Люди-уроды. Галерея "Арт-Фабрик".
 
      Гадаски вернулся в Лондон. Из студии мы съехали. Ив продолжал раз в неделю бегать по улицам после болезненных прижиганий яиц врачом-венерологом, после чего мы или с ним в пивную "Голубой
      Помидор" недалеко от моего дома и просиживали там до утра в беседах и спорах о будущем Голой Поэзии и путях развития искусства в грядущем тысячелетии. Мы (я в меньшей степени, чем Ив) были уверены, что все должно вдруг измениться. Оккультисты предсказывали наступление эпохи Водолея, когда творческие люди получат возможность для самореализации. Оставалось лишь переждать последние недели безвременья, а там все попрет.
      Преподобный отец Агапит после долгих лет проведенных в мюнхенском монастыре жировал и отрывался по полной. Встав на пагубный путь порока и пьянства, он попал в руки русской тусовки, вернее, определенной ее части. Это были люди-уроды, зверинец патологических совковых персонажей, перекочевавших на Запад. Их всех отличал иммунитет к западному образу жизни и неспособность мутировать в изменившихся обстоятельствах, что, впрочем, отличает большинство гомо советикусов и даже их потомство.
      Бал правила дочь генерала КГБ из Краснодара – Оксана Пятакова.
      Вокруг нее, словно планеты-спутники вокруг солнца, вращались – хер
      Мельников и его жена, архитектор-поденщик Милан Гудок, оперный певец
      Перверт, украинский художник-предадаист Шура Бронштейн, личная секретарша председателя комиссии ООН по ядерной энергетике
      Настя-МАГАТЭ, бывший советский танкист Денис из Минска, актер театра и кино Коля из Москвы и еще несколько более невзрачных уродиц и уродцев.
      Это была страшная уебина. А как она одевалась?! Это – атас! Хоть и была она худа фигурой, но лицом и повадками гопницей. Но гопницей при крупном бабле. Ее папа, как и тысячи других бойцов невидимого фронта, по заданию партии и правительства перебросился со службы в органах в коммерческие структуры и теперь торговал краснодарским подсолнечным маслом. Оказывается, в Австрии подсолнечное масло не производят, это невыгодно. Вместо подсолнухов австрийские бауэры выращивают рапс и тыквы. А все подсолнечное масло, которое продается здесь в супермаркетах, на самом деле делается на юге России. Масло продавал генерал Пятаков, а свою дщерь Оксану он направил в Вену следить за бизнесом.
      Венский офис российского масляного короля на Кайндльгассе фактически работал в две смены. Когда оттуда вечером уходили сотрудники, туда, как на работу приходили ублюдки. Оксана спонсировала алкоголь, закуски и курево. Пили до поросячьего визга, до синих пауков, до опупения упыхивались травой и гашем.
      Утром приходили турки-уборщики и всех выметали, вытирали в туалетах блевотину, собирали раскиданные повсюду хабарики и пепел, тщательно пидорасили пол, готовя офис для предстоящего делового дня.
      Все коматозники сваливали в очередное венское утро. Только Оксана
      Пятакова оставалась спать на кожаном диванчике в директорском кабинете. Она была такой страшной, что никто из уродов не решался подкатить к ней яйца даже по пьяни.
      Я пару раз участвовал в этих забавах, но это был беспросветный мрачняк. По телевизору смотрели старые совдеповские фильмы, главным образом про войну, и запись на видео новогодних Голубых Огоньков, слюняво ностальгировали, рассказывали старые анекдоты. Единственной ебабельной девкой во всей этой тусне была блондинистая Настя-МАГАТЭ с инфантильными ножками буквой икс, но она находилась в постоянной депрессии из-за того, что ей приходилось отсасывать на работе у шефа.
      Я заходил в офис, чтобы сходить в Интернет и позвонить по телефону в Россию. В Россию звонили все. Это была замечательная халява. Когда же начинались рассказы бывшего танкиста Дениса из
      Минска о его службе в рядах Советской Армии, о том, как они въехали на танках в Баку, чтобы предотвратить резню армян, после того, как азерботы уже всех вырезал, и о его поездках в Боснию, где он каждое лето подрабатывал наемником-карателем на стороне сербов, я предпочитал тихо свалить.
      И эта трясина затянула несчастного иеромонаха. Праведно возмущенные его блудливостью и алкоголизмом, Барыгин с супругой отказали ему от постоя. Он не соответствовал их идеальным представлениям о духовнике и попечителе венской общины зарубежной церкви.
      Но Батюшкаф продолжал исправно служить каждое воскресенье в капелле Святой Бригитты Ирландской, канонизированной еще до разделения христианских церквей на Восточную и Западную ветви, равно чтимую, как католиками, так и православными. Капеллу сдавали русским в аренду паписты, которые нею не пользовались. Однажды я заехал на службу. Отец Агапит служил с тем же самозабвенным рвением, что и бухал. И тут я его сильно зауважал, хотя я и не православный.
      В 1901 году мой предок Лев Толстой был предан анафеме Синодом русской православной церкви. В поисках духовности он обратился в последствии к сибирскому шаманизму, считая его единственной приемлемой религией для русского человека. Во всех австрийских анкетах и документах необходимо указывать вероисповедание.
      Я везде пишу – "sibirisch schamanisch". Написав однажды в одной из анкет – "russisch orthodox", я затем за это жестоко поплатился.
      Но об этом не в этом романе, поскольку это тема другого романа, не менее толстого, чем этот, еще одного толстого романа Толстого.
      Потеряв крышу над головой, Батюшкаф потерял и голову, найдя приют у немецкой девушки Беттины, с которой он познакомился в ночь Голых
      Поэтов. Между русским монахом и хорошенькой немкой разыгралась бурная страсть. Я несколько раз встречал их вместе. Она пожирала его глазами, ловя каждое сказанное им слово, а он нежно обнимал ее за талию. Чистый и праведный он сразу погряз в грехах. Из разврата нет возврата.
      А я искал себе ателье. Процесс съемки резко прекратился. Я мучительно изнывал без творческой работы и без свежих половых контактов. Мы с Ивом регулярно читали объявления в газетной прессе, ходили по агентствам недвижимости, но ничего более или менее подходящего не находили. Однажды мы договорились с ним встретиться в кафе академии.
      – Смотри, – возбужденно сказал Ив. – Вот я только что сорвал на доске объявлений – сдается мастерская в районе Марияхильферштрассе.
      Звони.
      Я позвонил с мобильного телефона и договорился незамедлительно посмотреть помещение. Интуиция подсказывала, что это именно то, что мы искали.
      Улица Бюргершпитальгассе перпендикулярила Мариюхильф прямо перед вокзалом, глубоко вырезаясь в запутанные мелкие улочки шестого бецирка. На параллельной ей Миллергассе жила раньше славистка
      Барбара Шурц, в которую когда-то влюбился Сергей Гольдцан, он был даже готов бросить ради Барбары свою жену Ирку Васильеву, на Барбара неожиданно и надолго сошлась с тогда с акционистом Бреннером, только что выпущенным из голландской тюрьмы, куда его бросили на пару месяцев за покушение на картину Кандинского "Белая абстракция на белом фоне", размалеванную им баллончиком зеленой аэрозоли.
      Обкуренный анашой Бреннер намалевал на картине великого русского абстракциониста лист конопли, а затем, хохоча, побежал к смотрителям и, тыча пальцем и надрывая от смеха брюхо, показал им содеянное, не понимая, почему они пришли не восторг, а в ужас. Его могли бы упечь за решетку на многие годы, но по нидерландским законам, совершение преступления в состоянии наркотического дурмана считается смягчающим обстоятельством, поэтому его довольно быстро освободили.
      Говорят, ему пытались навесить еще черный квадрат Малевича, но я сам был свидетелем, когда он божился и клялся на пидараса, что квадрат он не трогал, что это была выдумка то ли Бориса Гройса, то ли Марата Гельмана, которая затем подменила реальную акцию в связи с тем, что искусствоведы-раскрутщики испугались ненужного наркоманского контекста акции, а им хотелось серьезности. Поэтому они и придумали черный квадрат с нарисованным на нем знаком доллара, подменив им зеленую пятерню канабиса. В искусстве всегда есть место подлогу.
      А на соседней с Миллергассе Штумпергассе находились облюбленные панками и прочими отбросами общества дневной и ночной притоны -
      "Tagasyl" и "Nachtasyl", открытые давным-давно чешскими политэмигрантами.
      Одним словом, место было ударным. Вдобавок ко всему в соседнем доме находился русский ресторан "Владимир" и австралийский паб
      "Кенгуру".
      – Одно время здесь была галерея, – сказал нам хозяин места – пожилой художник-гом с серьгой в правом ухе. – Но мой партнер полюбил женщину и уехал с нею в Каринцию. Да, прошли счастливые времена! Во дворе мы устраивали концерты…
      Мужик сделал паузу.
      – О нас писали газеты. Вон там, в папке есть вырезки. Вы тоже можете делать здесь выставки, если захотите.
      – А как называлась ваша галерея? – полюбопытствовал Ив.
      – Галерея называлась "Арт-Фабрик".
      – Почему так? – решил докопаться дотошный француз.
      – Да потому что раньше здесь была мастерская для арматуры -
      Armaturenfabrik, выйдите на улицу и взгляните внимательно на фасад.
      Мы сбили молотками шесть букв и осталось – Ar..t…fabrik.
      – Конгениально! – вскричали мы с французом в один голос.

      Печка-буржуйка. Говно на снегу. Институт славястики.
 
      "Арт-Фабрик" мы полюбили с первого взгляда. Цена за помещение была вегетарианской. Я побежал в банк и заплатил дядьке за месяц вперед. Он отдал нам ключи, и мы остались одни. Главный зал галереи площадью около шестидесяти метров имел средневековые своды, сбоку находилась маленькая комнатка-кладовка, с другой стороны просторная кухня-склад, выходящая дверью во двор, где стояла кирпичная будка-сральник. В сральнике было отопление, стоял новый унитаз, но слив был забит. Это констатировал Ив, тут же решивший все сразу опробовать.
      – Говно не проходит, – сказал он. – После слива поднимается и стоит, плавает, затем вода постепенно уходит, а говно не уходит.
      Если смыть еще раз, то все повторяется, вода уходит, а говно остается…
      – Во, бля! – выругался я. – Ебаный гондон! Что же делать?
      – Звони мужику.
      Я позвонил мужику.
      – Знаю, знаю, – сказал тот. – Там забит слив. Я пришлю знакомого сантехника, и он его проковыряет…
      – Вот, сукин кот, знал, а не сказал!
      – Давай скорей растопим буржуйку, – предложил француз. – А то холодно, как в Москве! В 1812-ом…
      – Правда ли, что Наполеон поджег город, чтобы согреться?
      – Правда, и Нерон тоже…
      – Нерон нет, в Риме зимы теплые…
      – Давай расхуярим вот те ящики, тащи из кухни топоры!
      Я притащил из кухни два топора и колоду, на которой мы и распиздячили в щепки два старых ящика из-под каких-то инструментов.
      Сунули газету и несколько щеп, буржуйка весело запылала. Стало теплеть. Мы уселись на доставшийся нам в наследство голубой диван и стали тащиться. В "Арт-Фабрик" была невъебенная аура. Это чувствовалось настолько хорошо, что даже было несколько странно.
      – Благодатное место, – сказал я. – Жаль только, что печь прогорает и опять холодно.
      – Может, купим угля?
      – Где? Ты думаешь, в вене до сих пор продается уголь?
      – Конечно, продается! Посмотри, сколько здесь старых домов!
      – А как узнать – где?
      – Посмотрим в телефонном справочнике.
      Ежась от пронзительного ветра, мы дошли до станции метро и нашли там в одной из будок задроченную как старый хуй телефонную книгу.
      – Ну, вот, смотри, сколько здесь различных точек по продаже угля!
      – француз ткнул пальцем в страницу.
      – Надо найти ближайшую. Представляешь, как тяжело тащить на себе мешок с углем или вязанку дров?
      – Вот, смотри, Кайндльгассе, знаешь, где это?
      – Знаю, там офис Оксаны Пятаковой.
      – Идем.
      В декабрьской темнотени мы гребли по скользкому сракопаду, тщетно пятаясь уклониться от жестких пощечин морозного ветрюгана.
      – Темно, как у негра в жопе, – сказал я.
      – А знаешь, какая горячая пиздища у Вирджини?
      – Только не надо меня переубеждать! Надеюсь, у тебя не отвалятся яйца от всех этих уколов и процедур?
      – Ой, как мне хочется ебаться, – завыл Ив. – А-а-а! О-о-о!
      У-у-у-у-у…
      – Так тебе и надо!
      – Владимир, ты – расист!
      – Нихуя, это ты – жаднокайфый!
      – Вот, кажется, в этом подвале, дом номер 44!
      – Да это ж полное ретро! Какие люди! Настоящие, бля, пролетарии, как в кино! И вообще – интерьеры! Я ебу! Неужели это возможно на переломе тысячелетия?
      – Вот, есть дрова и уголь.
      – Купим и то, и другое.
      – А тележку дадите?
      Мы заплатили. Красивый угольный рабочий в кожаном фартуке, безмолвный и черно-белый, словно кадр из старого фильма, погрузил нам на тележку мешок угля и связку дров. Мы выкатились на улицу.
      – Становись сверху, я тебя тоже повезу, – предложил Ив.
      Улицы имели наклон в нашу сторону, в сторону Винцайле. Я встал на телегу, балансируя руками, и он ее покатил. Словно черный ворон, зловеще мчался я через холодную венскую ночь, подпрыгивая на заледенелых колбоебинах вместе с телегой.
      – У-ху! – кричал Ив.
      На всем пути до "Арт-Фабрик" нам не встретилась ни одна живая душа, никто не казал на улицу носа в такую херовую погоду после закрытия магазинов. Все сидели по домам или по локалям. Только мы, два неприкаянных уебка, везли куда-то мешок угля и дрова.
      – У-ху! – кричал Ив. – А кто будет отвозить телегу назад?
      – Ты!
      – Нет, ты! Любишь кататься, люби и саночки возить!
      Пока я отвозил телегу, Ив уже растопил печь.
      – Я хочу здесь ночевать, – сообщил он.
      – Ночуй.
      – Здесь охуительно!
      – Даже не хочется уезжать во Францию! Теперь, когда у нас появилось такое отличное место!
      – Но мы вернемся! Мы обязательно вернемся!
      – Кстати, мне надо поехать в Мюнхен, чтобы забрать ключ.
      – А что, за виллой никто не присматривает?
      – Конечно, присматривает. Один старый француз по имени Балдакино, но он обычно получает проценты, когда дом сдается туристам, за то, что он там все убирает и стирает белье, а мы все уберем за собой сами и он ни хуя не получит, поэтому мы не будем его лишний раз дергать, я просто позвоню ему и скажу, что в доме живем мы.
      Утром Ив приперся ко мне принимать душ.
      – Ну, как спалось в "Арт-Фабрик"? – полюбопытствовал я.
      – Невъебенно! – сказал он. – Я видел там такие странные сны. Вот только была проблема с посрать.
      – И как ты с ней справился?
      – Я вытащил говно из унитаза и разбросал его по двору, потому что смыть его невозможно.
      – Да ты что? Теперь там повсюду валяется говно?
      – Нет, идет густой снег. Оно уже давно замерзло и покрылось снегом.
      – Но весной все это растает, и говно станет вонять!
      – Хорошо, в следующий раз я буду ходить срать к тебе.
      Мне не совсем не хотелось, чтобы Ив ходил ко мне срать, но я промолчал.
      Он собирался ехать в Мюнхен. Я проводил его на вокзал и пошел на работу. Приближались рождественские каникулы. Целых три недели выходных. Через Юру на меня вышла какая-то студентка из института славястики по имени
      Гудрон. Странное совпадение, это была уже вторая девушка в моей жизни с таким странным именем в течение довольно короткого промежутка времени.
      Но эта Гудрон была совершенно не похожа на первую. Она писала диплом о русских в Вене, и ей нужно было взять десять интервью у представителей различных сословий. Одно интервью ей дал Юра. Я тоже согласился ей дать. Но ей было мало. Она хотела еще. Я предложил ей
      Преподобного. Она обрадовалась.
      Взамен она предложила устроить мне вечер в институте славястики в последний день перед каникулами. Почитать стихи. Она была председателем студенческого совета и у них имелся доступ к бюджету для приглашенных писателей, который никогда не использовался до конца, поскольку в славястике никто этим особенно не занимался.
      – Иначе деньги пропадут, – сказала она. – Уже конец бюджетного года. Можно взять кого-то еще, хватит на всех.
      – Давай возьмем Ольгу! Это – русская певичка, она поет вокзальные песни. Деньги ей тоже нужны.
      – Давай! Может еще кого-то?
      – Я подумаю, но, предупреждаю, я буду выступать голым!
      – Это хорошо! Студентам понравится! У нас на славястике такая скука!
      О славистической скуке я знал. Это было болото. В довершение ко всему профессором русской литературы туда взяли живой труп некого
      Аверинцева – советского академика-аппаратчика, совершенно не умевшего преподавать и смертельно больного. Он всю свою жизнь прорылся в книгах, издавая бесчисленные наукообразные, но абсолютно безсистемные труды по русскому эпосу и влиянию на него Византии.
      У него не было своей концепции и своей школы. Студентов он боялся. Лекции читал невыносимо. Это был антипод академика Лихачева, действительно серьезного и глубокого ученого, занимавшегося тем же, но по-другому. Подобных кадавров, душивших все живое, на славястике было немеряно. Поэтому мне представлялось делом чести положить на них свой хуй.

      Лобковый герпес. Чудесное исцеление. Триумф моего хуя.
 
      – Владимир, я вылечился! – заорал Ив, соскакивая с подножки мюнхенского поезда.
      – Не пизди, – сказал я. – Чудес не бывает! Как это ты вылечился?
      Лечился-лечился, вылечиться не мог, почти два месяца, а тут за неделю он вылечился! Хуйня на постном масле! Я тебе не верю!
      – Нет, правда! Хочешь посмотреть?
      – Не хочу.
      – Но я вылечился! Вылечился!
      – Как?
      – Пошел в Мюнхене к врачу. Причем к обычному терапевту, а не к венерологу. Говорю – "дайте мне направление к хорошему специалисту", а он взглянул и отвечает – "это у вас лобковый герпес, надо выписать мазь и все пройдет".
      – И выписал?
      – Выписал. Я помазал первый раз и сразу все эти язвочки присохли.
      Помазал второй – еще лучше. Уже почти ничего нет! Скоро смогу ебаться!
      – А что же здесь тебя так странно лечили?
      – В Вене просто хуйовые врачи!
      – Да, я об этом уже много раз слышал. Здесь нет закона, защищающего права пациентов, если ты чем-нибудь заболел, то из тебя делают большую дойную корову и лечат не от того, только чтобы срубить побольше капусты. Несколько лет назад одному мужику по ошибке отрезали яйца! И врачей даже не наказали! Все газеты об этом полгода писали, смаковали подробности.
      – Да ты что?!
      – Да, это было в AKH – большом госпитале на Гюртеле. Там у них просто конвейер. Мужику должны были вырезать пупочную грыжу. Cделали короткий наркоз. Он очнулся, а грыжа на месте, зато в другом месте ничего нет, он стал кричать, звать на помощь. Но тут уж – зови-не-зови!
      – Пиздец!
      – Да, такова Австрия! Здесь многие законы еще со времен Франца
      Иосифа и Гитлера до сих пор действуют. Например, здесь в юриспруденции есть такое понятие как "Doppelbeschtraffung", то есть человека за один и тот же проступок можно наказывать два раза.
      Причем за какие-то совершенно абсурдные вещи. Например, за неуплату церковного налога. Этот налог ввел Гитлер для католиков, поскольку
      Ватикан поддерживал его политику уничтожения евреев. Надо платить процент с дохода католической церкви. Многие студенты на это забивают хуй. Тогда к ним приходит экзекутор и забирает компьютер, плеер, мебель и другие ценные вещи. А потом приходит еще один экзекутор, поскольку оказывается, что дело по неуплате церковного налога рассматривается сразу в двух судах. А если какой-то крупный предприниматель или политик налоги не платит, то ему нихуя не бывает. Или если врач тебе яйца отрезал, то врачу тоже нихуя.
      – Но это же полный беспредел!
      – Да, эта страна живет по законам Франца Кафки!
      – В Англии тоже хуйовая медицина, там тебя даже не лечат.
      – А здесь лечат, но не от того.
      – И это в конце второго тысячелетия!
      – Увы, человечество не становится добрей и гуманней!
      – А как же эволюция?
      – На эволюцию всегда есть революция. Когда становится слишком хорошо жить, начинаются войны и государственные перевороты, чтобы компенсировать непомерное добро непомерным злом.
      – Значит, я даже не могу пожаловаться на доктора Рауха?
      – Пожаловаться ты, наверное, можешь, но это совершенно ничего не даст. Практики его не лишат, компенсацию тебе не заплатят.
      Расслабься, дорогой, тебя просто отъимели по полной. Представляешь – ведь они кассировали с твоей страховки за каждый укол и еще количество прижиганий, наверное, тоже считали.
      – Суки! Мне хочется пойти и их всех отпиздить!
      – Успокойся!
      – В мире так много несправедливости!
      – Неправда, мир справедлив, но только к тем, у кого есть деньги и власть, а к тем, у кого их нет, нет, так всегда было и это логично.
      Ив привез из Мюнхена ключ от дома на берегу Средиземного моря, где светило солнце и росли зеленые пальмы. По пути во Францию мы решили заехать в Венецию, чтобы встретиться и пообщаться с Анной
      Итальянской, с которой я познакомился в Питере на съемках фильма. Мы планировали сделать остановку в Италии на несколько дней. Оставшиеся до отъезда дни Ив жил в "Арт-Фабрик", а срать ходил в паб "Кенгуру".
      Если же его подпирало ночью, он срал на газету и выбрасывал говно в мусорный бачок на улице. Мыться он заходил ко мне.
      – В Вене у меня есть троюродный дядя, – сказал он мне вскоре после возвращения из Германии. – Его надо найти!
      – Давай найдем, – согласился я. – Надеюсь, он – богатый еврей, который даст нам денег!
      – Он, конечно, еврей, но не богатый и денег не даст, – отвечал француз.
      – Тогда зачем нам его искать?
      – Просто потому, что он мой дядя!
      Дядю мы нашли в телефонной книге. И Ив ему позвонил. Он видел дядю всего один раз в жизни, когда был еще школьником. Дядя жил недалеко от "Арт-Фабрик" в небольшой муниципальной квартире с женой и кучей уже взрослых детей. Все они сидели на социале, но подрабатывали, забивая в компьютер какие-то данные из актов какого-то министерства. Дядя обрадовался Иву и напоил нас чаем.
      Он сразу же захотел посмотреть новое жилище своего племяша, и мы повели его в "Арт-Фабрик".
      – Отлично, – похвалил помещение дядя. – У меня есть прокачка для туалета, мы его починим. А вот спать, на таком диванчике, явно не удобно. У меня в подвале есть большая старая кровать, на которой я зачал всех своих детей. Это – семейная святыня! Но я готов отдать ее вам, чтобы вы на ней тоже что-нибудь зачинали! У этой кровати хорошая энергетика, она располагает к занятиям сексом.
      – Но почему вам ее не оставить себе? Мы ведь можем ее сломать!
      – Не сломаете, она крепкая, в случае надобности выдержит Содом и
      Гоморру. А я нею не пользуюсь. Когда я понял, что детей мне уже достаточно, я разобрал ее и унес в подвал. И вы представляете? Моя жена, которая до того беременела как кошка, вдруг перестала беременеть?!
      Мы пошли за кроватью. Это было чудное сооружение с толстым пружинным матрасом. Кровать была огромной. Она занимала почти половину зала, превращая всю галерею в спальню. Мне это не понравилось.
      – А как же нам устраивать выставки, если здесь будет стоять кровать?
      – Ничего, пусть стоит, она не мешает, – сказал Ив, неожиданно меняя тему. – Кстати, а что ты будешь читать в институте славястики?
      – Буду читать украинскую лирику.
      – Украинскую лирику? Ты пишешь стихи по-украински?
      – Да, пишу… Я ведь жил на Украине несколько лет. Тусовался в
      Одессе и во Львове. С украинской литературой вообще кранты. Там ничего не происходит. На Украине нет ни одного поэта, который бы чувствовал язык. Поэты пишут на суржике – причудливой смеси русского и украинского или же канцеляритом.
      – А когда ты все это написал?
      – Уже давно, но эти стихи до сих пор остаются невостребованными.
      – Ты никогда не читал их на публике?
      – Никогда! Но я сделаю это на закате 20 века, чтобы Украине не стыдно было потом обернуться назад. Чтобы хоть что-то осталось в ее культурном наследии. Чтобы можно было внести эти стихи в школьные хрестоматии!
 
      В венском институте Славястики никогда не собиралось и никогда не соберется больше столько людей, как в тот декабрьский вечер 1999 года. Даже на выступление Нобелевского лауреата Бродского в 1992 году пришло во много раз меньше.
      Срывая с себя одежду, я вскочил на кафедру, с которой читали свои мертвые лекции живые трупы. Свои трусы я бросил в толпу беснующихся студенток, и она их поглотила. Мой хуй болтался в воздухе на уровне их лиц, губ, носов и я чувствовал, что она рассматривают его с большим интересом.
      Возвышаясь над ними, я обрушил на них поток своей поэзии. Они смеялись, аплодировали и не хотели меня отпускать. Но я кончил, точнее сказать – дочитал и спрыгнул вниз, чтобы смешаться с народом и промочить водкой пересохшее от декламации горло.
      Запела Ольга. Ко мне подошел Преподобный.
      – Привет, – сказал я. – Не думал, что тебя здесь увижу!
      – Меня пригласила Фиона, жена Перверта, я тебя с ней сейчас познакомлю, она здесь учится, – сказал он.
      – Неужели у Перверта есть жена? – удивился я. – Надеюсь, что самого Перверта здесь нет!
      – Нет, он бухает в компании Пятаковой. Приударяет за фрау Мельников.
      – Вот так новости! А что же хер Мельников? Не ревнует?
      – Представляешь, они с Ирочкой решили быть прогрессивными и жить как свободная семья – free family, так как они друг другу уже за столько лет надоели. Теперь они договорились между собой, что могут трахаться на стороне сколько угодно. И он, и она.
      – Ха-ха! Какие модные ребята! Какие прогрессивные идеи! Они по-прежнему рассказывают историю о том, как я хотел отравить Андрюшу?
      – Нет, сменили пластинку.
      – Не может быть!
      – Теперь они рассказывают о первой ночи фрау Мельников после того, как они пришли к решению трахаться на стороне. И она решила потрахаться… с кем бы ты думал?
      – Теряюсь в догадках!
      – С Гудком!
      – С Гудком?
      – Да. Он привел ее к себе в свою прокуренную до запаха прокисшей капусты мансарду…
      – И?
      – У него не встал.
      – У меня бы тоже не встал…
      – Он стоял перед ней и в панике дергал себя за свой маленький сжавшийся хуйок, который не становился больше и тверже. В итоге она ушла.
      – И теперь всем об этом рассказывает?
      – Да. Каждый день и помногу раз.
      – А что говорит Гудок?
      – Он покинул компанию, не в силах выносить позор. Говорят, у него депрессия.
      – Нельзя допустить, чтобы он наложил на себя руки! Гудок – симпатичный урод!
      – А вот и Фиона, она – ирландка.
      Фиона оказалась толстой сдобной телкой, слепленной из белого дрожжевого теста, подобные тела хочется подолгу месить. На руках она держала грудного ребенка. Бедняжка, она была из хорошей богатой семьи и полностью содержала своего супруга, вкладывая деньги в его сомнительный талант, оплачивая ему бесчисленные уроки, рожая ему детей. Я в глубине души презираю мужчин-празитов, хотя это наверно очень кайфово – сидеть на шее у бабы.