Девочка с персиками

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

      Ужин в палаццо. Каки на завтрак. Развалины старого замка.
 
      В палаццо мы приехали только к полуночи. В гостиной Лучьяно развел огонь в большом камине. Друзья из башни с нами так и не поехали, сославшись на то, что им надо рано вставать. Мы сидели за столом вчетвером, уже изрядно выпив. Я хотел спать, а Ив что-то заливал Анне по-русски, пытаясь ее обаять. Лучьяно нервничал, понимая, что его подругу хотят нагло соблазнить прямо у него на глазах, и отчаянно колотил ногой по ее стулу. Мне было неловко.
      – А где мы будем спать? – спросил я.
      – На втором этаже в спальне, – ответила Анна.
      – Ты с нами останешься? – спросил ее Ив.
      – Нет, я уеду с Лучьяно. А завтра утром я вас заберу на прогулку.
      В просторную спальню с огромной холодной кроватью, на которой трахались многочисленные предки Лучьяно, а теперь предстояло спать нам с французом, хозяин дома притащил два электрообогревателя.
      Однако протопить такое помещение двумя электрообогревателями было немыслимо. Я дрожал от холода целую ночь, время от времени, коротко забываясь каким-нибудь кошмаром. Тогда мне мерещились заунывные стоны отъебанных на этой кровати баб, давно уже лежащих в могилах.
      Когда я об этом думал, волосы на моем хую вставали дыбом. А француз мирно храпел.
      Едва дождавшись утра, я выскочил во двор и огляделся. Светило холодное солнце. Высокое синее небо кружило голову. Трава была подернута инеем. Дышалось легко и свободно. Я сделал несколько кругов вокруг дома и направился в сад.
      На деревьях висели спелые красные каки, уже побитые ночными морозами. Они были мягкими на ощупь и сладкими на вкус. Я съел одну, затем еще одну. Как было много. Я ел их, пока не наелся.
      Надо было будить Ива, но он еще хотел спать и я оставил его в покое. Не зная, чем бы заняться, я вышел на дорогу и побрел по направлению к деревне. Пахло коровами. Хотелось петь оперные арии от счастья. В деревенской лавке я купил себе зубную щетку. Продавщица посмотрела на меня как на инопланетянина и удивилась, что я не говорю по-итальянски. Смуглый и длинноволосый я был похож на
      "italiano vero" – истинного итальянца. Оставив женщину озадаченной, я ушел прочь, чувствуя спиной, что она, стоя в двери, провожает меня изумленным взглядом.
      Возможно, она приняла меня за Иисуса, и итальянские газеты, регулярно муссирующие темы появления Девы Марии и тому подобных чудес простым пейзанам, теперь раструбят уже завтра об очередном явлении Христа народу, пришедшего пешком неизвестно откуда и ушедшего неизвестно куда. Журналисты и паломники бросятся прочесывать местность, но меня здесь уже не будет. Завтра я буду во
      Франции. Историю с покупкой зубной щетки, скорее всего, намеренно замолчат, чтобы она не испортила чудо.
      Я обернулся. Женщина стояла на пороге лавки и не спускала с меня глаз. Я осенил ее крестным знамением, как это делают Римские Папы, и сложил ладони. Она бухнулась на колени и закрыла лицо руками.
      Воспользовавшись моментом, я быстро юркнул за поросший кустарником холмик, наблюдая из своего укрытия, как она трет глаза и всматривается в дорогу, не понимая, куда я мог деться.
      Перекрестившись, она с криками скрылась в доме.
      Анна заехала за нами в полдень. При солнечном свете средневековая
      Маростика предстала нам во всей своей красоте. Центральная квадратная площадь с множеством ресторанчиков и кафе по периметру, была похожа на шахматную доску. На горе были видны развалины старого замка, по направлению к которым мы и двинулись.
      – Приезжай к нам во Францию на Новый Год, – пригласил Анну Ив.
      – Не знаю, может быть, – отвечала она.
      – В палаццо Лучьяно есть что-то зловещее, – сказал я.
      – Вполне может быть. Он долго судился с соседями, какими-то своими дальними родственниками, претендовавшими на дом.
      – Там есть какая-то страшная тайна.
      – За шесть веков там могло произойти все что угодно.
      – Всю ночь я не мог сомкнуть глаз, мне мерещились всякие ужасы.
      – А я спал отлично, – возразил Ив. – Ужас, конечно, был, оттого что не было женщины.
      – Было холодно, как в могиле.
      – Просто не было женщины, которая бы нас грела, – упорствовал француз. – Ведь Анна нас бросила!
      – Вечером мы поедем в Бассано ди Граппа – маленький городок недалеко от Маростики, который считается родиной граппы. Там можно пробовать разные сорта виноградных водок – грапп, – сказала Анна.
      – Супер, – сказал я. – Но не стоит забывать, что нам еще надо сесть на ночной ницшеанский поезд. Когда-то я написал стихотворение о Ницце. В нем есть такие строки:
 
В Париже живут парижанки,
Они элегантны, как птицы,
А в Ницце живут ницшеанки,
Коварны они, как лисицы…
 
      – А ты разве не знаешь, что Ницше часто бывал в Ницце и написал там своего "Заратустру"? Он останавливался в русском пансионе и был влюблен в его хозяйку – русскую женщину, – заявил Ив.
      – Эх, кто только не влюблялся в русских женщин?! И Сальвадор
      Дали, и Пабло Пикассо, и Франсуа Трюмо!
      – Ты, наверно, имеешь в виду Франсуа Трюффо?
      – Я имею в виду только то, что в русских женщин влюблялись многие и многие знаменитости.
      – В Ницце раньше было много русских. Они там зимовали. А в 1861 году там умер наследник престола. Там еще умер Герцен.
      – Я думал, что он умер в Лондоне!
      – Нет, в Лондоне он издавал свой "Колокол", а жил и умер в Ницце, потому что в Ницце хороший климат, – блистал своими обширными познаниями истории автор фундаментальной диссертации о пошлости.
      – Но сейчас там снова есть русские. Береза купил там виллу для своей матери. Там даже стал выходить русскоязычный литературный журнал "Иные берега".
      – В Ницце есть бульвар Царевич и бульвар Русской Императрицы.
      – А еще улица Александра Второго…
 
      Вечером, простившись в Лучьяно и Анной, поблагодарив их за теплый прием, мы сели в поезд Венеция-Ницца.
      Мы ехали в сидячем купе второго класса одни, развалившись на диванах и укачиваемые стуком колес. Утром в поезд стали садиться новые пассажиры.
      – Давай напердим в купе, чтобы к нам никто не подсел, – предложил хитрый француз.
      – Давай, – согласился я.
      Мой живот как нельзя более кстати был вздут от съеденных прошлым утром как. С тех пор я еще не погадил, поэтому у меня все получилось легко. Ив сделал пару громких упреждающих выстрелов, я ответил ему длинной пулеметной очередью. К нам в купе заглянула какая-то донна, очевидно, желая найти себе место.
      – Bastardi! – с омерзением воскликнула она, быстро захлопывая дверь.
      Мы рассмеялись.
      Поезд часто останавливался. На одной из станций я открыл окно для ликвидации последствий газовой атаки и выглянул наружу. В нескольких сот метрах виднелось синее-синее море. Теплый южный воздух врывался в купе. На скалистых склонах росли толстые пальмы и другие тропические растения.
      – Мы где? – спросил Ив.
      – Только что проехали Сан-Ремо.
      – Ага, уже скоро граница…

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

      Раздавленная змея. Вилла в Бондоле. Марсельеза.
 
      В Ницце мы пробыли не более пятнадцати минут, перейдя лишь на другую платформу, чтобы пересесть в каннский поезд и поканать дальше до Канн.
      – Давай сделаем короткую остановку в Каннах, – предложил я. -
      Смотри, какая прекрасная погода! Не меньше двадцати пяти градусов!
      Прошвырнемся по набережной Круазетт, выпьем кофе в яхт-клубе! Давай?
      Ив не возражал. Спешить нам было некуда. В дороге у нас прибавилось ручной клади, зимняя одежда была теперь ни к чему.
      Кофе-экспресс во Франции уже не такой, как в Италии. Это – как и везде, кроме Италии, маленькая чашечка глотков на десять. Зато во французских кофейнях нет еды. За курасанами нас послали в ближайшую буланжению. Во Франции в кофейню приходят со своими закусками.
      "Андэрэ лендэр, андэрэ титтэн" – говорит немецкая поговорка, утверждающая, что в каждой стране есть свои неповторимые заебы. В
      Англии, например, в рестораны надо приходить со своим спиртным…
      На залитой солнцем морской променаде было пустынно. Возле безлюдного фестивального холла в асфальт были впечатаны ступни ног киношных знаменитостей, прошедших в разные годы по каннской лестнице и сорвавших золотые или серебряные пальмовые ветки наград.
      Эти памятные знаки почему-то напоминали могильные плиты.
      Возможно, из-за того, что наш путь от вокзала к набережной лежал через район старого города, оккупированный дорогими похоронными агентствами. В витринах по обе стороны улиц красовались полированные гробы и надгробья, траурные ленты и катафалки. И обойти этот район стороной по пути к фестивальному холлу не представляется возможным.
      Могильный бизнес убил красивейший город. Почему городские власти и французское правительство не могут запретить всю эту жуть? Любовь к смерти – это же американская национальная черта, отраженная в голливудском кинематографе. Я еще не видел ни одного американского фильма, в котором бы не было сцены убийства, похорон или кладбищ. В каждом из них присутствует хотя бы один из этих трех элементов, а зачастую сразу все три.
      Может быть, это американское кино убило Канны? Но Канны – город мертвых. Сюда приезжают умирать богатые старики. А назойливые гробовщики напоминают об этом всем. Надо изгнать гробовщиков в районы кладбищ, как это принято во многих других городах! Надо очистить Канны от мертвячины и пропаганды смерти! Надо собрать банды молодых эстетов-интеллектуалов для погрома каннских похоронных витрин и снять об этом документальный фильм и показать его на фестивале!
      На пляжах в белом морском песке гнездились безвозвратно утратившие свои былые прелести старые вешалки и похожие на морщинистых черепах старики. После солнечных ванн пойдут ли они выбирать себе гроб? Будут ли ложиться в каждый по очереди, чтобы определить, в котором из них удобней лежать? Мне стало не по себе. В конце Круазетт в пиниевой роще торчала русская церковь, построенная здесь еще в конце девятнадцатого века. От нее тоже веяло смертью.
      Нет, любовь к смерти это не только американизм, это – суть христианства… Американизм – это больше любовь к убийству.
      Ветер сбил с пинии большую шишку, швырнув ее на дорогу.
      – Возьмем ее с собой, – сказал Ив. – Она немного подсохнет и раскроется, а там внутри очень вкусные зерна.
      Бондоль встречал нас декабрьским полуденным зноем. Трудно было поверить, что это все еще Европа, что всего в нескольких сотнях километров от этого земного рая свирепствует простудно-коматозная зима, и трещат рождественские морозы. Два бедных болезненных коматозника мы вылезли из электрички, чтобы загореть и набраться сил, навитаминиться свежими овощами и морепродуктами, повысить тонус отменным местным вином и отдохнуть от городских стрессов.
      К дому поехали на такси. Машина медленно взбиралась в гору по серпантину проселочных дорог, давая возможность рассмотреть потрясающие пейзажи с голубыми скалистыми бухтами и песчаными пляжами.
      – Вот наша вилла, – сказал Ив.
      Мы расплатились. Справа от дома переливался на солнце наполненный водой голубой бассейн.
      – О, черт, – сказал я. – Змея, раздавленная змея. Прямо перед домом.
      – Где? – в следующую минуту Ив уже разглядывал мертвое пресмыкающееся. – Это гадюка.
      – Похоже, ее раздавила машина.
      – Не исключено, что ее сюда просто подбросили. Возможно, это шутка старика Балдакино! Видишь, он здесь недавно был – в бассейне набрана чистая вода и включена система циркуляции. Он был недоволен тем, что мы сюда едем… Бедняга, он так любил моего деда!
      – А давно ли помер твой дед?
      – Уже лет пятнадцать, но я его еще помню.
      – Неужели в таком сказочном месте можно умереть?
      – Он умер не от старости, от рака. Мой дед был физиком-ядерщиком, участвовал в испытании атомной бомбы в штате Аризона и там облучился. Тогда еще не знали, как это опасно. Он похоронен за домом.
      – Он похоронен за домом? – содрогнулся от ужаса я.
      – Да, конечно, – спокойно сказал Ив. – Он похоронен вон там, видишь – огромная бронзовая молекула на постаменте? Это ему поставила бабушка. Бабушка тоже хотела быть похороненной здесь, но она умерла в Мюнхене и ее там сожгли. Нескольким гостям она являлась в этом доме во сне…
      – Пиздец, – не на шутку рассердился я. – И ты не предупредил меня заранее, что по ночам здесь бродит твоя покойная бабка? Пиздец!
      – Она уже давно никому не являлась.
      – Не думаю, что она угомонилась.
      – Лично меня она ни разу не беспокоила. Она приходит только к чужим. По-видимому, ей не нравится, когда в доме живут незнакомые ей люди…
      – Пиздец! – в ужасе заорал я. – Значит, она явится мне!
      – Глупости! – отмахнулся Ив. – Ты что, суеверный?
      Как только мы вошли в дом, зазвонил телефон. Ив снял трубку.
      – А, мадам Балдакино? – затараторил он по-французски. – Коман са ва?
      Я огляделся. Просторная гостиная с застекленной верандой выходила окнами на юг – к морю. В глубине гостиной находился сложенный из кирпичей камин.
      – Вечерами будем сидеть у огня, – неожиданно произнес у меня за спиной Ив. – Мадам Балдакино желает нам счастливого Рождества!
      – А что же сам Балдакино? Он нам ничего не желает?
      – Он спит.
      – Спит?
      – После обеда он всегда спит. На юге Франции это принято. Многие спят после обеда.
      – Может для начала пойдем маканемся в бассейн?
      – Давай, а потом сходим на море. Сегодня мы отдыхаем и никуда не ездим. А завтра поедем в Марсель встречать Гадаски. Мадам Балдакино сказала, что машина на ходу, стоит в гараже. Ты знаешь текст марсельезы?
      – Только по-русски.
      – А я только по-английски.
      – Я могу позвонить в Париж Котлярову-Толстому, чтобы он дал нам контакты местных поэтов.
      – Котляров-Толстой твой родственник?
      – Нет, он из других Толстых, из тех. У которых фамилия с ударением на первый слог.
      – А Татьяна Толстая тоже из них?
      – Тоже на первый слог.
      – А как начет Ивана Толстого с радио "Свобода"? Он тоже на первый?
      – Тоже… Но Котляров-Толстый, в отличие от остальных Толстых с ударением на первый слог, очень талантлив и не занят, как остальные его родственники, исключительно набиванием собственного брюха и собственных карманов. Он открыт для общения и легко делится контактами. Он – известный актер, часто играет во французских фильмах агентов КГБ и палачей.
      – Наш человек.
      – Да, мы его приглашали на фестиваль Голых Поэтов в Лондон, но он тогда не сумел приехать.
      – Что-то припоминаю…
      – Да, надо позвонить ему перед поездкой в Марсель. Он когда-то лет десять назад организовывал там международный поэтический фестиваль. Из Питера были Митьки.
      – Если Митьки уже побывали в Марселе, то нам там ловить нечего.
      Значит, они там уже все отсосали.
      – Ив, ты иногда неправильно говоришь по-русски. Митьки все высосали, а отсасывать оставили нам.
      – Эти хитрые резиновые шланги, готовые присосаться к любой халяве!
      – Но, все равно, давай свяжемся с марсельскими поэтами и попытаемся склонить их лучших представителей к Naked Poetry!
      – Предлагаю склонять только поэтесс!
      – Я полностью с тобой солидарен.

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

      Еще о Котлярове-Толстом. О современной французской поэзии.
 
      Когда я рассказывал Иву о Владимире Котлярове-Толстом и его связи с Голой Поэзией, я кое о чем намеренно умолчал. Просто не хотел посвящать его в некоторые подробности, придерживаясь той точки зрения, что не всем обязательно знать все.
      Котляров-Толстый идеей Голой Поэзии проникся до глубины души.
      Выступать голым было для него не в первой. Он был признанным мэтром акционизма и голых перформансов, он был одним из тех немногих, кого я могу считать своими учителями. Если показывать пальцем, то еще обязательно ткну им в Константина Кузьминского – патриарха современной русской поэзии, творчество и деятельность которого до сих пор широко замалчиваются в России.
      Котляров-Толстый был и остается для меня великим авторитетом.
      Однако его интерпретация Голой Поэзии оказалось весьма и весьма своеобычной. Мы с Гадаски дали ему в свое время добро на создание
      Парижского Клуба Голых Поэтов. Мы дали ему карт-бланш, позволив все решать на собственное усмотрение. И что же сделал Котляров-Толстый?
      Котляров-Толстый создал клуб поэтов-стариков! Это было нечто среднее между Клубом Голых Поэтов и Клубом Мертвых Поэтов! Некий уродливый гибрид. Нечто. Да, они выступали раздетыми! Но они не пускали в свои ряды молодежь, утверждая, что молодые поэты будто бы будут дискриминировать старых, поскольку обладают более сексапильными телами.
      Даже не умея писать приличные стихи, молодые имеют серьезный шанс загнать в тень и даже опозорить заслуженных классиков, которые писать умеют, но телами уже увяли. Молодые поэты и поэтессы незаслуженно заберут всю литературную славу себе, подкупая публику свежими пиздами, вставшими на дыбы хуями, упругими сиськами и гладкими жопами. Поэтому поэтическая молодость была объявлена своего рода коррупцией и сурово осуждена парижскими ревизионистами.
      В итоге в Парижский Клуб Голых Поэтов приняли лишь наиболее заслуженных и прославленных рифмоплетов Французской республики,
      Гонкуровских и Букеровских лауреатов. Принадлежность к Голой Поэзии они рассматривали как некую награду, как орден Почетного Легиона, например, или как престижную международную премию.
      О, эти коллекционеры бесчисленных титулов! О, собиратели благ!
      Неужели даже такое анти-консервативное явление, как Голая Поэзия, возможно законсервировать?
      При всей моей любви к моему духовному родственнику Толстому (с ударением на первом слоге), я не мог согласиться с его политикой. В результате произошедшей размолвки по телефону он не приехал на лондонский фестиваль. Теперь я решил действовать напрямую и самому начать вербовку французских поэтов. Я был уверен, что
      Котляров-Толстый не откажет мне в контактах. И он, разумеется, не отказал.
      Мы получили от него имена и адреса ряда прогрессивных поэтов в
      Марселе, кучковашихся вокруг некоего поэтического фонда поддержки современной поэзии.
      Вечером мы с Ивом пошли прогуляться по окрестным холмам.
      – Смотри, – сказал Ив. – У тебя прямо под ногами растет "лез эрб де Прованс" – провансальские травы, за которые ты в Австрии переплачиваешь втридорога. Вот майоран, а вот ореган, а это тиамин.
      Для готовки мы всегда собираем специи рядом с домом. Французская кухня самая изысканная в мире. Каждый день будем готовить различные национальные блюда. Во Франции надо быть гурманом.
      Темнело и становилось прохладно. Невдалеке обрисовался сказочный домик, сложенный из массивных камней, словно на картинке к сказкам
      Шарля Перро. В его окнах отражались языки пламени. В доме горел камин.
      – Это наши соседи-пейзаны. Интересно, вспомнят ли они меня? Я не бывал у них в гостях уже лет восемь как минимум.
      Мы подошли к дому, и Ив громко постучал в дверь.
      – Ки э ла ба? – спросил голос старушки.
      – Сэ муа, ле пти Шапрон Руж (маленькая Красная Шапочка), – ответил Ив.
      Дверь распахнулась.
      – Ив! – радостно воскликнула старая женщина, заключая в свои крепкие объятия молодого негодяя.
      В глубине живописной гостиной живописно пылал огонь. Хозяйка усадила нас за стол и предложила попробовать пастис ее собственного приготовления.
      – Пастис или пернот – это местная анисовая водка. Ее пьют здесь с водой, – объяснил мне Ив. – Ты любишь анис?
      – Я пробовал только греческий "узо" или турецкий "ени раки".
      – Это примерно также, только пастис гораздо крепче. Сейчас попробуешь.
      Старушка принесла бутылку прозрачного анисового самогона с божественным запахом и налила нам по трети стакана. Затем добавила на две трети воды. Напиток сразу же стал мутным и походил цветом на сперму, хотя и был куда более жидким. Я сделал глоток. Это оказалось вкусно.
      Старушка расспрашивала Ива о его житье в Гран Бретани. Я кое-что понимал, но не все. Вскоре пришел старик.
      – Мон гарсон(мой мальчик)! – закричал он, узрев гостя. – Мон пти гарсон!(мой маленький мальчик)
      Ив был на две головы его выше и совсем не напоминал маленького мальчика, но для старого крестьянина он был "пти гарсоном". Все вчетвером мы быстро прикончили бутылку пастиса и старушка хотела пойти за следующей.
      – Нон, – сказал Ив. – Ле матэн нуз аллен а Марсей…
      Мы попрощались с гостеприимными соседями, и вышли в ночь. На небе горели яркие южные звезды. Трещали цикады. Растущие вдоль тропы кипариса напоминали силуэты людей.
      – Ты будешь спать в комнате моей бабушки, – сказал Ив, когда мы добрались до виллы.
      – Хуй с ней, – согласился я.
      Мне страшно хотелось спать, и поэтому я был готов наплевать на суеверия. Бухнувшись изрядно бухим на бабушкину кровать, я проспал на ней до утра.
      Утром мы искупались в бассейне, выпили крепкий кофе и завели нашу
      Антилопу Гну – дряхлый автомобиль непонятного цвета, запаркованный в гараже. Солнца не было. Похожий на разбавленный водою анисовый самогон, густой туман плотно заволок окрестности.
      – Я всегда считал, что поэт не может быть старым, – сказал я, для того, чтобы что-то сказать.
      Ив молчал.
      – Я считал, что поэтом можно быть только до двадцати лет. Или до тридцати. Это возраст, когда человек переполнен эмоциями и не имеет времени выражать их в прозе, поэтому он пишет стихи. Затем поэт должен погибнуть. Как Пушкин или Байрон. Или же просто стать писателем-романистом. Старый поэт – это же нонсенс! В старости можно быть философом, но не поэтом! Поэт не может быть старым…
      – Давай прогуляемся. Может быть, туман немного рассеется, мне трудно вести машину, – предложил Ив.
      Мы поставили автомобиль на обочине, и ушли гулять в скалы, густо поросшие вереском. Мы слышали шум прибоя, но никак не могли выйти к морю. Оно было где-то внизу, в тумане. Нам попалось несколько неизвестно зачем сложенных из камней куч. Ив высказал предположение, что это сделали местные пастухи. Я настаивал на версии, что это менгиры древних друидов. В итоге мы заблудились и несколько часов искали оставленный нами автомобиль.
      В принципе, спешить было нам некуда. Гадаски, спускавшийся из
      Лондона через Париж на поездах, прибывал в Марсель лишь в половине десятого вечера. Но нам хотелось пообщаться с поэтами и найти адептов для Naked Poetry.
      – Поэт – это всегда бунтарь. А как могут бунтовать старики?
      Старики могут лишь искать и находить компромиссы, а это называется философией или мудростью, – продолжал рассуждать я. – Поэты умирают на дуэлях, поэты идут на баррикады! Старый поэт – это не поэт, поскольку быть поэтом, это значит не только рифмовать слова и выстраивать их красивыми рядами и строчками. Быть поэтом, это значит звать на мятеж, раздувать революции, шокировать обывателя…
      Марсельский центр современной поэзии находился в старой части города недалеко от крепости в средневековом равелине, дизайнерски перестроенном. Там были стеклянные двери, и крыша тоже была стеклянной. Из поэтов, которых нам порекомендовал Котляров-Толстый, на момент нашего нежданного визита никого не было, был только библиотекарь и несколько научных сотрудников центра. Но один из нужных нам поэтов должен был подойти. Мы решили ждать. В итоге мы дождались.
      Поэт был не стар, ему не было еще и сорока. Он любезно принял нас и подарил какую-то книгу с компакт-диском.
      – Да, – сказал он, выслушав нас и полистав нашу книжку "Poetry is
      Nakedness". – Мне кажется, вы не понимаете, что такое Франция!
      Конечно, один из вас – француз, но он никогда здесь не жил, поэтому не знает, какова здесь ситуация.
      Поэт сделал паузу.
      – Франция – это буржуазная республика с давними традициями. А современная Франция – это не Франция времен Бодлера и Проклятых
      Поэтов. В современной Франции поэтам предоставлены все возможности для творчества, их книги печатают нормальными тиражами, им дают возможность выступать перед публикой, им платят за выступления.
      Современный французский поэт сыт и полностью обеспечен, он получает стипендии и гранты. Наше буржуазное государство хорошо понимает, насколько может быть опасна бунтующая интеллигенция, поэтому оно ее хорошо кормит. Поэты же, в свою очередь, не решаются бунтовать, боясь, что их могут лишить существенных привилегий. Поэтому они не бунтуют.
      – Неужели это действительно так? – не поверил я. – В Австрии тоже есть кое-какие литературные гранты, но их не так много и их не так легко получить.
      – Во Франции все по-другому! Возьмем, к примеру, вашего соотечественника Эдуарда Лимонова. Он довольно долго прожил во
      Франции. Здесь издали все его книги, которые он не мог в то время издать ни в США, ни в СССР. Он зарабатывал огромные деньги, он получил французский паспорт, его приглашали на фестивали и научные конференции, он давал интервью и публиковался в газетах, но он не чувствовал себя счастливым, поскольку у него не было ни малейшего повода для бунта! Тогда он уехал в Россию, где его могут убить или посадить в тюрьму, где издатели не платят ему гонорары, а если и платят, то сущие гроши, где он вынужден бороться за существование, а не почивать на лаврах, как это было здесь. Можете ли вы его понять?
      – Могу, – ответил я. – Хотя я и не разделяю его политических убеждений.
      – Дело не в политических убеждениях, дело в другом!
      – Да, конечно же.
      – Поэтому вы должны понять и Котлярова-Толстого. Ведь он создал
      Парижский Клуб Голых Поэтов из признанных мэтров поэзии лишь потому, что только они могут себе это позволить. Молодой французский поэт не может эпатировать публику, поскольку будет бояться, что ему не дадут после этого денег на новую книгу или стипендию в уютной резиденции для литераторов на берегу Атлантического океана или Средиземного моря. Молодой французский поэт ни за что не решится на нечто подобное. Здесь у нас существует строгая литературная иерархия, что кому можно, а что кому нельзя. Если вы сумеете понять
      Котлярова-Толстого, то вы сумеете понять и основы французской демократии, а также суть современной французской поэзии.
      – Если я правильно вас понимаю, современная французская поэзия – это полное дерьмо, – с презрением резюмировал я.
      – Поверьте мне, что это совсем не так! Во Франции поэты и писатели получают возможность творческой реализации. Получают ли они то же самое в России и в Австрии? Или же они получают просто возможность бунта, о котором никто никогда не узнает, революции в стакане воды? Возможность писать в стол и не издаваться? Возможность не выступать? Возможность не получать деньги за свои литературные труды? Что равняется отсутствию всяких возможностей и творческой смерти!
      – Мне не хотелось бы с вами соглашаться, но я вынужден буду это сделать, – процедил я сквозь зубы. – Мы просто боремся за то, чего вы уже достигли. В глубине души я тоже хотел бы спокойно писать и издаваться, живя на литературные заработки. И я не хотел бы, чтобы меня за это преследовали и дискриминировали. Но, все равно, чего-то я все-таки недопонимаю, только не понимаю – чего. Возможно, я недопонимаю чего-то самого главного…

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

      Марсель – город-клоака. Дом с привидением. История семьи.
 
      Покинув модные помещения поэтического центра, мы неожиданно забрели в арабские кварталы. Красивые фасадами дома и некогда центральные парадные улицы были донельзя засраны и загажены. То тут, то там стояли небольшие группки молодых парней криминального вида. У нас имелись бы все шансы получить пиздюлей, если бы мы сами не выглядели полуподонками. Я – с бородой и длинными черными патлами, а
      Ив с кудрявой прической-одуванчиком. Мы выглядели настоящими уебками, и это спасло нам жизнь.
      Мы прибавили шагу, поскольку за нами увязался хвост – несколько похожих на шакалов арабов угрожающе преследовали нас по другой стороне улицы, время от времени выкрикивая различные угрозы. Мы прибавили шаг, но не побежали. У нас уже был опыт жизни в Лондоне, где есть подобные кварталы, но в основном негритянские. Эти люди, хотя я бы идентифицировал их как животных, редко нападают напрямую.
      Они загоняют свою жертву, провоцируя ее к бегству. Это как от собаки
      – никогда не надо бежать, даже если очень страшно. Если ты побежал – тебе пиздец!
      Я видел, как пот катится по щекам Ива. И я с трудом заставлял себя не оглядываться, потому что оглядываться в таких случаях тоже опасно, с преступниками и с полицейскими надо избегать контактов глазами. Мы сворачивали с улицы на улицу и везде были арабские районы с их убогими лавками, молельными домами и грязными закусочными. Прошло минут сорок, часть преследователей отстала, но появились новые, они словно передавали нас по эстафете от одной банде к другой.
      – Когда же мы выйдем в какой-нибудь приличный белый район? – в отчаянии спросил я Ива.
      – Сплошное мульти-культи, – сказал француз.
      – Ты знаешь город?
      – Нет, я бывал здесь несколько раз с родителями еще ребенком, но уже ничего не помню. Это всегда было днем, а сейчас вечер.
      – Платаны вдоль улиц как в Одессе!
      – Нам надо на вокзал, к машине. Смотри, вот идет толстая женщина с коляской. Спроси, где вокзал…
      – У э ля гар, мадам, пардон, – спросил Ив.
      – Ля ба, ля ба, – ответила тетка, махая рукой налево.
      – Туда, – сказал Ив.
      Мы завернули за угол и увидели огромную широкую лестницу, ведущую от вокзала к городу. Здесь стояла наша Антилопа-Рено.
      Обнаружив приличное кафе с видом на лестницу, по которой должен был спуститься Гадаски, мы устроились за стоящим прямо на тротуаре столиком и заказали себе по кофе. На этом мы решили наше знакомство с Марселем закончить. После кофе мы выпили по абсенту и увидели нашего лондонского друга, одетого в полосатую митьковскую тельняшку, вразвалку хуярящего по ступеням вниз.