрозы жизни нету.
      И все-таки, все-таки...
      Человек из Индии - шпион, преступник. Он связан с курбаши, с басмачами, с бандитами.
      Ах, Зульфизар, Зульфизар! Как не вовремя ты уехала! Если бы ты была здесь, сколько бы сил ты прибавила мне!
      Долго еще сидел Хамза, глядя на записку жены. Потом взял тамбур и вышел в ночь на берег реки.
      Он поднялся в горы, нашел свое любимое место под скалой и, сев на камень, стал слушать шум бегущей внизу реки.
      Горный поток успокаивал его, приводил в порядок мысли.
      И не такой уж опасной стала казаться вся ситуация. Действительно, кого ему бояться? Слугу английских капиталистов, наемника, пришедшего сюда, чтобы получить большой куш от своих хозяев? У такого человека не должно быть в жизни большой идеи, потому что он живет и действует только ради корысти.
      Идея и жизнь.
      А может быть, идея или жизнь?..
      Сколько раз, наверное, люди на земле уже стояли перед этим выбором? Сколько сильных и слабых душ, оказавшихся на скрещении дорог судьбы, испытывала эта формула?
      Если человек отказывается от идеи ради жизни, как ему жить дальше? Что может заменить идею? Богатство, власть, наслаждение? Все это проходит, все это исчезает в океане прошлого.
      И только идеи, как вершины гор, остаются на горизонте памяти человечества. Только они зовут и манят к себе...
      Может ли человек жить, если ему не удается воплотить своим бытием свое представление о жизни, свою идею жизни? Что происходит, если идея и жизнь расходятся? Как должен поступить человек в таком случае?
      Он не заметил, как в его руках тихо зазвучал тамбур...
      "Друг-тамбур, верный товарищ горьких минут, сколько печалей и бед пережили мы вместе с тобой, сколько тайн хранят твои струны... Пусть говорят сейчас они... Пусть тихо, без слов расскажут они всем вокруг о том, какие сомнения тревожат душу...
      Пусть услышат горы, деревья, ночь, земля, небо, река, какая боль живет сегодня в сердце после ухода Зульфизар...
      Великой была наша любовь в ее начале. Горячо, порывисто и страстно искали мы друг друга. Высокая надежда вела нас к счастью. Ты утоляла тоску моей души, Зульфизар! Ты заколдовала мою жизнь своей красотой... Куда же ты ушла? Почему оставила одного? Где клятвы в любви и верности? Где уважение к супружеству? Слезы на глазах, надежды разбиты, грезы потухли... Где ты, Зульфизар, где ты, где ты?.. Ведь мы же созданы друг для друга!.. Возвращайся ко мне! Забудем обо всем! Будем снова вместе... И счастье взойдет над твоей головой, как утреннее солнце..."
      Кто-то поднимался к нему по тропинке. Какая-то женщина.
      Подошла, села рядом... "Это ты, Зульфизар? Как хорошо, что ты вернулась!.. Но как ты узнала, что я здесь? Как нашла дорогу ко мне? Ведь раньше ты никогда не приходила сюда?.. Здравствуй, Зульфизар! Я очень люблю тебя... Я уеду с тобой отсюда! Я послушаю тебя! Я все брошу, потому что ты для меня дороже всего на свете! Нет для меня на всем белом свете ничего драгоценнее и радостнее, чем твоя любовь!.."
      Косой зигзаг молнии яростно перечеркнул черное, траурное небо. Ослепительно яркий, фиолетово-белый зигзаг. Словно сверкнул гневом чей-то неземной, нечеловеческий взгляд.
      Грянул гром. Посыпались камни. Первые капли дождя упали на землю.
      "Иди сюда, Зульфизар. Спрячемся от дождя под скалой.
      Пусть сверкают молнии - горы защитят нас. Пусть гремит гром - я сыграю тебе на тамбуре мелодию "Исповедь души".
      Слышишь, как поют струны - это плачет мое сердце... Где ты, Зульфизар? Ведь ты же только сейчас сидела здесь... Ах, ты просто пересела на новое место".
      Но это не Зульфизар! Кто это?.. Кто эта юная девушка с глазами, похожими на крылья птицы? Сломанные, перебитые крылья птицы, которыми никак не взмахнуть?
      Зубейда... Это она... Тоже нашла дорогу сюда... Она любила эту мелодию, "Исповедь души", и часто просила играть ее...
      Первая любовь... Первое откровение сердца... Ей были написаны первые газели. Ей были отданы первые молодые чувства...
      Где это все теперь? Давно уже ничего нет... Далекий жар души обратился в прах, в пепел. Все сгорело в пламени огненных лет. Остались только вот эти слезы о незабываемом, о невозвратном... Их тоже унесет река времени, как уносит потоки дождя бушующий внизу горный поток...
      "Подожди, тамбур. Тише, струны... Замолчите.
      Зубейда, дорогая моя, милая моя, красавица моя!.. Вы не забыли меня, вы пришли ко мне... Спасибо вам, спасибо... Почти двадцать лет прошло с тех пор, как мы расстались с вами... И вот я снова один, нет рядом близкой души, нет рядом любимой...
      Я припадаю глазами к вашим рукам, писавшим мне когда-то письма и стихи, я целую их... Я без конца повторяю сейчас эти стихи и письма. Они как бальзам, как исцеление моей больной души. Вместе с памятью о вас, вместе с вашим лицом они навсегда хранятся в амулете моего сердца...
      Мне угрожают, Зубейда, на меня клевещут, меня хотят лишить жизни. Помогите мне, не дайте сбиться с моего пути, не разрешайте быть слабым! Пусть ваш амулет в моей груди придаст мне силы, пусть он ведет меня только вперед, пусть он будет светочем для меня во мраке этой ночи... Я хочу, чтобы он страдал, печалился и плакал вместе со мной, чтобы он утешал меня, чтобы он всегда приводил меня к вам, сокровищу моей памяти, если я почувствую себя одиноким...
      Я устал, Зубейда. Я прошел без вас уже столько дорог, столько испытал, что ноги мои сбились в кровь и душа моя кровоточит. На одной из этих дорог я встретил Зульфизар. Она была очень похожа на вас. И она стала для меня вами, вы воплотились в ней, вы ожили в ней после вашей смерти...
      Но теперь и ее отняли у меня, и я снова одинок, снова вокруг меня пусто, холодно, идет дождь, гремит гром, жалят горы молнии...
      Мой дом опять превратили в пепел, мой очаг сожгли, около него никого нет, что мне делать там одному?.. Вах!.. Уж лучше мне быть рядом с вами, чем одному... Вах!.. Ведите меня за собой, я пойду... Вах!.. Я ничего не вижу, ничего не понимаю... Зовите меня к себе, Зубейда!! Я откажусь от всего в этом бренном мире, от всех приобретений и услад и предстану перед вами... Я иду к вам, Зубейда, я лечу через долины и горы..."
      И снова голубая молния осветила острые, неприступные пики гор, снова грянул гром, и еще одна молния ударила где-то совсем рядом, и над его головой посыпались, покатились вниз камни, падая в реку, и переполненный горный поток бешено бился в скалистых берегах, рыча и негодуя...
      "Я устал, Зубейда... Я не даю житья многим людям. Они ненавидят меня, не могут видеть меня, озлоблены против меня...
      Исмаил, шейхи, Бузрук-ишан, Валихан, Назири, Шавкат... Они хотят убить меня, застрелить, повесить... Я надоел многим, даже Зульфизар, голова которой многие годы лежала на одной подушке рядом с моей, и та бросила меня... А я так любил ее, я преклонялся перед ней, потому вы, Зубейда, были Зульфизар, а Зульфизар была вами... И голова моя лежала на подушке рядом с вашей головой...
      Да, Зульфизар бросила меня, предала меня... Мои враги подчинили ее себе, настроили ее против меня... Вон те, пляшущие в свете молний над горами шайтаны и дьяволы, которых направлял сам сатана... Я слышу его голос... Он гремит вокруг меня обломками скал и камней, он хрипит внизу кипящими брызгами и волнами...
      Эх, Зульфизар, Зульфизар!.. Зачем же ты рассыпала хрустальные бусы нашей жизни?.. Вот они катятся вокруг меня вниз, смываемые водой с лица земли... Столько лет я был абсолютно уверен в твоей верности и преданности, но оказалось, что я делал халву из воды, нож из палки, горы из дыма..."
      ...Гроза, отсверкав и отгрохотав, ушла на Памир. Дождь кончился. Забрезжил слабый рассвет. Горы выходили из траура ночи. Очертания их становились все отчетливее и яснее.
      Хамза спустился со скалы. Мокрая земля дымилась испарениями. Он шел к своему дому как в тумане. Ноги были тяжелыми после бессонной ночи, в глазах рябило. Пряные ароматы цветов и трав кружили голову.
      Он открыл калитку и остановился пораженный. Около веранды стояла... Аксинья с маленьким Гиясом на руках.
      Аксинья опустила сына на землю. Гияс медленно пошел на слабых еще ножках к отцу. Хамза наклонился, поднял сына на руки. "Сынок, цветочек мой, - шептал Хамза, вдыхая детские ароматы ребенка, - родной ты мой человечек..."
      Он тревожно посмотрел на Аксинью - она, загадочно улыбаясь, медленно шла вокруг дома. Остановилась, поджидая его...
      Он двинулся за ней, держа на руках Гияса.
      Аксинья возвращалась в горы. Она была уже далеко впереди и все останавливалась, все звала, все манила за собой рукой.
      Гияса на руках уже не было.
      Хамза поднял голову. Светало все сильнее. В горах, на скале, около которой он провел ночь, стояла Зубейда. Аксинья поднималась к ней.
      Они стояли рядом - молодые, веселые, красивые. Улыбались...
      Ветер ласкал длинные волосы Зубейды, они поднимались за ее спиной как два больших черных крыла.
      А золотая голова Аксиньи была украшена венком синих полевых цветов.
      Сзади к ним подошел Степан Соколов, обнял за плечи. И все трое засмеялись.
      Над горами взошло солнце.
      ...Хамза очнулся, тряхнул головой.
      Он сидел в своей одинокой комнате на холодной кровати. - Остаюсь, громко сказал Хамза и ударил себя кулаком по колену. - Никуда не поеду!
      3
      На центральной площади Шахимардана собрался народ.
      Ждали открытия памятника Ленину.
      Справа от памятника, закутанного белым полотнищем, стояла деревянная трибуна, покрытая коврами. На перилах трибуны висел транспарант из красной материи, которую во время торжественных собраний постилали на стол президиума. На транспаранте большими белыми буквами было написано: "Да здравствует 8 марта - Международный женский день, свободу всем женщинам!"
      Прямо перед трибуной горел большой костер, в который все время подкладывали ветки карагача.
      Погода была хорошая, люди одеты празднично. На трибуну поднялись Амантай, Камбарали, Алиджан и Хамза.
      - Товарищи! - подняв руку, громко крикнул Амантай. - Сегодня, в день праздника женщин, мы открываем в Шахимардане памятник Ленину!.. Этот памятник мы построили своими руками - вот этими руками!.. Для фундамента мы сами носили камни!.. Конечно, фигуру нашего вождя мы сами сделать не смогли бы, ее нам сделали рабочие в городе на заводе!.. Но скульптуру Владимира Ильича нам никто не дарил - она отлита из металла на деньги дехкан нашей артели! Мы собирали деньги по всем дворам нашей артели, и не было такого члена нашей артели, который не сделал бы взноса на памятник! Даже самые последние бедняки внесли кто сколько мог, чтобы в нашем кишлаке стоял памятник вождю мирового пролетариата! Товарищи! Сегодня в жизни нашего кишлака великий день! Исторический день!..
      Затрубили карнаи и сурнаи, забил бубен. Раздались аплодисменты и крики: "Ура-а! Ура-а!.."
      - Товарищи! - кричал с трибуны Амантай. - Пословица говорит: где нет хороших стариков, там нет хорошей молодежи!
      У нас есть хорошие старики! Поэтому, наверное, будет правильно, если памятник Ленину откроет наш самый старый колхозник, наш Мебува-ата!
      Снова раздались аплодисменты.
      Столетний Мебува стоял перед трибуной, степенно поглаживая бороду. Высокий, широкоплечий, немного сутулый, он каэался неподвластным своему возрасту. Бронзовая голова его - лицо, затылок, шея, изрезанная глубокими светлыми морщинами, - была похожа на крону могучей чинары, которая целый век сражалась с ветрами, бурями и ураганами и все-таки уцелела, выстояла и, несмотря ни на что, каждый день устремляет свои ветви к солнцу.
      - Иди, - толкнула Мебуву в спину жена, - тебе велели открыть памятник.
      - Ну что ж, - сказал Мебува, - и пойду. Кому же еще, как не мне, открыть памятник Ленину. Мне все-таки сто лет.
      Он неторопливо двинулся вперед. Проходя мимо толпы зрителей, увидел мальчика лет пяти, которого держала за руку женщина в парандже.
      - А ну, внучек, пойдем со мной, - наклонился к нему старик. - Наш Ленин-ата делал революцию для таких, как ты.
      Наступила тишина. Несколько мужчин, из-под халатов которых виднелись воротники стареньких, застиранных гимнастерок, приложили ладони с плотно сжатыми пальцами к тюбетейкам.
      Это были бывшие красноармейцы. Они отдавали честь Ленину.
      Мебува взял в свою заскорузлую руку мягкую податливую ладошку мальчика, положил в нее нож, натянул шпагат, привязанный к полотнищу на памятнике, и сказал мальчику:
      - Ну-ка, сынок, отрежь эту веревку!
      Мальчик перерезал шпагат, и полотнище упало вниз.
      И в эту минуту к пламени костра метнулась женская фигура.
      Это была Санобар.
      Резким движением сорвала она с головы паранджу и чачван.
      Бросила мгновенный взгляд на памятник, как бы ища у него поддержки. И швырнула паранджу в костер.
      - Молодец!! - крикнул с трибуны Хамза.
      - Молодец!! - присоединились к нему Амантай, Алиджан и Камбарали.
      К огню приближалась Мехри. За ней гуськом шли десятка полтора девушек.
      Мехри остановилась около костра. Что-то злобное закричала из-под паранджи какая-то старуха.
      - Смелее! - сложил ладони около рта Амантай. - Не бойся никого! Я с тобой!
      Мехри освободилась от паранджи.
      - Подруги! - обернулась она к остановившимся позади нее девушкам. - Мы договорились, не забывайте...
      И, глубоко вздохнув, набрав в легкие воздуха, Мехри закричала, подражая Амантаю:
      - Сколько лет можно задыхаться под этими тряпками! До каких пор мы будем скрывать свои лица! Хватит! Люди хотят знать и видеть, кто мы такие! - И она так яростно бросила в костер, подняв тучу искр, свою паранджу, будто избавилась от злейшего врага. - Сгори ты, проклятая! - вошла в азарт Мехри. - Превратись в пепел!.. Чтобы больше никогда не надевать на себя этот мешок!
      Что-то кричала в толпе злобная старуха, проклиная забывших бога бесстыдниц, Санобар и Мехри. Некоторые мужчины, ничего не знавшие о том, что в этот день женщины будут сжигать паранджи, и оскорбленные неслыханным поведением Мехри, вышли из толпы и двинулись к ней, возбужденно размахивая руками.
      - Пошли! - быстро сбежал с трибуны Хамза.
      Амантай, Алиджан и Камбарали бросились за ним.
      Но возмущенных уже заталкивал обратно в толпу активист Каримджан. С ним, недовольно оглядывая его обтянутые халатом бугристые плечи, никто, конечно, связываться не собирался.
      - Красавицы! - шутливо отвесил напуганным проклятиями неуемной старухи девушкам низкий поклон председатель артели Камбарали. - Что же вы стоите не шелохнувшись? Или не хотите сбросить с себя эти наряды ваших бабушек?.. А как же вы тогда будете работать у нас в артели? Как я узнаю, кто из вас что сделал? Как я буду выписывать вам трудодни, а? Ведь я могу все перепутать.
      Мебува, вернувшийся к своей старухе, неодобрительно поглядывал на нее. Еще утром жена обещала ему, что не заставит его краснеть перед народом. И вот опять заупрямилась. Мебува, показывая свое недовольство, сделал нетерпеливое движение.
      - Состарился, а не остепенился, - заворчала старуха. - Ну хорошо, я не буду ходить в чачване!.. Но зачем в костер добро бросать? Сгодится дома на какие-нибудь заплаты... Ишь, насупился, прямо снег из бровей идет.
      Рядом с ней стоял йигит, очень похожий на Мебуву. Это был их сын. Старуха зашла ему за спину и стащила с себя паранджу.
      - Иди, сынок, брось ее в огонь. Пускай уж твой отец будет совсем доволен. А то ему было мало, что он открывал сегодня памятник.
      Мебува усмехнулся и удовлетворенно забрал бороду в кулак.
      Сын отправился в сторону костра, старуха стыдливо закрыла лицо руками, и тут к ней подбежала Санобар, обняла ее и расцеловала.
      - Вай, айи-джан! Как хорошо, что вы тоже открылись!
      Эта поддержка старшего поколения прибавила решимости девушкам. Один за другим исчезали в огне их чачваны. Хамза, как только очередная паранджа летела в огонь, делал знак музыкантам, и карнаисты и сурнаисты оглушительным трубным гласом приветствовали конец каждой паранджи.
      Скоро на площади не осталось ни одной женщины в парандже. Те, кто не хотели снимать чачваны, ушли. А мужчины, ревнители шариата, посрамленные при всех, стояли молча, угрюмо уставившись в землю.
      Карнаи и сурнаи не умолкали теперь уже ни на секунду.
      Торжественные их звуки оглашали горы, оповещая весь кишлак, всю долину о том, что в Шахимардане началась новая жизнь - без паранджей.
      Взволнованный Хамза вернулся на трибуну. Он был счастлив.
      Он испытывал величайшее удовлетворение. Усилия его не пропали даром. На глазах, зримо, менялся социальный облик времени.
      Никакая литература - ни стихи, ни пьесы, ни песни - никогда не давала ему таких высоких творческих ощущений, какие дал сегодняшний день. Потому что это было социальное творчество - прямое революционное творчество многих людей, народа. За один только этот день не жалко было отдать несколько лет жизни.
      - Дорогие матери и сестры! - сказал Хамза, радостно глядя на открытые лица женщин. - Я поздравляю вас с еще одной победой! Вы покончили с прошлым, впереди у вас новая жизнь!..
      Она принесет вам много радостей!.. Идя по пути Ленина, вы обрели свободу. Слава Ленину!
      Ему хлопали все.
      Хамза прочитал свои стихи "Узбекским женщинам и девушкам". И снова ему аплодировала вся площадь.
      Он подал сигнал, из красной чайханы к памятнику Ленину вышли пятьдесят учеников школы "Дехканин", недавно открытой Хамзой для самых маленьких жителей кишлака. В руках у каждого был красный флажок, на шее - красный галстук.
      Дети выстроились перед трибуной и хором начали декламировать:
      - Взошло солнце свободы! Не льются больше слезы угнетенных! Наши отцы сожгли короны и троны, народ обрел счастье!
      Ленин наш отец - никого мы теперь не боимся!
      А на трибуну вбежал Алиджан. Подняв руку, прося тишины, он громко начал читать стихи:
      Сердца людей, измученных в борьбе,
      Призвавший Ленин!
      И нищих, и рабов в одно сплотивший - Ленин!
      К последним схваткам нас зовущий правдой слов,
      Тиранов и владык в бою разбивший - Ленин!
      Пусть люди станут боевой горячею стеной,
      Вздымая красный стяг - сказал народам Ленин!
      Простой и ясный друг ведет к свободе нас,
      К победоносному труду, к богатству жизни - Ленин!
      На площади перед трибуной раздались громкие амплодисменты.
      - Эти стихи написал наш Хамза! - крикнул Алиджан.
      Слушатели захлопали еще громче.
      А на одной из боковых улочек, круто поднимающейся вверх, невидимые с площади, стояли шейхи.
      Шейхи не смотрели друг на друга. Молча, растерянно и злобно наблюдали они за торжествами на площади. Как необычно и шумно ведут себя некогда тихие, послушные и покорные им во всем шахимарданцы!
      Было ясно - времена покорности и послушания прошли.
      Хозяевами в кишлаке становились вон те люди, собравшиеся внизу на площади вокруг костра, в котором догорали последние остатки паранджей.
      В одной из пристроек к мазару, в низком и длинном сводчатом помещении, сидели на небольшом возвышении шейх Исмаил и паломник из Гилгита. Между ними стоял низкий стол. На столе горела свеча.
      Хромой дервиш только что вернулся с горной пасеки.
      - Я имел встречи со всеми курбаши, - сказал он. - Нужно срочно менять план начала восстания.
      - Почему? - удивился Исмаил.
      - Пришла весна, - сказал Агзамхан, - но басмачи сейчас к активным действиям не готовы. Боюсь, что они не будут готовы даже к лету.
      - Вы не преувеличиваете ваши опасения?
      - Я бы хотел их преуменьшить, но надо смотреть правде в лицо. Надо быть реалистами. Басмачи из-за длительного бездействия потеряли боеспособность. Кроме того, их просто очень мало, вопреки сделанным в прошлом году заверениям господина Назири о том, что в течение зимы численность банд будет в десять раз увеличена... Спрашивается: куда же ушли английские фунты, которыми мы как из лейки поливали все эти годы ваше подполье?
      Могу ответить на этот вопрос: они потрачены руководителями подполья на личные нужды... Нет, вы бы только посмотрели на эти пещеры, в которых живут курбаши! Они увешаны коврами, басмачи едят на золоте, пьют из серебра, в их лагерях полно баб...
      Что они смогут сделать, когда спустятся в Ферганскую долину?
      Их перестреляют, как куропаток, войска ОГПУ, не говоря уже о регулярных частях Красной Армии, которые просто раздавят их.
      - Что вы предлагаете?
      - Нужен эмоциональный взрыв. Нужно широкое народное возмущение.
      - А именно?
      - Придется еще раз разрушить гробницу. Или сжечь.
      - Вы с ума сошли! Это же святыня!
      - Гробницей придется пожертвовать. Вы, кажется, специалист по таким операциям?
      - Как вас понимать?
      - Ладно, не обижайтесь, шейх. Это была шутка... Когда приезжает Миян Кудрат?
      - Я жду его со дня на день.
      - У меня к вам один личный вопрос... В случае необходимости вы готовы бросить все и уйти в горы?
      - А моя семья? А жены, дети?
      - Понятно... Тогда я перехожу к самой главной части нашего разговора. В эти дни, в горах, я пересмотрел свое отношение к убийству Хамзы. Он должен быть уничтожен. Этого требуют наши оперативные интересы. Хамза - сильный лидер. Пока он здесь, мы лишены возможности поднимать восстание. Хамза может сорвать начало, то есть предотвратить религиозную вспышку... Его убьет Шадман. Вам необходимо внушить ему, что Хамза лишил чести его дочь Санобар. После этого Шадмана тоже следует убрать. А в кишлаке с помощью шейхов распространить слух, что Шадман убил Хамзу как оскорбленный отец. Этой версии должны придерживаться все, когда начнется следствие.
      В таком случае вы сможете остаться здесь со своей семьей, женами и детьми. И упорно проводить одну и ту же линию - Хамза убит не на религиозной почве, а из чувства личной мести... Вас судить не будут. Вы слишком крупная фигура. А чтобы Советской власти было кого посадить на скамью подсудимых, принесете в жертву аллаху двух-трех шейхов. Обещайте им приобщение к лику святых. Пускай пострадают за исламскую веру... А когда все уляжется, начнете восстанавливать свою власть над Шахимарданом.
      - Я вас понял. Мысль об убийстве из-за Санобар очень удачна и реальна. Хамза в последнее время стал заниматься с ней музыкой, они часто остаются наедине. Гиясходже удалось разжечь у жены Хамзы чувство ревности до такой степени, что она уехала из Шахимардана. Ваш замысел хотя и наполовину, но всетаки удался.
      - Уехала? Это замечательно! Хамза, оставшись без женщины, начал заглядываться на молодых девушек. Тем более они теперь ходят без паранджей... Версия оскорбленного отца становится предельно убедительной.
      - Когда вы хотите, чтобы я начал готовить Шадмана?
      - Сегодня. Немедленно. Мы не можем терять ни одного дня, ни одного часа. Я буду присутствовать при этом. Посылайте за ним. И пускай поторопится!
      Шадман-ходжа робко вошел в гробницу. Прямо за могильной плитой, грозный, как сам аллах, стоял в длинном златотканом халате и в огромной, как всегда, белой чалме на голове шейх Исмаил. За ним шеренгой расположились все остальные шейхи.
      - На колени, поганый! На колени! - загремел Исмаил. - Сейчас будешь проклят на веки вечные!
      - Шейх мой! - смиренно опустился на колени Шадманходжа. - В чем моя вина?!
      Боевое настроение Шадмана-ходжи, возникшее тогда, когда он узнал, что шейх дважды получил с него долг, давно прошло.
      - Что ты делал в доме невера Хамзы?
      "Как он узнал? - в ужасе подумал Шадман. - Неужели он действительно всевидящий и всеслышащий?"
      - Я пил у него чай.
      - О чем вы говорили?
      - О моей дочери Санобар...
      - А знаешь ли ты, презренный, что безбожник Хамза опозорил твою дочь? Что полагается за это по корану?!
      Шадман растерянно моргал, не зная, что ответить. В голове у него не укладывалось сказанное шейхом.
      - Всевышний избрал тебя саблей мести. Ты должен отомстить за дочь!
      - Я, грешный, стал для всевышнего саблей?! - разинул рот от удивления Шадман-ходжа, - Я недостоин этого!
      Шейх обернулся назад:
      - Оставьте нас!
      Все вышли.
      Исмаил смотрел на Шадмана печально и ласково.
      - Сбившийся с пути истины, раб божий! Ты сам знаешь, по какой дороге надо идти. Проси убежища у святого Али, умоляй его!
      Шейх, взяв Шадмана за руку, поднял его и подвел к могильному камню. Почувствовав покорность, сказал властно:
      - Клади поклоны! От всей души! Умоляй святого Али помочь выйти на правильный путь!
      Шадман-ходжа покорно приник глазами к подолу чапана шейха, поцеловал его руку.
      - О святой Али-Шахимардан, духовный глава всех сирот и бедняков, смиренно начал Шадман-ходжа, когда шаги шейха, оставившего его одного, затихли. - Об одном тебя умоляю.
      Прости прегрешения моей дочери Санобар, еще не ведающей многого. Подари ей долгую жизнь и счастье праведное. За все ее грехи накажи лучше меня. Если придется принести себя в жертву, я буду рад сделать это. Святой Али, и ты ведь был отцом, ты можешь понять боль души моей...
      В могиле послышались тяжкие вздохи. Шадман-ходжа в ужасе отпрянул назад.
      - О святой Али! О святой Али! - бормотал он.
      - Долг и честь для мусульманина защищать исламскую веру... Тот, кто забывает об этом, проклинается на веки вечные! - раздался голос из могилы. - Шадман сын Гуляма, спроси у своей души, истинный ли мусульманин ты?!
      - Всю жизнь, как и стинный праведник, я молился богу, выполняя все предписания религии, - прошептал Шадман-ходжа.
      - Шадман сын Гуляма! - снова донеслось из могилы. - Знай и ведай, что ты стал тем самым праведным мусульманином, которому доверено исполнить волю всевышнего. Ты теперь меч избранных во вселенной!
      Голос был слишком знакомый, слишком человеческий. Шадман-ходжа с подозрением взглянул на могильный камень.
      - Не противься моей воле, - вещал голос, - только тогда в ином мире ты и дочь твоя удостоитесь райских кущ. Повелеваю тебе: вырви с корнем насаждения греховников, защити камни моей гробницы от их мерзких поползновений!..
      Голос затих. Подозрения Шадмана-ходжи увеличивались.
      Несколько раз протягивал он руку, чтобы приподнять край полога, закрывавшего могильный камень, но все-таки не решался сделать это.
      - Хамза изнасиловал твою дочь! Нанеси ему ответный удар во славу аллаха! Убей Хамзу!..
      Шадман-ходжа узнал голос шейха Исмаила. Все остальное было теперь неважно.
      - Убей его ради чести своей дочери Санобар! - бубнил загробный голос. Чтобы смыть с нее грех! Ради святой правды и ради всевышнего - убей Хамзу!..
      Шадман-ходжа приподнял край полога. В могильное отверстие проникал свет. Наклонившись, Шадман вгляделся и увидел внизу Исмаила. Шейх поднял голову, и глаза их встретились...
      Шадман-ходжа встал. Его шатало.
      С шумом распахнулась боковая дверь мазара. В гробницу торопливо вошел Исмаил. За ним ворвалась толпа шейхов. Шадмана окружили.
      - Шайтан попутал тебя, ты усомнился в пророческом даре святого Али! закричал шейх. - Как ты посмел усомниться, негодный!
      - Мой шейх, - заикаясь произнес Шадман-ходжа, - что же это такое?! О боже!
      - Заткнись, а то прокляну твой род до седьмого колена! - гремел шейх. Стань на колени, отродье шайтанское! Готов ли ты выполнить приказ священной гробницы?
      Шадман-ходжа впервые в жизни ослушался приказания Исмаила. Он не опустился на колени. Он стоял прямо.
      - Шейх! Неужели все это было обманом? Ведь я же верил вам, как богу! Боже праведный, боже праведный!
      Из толпы шейхов вышел человек, и Шадман узнал иностранца. Хромой дервиш был взбешен неудачей. Он понимал, что весь тщательно разработанный им вариант устранения Хамзы руками Шадмана провалился. Из-за тупости Исмаила, который сам полез в могилу, вместо того чтобы отправить туда кого-нибудь из шейхов.
      И тем не менее паломник из Гилгита еще не терял надежды.
      - Шадман, - спросил иностранец, - готов ли ты выполнить приказ шейхов священной гробницы? Убьешь Хамзу, когда тебе скажут, или нет? Подумай. От этого будет многое зависеть в твоей жизни.
      Шадман молчал.
      - Если ты согласишься, - продолжал иностранец, - получишь деньги, которые и не снились тебе. Если тебя и арестуют, мы освободим тебя. У нас хватит сил, чтобы спасти тебя... Ну, отвечай!
      - Я прожил свою жизнь в бедности и никогда не покушался не то что на чужую жизнь, но даже на чужое достояние, - потухшим голосом сказал Шадман-ходжа. - Отпустите меня. Мне тут нечего делать.
      - Но Хамза же изнасиловал твою дочь! - не унимался хромой дервиш.
      - Я не верю этому, - спокойно ответил Шадман. - Хамза не такой человек... Вы просто не знаете его и поэтому выдумываете всякие глупости, которым не поверит даже последний дурак.
      Арчибальд Лоу чуть было не выругался по-английски.
      - Пока ты не поклянешься на коране, что никому не расскажешь о том, что было здесь, ты отсюда не уйдешь! - Шейх Исмаил смотрел на Шадмана тяжелым взглядом.
      - Теперь уже поздно думать о коране, - раздраженно сказал хромой дервиш. - Он вообще не должен выходить отсюда...
      Кара!
      Из толпы шейхов вышел Кара-Каплан. (Алчинбек Назири не взял его обратно с собой в Самарканд. Он был оставлен в горах для выполнения поручений паломника из Гилгита.)
      Кара-Каплан вынул нож.
      - Только без крови! Без крови! - нервно заговорил Исмаил. - Здесь же священный мазар!
      Кара-Каплан вопросительно посмотрел на своего нового
      хозяина. Тот показал на голову. Кара понял. Рывком сдернул с себя чалму и стал скручивать ее в жгут.
      Шадман-ходжа попятился. Мрачный горбун приближался к нему... Шадман растерянно оглянулся - шейхи стояли около всех выходов...
      Кара-Каплан бросился к Шадману, захлестнул ему шею и стал душить.
      ...Кто-то вошел в гробницу. Не видя в темноте, что тут происходит, громко сказал, обращаясь к Исмаилу:
      - Шейх, из Андижана на исповедь к вам прибыли мусульмане...
      Его вытолкнули наружу. И тут раздался предсмертный хрип Шадмана:
      - Шейх, с тебя шкуру сдерут! Запомни!.. Санобар! Прости меня, доченька! Вспоминай меня!.. Вот вы какие святые все тут?
      Лгуны, подлецы!.. Будьте же прокляты, прокляты!..
      Все было кончено. Паломник из Гилгита, словно опомнившись, первым стремительно вышел из гробницы к прибывшим из Андижана.
      - Мусульмане, - послышался его голос с площади перед мазаром, - наш шейх, уединившись, занят молитвами. До рассвета его нельзя перебивать. Приходите завтра утром.
      Исмаил был смертельно бледен. Руки его дрожали. Ничего никому не сказав, он вышел в одну из боковых дверей мазара.
      4
      Через степь, по дороге, ведущей в Фергану, ехали верхом три человека Хамза, Алиджан и Амантай. Они то отставали друг от друга, то соединялись вместе, то снова разъезжались в разные стороны.
      - Все-таки нехорошо, что мы все трое одновременно уехали из Шахимардана, - задумчиво произнес Амантай. - Наши хлопотливые шейхи, воспользовавшись нашим отсутствием...
      - Там же остались Камбарали и Каримджан, - перебил его Алиджан. Вполне заменят нас. Сколько дней мы будем на курултае, Хамза-ака?
      - Дня два-три.
      - Ничего за это время, я думаю, не случится, - уверенно сказал Алиджан.
      - Так-то оно так, но все-таки мне что-то не по себе, - не успокаивался Амантай. - Надеюсь, вы знаете, что в эти дни к нам должен приехать Миян Кудрат.
      - По-моему: это случайное совпадение, - сказал Алиджан. - Как вы считаете, Хамза-ака?
      - Наверное, - односложно ответил Хамза.
      Он был рассеян. Они ехали по тем местам, где проходила молодость его отца. Отсюда же был родом и его дед Халбай и даже прадед Ниязмухаммад. "Может быть, именно поэтому потянуло меня в Шахимардан, - подумал Хамза, что рядом лежала земля, по которой ходили мои предки?"
      ...В полдень, остановившись около невысокого холма, они спустились с дороги к ручью и напоили лошадей. И в это время из-за холма показалась величественная конная процессия.
      Впереди на стройном тонконогом скакуне с белой звездочкой на лбу сухощавый старик в простом суконном чекмене. Голова его была обмотана голубой чалмой, на что имели право только потомки святого Али. Лошадь под всадником была покрыта бархатной попоной с позолотой, сбрую украшали драгоценные камни.
      По обеим сторонам старика, чуть отставая, держались два телохранителя широкоплечие красавцы йигиты. А метрах в десяти сзади человек тридцать свиты - всякого рода и звания духовные лица в красочных халатах и чалмах, лошади которых тоже были богато и нарядно украшены.
      - А вот и сам Миян Кудрат собственной персоной, - сказал Хамза. - Как говорится, легок на помине. Со всей своей святейшей сворой.
      Амантай с тревогой следил за удаляющейся кавалькадой.
      - Зачем они так вырядились? - спросил он.
      - Наверное, для того, чтобы показать народу, - усмехнулся Хамза, - что милости аллаха, несмотря на Советскую власть, попрежнему неиссякаемы к преданным слугам ислама.
      - Надо возвращаться, - забеспокоился Амантай. - Эти красавцы наделают нам беды в Шахимардане.
      - Мы не можем, - вздохнул Хамза. - Мы делегаты курултая. Надо будет просто скорее освободиться и вернуться сразу же после съезда.
      - Интересная встреча, - покачал головой Алиджан. - Мы, Советская власть, выглядим как нищие, а они отделены от государства. Но посмотришь на них и подумаешь - вот едут хозяева жизни.
      - У них всегда была внушительная внешность, - сказал Хамза, - они бьют на эффект. На самом же деле власть этих людей призрачна. Перед нами проехал караван призраков.
      - С волчьими зубами, - добавил Алиджан.
      - Советской власти только двенадцать лет, - сказал Амантай. - А они копили свои сокровища веками.
      - Ну, ладно, - начал подниматься на дорогу Хамза. - Паровоз нас ждать не будет.
      Здание Кокандского городского театра было украшено плакатами. Над входом, во всю ширину портала висел лозунг: "Привет депутатам рабоче-крестьянского курултая Советов Кокандского вилайета!"
      У входа толпились делегаты, встречались и приветствовали друг друга старые друзья.
      - Салям алейкум, Дадабай-ака! Как у вас там дела? Все живы-здоровы? Сколько колхозов организовали?
      - Ассалям алейкум, Туракул-ака, как поживаете? Говорят, что у вас самый высокий процент коллективизации?
      Когда Хамза регистрировал вместе с Алиджаном и Амантаем свои мандаты, ему передали записку. В ней было написано: "Вас ждут на втором этаже за сценой, в комнате № 6".
      - Идите в зал и занимайте места, - сказал Хамза. - Я тут отлучусь ненадолго, минут на десять.
      Он прошел за сцену и поднялся на второй этаж. Прошел по коридору, увидел на дверях цифру "шесть", постучал.
      Дверь открыл Рустам Пулатов.
      На ступеньках гробницы стоял Бузрук-ишан. В одной руке он держал небольшой колокол, другой непрерывно звонил в него.
      Услышав эти непривычные звуки в кишлаке, выходили на улицы люди, удивленно спрашивали друг у друга: что случилось?
      Все недоумения рассеял голос шейха-глашатая:
      - Эй, народ, бегущий в свой огород! Не говорите, что не слышали! Святой Миян Кудрат уже приближается! Они решили удостоить своим посещением наш мазар! Чтобы оказать почет и уважение, сам шейх Исмаил вышли встречать хазрата... Пусть каждый выходит на улицу, чтобы встретить этого достойнейшего человека! Тот, кто узрит святого Мияна, избавится от сорока своих грехов... А удостоившийся их высокой молитвы, избавится от всех своих грехов! Идите, идите, люди!
      ...На гнедом коне, бряцавшем удилами, посередине улицы ехал шейх Исмаил. Он был в светлом шелковом камзоле коричневого цвета, на голове, как обычно, возвышалась белая чалма.
      Седло и сбруя его лошади были унизаны серебряными украшениями, в позолоте бархатная попона. Его сопровождало около десятка других шейхов.
      Верующие, стоявшие вдоль улиц, увидев шейха Исмаила, низко склонялись в поклоне и так, не разгибая спин, стояли до тех пор, пока он не проезжал мимо них.
      - Значит, договорились, Хамза-ака, - сказал Рустам Пулатов, - вы ни во что не должны вмешиваться. Вы и так уже сделали очень много. Шадману - ни одного вопроса. Сразу после курултая мы посылаем в Шахимардан своих людей, которые займутся этим иностранным шейхом. У меня теперь народу прибавилось.
      - А курбаши?
      - В районы предполагаемого расположения их банд завтра же будут двинуты войска.
      - Значит, "человек из Самарканда" - это Алчинбек Назири...
      - Он самый.
      - Как же я раньше не догадался об этом?..
      - Продолжительным наблюдением Назири уличен во многих связях, за которые он может быть арестован в любой день...
      Кстати говоря, он здесь, на курултае.
      - На курултае?
      - Делегат съезда.
      - Почему же вы позволяете ему находиться на свободе?
      - Он собирается здесь кое с кем встретиться, и мы должны засечь этих людей... Не исключается, что обратно в Самарканд Назири возвращаться не станет и прямо отсюда нелегалом отправится к своим друзьям в Шахимардан. Но уж этого мы теперь ему не позволим. В прошлый раз мы его здесь упустили...
      Хамза поднялся.
      - Я пойду, Рустамджан. Скоро, наверное, будет открытие...
      - Хамза-ака, помните, вы писали мне в своем письме помимо наших дел еще и о какой-то девушке из Шахимардана с красивым голосом...
      - Санобар Шадманова?
      - Да, да. Так вот, я разговаривал с профессором Степановым. Он полностью доверяет вашей рекомендации и готов зачислить эту девушку осенью на первый курс без экзаменов.
      - Спасибо, Рустамджан.
      - Хамза-ака, а когда вы сами хотите вернуться в Самарканд? Мне кажется, что уже пора.
      - Нет, нет, еще рано! Нужно провести сев. Первый коллективный сев!.. Разве можно оставлять людей накануне такого важного события?
      - А как ваша опера?
      Хамза махнул рукой:
      - Ахунбабаев был прав - текучка заела.
      - Хамза-ака, скажите, только откровенно.., Вам пытался кто-нибудь угрожать в Шахимардане?
      - Мне?.. Нет, ни разу.
      - Я ведь эту публику знаю. Шантаж и запугивание у них на первом месте.
      - Меня, Рустамджан, запугать трудно... Кроме того, их кучка, а нас много - весь народ, все люди.
      - Преступник тем и опасен, что своей преступной активностью...
      - Оставим этот разговор.
      - Если есть хоть малейшая опасность...
      - Никакой опасности нет. Когда-то мы с твоим братом Умаром не боялись ничего. А мы шли против огромной полицейской машины, против царя, против власти денежных мешков.
      И, как видишь, победили... Борьба тем и прекрасна, что она заставляет забыть такое унижающее человека чувство, как страх. Тем самым позволяет жить по самым высоким законам жизни.
      - Спасибо вам, Хамза-ака.
      - За что?
      - Как-нибудь потом объясню. А сейчас - просто спасибо.
      - Буду ждать твоих объяснений. Ты меня заинтриговал.
      - Ну, до встречи!
      - До встречи, Рустамджан.
      - Я дам знать, где и когда.
      Святой Миян Кудрат приближался к Шахимардану.
      Уже около крайних домов кишлака стояли густые толпы народа. Как по команде, с возгласом "о, аллах!" все согнулись пополам в низком поясном поклоне хазрату.
      Когда святой проехал мимо первой группы верующих, правоверные, расталкивая друг друга, бросились целовать следы копыт лошади хазрата, оставшиеся на пыльной дороге. Свита Мияна Кудрата сдерживала коней, чтобы дать верующим возможность насладиться своей преданностью главе мусульман всего Туркестана.
      По мере приближения к центру кишлака народу на улицах становилось все больше. Многие сбрасывали с себя халаты и устилали ими дорогу перед лошадью святого Мияна. И, таким образом, она, обыкновенная коняга, ничем, кроме внешней своей красоты, не отличавшаяся от прочих себе подобных четвероногих, ступала по сплошной ковровой дорожке, совершенно незаслуженно разделяя со своим хозяином почести, которые адресовались только ему одному.
      Хазрат и шейх Исмаил встретились друг с другом неподалеку от площади, на которой стоял памятник Ленину. Когда расстояние между ними сократилось шагов до тридцати, шейх, натянув поводья своего коня, спрыгнул на землю и побежал рысцой навстречу Мияну Кудрату.
      Подбежав, склонился в поклоне, затем приник глазами к подолу чекменя хазрата. Миян Кудрат, нагнувшись, обнял шейха.
      - Предоставив нам возможность лицезреть ваш лик, вы чрезвычайно осчастливили нас, за что мы безмерно благодарим всевышнего, - произнес Исмаил дрожащим от волнения голосом. - Великое счастье для нас, ваших рабов, видеть ваш лучезарный лик!
      - Всем вам хвала, правоверные! - устало ответил Миян Кудрат. - Я бесконечно благодарен великому аллаху, который внушил мне мысль совершить паломничество к священной гробнице Шахимардана.
      - Вы, мой хазрат, избранник аллаха! Не устали ли ваши уважаемые спутники?
      - Нет, не устали, тысяча благодарностей всевышнему, создавшему все сущее!
      Шейх Исмаил, пятясь, вернулся к своему коню, с помощью стремянных поднялся в седло и, присоединившись к Мияну Кудрату, поехал рядом с ним.
      - Мне, скромному слуге великого аллаха, не нужны никакие почести, громко изрек Миян Кудрат. - Для нас лишь бы было укромное место для молитв, а для пропитания хватит куска зачерствевшей лепешки и глотка холодной воды!
      - Да будут исполнены ваши желания, мой хазрат, мы все будем брать пример с вас, - поклонился с лошади шейх Исмаил.
      - Ослабевает вера у мусульман, - сокрушенно покачал головой Миян Кудрат. - Нет прежнего рвения. Еще совсем недавно не счесть было людей, которые валом валили сюда на паломничество...
      - Воистину так, таксыр, ослабевает вера в людях, - печально ответил шейх Исмаил. - Недуг безбожничества подтачивает веру мусульманскую. Правоверные становятся друзьями русских, пренебрегают заповедями корана, вступают в артели безбожников...
      Все, кто стояли на пути следования "святого" каравана, при его приближении, вскрикивая "о, аллах!", падали на землю.
      Миян Кудрат, молитвенно сложив ладони, благословлял народ, вышедший встречать его.
      ...Один старый дехканин, лежавший на земле, услышав последние слова шейха Исмаила, тронул рукой соседа, распростершегося рядом:
      - Слышал, артель, оказывается, запрещена кораном?..
      - В коране об артели ничего не говорится, - раздраженно ответил сосед, поднимаясь и отряхивая пыль. - Коран создан
      богом для хранения веры, а артель нужна для жизни. Она не имеет никакого отношения к вере.
      - Вот увидишь, теперь все муллы будут ругать тех, кто вступил в артель.
      - Если я собираюсь пожертвовать деньги для мечети, то мулла и шейхи, думаешь, будут спрашивать у меня, каким образом я их заработал? У отца ли взял, у брата или у колхоза? Им все равно. Будут хватать обеими руками.
      - Ты совершил сейчас грех, кайся... Потом будет поздно.
      Нехорошо задевать ишанов...
      Миян Кудрат и шейх Исмаил выехали на заполненную колхозниками центральную площадь. Было много женщин с открытыми лицами.
      Миян Кудрат, увидев памятник Ленину и цветы, возложенные к его подножию, нахмурил брови. Кивнув на памятник, он гневно сказал Исмаилу:
      - Оскорбляя аллаха, поставили изображение человека?..
      Это называется идолопоклонство! Боже праведный! Накажи безбожников и Неверов!
      Рустам Пулатов, стоя у окна, наблюдал, как во дворе театра, на берегу арыка, где для делегатов съезда была разбита летняя чайхана, Алчинбек Назири, сидя в одиночестве за столиком, пьет чай. На противоположном берегу арыка, разговаривая с девушкой, стоял один из сотрудников, ведших за Назири непрерывное наблюдение.
      К Алчинбеку подошли двое, сели за столик. "Совсем обнаглел, негодяй, раздраженно подумал Пулатов. - Почувствовал близость Шахимардана. Надо его брать сегодня же".
      Он сделал знак своему помощнику.
      - Установите, кто те двое. Найдите способ задержать и проверить документы, как только они отойдут от Назири.
      - Слушаюсь, - коротко ответил помощник и вышел.
      "Плетет, плетет свои сети паук! Торопится все закончить и уйти в горы... Но недолго осталось. Возьмем сегодня. Важно только узнать, те ли эти двое, кого мы ждем?"
      В коридоре раздался звонок, возвещавший о начале работы курултая. Во дворе звонок тоже был слышен. Алчинбек встал, через двор пошел к зданию театра. "Очень хорошо, - подумал Пулатов, - сейчас эта пара будет просвечена на вкус и на цвет".
      Он вышел в коридор, открыл двери служебной ложи и сел в глубине за портьерой. Зал был переполнен.
      Хамза сидел внизу, в предпоследнем ряду партера. И, глядя на него сверху, на его седые брови, на сильно постаревшее лицо, на резкие вертикальные складки над переносицей, Рустам Пулатов с грустью подумал о том, что Хамзе Хаким-заде Ниязи всего лишь сорок лет. "Чуть больше было бы сейчас и Умару, - вздохнул Рустам, - если бы не настигла его во времена мухтариата смерть здесь же, в этом городе, от руки Эргаша".
      Рустам Пулатов знал все обстоятельства гибели брата. Он не разрешал себе вспоминать подробности - слишком страшны они были. Он боялся, что они вызовут в нем чувство мести, которое он навсегда запретил себе на своей работе.
      На сцене занимал места президиум. В проходе, направляясь в президиум, шел Алчинбек Назири. Остановился около председателя Вадильского райисполкома, которому территориально был подчинен Шахимардан, Шахобиддина Насырова, что-то сказал ему и начал подниматься на сцену. "Неужели и Шахобиддин вместе с ними?" - удивленно подумал Пулатов.
      Зазвенел колокольчик председателя, требуя тишины. В зале стихли разговоры.
      - Дорогие товарищи! - с подъемом сказал председатель. - Разрешите считать курултай рабоче-крестьянских депутатов Кокандского вилайета открытым!
      Грянул "Интернационал".
      Миян Кудрат вместе со всей свитой остановился в доме, который принадлежал шейху Исмаилу, но официально был записан на имя одного из его сыновей. Это был почти нежилой, почти необитаемый дом - - в его очаге редко разводили огонь. Дом был построен в горах над пропастью. Кишлак Шахимардан лежал внизу.
      Когда хазрат сказал, что ему нужно укромное место для молитвы, Исмаил сразу понял, что святой Миян имеет в виду именно этот дом.
      Отослав свиту в отведенные ей комнаты, Миян Кудрат вышел на висящий над пропастью балкон-террасу. Здесь его ждал, облокотясь о перила, паломник из Гилгита.
      Они поздоровались за руку, без лишних мусульманских церемоний. Несколько минут молча смотрели вниз, в пропасть.
      - На вас не действует? - спросил Миян Кудрат.
      - Я уже привык, - сказал хромой дервиш. - Много раз приходилось проходить и не над такими пропастями.
      - А я побаиваюсь высоты, - поежился хазрат, - всю жизнь прожил на равнине.
      - Если некоторые обстоятельства будут складываться не так, как нам бы того хотелось, - тихо произнес паломник, - вам придется преодолеть свой страх перед высотой. Дорогу через
      Памир я знаю теперь хорошо и приведу вас к вашему старшему брату в целости и сохранности.
      - Представители власти, надеюсь, не рискнут тронуть человека, перед которым преклоняются все мусульмане Туркестана, - снисходительно улыбнулся Миян Кудрат. - Ну, а если, как говорится, тюбетейка станет совсем уж тесной, тогда отправимся в путешествие вместе с вами к святому Баширу... Давно я не видел его.
      - Я рад, что вы доверяете мне.
      - Скажите, а как вы представляете себе свою судьбу, если наше святое дело постигнет неудача?
      - Я профессионал и знаю, на что иду, - хладнокровно сказал хромой дервиш. - Некоторое время, наверное, придется провести в тюрьме, а потом меня обменяют.
      - А если сразу расстрел?
      - Таких, как я, не расстреливают. Я слишком многое знаю.
      Буду торговать своей осведомленностью до тех пор, пока мои хозяева не выкупят меня. В моем контракте с нашей почтенной службой "Интелледженс сервис" предусмотрен такой вариант.
      Больше того, отпущены специальные суммы на случай провала той миссии, которую я здесь выполняю.
      - Похвальная предусмотрительность. Чувствуется практический склад мышления европейского ума.
      - Это реальность. А ее лучше предвидеть в начале, чем сокрушаться о неумении делать это в конце.
      - Невесело начинаем мы наше дело, - вздохнул Миян Кудрат.
      - Повторяю, мы начинаем его с реальности... Итак, хазрат, пришла весна. Наступил срок реальных действий.
      - Да, весна пришла, - неопределенно заметил Миян Кудрат.
      - Фузаил-Махсум со своими исламскими войсками ждет от нас сигнала, чтобы перейти границу в вилайете Дарваз и вторгнуться на территорию СССР. Мы должны поддержать его всеобщим восстанием и ударом в тыл советским войскам, которые будут пытаться сдерживать наступление исламских частей.
      - Я призову правоверных к восстанию во имя ислама и от имени пророка Мухаммеда!
      - Извините, хазрат, но время слов кончилось. Оставим все разговоры с Мухаммедом шейху Исмаилу... От вас мне нужны точные сведения об исполнении положений моей диспозиции.
      В зависимости от этого Фузаил будет намечать свое стратегическое направление. Завтра я посылаю к нему курьера.
      - Долина Алая в наших руках. Курбаши Бобо Закир и Хаитбай уже находятся там.
      - Ну, вот это уже лучше, - улыбнулся паломник, - это уже по-военному.
      - Вы напрасно недооцениваете слово духовного вождя...
      - Этого мало сейчас. Нужен духовный взрыв! Необходимо создать такую обстановку, в которой каждый мусульманин, беря в руки винтовку, внутренне ощущал бы свою правоту!.. Я здесь насмотрелся на ваших курбаши. Они не вынесут всей тяжести восстания. Для этого мне нужен народ! Понимаете, весь народ!
      Нужно, чтобы народ пережил потрясение, чтобы ответным пламенем гнева запылала вся Ферганская долина!
      - Что вы предлагаете для этого?
      - Разрушить гробницу и вину за это возложить на Хамзу.
      - ..................
      - Гробницу разрушат наши люди. Руководить будет Нормат-курбаши. Хамзу убьет Кара-Каплан. У него сохранилась твердая рука, я проверил его здесь на одном деле. И только когда это произойдет, вы обратитесь к народу со своим духовным словом и объявите правоверным, что коммунист Хамза по приказу Советской власти, которая специально для этого прислала его сюда, уничтожил мусульманскую святыню! Вот это и должно будет вызвать взрыв! И тогда пружина ответной ненависти должна будет поднять всех мусульман на газават!
      Миян Кудрат смотрел в пропасть.
      - А почему нужно обязательно убивать Хамзу? Гробницу можно разрушить и без этого.
      - Хамза может помешать разрушению гробницы. И кроме того, пока он здесь, нам не превратить Шахимардан в центр восстания... И потом, разве непонятно, что живой Хамза может опровергнуть версию о своей причастности к уничтожению мазара?
      - Хамза сейчас в Коканде. Он может и не вернуться.
      - Вернется. Вы его плохо знаете.
      - Я его плохо знаю? - усмехнулся Миян Кудрат. - Больше тридцати лет назад вот там, на площади перед мазаром, я возложил на него покровительство святого Али-Шахимардана.
      - Вам слишком дорога память об этом? Или вы вообще против убийства Хамзы?
      - Я не могу решать это один. Надо созвать совет высших духовных лиц. Почти все они находятся сейчас здесь.
      - У меня последний вопрос к вам, хазрат. Где Алчинбек Назири?
      - Мы ждем его здесь каждый день.
      - Ему бы надо поторопиться...
      - Он сейчас тоже в Коканде, на курултае.
      - Это неразумно.
      - В последнее время Алчинбек Назири вообще ведет себя очень неосторожно.
      - Ему может угрожать провал?
      - Будем уповать на всевышнего, что это не произойдет.
      - А если произойдет?
      - Будем умолять аллаха, чтобы Назири вел себя достойно.
      - Хазрат, я заранее прошу вас извинить меня за богохульство, но аллах нам в таких делах не помощник... Должен вам сказать, что господин Назири всегда вызывал у меня противоречивые чувства... Его неосторожность бросилась мне в глаза еще во время нашей первой встречи, когда я побывал на его явочной квартире в Самарканде. Содержать такой роскошный дом в городе, где находятся правительственные учреждения, - это, конечно, явная неосторожность... Потом он приехал сюда на встречу с курбаши. Встреча, конечно, была необходима, но жизнь полна неожиданностей - функционеры местного сельсовета чуть было не "засветили" всех нас из-за того, что некая девица Санобар сбежала со своей собственной свадьбы.
      Миян Кудрат внимательно посмотрел на паломника.
      - Я приблизительно догадываюсь о том, о чем вы хотите сказать.
      - Я предлагаю обдумать наши возможности на случай провала Алчинбека Назири...
      - Я уже обдумал это.
      - Необходимо будет принять какие-то конкретные меры...
      - Я уже принял меры. - Лицо Мияна Кудрата как бы окаменело. - В случае провала Алчинбек Назири будет молчать.
      На трибуну курултая поднялся Алчинбек Назири.
      - Некоторые выступавшие до меня ораторы, - сказал Алчинбек, - очень уважаемые мною товарищи, призывали нас в проведении политики коллективизации следовать опыту наших русских братьев. Я целиком и полностью поддерживаю этих ораторов!..
      В зале раздались аплодисменты.
      - Но у меня есть одно небольшое добавление... Эти же товарищи советовали нам одновременно с коллективизацией проводить в наших кишлаках и массовую кампанию по борьбе с паранджой. Я должен заявить, дорогие друзья, что считаю такую постановку вопроса в корне неверной... Те методы коллективизации, которые хороши в центральных районах России, у нас неприменимы. Ведь что такое для нас Россия, товарищи? Россия для нас - это Европа, это Запад. У России был свой путь развития... А мы живем на Востоке, мы имеем свою великую культуру, которая никогда не поддавалась влиянию Запада...
      - Товарищ Назири! - встал в центре зала молодой парень в очках и кожаной куртке, по виду - учитель. - Уж не хотите ли вы сказать, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток?
      - Нет, не хочу! - агрессивно подался вперед Алчинбек. - Не хочу потому, что это однажды уже сказал Редьярд Киплинг!
      - Кто такой Киплинг? - послышалось со всех сторон. - Где он работает?.. Кто был его отец?..
      - Киплинг - это певец английского империализма! - крикнул на весь зал парень в кожаной куртке.
      - Киплинг - это великий английский поэт! - рявкнул с трибуны Алчинбек. - Где вы учились, молодой человек? Кто научил вас видеть в поэзии только политику?
      - Киплинг воспевал английских колонизаторов, - не унимался парень в кожаной куртке, - заливших кровью всю Индию!
      - Вы, может быть, читали Киплинга в подлиннике? - перегнулся с трибуны Алчинбек. - Вы видели в глаза хоть одно стихотворение Киплинга?
      - Товарищ Назири! - встал из-за стола президиума председатель. - У нас есть вопросы более важные, чем обсуждение поэзии Киплинга... - Он повернулся к парню в кожаной куртке: - А вы садитесь, товарищ!.. Хотите выступить - запишитесь в прения.
      "Вот сволочь! - равнодушно подумал об Алчинбеке Хамза. - Неужели он так уверен в себе и в своей неуязвимости и безнаказанности?.. Выйти бы сейчас прямо за ним на сцену и раскрыть всю его любовь к поэзии Киплинга. Но нельзя, нельзя... Это может спугнуть его, насторожить. Это может помешать Рустаму Пулатову".
      - Борьбу против паранджи, - снова заговорил с трибуны товарищ Назири, против этого символа нашей вековой отсталости мы должны вести неукоснительно. Мы должны навсегда покончить с паранджой!.. Но как это сделать? Методом напора, методом грубой агитации или методом постепенного убеждения?
      Конечно, методом постепенного убеждения. Борьба с паранджой требует величайшей осторожности. Не надо забывать, что паранджу носят женщины. А их внутренний мир очень раним, очень хрупок...
      - А мы думали, что паранджу носят мужчины! - крикнули из зала под общий смех. - Спасибо, что напомнили!
      - Товарищи! - возвысил голос Алчинбек, давая понять, что сбить его никому не удастся. - Мы должны вести борьбу с паранджой так, чтобы не задевать чести наших женщин. Наши женщины и девушки воспитаны в условиях, присущих Востоку,
      и поэтому опрометчивые действия в этом вопросе могут принести только вред!
      - Товарищ председатель! - встала недалеко от Хамзы девушка-узбечка с комсомольским значком на лацкане жакетки. - Наши женщины готовы снять паранджу все сразу, одновременно!
      Но этому мешают мужчины! Это мужчин надо убеждать в том, что надо покончить с паранджой! Если бы вы, товарищ Назири, половину жизни прожили, просунув голову в мешок, то к вам, я думаю, не надо было бы применять метода постепенного убеждения, чтобы вы этот мешок со своей головы сбросили!
      - Вы меня не так поняли, уважаемая, - развел руками на трибуне Алчинбек. - Я хотел сказать, что...
      - Ваше время кончилось, товарищ Назири, - перебил его и показал на часы председатель.
      Алчинбек пожал плечами и сошел с трибуны.
      И вдруг он словно растаял в воздухе.
      Его нигде не было - ни на том месте, где он только что стоял, ни на его стуле в президиуме, на который он должен был сесть после своего выступления.
      В зрительный зал он не спускался.
      "Что за чертовщина, - забеспокоился Хамза, - куда же он делся?"
      И вдруг понял - Назири просто сделал один шаг в сторону, за кулисы, и складки раздвинутого занавеса, около которого находилась трибуна, мгновенно поглотили его, скрыли его уход, позволили исчезнуть почти незаметно.
      И неожиданно Хамза догадался, для чего Алчинбеку понадобилось это его нелепое сегодняшнее выступление. Он надел на себя маску. Чтобы, уйдя со сцены, тут же сбросить с себя эту маску и сделать то, что ему нужно было сделать, - встретиться с людьми, которых хотел засечь Рустам Пулатов.
      Хамза чуть было не рванулся за Алчинбеком из зала, но вовремя сдержался и заставил себя сидеть на месте. "Только бы Рустам не поддался на этот маневр, - думал Хамза, - только бы он не пропустил этот внезапный уход "товарища" Назири".
      Но Рустам Пулатов не пропустил.
      Сидя за портьерой в служебной ложе и наблюдая за Алчинбеком, Рустам Пулатов заметил, как тот, сходя с трибуны, незаметно посмотрел на часы и тут же шагнул в сторону, за кулисы.
      Пулатов стремительно спустился на первый этаж и, дав знак следовать за собой нескольким сотрудникам, дежурившим в вестибюле с красными повязками на рукавах под видом администраторов, бросился за кулисы.
      "Монтер", чинивший выключатель в коридоре за сценой, кивнул на дверь, ведущую в подвал.
      Осторожно спустились вниз - лестница оканчивалась единственной дверью. Пулатов прислушался и рывком распахнул дверь.
      В небольшой комнате Алчинбек и еще три человека рассматривали под низко висящей на длинном шнуре электрической лампой какую-то географическую карту.
      - Ни с места! - приказал Пулатов. - Одно движение - и будете уничтожены... Руки!
      Географическая карта и портфель "товарища" Назири упали на пол.
      На этот раз пришли те, кого ждали. Двое из троих были давно разыскиваемые курбаши из отряда Нормата.
      "Администраторы" быстро обыскали задержанных - у всех троих было оружие. Только у Алчинбека ничего не было.
      Рустам Пулатов нагнулся и поднял с пола географическую карту. Это была крупномасштабная карта одного из районов государственной границы.
      - Ну что, собачье отродье! - не выдержал Рустам, глядя в упор на заместителя народного комиссара. - Доигрался?
      Алчинбек молчал, не поднимая головы.
      5
      В доме шейха Исмаила над пропастью, в большой комнате, собралось вокруг дастархана около двух десятков мужчин.
      Святой Миян Кудрат, сидевший на самом почетном месте, сказал, глядя на свои сцепленные и опущенные вниз руки:
      - Сегодня нам предстоит решить судьбу человека, преступления которого перед нашей верой неисчислимы. Вы все знаете, о ком идет речь. Поэтому не будем говорить ничего лишнего.
      Я буду спрашивать и ждать вашего ответа... Бузрук-ишан?
      - Безбожнику Хамзе смерть!..
      - Валихан-тура?
      - Если бы у него было десять жизней, я бы, отнимая каждую по отдельности, наслаждался бы, убивая его десять раз... Смерть неверу!
      - Капланбек?
      - Смерть! Тысячу раз смерть!
      - Гиясходжа?
      Гиясходжа сидел в той же позе, что и хазрат, опустив голову...
      Странные мысли возникали в последнее время у Гиясходжи.
      Иногда ему не хотелось больше быть шейхом... Еще недавно он был совсем другим человеком. Работа в артели что-то надломила
      в нем. Бузрук-ишана он "продал" на колхозном собрании, выполняя замысел Исмаила и англичанина. Но отчасти это была и его собственная инициатива. Он не должен был, конечно, называть все количество земли, которой владел Бузрук-ишан. Но он назвал. Не без удовольствия. Он мстил этим кому-то. Кому?
      Наверное, англичанину, которого невзлюбил с первого дня...
      Говоря когда-то Хамзе в горах о своем разочаровании в жизни, Гиясходжа только наполовину был неискренним. Во время войны он действительно во многое перестал верить. Еще во время учебы в Турции горькой истиной для него стало понимание того, что представители "сильных" наций, особенно англичане и турки, не считают его, узбека, полноценным человеком. Это во многом определило его жизнь после войны. Он равнодушно жил около гробницы, пользуясь своими наследственными правами. И вот появился англичанин... Паломник презирал его - он чувствовал это. Новоиспеченный шейх относился к нему снисходительно, и это бесило Гиясходжу... А потом приехал Хамза. И это внесло в состояние Гиясходжи какую-то раздвоенность. Хамза был сильным человеком. Он нравился Гиясходже. Гиясходжа в чем-то даже завидовал ему. Хамза умел влиять на поведение людей и на ход событий. Но он был одновременно доверчив... Гиясходжа ненавидел себя за то, что ему пришлось плести интригу вокруг Санобар и что практически из-за него уехала из Шахимардана Зульфизар... Когда Хамза поручил ему проводить канал с холмов Шаланга, Гиясходжа рьяно взялся за дело, стараясь этим как бы снять с себя часть вины перед Хамзой. И это увеличивало раздвоенность в его душе. Работая в артели, он иногда ловил себя на мысли, что здесь, в колхозных делах, он искренен, а у шейха притворяется. Что-то изменилось внутри у Гиясходжи. Ему нравилось быть самостоятельным на строительстве канала Шаланга. Ему не хотелось больше быть на побегушках у Исмаила и англичанина. В артели он забывал о своей разочарованности в жизни. Просто было некогда. А среди шейхов это состояние возвращалось. Артель рождала в нем какие-то новые представления о самом себе, о своих возможностях. Здесь все было задиристо, драчливо, определенно, полноценно. Здесь возникало ощущение какого-то будущего. А от шейха и его окружения, как и вообще от всей гробницы, несло мертвечиной... Но он сам был шейхом, он долго жил на доходы от гробницы, он присваивал пожертвования мусульман...
      Все эти мысли лавиной пронеслись в голове Гиясходжи, когда Миян Кудрат назвал его имя.
      - Гиясходжа! - повторил хазрат. - О чем вы думаете?
      - Я думаю о том, ваше святейшество, что как бы камень, который мы бросаем в небо, не упал бы обратно, на наши собственные головы. Ум человека получает силу от ума всевышнего.
      Мудрецы говорили: не плюй против ветра - твой плевок попадет в тебя же самого. А в нашем кишлаке сейчас дует не просто ветер, а поднялся настоящий буран...
      - Если вы шутите, Гиясходжа, - вмешался паломник, - то, прежде чем говорить, как следует обдумайте свои шутки.
      - Один из поэтов-суфийцев писал, - с достоинством изрек Миян Кудрат, "Если в тебе есть огонь, ты пройдешь через этот огонь". Если вы в чем-нибудь сомневаетесь, уважаемый Гиясходжа, вы должны преодолеть свои сомнения на пользу нашему общему делу. Видно, Хамза вогнал вашу душу в пятки, шейх?
      - Я сомневаюсь только в одном, хазрат, - резко ответил Гиясходжа. Если Хамза будет убит, сюда нагрянет следствие.
      И тогда всем нам...
      - Этот вопрос не подлежит обсуждению, - снова вмешался хромой дервиш, он решен окончательно... Мы не занимаемся здесь спасением мира. Мы устанавливаем наше исламское единство в деле, которое предопределил сам всевышний.
      "Тебе-то какое дело до нашего исламского единства? - зло подумал Гиясходжа. - Кто тебе вообще дал право всеми здесь верховодить? Ведь сбежишь, когда запахнет жареным. Уползешь туда, откуда приполз. А нам потом отвечать своей шкурой за все затеянные тобой дела".
      - Итак, шейх Гиясходжа, - возвысил голос святой Миян, - что вы скажете?
      "Если я скажу "нет", мне не уйти отсюда, - с тоской подумал Гиясходжа. - Этот горбун Кара-Каплан разрежет меня на куски".
      - Смерть, - сказал Гиясходжа, и перед ним распахнулась бездна, в которую, медленно кружась, как обломки сорвавшейся с кручи арбы, начали падать его недавние мысли о своей новой жизни.
      "Это даже хорошо, - подумал паломник, - что хазрат не стал ничего решать один. Теперь все они связаны круговой порукой и пойдут до конца в борьбе с большевиками".
      - Шейх Исмаил! - повернулся Миян Кудрат к хозяину дома.
      Заминка с Гиясходжой произвела впечатление на Исмаила.
      "Ты свой плов на этом свете пожрал, - думал он, глядя на святого Мияна, - в свое удовольствие пожил. А я ведь не так еще стар... Если бы Хамзу убил Шадман, как было договорено раньше, то все было бы хорошо".
      Но труп Шадмана давно уже увез в горы и сбросил в глухую пропасть Кара-Каплан. Сомнения о семье, женах и детях терзали
      чадолюбивую душу шейха Исмаила. Что будет с ними? Но это были запоздалые, а главное - бессмысленные сомнения.
      - Смерть, - громко сказал Исмаил.
      - Вы, почтенный, Сайд Агзамхан? - взглянул хазрат на паломника из Гилгита.
      - Смерть, - смущенно потупился хромой дервиш и быстробыстро начал перебирать четки, постоянно висевшие у него на руках.
      Миян Кудрат перешел к опросу остальных шейхов и своей свиты. Здесь-то уж не могло быть никаких возражений. Столпы шариата были вышколены как солдаты.
      -.........?
      - Смерть.
      - ........?
      - Смерть.
      -..........?
      - Смерть.
      -........?
      - Смерть.
      Миян Кудрат огладил бороду, молитвенно сложил ладони.
      - Именем аллаха! - торжественно начал он. - Я, глава мусульман Туркестана, хазрат Миян Кудрат, выслушав всех почтенных и уважаемых членов исламского суда, присоединяюсь к их единому мнению и приговариваю безбожника Хамзу Хакимзаде Ниязи за его неисчислимые преступления перед нашей религией, кораном и шариатом к смерти. Как только исламский меч сможет опуститься на голову невера, приказываю смело исполнить этот приговор. Аллах акбар!
      - Аллах акбар! - хором повторили все сидевшие вокруг дастархана.
      А в Коканде продолжал работать курултай рабоче-крестьянских депутатов. На трибуне стоял председатель Вадильского райисполкома Шохобиддин Насыров.
      - Товарищ Назири совершенно правильно предупреждал нас о том, что мы не должны допускать в своей работе опрометчивых действий, - говорил Насыров. - Здесь некоторые люди позволяли себе шутки в адрес товарища Назири. Но, может быть, эти люди забыли о том, что товарищ Назири делал революцию в этом городе, что благодаря его личным усилиям был свергнут Кокандский мухтариат. Так я напоминаю об этом!.. Мы не должны пренебрегать революционным опытом заслуженного коммуниста, мы должны прислушиваться к его советам! Товарищи! Обычаи целого народа не могут быть изменены единичными и нетерпеливыми действиями отдельных личностей. Это работа всей партии, всего государства. Ярким примером своевольного и неумелого вмешательства в эту работу является деятельность в одном из кишлаков нашего района всем вам хорошо известного поэта Хамзы Хаким-заде Ниязи. Со всей ответственностью советского руководителя заявляю, что товарищ Хамза вообще взялся не за свое дело. Мы, практические работники, не берем на себя смелость давать советы товарищу Хамзе, когда он сочиняет стихи и газели. Так почему же он вмешивается в нашу работу? От этого и получается тот самый вред, о котором говорил товарищ Назири...
      - Доказательства! - крикнули из зала.
      - Есть доказательства! - уверенно вытянул вперед руку Шахобиддин.
      Хамза, хмуро слушавший до этого Насырова, не глядя на сцену, поднял голову.
      - Вот заявление, поступившее в районный исполнительный комитет Вадила от населения Шахимардана, - поднял Насыров над головой лист бумаги. - К этой жалобе приложили пальцы сто восемь человек. Все они батраки Шахимардана. Они пишут, что Хамза нашел общий язык с шейхами. Особенно он сблизился с неким Гиясходжой, с которым его часто можно встретить в горах. Хамза, сообщают они, даже на улицах задерживает дочерей и жен дехкан и насильно заставляет их снять паранджу. А если кто-нибудь из них сопротивляется, то он начинает угрожать своими полномочиями, полученными им якобы от самого товарища Ахунбабаева. Все эти действия Хамзы, пишут люди, оскорбляют женщин и девушек Шахимардана...
      Хамзе вдруг как-то неинтересно и скучно стало слушать Насырова. Беспокоило только одно. Что это? Подделка? Или кому-то действительно удалось состряпать такую бумажонку?
      - Ты лжешь!! - закричал Амантай.
      - Нет, не лгу! - стукнул кулаком по трибуне Шахобиддин. - В этом письме также говорится о том, что, проповедуя везде новую жизнь и новую мораль, сам Хамза выгнал из дома свою жену, чтобы жениться на молодой!.. И это правда! Я сегодня сам видел жену Хамзы здесь, в Коканде, на базаре! Значит, правда и все остальное.
      - Алиджан! - кричал Амантай. - Что ты сидишь? Иди расскажи, как все было на самом деле?
      Алиджан рванулся к сцене. "Надо бы мне самому выступить", - вяло подумал Хамза, но какое-то безразличие овладело им - он не мог заставить себя принять участие во всей этой мышиной возне.
      - Разрешите? - обратился Алиджан к председателю, поднимаясь на сцену.
      Председатель кивнул.
      - Дело было так, - повернулся Алиджан к залу. - Большинство наших батраков не умели тогда ни читать, ни писать. Им показывали эту бумагу и говорили: это заявление в район о том, чтобы в нашу лавку привозили больше товаров. Приложи палец.
      И они прикладывали, не ведая, о чем эта бумага, которую сочинили наши шейхи... Но теперь такая история больше не может повториться, потому что товарищ Хамза почти всех бедняков и батраков нашего кишлака обучил грамоте в открытой им школе...
      - А на молодой он женился? - крикнули из зала.
      Алиджан сжал кулаки, шагнул к самому краю рампы.
      - Эту девушку зовут Санобар! Она моя невеста!.. Товарищ Хамза хочет помочь ей научиться петь, потому что у нее хороший голос! Товарищ Хамза хочет помочь ей поступить в музыкальное училище!.. Товарищ Хамза научил нас не бояться шейхов! Товарищ Хамза научил нас жить общей жизнью, интересами артели! Товарищ Хамза научил нас жить по-новому, по-человечески!.. - Алиджан обернулся к трибуне, на которой все еще стоял Насыров: - А тебя, Шахобиддин, если ты посмеешь где-нибудь еще раз произнести эту сплетню, я разорву на куски!
      - Это оскорбление! - крикнул Насыров.
      - Дать слово Хамзе! - кричали из зала. - Пускай сам все расскажет!
      Хамза быстрой походкой уже шел между рядами.
      Когда он поднялся на сцену, в зале раздались аплодисменты.
      Хлопали не делегату курултая, не участнику дискуссии о коллективизации. Хлопали любимому поэту, стихи которого для многих сидевших в зале в свое время стали началом поворота к новой жизни.
      - Товарищи! - энергично начал он, и глаза его засветились молодо и весело. - Советская власть и на втором десятилетии своей жизни продолжает одерживать одну победу за другой!..
      Еще совсем недавно Шахимардан - этот далекий горный кишлак - был гнездом религиозного фанатизма, суеверий и предрассудков. Сейчас с этим покончено! В Шахимардане организован колхоз, построена красная чайхана, поставлен памятник Ленину.
      Мы провели с гор канал и приступаем к созданию общественной системы арыков. Большинство наших женщин и девушек уже сняли паранджу... Наша артель берет обязательство образцово провести сев и собрать хороший урожай... Мы шли, идем и будем идти этим путем. И никому нас с него не свернуть!..
      На этот раз дастархан был разостлан на той самой террасе, которая висела над пропастью. В предвечерних сумерках фиолетовые вершины гор были окрашены последними лучами уже зашедшего за край земли солнца.
      Сегодня собрались только свои, шахимарданские. Шел доверительный разговор. И святой Миян Кудрат предался воспоминаниям о тех временах, когда он сам еще был здесь смотрителем гробницы.
      Но всех интересовали будущие события. Все выжидательно смотрели на хазрата, надеясь, что для своих он откроет какие-то особые секреты.
      - За границей все готово, - многозначительно произнес наконец Миян Кудрат. - Но знаете, уважаемые, что великий аллах ниспошлет нам победу только в том случае, если прибытие войск ислама будет поддержано всенародным восстанием. Сигналом к восстанию всего народа станет разрушение гробницы по инициативе Хамзы.
      - Но Хамза, насколько я знаю, как раз не хочет допустить разрушения гробницы, - удивленно поднял брови Бузрук-ишан.
      - Надо внушить народу, что Хамза хочет разрушить гробницу, что он получил приказ из Самарканда от Ахунбабаева, - насупился хазрат. - Очень важно, чтобы все поверили в это.
      Только тогда народ поднимется на защиту ислама. А разрушат гробницу люди нашего славного Нормата-курбаши. Вам всем на это время придется уйти в горы. Я тоже буду находиться в горах.
      Когда все будет окончено, вернемся обратно... Во время военных действий никого из нас, кроме Гиясходжи, не должно быть в Шахимардане.
      - Мой хазрат, - поинтересовался Бузрук-ишан, - кто будет у нас главой нового государства?
      - Наше новое государство будет возглавлять достойный человек. Кандидатура еще не намечена, но я думаю, что это будет верный слуга ислама.
      - Хазрат, - спросил Гиясходжа, - а где Алчинбек Назири?
      Миян Кудрат вздохнул.
      - Я не хотел раньше времени говорить вам об этом, но, видно, придется сказать. Сегодня ко мне прибыл гонец из Коканда от моей семьи. Он привез печальную весть...
      Все напряженно подались вперед.
      - Алчинбек Назири арестован. В последнее время он слишком дерзко бросал вызов судьбе и рисковал там, где можно было бы обойтись без всякого риска. Аллах наказал его. Все в этом мире происходит с божьего ведома.
      Все молчали. Никто не знал, что говорить.
      - Он не выдаст нас? - осторожно спросил Бузрук-ишан.
      Гиясходжа рассмеялся:
      - Вы как ребенок...
      - Зато вы очень взрослый! - обозлился Бузрук-ишан. - Пустили меня по миру... Я не хочу терять последнее. Если Назири назовет мое имя...
      - Помолчите, - поморщился Гиясходжа.
      - Рисковать можно только в том случае, - угрюмо сказал шейх Исмаил, когда от тебя не зависит жизнь других людей. Но когда в твоих руках находится такое дело, как наше, риск - это преступление.
      - Очень справедливые слова, - подал наконец голос паломник из Гилгита, до этого сидевший молча. - Алчинбек Назири поставил под удар всю нашу организацию.
      - Я должен сказать вам, - вздохнул Миян Кудрат, - что нам всем, очевидно, придется молиться за Алчинбека Назири...
      - В каком смысле? - никак ничего не мог понять Бузрукишан. - Разве он уже умер? Или раскрыл все тайны?
      - Как вы смеете подозревать в измене одного из самых верных наших сподвижников? - искренне возмутился Миян Кудрат. - Алчинбек Назири предпочтет смерть предательству!
      - У погонщика своя цель, а у верблюда своя, - забыв о всяком почете, сердито забормотал Бузрук-ишан. - Допрос в ГПУ - это не беседа за пловом. Может продать, может продать...
      - Ну, хватит вам скулить! - прикрикнул паломник. - Сказали - не продаст, значит, не продаст.
      - Один из наших великих святых Идрис-алахис-салом, пребывающий на четвертом небе, начертал в книге судеб все деяния, которые совершат истинные мусульмане ради спасения исламской веры, - торжественно произнес Миян Кудрат, приложив руки к груди и закрыв глаза. - Ангелы Мункар и Накир, выйдя к воротам рая, будут за это встречать каждого правоверного...
      Гиясходжа отозвал в сторону хромого дервиша. Миян Кудрат проводил их напряженным взглядом.
      - Что с Назири? - глухо спросил он.
      - А вы разве не слышали? Он арестован.
      - Я не об этом... К чему все эти разговоры об ангелах Мункаре и Накире?
      - Жизнь Алчинбека Назири приближается к своему пределу...
      - Послушайте, Сайд Агзамхан, или как вас там... Вы можете мне толком объяснить, что происходит?
      - Наш Миян Кудрат - великий человек. Он предвидел провал Назири. И принял необходимые меры. Курьер, приехавший сегодня к хазрату, сообщил, что можно быть спокойным.
      Назири никого не выдаст.
      - Он мертв?
      - Это дело ближайших часов. Завтра приедет еще один курьер. От него все узнаем.
      - Так будет со всеми?
      - Так будет с теми, кто личные амбиции будет противопоставлять общей цели. Ислам не терпит индивидуалистов.
      Миян Кудрат продолжал тревожно следить за ними.
      - Вы напрасно нервничаете, Гиясходжа, - сказал паломник. - Лично вам ничего не угрожает. Возьмите себя в руки.
      - Это плохое предзнаменование, - сказал Гиясходжа.
      - Что именно? - прищурился хромой дервиш.
      - Потеря Алчинбека.
      - Такие потери неизбежны. Борьба есть борьба. Без жертв не обойтись.
      Курултай Кокандского вилайета завершил свою работу.
      В одной из комнат общежития делегатов готовились к отъезду домой Хамза и Алиджан - собирали вещи, связывали книги, купленные для школы. Здесь же сидел на табуретке грустный Амантай - ему предстояло ехать в Самарканд, его избрали делегатом на республиканский съезд Советов.
      Хамза подошел к нему и протянул большой конверт:
      - В Самарканде передашь этот пакет лично товарищу Ахунбабаеву. Попроси его от имени дехкан приехать к нам во время сева. Скажи, что я буду ждать его.
      - Было бы лучше, если вместо меня избрали бы вас, - сказал Амантай. Или нас обоих. Вернулись бы в Шахимардан вместе. А то что я там буду делать один? Все еще перепутаю.
      - Ничего, ничего, - утешал его Хамза. - Верно сделали, что избрали тебя. Я сам просил об этом. Ты же представитель шахимарданских батраков. От имени их должен говорить ты, а не я... А потом, твое дело молодое, много еще придется выступать.
      Так что учись. Все впереди.
      - Хамза-ака, надо торопиться, - напомнил Алиджан, - на поезд опоздаем.
      - Интересно, застанете вы Мияна Кудрата в Шахимардане или нет? - сказал Амантай. - Успели они там что-нибудь натворить без нас?
      И в эту минуту распахнулась дверь и в комнату вбежала Зульфизар.
      - Хамза!
      Хамза молча обнял Зульфизар.
      Амантай и Алиджан, взяв книги и вещи, вышли.
      - Простите меня, Хамза-ака! Я была не права! Только здесь я поняла, что не могу жить без вас! - заплакала Зульфизар.
      Хамза все так же молча гладил ее рукой по голове.
      - Подождите меня немного, я быстро сбегаю за своими вещами. Поедем вместе. Теперь я никого не боюсь! Всегда буду с вами. Вы не обиделись на меня?
      - Нет, не обиделся, - грустно улыбнулся Хамза. - Но ехать вместе, наверное, не получится. Во-первых, времени в обрез, ты не успеешь, мы опаздываем на поезд. А во-вторых, после Ферганы дальше придется добираться верхом, тебе будет неудобно.
      - А как же я?..
      - Приезжай через два дня. Я попрошу Алиджана, чтобы он встретил тебя на станции.
      Зульфизар с тоской смотрела на мужа, будто видела его в последний раз.
      - Хорошо, - вытерла она слезы, - два дня потерплю. А потом будем вместе всю жизнь. И никогда не будем расставаться.
      - Никогда, - согласился Хамза.
      - Хамза-ака, поезд уйдет! - крикнул с улицы Алиджан.
      - Бегу, - тихо ответил Хамза, не трогаясь с места, пристально глядя на Зульфизар.
      6
      Амантай сидел один в опустевшей комнате общежития и читал учебник русского языка.
      Дверь распахнулась. На пороге стоял Рустам Пулатов.
      - Уехал?! - тяжело дыша, спросил он.
      - Кто? - не понял Амантай.
      - Хамза!
      - Уехал.
      - Когда?
      - Утром. Я сам их проводил.
      - С кем он поехал?
      - С Алиджаном, секретарем нашего сельсовета.
      - А ты кто?
      - Председатель Шахимарданского сельсовета.
      - Почему с ним не поехал?
      - Я в Самарканд еду, на съезд.
      - Надо задержать его в Фергане!
      - А что случилось?
      - Его могут убить!..
      На телеграфе Кокандского вокзала Рустам Пулатов ждал ответа из Ферганы. Амантай с белым лицом сидел в углу.
      - Алчинбеку в тюрьме сунули в еду яд, - нервно ходил по комнате Пулатов. - Сумели все-таки, мы прохлопали... Когда он понял, что его отравили свои, что жить осталось недолго, начал говорить... Многое успел рассказать... А под конец сказал, что Хамзу должны убить... Видно, свои же, сволочи, и передали, чтобы порадовать...
      В служебное помещение вместе с начальником станции вошел телеграфист и сообщил, что Хамза два часа назад выехал из Ферганы в Шахимардан.
      - Паровоз мне! - приказал начальнику станции Рустам Пулатов. - И зеленую улицу до Ферганы!..
      Присел к столу, быстро набросал телеграмму, протянул телеграфисту.
      - Немедленно передайте в Фергану в отдел ОГПУ!.. - Повернулся к Амантаю: - Давай со мной!
      В Фергане Хамза и Алиджан взяли своих оставленных несколько дней назад в караван-сарае лошадей и выехали через степь на Вадил.
      Впереди лежал Шахимардан.
      Степь дарит человеку недолгую, но все-таки отрешенность от суеты бытия. Хамза был молчалив и задумчив.
      Дорога снова тянулась через те места, где проходила юность его отца. Здесь же начинал свою жизнь и его дед Халбай.
      Хамза знал, что дед был очень бедным человеком. Батрачил ради куска лепешки и миски похлебки в день долгие годы. Ходил в рубище и заплатах. В каких только байских домах не гнул спину... Говорят, что для йигита мало и семидесяти ремесел. Дед Халбай перепробовал чуть ли не половину из них.
      Летом, когда пятки горят от земли, а мозги плавятся от солнца, работал на прополке рисовых полей, в страду косил пшеницу, осенью собирал хлопок, зимой возил на арбах перегной на поля бая Хуррама, который, не желая упускать неутомимого и выносливого йигита, выделил ему на своем дворе хибаркуразвалюху.
      Пришло время - Халбай женился. Молодая жена вместо медового месяца с утра до ночи обслуживала четырех байских жен - носила десятки ведер воды, стирала кучи белья и платьев, готовила еду на целую ораву детей числом никак не менее двадцати ртов.
      Потом у Бибиджан родился сын ибн Ямин, отец Хамзы...
      Сын! Сладкий плод жизни, благо дома, радость родителей, их счастье, утешение и блаженство. Недаром в народе говорят: дом с детьми - базар, дом без детей - мазар, могила. Дети - золотая цепь, связывающая прошлое с будущим навеки. Ими нетленна и вечна жизнь.
      Халбай продолжал работать на байском поле. Он стал к тому времени искусным мастером дехканского труда, познал многие секреты получения хороших урожаев. Ему были известны все виды прополки и потребность различных посевов в воде в разные времена года. От стариков перенял он способы борьбы с болезнями и вредителями растений, на удобрения для злаков брал землю с тысячелетних холмов, где испокон веков пасли скот, а там, где близко подступали к поверхности подпочвенные воды, сажал кукурузу и джугару. У всех посевы только еще всходили, а Халбай уж занимался первой прополкой, у других дело доходило до первой прополки, а Халбай завершал вторую. Раньше всех вывозил он на базар дыни, морковь, огурцы. Конечно, вся выручка шла в байский карман, но кое-что перепадало и Халбаю. И он упорно копил деньги для сына, чтобы отдать его на учебу мулле.
      Сам Халбай, конечно, был совершенно неграмотен - не умел ни читать, ни писать.
      Но ибн Ямин родился под несчастливой звездой. К моменту его появления на свет у Бибиджан и Халбая не было даже люльки. Старшая жена Хуррама отдала батракам люльку своего первенца, чтобы болезни, напасти и несчастья обошли ее любимца и поразили ибн Ямина.
      То ли из-за этого "колдовства", то ли из-за чего другого, но в отрочестве ибн Ямин действительно сильно заболел. И все деньги ушли не на учебу, а на лечение. Халбай показывал его многим знахарям и лекарям, но ничего не помогало. После долгих мытарств один лекарь-табиб из интереса взялся лечить ибн Ямина и увез его с собой в Самарканд. Лечение продолжалось несколько лет. Ибн Ямин подрос и одновременно со своим выздоровлением овладел многими тайнами лекарского искусства.
      Он вернулся из Самарканда в родной кишлак и сам начал лечить людей. Родителей его уже не было в живых.
      От своего исцелителя ибн Ямин привез знаменитые медицинские книги Авиценны и Бируни. Одни только их названия внушали трепет и уважение.
      Молодой табиб большинство своих больных лечил бесплатно.
      Тиф, черную лихорадку, язвы, воспаления - все эти и многие другие недуги исцелял ибн Ямин в своем кишлаке и в округе. За бескорыстие, любовь к людям, преданность своему ремеслу и веселый нрав он получил в народе прозвище "Хакимча-табиб".
      Женившись, ибн Ямин переехал в Коканд. Пошли дети. Жена ибн Ямина Джахон рожала каждый год. Десятым ее ребенком был Хамза.
      Никто не знал, почему отец дал ему не свою фамилию и не деда, а прадеда - Ниязмухаммада.
      Хамза Хаким-заде Ниязи родился в 1889 году в городе Коканде в махалле Салкашон в квартале Худжанд.
      Сейчас, весной 1929 года, в сороковой год своей жизни, он ехал через вадильскую степь в Шахимардан, навстречу своей смерти.
      Был март. Небо над степью заволакивало тучами.
      Паровоз мчался вперед на всех парах. Машинист выжимал предельную скорость. Но Рустам Пулатов требовал прибавить еще.
      Амантай, стоя голый до пояса на тендере, яростно помогал кочегару подгребать уголь. Топка пылала ярким пламенем, языки огня рвались наружу. И, глядя на огонь, Пулатов вспомнил, как однажды, много-много лет назад, Степан Соколов подвозил на своем паровозе его и старшего брата от Коканда до ближайшей станции. Они тогда батрачили с Умаром неподалеку от этой станции у местного бая.
      И неожиданно Рустам Пулатов разрешил себе вспомнить все подробности смерти старшего брата.
      Он знал, что в дни мухтариата Умар был захвачен басмачами и зверски избит. С окровавленной головой, пробитой прикладом винтовки, его привели на допрос к Эргашу. Несостоявшийся хан Коканда тогда еще надеялся стать верховным правителем. Он занимал роскошный дом, принимал гостей, обильно угощал их. Допрос пленного Эргаш как раз и захотел провести перед очередными гостями, за дастарханом.
      Избитый Умар еле стоял на ногах. Эргаш потребовал у него сведения о рабочих отрядах, расположенных в кокандской цитадели. Умар молчал.
      Тогда пьяный Эргаш предложил ему сесть за дастархан и подкрепиться, может быть, после этого развяжется язык?
      Гости сочувственно захохотали.
      - Я не могу есть эту еду, - сказал Умар.
      - Почему же? - удивился Эргаш. - Хорошие лепешки, вкусный плов... Мы можем, а ты не можешь...
      - Где вы видите лепешки? - спросил Умар.
      - Да вот же они, лежат перед тобой на дастархане.
      - Это не лепешки, - сказал Умар, - это головы людей, которые ты отрубил, Эргаш.
      Хозяин дома чуть не подавился бараньей костью.
      - Что ты сказал, негодяй?
      - А это не плов, - продолжал Умар, - а человеческая кровь.
      И кебабы - это тоже кровь! У вас у всех рты в крови, лица в крови, чалмы и халаты в крови! Вы же кровососы, а не люди!
      - О аллах! Что говорит этот дьявол? - зашумели гости. - Эргаш, как ты можешь позволить ему так унижать нас? Отрежь ему его поганый язык!
      - Поклонись! - рявкнул Эргаш. - Попроси прощения!
      - Нет, я никогда не кланялся грязи, - сказал Умар, - а ты, Эргаш, хуже грязи.
      Несколько басмачей набросились на Умара, пытаясь заставить его нагнуть голову. Но Умар, выставив вперед свою литую грудь грузчика, стоял неколебимо, как скала.
      - Проси пощады! Поклонись! Не то я прикажу отрубить тебе уши! неистовствовал Эргаш.
      Еще несколько человек пытались согнуть шею Умара, но он не шевельнулся. Шея у него была могучая, как ствол столетнего карагача.
      - Разруби его пополам, Эргаш! - визжали гости. - Сломай ему позвоночник! Пусть его голова лежит на земле, если он не хочет кланяться!
      - Поклонись! - завопил Эргаш. - В последний раз говорю!..
      - Такие, как я, не кланяются, - сверкнул глазами Умар. - Не кланяются и не просят пощады.
      Эргаш махнул рукой. Басмач со свирепой рожей ударил Умара широким ножом. Хлынула кровь.
      - Только не здесь! Только не здесь! - заволновался один из гостей. - Я не выношу крови и стонов!
      - Стонов не будет, - заскрипел зубами Умар, зажимая рукой рану, - не надейтесь...
      - Четвертовать! - приказал Эргаш.
      Басмач ударил Умара секачом по ногам.
      Умар упал. Лицо его исказилось судорогой невыносимой боли.
      Но он молчал.
      Палач отрубил Умару руки; он плавал в луже собственной крови, но рот его был упрямо сжат.
      - Руби голову! - крикнул Эргаш.
      Палач взмахнул секирой...
      Умар умер, не издав ни единого звука.
      ...Рустам Пулатов знал, что в тот день среди гостей Эргаша, на глазах у которых мучительно погиб его старший брат, были Миян Кудрат и шейх Исмаил.
      Хамза и Алиджан ехали по ущелью над пропастью. Там, где дорога сужалась, они держались друг за другом; где расширялась - снова съезжались, продолжая разговаривать.
      Хамза любовался горными пейзажами.
      Около небольшой поляны остановился, спрыгнул с коня, раскинул руки и лег на траву. От земли веяло дыханием весны.
      Хамза перевернулся на спину и стал смотреть в голубое небо.
      И в эту секунду послышался грохот.
      Хамза быстро поднялся и отбежал в сторону. Сверху летела огромная глыба, увлекая за собой мелкие камни.
      - Обвал где-то случился, - сказал Хамза, садясь на коня. - Большая глыба сорвалась.
      - Глыбы не всегда сами срываются, - нахмурился Алиджан, - иногда им помогают сорваться.
      - Но эта, во всяком случае, сорвалась сама, - улыбнулся Хамза. - Да и кто здесь будет целиться в нас?
      Алиджан ничего не ответил. Долго ехали молча.
      - Возможно, моего молчаливого друга одолевают какие-то сомнения насчет этого камня-самоката? - шутливо сказал Хамза. - Алиджан, что ты так насупился?
      - Этот камень, наверное, упал сам, - ответил йигит. - Но другой может упасть уже и не сам... Да и этот почему-то катился прямо на нас.
      - Все может быть, - согласился Хамза, став сразу серьезным. - Будем осторожнее.
      - Скажите, Хамза-ака, - спросил Алиджан, - почему вы не согласились заночевать в Вадиле? Утром отправились бы.
      - Почему? А потому, что и там мог бы "случайно" сорваться с горы камень, нацеленный прямо на нас.
      - В Вадиле? - удивился Алиджан. - Да там же и гор-то никаких нет. Откуда там камню взяться?
      - Плохой человек везде камень может найти.
      В Фергане Пулатова ждал конный отряд чекистов. Рустам связался по телефону с командованием нескольких воинских частей и, коротко изложив ситуацию, вернулся к отряду.
      Рысью взяли с места. На выезде из города их ждал Амантай, успевший забрать свою лошадь из караван-сарая. Почти весь отряд вел за собой в поводу запасных лошадей - об этом тоже было в телеграмме. Поэтому двигались быстро, надеясь предотвратить то, о чем страшно было даже подумать.
      В одном из ущелий, неподалеку от Шахимардана, сосредоточился отряд Нормата-курбаши.
      - Сегодня вы будете изображать из себя батраков, - говорил Нормат, стоя на камне. - Огнестрельного оружия с собой не брать, только ножи и кинжалы. На закате все должны быть в Шахимардане, около гробницы святого Али. Командовать вами будет вот этот человек. - Он показал на стоявшего рядом КараКаплана. - Будете делать то, что он прикажет. Всю хорошую одежду с себя снять, золотых вещей в карманах не иметь. Выступаем через полчаса. Мы идем на святое дело ради спасения ислама. Аллах акбар!
      - Аллах акбар!.. Аллах акбар!.. - нестройным хором повторяли басмачи. Аллах акбар!..
      Их было около трехсот человек. Они шли в Шахимардан для того, чтобы разрушить гробницу и дать сигнал к началу восстания.
      Хамза и Алиджан приехали в Шахимардан под вечер и сразу пошли в сельсовет. Там был только один Гиясходжа.
      - С приездом, товарищ Хамза, - сказал он, вставая.
      - Спасибо. Ну как тут у вас дела?
      - Все ушли рыть новый арык... Да, кстати, пришло письмо из райисполкома, просят сегодня же составить опись имущества гробницы. Кого пошлем на это дело? Все на арыке...
      - Пока народ не вернулся с работы, потерпят в райисполкоме, - сказал Хамза.
      - А можно сделать так, - предложил Гиясходжа, - сейчас тут есть трое наших комсомольцев. Вполне хватит для описи имущества гробницы.
      - А кто из комсомольцев не вышел на арык? - поинтересовался Алиджан.
      - Исхак, Курбан и Сайд.
      Хамза сел за стол, посмотрел на Гиясходжу.
      - Хорошо, идите. Я попозже тоже подойду. Если задержусь, закройте гробницу на замок, а ключ и акт принесите сюда...
      Вокруг мазара стояла густая толпа "паломников". Это были переодетые басмачи Нормата-курбаши. Двери гробницы были открыты.
      - Народ, - обратился Алиджан к паломникам, - райисполком принял решение закрыть гробницу! Сейчас мы составим опись...
      - Мы недопустим разрушения гробницы! - закричал КараКаплан.
      По его команде толпа "паломников" пришла в движение.
      Раздались крики:
      - Собаки!
      - Предатели веры!
      - Мусульмане, бейте их!
      - Смерть тем, кто попирает могилу святого Али!
      В комиссию полетели камни.
      - Мусульмане! - закричал Гиясходжа. - Нехорошо оказывать сопротивление властям. Перестаньте!
      - Начинайте! - приказал Кара-Каплан басмачам.
      "Паломники" бросились к мазару. Со всех сторон в стены гробницы полетели камни. Мгновенно были разбиты двери. Вытащили покрывало, которым была накрыта могильная плита, зеленое знамя святого Али, и тут же разорвали в клочья.
      - Что вы делаете? Прекратите! - закричал изумленный Алиджан.
      Его сбили с ног, отшвырнули в сторону.
      - Мы не допустим, чтобы неверы опоганили гробницу!
      Смерть предателям веры! - раздавались крики "паломников".
      Хамза, проводив комиссию, остался один. Надо бы сходить домой, переодеться, но идти в пустой дом не хотелось.
      Он взял со стола какой-то список. Сверху было написано:
      "Список враждебных элементов, подлежащих высылке из Шахимардана".
      Хамза прочитал список, вычеркнул несколько фамилий.
      И в эту минуту в сельсовет ворвался окровавленный Гиясходжа.
      - Там фанатики избивают комсомольцев!
      Хамза выбежал на улицу. Было уже темно. Он побежал к гробнице. Превозмогая усталость, задыхаясь, бежал он вверх.
      Хамза был уже недалеко от гробницы, когда из-за угла навстречу ему выскочил Кара-Каплан.
      - Ты узнал меня, Хамза? - захрипел он. - Это ты прогнал меня из Коканда! Ты отнял у меня все, сделал нищим, ты растоптал мою жизнь! Если не помнишь, то я тебе напомню.
      Вот!
      И он ударил Хамзу кинжалом.
      Хамза рухнул на землю. Сквозь уходящее сознание услышал вдали топот конских копыт, увидел мелькание огней, которые приближались все ближе и ближе.
      Какие-то факелы окружили его. Собрав последние силы, он взглянул на людей, державших факелы.
      - Люди... - произнес он слабым голосом.
      Толпа замерла.
      Пересохло в горле. Хамза, зажимая рукой рану, встал, несколько раз облизнул губы.
      - Вас обманули, вы поддались клевете врага... - Каким-то сверхъестественным усилием он еще удерживался на ногах. - Все равно вам не задушить новую жизнь! У вас в руках камни, но ноги у вас дрожат, глаза мечутся... Вы и сейчас боитесь меня... - Перед глазами потемнело, голова закружилась. - Я жил ради своей страны, ради своего народа...
      Кто-то поднял факел, кто-то крикнул: "Бей!"
      В Хамзу полетели камни...
      ...Неожиданно он увидел себя на вершине скалы. Шахимардан лежал внизу. Горы окаймляли горизонт. Над их вершинами всходило солнце... И Хамза ощутил себя птицей, свободной вольной, взлетающей над скалой... Он летел над Шахимарданом, над горами, над землей... Он летел навстречу солнцу...
      Горы взметнулись вверх и опрокинулись. Все стихло.
      И вдруг тишину нарушил гул сотен голосов. Отчетливо слышен был стук конских копыт. Отряд Пулатова на рысях входил в Шахимардан. А за ним двигалось огромное количество конных дехкан. Непонятно, каким образом, но известие о том, что шейхи хотят убить Хамзу, распространилось по всем кишлакам, через которые проезжал отряд. И люди устремились в Шахимардан спасать человека, которого они все знали, песни которого они пели. Но было уже поздно.
      Почти все "паломники" во главе с их курбаши были схвачены в тот же день в Шахимардане и в его окрестностях. В перестрелке с чекистами нашли смерть Кара-Каплан и Гиясходжа. Паломник из Гилгита, Миян Кудрат и шейх Исмаил, пытавшийся уйти в сторону границы, были задержаны. Воинские части блокировали все очаги восстания. Исламское войско Фузаила, не получив известия о начале восстания, не перешло границу.
      Честолюбивым планам генерала Маллисона - создать новый доминион Британской империи - не суждено было сбыться.
      В том же году состоялся суд над участниками контрреволюционного заговора в Шахимардане. Миян Кудрат, шейх Исмаил, британский подданный Арчибальд Лоу (настоящая его фамилия была Ричардсон), Нормат-курбаши и еще семь главарей отрядов басмачей были приговорены к расстрелу.
      Кишлак Шахимардан сейчас называется город Хамзаабад.
      На скале, на том самом месте, где когда-то стояла гробница святого Али, высится беломраморный мавзолей Хамзы.
      Внутри мавзолея, на надгробной плите, высечено:
      "ХАМЗА ХАКИМ-ЗАДЕ НИЯЗИ
      1889 - 1929 гг.
      ПЕРВЫЙ УЗБЕКСКИЙ НАРОДНЫЙ ПОЭТ, ДРАМАТУРГ
      И ОБЩЕСТВЕННЫЙ ДЕЯТЕЛЬ"
      Чуть ниже - другая надпись:
      "ОН ЖИЛ ГРАЖДАНИНОМ. УМЕР СОЛДАТОМ.
      ИМЯ ЕГО, КАК СИМВОЛ ЛЮБВИ, БУДЕТ ЖИТЬ ВЕЧНО".
      Над могилой Хамзы часто поет Санобар, - это передают по радио песни в исполнении народной артистки республики Санобар Шадмановой.
      ...Все великое в мире дышит бурями.