Выставку организовала Лика – добродушная питерская бабушка, уже давно живущая в Вене, сын которой собирался жениться на русской художнице Кате, картины которой и были выставлены в Аэрофлоте.
Будилов жадно налег на пельмени. Я – на водку.
– Смотри, поп! – сказал мне Будилов, толкая меня в бок.
– Где? – спросил я.
– Вот! – указал он на бородатого чувака в джинсах.
– Не понял.
– В Мюнхене в монастыре он меня причащал.
– Ты уверен?
– Абсолютно.
В чуваке действительно было что-то поповское. То, как жадно он пил водку и еще четко читаемое на лице с трудом сдерживаемое желание схватить за жопу толстую художницу Катю безошибочно выдавало в нем его духовную суть. Он мне сразу понравился. Это был настоящий русский поп – бабник и пьяница.
– Четыре года в монастыре… Жизнь прошла мимо… удастся ли теперь наверстать? – произнес он, когда я к нему приблизился.
– Вы из Мюнхена?
– Да, я провел там в монастыре целых четыре года, а теперь меня прислали сюда спасать православные русские души!
– Вы зарубежник?
– Да. Меня зовут отец Агапит!
Мы выпили за Русскую Зарубежную Церковь.
– А у вас уже есть прихожане?
– Да, и все они здесь.
– А где вы живете?
– У Толи Барыгина и Лены Витковской. У них большая квартира. Это они попросили владыку Марка прислать им меня.
– Хотите еще водки?
– Хочу!
Из Аэрофлота мы ушли вместе, окруженные плотной толпой его паствы. Я знал места еще нескольких вернисажей, куда мы и направились, затырив с собой несколько бутылок "Столичной", которые затем допили у памятника Шиллеру перед моей Академией. В одной из галерей к нам присоединилась безумная Карин. Будилову повезло, чувствуя опасность, он остался в Аэрофлоте. Мы пили водку на лавочке и говорили об искусстве. Я рассказал о грядущем выступлении Голых
Поэтов.
Был теплый осенний вечер. Шуршали опавшие листья. Преподобный отец Агапит дергал Карин за косу, предлагая пойти с ним в кусты, и называл ее "девкой". Ощущение всеобщего счастья и благодати витало в воздухе. Русская православная община, много лет надлежащим образом не окормлявшаяся, наконец-то приобрела своего духовного лидера.
Затем я завел всю толпу к себе в мастерскую, чтобы показать картины. Уже снятые со стены по приказу Шмаликса, они скромно стояли в углу. Мне надо было их куда-то забрать или устроить выставку.
Барыгин сказал, что он тоже художник. А отец Агапит выразил настойчивое желание попасть на ночь Голых Поэтов…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Ночь Голых Поэтов под угрозой срыва. Ив начинает чесаться.
– Владимир! – деловито говорит мне в трубку косоглазая Клавка. -
Австрийским авиалиниям нужно срочно дать списки всех летящих из
Лондона, ты можешь это сделать до завтра?
– Клавдия, – говорю, запинаясь, я. – Не знаю, как тебе это лучше сказать…
– Говори… – по тревожным интонациям ее голоса чувствуется, что она уже догадалась, о чем сейчас пойдет речь.
– Клавдия, у доктора Паркера умер отец…
Я слышу как она хватает ртом воздух, не находя слов, я пытаюсь ей что-то сказать, но в ответ слышу лишь короткие гудки.
Это было какое-то наваждение. Словно некий злой английский волшебник из книги Роулинг наложил проклятье на выступление голого психиатра. Доктор Паркер дал мне телефон доктора Марка Солтера, который по его словам, мог бы его заменить. Однако я боялся позвонить доктору Солтеру, интуитивно предчувствуя, что, если я это сделаю, то снова приключится беда. Например, разобьется самолет, на котором он будет лететь в Вену…
"Солтеру должен позвонить кто-то другой" – подсказала мне вдруг моя интуиция. Я взглянул на часы. Стрелка приближалась к половине шестого вечера. Значит, Ив сейчас еще у врача. Поспешно накинув куртку, я выскочил из дома и опрометью побежал к подворотне дома номер 115 по Марияхильферштрассе, остановившись только перед гравированной табличкой с надписью "Дермато-венеролог доктор
Ганс-Йорг Раух".
Ждать мне пришлось недолго. Минут через пять из подворотни, не замечая меня, пулей вылетел Ив. Еще мгновение, и его курчавая еврейская голова скрылась за поворотом Штумпергассе.
– Ив! – закричал я. – Подожди, ты мне нужен!
Но француза уже и след простыл. Я выругался матом и сплюнул.
Когда я завернул на Штумпергассе, то не увидел вдоль всей улицы ни единого человека. Я его потерял. Мобильного телефона у него не было. В отчаянии я стал бегать по улицам, надеясь его отыскать.
Неожиданно он сам вдруг вынырнул мне навстречу. Глаза его слезились от боли, верхняя губа была закушена до крови. В углах губ белела сбитая в пену слюна.
– Ив, – сказал я ему.
– Наркоз отходит, – пожаловался он.
– Ив, – сказал я серьезно. – Надо действовать, иначе будет пиздец!
– Пиздец чему? – окинул он меня мутным взглядом.
– Пиздец Голым Поэтам.
– А что произошло?
– Очередной психиатр не может приехать в Вену. У доктора Паркера умер отец. Представляешь? Это какой-то заколдованный круг. Надо, чтобы за дело взялся ты. Причем немедленно. Клавдия в шоке. Паркер дал мне телефон доктора Солтера, но я боюсь звонить, хочу, чтобы это сделал кто-то другой…
– Пускай ему позвонит Гадаски!
– На Гадаски я уже не могу полагаться. Ведь он патологически ленив. Особенно после женитьбы. Достаточно и того, что он согласился приехать сам, чтобы с нами выступить. Я хочу, чтобы Солтеру позвонил ты. Причем сегодня же вечером.
– А у тебя есть его домашний номер?
– Есть номер его мобайла.
– Ладно, я ему позвоню. Видишь, я занят твоей работой.
Организацией, звонками, а ты мне ничего не платишь.
– Мне еще самому не заплатили, но я тебе заплачу, когда заплатят мне.
– У меня почти совсем не осталось денег.
– Но тебе ведь хорошо платили, пока ты был президентом студенческого совета.
– Вот именно, что студенческого совета. Если бы я был президентом
США, тогда другое дело, тогда бы у меня не было проблем с деньгами, а так они у меня есть.
– Хорошо, давай зайдем в "Голубой Помидор", я угощу тебя пивом, а затем будем звонить в Лондон.
Пока я варил макароны, Ив пиздел по телефону с Лондоном. Я ловил обрывки его фраз, размешивая в кастрюльке томатное суго, и краем глаза наблюдая, как его правая рука чешет в штанах яйца. Трубку телефона он держал левой. Ив был левшой.
По распределению рук я сделал безошибочный вывод, что к своей миссии он отнесся с должным рвением, поскольку ведущая рука, левая, была занята телефоном, а второстепенная, правая, яйцами. Если бы я не знал, что Ив левша, я бы подумал, что все наоборот и что собственные яйца ему важнее этого разговора. Но все было так, как и должно было быть. Ив положил трубку и вынул из штанов правую руку.
– Я обо всем договорился! – торжествующе сказал он. – Все будет отлично, только у него есть одно условие.
– Какое такое условие? – насторожился я.
– Поскольку это будет на уик-энд, он хочет приехать в Вену с женой и двумя детьми. Никто из них еще никогда не бывал в Вене, и они хотели бы совместить полезное с приятным. Он сказал, что без жены и детей он не поедет.
– Какая хуйня. Надо же было до такого додуматься?
– Мне кажется, это нормально.
– Он что, еврей?
– Возможно.
– Мне надо решить этот вопрос с Клавдией.
– А ей удобно звонить в такое позднее время? Она уже, наверное, спит. Или подумает, что это звонит Юра.
– Ничего, пусть думает, что хочет.
– Але, Клавдия, это Владимир, извини, что так поздно, но это касается доктора. Мы только что договорились. Доктор Марк Солтер согласен приехать и выступать голым, но он хочет взять с собой жену и детей. Можно ли будет все это устроить? Что? Без проблем? Отлично!
Тогда я даю ему добро.
– Ну что? – говорит Ив, когда я кладу трубку.
– Она буквально кончила от радости. Солтеру и его семье дают зеленый свет. Звони в Лондон.
Ив снова набрал доктора Солтера. Я разложил макароны в тарелки и полил сверху томатным суго. По телефону Ив отпускал какие-то шутки.
В какой-то момент разговора, его правая рука перехватила трубку из левой, а левая полезла в штаны чесать яйца. Из этого можно было сделать вывод, что все снова стало на свои места. Проблема с психиатром была решена и на первое место снова вылезли яйца.
– А как мы будем встречать Миллениум? – спросил Ив, подхватывая правой рукой выпавшую из тарелки макаронину и отправляя ее в рот.
Вилку он держал в левой. – Все сейчас только и говорят, что об этом!
Надо уже что-то решать. Деньги у нас будут после выступления в
Бургтеатре. Только надо придумать, как их использовать.
– Давай поедем в Италию к Анне. Она живет недалеко от Венеции. Мы с ней познакомились в Питере на съемках фильма. Она звала в гости.
– В Венеции зимой холодно. Я бы не стал встречать там Новый Год.
Мы можем заехать в Венецию на пару дней, а затем поехать ко мне на юг Франции в Бандоль. Это под Каннами. В Провансе. Там, даже зимой тепло. Мы будем тусоваться на вилле, пить хорошее вино, есть устриц.
– А твои родители? Они туда не поедут?
– У них другие планы. Они останутся в Мюнхене.
– Отлично. Южную Францию я люблю. Особенно зимой. Там в это время мало туристов.
– Конечно. И все очень дешево.
– А Миллениум можно встречать в Ницце.
– Например. Или в Марселе.
– Мы могли бы взять с собой Гадаски.
– Конечно, там много места. В доме два этаже. Есть даже машина – старенький "Ситроен". Компанией всегда веселей.
– Тогда, может, еще и Юру?
– Без проблем. Возьмем всех, кто захочет.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Прилет Гадаски. Барыгин, Преподобный, Перверт. Web-Free
TV.
Гадаски прилетел утром 19 ноября в пятницу. Мы встречали его в аэропорту. Ив и я. Он привез литровую бутылку водки, купленную в
Лондоне в дьюти-фри шопе. Гадаски явился вовремя. Это был день расплаты и день выступления. Мы сразу же прямиком поехали на такси в
Бургтеатр, где у меня уже был назначен термин в бухгалтерии. Шел редкий снег – первый снег последнего года второго тысячелетия.
Окно главного бухгалтера выходило на ратушную площадь и Ринг, у входа в театр тормозили трамваи, но в это время суток из них здесь никто не выходил. Трамваи, постояв, ехали дальше. Гадаски и француз молча смотрели, как я получаю в бухгалтерии деньги – толстую пачку
1000 шиллинговых купюр. Затем мы пили кофе в кондитерской "Sluka" у ратуши. Было тихо и сонно. Снегопад становился гуще.
– Когда прилетит доктор Солтер? – спросил Тим. – Я рассчитывал встретить его в самолете.
– Вечерним рейсом. Он сегодня должен еще работать.
– А он успеет к началу?
– Успеет. Начало в 22 часа.
– А когда надо появиться нам?
– Часам к шести. У нас запланированы два телевизионных интервью – с каналом австрийского телевиденья ORF 2 и с Интернет-каналом
Web-Free TV.
Мы ели яблочный штрудель и пили венский меланж. У меня зазвонил телефон. Это был художник Барыгин.
– Владимир, – сказал он. – Нам нужна еще одна проходка.
– Анатолий, – сказал я. – Мой список уже составлен и утвержден.
Мне разрешили пригласить всего десять персон. Остальные должны покупать билет сами. Ты и отец Агапит в списке. Больше я никого пригласить не могу.
– Но это очень хороший человек – оперный певец, эстонец, он вырос у меня на глазах. Его мама была нянькой моего пасынка, Лениного сына. Они жили у нас в квартире шесть лет. Его зовут Эверт. Он – тенор, но сейчас переучивается на бас, потому что с тенором трудно устроиться в Венскую оперу, а он хочет там петь.
– Толя, пусть этот Перверт, переучивающийся на бас, сам купит себе билет!
– Но у Эверта мало денег, он должен брать частные уроки, чтобы изменить голос с тенора на бас, он молодой и тоже хочет стать Голым
Поэтом. Может быть, его можно будет пропустить как поэта?
– Ладно, я попробую.
– Спасибо! Отец Агапит передает свое благословение Голой Поэзии, он здесь, рядом со мной, ждет с нетерпением сегодняшней ночи.
– А он придет в рясе?
– Нет, в джинсах.
– Сегодня вечером нам, кроме всего прочего, еще предстоит общение с настоящими первертами – попом в джинсах и тенором, переучивающимся на бас, желающими во чтобы то ни стало поглазеть на Голых Поэтов, причем даром! – констатировал я итог своей беседы с Барыгиным.
– Если певца не пустят, я могу к нему выйти и показать ему свои яйца где-нибудь в подворотне, – хмыкнул Ив.
– Только не забудь прочитать ему еще какой-нибудь стишок, он ведь хочет приобщиться к Голой Поэзии!
– А ты что, еще до сих пор не залечил яйца? – спросил Ива Гадаски.
– Пока нет, но лечу. Каждую неделю хожу на процедуры…
Многозначительно хмыкнув, Гадаски вынул табак и стал забивать трубку.
– А как там твои дела? – ехидно полюбопытствовал у него Ив. – Ты все еще торгуешь пусси-джусом?
– Представь себе, все еще!
– И тебе не надоело?
– Нет.
Пусси-джус был своеобразным ноу-хау Тима Гадаски, по крайней мере, он так утверждал. Идея продавать пусси-джус пришла ему в голову несколько лет назад, когда он еще сожительствовал с журналисткой Жу-Жу, писавшей для "Индепендент". Он собирал в пробирки ее вагинальные выделения и продавал по почте извращенцам.
Давал объявления в порнографических журналах и в Интернете. Ему приходили заказы. Главным образом из английских тюрем. К пробиркам он прикладывал аутентичные фотографии обнаженных девушек, которых у него было предостаточно в результате наших с ним гендерных работ широкого профиля на российском и британском поприщах.
Пусси-джус очень скоро стал пользоваться завидной популярностью, и пизда Жу-Жу, используемая Гадаски в качестве большой дойной коровы, уже не могла давать необходимые надои. Гадаски прибегал к хитростям, он втирал донору во влагалище мед, от чего выделения становились обильней и интенсивней по запаху.
Разрыв с Жу-Жу поставил Тима Гадаски на грань финансового краха.
Ведь девушка производила не только вожделенный пусси-джус, но и носила трусы, которые тоже шли на продажу.
Когда Жу-Жу выгоняла Тима Гадаски, она отдала ему также огромный ящик хлопчатобумажных китайских трусиков, купленный им по дешевке на
Долстонском рынке. К моменту разрыва отношений Жу-Жу не успела сносить даже половины всех закупленных в прок трусиков, хотя она и меняла их каждый день. Чтобы на трусах оставалось побольше цимеса,
Гадаски категорически запрещал ей подмываться и подтираться.
Трусы тоже расходились неплохо, хотя в этом бизнесе и была повышенная конкуренция.
Когда же Гадаски остался без Жу-Жу, он начал сам носить эти трусы для запаха, а все визуальные эффекты наносил с помощью акварельных красок "Ленинград". Пусси-джус он готовил теперь из собственной белой мочи, инсулина и сырых яичных белков. Технология приготовления была весьма сложной. Моча, используемая для изготовления пусси-джуса, как он мне однажды объяснил, ни в коем случае не должна была быть желтой.
Гадаски изучил продукты, которые давали белый цвет мочи, и сел на своеобразную диету. Еще он покупал свежую спаржу, придававшую моче резкий специфический запах. Одним словом, искусственный пусси-джус по виду и запаху был ничуть не хуже оригинала. Он пользовался спросом. Его нюхали, его пили, его втирали в лицо и в головки пенисов тысячи английских извращенцев, даже не подозревая – из каких компонентов он сварганен.
Пусси-джус нового поколения и трусы, которые он носил сам, приносили Гадаски скромный, но весьма стабильный заработок, являвшийся результатом его собственного труда, а не продуктом сексуальной эксплуатации женщины.
Мы погуляли по городу, забросили шмотки Гадаски в студию, выпили водки и отправились на интервью.
Морда журналистки Web-Free TV показалась мне уже однажды виденной.
– А мы знакомы, – сказала она по-русски. – Меня зовут Марьяна.
Помните, в "Пальменхаусе"? В туалете!
– А! В "Пальменхаусе"! В туалете! – воскликнул я. – Конечно же, помню! Это было такое романтическое знакомство!
Она улыбнулась.
– Да, – продолжал я. – Это было в мужском туалете…
Ив и Гадаски вопросительно уставились на меня.
– Ты знакомишься с девушками в мужском туалете? – спросил удивленный Ив.
– Нет, это девушки знакомятся со мной даже в туалете!
– Я просто услышала, что кто-то говорит по-русски, и из любопытства вошла… – сказала, краснея, Марьяна.
– Да, она вошла в мужской туалет исключительно из любопытства, – подтвердил я.
– Причем исключительно из любопытства к русскому языку, – уточнила Марьяна.
– Конечно, – согласился я. – Что же еще может заставить зайти девушку в мужской туалет, кроме любопытства?
– К русскому языку, – добавила Марьяна.
– Конечно…
Это была странная история, случившаяся в тот вечер, когда Пауль пожрал кальмары. Мы с Будиловым спустились тогда в туалет по роскошной мраморной лестнице "Пальменхауса", чтобы именно там дать волю своим эмоциям. Будилов содрогался от смеха, вспоминая, как
Пауль бежал в темный парк с тарелкой в руке, преследуемый поваром и официантом. А я вторил ему, выражая чувства крепким, не предназначенным для печати словцом.
– Пиздец! – восклицал я. – Я сейчас обоссусь и обосрусь на месте!
Такого отколупа я еще не видал! Все просто охуели от удивления!
Ебать мой хуй! Это ж надо – спиздить в ресторане тарелку с едой! И уебать в кусты! В полном смысле этого слова! Я думал, что они его отпиздят! Пиздец! Я хуею с этих людей!
Вдруг дверь в туалет открылась и к нам заглянула довольно симпатичная телка. Мы так и опезденели от неожиданности. Такой ситуации мы ожидали меньше всего. Будилов мгновенно перестал хохотать, а я заткнулся на полуслове.
– Вы говорите по-русски? – спросила она. – Давайте знакомиться! Я
– Марьяна.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Ночь Голых Поэтов. Лекция доктора Солтера. Пресвятая Троица.
Певца-перверта мне все-таки удалось внести в список приглашенных.
Мы дали два интервью. Одно для Web-Free TV русской девушке Марьяне и ее оператору, другое – серьезной австрийской тетеньке из отдела новостей второго канала. До начала мероприятия еще оставалось время и мы вышли прогуляться в охваченный первым сильным морозом город. К стоящей напротив гостинице "Империал" подкатывали роскошные лимузины. Мелькали вспышки фотоаппаратов, как в кино. Там было скопление прессы и журналистского интереса. Кто-то успешно составлял нам конкуренцию.
– Давайте подойдем, – предложил я.
На фасаде отеля развевался бархатный транспарант с золотой надписью "Sport World Award".
– Смотрите, это же Мохаммед Али! – воскликнул Ив, указывая на идущего по красной ковровой дорожке, выкаченной из отеля, толстого негра.
А к отелю "Империал" подкатывали все новые спортивные знаменитости. Нам же надо было возвращаться назад. Час "икс" неминуемо приближался. Мы хотели расставить в пустующих нишах парадной лестницы несколько голых девушек. В вестибюле мы столкнулись с семьей доктора Солтера, только что прибывшей из аэропорта. Его жена была настоящей индуской, одетой в цветастое сари, а дети полуиндусами. Сам Солтер выглядел серьезным доктором лет сорока пяти в очках и с небольшим брюшком.
Вокруг него уже взволнованно бегала Клавка. Семью доктора незамедлительно отправили в отель "Хилтон", а самого доктора увели наверх в зал, чтобы определиться с местом выступления, хотя место уже было и без того определено заранее – он должен был стоять в центре. Была даже заготовлена специальная кафедра, с простым металлическим каркасом без стенок, чтобы зрители могли воочию видеть хуй лондонского психиатра. Доктор Солтер привез с собой научные слайды, которые нужно было проецировать на огромный экран длинною в девять метров, растянутый у него за спиной.
Мы удалились за кулисы раздевать девушек, предназначенных для стояния в нишах в качестве античных статуй. Пускать публику должны были начать в десять. До начала оставалось пятнадцать минут. Внизу у входа уже бушевала толпа. Было продано три тысячи билетов.
Расставить муз я решил сам, но по дороге мы были остановлены Клавдией.
– Что это такое? – строго спросила она.
– Голые музы, – ответил я. – Они будут стоять в нишах!
– Это уже чересчур. Я категорически против.
– Но мы ж договаривались! Я даже получил деньги на их оплату!
– Заплати им и отправь домой!
– Клавдия, ты что, сошла с ума? У нас же Ночь Голых Поэтов!
– Вполне будет достаточно лекции голого психиатра из Лондона и перформансов, не надо пугать публику заранее!
– Чем пугать? Голыми бабами? Да ты что?
– Все, я сказала…
– Клавдия, я ничего не понимаю!
– Владимир, смотри, у нас будет голый психиатр, будут ваши перформансы, танец пауков, будет ваше слайд-шоу с английскими поэтами, и этого вполне хватит! Ты понимаешь, что это первое мероприятие такого рада? Что сюда придет Клаус Бахлер – наш новый директор? А также директора всех венских музеев, интендант оперы, несколько министров и еще куча всяких важных людей! Я не хочу их излишне шокировать! Всему надо знать меру!
– Как можно кого-либо шокировать голой бабой в конце двадцатого века?
– Не спорь, я сказала – нет! Все! Разговор окончен!
– Клавдия! Это же абсурд!
– Если будешь перечить, позову секьюрити!
– Зови!
– Это что – бунт?
– Да!
Клавдия резко развернулась и в ярости убежала вниз, гневно сверкая по сторонам своим расходящимся косоглазием.
– Девочки, это гайки! – сказал я переминающимся с ноги на ногу голым музам, ангажированным мною из рядов наших моделей. – Сейчас вас выгонят на улицу!
– Голышом? – испуганно пискнула маленькая Софи Поляк, почесывая пальчиком свежевыбритый лобок.
– Владимир! – услышал я сзади себя голос Ива. – В чем дело?
– Нам запретили ставить девушек в ниши.
– Но это же идиотизм!
– Полный!
– Давай я поговорю с Клавдией. Где она?
– Попробуй, она пошла вниз.
– Ладно, – решительно сказал я, приседая, маленькой Софи. -
Становись мне на плечи, и я подсажу тебя в нишу.
Малышка влезла мне на плечи, осторожно опираясь руками на полированный мрамор стены. Я выпрямил ноги и с естественным любопытством поднял глаза. В этот момент мне в лицо что-то капнуло.
Сомнений не оставалось, это мог быть только пусси-джус. Причем, самый что ни на есть настоящий, а не суррогат – а ля Гадаски, свежий и натуральный, выжатый легким страхом высоты и нервным напряжением девушки. Софи сделала шаг вперед и оказалась в полукруглой барочной нише.
В это время внизу на лестнице обозначился Ив в сопровождении Клавки.
– Владимир, я распорядилась никого не пускать, – крикнула она мне издалека. – Люди будут ждать на морозе, пока ты не прекратишь произвол!
– Они действительно никого не пускают, – подтвердил Ив.
– Что же делать? – спросил я.
– Вынимай девушку из ниши, – сказала Клавка.
– Хуй с ними, – сказал мне по-русски Ив. – Давай не будем идти на конфликт.
Я чувствовал себя совершенно обосраным. Все начиналось с полной хуйни и это не предвещало ничего хорошего. Мы отступили, позорно сдав передовые рубежи Голой Поэзии. В зале за кафедрой стоял голый доктор Солтер, рассеянно перебирая страницы своей лекции, готовясь принять удар на себя.
У меня в кармане зазвонил телефон. Это был отец Агапит.
– Володя! Мы уже внизу!
– Скажи Барыгину, что Перверт внесен в списки. Он с вами?
– Да, с нами. Но с нами еще журналист Саша Соболев – венский корреспондент "Работницы" и "Крестьянки". Его не пускают, хотя у него есть удостоверение прессы!
– Почему?
– Говорят, что он должен был получить аккредитацию заранее в пресс-службе Бургтеатра! Ты не мог бы попросить у организаторов, чтобы его пустили?
– С организаторами у меня как раз серьезный конфликт. Нам только что запретили одну очень важную фишку. Конечно же, жаль, что читательницы "Работницы" и "Крестьянки" не получат вожделенный репортаж о ночи Голых Поэтов из Вены, но что я могу поделать?
Соболева не пустили, а Преподобный, Перверт и Барыгин вместе с толпой вскоре ввалили в зал. Я дал знак технику, и он включил слайд-проектор. За головой доктора Солтера обозначилась фотография мозга шимпанзе.
– Лэйдиз энд джентельмен! – провозгласил оратор.
Я прислушался. Доклад назывался – "Naked in Vienna". Солтер самозабвенно вещал, вставляя в английский текст немецкие слова и фразы, оперируя австрийскими реалиями. В его примерах фигурировали венские "хойриге" – аутентичные винные ресторанчики на краю Венского леса и "штурм" – невыбродившее молодое вино, с одного стакана туманящее мозги не хуже традиционной русской говниловки, традиционно изготовляемой в деревнях из куриного дерьма.
"As the British Physician Sir William Osler said, one of things that separates man from the animals is his desire to take drugs.
When was the last time you saw a Chimpanzee in a Heurige? Or an
Orang Utan drinking a glass of Sturm?" (Как отмечал британский физиолог Уильям Ослер, одним из признаков, отличающим гуманоида от животных, является желание принимать наркотики. Когда вы в последний раз видели шимпанзе в хойриге? Или орангутанга, пьющего стакан штурма?)
Публика похохатывала. Наглядным примером сказанного выступала всятая троица истинных гуманоидов – пьяные в сосиску Преподобный,
Перверт и Барыгин. Причем Барыгин был пьян меньше всех, Перверт больше всех, а Преподобный был где-то посередине. Барыгин был с фотоаппаратом. Преподобный с бутылкой виски. Не знаю, как его пропустили на входе. Наверное, он ее прятал.
– Мы затоварились на Техникерштрассе в российском торгпредстве, – сказал святой отец в джинсах, протягивая мне бутылку.
– Нет, спасибо, не надо.
– Техникерштрассе – это маленький рай! – продолжал Батюшкаф.
– Да, я тоже люблю это место.
– Хорошо, что туда не пускают австрийцев!
– Конечно, это же территория России.
– И алкоголь там дьюти-фри.
– Кстати, Шварценбергплац целых десять лет назывался площадью
Сталина, в период советской оккупации с 1945 по 1955 годы. А теперь мы устраиваем здесь выступление голых поэтов! – сказал я Перверту, чтоб поддержать знакомство.
Не оценив моего восторга, пьяный Перверт отнял у Батюшкафа бутылку и приставил ко рту, смачно пуская туда густые слюни. "Как хорошо, что я к ней не приложился", – подумал я, – "не то бы меня сейчас вырвало".
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Spider Dance. Демарш Перверта. Моцарт и Сальери.
После лекции голого психиатра свет должен был погаснуть. В глубине зала на ступенях подиума предстояло развернуться перформансу под названием "Spider Dance" (танец пауков), успешно зарекомендовавшему себя в Петербурге и Лондоне. Впервые мы станцевали его в "Манеже" в 1997 году, а затем на следующий год повторили на День Рождения Шекспира в театре Ай-Си-Эй. Когда мы падали вниз с двухметровой высоты, я сломал мои любимые синие очки.
Но успех был полным.
"They are coming" – разлилось по публике, в панике отхлынувшей от нас, идущих генеральским шагом под музыку Чайковского. Встряхивая яйцами, мы с Ивом и Тимом отбросили толпу зрителей метров на десять, а затем снова попятились назад, влезли на подиум и под удары гонга друг за другом попадали вниз. Мы танцевали под "Танец маленьких лебедей" из "Лебединого озера", раскоряками, опираясь на руки и ноги, выпятив вверх животы. Все трое длинноволосые, высоко закидывая ноги.
Хождение паучьим шагом требовало серьезной тренировки. Это были элементы русского языческого танца, приуроченного к весеннему севу и оплодотворению матери-земли, который обычно танцевали деревенские мужики-язычники, в то время, как бабы и дети лишь созерцали.
Языческие традиции вместе с матом – священным языком культа религиозного оплодотворения матери-земли, были затем запрещены православной церковью, их исполнение жесточайшим образом преследовалось. В память об этом мы расписали друг друга крестами.
Танцу сопутствовал народный фольклор, собранный нами на границе
Псковской и Новгородской области. Собирали с трудом, по слову, по фразе. Все, что передавалось в устной традиции от отцов к детям на протяжении многих веков.
Фразы мы повторяли по кругу, заканчивая все трехкратным сакральным заклинанием – "еб твою мать, еб твою мать, еб твое мать".
"Солнце взошло ясное" – провозглашал я.
"Солнце взошло ясное" – повторял Гадаски.
"Как пизда красное" – добавлял Ив.
"Хуй вам в жопу, козлы ебаные" – возвещал я.
"Будет сев хороший, заебись сев будет, невъебенный" – продолжал
Гадаски.
"Дождик пройдет ебаный, нассыт в землю-матушку" – подхватывал Ив.
"Я два года поле пахал, говном удобрял, говнецом сырым, говнецом вонючим" – заявлял я.
"Плуг навострял, хуй залуплял" – рецитировал Гадаски.
"Хуй дрочил, серп точил" – вторил ему Ив.
"Хуем трясти – колосья колосить" – завывал я.
"Колосья колосить – хуем дребендеть" – подвывал Гадаски.
"Пизду лизал – правду сказал" – подводил итог Ив.
"Еб твою мать, еб твою мать, еб твою мать" – орали мы в один голос.
И тут включалась музыка.
Но в этот раз музыка не включилась. Кексанул техник. После декламации сакрального текста, который многие в зале поняли без перевода, поскольку в Вене очень много славян – сербов, чехов, поляков, словаков, хорватов, болгар, македонцев и прочих, которым хорошо знакома праславянская языческая терминология, записи танца маленьких лебедей не последовало. Мы переглянулись и начали ползать без музыки. Это продолжалось пару минут. Затем – бум! Чайковский!
