Васильевском острове.
От обвинений мне пришлось бежать за границу, чтобы не садиться в тюрьму. Ордер на мой арест был выдан ленинградской прокуратурой в тот момент, когда я находился в Польше. Когда мои родители сообщили мне, что меня приходили арестовать люди в штатском, я купил французскую визу в варшавском туристическом агентстве и уехал в
Париж, чтобы там обрести новую родину. Денег у меня не было. Я рисовал свою жену голой и продавал рисунки туристам. Затем пробовал поступить в Иностранный Легион, но меня не приняли. В тот период туда не принимали советских граждан. Брали поляков, болгар, албанцев, а нас не брали. Я попытался поступить в Академию
Художеств, но туда тоже не брали русских. Кто-то сказал, что русских берут в Вене. Я сразу же поехал автостопом туда, и меня там действительно взяли, хотя во всей Академии кроме меня тогда еще не было ни единого русского.
В постсоветскую Россию я приехал только в середине девяностых только после того, как мои родители получили бумагу у прокурора о закрытии старого дела в связи с отсутствием состава преступления. В
Питере царил литературный хаос. Дом Писателя на улице Шпалерной сгорел. Ходили слухи, что его поджег бородач Витька Топоров – стареющий битник, подвизавшийся одно время на заре Перестройки в политических правозащитных группах, поджег с целью лишить писателей их последнего убежища и создать литературную мафию.
Разбежавшиеся по городу литераторы, словно крысы, искали альтернативных мест, забиваясь в свободные щели. Хромой поэт Виктор
Кривулин открыл свою студию по вторникам в музее Анны Ахматовой. Я был представлен ему профессором Львом Рудкевичем – бывшим заместителем редактора франкфуртского литературного журнала "ГРАНИ", вернувшимся из эмиграции в родные болота. И Виктор Кривулин пригласил меня почитать.
Я волновался, и все время думал, как мне лучше одеться. Это была нелегкая задаче. Галстук душил, костюм казался глупым. В конце концов, я просто вызвал такси, взял портфель со стихами и поехал в музей Ахматовой совершенно голым. Мое выступление произвело фурор.
А через день я уже устроил маленький домашний "work shop" для юной поэтессы Гали, с которой познакомился в студии, и без труда научил ее читать стихи голой. Произошло это довольно просто – сначала я читал ей голым мои стихи, затем она читала голой свои стихи мне. На следующее утро, проснувшись в ее постели, я понял – голой поэзии уготовано великое будущее.
В 1998 году после открытия первого международного фестиваля Голых
Поэтов в Лондоне, все британские газеты писали примерно следующее -
"возникнув и оформившись в России, Голая Поэзия, словно стриптизерша на роликовых коньках, пронеслась по Европе, запихивая за резинку трусов деньги и восторженные отклики прессы" (The Guardian, 22.08.98).
Голые поэты наглели. Спустя год после двухдневного отвязного сэйшена в центре Лондона они осмелились подкатить яйца к святому святых германских народов – знаменитому венскому Бургтеатру, бесспорному законодателю театральной моды в немецкоязычном пространстве трех стран – Австрии, Германии и Швейцарии, консервативно-прогрессивному бастиону центрально-европейской культуры.
Голые поэты выходили на войну против косности, пошлости, скуки, захлестнувших жесткой удавкой мировой литературно-художественный процесс конца ХХ-го века. И они делали это голыми…
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Театральный роман. Косоглазая Клава.
С венским императорским Бургтеатром меня связывали сексуальные отношения. Я полюбил этот театр не за его репертуар или славу, я полюбил его из-за Муши. Муши училась в Академии Художеств на педагогическом отделении. Ее настоящее имя было, кажется, Михаэла или Мануэла, но все звали ее просто Муши, что означает на сленге
"пиздюшка", из-за ее неукротимой ебливости. Ебаться ей хотелось всегда. Это желание было написано у нее на лице.
Но у Муши был друг, с которым они вместе приехали из тирольской деревни и вместе снимали комнату в Вене. Друг учился на юридическом факультете экономического университета. Дружили они еще со школы.
Она утверждала, что его любит, хотя, тем не менее, охотно давала другим.
Муши любила отдаваться в необычных местах, а также целоваться в кино или в театре. Однажды я пригласил ее в Бургтеатр на постановку абсурдной пьесы "В ожидании Годо" Сэмюэля Беккета, чтобы немного ее позажимать. В кассе я обратил внимание на то, что билеты в боковых ложах второго яруса стоили всего по 50 шиллингов каждый. В ложе было четыре места. Так, за 200 шиллингов я купил целую ложу!
В ложе была уютная прихожая-будуар с мягким старинным диванчиком, обитым цветастым шелком. Не дожидаясь ожидания Годо, мы занялись с
Муши любовью прямо в этом фантастическом интерьере. В итоге наши походы в Бургтеатр приобрели завидную регулярность.
Мы приносили с собой вино и конфеты для подкрепления сил, а иногда даже, в перерывах между актами, мы выходили в ложу, чтобы посмотреть, что творится на сцене. Все пьесы мы делили на одноактные, двухактные, трехактные и четырехактные, в независимости от того, какими они были на самом деле по замыслу авторов и режиссеров, поскольку у нас была своя собственная система измерения, довольно удобная и точная. Мы сами были и авторами, и режиссерами, и даже актерами наших незатейливых пьес.
Закончив учебу, Муши вышла замуж за своего друга и укатила в
Тироль. Однако мой театральный роман на этом не кончился. На вернисаже я встретил немку Надин – маленькую белокурую бестию из
Берлина, недавно закончившую театральное отделение берлинской
Академии. В Бургтеатре она получила место стажера в костюмерных мастерских на полгода. В обеденный перерыв она пригласила меня к себе, чтобы показать костюмы.
Ее коллеги ушли на обед. Я запер дверь изнутри. На тремпеле-треноге у большого зеркала висел роскошный костюм Кавалера
Роз, в который я тут же немедленно и облачился. Надин сидела на низком столике и взирала на меня с восторгом. "А где же шпага?" – спросил ее я. "Шпаги здесь нет, шпага у бутафоров…" – виновато пропищала маленькая Надин. "Неправда!" – патетически закричал я, распахивая плащ. – "Вот она, моя шпага! Я хочу вставить ее в твои ножны!"
Игра нам понравился. Во время моих визитов мы разыгрывали короткие сценки по мотивам тех или иных пьес. Мы переодевались и трахались. Это были апокрифы. Волюнтаристские интерпретации. Ромео бесстыдно дрючил отравленную Джульетту, французский король Луи
Катторз с грохотом дефлорировал облаченную в рыцарские доспехи
Орлеанскую Деву…
Но больше всего мне понравился простой чеховский костюм дяди
Вани. Он давал мне возможность произносить монологи по-русски, что ужасно заводило Надин, хотя она и не понимала текста. "Ах ты, маленькая немецкая блядь" – шипел я ей в ухо. – "Сейчас я выебу тебя в вишневом саду, как чайку, как трех сестер вместе взятых". "Да, да"
– кусая от перевозбуждения губы, шептала Надин единственное знакомое ей русское слово.
Моя сексуальная связь с Бургтеатром оказалась кармической, поскольку она не оборвалась даже после возвращения в Германию маленькой похотливой Надин. Весной 1999 года я познакомился с
Клавдией Хамм – пухленькой косоглазой сучкой из Гамбурга. И она работала драматургом… в Бургтеатре! Однако я к тому времени был уже весьма искушенным театралом.
Мои поучительные опыты в ложах и за театральными кулисами весьма исчерпывающе удовлетворили мое сексуальное любопытство в данном векторе. Я не терплю банальных повторений, возвращений и блужданий по кругу. Я признаю лишь движение вперед. Когда я познакомился с
Клавдией Хамм мне нужна была уже сцена. Клавдия была к этому не готова, но зато она была готова предоставить мне саму сцену.
Большего от нее и не требовалось.
Новым директором Бургтеатра был назначен Клаус Бахлер, который требовал от своих сотрудников новых идей и смелых проектов. Мы познакомились с Клавдией на презентации коротких британских фильмов, организованной моим старым приятелем Паулем Бреттшу, который мне ее и представил.
Мы напились с ней до чертиков, но я ее не тронул. Я понял, что ей уготована иная, более высокая миссия. Ей хотелось заявить о себе как о молодом талантливом драматурге и кураторе. Ей давали площадку бывшего казино на Шварценбергплатце, принадлежащую Бургтеатру, и разрешали делать там все, что только взбредет ей в голову. Клавдию ебал кто-то из театрального начальства. Она делала типичную женскую карьеру. Однако ей надо было как-нибудь доказать коллегам, что она чего-то да стоит. Я захотел ей помочь и научить симпатичную пышку хоть мало-мальски шевелить мозгами, а не только механически раздвигать ноги.
Мне было сложно преодолевать себя, поскольку от ее глядящих в разные стороны глаз у меня сразу же вставал хуй. И мне всегда было от этого неловко, поскольку, когда ее правый глаз серьезно и неотрывно смотрел мне в глаза, то левый глаз двусмысленно, словно бы изподтишка, вожделенно блуждал где-то в области паха.
Клавдия поняла, что я хочу от нее не того, чего обычно хотят от нее мужчины. Она расслабилась и все рассказала. Бедная девочка, ей жилось нелегко. Ее окружал жестокий мир лживых ценностей и грязных страстей. Но я приподнял перед ней завесу и дал заглянуть в чистые пространства голой поэзии. Я подарил ей книгу с текстами и фотографиями английских голых поэтов, и она плакала, разглядывая снимки с поэтом-инвалидом Матом Фрейзером, наделенным маленькими ручками и большим хуем. Я предложил ей устроить большой сэйшен голых поэтов в казино на Шварценбергплац. И она согласилась немедленно взяться за данный проект. Летом театр закрывался на каникулы.
Поэтому она обещала позвонить мне осенью.
Я ей не поверил. Я не верю обещаниям женщин, зависимым от мужчин.
Но Клавдия позвонила. Даже по телефону она меня возбудила. Я виртуально чувствовал ее левый глаз уставившийся мне в пах. Голос ее звучал бодро и деловито.
– Нам надо увидеться, – сказала она. – Бери все, что у тебя есть о голых поэтах и приходи завтра к служебному входу, это со стороны
Фольксгартена, я закажу тебе пропуск. Надо уточнить детали. Но на самом деле все уже согласовано. Мероприятие запланировано на ноябрь.
– А мы успеем? Ведь надо же придумать программу и найти нужных людей.
– Мы решили пригласить поэтов из Лондона. Из тех, кто был в прошлом году на твоем фестивале. И обязательно голого психиатра! Ты говорил, что там был голый психиатр доктор Карл Йенсен, который читал лекцию о любви.
– Да, но он сейчас живет в Новой Зеландии, он получил там кафедру в Оклендском университете!
– Голый психиатр нам обязательно необходим! Это очень важная фишка! Ты должен с ним немедленно связаться! Если не будет голого психиатра, то тогда пресса напишет, что у нас были одни сумасшедшие и маргиналы. Присутствие же голого психиатра докажет очевидную серьезность акции!
– Конечно, конечно, я могу его пригласить. Но кто оплатит дорогу?
Ты знаешь, сколько стоит билет до Новой Зеландии???
– Это не твои проблемы! Нас спонсируют австрийские авиалинии. Мы можем приглашать всех, кого нам надо. Мы будем платить гонорары! Это же Бургтеатр! Ты что, не понимаешь, что такое – Бургтеатр, Владимир?
Ты тоже получишь гонорар за свою работу. Надо начинать.
– Отлично, я сделаю все, что от меня зависит.
– Немедленно звони психиатру!
– А если он не согласится?
– Тогда я тебя убью!
– Ладно, увидим…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Штраус-Вагнер. Встреча на Зюдбанхофе.
– Будилов приезжает в воскресенье, – прокаркала мне по телефону
Карин Франк.
– Супер!
– Ты можешь встретить его на Зюдбанхофе?
– А ты?
– Я не могу.
– Почему?
– Потому что я буду готовить обед. Как хорошая хозяйка. Я ведь хочу, чтобы он взял меня в жены!
– А ты уверена, что это будет вкусно? Я ведь знаю, как ему готовит Мира. Какой суп-харчо она умеет варить! Она ведь осетинка. А что приготовишь ты?
– Я сделаю бульон из кубика, зеленый салат с уксусом и нарежу вареную колбасу – настоящий домашний обед! Он ведь с дороги. Два дня в поезде, ты представляешь?
– Отлично! Надеюсь, он будет приятно удивлен.
– Так ты его встретишь?
– Естественно, но только если ты накормишь обедом и меня. Хочу попробовать твою кухню.
– Почему я должна всех кормить? Съешь на вокзале жареную сосиску!
У меня остался всего один бульонный кубик. Это для Будилова!
– Ладно, я приведу его и так. Пускай весь обед достанется только ему. Он ведь действительно с дороги и будет хотеть есть.
После звонка Карин я вдруг почувствовал, что в ближайшее время события начнут разворачиваться как пружина, с неудержимой силой и быстротой. Все то, что не успело еще произойти в уходящем тысячелетии, произойдет именно здесь и теперь – в эти оставшиеся до
Миллениума несколько месяцев 1999 года.
А мой телефон трещит от бабских звонков – в "Фальтере" опубликовано объявление о фото-проекте. Мне звонят тетки, которые хотят посниматься голыми. Иногда звонят проститутки, предлагают свои услуги за деньги. От их услуг я сразу отказываюсь, поскольку у меня есть теперь возможность получить все то же бесплатно. Весь вопрос в том – где их фотографировать?! У меня дома это было бы немыслимо. И не только из-за того, что у меня мало места, а больше из-за того, что будут потом ходить, если понравится, и не дадут жить спокойно.
Нет, для подобных дел нужна нейтральная территория. Мне срочно необходима мастерская. Поэтому я записываю их телефоны или прошу перезвонить через пару недель, а сам начинаю спешно искать себе какое-нибудь ателье. Конечно же, это сверхнепрофессионально. Пока я найду помещение, они уже расхотят, эти венские сучки, которым, как и всем прочим бабам, свойственно желание – сегодня им хочется, сегодня у них чешется, и порочные фантазии туманят мозги, а завтра уже ни хуя!
По-австрийски это называется "гайль", течка, но не в смысле месячных, а в смысле гормональном. "Гайль" – это когда невыносимо хочется. Когда ты чувствуешь, что женщина хочет, к ней можно подойти и просто спросить – "фройляйн фик-фик?" (так принято в Вене).
И если она действительно хочет "фик-фик", то есть ебаться, то тогда она с тобою пойдет. Если же нет, то тогда она может дать тебе пощечину или послать к "тойфелю", то есть к черту или еще куда-нибудь подальше. Но на хуй она тебя никогда не пошлет, поскольку такое выражение в немецком языке отсутствует!
Скотина Шмаликс лишил меня места в мастерской в Академии
Художеств на Шиллерплац. После того, как в прошлом году ушел на пенсию Фриденсрайх Хундертвассер, этого тупого мудака взяли профессором на его место. И он стразу же набрал кучу новых студентов, постаравшись избавиться от старых, доставшихся ему в наследство от его именитого предшественника. Так, придя в очередной раз в ателье, я обнаружил, что на моем месте малюет теперь пухленькая румынка Лора. Поговорив с ней буквально несколько минут, я обнаружил, что она "гайль". По-моему, это было все, на что она только была способна.
Разумеется, я стал, как умел, углублять ее способности, чтобы хоть как-то утешиться. Однако это занятие мне скоро наскучило ввиду моей очевидной полигамной ориентации, а еще потому, что мне начал названивать ее папа из румынского города Тимишуары – столицы немецкоязычной области Зибенбюргена. Папа неплохо болтал по-немецки и он недвусмысленно намекал, что мне было бы неплохо навестить их семью на Вайнахтен (Рождество), чтобы познакомиться ближе.
Я вежливо отказался. На другой день мне отказала Лора. Она не хотела, чтобы я ебал ее просто так. Чтобы меня уколоть, она потрахалась с моим соседом, шведом по фамилии Хакансон. Я плюнул на все и окончательно забил на Академию. После семи лет упорной учебы.
Так я остался без места и без диплома.
В то тихое воскресное утро, когда Будилов еще пилил на поезде в
Вену по безрадостным просторам южной промышленной Польши, исписанной графиттями с названиями западных панк-групп типа – "KISS" и
"Rammstein", мне позвонила какая-то женщина и предложила зайти к ней в гости. Время мне позволяло. Она жила на Нойбаугассе, имея ателье в том же доме. Она тоже была фотографом. Она предлагала пообщаться в качестве фотографов в связи с моим проектом. Я принял ее приглашение из любопытства и через какое-то время уже сидел у нее в студии.
Как женщина она была не в моем вкусе. Ей было уже под сорок. Но две ее дочери, фотографии которых висели по стенам, мне сразу понравились. Они были примерно в возрасте Лолиты и выглядели привлекательно.
– Почему вы не фотографируете их голыми? – спросил я.
– Мне не удобно это им предложить. Надо, чтобы это сделал кто-то другой. Нужен взгляд со стороны. Это самое главное.
– Вы имеете ввиду меня? Что ж, я могу сделать такой общий портрет
– вы все вместе голые. Можно купить много разных цветов и создать красивую инсталляцию.
– А как вас зовут? Я имею ввиду фамилию, – спросила она.
– Яременко-Толстой, – промямлил я, полагая, что она может закомплексовать на имени. – А вас?
– А меня Штраус-Вагнер!
Я осекся, решив, что она шутит. Она сказала, что работает фотографом в Фолькстеатре. Этому я тоже не поверил.
Я поспешно простился, сославшись на то, что мне надо спешить на вокзал, и выскочил в тишину воскресного города. До прибытия поезда оставался час, поэтому я решил прогуляться до Зюдбанхофа пешком.
Проходя мимо Фолькстеатра, я внимательно осмотрел афиши. На всех фотографиях сцен из спектаклей и на портретах актеров внизу стоял копирайт – Џ Strau?-Wagner…
Будилов из варшавского вагона не вышел. Он из него выпал. Вместе с Будиловым из вагона вывалились его картины, которые он с собою привез.
– А где Карин? – спросил он, опасливо озираясь по сторонам.
– Она ждет тебя дома.
– Это далеко? – поинтересовался Будилов.
– На Терезианумгассе – минут за десять дойдем.
Будилов привез с собою гармонь, на которой играл летом в
Норвегии, чтобы заработать денег.
– Буду играть на Марияхильферштрассе, – заявил он. – Там можно играть?
– Наверное, можно.
– У меня еще есть полбутылки водки, хочешь глоток?
– Давай!
Пока я пил из бутылки, Будилов прилег на асфальт.
– Ты что, собираешься здесь спать?
– Устал с дороги. Хочется полежать.
– Вставай, полежишь у Карин.
Я с трудом взвалил пьяного Будилова на плечи и, матерясь, поволок его по венским улицам вдоль Бельведера вместе с картинами и гармонью навстречу его новой судьбе.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Непредвиденные трудности. Юра выдает себя за психиатра.
К подготовке предстоящего мероприятия я подошел с лихорадочным энтузиазмом. Прежде всего, я пообещал Клавдии все, что она от меня хотела. Кучу перформансов, кучу голых поэтов и поэтесс, слайд-шоу, видео-показы, прочее. И, разумеется, голого лондонского психиатра
Карла Йенсена…
Конечно, у меня был подсознательный страх, что Йенсен может не согласиться, но я его в себе сознательно подавил. Мой страх имел под собой основания. Год назад, когда мы делали фестиваль в лондонском
Ай-Си-Эй, Карл Йенсен был ведущим британским специалистом по наркотикам, но у него еще не было теплого профессорского места в
Новой Зеландии, в сказочной далекой стране, где много солнца, девушек и диких обезьян.
В итоге сбылись самые худшие ожидания – Йенсен лететь в Вену отказывался. Мне нужно было сообщить об этом Клавдии. Я чувствовал, что это ее убьет, поскольку она уже пообещала Йенсена своему руководству. Им всем хотелось увидеть голого психиатра. Мы делили шкурку неубитого кролика, которого я пообещал вытащить из рукава.
Я был в отчаянии. В данной игре я определенным образом блефовал.
Мой блеф не удался. Но я был не виноват. Во всем был виноват
Гадаски. Это он подорвал устои лондонского клуба голых поэтов. Он женился и лег на дно. Он ничего не делал. Это он не смог уговорить
Йенсена, поскольку это был его контакт. А, может быть, он Йенсену и не звонил.
Все дело в том, что Йенсен был бывшим бой-френдом Габи – нынешней благоверной супруги Гадаски. Это она его тогда нам сосватала. Но затем мерзавец Гадаски нагло отшил Йенсена и женился на Габи. Тут я мог понять Йенсена. Ведь люди в своем поведении по-прежнему руководствуются элементарными убеждениями дикаря: если ты украл чужую жену – это благо, а если у тебя украли жену – это зло.
Проклятье! От ярости я был готов даже сам себя укусить! Как все в этой жизни ужасно запутано! И это все накануне генерального уточнения деталей, встречи с техническим персоналом, ди-джеями и дамой из пресс-офиса! Что я им скажу? Где я возьму им психиатра?
Может быть, надо позвонить в психбольницу Штайнхоф? Попросить их об экстренной помощи? Меня, скорее всего, могут понять неправильно.
После бессонной ночи и бесплодных раздумий я пошел прогуляться, оказавшись вскорости, неожиданно для себя, перед рестораном "Кент".
Мысль позавтракать пришла сама по себе. Я толкнул дверь, прошел через смрадную кухню, сеть коридоров, зал и оказался в уже знакомом мне внутреннем дворике. Там, у фонтана, уплетал кусок свежего турецкого хлеба Юра.
– Привет! – окликнул его я.
– А, это ты, Владимир, – обрадовался он. – Присаживайся сюда.
Я подсел к фонтану.
– Что нового? – вежливо поинтересовался Юра.
– Приехал художник Будилов. Привез кучу картин. Если хочешь, можешь что-то купить. Он продает их недорого.
– Я не покупаю картин, – резко оборвал меня Юра. – И вообще я сейчас ничего не покупаю. Я не играю в карты уже несколько месяцев.
Оформил себе социальное пособие. Его мне хватает лишь на еду и оплату квартиры.
– Понятно, – протянул я. – Но тогда ты просто можешь с ним познакомиться.
– Просто познакомиться я с ним, конечно, могу, – без особого энтузиазма кивнул он. – Но с большим интересом я бы познакомился с какой-нибудь бабой…
– Я бы познакомил тебя с Клавой из Бургтеатра, у нее охуительно возбудительные глаза. Она косая, но вполне ебабельная…
– Хорошее слово. Я никогда его не слышал! Это что ли от "бабы" -
"ебабельная", "неебабельная"? Супер! Сам придумал?
– Наверное. А вообще, тебе надо поехать в Россию, пообщаться с народом, пополнить свой словарный запас.
– Денег нет. Разве что попросить у мамы? Но она не даст. На
Россию не даст. Здесь при посольстве есть клуб "Родина", созданный специально для эмигрантов еще при Советском Союзе и явно с подачи
КГБ. У его председательницы сын поехал в Москву. Мечтал всю жизнь поехать. И его там убили. Просто так, на улице. Пырнули ножом и все.
Нет, в Россию ехать опасно… Лучше познакомь меня с косоглазой!
– Боюсь, не смогу.
– Почему?
– Не те отношения.
– А в чем дело?
– Ты понимаешь, я готовлю ночь голых поэтов в казино на
Шварценбергплац. Пригласил массу достойных литераторов. А она хочет еще голого психиатра! У нас в Лондоне был голый психиатр. Так получилось. Был, а теперь нет. А ей подавай психиатра…
– Голый психиатр – это хорошо!
– А кто говорит, что плохо? Но его нет. Был, а теперь нет!
– И что ты собираешься делать?
– Не знаю.
– Хочешь, я попробую сыграть психиатра?
– А ты сумеешь?
– Попробую.
– Супер!
– Можешь меня ей представить. Только не как лондонского, а как венского. Я скажу, что работаю в Штайнхофе.
– А вдруг она не поверит?
– А что ей останется еще? Подумай сам – если нет настоящего психиатра, значит – нужен фальшивый. Значит нужно, чтобы психиатра кто-то сыграл. Психиатра сыграю я. А заодно и проверю, насколько она ебабельная. А?
– Юра, ты вернул меня к жизни! Я перед тобой в неоплатном долгу.
Как я могу тебя отблагодарить?
– Ну-ну, не стоит благодарностей! Все в порядке. Со мной расплатится Клавдия. Из волосатого кошелька, – Юра сладострастно лизнул чайную ложечку. – Когда ты меня ей представишь?
– Сейчас!
– Что значит сейчас?
– Сразу же после завтрака.
– Отлично.
Мы расплатились с турками за нашу скромную трапезу и побрели к станции метро У-6 "Йозефштетерштрассе".
В помещении казино на Шварценбергплац сцены как таковой не было.
Игровое пространство располагалось в центре огромного прямоугольного зала. Стулья для зрителей были расставлены в несколько рядов по периметру. Пол был щедро засыпан осенними листьями. Посередине стояла старая железная кровать без матраса.
– Это все уберут, – сказала Клавдия. – Здесь пока по вечерам играют спектакль.
– Значит, ничего этого здесь не будет?
– Ничего.
– А где будут сидеть ди-джеи?
– Вот там справа на возвышении. Там поставят пульт.
Два безличных ублюдка, одетых в спортивном стиле поколения
Эм-Ти-Ви, в вязаных шакочках-пидорках на коротко стриженных безмозглых бошках, недовольно шныряли по углам. Это были "Крудор и
Дорфмайстер" – якобы известные немецкие ди-джеи, которых я на самом деле не знал. Однако Клавдия сказала, будто бы они очень крутые.
Самые крутые ди-джеи в Германии и Австрии! Они должны будут ставить диски после наших перформансов. Партии продолжится до утра. С
"Крудором и Дорфмайстером" крутился невысокий обсос по имени Мики – их продюсер.
– Мы думаем, что денег слишком мало, – нагло заявил Мики. – Если вы не увеличите нам гонорар вдвое, мы с вами не работаем!
– Пусть пригласят вместо нас ди-джея Бо-Бо! – злобно выкрикнул один из ублюдков, гаденько захихикав.
– Я был однажды на вечеринке ди-джея Бо-Бо, мне понравилось, – наивно сказал я, сразу же пожалев о сказанном.
– Нас здесь оскорбляют! – истерически заорал ублюдок в шапке-пидорке, закатывая рукав своего черного бодлона по локоть.
Его жест я воспринял как призыв к драке и сразу же встал в боксерскую позу, чтобы ебануть ему в грызло, в случае, если он на меня нападет. Но на мне тут же повис их низкорослый продюсер Мики.
– Ты что, охуел? Разве он тебе что-то делал? – завопил он.
Ублюдок в свою очередь впился зубами себе в запястье, пытаясь с диким воем перегрызть свои исколотые в тухляк вены наркота.
– Нас здесь обижают, – задыхаясь от истерики, повторял он. – За такие деньги пусть приглашают ди-джея Бо-Бо!
Мики оставил меня и бросился к нему.
Я даже испугался, что он может отгрызть себе руку. Вся эта сцена выглядела довольно жутко. Но крови не было.
– Ладно, я поговорю с директором, – сдалась Клавдия.
Урод вынул изо рта обслюнявленную руку и радостно улыбнулся.
– Когда вы дадите нам окончательный ответ? – деловито спросил
Мики, словно бы ни в чем ни бывало.
– Надеюсь, уже завтра.
– Хорошо, – все трое быстро ретировались.
– А это кто? – спросила Клавдия, устремляя один глаз на меня, а другой на Юрины брюки в области паха.
– Это – венский психиатр, – выпалил я, закрывая глаза. – Карл
Йенсен приехать не сможет! Поэтому я нашел ему замену…
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Знакомство с родителями. Прогулка по Пердхольдсдорфу.
К обеду, который готовила Карин, Будилов даже не прикоснулся. Он находился в той стадии алкоголизма, когда алкоголь заменяет все другие потребности. Закусывать он прекратил уже несколько лет назад, поскольку еда лишь понижала градус, не принося никакого удовлетворения.
Все вместе мы допили оставшуюся водку. Карин достала свою левую грудь. Из нее действительно капало молоко. Она сунула ее Будилову в рот, чтобы он ее пососал. Я вынул фотоаппарат и сделал несколько снимков. Однако дальше дело не двинулось. Карин засобиралась к родителям в Пердхольдсдорф.
По видимому, подобно Леночке Целлофановой, она тоже решила не заниматься со своим избранником сексом до свадьбы или, по крайней мере, до знакомства с родителями. Она показала ему, как включается газ, великодушно разрешила спать в своей постели, оставила ключ и уехала.
Знакомство с родителями было назначено на следующую пятницу.
Целых пять дней Будилов мог отдыхать и заниматься своими делами. Дел же было у него немного. После того, как весь алкоголь, найденный в квартире у Карин, был выпит, Будилов купил на вокзале на все оставшиеся деньги еще. Мы пили до утра, затем, взяв гармонь и шапку, пошли на Марияхильферштрассе. Там я его и оставил, орущим на всю улицу русские песни.
На знакомство с родителями был приглашен и я. Наверное лишь потому, чтобы доставить Будилова на место. Как и он, я никогда не бывал в Пердхольдсдорфе, но мне объяснили, как нам туда доехать. Это оказалось совсем несложно – на электричке от Зюдбанхова без пересадок немногим больше двадцати минут.
В пятницу Будилов не пил. Он взял себя в руки, понимая всю серьезность предстоящей встречи, а может и потому, что минувшим вечером его оштрафовали в метро, забрав все заработанное за день.
Причем он даже никуда не ехал. Он сидел и пел в одном из переходов на Карлсплаце, когда к нему подошли контролеры и потребовали билет.
Оказывается, он играл по другую сторону турникета. Билета у него не было, поэтому они отняли все имевшиеся у него деньги. Это было типично для Вены. Контролеров здесь набирают из гопников, возможно из-за того, что никакой нормальный человек на подобную работу не согласится.
– Конечно, – рассуждал в электричке Будилов, – в Вене алкоголь качественней, чем в России. Недавно купил я в Питере водку, понюхал
– ну, ацетон ацетоном! Пить не стал, отнес обратно в магазин.
Поменял на другую бутылку. Тоже отрава оказалась. Если разведусь с
Миррой и женюсь на Карин, смогу здесь вообще на вино перейти. В вине витамины и всякие полезные минералы, не то, что в водке! В водке спирт и вода. Буду пить вина. В России нормальных вин никогда не будет. Водочная мафия не разрешит. Водку производить легко и дешево.
