Постом и молитвой. Путь к сердцу женщины. Уроки русского языка.
 
      В Мюнхене Будилов продержался ровно неделю. Он действительно вышел из запоя, отъелся, подзаработал денег, играя на улице.
      – Но в Вене кидают гораздо больше! Я возвращаюсь. Я так решил.
      Буду играть на Мариягильферштрассе.
      – А как же Карин?
      – Плевать. Мне надо заработать денег на зиму, чтобы потом ни о чем не думать, только читать книжки, писать картины, спать.
      – Ладно, приезжай, тебя здесь ждут.
      – Кто?
      – Догадайся сам!
      – Не знаю.
      – Вторая попытка.
      – Ивона?
      – Нет.
      – Кроме Ивоны никто меня ждать не может, а с Ивоной мы порвали еще два года назад перед моим отъездом во время первого приезда. Я ей звонил, когда жил у Карин, сказал, что я снова в Вене, предлагал встретиться, но она бросила трубку…
      – Третья попытка.
      – Неужели мне хочет дать Бланка?
      – Не угадал. Тебе хочет дать Элизабет!
      – Ты надо мной стебешься?
      – Увы, нет, сам до сих пор не могу до конца в это поверить!
      – Не пизди!
      – Я не пиздю!
      – Значит, я не зря пососал ей палец?
      – Выходит – не зря!
      – Представляешь, в той китайской книге было действительно это написано, что путь к сердцу женщины лежит через больной палец левой ноги, который необходимо ей пососать…
      – Странно, что именно через палец левой, а не правой ноги.
      Представляешь, если бы ты ошибся пальцем?
      – У меня на самом деле были сомнения, потому что я не помнил точно – левый или правый!
      – Надо было пососать оба!
      – Если бы она вымыла ноги, тогда – да…
      – А что, палец был грязный?
      – Не скажу…
      – Ладно. Она звонит каждый день и спрашивает – когда ты вернешься?
      – Сейчас только соберу шмотки, возьму гармонь и пойду на станцию.
      К вечеру надеюсь быть в Вене.
      – Не забудь попрощаться с владыкой!
      – Он вчера уехал в Берлин.
      – Тогда с настоятелем…
 
      Я встретил Будилова на вокзале. Он выглядел уравновешенным и умиротворенным. Я жил тогда в крошечной муниципальной квартирке за
      Западным вокзалом в 15 районе. У меня была комната и большая кухня.
      На кухне стоял диван.
      Мы дошли от вокзала пешком. Сели пить чай. Вскоре приехала Элизабет.
      Мы пили чай молча. Иногда я переводил какой-нибудь вопрос
      Будилова, затем какой-нибудь ответ Элизабет и наоборот. Беседа не клеилась. Оба вели себя скованно. Сидели поодаль друг от друга, смущались. Мне надо было на следующее утро рано вставать. Я преподавал. Мои лекции начинались в восемь утра – хитрый ход, рассчитанный на то, что в такую рань придет мало студентов, но студентов всегда было достаточно.
      – Ну, ладно, я пойду спать! Мне завтра работать!
      – Не уходи! – вцепился в меня Будилов, словно утопающий за соломинку.
      – В чем дело? – удивился я. – Ты что, не справишься сам? Тебе свечу подержать?
      В его несчастных очах постника и молитвенника, устремленных на меня, как на Спасителя, читалось отчаяние.
      – Но я же не смогу с ней объясниться!
      – А зачем тебе с ней объясняться? Стели постель и в койку! Какие объяснения? Зачем ей нужны твои объяснения? Ей нужен твой хуй!
      Давай, приступай к делу! Ты думаешь, она сюда чай пить пришла? Дай ей пососать свой палец!
      – Какой? – опешил Будилов.- Правый или левый?
      – Правый или левый можно сосать у девушки! А у тебя пусть она пососет двадцать первый!
      – Я не могу! Я не знаю, как мне перейти к делу! Если бы я сейчас выпил, я бы знал, а так не знаю…
      – Ты меня достал! Я иду спать! А если ты не станешь ее ебать тогда ее выебу я, не зря же ей было сюда переться?
      – Нет, я ее хочу, очень хочу, только не знаю, как начать!
      – Я иду спать!
      – Понимаешь, я ведь не знаю иностранных языков!
      – Надо было учить вовремя! Теперь – поздняк метаться!
      – Если бы она хоть чуть-чуть понимала по-русски! Ты мог бы ее немножечко подучить?
      – Слушай, Будилов, учи ее сам! Я могу дать тебе учебник!
      – Правда?
      – Конечно.
      – А учебник простой?
      – Очень простой!
      – А с чего начать?
      – Начни с азов, с алфавита!
      – Неплохая идея!
      – Показывай ей буквы и называй, а она пусть за тобой повторяет.
      Будилов просиял лицом. Идея обучения Элизабет русскому языку ему явно понравилась. Я сходил за книгой.
      – Вот, смотри! Здесь в самом начале все буквы русского алфавита.
      Целых 33 штуки!
      – Неужели в русском так много букв?
      – Достаточно. Ей на первую ночь хватит.
      – Спасибо, ты меня спас!
      Будилов благодарно пожал мне руку.
      – Он хочет учить тебя русскому языку! – сказал я по-немецки
      Элизабет. – Сначала вы выучите буквы.
      – Sehr Gut! – обрадовалась датчанка.
      – А я ухожу спать! Gute Nacht!
      – Gute Nacht! – откликнулась Элизабет.
      Я аккуратно притворил за собой дверь. Мне действительно страшно хотелось спать. Я повернулся на бок, накрылся одеялом и закрыл глаза. Из кухни доносились звуки голосов Будилова и Элизабет.
      – А! – говорил он.
      – А! – повторяла она.
      – Б! – говорил он.
      – Б! – повторяла она.
      И так далее. Уже почти засыпая, я услышал, что где-то на букве
      "о" ее вдруг зациклило.
      – О! О! О! – громко повторяла она.
      А затем вдруг неожиданно вернулась к "а".
      – А! А! А-а-а-а-а…
      А затем она снова перешла к "О".
      – Ооо-о-о…
      Я так и не понял, почему они не дошли до конца алфавита! То ли
      Будилов там что-то напутал, то ли они просто тупо зациклились на упражнениях…

      На следующий день. Встреча с Хайдольфом. Wein Co.
 
      Когда я вернулся с работы, они еще валялись в постели – худой маленький он и необъятная телесами она. Лица их светились нечаянной радостью первой ночи. Учебник русского языка, сослуживший свою немаловажную службу, словно использованный презерватив скромно лежал под диваном.
      Сели пить чай. Затем Будилов ушел провожать Элизабет на метро.
      – Ну, как? – спросил я его, когда он вернулся.
      – Отлично! – закивал он головой. – Мягкая женщина, большая мокрая пизда, мне очень понравилось.
      – Встречаться будете?
      – Поедем в субботу гулять. В горы.
      – Ого! А как же договорились?
      – Нашли общий язык.
      – Значит, сегодня вечером пауза?
      – Да, отдых.
      – Тогда я познакомлю тебя с Хайдольфом. Помнишь, я рассказывал тебе о моем выступлении в Клягенфурте? А теперь он хочет устроить банкет в Вене – на 400 приглашенных гостей. Просит сделать перформанс.
      – А где это будет?
      – На Ральгассе, там есть помещение в две тысячи квадратных метров, принадлежащее кому-то из его друзей, которое сейчас перестраивают в торговый центр. Там будут жарить поросят, жечь костры. Оно находится в полуразрушенном состоянии, похоже на катакомбы…
      – Ты уже что-то придумал?
      – В принципе – да. Хочу расписать тебя голого желтыми полосками и объявить сибирским тигром. Одену тебе ошейник, оставшийся от бабушки-собаки, и буду водить на цепи, а ты будешь лезть бабам под юбки и рычать.
      – Такую акцию лучше делать пьяным.
      – Значит, напейся.
      – Нет, пить я не буду.
      – Тогда будешь лезть под юбки трезвым.
      – Хорошо, давай встречаться с Хайдольфом.
 
      Знал ли Будилов, что вечером его ждет суровое испытание тяжелое искушение? Кстати, даже я этого не знал. Все получилось спонтанно.
      Мы зашли к Хайдольфу в его офис недалеко от Нашмаркта.
      – Мы пойдем сейчас на открытие нового винного локаля, филиала
      Wein Co! Нас уже ждут! Будет халява. Это совсем близко…
      По дороге я рассказал Хайдольфу о нашей идее с сибирским тигром.
      Хайдольф был в восторге.
      На халяву пускали не всех. Только по приглашениям. Но Хайдольф махнул какой-то своей знакомой внутри, чтобы она вышла и нас провела.
      Элитные вина и закуски лились и сыпались со всех сторон, словно из рога изобилия. Итальянские антипасти – вяленые помидоры, оливки различных засолов, нашпигованные сыром острые перчики, тонко нарезанное прошутто, маленькие копченные саламетти, хрустящие грызини! Ням! Мы были гостями на маленьком празднике жизни. К нам сразу же подгребли смазливые барышни – сотрудницы газетенки
      "Wirtschafts Blatt".
      Я отхлебнул итальянского белого из большого тонкого бокала и взглянул на Будилова. Он весь позеленел. В душе его боролись противоречивые чувства.
      – Ты что, не будешь пить?
      – Нет, – через силу выдавил из себя Будилов. – Если я начну, то потом мне будет не остановиться. Не ехать же снова в Мюнхен?
      – Да какая тебе разница? Это же закономерный процесс – бросил, снова начал, снова бросил, снова начал. Скажи, сколько раз ты уже бросал?
      – Много.
      – Вот видишь!
      – Но сегодня я воздержусь.
      На бедного Будилова было больно смотреть. Вокруг все упивались вином и обжирались деликатесами. А он терпел. Он мог бы пососать палец левой ноги у хорошенькой журналистки и завоевать еще одно женское сердце, но он угрюмо сидел трезвый, забившись в угол и ковыряя в носу. Хайдольф попросил, чтобы ему принесли кофе и курасан. Будилов обрадовался.
      – Завтра пойду играть на гармошке, – сказал он.
      – Скоро приедет француз Ив, а затем Гадаски. Предстоит очень много всяких событий – сперва парти по случаю дня рождения
      Хайдольфа, затем мое выступление в Литературхаусе на юбилейном вечере "Винцайле", а потом ночь Голых Поэтов. Кроме того, я хочу снять студию и снимать там телок. Для фотовыставки. Когда у тебя кончается виза?
      – 20 ноября.
      – Как раз после нашего выступления в Бургтеатре. Ты ничего не упустишь.
      – Да, в Вене течет сладкая жизнь…
      – Нам надо еще пересечься с Паулем Бреттшу. Он хотел тебя видеть.
      С Паулем Будилов познакомился в свой первый приезд. Пауль говорил по-русски. Его папа был австрийским художником, неисправимым распиздяем и пьяницей. Мама – литовкой. Пауль пошел в папу.
      Пауль занимался кино – снимал короткие черно-белые фильмы на пленку в 16 миллиметров. С Будиловым и с Гольдцаном они задумали ряд сюжетов, которые Пауль снял затем в Питере. Пять фильмом. Я устроил их презентацию в Академии Художеств в анатомическом зале. Самой ударной лентой был "Маленький трубач" (Der kleine Trompeter). Все фильмы были без звука. Сняты на старой советской пленке, найденной
      Гольдцаном на складе какого-то института. Но выглядело все эстетично.
      История маленького трубача, которого играл Будилов, была проста – отсутствие в доме хлеба, чая и даже спичек, чтобы разжечь газ и вскипятить воду для больной жены, которую играла Ирка Васильева, заставляет главного героя одеться, взять с собой свой инструмент и идти зарабатывать деньги на улицу.
      Глубокие сугробы, настоящая русская вьюга, срезанный угол улиц
      Чайковского и Оружейника Попова. Играющий на углу Будилов. Его замерзшие от холода пальцы – крупный план. Прохожие, кидающие в чехол от инструмента какую-то мелочь…
      Затем неизвестно откуда появившиеся два гопника, которые дают музыканту пиздюлей, забирают деньги и убегают. Еще раз кадры лежащей в постели больной кашляющей жены. Продуваемый ветром заснеженный угол. Конец. Русскими буквами.
      Фильм был кайфовый. Этот блок мы хотели показать с Паулем и в
      Бурге, но косоглазая Клавка ему отказала. Она хотела включать в программу лишь этаблированные вещи, типа Голой Поэзии и миксов известных ди-джеев. Пауль же показался ей слишком большим распиздяем. Конечно, Пауль на самом деле был охуенным распиздяем, но фильмы его заслуживали внимания. Мне было совестно, что их не покажут, поскольку именно Пауль свел меня с Клавкой.
      С Паулем надо было встретиться. Пауль пил. Всегда. Пауль никогда не бросал пить. Такая мысль не могла даже прийти ему в мозг. Он пил, словно лошадь, и постоянно влипал во всевозможные истории по пьянке.
      А еще мы хотели поехать к модному скульптору, ваявшему памятники неизвестным вождям – прикольные монументы, немного похожие на птиц, из списанных могильных плит монастырского кладбища под Веной. С нами хотел ехать и Юра. Я серьезно подумывал над идеей установить эти скульптуры в России. Вместо статуй вождям мирового пролетариата. И мне надо было обсудить возможные варианты подобного проекта. Это была заведомая авантюра. Я отлично понимал, что заменить памятники
      Ленину подобными уродцами мне никогда никто не позволит.
      "Степень свободы в том или ином государстве определяется степенью свободы его искусства" – сказал кто-то, не знаю кто. О степени же свободы искусства в постсоветской России можно было говорить лишь условно, поскольку ни искусства, ни его свободы как таковых просто не существовало.
      Существовали лишь некие подражания расхожим западным трэндам и консервативный отстой давно отжившего соцреализма…

      Теософские кордебалеты в дурдоме. Пальменхаус. Калимари.
 
      Последние несколько дней Элизабет исправно ездила на генеральные репетиции в Югендштильный Театр. Школа Рудольфа Штайнера готовила грандиозное представление. Девушка волновалась, переживая предстоящий выход на сцену.
      Несколько раз для прикола я просил ее показать нам некоторые символы телесного языка, изобретенного основателем школы. Элизабет выгибалась, закидывала руки за голову, переводя в пластику телодвижений одно из стихотворений Гете. Затем Будилов ебал ее в кухне или в параше.
      Их отношения становились все более глубокими. Они неким образом объяснялись и даже научились ловить желания друг друга почти на лету.
      Концерт неумолимо приближался. Дни становились короче, ночи длиннее. Когда мы с Будиловым приехали в дурдом, уже почти совсем стемнело. Пахло палыми листьями и падшими женщинами. Подъезд театра был освещен. Торопливо сбегалась запыхавшаяся публика – от главных ворот Штайнхофа надо было еще идти по территории психбольницы минут несколько. В горку.
      В толпе было несколько душевно больных, если конечно априори предположить, что интересующиеся наследием Рудольфа Штайнера и теософскими танцами – душевно здоровы…
      Только одни были в полосатых халатах пациентов Штайнхофа, а другие нет.
      В зале царил настоящий дурдом. Сразу же стал понятен выбор места.
      Девушки, одетые в просторные белые хламидии, корячились под декадентскую музыку конца девятнадцатого века, приседали, прыгали как идиотки. Мы с Будиловым с трудом сдерживали хохот. Кордебалет полоумных водил хоровод. Ольга пела какую-то немецкую арию. На сцену вышла смущающаяся Элизабет. Ведущая объявила название стихотворения
      Гете и стала его патетически декламировать по бумажке. Элизабет замахала руками, словно крыльями, изогнулась, прыгнула. И вдруг забыла. Остановилась. В панике закрыла лицо руками. Ведущая бросила на нее уничтожающий взгляд. Сделала паузу и объявила следующий номер.
      В фойе в очереди за дармовым пивом я встретил Вальтрауд Фрешль.
      Оказывается, ее пригласили Ольга. Я познакомил ее с Будиловым.
      Элизабет была в расстроенных чувствах, сказала, что поедет домой. Мы не настаивали. Нам предстояла встреча с Паулем. Он уже названивал и торопил. Была какая-то тусовка в Пальменхаусе, презентация неизвестно чего, какое-то буржуазное мероприятие. Пауль рассчитывал, что нам там на шару нальют, а еще накормят.
      Все это звучало подозрительно. Зная ресторан "Пальменхаус" я глубоко сомневался, что нас туда вообще в таком составе допустят. Я
      – бородатый длинноволосый художник, это еще туда-сюда, но со мной в связке были еще два абсолютных подонка, если бы еще с нами были бабы, а так…
      Пауль ждал нас на остановке 48-ого автобуса, курсировавшего между
      Штайнхофом и центром. Он обнял давно не виденного Будилова, и мы пошли в направлении Бурггартена к "Пальменхаусу". В "Пальменхаусе" был когда-то "Шметтерлингхаус" – дом бабочек. В нем между пальм и лиан порхали самые диковинные бабочки всех континентов. Билеты были дорогими, зато зрелище и сама атмосфера того стоили. Это было феноменально, ведь некоторые бабочки живут всего лишь один день! Как они разводились? Это было действительно охуительно! Просто потрясающе! Но затем то ли бабочки все передохли (говорят, после очередной эпидемии китайского гриппа), то ли мероприятие стало невыгодным, но в оранжерее "Шметерлингхауса" открыли кабак под названием "Пальменхаус". Под пальмами стояли столы.
      Нас действительно сначала не захотели пускать. Но тут мы услышали крик вездесущего Хайдольфа:
      – Амичи! Идите сюда!
      Хайдольф сидел с компанией неподалеку от входа. Презентация уже явно закончилась. Все просто сидели и пили-ели за столиками, причем, явно за свои кровные.
      Мы подошли к Хайдольфу. Но свободных стульев не было. Рядом находился выход из кухни и стойка, к которой подходили официанты, чтобы забрать торжественно выставляемые шеф-поваром в высоком белом колпаке готовые блюда с номерами столиков. Пока мы с Будиловым, озирались в поисках стульев, голодный Пауль жадно следил глазами за процессом выноса пищи.
      – О, калимари! – негромко прошептал он. – О, калимари!
      Я оглянулся. Шеф-повар торжественно выставил огромную аппетитную тарелку с жареными кальмарами. Все блюда он выносил сам, ведь это был очень приличный ресторан. Кальмары были нарезаны кружочками, посыпаны зеленью и гарнированы вареными овощами.
      – Люблю ка-ли-ма-ри… – по слогам произнес Пауль.
      В следующий момент он бросился к стойке и схватил заветную тарелку прямо перед носом подошедшего официанта. У шеф-повара отвисла челюсть. Держа одной рукой тарелку, другой Пауль вожделенно взял колечко кальмара и отправил в рот. На его лице отразилось полное удовольствие. Он взял еще колечко и снова отправил в рот.
      Официант остановился, как вкопанный, не зная, что делать. Очевидно, в его практике это был первый подобный случай. А Пауль продолжал уплетать кальмары.
      Подобной наглости здесь явно никогда еще не видели. Все свидетели инцидента застыли, как околдованные. А Пауль ел. Он ел свободной рукой, не обращая внимания на окружающих и не отдавая себе отчета в содеянном. Ему просто хотелось есть и он ел. Молодой, высокий, кудрявый, опухший от перманентной пьянки, попирающий буржуазные предрассудки бунтарь, он был прекрасен в своем примитивном порыве.
      Он самым естественным образом удовлетворял свои низменные потребности, и мир покорно раскрывался перед ним. Казалось, ему позволено все. Он переступил грань и находился за гранью.
      Возможно, он мог бы спокойно доесть до конца, поскольку никто не знал, что делать, и никто ничего не предпринимал, но душа и инстинкты подонка заставили его вдруг побежать. Заглотив очередного кальмара, Пауль бросился к выходу, и тут же ситуация изменилась.
      Теперь все знали, что им делать.
      Когда кто-то бежит, его бросаются догонять. Первым за Паулем побежал шеф-повар, за поваром официант, за официантом еще несколько официантов. Цепочка выскочила в ночной Бурггартен и нырнула в темноту вековых деревьев.
      – Что делать? – испуганно спросил Будилов.
      – Они его не догонят, – неуверенно сказал я.
      – Тогда они вернутся и дадут пиздюлей нам, или вызовут полицию, – уверенно сказал он.
      Поняв друг друга с полуслова, мы стали ретироваться к выходу.
      – Делаем ноги, – сказал я.
      – Смотри, – сказал Будилов.
      Нам навстречу шел повар. С тарелкой в руке. За ним три официанта.
      А сзади шел Пауль. Та же процессия, только в обратном порядке.
      Следов побоев ни лице Пауля видно не было, как не было видно и следов раскаянья. Пауль гаденько улыбался.
      Повар остановился и что-то сказал. Одни из официантов тут же вынес неизвестно откуда маленький столик. Другой вынес стул. Тарелку водрузили на стол, а Пауль водрузился на стул. Ему принесли прибор и салфетку. Это было феноменально. Вместо того чтобы наказать подонка, задать ему хорошую трепку в темном парке, вызвать полицию и т.д., его наоборот поощряли. Просто уму непостижимо, но факт. Пауль ел, на его лице читалось явное удовольствие.
      – Что же случилось? – спросил я.
      – Ничего, – сказал Пауль.
      – Они тебя били?
      – Нет, предложили заплатить за блюдо. Я согласился.
      – В России бы за такое убили.
      Пауль спокойно доедал кальмары. Жизнь была полна перформансами.
      Причем весьма оригинальными. А, может быть, она просто показывала их мне, учила меня видеть. Второе тысячелетие подходило к концу.
      Приближался Миллениум, который я пока не знал, как и где встретить.

      О пошлости. Гнилые яйца. Прибытие Ива.
 
      В Лондоне Ив написал диссертацию, которая называлась "О пошлости", но никак не мог ее защитить. Что-то у него не получалось, постоянно откладывалось. Я был за него рад. Тема пошлости в искусстве, постоянно будируемая французом меня уже основательно достала. Последние два года он постоянно только об этом и говорил.
      Он просил привести ему примеры.
      – Ив, – отвечал ему, – Невозможно дословно перевести английское слово "disgust" на русский язык. Я не согласен с твоим переводом, поскольку я бы перевел "disgust" скорее как безвкусие, неприязненное отношение, отвращение, кич, а не как пошлость!
      – Нет, "пошлость" – это хороший, очень удачный перевод!
      – Отнюдь нет, возьми, например, сонет Энтони Хоуэлла – "My kind of Love should fill you with Disgust…". Если мы это переведем на русский, то ни в коем случае не со словом "пошлость". "Вам должна быть отвратительна моя любовь", а не "моя любовь должна наполнить вас пошлостью". Пожалуй, лучше всего будет так – "Моя любовь должна бы наполнять вас омерзением…". Слово "disgust" очень глубокое, емкое, однозначно негативное. А "пошлость" – это нечто легкое, безвкусное, неглубокое, поверхностное. Разве не так?
      – Владимир, ты путаешь "пошлость" и "кич"!
      – Ив, я ничего не путаю!
      – Нет, путаешь!
      – Знаешь, я – доктор философии, а ты – пиздюк!
      – Я не пиздюк, я – научный работник.
      – Нет, ты настоящий пиздюк!
      – Хорошо, не будем спорить о терминологии, лучше приведи мне примеры пошлости в современном русском искусстве!
      – Если учитывать, что под "пошлостью" ты и я понимаем совершенно разные вещи…
      – Ладно, называй примеры того, что для тебя является пошлостью!
      – В современном русском искусстве?
      – Да, в современном русском искусстве!
      – Наверное, это массовая культура…
      – Нет, массовая культура она и должна быть пошлой, это же ее жанр, она ведь служит удовлетворению эстетических потребностей плебса и широких малообразованных масс и на большее, в принципе, не претендует! Ты приведи мне примеры пошлости в высоком искусстве, которое претендует на элитарность!
      – Ах, вот оно что! Тогда это, пожалуй, московский концептуализм, который претендует на большее, а на самом деле, это дешевая спекуляция на каких-то старых советских символах, полный отстой.
      – Так, а поконкретней?
      – Иди в жопу!
      – Видишь, ты даже не можешь привести конкретный пример!
      – Примеры приводи сам.
 
      Я был рад, что подобных бессмысленных споров по данной теме больше не будет, что Ив, наконец-то, защитит свою "пошлость" и перейдет к чему-нибудь более конструктивному.
      Ив был довольно тонким, даже по-своему сентиментальным мерзавцем.
      Он искренне любил свою дочь Аллегру и местами свою жену. Он скучал по ним в Лондоне, даже ебя негритянок. Он мог бы приехать к ним навсегда или остаться с ними вместе надолго, но его гниющие больные яйца не позволяли ему это сделать. Он не хотел заражать гадкой болезнью мать своего ребенка и признаваться ей в своих грязных половых похождениях, которые бы неминуемо проявились на фоне случившегося, словно лист фотобумаги в химическом растворе. Ему нужно было для начала вылечиться. Благодаря мероприятию в Бургтеатре у Ива появилась отличная отмазка – он ехал в Вену по делу, выступать и помогать мне в подготовке ночи Голых Поэтов. Поэтому он делал остановку в Праге только на час – чтобы поцеловать дочь и втереть супруге очередную херню. Из Праги он должен был сразу приехать в Вену.
      Свои тухлые яйца француз прикрывал досужими разглагольствованиями о высоком искусстве и приверженностью к Голой Поэзии. Верила ли она ему? Вряд ли. Но ничего другого ей не оставалось. Женщины и без того никогда не доверяют мужчинам, а мужчины женщинам.
      В день приезда Ива мы еще успели посетить скульптора, ваявшего памятники неизвестным вождям. К скульптору я взял с собой Будилова и