Они это не видят, а я вижу… Они слепые, а я – зрячий! Алкоголь открывает мне глаза на истину!
Будилова понесло. Его монолог навязчиво вяз в ушах. Раздражал.
Мне же было глубоко насрать на будущее Карин и на ее небесное предназначение. Что же касается Бланки, то она Карин вообще не знала и даже не понимала своего маленького нечаянного счастья в связи с этим…
– Пойдем в Академию, – предложил я.
– Но у тебя там теперь ведь нет места, – возразил Будилов.
– Да, места нет, но есть фото-студия! По понедельникам у нас практикум по фотографии. Профессор Кодера на последней лекции сетовал на то, что никто не ходит на индивидуальные занятия.
Студенты ленивые. А там вообще-то супер! Пойдемте, я вас поснимаю!
Там вся аппаратура есть, только пленку по пути купим. Обрадуем старичка Кодеру! Он – симпатичный дед! Тридцать лет подвизался оператором в Голливуде! На старости лет вернулся в родную Австрию и стал профессором. Такие лекции читает! Такие приколы рассказывает!
Ой! Только к нему мало кто ходит! Фотография в Академии – свободный предмет, а народ-то ленивый – скучающие дети буржуазии, которые даже не знают, чего им хотеть, ненужные люди, нравственные и физические уродцы, такие, как, например, Карин. Я ведь у него – любимейший ученик, хотя тоже редко когда бываю. Пойдемте же скорей, развеселим деда!
Уже через несколько минут мы были на Шиллерплац. Бедный профессор
Кодера обрадовался до слез. Он все нам показал и рассказал, как всем пользоваться. Однако ассистировать отказался.
– Мастер не может ассистировать мастеру, – благодушно усмехнулся он в седую прокуренную бороду, отправляясь в убогий студенческий буфет пить кофе. – Работайте, работайте, работайте! Это – главная формула успеха! Разве не так? А?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Фото-сессия. "В тени наук" или "Я вас не понимаю, господин профессор!"
Как только мы оказались в фото-студии, Будилов сразу же стал раздеваться, плотоядно глядя на Бланку. Когда он снял трусы, его хуй торчал, словно школьная указка. Да и сам он был похож на свой возбужденный хуй – бритый наголо, жилистый, изогнутый в дугу.
Бланка, слегка краснея, принялась расстегивать джинсы, не отрывая взгляда от Будилова-хуя.
– Я понимаю, что вам хочется начать работу с ебли, но я предлагаю начать работу с работы, – строго сказал я, расстегивая кобуру фотоаппарата. – Вот замечательный фон, я имею ввиду доску, она, как нельзя кстати, исписана какими-то формулами!
Я взглянул на доску внимательней.
– Что же это за формулы? Ага – "Blendeautomatik, manuelle
Einstellungen", это профессор Кодера объяснял студентам, как высчитывать диафрагму в зависимости от выдержки, как снимать в ручном режиме и как регулировать автоматический. Время выдержки завесит от величины диафрагмы. Избитые истины, азы фотографии!
Пока я произносил свою тираду, Бланка разделась и в нерешительности переминалась с ноги на ногу рядом с Будиловым, ожидая моих указаний.
– Предлагаю назвать сессию "В тени наук или – я вас не понимаю, господин профессор", поскольку мы затронем проблему отношений учитель-ученик и ученик-учитель, вернее ученица-учитель и учительница-ученик. Это очень серьезный аспект человеческих отношений, поскольку сплошь и рядом ученицам хочется порахаться с учителями, а учителям с ученицами, но социальные рамки редко дают возможность для реализации подобных желаний. Я, например, когда учился в школе, мечтал засадить учительнице математики, а когда стал преподавать в университете, часто не против выебать какую-нибудь смазливую студентку.
– Так ты так до сих пор еще ни одну и не выебал? – искренне удивился Будилов.
– К своему стыду, нет, что-то меня останавливает.
– Тебе надо над собой поработать!
– Знаю, но это не так просто…
– Думаю, что каждая ученица не отказалась бы пососать хуй любимого учителя!
– Ладно, бери вон ту большую линейку и отправляйся к доске, а ты,
Бланка, садись на этот куб, вот так, свешивай ноги. Сейчас я выставлю свет. Как говорит профессор Кодера – свет это самая важная составляющая фотографии. Так, держи линейку параллельно хую! Хорошо!
Теперь с другой стороны. Теперь пусть Бланка станет к доске с линейкой, а ты садись на куб. Отлично. Еще один кадр…
Вернув ключ Кодере, мы распрощались с Бланкой, которой надо было идти на репетицию теософского танца, и поехали ко мне обедать.
– Я могу сварить тебе pasta al dento, – предложил я.
– А что это значит? – насторожился Будилов.
– Это спагетти, только слегка недоваренные, как это делают в
Италии, так, чтобы они чуть-чуть хрустели на зубах.
– Боюсь, мой желудок с этим не справится!
– Справится, справится, это вкусно.
Будилов оказался прав, после обеда ему стало хуйово, он лежал у меня на диване и громко стонал, когда позвонила Карин. Я сделал ему знак, чтоб он заткнулся.
– Будилов уехал? – спросила она.
– Да, – соврал я, – уехал и просил его простить, если что не так.
– А почему ты не забрал картины?
– Я не успел. Мне надо было провожать Будилова, а затем сразу же бежать в академию на практикум по фотографии. Но я заберу их в ближайшие дни.
– Хорошо, и не забудь отдать ключ. Кстати, а где большая картина с осами?
– Какая картина?
– С осами. На красном фоне.
– Будилов ее продал.
– Кому?
– Юре!
– Какому Юре?
– Ну, помнишь, когда мы были на русском фильме, там познакомились с Юрой, а потом еще пили пиво в кафе?
– Этому ужасному человеку?
– Именно ему.
– Так эту же картину купил мой папа!
– Неужели?!
– Да, помнишь, когда он давал Будилову деньги на дорогу домой, я сказала, что это не просто так, а что я возьму себе за это картину!
– Конечно же, помню. Да, ты сказала, что возьмешь себе картину, но не сказала, какую картину ты хочешь себе взять!
– Я хотела взять именно эту картину!
– Но Будилов же этого не знал, поэтому он продал ее еще раз. Юре.
Выбери себе другую. Даже две, он не будет иметь ничего против.
– Мне нужна именно эта картина! Другая картина мне не нужна!
Забери ее у Юры немедленно!
– Как я заберу картину у Юры, если он ее купил?
– Сколько он заплатил? Я отдам ему деньги.
– Он отдал все, что у него было с собой.
– Так значит – Юра был у меня в квартире?
– Да, а что?
– Между прочим, моя постель подозрительно пахнет, что вы на ней делали?
– Ничего не делали. На ней спал Будилов. Может быть, у него были поллюции?
– Сколько Юра дал за картину?
– Какое это имеет значение?
– Скажи мне – сколько.
– Кажется, 273 шиллинга…
– Что? Так мало? За такую картину?
– Но у него больше с собой не было, и Будилов согласился.
– Хорошо, я отдам ему 273 шиллинга, а он отдаст мне картину.
– Я думаю, картину он не отдаст.
– Дай мне его телефон, я сама с ним поговорю.
– Карин, я не могу дать тебе телефон Юры, он мне этого не простит.
– Дай мне его телефон!
– Карин, давай я сначала с ним поговорю, спрошу, отдаст ли он картину.
– Пусть только попробует не отдать! Если она ему так нравится, тогда пусть дает за нее Будилову пять тысяч, как мой папа, то есть, пусть дает мне пять тысяч минус 273 шиллинга. И тогда картина его.
Или пусть лучше отдает картину и получает обратно свои 273 шиллинга.
– Ладно, я попробую с ним поговорить.
– Сразу же позвони мне.
– У него нет мобильного телефона. Может быть, он сейчас не дома.
Я попробую, но ничего не обещаю…
Измотанный тяжелыми объяснениями с Карин, я опустился на диван рядом с переваривающим в муках спагетти Будиловым.
– Пиздец! Что же делать?
– Может быть, мне надо нарисовать такую же картину для Юры, а эту он пусть отдаст Карин!
– Гениально! Сейчас я с ним договорюсь.
Но не успел я набрать Юрин номер, как мне позвонила Клавдия. Тон ее голоса не предвещал ничего хорошего.
– Владимир, ты обещал мне психиатра!
– А как же Юра? – осторожно спросил я.
– Твой Юра – сексуальный маньяк.
– Не может быть!
– Он звонит мне по ночам с недвусмысленными предложениями.
– Какими?
– Владимир, оставим это… С Юрой я разберусь сама! Ты обещал мне психиатра. Из Лондона.
– Да, но я не ожидал, что он не сможет приехать. Зато приедут голые поэты!
– Насрать мне на голых поэтов! Мне нужен голый психиатр! Ты понимаешь, что это для меня значит? От этого зависит моя карьера!
Мое будущее! Достань мне голого психиатра, настоящего, из Лондона!
– Клавдия, успокойся, прошу тебя! Я сегодня же позвоню доктору
Стефану Приебе (Stefan Priebe) – директору отделения психиатрии West
Ham Memorial Hospital-я. Он мой друг! Сам он скорее всего не согласится, но может кого-нибудь посоветовать. Он – отвязный чувак, немец из Берлина, но уже давно живет в Англии. Мы делали у него на вилле слайд-шоу о голой поэзии для его гостей-докторов. Он был у нас на фестивале голых поэтов. Еще он предлагал мне вести у него в клинике курс фото-терапии – фотографировать голыми депрессивных маньяков, чтобы привить им любовь к жизни…
– Хватит, Владимир, мне надоело твое вранье!
– Клавдия, но это же не вранье, это правда…
– Если до начала следующей недели ты не найдешь мне голого психиатра, мы снимаем твою программу с повестки дня! Ты все понял?
Пока!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Пироги с котятами. Поход на блины. Любовь с первого взбляда.
– Вот такие пироги с котятами! – заявил я Будилову после телефоната с Юрой следующим утром. – Он отказывается от другой картины, хотя я уверял его, что ты нарисуешь точно такую же, даже лучше. Ну, ни в какую! "Нет" – говорит, – "картина моя". Не захотел даже обсуждать эту тему.
– А что же делать тогда с Карин?
– Он разрешил дать ей его номер, сказал – "пусть звонит"…
– Во, бля! Ебаный в рот! Я представляю, что это будет!
– Хуй с ними, пусть разбираются друг с другом сами. Главное, я с себя эту проблему спихнул. Слава Богу! Между прочим, ты не забыл, что мы сегодня приглашены на блины?
– Во, блин! Отлично! Слушай, давай я схожу за пивом?
– Боюсь, что ты к вечеру напьешься и будешь опять нетранспортабелен. Лучше пока потерпи…
– Терпеть не могу, хочу выпить.
– Лучше пойди на Мариюгильферштрассе – поиграй на гармошке!
– Я боюсь Карин. Она же думает, что я уехал, а я на гармошке играю.
– Карин бояться – в Вене не жить!
– Может мне тогда в Зальцбург поехать?
– Тогда уж едь в Мюнхен, там можно в монастыре остановиться, бесплатно. Я владыке Марку могу позвонить, чтоб он тебя принял.
Кормят там тоже. Причем до отвала. Места красивые, парки кругом, птицы поют. Только пить там тебе не позволят, сразу выгонят.
– Так я и не хочу пить! Хочу из запоя выйти!
– Монастырь для этого как раз то, что нужно. Будят в четыре утра.
Служба до восьми. Затем трапеза. Затем свободное время до пяти.
Затем опять трапеза и служба.
– Может действительно поехать?
– Конечно. Отдохнешь, отъешься. Денег подзаработаешь.
– Главное, что там нет Карин!
– Ну, так что, позвонить архиепископу Марку?
– Я подумаю. До завтра. А сейчас за пивом схожу.
Пока Будилов бегал за пивом, мне удалось дозвониться в Лондон
Стефану Приебе. Он был ужасно рад моему звонку. Я сразу же выложил ему суть проблемы. Доктор Приеба пришел в восторг от самой сути мероприятия и обещал решить мою проблему в ближайшие дни. "У нас работают прогрессивные современные доктора" – заявил мне он, – "я немедленно переговорю по этому поводу с доктором Рерихтом – молодым стажером из Германии, уверен, что он согласится. Доктор Рерихт очень талантлив, он хороший оратор, прекрасно выступает, и мог бы подготовить великолепную лекцию для Бургтеатра, причем на немецком языке".
Я сразу же перезвонил косой Клавке и поспешил ее обрадовать. С вернувшимся из супермаркета Будиловым, затоваренным экспортным чешским пивом, мы тут же обмыли частичное разрешение сразу двух сложных проблем. Затем мы выпили за прекрасное солнечное осеннее утро, за жизнь, которая вновь была прекрасной, за предстоящий поход на блины и за грядущую поездку Будилова в мюнхенский монастырь.
К вечеру Будилов уже еле ходил. Я даже подумывал оставить его дома и поехать на блины самому, но он хотел ехать со мной, ему хотелось ебаться, поскольку Бланка так ему и не дала. Сучка, она играла какие-то дешевые игры во влюбленность и верность. Она целиком нацелилась на меня и блюла некие глупые принципы, демонстрируя совершенно несвойственную ей моногамию. Это меня раздражало.
После своего первого визита в Вену весной-летом 1997 года художник Будилов сильно изменился физически. На едком дешевом вине, которое он пил тогда литрами, словно воду, он заработал язву, которая весьма некстати прободелась в поезде после съеденного ведра кислых вишен, купленных им в Будапеште в качестве дорожного провианта. Уже дожирая последние вишни, он понял, что ему приходит пиздец, и потерял сознание. Его сняли с поезда в украинском городе
Воловце-Подольском и срочно прооперировали.
Он выжил. Запомнил лицо хирурга, склонившегося над ним перед операцией. Чей-то голос вдали – "Москаль? То нехай здыхае!". И вопрос доброго доктора – "Гроши йэ? Без грошей ризаты не буду!".
"йэ-йэ…" – из последних сил выдавил Будилов и достал припрятанные в подошве ботика 150 баксов, которые и спасли ему жизнь.
На животе Будилова остались глубокие шрамы, а самого его довольно сильно согнуло. Был он уже не тем толстым Вовкой Будиловым, как прежде, а жилистым глистообразным ублюдком невысокого роста с длинным, похожим на хуй шнобелем, уныло висящим на изможденном перестройкой лице. Однако же в своей неуемной ебливости оставался он прежним Будиловым-Мудиловым. Ебунцовые мысли кружили ему голову при виде почти каждой ебабельной бабы. Иногда ему нравились даже старухи, и он по пьяни начинал делать им непристойные предложения.
Пока мы ехали в вечернем метро, он успел схватить за коленку дряхлую австрийскую бабушку к ее неописуемому ужасу и объясниться ей в любви по-русски. Я имею ввиду – на русском языке. Я переводил, но не все, переводить все у меня не повернулся бы язык. "Выходи за меня замуж, карга" – страстно говорил он, – "я тебя заебу до смерти, а потом получу твое наследство". Затем он захотел показать ей свой хуй, чтобы она смогла его потрогать и убедиться, что он у него на нее стоит. Мы вылезли из вагона на остановке "Верингерштрассе", а поезд умчал впавшую в полуобморочное состояние охуевшую австрийскую бабушку дальше навстречу новым эротическим приключениям ее угасающей жизни.
На блинах, которые Ольга регулярно устраивала по вторникам для гостей-женихов, мы оказались единственными блядунами. С чем это было связано, я не знаю. Возможно, на нас имелись особые виды и поэтому больше никого не приглашали. Вернее виды на моего приятеля, поскольку у меня уже были шашни с Бланкой. Девки рядком сидели на кухне. Ольга жарила блины. Пили вино. Пиздели о разной ерунде. Я объяснял Будилову о чем базар, поскольку он не понимал ни слова.
Вдруг кухонная дверь отворилась и на пороге появилась девушка огромных размеров и огромного роста. Она не была жирной, просто она была здоровой датской бабенцией по имени Элизабет лет тридцати от роду.
При появлении Элизабет Будилов просто опезденел. А она флегматично села на стул, закинув одну обутую в тапок ногу на другую. Из-под ее недлинного платья белым дрожжевым тестом вывалились огромные гладкие ляхи без единого волоска. Размер ноги был гаргантюанский. Мы с Будиловым переглянулись. Я понял, что выбор сделан.
Бланка, заметив наш интерес, утащила меня в ванную, где по быстрому мне отсосала, обезвредив таким образом на какое-то время мою боеголовку. Когда мы вернулись в кухню, то застали там несколько напряженную атмосферу. Маленькая болгарка Танечка нервно стучала пальчиками по столу, раздосадованная тем, что на нее не обращают внимания. Ольга по-прежнему жарила блины. Элизабет дремала на стуле.
Будилов угрюмо молчал.
– Ты не хочешь поприставать к девушке, – подтолкнул его я.
– Я не знаю ни одного иностранного языка, – понуро сказал он.
– Но в метро ты ведь хватал бабушку и без знания языка! Знаешь, знание языка в любви даже мешает. В любви имеют значения жесты, действия. Возьми поцелуй ей ручку! Или обними. Ну, что ты сидишь, как истукан? Пригласи на танец, в конце-то концов!
– Так нет же музыки! Если бы была музыка, тогда бы пригласил…
– Да зачем тебе музыка? Пригласить девушку на танец можно и без музыки!
Ольга, слушая наши препирания, тихо прыснула в кулак. Элизабет равнодушно зевала.
– Давай, а не то она уйдет спать!
– Я читал в одной древней китайской книге, что путь к сердцу женщины лежит через большой палец ее левой ноги. Может быть, мне пососать ей палец?
– Конечно, соси!
Левая нога Элизабет как раз лежала на правой. Это был знак судьбы. Будилов опустился на колени и снял с ноги тапок. Элизабет зевнула и взглянула на него с удивлением. Ее большой палец походил на добрую половинку сардельки, на ногтях виднелись остатки древнего педикюра в виде облупленных кусочков фиолетового лака. Будилов лизнул палец. Элизабет насторожилась, но не издала ни звука.
Тогда он методично облизал ей палец со всех сторон. Элизабет перестала зевать. Сложив язык подносиком, Будилов полностью взял палец в рот и, глядя девушке прямо в глаза снизу вверх, словно верный пес, принялся его посасывать. Лицо Элизабет заметно порозовело. Будилов продолжал сосать. Элизабет закрыла глаза. Рот ее приоткрылся, дыхание стало частым и вскоре перешло в слабые стоны, по белым ляхам побежали легкие судороги. Элизабет вскрикнула.
Мы молча наблюдали приближение оргазма. Наконец Будилов выпустил палец изо рта и снова надел ей на ногу тапок. Элизабет открыла глаза, обвела кухню и ее обитателей диким взором, оттолкнула
Будилова и выбежала вон.
– Беги же за ней и трахай, трахай! – подсказал я ему.
Будилов бросился за Элизабет. Через минуту он понуро вернулся назад.
– Что случилось?
– Я зашел к ней в комнату, а она меня вытолкнула.
– Зайди еще!
– Может не надо?
– Надо!
Будилов неуверенно вышел за дверь. Где-то в глубине квартиры раздался грохот. Затем на пороге кухни появилась взбешенная датчанка, держа за шкирку своего незадачливого ухажера. Она была выше его на две головы и в три раза больше в обьеме. Это выглядело комично. Я рассмеялся.
– Забери своего друга! Я не позволяю ему заходить в мою комнату!
– Элизабет, извини, это была шутка! – попытался успокоить ее я.
– Если он еще раз ко мне сунется, я вышвырну его из окна!
Отвесив Будилову увесистую оплеуху, словно провинившемуся школьнику, Элизабет скрылась.
– Спасибо за блины! – сказал я. – Мы пойдем…
– А она мне понравилась, – грустно сказал мне на лестнице Будилов.
– Да, это был настоящий перформанс! – подбодрил его я.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Отъезд Будилова в Мюнхен. Серые будни. Затишье перед бурей.
– Бросаю пить, ухожу в монастырь! – решительно заявил Будилов, проснувшись следующим утром.
– Так что, позвонить владыке Марку?
– Все, пиздарики! В Вене мне больше делать нечего! Звони владыке
– поеду искупать грехи постом и молитвами!
– Владыка благословил! – сказал я, кладя трубку, и нарисовал подробный план, как лучше дойти от мюнхенской станции "Шпайзинг" до святой обители, записал адрес и телефон.
– Нельзя полагаться на китайскую мудрость, – разочарованно процедил сквозь зубы Будилов, обнимая меня на перроне западного вокзала.
– Не переживай! Зачем тебе нужна эта баба? Представляешь, что бы было, если бы она в тебя втрескалась?! Ведь китайская мудрость еще говорит – прежде чем куда-то войти, подумай, как оттуда выйти!
– В реальной жизни все эти мудрости не работают.
– Ты сегодня какой-то грустный!
– Трезвому везде грустно…
– А пьяному везде весело?
– Совершенно верно.
Когда Будилов уехал, я вздохнул с облегчением. Теперь можно было заняться повседневными делами. Уже начался семестр, и я три дня в неделю вынужден был преподавать студентам-международникам экономику
России, а также русскую деловую и коммерческую корреспонденцию студентам-менеджерам. Задача была не трудной и даже могла бы быть совершенно в кайф, если бы не профессор Вагнер – бессовестный мерзавец, которому я был подчинен.
Вагнеру были подчинены все преподаватели иностранных языков социально-экономического факультета, хотя сам он был специалистом по высшей математике, преподававшим маркетинг. Вагнер меня ненавидел и пытался ко мне всячески доебаться. Когда распределяли кабинеты в новом институтском корпусе, он выделил мне самую маленькую по площади.
Когда я купил из своего бюджета на писчебумажные принадлежности цветные конверты, он разразился целой серией докладных записок в отдел кадров университета о нецелевом использовании бюджетных средств профессором Яременко-Толстым. Он потребовал от меня объяснительную записку по данному поводу.
Он пригласил профессора Пердидевского, бывшего резидента КГБ в
Австрии, попросившего затем после крушения СССР политическое убежище, опасаясь, что его будут преследовать демократы, с которым он вместе халтурил в экономическом профтехучилище провинциального
Шайзенштата, чтобы хер Пердичевский меня проэвалюировал – то есть дал оценку моей работе. Подобная процедура предусмотрена университетским кодексом.
Пердичевский пришел ко мне на занятия в непроницаемых солнцезащитных очках и попытался вставлять свои идиотские замечания и строить студентов, за что и был послан одной неравнодушной ко мне югославкой "в пичку матери", что по-нашему означает в пизду.
С вокзала я решил прямиком отправиться к себе в офис, чтобы навести там порядок в бумагах. День клонился к концу. Занятия в учебном корпусе отшумели. В преподавательском крыле я увидел удаляющуюся по коридору увесистую жопу профессора Фицсаймонса – толстого смешного ирландца, преподающего Business English.
– Фиц! Фиц! – закричал я ему вслед. Но Фицсаймонс меня не слышал.
Его жопа скрылась за поворотом, я ускорил шаги. Когда я повернул за угол, Фицсаймонса уже не было. "Куда же он делся?" – подумал я. -
"Растворился в воздухе? Или куда-то зашел?" Рядом был кабинет
Вагнера, а чуть подальше мужской туалет. Одно из двух – либо он зашел к Вагнеру, либо в туалет. Заглядывать к Вагнеру мне не хотелось, тем паче я был неуверен, что Фицсаймонс действительно там.
Поэтому я зашел в туалет, что было весьма кстати, так как мне уже давно хотелось поссать. Пустив струю в писсуар, я услышал из сральной кабинки характерное кряхтение. Сомнений не оставалось, это тужился Фиц! Мне стало смешно, и я громко принялся имитировать звуки, потешаясь над бедным ирланцем. Это продолжалось несколько минут.
Наконец дверца раскрылась. Передо мной стоял Вагнер. Его лицо было красным и покрылось обильной испариной. Страшная вонь ударила мне в нос. Я отшатнулся. Первая интуитивная мысль, посетившая мою голову, была – ударить ублюдка ногой по яйцам. Возможность, представившаяся мне, казалась идеальной. Свидетелей не было. Я спокойно мог бы его беспрепятственно отхуячить и сунуть головой в унитаз. Но я сдержался.
Вместо этого я протянул ему руку и сказал:
– Здравствуйте, господин завинститутом!
И тут же отдернул руку назад. Рука Вагнера была измазана в говне.
Очевидно, он неловко подтерся. Взглянув на свою руку, Вагнер бросился к рукомойнику. Я, в свою очередь, вон из туалета.
В коридоре я столкнулся с Фицсаймонсом.
– А, Владимир! – заорал он. – Почему ты ко мне не заходишь? Я хотел обсудить с тобой график осенней переэкзаменовки. Чтобы не случилось так, как в прошлом году, когда мы назначили наши консультации на одно и то же время.
– Не переживай, Фиц! – успокоил его я. – Ставь свою консультацию на любое время. В этом угоду я никого не оставил на осень!
– Владимир, ты сошел сума! Чем ты думал? За повторный экзамен ты бы срубил дополнительную капусту!
– К черту! – сказал я. – Дополнительную капусту пусть рубят другие. Моя совесть мне гораздо дороже. Я больше не буду заваливать студентов из-за этой дополнительной капусты! Никогда!
– Владимир, профессор Вагнер не одобрит твоей политики! – ткнул в меня своим толстеньким пальцем Фиц.
– Да насрать мне на твоего Вагнера!
– Смотри, как бы Вагнер не насрал на тебя!
Оттолкнув Фицсаймонса, я вскочил в свой кабинет и вошел в
Интернет. В моем ящике уже лежало письмо от доктора Рерихта из
Лондона. Он выражал свое согласие для участия в перформансе и просил позвонить ему вечером, чтобы согласовать тезисы его доклада. Стефан сдержал слово, я был ему бесконечно признателен.
С доктором Рерихтом я достиг по телефону полного консенсуса.
Молодой психиатр просто рвался в бой, желая показать себя во всей своей красе австрийским девицам. Я обещал ему массу интересных контактов и кучу поклонниц. Договорились о теме лекции. Все складывалось как нельзя удачно. Я расписал ему прелести Клавки и уверил, что она будет несказанно рада его приезду в Вену, и, возможно, даже по-женски отблагодарит.
Вечер я решил провести дома, почитать книжки, подумать.
Часов около девяти позвонила Бланка.
– Приходите в гости, мы вас ждем!
– Кого ждете? Кто мы?
– Ждем тебя и твоего друга. Мы – это я и Элизабет.
– Ха-ха! – раздраженно сказал я. – Не смешно!
– Нет, правда, Элизабет хочет, чтобы он пришел. Я дам ей сейчас трубку.
– Привет, Владимир, – сказала Элизабет. – Бери своего друга и приходи к нам.
– Но он уехал! Он сегодня уехал! Ты же его вчера оттолкнула!
– Как уехал? Куда? В Россию?
– Нет, в Мюнхен.
– А он еще вернется?
– Да, его вещи остались здесь.
– Когда?
– Не знаю.
– Как только он вернется, позвони мне, я хочу его видеть.
– Хорошо, позвоню. А-а, ты не шутишь?
– Нет, это очень серьезно.
– Ладно, дай мне еще Бланку!
– Але, до нее что, только дошло?
– Похоже, что да.
– Я хуею с этих блядей!
– А когда ты приедешь в гости ко мне?
– Предлагаю подождать Будилова! Беру тайм-аут!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Свиноматка. Диана Выдра. Овчаров-Венский.
Литературно-художественная жизнь в Вене никогда не была спокойной и безоблачной, не давая шанса до конца расслабиться и вздохнуть полной грудью. Из-под глыб культуры зачастую на сцену богемных тусовок лезли страшные монстры, требуя для себя возможности сыграть свои чудовищные фантасмагорические роли.
И они эту возможность, как правило, получали, поскольку с ними никто не боролся, ведь они сами могли побороть кого угодно. Как, например, небезызвестная Таня Свиноматка.
Жуткие, холодящие душу слухи о ее появлении стали расползаться по городу еще весной 1999-го года, но судьба меня с ней какое-то время не сталкивала. Господь хранил меня, но недолго. Таня Свиноматка обладала колоссальным увесистым торсом и неуемным животным любопытством. Она охотилась за русскими, причем за русскими знаменитостями. Я автоматически попадал в круг ее жертв. Но мне это было неведомо. Я безмятежно ходил по выставкам, тусовал, пил вино, в то время, когда ко мне неотвратимо подбирался пиздец.
– Привет, – сказал я, завидев на каком-то вернисаже Леночку
Целлофанову.
И в тот же момент огромная туша приперла меня к стене, мои ребра хрустнули, дыхание перехватило. Я попробовал пошевелить конечностями, но не смог.
– Вы русский? – смачно дохнуло мне в фейс отрыжкой недавно съеденной дешевой колбасы заплывшее жиром свиное рыло. – Вы чем занимаетесь?
– Это Таня, – объяснила мне подоспевшая Гейгерша. – Она всегда хочет все о всех сразу узнать.
– Тусуюсь я, – дрожащим голосом промямлил я.
– А я – бывшая балерина. Из Львова.
– Оно и видно, – сказал я. – Кстати, я почему-то никогда ничего не слышал о львовском балете.
– У нас там есть детская балетная школа. Я ее успешно закончила.
Мечтала выступать в Большом театре. Стать примой.
– Понятно, Большой театр для больших людей!
– Вот именно. Но жизнь распорядилась иначе…
– Боже мой, какой ужас!
– Я вышла замуж по Интернету и оказалась здесь.
– Я вам сочувствую.
– Так чем же вы все-таки занимаетесь? Вы откуда? Работаете? На какие средства живете? С кем общаетесь? Сколько вам лет? Женаты?
Дети есть? Сколько?
Прижатый к стене огромными нечеловеческими сиськами, я не мог уклониться от навязчивых вопросов, уйти от неприятных ответов.
– Таня, вон там кто-то еще говорит по-русски, – дала ей наводку
Леночка.
– Где? – жадно хрюкнула Свиноматка и устремилась на новую жертву.
– Лена, я вижу, ты нашла себе в Вене друзей!
– Да, Таня теперь моя лучшая подруга!
Свиноматка была местечковой еврейской женщиной из Жмеринки и оказалась весьма смешным персонажем. Со временем я даже ее где-то в душе полюбил. Ее, словно цепную собаку, можно было травить на людей.
Ее австрийский муж от нее скрывался. У нее был ебарь-грузин, с которым я так и не познакомился, поскольку каждый раз, когда мы заходили к нему в его квартиру на Вэбгассе, он отсутствовал. Таня жаловалась, что он часто не является ночевать, и подозревала его в изменах, хотя, как мне кажется, причина его отсутствия была иной. Он ее явно боялся.
Она открывала квартиру своим ключом, мы пили его вино и ели его продукты. Затем у него поселилась Леночка. Когда она поссорилась с
