Мы спустились вниз, построились в линию и пошли на зал. Народ отхлынул. Я шел по левому флангу, Ив впереди, Гадаски по правому.
– Суки! – услышал я громкий крик, заметив краем глаза, что на правом фланге происходит какая-то потасовка. – Пустите меня! Бля! На хуй! Уроды!
Но я не сбавил генеральского шага, высоко подкидывая яйца в погоне за какими-то визжащими девками. А затем мы отступали назад.
Уже за кулисами я услышал восхищенный рев публики.
– Что там произошло? – спросил я Гадаски, еще не успев отдышаться.
– Пьяный Перверт хотел ударить меня ногой по яйцам!
– Да ты что? Правда?
– Я по-настоящему пересрал… Думал, что мне пиздарики! Он что-то еще орал. Но его удержали.
– Блядь! Я оторву ему яйца! Будет переучиваться не на бас, а на
"il castrato"!
Натянув штаны, я отправился разыскивать Перверта, чтобы дать ему пиздюлей. Вокруг, подогретая пластинка ди-джеев, вовсю колбасилась молодежь. В стороне стоял директор Бургтеатра Бахлер с директором
МАК-а Питером Номером и директором Кунстхалле Матиасом Матом, с испугом наблюдая за происходящим. В самой гуще толпы Преподобный воодушевленно танцевал какую-то девку, тряся головой и выделывая коленца.
– Где этот урод? – спросил я Преподобного.
– Его увел Толя Барыгин…
– Вот сволочь!
– Он перепил. Мы были на Техникерштрассе. А это моя новая знакомая Беттина, только что познакомились, знакомься…
Я познакомился с Беттиной. Ей было на вид около тридцати. Она была немкой.
– Вы были великолепны! – сделала мне комплимент Беттина.
– Спасибо, – сказал я. – Мы старались.
– Барыгин много фотографировал. Должны получиться неплохие снимки, – заявил Батюшкаф, кладя руки Беттине на талию.
Тут я увидел Будилова с Элизабет.
– Я завтра уже уезжаю, – грустно сказал Будилов.
– А она? – полюбопытствовал я.
– Она приедет ко мне на Новый Год! На Миллениум.
– А где ты ее поселишь?
– У себя в комнате.
– А Мира?
– Переживет. Она же восточная женщина. Там у них в Осетии у мужчины может быть несколько жен. Две, или даже четыре.
– Я не уверен, что все будет так просто…
– Знаешь, у Ольги был день рождения…
– И снова пришли женихи?
– Нет! Пришли просто ее друзья.
– А Юра приходил?
– Нет. Приходил Мельников с женой.
– Отвратительная баба.
– Да, она хвалила Пелевина, говорила, что в Москве это сейчас очень модно – читать его книги.
– Хуйня на постном масле, бредни совка-наркота.
– Пока она распускала там все свои охи да вздохи, пытаясь казаться крутой интеллектуалкой, Мельников заперся с Бланкой в туалете!
– Да ты что!?
– Да, потом она почувствовала, пошла, стала стучаться, а они не открывают.
– Атас!
– Она кричит – "Андрюша! Андрюша! Что вы там делаете? Откройте!"
А они не открывают. Затем Бланка выскочила, вся красная, и к себе в комнату нырь. А фрау Мельников кричит – "Мерзавец, как ты мог?!" И его по морде ударить норовит. А Мельников говорит – "Киса, так ведь ничего же не было!" А она – "Как это ничего не было?! А зачем же вы закрывались?" "Да так" – говорит Андрюша, – "Бланка мне без свидетелей рассказать хотела, как Вова Толстой с ней нехорошо поступил!" "Ах, снова этот подонок!" – задрожала мелкой дрожью от ненависти фрау Мельников. – "Что же он ей сделал?" "Да ужас, ужас!
Такое, что даже язык не повернется повторить! А ты помнишь, Киса, как он хотел меня отравить?!" "Конечно, такое забыть невозможно!"
– Вот уроды! Это они сейчас всем рассказывают, будто бы я
Андрюшеньку отравить пытался. Эдакий Моцарт он якобы, а я – Сальери!
Рассказывают, будто бы я ему завидовал, как художнику, будто бы его
Хундертвассер больше любил, и что я из-за этого решил его погубить…
– Ольга тоже расспрашивать сразу стала. Заинтересовалась. Потом весь вечер только это и обсуждали, какой ты негодяй, и так далее, и тому подобное… Короче, перевел он на тебя стрелки.
– Ну и хуй с ними! Пошли они все в жопу!
– А ты не расскажешь, что в действительности произошло?
– Это долгая история. Но смешная. Потом расскажу. Нам сейчас снова выступать надо. Прости, Будилов, надо опять идти переодеваться, вернее раздеваться…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Заика Мельников и Заикина жена. Гайка. Печенье с травой.
Хер Мельников внешне был похож на козла. А его козлиная борода подчеркивала это сходство. Еще он заикался. Но заикался не всегда, а только тогда, когда ему было выгодно. Когда он не знал, что ответить или когда хотел показать, что хочет сказать что-то умное, но просто не может это артикулировать. Мельников был заикой, но фамилия
Заикина по иронии судьбы досталась его жене, которая не заикалась.
Дифтонг "аи" немцы традиционно произносят как "ай", поэтому в
Австрии ее часто называли Зайкиной, на что она злилась и пыталась всегда объяснить, то Зайкина и Заикина – совершенно разные вещи. В итоге ассистент Хундертвассера, которого она регулярно досаждала своими картинками, стал звать ее – фрау Мельников.
Фрау Мельников была подлой мерзостной тварью, перманентно гноившейся нескрываемой патологической завистью. Завидовала она всему, чему только можно было позавидовать. Она просто вся сочилась недоброжелательностью и гнусностью. И она тоже хотела поступить в
Академию, причем непременно к профессору Хундертвассеру. Она поступала к нему каждый год. И каждый год она не поступала.
Сам Хундертвассер боялся ее как огня, поручив общение с ней своему ассистенту херу Дреслеру. Именно ему носила фрау Мельников свои новые работы, чтобы он посмотрел и дал им свою оценку. Хер
Дреслер всегда пытался ее избежать, но она была настойчива, поскольку ей больше нечем было заняться.
Несчастный, толстый хер Дреслер, как он от нее отмахивался, ссылаясь на то, что у него нет времени! Как он пытался отделаться от оценки ее работ и от нее самой! От просмотра ее очередных творений он приходил в ужас и говорил ей, что это ужасно. Но фрау Мельников всегда говорила – "Варум?", чем приводила его в бешенство.
"Хер Мельников" – отчаянно кричал он, – "Уберите от меня вашу фрау! Пускай она поступает в другой класс!" "Но она хо-хо-хо-хочет к нам" – заикаясь, тряс козлиной бородкой хер Мельников.
Хер Мельников искренне любил свою фрау, с которой они были знакомы еще со школьной скамьи. А познакомились они в Кремлевской школе. Будучи отпрысками советской номенклатуры, Андрюша и Ирочка были определены в элитное учебное заведение и посажены за одну парту, за которой они просидели вместе от первого до последнего класса. После окончания школы они поженились. Затем приехали в Вену, чтобы здесь устроиться, поскольку жить в Москве стало с некоторых пор опасно и некомфортно. Приехали они уже со своим выебышем -
Гошей, симпатичным лопоухим мальчиком лет четырех. Деньги получали из Москвы. Хер Мельников утверждал, что он – двоюродный брат политика Егора Гайдара. Как бы то ни было, деньги у них водились.
Андрюшенька вскоре поступил в Академию, а Ирочка не смогла. Она повторяла свои попытки ежегодно, но в итоге решила завести себе галерейку и сменить неблагозвучную фамилию. Она долго напрягала мозги и в итоге придумала себе псевдоним – Рина Грин. Затем они с
Андрюшей сняли похожую на могильный склеп лавку гробовщика, собравшегося на заслуженный отдых, который выбил им на черной могильной плите над входом пугающую надпись "Garerie Rina Grin".
Слово "грин" – писалось не как английское слово "зеленый", поскольку означало не зеленый цвет, а любимого Ирочкиного писателя -
Александра Грина, книгой которого "Алые паруса" она всегда восхищалась.
В этом-то кладбищенском склепе, в котором фрау Мельников проводила часы своего бесконечного досуга, памятной осенью 1998 года и произошла та история с отравлением Андрюши, о которой они потом повсюду трындели. Они разработали целую легенду, согласно которой, я действовал по некому коварному плану, желая погубить своего конкурента – второго русского в классе Хундертвассера. И только из-за того, что он, якобы, был очень талантлив и являлся любимым учеником профессора, а я ему якобы за это завидовал. Одним словом, переложение истории Моцарта и Сальери, все та же схема, только персонажи другие.
К этому стоит еще добавить, что Мельников постоянно любил муссировать тему о том, что многие художники становятся знаменитыми лишь после смерти, приводя в пример Ван Гога и Шиле. И намекая на то, что он после смерти тоже таким станет.
В августе 1998 года в России разразился очередной финансовый кризис, в результате которого наебнулось огромное количество банков.
На какое-то время Мельниковы испытали некоторые материальные трудности, но только до тех пор, покуда не нашли неиссякаемый источник денег – карту "Visa" одного из московских банков. Платежи по кредитным карточкам "Visa" принимались почти во всех западных магазинах и продавцам, даже слышавшим о кризисе в России, было неизвестно, какой банк наебнулся, а какой нет, тем более что сама система "Visa" находилась в Нью-Йорке и деньги они получали оттуда, а не из России.
"Даже если наебка откроется, они все равно получат свои деньги от
"Visa", поскольку там остались депозиты российских банков" – заявлял
Мельников. Его система по выдаиванию денег из кредитной карты была предельно проста. Он заметил. Что в некоторых магазинах есть прямая связь по Интернету с базами данных "Visa", а в некоторых карточки просто "катают", то есть прокатывают через машинку, чтобы снять копию с выпуклой стороны карточки, чтобы потом получить деньги через банк.
Всем своим знакомым он стал предлагать выгодный шопинг в магазинах, где "катают", на его кредитную карточку за половину цены.
Получалось, что он как бы "платил" за все по полной, а ему надо было отдать затем наличными только половину суммы.
Он составил список магазинов, где он уже побывал, чтобы ненароком не нарваться на неприятность. Система же действовала безотказно.
Когда всех, кого только могли, отоварили по уши, дошла очередь и до меня. Чтобы объяснить все в спокойной обстановке и убедить меня сделать подобный жопинг, Мельников однажды пригласил меня вечером на бутылку водки в галерею своей жены, загадочно пообещав, что хочет обсудить одно тайное и крайне выгодное для всех нас дело.
Раздираемый любопытством, я пришел пить водку. Но одной бутылки нам оказалось мало. Пришлось бежать на вокзал за следующей. Там, в ночном магазине для путешественников была только гадость – очень подозрительная на вид водка непонятного происхождения. Подумав, мы решили, что не отравимся, и скинулись на бутылку.
Тут мне позвонила Гайка – моя знакомая немка, которую так в действительности звали. Такое вот немецкое имя! Правда, по-немецки начинается оно буквой "х", а не "г", но на русский язык транслитерируется буквой "г", согласно правилу, что начальная буква
"х" во всех именах собственных иностранного происхождения должна передаваться буквой "г". Например – Гамбург, Гессе, Гейне, гер, гомосексуалист, гомик…
Хотя, на самом деле, должно было бы быть – Хамбург, Хессе, Хейне, хер, хомосексуалист и хомик…
Данное правило кажется мне неправильным, поэтому я его иногда игнорирую, по крайней мере в таких словах как "хер" и "хомик". В случае же с Гайкой я прилежно следовал правилам русского языка и русского этикета, время от времени накручивая ее себе на болт.
Похоже, она звонила именно за этим.
– Я испекла очень вкусное печенье с травой, потому что знаю, что ты не куришь, хочу подарить тебе невыносимый кайф, – интригующе прошептала она в трубку. – Ты хочешь попробовать?
– Хочу. Мы сейчас с Мельниковым пьем водку. Подъезжай!
– Ой, с водкой это будет не очень хорошо…
– Ты думаешь?
– Я в этом уверена.
– Ну и что?
– Ладно, сейчас подъеду.
Через полчаса она привезла нам целый пакет еще теплого, пахнущего канабисом печенья. Выращиванием травы занимался ее друг Горст вместе с корреспондентом НТВ в Австрии Максом Сушкиным. На пару с российским тележурналистом, у которого он числился оператором, он снимал не репортажи о событиях в Вене, а одну из двух квартир на последнем этаже небольшого дома окраине города. В другой – жила семья Сушкина. На плоской крыше над их квартирами они разбили целую плантацию, где выращивали различные сорта конопли.
– О, прянички! – обрадовался Андрюша, и его правая рука с птичьим безымянным пальцем, похожим на коготь динозавра, была у него такая патология – один из пальцев руки, доставшийся в наследство от далеких предков, был наделен страшным, острым, как нож, ногтем, потянулась к печенью.
Говорят, такое бывает. У некоторых людей якобы даже растут хвосты. Некоторые рождаются с волчьей пастью. Мой одесский приятель
Витя Француз по его утверждениям родился с копытами, которые ему потом ампутировали врачи.
– Эти прянички с травой! Много не ежьте, тем более под водку!
Одного-двух хватит, – предупредила Гайка.
Но Мельников не слушал, пожирая печенье со скоростью голодной собаки.
Посидев с нами минут двадцать, Гайка ушла, очевидно, поняв по моему состоянию, что на накручивание на болт в этот вечер вряд ли можно рассчитывать.
Когда же пришла фрау Мельников, хер Мельников меня уже уговорил.
Я был согласен закупиться в полцены на его кредитную карточку. Сам он уже был в неадеквате – глаза его закатились, из приоткрытого рта лезла зеленоватая пена, а ястребиный коготь на правой руке впился в стол, сняв с полированной поверхности глубокую тридцатисантиметровую стружку.
– Андрюша опять перебрал, – вздохнула Ирочка, с умилением глядя на охуевшего от алкоголя и травы супруга.
– Но он мне все объяснил, я согласен, – сказал я. – Завтра мы пойдем делать шопинг, а затем я отдам ему половину суммы.
– Нет, Володя, так не пойдет! – категорически заявила мне фрау
Мельников. – Никаких потом! Или ты сейчас дашь мне деньги вперед, или же Андрюша никуда с тобой не пойдет!
– Вы что, мне не доверяете?
– Кажется, я тебе ясно сказала.
– Хорошо, мы можем пойти к банкомату и я что-нибудь сниму.
– Что-нибудь нам не надо! Из-за незначительных сумм Андрюша даже не станет париться. Сними десять тысяч!
– Десять тысяч я снять не могу, у меня дневной лимит – пять.
– Ладно, снимай пять!
Оставив Андрюшу корчиться в судорогах, мы пошли к банкомату, и я снял и отдал ей пять тысяч. Она взяла деньги и вернулась в галерею, а я пошел домой. Голова у меня кружилась, повсюду чудились странные глюки. При том при всем, что я съел всего два печенья.
Когда я позвонил на следующий день, чтобы договориться о шопинге, я узнал следующие подробности – оказывается, когда она вернулась назад, он валялся на мерзлой земле в заднем дворе и грыз кусок оставшегося от гробовщика гранита. Почуяв неладное, она вызвала
Скорую Помощь. Бутылку с остатками водки она захватила с собой, требуя немедленной экспертизы отравленного напитка. В госпитале
Андрюшу увезли в реанимационное отделение, а водку забрали в лабораторию.
Фрау Мельников плакала и молилась Богу, хотя, воспитанная в партийной семье атеистов, в Бога не верила. Когда к ней вышел доктор, она с надеждой простерла к нему руки.
– Он будет жить? – вопрошала она, обливаясь слезами.
– Жить? Будет, будет! – уверенно сказал доктор.
– А ему очень плохо?
– Это вам плохо, а ему – хорошо!
– Я вас не понимаю! – восклицала несчастная. – А водка? Вы обнаружили в ней яд? Каковы результаты анализа?
– Водка нормальная. Зато анализ крови вашего мужа кое о чем говорит…
Она ничего не поняла. Мельникова оставили на ночь в больнице, отпустив домой только на следующее утро. Мы пошли с ним за покупками, но не смогли отоварить всю сумму за один раз, поскольку его сильно мутило.
Придя домой, он застал сына Гошу и жену на рогах – они, ничего не подозревая, сожрали остатки печенья с чаем. Но Скорую Помощь он вызывать не стал, объяснив Ирочке что к чему. Через несколько дней им прислали счет за больницу, поскольку медицинская страховка не брала на себя расходы, связанные с последствиями употребления наркотиков.
Во всем они обвинили меня. Остаток суммы мне так и не отоварили, под предлогом того, что я будто бы причинил им материальный и моральный ущерб.
Вот как все было на самом деле. И если и винить кого-либо в этой ситуации, то тогда уж Гайку, хотя ее вины там тоже не было, поскольку она предупреждала.
В рассказах же Андрюши и Ирочки, которые они усердно распространяли по Вене, все выглядело абсолютно по-другому, да и хуй с ними и с их шопингами, родственниками, бабками, кредитными картами, галереями и т.д. Среди новых русских я почти не встречал приличных людей. Как правило, это были люди-уроды…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Рожденные голыми. Новый конфликт. Предложение Гейгера.
Будилову повезло, он уезжал, так и не встретив Карин, что было чудо, словно бы в монастыре, когда он бросил пить и исповедался
Преподобному, а затем причастился, его взял под свое крыло ангел-хранитель, уберегший его от прыщавой австрийской фурии и наградивший доброй, пиздатой датчанкой Элизабет.
Он выглядел помолодевшим, отъевшимся и наебаным впрок, хотя, конечно, впрок не наебешься. Я обнял старого друга и пожелал ему счастливой дороги. Было немного грустно. Следующий перформанс был запланирован на полночь. Надо было идти за кулисы. В гримерке уже сидели голые девки, подкрашивая себе морды лица. Я снял штаны и похлопал головкой члена по хорошенькой головке маленькой Софи Поляк, подводившей помадой пухлые губки, сидя на пуфике.
– Владимир, – услышал я у себя за спиной голос Клавдии. – Вашего выхода не будет!
– Как это понимать? – остолбенел я.
– Публика уже танцует, не стоит их прерывать.
– Как это не стоит? Еще как стоит!
– Я думаю, было достаточно эпатажа. Хватит!
– Ничего не хватит! Мы будем делать то, что запланировали и за что уже получили деньги!
– Я скажу, чтобы вас не пускали!
– Пусть только попробуют! Нас могут не выпустить на сцену, но нас не смогут одеть, мы выскочим голыми на улицу, и будем там бегать! По морозу! По снегу! И будем читать стихи! Человек рождается голым, и этого тебе не изменить!
– Я вам запрещаю, – сказала Клавдия.
– А мы тебя не послушаемся.
– Ладно, увидим.
– Кстати, как нам сделать так, чтобы ди-джеи на время нашего перформанса остановили музыку?
– Музыку они останавливать не будут.
– Клавдия, мы выйдем на сцену через десять минут в любом случае, даже если ты станешь собственноручно удерживать меня за хуй! Скажи ди-джеям, чтобы они сделали паузу.
– Я ничего не буду им говорить. Я запрещаю вам куда бы то ни было выходить и что-либо делать.
– Разговор закончен, – сказал я.
Клавдия вышла. Меня трясло. Нужно было найти Гадаски и Ива и предупредить их о случившемся. Это было неслыханно, нам ничего не давали сделать. Клавдия трусила, причем как-то странно, абсурдно, неумно.
– Надо выходить в любом случае, – заявили Гадаски и Ив в один голос, выслушав мой рассказ.
– А если нам не дадут микрофоны? Если не остановят музыку?
– Все равно! Мы будем делать вид, что читаем стихи! Вернее, даже будем читать, но их никто не услышит. Зато увидят наши шевелящиеся губы и поймут, что мы их читаем. Мы не должны сдаваться и вообще идти на уступки.
– А на экран пустим слайды голых поэтов из Лондона и их тексты.
– Точно. Насрать на ди-джеев. Идем.
На подиуме для перформанса были заранее поставлены три римских дивана с золоченой резьбой из театрального реквизита. Их не убрали.
Мы вышли тремя парами и возлегли на эти античные ложа. Внизу бесновалась, колбасилась молодежь. На экран стали хуяриться слайды.
А мы зажимали наших девок и читали им стихи, созерцая все сверху, как сторонние наблюдатели.
Мы возвысились над ситуацией и над Клавкой. Мы забили на всех и просто валялись голыми. Человек рождается голым. Мы были рождены голыми и отстаивали свое право голыми быть.
Нас никто не согнал с диванов. Мы ушли сами, когда нам надоело, показав залу жопы. Уже за кулисами стали допивать купленную Гадаски в дьюти-фри водку. Программа первой ночи была выполнена. Завтра надо будет повторять все снова. Что будет завтра? Завтра будет, что будет. К нам заглянул Юра.
– А почему вы не читали?
– Нам не дали.
– Не дали?
– Нет.
– Нам даже запретили выходить.
– Но вы вышли.
– Да, и теперь празднуем победу. Ты хочешь выпить?
– Хочу…
На следующий день Мне позвонил Гейгер.
– Я видел тебя по телевизору в расширенном вечернем блоке новостей "ZiB 2". Твое интервью о Голой Поэзии прошло как раз перед репортажем о приезде в Вену Мохаммеда Али и вручении "Sport World
Award"!
– Я был перед Мохаммедом Али? Не может быть!
– Да, культура всегда идет перед спортом.
– Охуеть! Просто охуеть!
– Я даже не знал, что ты будешь в ящике, включил посмотреть на
"Sport World Award", а там Голые Поэты. Просто полный вперед!
Поздравляю!
– Спасибо, Гюнтер!
– Надо сделать литературные чтения специально для Голых Поэтов в рамках мероприятий "Винцайле". Доктор Унхер был в восторге от твоего перформанса в "Литературхаусе" и пообещал нам денег на подобное мероприятие.
– А разве он не ушел на пенсию?
– Уходит, поэтому надо спешить. Срочно придумай концепцию и программу. Надо найти место. Может опять в Анатомическом зале в
Академии Художеств?
– Боюсь, что там больше ничего не получится. Меня оттуда окончательно выгнали. Надо забрать работы, а то обещают выбросить на помойку. Ищу себе ателье.
– А я слышал, что ты уже что-то нашел!
– Да, нашел, но только на пару недель, чтобы поснимать девушек.
Это не выход, ты сам понимаешь.
– В новый номер "Винцайле" мы ставим фотографию, где ты читаешь стихи на столе голым, а сзади как раз логотип "Литературхауса".
– Прекрасно.
"Почему Гейгер так подобрел?" – задумался я. – "Неужели простил?
Забыл? Перестал ревновать? Нет, скорее всего, просто почувствовал конъюнктуру и решил не сохранять отношения пока это выгодно. Потом он нападет, обязательно нападет, если дождется удобного момента для нападения. Ударит в спину. Отомстит. Маргинал, подонок, опасный урод".
Так говорила мне моя интуиция. И я был уверен, что она меня не обманывает. По опыту я знал, что если что-нибудь кажется, то так оно на самом деле и есть. Или будет. Ничего и никому не кажется просто так.
В этом я был абсолютно уверен.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Прогулка по Вене. Ночь вторая. Водка "Абсолют".
Гадаски хотел прошвырнуться по Вене. До начала второй ночи оставалось довольно много времени. Мы пошли на Марияхильферштрассе.
Проходя мимо церкви, перед которой в преддверии Рождества уже расположились деревянные будки с пуншем, я обратил его внимание на место.
– В этой церкви Марии Помощницы, по имени которой названа улица, в подвале есть бесплатная столовая для бомжей. Ее нашел Будилов. Ему кто-то дал наводку, поскольку он здесь на площади играл на гармони.
Он каждый день ходил сюда обедать, звал и меня, утверждая, что очень вкусно, но я так и не решился туда сходить.
– Эй! Кого я вижу! – услышал я голос Пауля Бреттшу.
Пауль был как обычно под градусом. Он стоял возле высокого столика для пьющих пунш в окружении своих друзей-подонков – югослава
Марио и еще двух каких-то обторчанных обсосов.
– Как дела в Бургтеатре? Вас видели по телевизору. Как Клавдия
Хам-Хам? – Пауль издал чавкающие звуки и сделал непристойный жест, красноречиво символизирующий орально-половой акт. – Вы там ее уже все натянули?
Подонки гадко загыкали.
– Пока что она нас натягивает, – грустно сказал я. – Запретила нам несколько перформансов. Вообще – это пиздец какой-то, с ней абсолютно невозможно работать, она ебанутая!
– Но вам заплатили?
– Да, заплатили.
– Ну, так какие тогда проблемы? Давай, угости нас пуншем! Слушай, ты должен проставиться, ведь это я тебя с ней свел!
– Хорошо. Сейчас куплю всем но стакану.
– Эй, мистер Гадаски! – завопил Пауль, хлопая по плечу Тима. -
Хау ар ю? Что нового в Лондоне?
С Гадаски Пауль познакомился в Лондоне, когда приезжал для сбора фильмов молодых британских режиссеров, которые затем показывал в
Вене на мероприятии, где я познакомился с Клавдией. Вернее, их познакомил я. Мы встретились, чтобы пойти на вернисаж немецкого галериста Майера в респектабельном районе Майфэр. Вернее, мы изначально собирались в другую галерею, но туда не пустили Пауля, поскольку там был дресс-код, и пускали не всех, а только тех, кто одет прилично. Пауль был одет в поебаные джинсы и рваную куртку, поэтому его не пустили.
Мы с Гадаски решили его не бросать и, наспех выпив по пару бокалов шампанского, забрали ждущего на улице Пауля и двинулись дальше, в надежде найти еще какой-нибудь вернисаж, куда нас пустят.
И буквально через пару сотен метров мы наткнулись на галерею, в которой в клубах сигаретного дыма клубился народ. Причем нард был странный – одни были одеты прилично, другие в поебаные джинсы и рваные куртки. Так примерно на фити-фифти.
Это была галерея Майера. Нас туда пропустили. На стенах висели черно-белые фотографии уличных люков и парковых решеток – типичные претенциозные выебоны начинающих фотографов. Почему все новички принимаются фотографировать люки, решетки и кирпичи? Потому что больше ничто не приходит в голову.
Мы взяли по стакану вина и тут на нас наехала камера Би-Би-Си.
Какой-то мелкий уебок в рэперских штанах и кепке "Пармалат", надетой козырьком на затылок, сунул нам под нос поролоновый член микрофона.
– Что вы можете сказать об этих работах?
– Фантастика, – сказал Гадаски. – Мне очень нравится. Я даже подумываю над тем, чтобы купить одну или две, только еще не выбрал, какие.
Я понял, что он гонит понты. Гадаски любил выпендреться.
– А что скажете вы? – уебок, уже потеряв интерес к Гадаски, перебросился на меня.
– Я даже не знаю, чьи это фотографии, – признался я. – Мы просто шли мимо и увидели, что здесь наливают. Зашли, чтобы на шару выпить.
Ведь современное искусство вторично по отношению к фуршету. Разве на так?
Мой ответ уебку явно понравился, он громко заржал и скорчил рожу в камеру.
– Это фотографии вон той девушки, – он кивнул в сторону высокой бабенки в высоких сапогах на высокой платформе. – Она подруга гитариста группы "Uriah Heep".
Он сделал экивок в другую сторону на окруженного толпой чувака.
– Теперь все понятно, – кивнул головой я. – Приятно, когда на художницу приятно посмотреть. Пока, мы идем смотреть на художницу!
Камера отъехала дальше. Я оглянулся в поисках Гадаски, но он куда-то слился. Мы с Паулем еще наебнули вина. Мы нашли его через какое-то время в дальнем углу уютно устроившимся на диванчике, что-то втирающим двум похожим друг на друга бабам. Женщины посмеивались. Одна была еще совсем молоденькая, а другая явно ее мамой. Это были дочь и жена Майера. Две холеные аппетитные пизденки.
Гадаски прямо весь истекал слюной, не зная, на кого же ему нацелить свой хуй, поскольку ему явно нравилась и та и другая.
– Ар ю ситерс? – плотоядно спросил он, пытаясь обнять их обеих.
– Какой негодяй, – польщено сказала мать, выворачиваясь из объятий Гадаски и уводя с собой дочь. – Сори, нам надо заниматься гостями!
Югослав Марио учился в Академии и был гомом. Они с Паулем вместе снимали квартиру. У Пауля была подруга – хорошенькая чешская девушка
Анна, но, похоже, иногда он все же поябывал Марио, поскольку Анна не давала ему, когда он был слишком пьян, а значит, довольно часто. В
Академии училось пару десятков югославской золотой молодежи, которая кучковалась вокруг Марио. Это были дети состоятельных родителей, им не надо было зарабатывать деньги на жизнь, а только тратить. Весьма гнилая, ущербная публика. Многие из них под влиянием Марио становились гомами, потому что Марио внушал им, что это модно и что без этого карьеры в искусстве не сделать. Отчасти он был прав.
Мы выпили пунша.
– А где наш друг Будилов? – поинтересовался Пауль.
– Сегодня уехал.
– Жаль.
Повторять все снова не хотелось, но ничего другого не оставалось.
Мы поплелись на Шварценгбергплац, где нас уже ждал Ив.
– Надо решать, как мы отпразднуем Миллениум, – сказал он.
– Вариант с виллой во Франции меня вполне устраивает, – сказал я.
– Можно будет выехать из Вены числа 20-ого декабря.
– Я бы тоже к вам подъехал, но только попозже, уже к самому
Новому Году, – сказал Гадаски. – Поеду из Лондона.
– Отлично, – обрадовался Ив. – Три распиздяя на одной вилле! Уху!
– А далеко там до Монте-Карло? – забеспокоился вдруг Гадаски.
– Зачем тебе Монте-Карло? В Бандоле тоже есть казино.
– Ну, в Монте-Карло-то казино, наверное, покруче!
– Хуйня! Неужели тебе не хватает казино в Лондоне?
– Хватало бы, если б нас с Толстым отовсюду не повыперали!
– Не надо было считать карты и мухлевать!
– Ни хуя себе, не надо было считать карты! А как же тогда выиграть?
– В казино ходят не для того чтобы выиграть, а чтобы проиграть и снять стресс, отвлечься. Это развлечение для денежных мешков, а не для нищих. Представляешь – ты новый русский, олигарх какой-нибудь, у тебя миллионы, миллиарды и тебе все прет и прет и прет по жизни в деньгах. А ты думаешь – ну ни хуя себе, неужели невозможно проиграть? Идешь играешь и проигрываешь тысяч пять или десять баксов за вечер. И думаешь – во, бля, ничто человеческое мне чуждо. Жалеешь себя и так далее. Это же психотерапия для наворишей. Неужели не ясно.
