Бегство Будилова. Ив начинает лечить яйца. Литературхаус.
 
      Через несколько дней Будилов переехал жить к Элизабет, так как теперь, после приезда Ива, они не могли больше трахаться у меня на кухонном диване. А Ив начал лечить яйца. Его родители – папа-америкос и мама-француженка жили в Мюнхене и у них была хорошая медицинская страховка, распространяющаяся также и на их великовозрастного сынулю-студента даже заграницей. Папа Ива был крупным зверем – генералом ЦРУ, директором американского центра ядерной физики в Германии – Макс-Планк Институт, располагавшимся в баварской столице, а вдобавок к этому еще ученым, многолетним претендентом на Нобелевскую премию.
      Отец мечтал, чтобы Ив пошел по его стопам и тоже стал физиком и сотрудником американских спецслужб. Но Ив был скорее шизиком, чем физиком, страшной опездолочью и распиздяем до мозга костей. Он никак не мог остепениться, неутомимо искал приключений на жопу, цеплял сомнительных баб и дурные болезни. Почему у донельзя приличных буржуазных родителей дети так часто идут в подонки?
      Ив же был подонком утонченным, изысканным. Он свободно говорил на семи языках и написал диссертацию в Лондоне. Правда, о пошлости…
      Но родители все равно были рады даже этому, лелея надежду, что он когда-нибудь станет профессором, безразлично чего – философии, славястики или литературы, и, может быть, отомстит за отца, получив своего Нобеля. Но он рвался к Голым Поэтам.
      Одна ведьма в Сохо, к которой он ходил за советом, сказала ему, гадая ему на стеклянном шаре, что именно через свою наготу станет он знаменит, и уважаем. Но Ив не входил в число отцов-основателей движения Голых Поэтов, он примкнул к нам с Гадаски значительно позже, поэтому я буду категорически против того, чтобы разделить премию на троих. В принципе, даже на двоих, потому что тогда от нее немного останется. Ведь эта свинья Гадаски по большому счету мало что делал, всегда взваливая почти весь организационный груз на мои плечи.
      Врача-дерматолога мы нашли на Марияхильферштрассе в глубине подворотни. Лечение началось сразу. Это была пренеприятнейшая процедура, и повторять ее надо было еженедельно. Происходило все следующим образом – Иву делали три укола анестезии – по одному в каждое яйцо и один в хуй. После этого медсестра ляписом выжигала каждую бородавку по отдельности. Все продолжалось около получаса.
      Когда начинал отходить наркоз, Ив несколько часов бегал по улицам
      Вены, словно ошпаренный. Затем мы шли пить пиво в пивную "Blue
      Tomato" (голубой помидор), находившуюся на моей улице недалеко от дома.
      – Подходящее названье у этой пивной, – шутил Ив. – Голубые помидоры – это сейчас мои яйца!
      Врач запретил Иву сношаться. До полного выздоровления. Ив был несчастен. Но меня волновало другое.
      – Как же ты будешь выступать в Бургтеатре? – спросил его я. -
      Ведь ты к тому времени еще явно не вылечишься!
      – Не бойся, этого никто не заметит! Бородавки – они ведь такие маленькие…
      – А что ты будешь делать, когда мы начнем фотографировать баб?
      – Я буду смотреть, как ты это делаешь. Могу ставить свет.
      – А дрочить-то тебе хоть можно?
      – Думаю, можно.
      – Спроси у доктора!
      – Я буду дрочить без спроса…
      – Тогда надо искать студию и начинать работу.
      Найти студию оказалось непросто. Я смотрел объявления в
      "Фальтере" и в академии. Но ничего подходящего не попадалось. Мы даже дали объявление сами, указав, что нам надо.
      Вдруг мне позвонила какая-то тетка.
      – У меня есть для вас отличное помещение, но только на три недели
      – до конца месяца. Зато недорого.
      – Где?
      – В пятом районе, на Гартенгассе.
      – Когда можно его посмотреть?
      – В любое время.
      – Мы сейчас приедем!
      Помещение оказалось просторной трехкомнатной квартирой на втором этаже, выходящей главными окнами на женский монастырь, зажатый между домов квартала. Деревья монастырского сада уже почти облетели и сквозь полуголые ветви из глубины средневековых стен выглядывали бойницы монашеских окон.
      Тетка переезжала. Договор заканчивался у нее в конце ноября, но она уже вывезла вещи и предлагала нам попользоваться квартирой оставшиеся до окончания срока аренды три недели. Квартира была роскошной, с высокими потолками, белыми стенами и совершенно без мебели. Только в одной комнате на полу валялся старый одинарный матрас, а в углу стояло мягкое кресло.
      – Мне здесь нравится! – заявил Ив.
      – Именно то, что нам надо.
      – Я могу здесь даже пожить.
      – А тебя не будут смущать взгляды монахинь? Окна ведь без занавесок?
      – Нет, пусть смотрят, как я здесь буду дрочить.
      – Думаю, они не только этого насмотрятся!
      Мы тут же ударили по рукам с хозяйкой и остались с Ивом в квартире.
      – Надо скорей начинать! – решительно сказал Ив.
      – Тогда мы сразу же позвоним Гудрону, она уже несколько недель названивает мне ежедневно.
      – Так хочет фотографироваться?
      – Или же страдает острым недоебитом…
      – Дай мне ее номер!
      Номер Гудрон хранился у меня в записной книжке мобильного телефона.
      – Странное у девушки имя, – пробормотал я, листая книжку.
      – Ничего странного, имя обычное, немецкое.
      – Может в Германии и обычное, а в Вене я первый раз такое встречаю. Звучит как какой-нибудь стройматериал. Гудрон, это же дорожное покрытие!
      – Какая тебе разница? Она что, немка?
      – Кажется, она из Тироля.
      – Похоже, она тебе о себе уже все рассказала!
      – Вот номер, звони! Скажи, что ты мой ассистент.
      – Гудрон? Меня зовут Ив! Мы будем тебя фотографировать! Давай, приходи сюда! Сейчас скажу адрес! Эй, Толстой, какой здесь адрес?
      – Давай лучше пусть она придет завтра, у нас ведь нет с собой камеры!
      – Говори адрес, она хочет прийти сейчас!
      – Ох, еб твою мать! Что же нам с ней делать?
      Оказалось, что Гудрон живет неподалеку, на одной из соседних улиц. Минут через пятнадцать она уже восседала в нашем кресле. Мы договорились встретиться в субботу, чтобы вместе зайти на рынок за овощами и фруктами, поскольку Гудрон мечтала, чтобы ее поснимали с огурцами, кабачками и баклажанами.
      Затем я простился, так как мне надо было завтра рано вставать на работу, оставив девушку с Ивом, посмеиваясь про себя абсурдности его положения.
      Ив сказал, что он будет теперь жить в студии. Я же хотел побыть немного без гостей, наедине с собой, чтобы собраться с мыслями для предстоящего выступления в Литературхаусе, мне надо было еще написать несколько стихотворений и подстричь хуй. На юбилейное выступление винцайлеров грозилось прийти много народу. Должен был быть и доктор Унхер – литературный шеф Бундескацлерамта, и еще пара важных людей.
      В Литературхаус я пригласил всех, кого только мог пригласить. Это было солидное учреждение, в котором еще никто не выступал голым. Я был миссионером, распространявшим Голую Поэзию по миру и основателем самого движения. Я был завоевателем неприступных цитаделей культурного консерватизма – Центрального Выставочного Зала "Манеж" в
      Санкт-Петербурге, Мемориального музея Анны Мохнатовой в Фонтанном доме, лондонского Ай-Си-Эй, венских Кюнстлерхауса, Литературхауса и
      Бургтеатра.
      Я уже думал о том, что бы написать серьезную книгу, историю своей борьбы за завоевание современной литературы, а также искусства под скромным названием – "Власть хуя" (The Power of the Cock).

      Снегодождь. Потрясание яйцами потрясает публику. Снова блины.
 
      Ив должен быть прийти в Литературхас сам, а Будилова я должен был забрать по дороге – на углу Марияхильфер и Нойбаугассе, где он обычно играл на своей гармони. В половине седьмого. Погода испортилась, сухие ясные дни сменил затяжной дождь. Однако Будилов играл и в плохую погоду, спрятавшись под козырек какого-нибудь гешефта или стоя в подворотне. Но в этот раз его нигде не было. Я заглянул во все углы, но Будилова не нашел.
      Я прислушался, надеясь уловить ухом его музыку, но ухо ловило только грохот дождя. Холодный густой дождь пиздячил во всю. Я взглянул на фонарь и увидел, что это был снегодождь – капли воды в падении переплетались с мокрыми хлопьями снега.
      Искать Будилова не имело смысла. Я пошел к Литературхаусу. Внутри помещения горел яркий свет. Собирался народ. Словно зверь в клетке, взад и вперед расхаживал Гейгер, нервно почесывая жопу. В зале я увидел Ива с Будиловым.
      – А я тебя искал! – с упреком бросил я.
      – Меня забрала с собой Таня.
      – Какая еще Таня?
      – Я шла, услышала, что он поет русские песни, подошла, познакомилась и предложила пойти на литературный вечер, а ему, оказывается, как раз сюда и надо, – завизжала мне в затылок довольная Свиноматка, ожидая, чтобы я ее похвалил.
      – Ты ей уже все о себе рассказал?
      – А кто такая Ольга? Вы возьмете меня к ней на блины? – прижал меня к стене увесистый бюст Свиноматки.
      – Таня, на блины приглашают только мужчин. Такова их специфика.
      Ольга не интересуется женщинами.
      – Так я же не буду мешать, скромно посижу в уголке, блины пожую,
      – Свиноматка осклабилась.
      – Это исключено!
      – Почему? Неужели блинов жалко?
      – Не в этом дело. Блины – это повод!
      – Вова, ну ты ж меня к Выдре брал?
      – Бля, а что ты там устроила? Я не знал, куда деться от стыда, хотел уж под стол лезть! Наехала на Овчарова-Венского…
      – Но мы ж потом помирились!
      – Не мешай, мне надо сосредоточиться, я ведь стихи голым читаю.
      Народ подгребал. Надо было определяться с порядком выступлений.
      Меня поставили в конец, потому как выступать после голого одетым уже никто не хотел, боясь, что настроение публики уже будет не то.
      Пришел Хайдольф. В юбилейном номере "Винцайле" была страница с его пространственным алфавитом, который об хотел объяснить. Стали читать.
      Гейгер как всегда читал из "Марата", но почти всегда разные места. В этот раз он озвучил сцены московской литературной жизни.
      Пьянку с Ниной Садур, свою неудачную попытку совокупления с известной русской писательницей после энного количества водки уже под утро. От чрезмерного количества водки у него не стоял. Тогда они, как истинные литераторы занялись оралом.
      Вышел Хайдольф, начал рисовать свои вертящиеся углы.
      – Но это же свастика! – заорал Ив. – Это фашист!
      Я попытался его успокоить. Хайдольф ретировался.
      – Фашист! – кричал Ив.
      Скандал утих под стихи Томаса Фрехбергера, писавшего теперь палиндромы, звучавшие полной абракадаброй. Это были просто какие-то бессвязные слова, читающиеся и справа и слева одинаково, но было красиво.
      Мой выход был уже после паузы, когда все изрядно накачались вином. Я подошел к микрофону, сказал, что буду читать голым, поскольку Голая Поэзия – это новое модное литературное движение, что все большее и большее количество поэтов читает свои стихи голыми.
      Я разделся. Но высокий стол как раз прикрывал мне все. Поэтому я стал на стул и вылез на стол. Начал читать. Короткие стихотворения, каждое из которых сопровождалось бурными аплодисментами. Затем спрыгнул в народ, принимая поздравления. Литературный вечер мягко перешел в попойку, как это обычно бывает.
      – Ну, как тебе на новом месте? – спросил я Будилова, единственного трезвого среди всех.
      – Неплохо. Но, не знаю, должен ли я тебе об этом сказать?
      – О чем?
      – Вчера снова были блины.
      – Ну, и?
      – Знаешь, кто там был?
      – Кто?
      – Юра.
      – А сюда не пришел.
      – Ты его приглашал?
      – Разумеется.
      – Он ухлестывал за Бланкой?
      – Она его же пригласила.
      – А что с картиной? Ему позвонила Карин?
      – Кажется, она ему до сих пор звонит, но он сказал, что не отдаст ей "Ос" ни за что в жизни.
      – Молодец. Странно, что она не знает о том, что ты не уехал.
      – Будем надеяться, что уже не узнает.
      – Мы сняли студию и в субботу начинаем работать. Хочешь присоединиться?
      – Вряд ли, у меня ведь любовь.
      – Разве это мешает?
      – После секса с Элизабет у меня не остается сил на других баб.
      – Как знаешь. А что она от тебя хочет?
      – Хочет, чтобы я на ней женился.
      – Но ведь ты же уже раз женат!
      – Женюсь еще раз.
      – А Мира, а Полинка?
      – Буду давать им деньги!
      – Но ты ведь уезжаешь?
      – Она приедет ко мне в Россию на Новый Год, а весной она заканчивает учебу и возвращается в Копенгаген. Тогда я приеду к ней, и мы там поженимся.
      – Далеко идущие планы!
      – Ты знаешь, как я женился на Мире?
      – По любви?
      – Нет. По пьянке. Я тогда сильно пил.
      – Неужели?
      – Да, я всегда пил, но тогда пил очень долго. Как раз переехал в
      Питер из Нижнего, устроился работать на завод "Красный Треугольник" электриком. И пил. Жил в общаге и бухал по-черному. Однажды поехал в субботу погулять в Гатчину. Даже не знаю, как меня туда занесло. Иду по берегу Финского залива, а там на бревне две бабы сидят. Одна красавица, а другая так себе. Я к ним стал клеиться. Договорился зайти на следующий день в воскресенье к ним в общежитие, они тоже в общежитии жили, медсестры. Пригласил красивую в кино. А когда пришел, то ее не было, ушла, а была только другая, которая так себе.
      Я решил ждать. Ждал, ждал, выпил бутылку, которую с собою принес. А потом и говорю ей – "Раз так, выходи за меня замуж!".
      – Она согласилась?
      – Сразу. Мы и поженились. Нам комнату затем на Моховой в коммуналке дали, как молодоженам, затем родилась Полинка. Это же еще при Советской власти было.
      – Значит, первый раз ты женился без любви и по пьянке?
      – Да, но теперь я хочу жениться трезвым и по любви…

      Женская ревность. Наследник Мао Цзэдуна. Сибирский тигр.
 
      Женская ревность – это страшная деструктивная сила широкого радиуса действия. Ревнивая женщина – это ужас. Ревнивая женщина всегда чрезвычайно опасна для всех окружающих, даже если это не твоя женщина и даже если ты не знаком с ней лично. Ревнивых женщин надо изолировать от общества и сажать в клетки.
      К таким неутешительным выводам я пришел постепенно, перечитывая еще и еще е-майл доктора Рерихта. Ничего более абсурдного нельзя было даже себе вообразить. Я не верил своим глазам. Доктор Рерихт просил его понять и простить. В Вену он приехать не сможет.
      Конечно, он очень хотел приехать и выступить в Бургтеатре, даже написал весьма интересный доклад. Однако его невеста ему не позволяет примкнуть к Голым Поэтам. Она устроила ему сцену ревности, длившуюся несколько недель, требуя отказаться от поездки и угрожая ему тем, что не выйдет за него замуж, если он это сделает. Он пробовал перевести все в шутку, но она была крайне серьезна. Она поставила ему ультиматум и он, в конце концов, позорно капитулировал.
      Очевидно, она опасалась, что выступление ее любимого перед массами венских девушек в голом виде повлечет за собой определенные последствия. Короче, она боялась, что он ей изменит, потрахается с какими-нибудь юными нимфоманками. Она словно читала его мысли и взывала к его совести. И в итоге она его сломала. Бедный доктор, я ему искренне сочувствовал. Какой кошмар – жениться на такой фурии!
      Она же его доконает, запилит, убьет в его душе самые прекрасные порывы. В какое положение она его ставила? Как он станет смотреть после этого в глаза коллегам? Он поделился своими проблемами с доктором Паркером и доктор Паркер согласился выступить голым в Вене вместо доктора Рерихта, дабы не обмануть ожидания публики и не сорвать важное международное мероприятие.
      Теперь мне предстояло созваниваться с доктором Паркером. Интуиция же подсказывала мне, что на этом проблемы с голыми психиатрами у меня не закончатся, что это какой-то заколдованный круг, какое-то проклятье.
      Но доктор Паркер рассеял все мои опасения. Он заверил меня, что сделает все, как нужно, что каждое лето он ездит на нудистские пляжи во Францию, что он любит демонстрировать свои гениталии и делает это при каждом удобном случае. Я не стал уж расспрашивать его, при каком…
      Доктору Паркеру было уже лет под пятьдесят, судя по голосу.
      Я позвонил Клавке и сообщил ей о произошедшей замене. Она отнеслась к моему сообщению настороженно, попросила дать ей номер доктора Паркера и сказала, что она сама ему перезвонит.
      Но, если выступать в Бургтеатре доктору Рерихту запретила его невеста, то нам с Будиловым выступить у Хайдольфа на юбилее пробовал запретить Ив. При этом отнюдь не из ревности, а совершенно по иным причинам.
      Все дело в том, что, не смотря на папу-америкоса и маму-француженку, Ив был евреем. Его предки происходили из еврейских общин Польши и Венгрии, его бабка и дед по матери бежали от Гитлера в США, где другие бабка и дедка по отцу уже жили, эмигрировав еще до первой мировой войны со своими родителями из Европы в поисках лучшей доли. Их дети нашли друг друга и сделали Ива.
      В деталях родословной француза я никогда не разбирался. Однажды в
      Лондоне он познакомил меня с каким-то старым евреем, своим дядей, утверждавшим, что он – наследник Мао Цзэдуна. Я не стал тогда ему возражать и его расспрашивать, на что он явным образом намекал, полагая, что старик просто выжил из ума, но Ив рассказал мне позже его историю, в которую я на самом деле поверил. Дядя Ива действительно мог стать официальным наследником Мао Цзэдуна.
      Вот как это было. Когда умер Великий Кормчий, дядя Ива позвонил в британскую компанию Ллойд, принимающую ставки, с предложением поставить пять фунтов стерлингов на то, что он станет официальным преемником Мао Цзэдуна.
      Его предложение записали и пообещали перезвонить. Здесь надо отметить, что компания Ллойд, кроме всего прочего, уже почти двести лет занимается тем, что принимает ставки. Сначала эксперты компании оценивают поступившее предложение, затем назначают ответную сумму и приходят к решению – принимать или не принимать предложенное пари.
      Если обе стороны в итоге согласны, тогда заключается договор.
      Дяде Ива перезвонили довольно скоро. Просчитав его шансы стать наследником Мао, эксперты Ллойда предложили ему сумму в пять миллиардов фунтов в случае, если он им действительно станет. Пять против пяти. Игра стоила свеч.
      Дядя Ива сразу же позвонил в китайское посольство в Лондоне и предложил китайскому руководству заманчивую сделку – если его назначат преемником Мао, он отдаст половину суммы Китаю, а уже через три дня может подать в отставку.
      Китайцы восприняли предложение дяди крайне серьезно. Китаю нужны были деньги. Его попросили подождать. Несколько дней в ЦК КПК шли дебаты, но назначить старого еврея преемником Великого Кормчего даже на три дня китайские коммунисты так и не рискнули, побоявшись, что он все-таки не захочет уйти в отставку.
      – Хайдольф – фашист! – заявил Ив. – Я категорически против того, чтобы вы шли к нему на День Рождения!
      – Хуйня, – сказал я. – Пойдем вместе, там будет хуева туча баб, угощений и бухла!
      – Нет, я не пойду к фашисту! – упрямился упрямый француз.
      – Хайдольф не фашист, он просто прикалывается.
      – Он – настоящий фашист.
      – Ерунда!
      – Если вы пойдете к нему, я больше никогда не буду с вами дружить!
      – Куда ты денешься? Уедешь в Прагу?
      – Уеду в Мюнхен к родителям.
      – Ты заебал! Пойдем с нами!
      – Я не дружу с фашистами! Ты знаешь, что они делали с евреями?
      – Когда закончилась война, Хайдольфу было всего шесть лет, он не состоял даже в Гитлерюгенде! Какой он фашист?
      – Но он изобрел свой фашистский алфавит!
      – Хуйня!
      – Нет, не хуйня!
      – Не еби нам мозги!
      – Я не ебу!
      – Мы все равно пойдем.
      – Тогда не пойду я.
      – Хорошо, не иди.
      Мы ушли, а француз остался дома. В студии он переночевал всего одну ночь, снова переселившись ко мне, так как ему одному было там скучно.
      Катакомбы на Ральгассе были набиты гостями. На сделанных из ящиков стойках наливали вино, на мангалах жарили молодых поросят.
      Хайдольф произносил речь юбиляра в огромном зале, где на стену проецировался фильм моего выступления в Клягенфурте. Его выступление, сопровождаемое экспрессивной жестикуляцией, действительно было похоже на выступление фюрера. Он говорил об архитектуре. О будущем воплощении своих проектов. Зал отвечал ему взрывами аплодисментов и криков. На мобил вдруг позвонил Ив.
      – Вот! – закричал он. – Я все слышу! Это же настоящие фашисты!
      Если вы будете у них выступать, я больше никогда не…
      Я отключил телефон и снял плащ. На мне была офицерская рубаха с погонами полковника и медалями "За взятие Будапешта", "За взятие
      Вены", "За победу над Германией", купленными на барахолке в
      Новосибирске летом.
      – А сейчас, – объявил Хайдольф, – перформанс моего друга из
      России Владимира Яременко-Толстого. Он покажет нам настоящего сибирского тигра!
      Будилов уже разделся. Я посадил его на цепь и расписал желтыми полосками акриловой краской. Сибирский тигр выглядел жалко – худой, неуверенный в себе, трезвый. Я потащил его по кругу. Он робко рычал и хватал за колени девушек.
      Это была прямая противоположность бабушке-собаке.
      Перформанс явно не производил должного впечатления. Я поводил голого Будилова на цепи минут десять, пока он не завыл от холода.
      Помещения не отапливались. На дворе стоял ноябрь. Я разрешил ему одеться. Не было желания даже выпить. Настроение испортил француз.
      Он был неисправимым саботером.
      В Лондоне во время фестиваля Голых Поэтов он попытался взбунтовать против нас с Гадаски нескольких поэтесс и саботировать само мероприятие. Тогда я ему простил, понимая, что такова его натура. Он любил все обгадить, раскритиковать, поссорить людей друг с другом. Он лез не в свои дела. Приехав полечить яйца, он гадил на голову. Я решил его наказать и, отправив Будилова восвояси, сам тоже поехал домой, чтобы выгнать его жить в студию.

      Фото-сессия с Гудрон. Представительство Аэрофлота. Преподобный.
 
      Мне очень хотелось наказать наследника наследника Мао Цзэдуна за его саботерские выходки, но француз был уже и без меня наказан.
      Еженедельные уколы в яйца и в хуй, а затем болезненный отходняк, запрет ебаться – все это было вполне достаточно.
      Осознавал ли Ив кармическую неслучайность своей половой болезни?
      Не думал ли он над тем, что это повод задуматься? Знак, ниспосланный свыше? Вряд ли… Вместо того, чтобы покопаться в себе, он копался в других. Прежде всего, в своих близких друзьях – во мне и в Будилове.
      Он клеймил нас за наши грехи – за дружбу с Хайдольфом и еще за множество различных провинностей, которые он в нас выискивал или нам приписывал.
      Возможно его неадекватное поведение – повышенная раздражительность, мелкая зависть, легкое озлобление, было вызвано регулярными занятиями онанизмом. Ведь онанизм колоссальным образом депримирует, разрушает психику, нарушает энергетический баланс в организме мужчины. Чтобы удержаться от этого постыдного занятия надо иметь высокую силу духа и железную волю, которых у целиком одержимого низменными страстями Ива не было и в помине.
      Я был зол на француза, поэтому я решил до поры до времени больше не брать его с собой на тусовки. А тусовок намечалось много. Осень была урожайным временем года в Вене – каждый день открывалось огромное количество выставок, происходила масса интересных событий.
      После летнего затишья все словно старались наверстать упущенное.
      Культурная жизнь кипела, как суп, в котором приятно было вариться.
      Но я не отстранял его ни от фото-сессии с Гудрон, ни от Голой
      Поэзии. Я привез в студию лампы освещения и аппаратуру для съемки.
      Когда явилась Гудрон, мы пошли все вместе на рынок выбирать овощи для антуража. Накупили кучу всего, причем с дальним прицелом – что все это съесть после сессии.
      Гудрон относилась к тому типу женщин, которые любят себя экспонировать. Работать с ней было приятно. Она с удовольствием принимала требуемые позы, охотно раздвигала ноги, позволяя засовывать себе в пизду морковки, огурцы, бананы и кусты зеленых салатов. Когда все возможные композиции были отсняты, я сделал нарезку для салата прямо на девушке. Кружочки цветного перца оказались одетыми ей на соски, остальные овощи были накрошены в промежность. На пупке я выложил ее аппетитный хуй из зеленого пупырчатого огурчика и разрезанного напополам помидора.
      Затем мы сварганили большой салат, чтобы подкрепить силы.
      – Пойдемте на улицу! – предложила Гудрон. – Я хочу сняться в церкви!
      Накинув на голое тело плащ и натянув высокие сапоги, она требовательно встала в дверях, понуждая нас последовать ее неудержимым фантазиям. Мы вывалили на улицу. Гудрон сделала флэш – распахнув полы плаща, мы защелками затворами камер. Снимая короткие сцены, мы вышли к Виднер Хауптштрассе и увидели католический храм.
      Внутри было пусто.
      Юная развратница, откинув плащ, обняла статую Девы Марии. В полумраке апокалиптическими молниями зловеще блистали вспышки. А
      Гудрон уже показывала свою голую жопу из узорчатой резной исповедальни, делала всевозможные непристойные жесты у алтаря и мастурбировала под итальянской фреской.
      Нас спугнула какая-то бабушка, которая буквально остолбенела от увиденного, не веря своим собственным глазам. В мы уже бежали вниз по Виднер Хауптштрассе к площади Карла, где забились погреться в югендштильное кафе Отто Вагнера. Там, в роскошной бильярдной, украшенной растительными завитками арт-деко, на втором этаже никто не играл, и мы продолжили там свою сессию.
      – Отлично, Гудрон! У тебя потрясающая артистичность! – похвалил ее я. – Но, если бы ты еще писала стихи! Ах, если бы ты писала стихи!
      – А я пишу стихи, еще со школы, – сказала Гудрон. – У меня их целая тетрадка.
      – Великолепно! Просто великолепно! Мы сделаем из тебя Голую
      Поэтессу. Ты хочешь выступить в Бургтеатре?
      – Голой?
      – Конечно!
      – Хочу…
      Я, не задумываясь, взял Гудрон в Голые Поэтессы, но Ива на выставку в представительстве агентства Аэрофлота я не взял, хотя взял туда с собою Будилова.
      В офисе Аэрофлота на Ринге открывалась русская выставка. И гости там были русские. Там была вся русская Вена, которую поили водкой и кормили жаренными пельменями. Там был прокуренный насквозь длинноволосый ассистент архитектора Милан Гудак, полу-русский полу-словак, которого все в глаза звали Гудок, а за глаза – Мудак.
      Такова уж была его фамилия…
      Он очень хотел жениться, но женщины из-за фамилии отказывались выходить за него замуж, кому же хочется стать женой мудака? Конечно, немкам это было бы невдомек, но он хотел найти русскую! Несчастный, прокуренный насквозь длинноволосый пиздострадалец, он вызывал искреннюю жалость всем своим видом.