– Гадаски прожил в Израиле четыре года и даже выучил пару арабских слов, – сказал я. – Его даже хотели забрать в армию воевать с арабами, но он каким-то образом отмазался.
– Каким?
– Если не ошибаюсь, он начал косить под идиота…
– И с тех пор так и не прекратил это делать…
Гадаски остановился, вынул из сумки табак и раскурил трубку. Он нас не видел. Мы ждали, что он станет делать. Но он просто курил.
Теперь мы все были в сборе, готовые к решительному прыжку в третье тысячелетие. Есть такое поверье, что как новый год встретишь, то так он и пройдет. Новое тысячелетие надо было встречать по-особенному. Надо было готовить план.
А Гадаски уже спускался распиздяйским шагом по марсельской лестнице, ставшей прототипом потемкинской лестницы в Одессе, построенной по образу и подобию марсельской, равно как одесский оперный театр был построен по образу и подобия миланской Ля Скалы.
Мы вышли из-под платана.
По дороге к дому Ив и Гадаски посрались. Гадаски хотел повести
Антилопу, а Ив ему не давал.
– Ты привык в Англии ездить по другой стороне дороги, а здесь
Европа, Франция, здесь правостороннее движение, а не левостороннее,
– мотивировал свой отказ француз.
– А я хочу попробовать, дороги пустые, ночь, – настаивал Гадаски.
– Нет, я не могу доверить тебе наши жизни, – упорствовал Ив.
– Кстати, а почему в Англии левостороннее, а везде в Европе правостороннее движение? – спросил я.
– Да потому, что англичане и французы соревновались между собой на заре автомобилестроения. И англичане ввели левостороннее движение назло французам, хотя самим им было так ездить неудобно. Ведь большинство людей правши. Даже по статистике при левостороннем движении гораздо больше аварий – причем процентов на тридцать. Это одна из человеческих глупостей, – сказал Ив.
Прибыв, наконец, в Бондоль, мы растопили камин, и раздавили привезенную Гадаски бутылку водки.
– Где я буду спать? – спросил Гадаски.
– Ты будешь спать в спальне моих родителей. Я сплю на маминой кровати, а ты будешь спать на папиной, – отвечал Ив.
– А где спит Владимир?
– Он спит в спальне бабушки…
Да, я снова спал в спальне бабушки. Над кроватью висел ее зловещий портрет. Нарисованная в полный рост, она зловеще выступала из темноты.
Как только все улеглись, я услышал странные шорохи. Открыв глаза, я узрел бабушку, стоявшую, словно на портрете, но у кровати. Мои волосы встали дыбом. Я закричал.
– Что случилось? – спросил, входя в комнату Ив.
– Бабушка, – дрожащим голосом отвечал я. – Она стояла вот здесь…
– Иди спать к камину. Там есть кауч, кушетка. Огонь еще горит и тебе будет не страшно.
Забрав одеяло, я перешел на кауч. Но я чувствовал, что дух бабушки бродит по дому. Всю ночь я не смыкал глаз, подбрасывая в огонь бревна, и к утру сжег почти всю сложенную в гостиной поленицу.
– Ты сжег все дрова, – сказал утром Ив. – Бери топор и иди на склон за сушняком, чтобы нам было чем топить вечером.
Взяв топор, я спустился по склону вниз и обнаружил там котлован.
– Что это за котлован? – спросил я, вернувшись с дровами.
– Это котлован сестры моей матери. Когда делили наследство, то моя мать предложила своей сестре забрать себе землю, а ей оставить дом. Так и решили. На земле вырыли котлован для нового дома, но разрешение на подвод дороги и коммуникаций от местных властей получить не удалось. В итоге, сестра матери осталась без дома.
Сестра обиделась, и они с мамой поссорились.
– Это же ужасно!
– Ничего страшного в этом нет, так принято в еврейских семьях – наследство получает тот, кто хитрей.
– Я думал, что дом принадлежал родителям твоего папы.
– Нет, дом принадлежал родителям моей мамы. Мой папа работал ассистентом у папы моей мамы и женился на моей маме.
– Ага!
– А знаешь, как моя мама стала француженкой?
– Как?
– Ее родители бежали из Германии от Гитлера во Францию, где в
1940 году родилась моя мама. А потом, когда немцы вошли во Францию, они бежали в Америку. Родившись во Франции, моя мама стала француженкой, а дед и бабушка, выйдя на пенсию, построили себе во
Франции дом. Будучи сыном своей мамы, я тоже стал французом.
– А твой венский дядя, он по папе или по маме?
– Дядя по папе, поскольку папины родственники родом из
Австро-Венгрии.
– А потом ты еще смешался с финнами.
– Да, я ебался с финнами и с неграми. Я не знаю, кто я, откуда я, зачем я, куда я, почему я?!?!?!?!
– Одним словом, ты – хуй знает кто!
– Нет, я – не хуй знает кто, я – хуй знает что…
– Ладно, давай лучше поедем за вином к виноградарям, ты говорил, что знаешь, где здесь можно очень дешево покупать хорошие домашние вина…
ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ
Поездка в Монте-Карло. Поход в казино. Миллениум в Ницце.
Взяв две пластиковые десятилитровые канистры, мы с Ивом поехали за вином. Гадаски все еще дрых. Он наверняка умудохался в дороге и хотел отоспаться, поэтому мы его даже не стали будить. Ив знал места и людей. Мы без труда разыскали пожилого пейзана, который завел нас в погреб и налил нам из бочки по канистре густого красного вина. За все удовольствие мы заплатили сущие копейки, франков шестьдесят или восемьдесят. В средневековом городке у подножия замка мы выпили по чашке кофе в местном кафе с видом.
Когда же мы вернулись на виллу, Гадаски уже вовсю плескался в бассейне. Голый и волосатый, словно абрамгутанг, он выскочил к нам из воды.
– Вы уже нашли местное казино? – поинтересовался он. – Или мы сразу же поедем в Монте-Карло?
– Вот, – возмущенно сказал Ив. – Я так и знал, что вы захотите играть! Хотите проиграть все деньги? Я категорически против! Мы приехали сюда для того, чтобы отдохнуть и посмотреть девушек, а не играть в казино.
– Мы сыграем всего только один раз, а потом будем смотреть девушек, – попытался успокоить его Гадаски.
– Нет, давайте сначала посмотрим девушек, а затем уже будете играть!
– А ты что – играть не будешь? Помнишь, как ты пошел с нами в
Лондоне в казино и выиграл хуеву тучу денег на рулетке?
– Это был всего лишь один раз. В первый раз всегда везет, а во второй я уже не пойду!
– Ладно, тогда едем смотреть девушек, – добродушно уступил упрямцу Гадаски. – Где они здесь гужуются?
– Надо посмотреть в Бондоле. Летом они обычно прохаживаются на променаде или лежат на пляжах. А сейчас я даже не представляю себе, что им делать…
Отдегустировав купленное вино, и плотно позавтракав, двинули в городок. Асфальтированная дорога тихо шуршала под резиновыми копытами Антилопы. Внизу под теплыми лучами декабрьского солнца сверкало лазурное Средиземное море. На пристани рыбаки продавали свежепойманную рыбу и фрукты моря – октопусов, креветок и прочую подводную нечисть.
Мы, не спеша, прошвырнулись вдоль пустынных песчаных пляжей, совершенно необитаемых. Лишь в небольшой полукруглой лагуне плескалась парочка толстых немецких пенсионеров.
– Их хабэ зайт фрайтаг кайнэн штухль гэхабт(у меня с пятницы не было стула), – жаловался немец своей супруге.
– Дас ист йа фюрхтбар(какой ужас), – отвечала она.
– Здесь нет девушек, – констатировал Гадаски.
– Давай поищем в деревне, – не унимался француз.
Обыскав всю деревню с ее немногими улочками и кофейнями, мы пришли к выводу, что необходимо выезжать в места скопления цивилизации.
– В Ницце есть университет, а значит – студентки. Давайте поедем туда и снимем там гостиницу, а затем попробуем снять студенток или туристок, туристки там тоже есть, – предложил я. – Миллениум тоже будем встречать в Ницце.
– Да, без баб скучно, – буркнул Гадаски.
– Хорошо, едем в Ниццу, – подвел черту Ив.
Наскоро собравшись, рванули в Ниццу. Через несколько часов уже под покровом звездной южной ночи прибыли на место. На бензоколонке у
Английской променады я с наслаждением отлил на росшую у обочины толстую пальму. С песчаной косы, уходящей в море, мигая огнями, взлетали самолеты. Одни взлетали, другие садились. Там был ницшеанский аэропорт.
Надо было искать отель.
Городской туристический офис на вокзале оказался уже на замке, тем не менее, распечатки с адресами отелей и частных комнат торчали на хлипком стенде у широкого окна на привокзальную площадь. Изучив цены и сверив пару адресов по карте, мы решили попробовать счастья в однозвездочном отеле "Willson", находившемся в центре, но предлагавшим комнаты по бросовым ценам.
К нашему изумлению отель "Willson" оказался довольно приличным заведением со всеми удобствами. Все номера были двухместными, но нам за небольшую плату принесли раскладушку, из-за которой сразу же вспыхнул ожесточенный спор между Гадаски и Ивом, ни один из которых не хотел на ней спать. Чтобы покончить с раздором мне пришлось принять соломоново решение и взять раскладушку себе.
Выйдя на следующее утро в город, мы обнаружили в нем большое количество итальянок. Им было недалеко. Они любили ездить в Ниццу на праздники. На галечном пляже у выхода из старого города состоялись первые знакомства. Ив выглядел довольным, деловито разминая в карманах залежалые яйца.
В Ницце кипела жизнь. День было решено посвятить культурной программе. Первым делом сходили в музей Матисса. Затем в музей
Шагала. Затем в музей современного искусства, где было много работ
Ива Кляйна. Было тепло и радостно.
– Когда пойдем в казино? – не унимался Тим.
– Давайте сделаем вылазку в Монако, например, завтра, а там и в казино сходим, – предложил я.
Вечером мы гуляли с тремя итальянскими бабами, которых подцепили на пляже, но затащить их в отель "Willson" нам не удалось. Они были пугливы. Итальянки любят, чтобы их окучивали. Хороши ницшеанские ночи. На Английской набережной прогуливаются прогульщики. На южном небе светят яркие звезды. На уходящую в море полосу аэропорта медленно садятся самолеты, замедляя при посадке свой лет и даже словно останавливаясь в какие-то мгновения в воздухе.
На площади перед оперным театром уже готовились к празднику – устанавливали привезенные откуда-то елки, посыпая их искусственным снегом, и макеты оленей, запряженных санями. Посередине уже стоял огромный блестящий глобус на карусельном механизме. Он будет вертеться, провозглашая наступление Миллениума. На нем были обозначены основные столицы мира.
Дорога на Монте-Карло змеилась вдоль моря. За окном мелькали роскошные виллы и живописные бухты. В Ментоне на границе с Италией мы выпили кофе и сходили в музее Жана Кокто. В Монако можно было пойти вдоль моря по променаде де Корбюзье – семь километров. Однако, лентяй Гадаски идти пешком отказался. Поэтому в княжество поехали на автомобиле.
После красот Лазурного Берега налепленные вплотную на небольшом клочке бетонные многоэтажки оставляли удручающее впечатление. Кроме княжеского дворца с роскошным парком и шикарного казино здесь не было ничего по-настоящему красивого.
– Не надо играть, – бубнил Ив. – Вы все проиграете…
Но, видя наше непокобелимое решение попытать счастья, он уступил.
– Ладно, идите, но я буду ждать вас ровно час. Если через час вас не будет, я уезжаю без вас. Будете добираться до Ниццы как захотите.
Опоздаете на Новый Год! Останетесь в Старом…
Француз не шутил. Он был самодуром и кайфоломом, избалованным извращенным буржуазным воспитанием в богатой еврейской семье. Мы от него зависели. И он этим пользовался. Тонкий садист, он остался читать газеты в просторном лобби казино, непринужденно развалясь в удобном кожаном кресле.
Мы разменяли по тысяче франков. За одним из столов для игры в
Black Jack имелись свободные места. Гадаски сел на первую, а я на последнюю руку. Это была удача. Теперь мы держали стол, имея возможность управлять игрой по-своему. Все шло как по маслу. Уже через десять минут перед каждым из нас лежала приличная куча жетонов. Дилер мешал карты. Шесть колод. Мы обменялись взглядами.
Интуиция подсказывала, что надо валить. Важно уметь вовремя остановиться. Удача движется по кривой – вверх-вниз. Прекращать играть следует на подъеме. В этом заключался главный секрет успеха.
Однако у нас еще оставалось довольно много времени. Соблазн поиграть еще был велик. Уходить было абсурдно. Переглянувшись еще раз, мы остались на боевых позициях. Гадаски спустил первым уже через полчаса. Затем спустил я. Мы все проебали. Покупать новые жетоны не имело смысла – лимит времени вышел.
Поджидавший нас Ив ничего не спросил. По выражению наших лиц и без того все было ясно. В Ниццу мы возвращались побежденными, а он – победителем. По ходу коня остановились закупить алкоголя, решили брать настоящий коньяк три звезды в удобных для питья с горла и распихиванья по карманам симпатичных бутылочках-четвертушках, произведенный в одноименной провинции.
Встречать Миллениум надо было в пьяном безобразии…
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
Ницца и Ницше. Миллениум в Ницце. Новый вид секса.
Ниццу любил Фридрих Ницше. Немецкий философ любил наезжать сюда осенью или зимой. Здесь он был влюблен в русскую женщину – хозяйку пансиона, в котором он обычно останавливался. В то время в Ницце было много русских. Зимовать в Ницце было тогда модно.
Ницше любил Ниццу. Отвечала ли Ницца ему взаимностью?
Философу это было не важно. Ему было важно лишь то, что взаимностью ему отвечала русская женщина.
Затем они рассорились. Затем расстались…
"Бог умер!" – провозгласил Ницше.
"В Париже живут парижанки -
Они элегантны, как птицы,
А в Ницце живут ницшеанки -
Коварны они, как лисицы…" – вспомнилось мне вслух по ходу приближения Антилопы Гну к месту нашего перехода в третье тысячелетие.
– Хуйня, – придирчиво заметил Гадаски. – Слово "лисицы" здесь не в жилу, просто ни в пизду, ни в Красную Армию, звучит пошло, хотя лисицы, конечно же, коварны, но есть, явно есть, должны быть животные и поковарней лисиц, например, куницы… Тоже в рифму будет…
– Я никогда не видел куниц.
– Что не исключает их коварства…
– Получается вычурно.
– Главное, чтоб не банально.
"В Париже живут парижанки –
Они элегантны, как птицы,
А в Ницце живут ницшеанки –
Коварны они, как куницы…"
Зимний день стремительно угасал, словно жизнь поэта. На синем южном небе зажигались далекие звезды. Судьбы русских поэтов трагичны. Их жизни оборваны на полуслове, их песни не допеты, их женщины пошли по рукам. Имеет ли смысл становиться поэтом? Одних убивают враги или завистники, других расстреливают, третьи загибаются в нищете и болезнях. Лишь один Иосиф Бродский достиг славы и денег, но он не успел ими в полной степени насладиться.
Бедняга, женившись на молодой понтоватой бабе, он подверг себя всем сопутствующим подобному акту передрягам. А когда ему стало хуево, она цинично ушла в Нью-йоркскую ночь, не поверив в искренность его сердечного приступа, ведь он так часто имитировал их, эти приступы, чтобы вызвать ее сострадание и сочувствие.
Вернувшись лишь на следующий день домой, проведя греховную ночь у ебаря, а может быть невинную у подруги, она обнаружила его околевшим, словно пса. Это была самая бесславная гибель поэта за всю историю русской литературы.
Быть поэтом не сулит ничего хорошего. Это пустая, бессмысленная трата жизни, которая, как показывает практика, дается всего лишь один раз. Так лучше быть простым распиздяем, пишущим стихи. И машина с тремя распиздяями приближалась к их заветной цели – нажраться, подурачиться и подклеить каких-нибудь баб.
Если бы Бродский попробовал опрощаться, а не корчить из себя гения, он бы наверняка протянул бы подольше, хотя к Голой Поэзии он явно бы не примкнул никогда, для этого он был чересчур ограничен интеллектуально.
Я украдкой разглядывал лица своих попутчиков, на которых лежал отчетливый отпечаток самых низменных инстинктов. Люди-уроды… Мне всегда нравилось собирать вокруг себя подобные персонажи, поскольку они несравненно интереснее людей ординарных. Термином 80-ых годов их можно было бы определить "глюковыми" людьми, то есть людьми, способными издавать "глюки" – совершать абсурдные, неадекватные поступки. Сейчас этот термин почти не употребляют. А жаль!
Люди-уроды – гораздо более общее понятие, охватывающее весьма широкие категории народонаселения.
Ив одной рукой держался за руль, а другой подсознательно разминал яйца, готовясь к предстоящему вечеру. Тим, надув щеки, о чем-то напряженно размышлял, при этом следы тяжелой умственной работы отчетливо отражались на его простодушной физиономии врожденного идиота. Капельки пота выступили у него на лбу. Вероятно, он все еще считал карты, переваривая горечь своего проигрыша в казино Монте-Карла.
Лицо Ива мечтательно застыло, его рука крепко сжимала под брюками собственный хуй, словно рычаг переключения коробки скоростей. Я вспомнил теорию чеховского ружья, высказанную, если не ошибаюсь,
Станиславским – "Если в начале пьесы у Чехова на стене висит ружье, то рано или поздно оно должно выстрелить". Рано или поздно…
Ружье Ива было готово к пальбе. И неприхотливым чеховским пьесам с одиноким выстрелом в финале он явно предпочел бы полнометражный американский боевик с бесконечными ожесточенными перестрелками.
За окнами автомобиля окончательно смерклось.
Ночная красавица Ницца вынырнула из-за поворота, когда наш автомобиль обогнул высокий холм, на вершине которого, сложив на груди руки, стоял бронзовый Герцен. Сей русский житель Лондона с немецкой фамилией, как было тогда принято в приличном английском обществе, зимовал на Ривьере, опубликовав здесь в 1851 году свое самое известное произведение – "Развитие революционных сил в России" и упокоившись затем на кладбище Шато.
Антилопа прошуршала своими старыми копытами вдоль Английской набережной, найдя себе стойбище неподалеку от русского собора-пряника на авеню Николая II, в котором ныне хозяйничали раскольники-евлогиане, отправляя службы по-французски и подчиняясь
Константинопольскому Патриарху. В просторном церковном доме, расположенном на огороженной высоким забором территории собора по слухам, распускаемым русскими ницшеанцами, разыгрывались оргии французских педерастов – служителей русскому Богу, нашедших себе здесь приют.
Содом и Гоморра правили миром в уходящем тысячелетии, и царствию их не будет конца в будущем, даже если перейдет этот собор под юрисдикцию московскую и назначат сюда какого-нибудь ебископа из отдела так называемых "внешних сношений" МП – пидоргана и кагэбэшника. Например, молодого певчего Иллариошку – выпускника московской консерватории по классу флейты и баяна, подпевавшего в
Загорске в церковном хоре и замеченного митрополитом Кириллом, им же отпедерастенного и рукоприложенного, отправленного затем в Нью-Йорк представлять Русскую Церковь в ООН. Пути порока неисповедимы…
Английская набережная набухала толпами праздных прогульщиков, не знающих, как скоротать время до наступления уникального момента в их жизни – смены тысячелетий. Они сливались со всех сторон по улицам и переулкам, из парадных домов и отелей, чтобы потереться друг о друга телами, походить по променаде туды-сюды, позырить на стадо бутафорских оленей в лесу навезенных с окрестных Альп срубленных елок на просторной площади перед зданием оперного театра, полюбоваться на огромный стеклянный шар, символизирующий землю, обмотанный какими-то яркими обмотками. Мы бессмысленно волоклись за четырьмя молодыми америкосками, перебрасываясь с ними пустыми фразами, вернее, перебрасывались Тим с Ивом, а я плелся сзади, заставляя себя гаденько подхихикивать их сальным шуткам.
Затем мы сидели на песке пляжа, посасывая коньяк изгорла, строя планы на выебение каких-нибудь красивых баб – француженок или итальянок.
– Всегда лучше иметь дело с красивыми бабами, чем со страшными, – рассуждал Гадаски.
– Ты имеешь ввиду – приятней? Спору нет, – отвечал ему я.
– Нет, не в этом дело! У страшных больше комплексов и заебов, их сложней раскрутить на еблю. Их приходится дольше уговаривать, а красивые легче дают и от них проще затем отвязаться. Они знают себе цену, они легко найдут себе мужика. А попробуй-ка отделаться от выебанного страхоебища, которое будет потом за тобой бегать, звонить, пускать сопли, писать тебе стихи и письма, пытаться у тебя поселиться или поселить тебя к себе?
– Но зато к красивым привязываешься сам, пытаешься удержать, начинаешь страдать, разве не так? – возражал я.
Вокруг взрывались петарды, хлопали хлопушки, в небо взлетали ракеты. Мы пиротехнику не закупили. Почему-то не пришло в голову, а то можно бы было что-то поджечь или взорвать.
– Уже без двадцати двенадцать, – заметил Ив. – Надо идти к шару!
Чем ближе мы подходили к шару, тем плотнее становилась толпа. А шар вдруг зажегся яркими огнями материков и начал вращаться.
Разносимый усилителями мужской голос молол какую-то французскую белиберду. В какой-то момент я вдруг стал его понимать, это был счет по убывающей, сорвавшийся вдруг в истерический крик – "бон анне",
"буэно ано", "хэппи нью иар" и так на разных языках. Вокруг захлопали пробки бутылок с шампанским, все загремело, закричало, небо взорвалось оглушительным фейерверком. Все пили и обнимались, мы тоже обнялись.
Неожиданно рядом с нами вынырнули наши знакомые америкоски с бутылками шампанского в руках. "Вэар йор глассис?" – спросила меня одна из них, предлагая куда-нибудь налить. В ответ я сложил руки в пригоршню и протянул ей, при этом подобострастно бухнувшись на колени прямо на асфальт. Гадаски и Ив последовали моему примеру.
Девки с хохотом наливали нам в пригоршни, а мы жадно пили, словно дикие звери, золотистую жидкость – похожую на мочу молодых олених. А в их рюкзаках оказались еще бутылки, они основательно затоварились, словно предчувствовали что-то. В знак благодарности мы дали отсосать им из наших бутылок коньяк. Мы обнимались, целовались, кричали друг-другу в уши различные глупости, нам было весело и по-настоящему хорошо.
Мы сладострастно лизали их сладковатое шампанское с наших пиздообразно сложенных вместе ладоней, а они самозабвенно отсасывали наш коньяк из хуеподобных бутылок. Мы словно бы занимались сексом. И мы им действительно занимались. Это был секс в особо извращенном виде – новый вид секса нового тысячелетия…
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
Танцы на битом стекле. Buenus Anus! Car Walking.
Зимнее небо Ниццы пылало огнями фейерверков, где-то сбоку бешено вращался бутафорский глобус, из репродукторов неслась попсовая музыка. Плотная толпа пьяно качалась, вливая в себя кубометры спиртного. И не было ей ни конца, ни края. Но неожиданно прямо у меня перед глазами замаячил просвет. Впереди была пустота.
Неизвестно кем и как организованный круг пустоты зиял из-за людских голов. Круг был круглым. И в этот круглый круг пустой мостовой летели пустые бутылки. Некоторые из них с треском разбивались вдребезги, другие подпрыгивали, падая в быстро растущую кучу битого и небитого стекла. Я захуярил туда свою высосанную америкосками стеклотару, остальные последовали моему примеру. Но бутылка моя не разбилась.
– Бля! – заорал я и бросился добивать ее титановыми носками своих массивных британских шузов. – Бля! – орал я, дробя другие уцелевшие бутылки.
– Бля! – заорали Ив и Тим, выскакивая в середину круга.
Вокруг нас шлепались разнокалиберные пузыри, разлетаясь фонтанами осколков и брызг. Но пьяным нам это было до задницы. Полностью охуевшие мы танцевали на битом стекле, словно индийские йоги, высоко прыгая под музыку и одобрительные крики толпы. Мы хватали целые бутылки с земли и с ожесточением хуярили их об асфальт. А вот Ив развернулся лицом к свистящей и улюлюкающей публике, знаком показывая, чтоб бутылки кидали ему. Он хватал бутылки в воздухе, словно цирковой жонглер перекидывал их Гадаски, который перекидывал их мне, а я ебашил их со всей дури себе под ноги. Мы могли остаться без глаз, но каким-то парадоксальным образом не остались. Мы были словно заговоренные, беснуясь в центре стеклянного ада.
– Очки, мои очки! – завопил неожиданно Ив.
Неудачно словленная бутылка сбила с него очки. Новые, красивые, дорогие очки, купленные им в Праге, которые ему так шли! Ведь до этого он носил старые, покоцаные, залепленные изолентой студенческие окуляры. Бедняга… Подслеповато бросился он на четвереньки, чтобы найти их в груде битых бутылок. Так поступать было рискованно. Я схватил его за руку и силой вытащил из адского круга обратно в теплую плотную человеческую толпу.
– Ты охуел, ты их уже не найдешь! Хочешь остаться слепым? Это же опасно! Дурак!
– Я их найду, найду… – истерически верещал несчастный француз.
– Это же лучшие очки в моей жизни!
– Послушай, мы придем сюда утром и обязательно их найдем…
– Ладно, – вдруг протрезвевший от горя Ив грустно достал из кармана свои старые, склеенные изолентой окуляры.
К нам подошел Тим.
– А где же наши телки? – не на шутку встревожено спросил он.
– Похоже, мы их потеряли. Надо искать других. Идем!
Толпа на площади была уже не такой плотной. Она шевелилась, медленно растекаясь в разные стороны. Отдавшись ее течению, минут через десять мы вынырнули на авеню Жана Медицина.
– Бон анэ! Буэно анно! – кричали люди друг другу. По преимуществу все были французами или итальянцами. Лишь изредка, совершенно не в такт общей поэтике слышалось режущее ухо английское – "Хеппи нью еар"…
– С новым годом! – прокричал Гадаски каким-то девушкам, испугав и отпугнув их сим неуместным криком.
– Дикус! – обозвал его Ив.
Когда Ив не знал нужного русского слова, он его просто выдумывал на ходу. Часто получалось очень смешно. Так, он мог сказать, например – "твои носки гниляют" или назвать бегемота "гиппопотом".
Неологизмы Ива стоило бы записать и издать, они могли бы значительно обогатить русский язык.
– Не надо пугать девушек, – сказал он. – Это понятно, что мы иностранцы, но мы должны быть интересными для них иностранцами, а не страшными иностранцами. Девушки всех стран любят интересных иностранцев, а страшных иностранцев бояться.
– А как же нам быть интересными, а не страшными? – скептически спросил Гадаски. – Я хочу кричать по-русски, чтобы меня кто-то мог понять, польки какие-нибудь, например, или чешки…
– Если польки или чешки поймут, что ты русский, они тебя просто испугаются, разве ты забыл, что делала советская армия в Польше и в
Чехии?
– Так это ж не я делал…
– Ладно, предлагаю выработать наш клич. Конечно, мы могли бы кричать и по-французски, но тогда мы потеряем свою идентичность.
Надо, чтобы они думали, что мы какие-нибудь португальцы, что ли…
– А как может быть "новый год" по-португальски? – полюбопытствовал я. – Наверное, какой-нибудь "буэнус"…
– Буэнус… Буэнус… – Ив словно бы пробовал слово на язык, катая его во рту, будто конфету. – Анус… Буэнус анус!
– Буэнус анус! – радостно подхватили мы. – Буэнус анус!
Теперь наши добрые "анусы" витали в поэме Миллениума, органично вплетаясь в общую стихню массового веселья. Теперь нам было, что сказать человечеству, и мы говорили ему – "Буэнус анус!". Мы откровенно бросали ему в лицо т о, что оно заслуживало.
– Начинается эпоха водолея, – сказал Гадаски. – Время, благоприятное для творческих личностей. Я читал он этом в одной английской газете.
– Хуйня, – скривился француз. – Досужие вымыслы бульварной прессы! Для творческих личностей все времена неблагоприятны!
Продираться сквозь тусующее человечество становилось все трудней.
Чтобы перевести дух, я остановился и прислонился к платану.
– Устал? – обернулся Ив.
– Да, устал, очень-очень устал, я люблю ходить собственными путями, и путь в толпе мне противен, я чувствую, что я теряю себя.
Толпа безлика, даже хватая женщин за гениталии, ты не можешь их удержать, их тут же уносит прочь, и ты не успеваешь запомнить даже их лица. Я не хочу идти дальше, я буду стоять под деревом, пока улица вновь не станет пустынной. Смотри, даже дорога запружена.
– Свой путь? Ты можешь, например, залезть на дерево. Это и будет твой путь, – хихикнул Гадаски. – Другого пути я не вижу. Наряду с путями, которые мы выбираем, существуют пути, которые выбирают нас…
– Стоп! – воскликнул Ив. – Я знаю, что делать! Однажды в
Нью-Йорке один мой кузен показал мне, как делать car walking! Ха-ха, мы делаем car walking!
– Что такое – car walking?
– Смотрите, я вам сейчас покажу, что такое car walking!
В следующее мгновение Ив одним махом вскочил на капот одной из стоящих вдоль обочины машин. И вот он уже шагал по машинам, перепрыгивая с одной на другую вдоль авеню Гамбет.
– Теперь я понимаю, что такое car walking! – расплылся в довольной улыбке Гадаски, следуя дурному примеру нашего друга.
– Car walking! – закричал я, устремляясь за своими друзьями.
Мы шли вне толпы в другую сторону ее течения, высоко возвышаясь над ней, словно боги, читая неподдельное восхищение и благоговение на тысячах и тысячах запрокинутых под нами лиц, провозглашая наше жизненное кредо свободных художников и распиздяев понятным всем языком:
– Buenus anus! Car walking! Buenus anus!
И вот за нами уже потянулась муравьиная тропа последователей, гремя крышами попираемых ногами ницшеанских автомобилей. Дойдя до перекрестка, мы спрыгнули, свернув в одну из менее наводненных народом боковых улочек, ведущих в сторону дешевого отеля "Willson", в котором нам предстояло провести первую в новом тысячелетии ночь, так сказать – не солоно ебавши…
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
Прощай, Бандоль! На пути в Вену. Проституты.
По дороге в Бандоль Гадаски и француз не на шутку посрались. Очки мы так и не нашли. Придя часов в одиннадцать утра на площадь, мы увидели там уборочные машины, сгребавшие груды стекла и мусора.
