предисловие
 
      Из Новосибирска я возвращался поездом через Москву, все еще не до конца веря в то, что остался жив после того, как сто тридцатикилограммовый австрийский поэт Гюнтер Гейгер по прозвищу
      Лысый Пират, обезумев от пьяного бреда ревности, пытался прибить меня табуреткой в кухне своей будущей супруги – новосибирской концептуалистки Елены Целлофановой.
      С Гейгером мы собирали сибирскую литературу для издаваемого им в
      Вене литературного журнала. В экспедиции я был его переводчиком, проводником и собирателем текстов. А заодно сводником.
      Сибирская литература выглядела жалкой и неинтересной. Я утешал себя водкой. Гейгер же и вовсе не просыхал. Не начни он меня ревновать к художнице, у которой мы сняли угол, наша культурная миссия, пожалуй, могла бы завершиться определенным успехом, но она завершилась пьяным скандалом. Мне с трудом удалось вырваться и убежать.
      С балкона обшарпанной новосибирской хрущебы в большую грязную лужу, словно Обское море привольно раскинувшуюся во дворе, Гейгер злобно выбросил мою сумку, фотоаппарат и с таким трудом собранные рукописи сибирских авторов. Сумку и фотоаппарат я вынул, а рукописи сибирских авторов не стал, поскольку мерзавец ожесточенно обстреливал меня картошкой, которую незадолго до того накопала на даче тетка художницы.
      – Scheisse! – злобно ревел он, – Lass dich nie wieder in Wien blicken, sonst werd' ich dich kalt machen! (Дерьмо! Если ты еще хоть раз появишься в Вене, я тебя урою!)
      На вокзале в ожидании поезда я вычесал из головы обломки его грязных растрескавшихся ногтей, застрявшие в моих волосах, и пересчитал деньги, оставшиеся от стипендии, выданной мне на поездку австрийским министерством культуры.
      Водка в Сибири была дешевой, и денег хватало еще на то, чтобы заехать на пару недель в Питер, повидаться со старыми друзьями, устроить там кое-какие дела, а лишь затем отправляться в Вену, куда я собирался вернуться, не взирая ни на какие угрозы.
      Гейгера я не боялся, хотя он имел криминальное прошлое. Он считал себя австрийским Жаном Жене, придя в литературу из-за тюремной решетки.
      Школу он не закончил. Его выгнали за воровство. Отвергнутый матерью и отчимом, он ушел из дома и стал бродягой. Стихи он начал писать, когда его в первый раз посадили. В общей сложности отсидел он всего лишь четыре раза – один раз за ограбление деревенской железнодорожной кассы, а три остальных раза – за торговлю травой. За всю свою жизнь он никогда нигде не работал.
      Идея начать новую жизнь пришла ему уже в довольно зрелом возрасте в тирольской тюрьме, где он познакомился с юным поэтом Томасом
      Фрехбергером. В тюрьме молодой Фрехбергер служил ему доверенным лицом и женщиной. От их однополой связи родилась безумная на первый взгляд идея издавать новый литературный журнал. Они решили издавать свой журнал, поскольку никто не хотел их печатать. Это было вполне логично. Надо отдать им должное, чувством языка и литературным талантом оба они обладали.
      Им повезло. В министерстве культуры, куда они обратились по совету одного из венских поэтов проклятых поэтов(les poets modits), встреченному ими на городской помойке, к ним отнеслись снисходительно и довольно легко дали денег на первый номер. К счастью, Гейгеру и Фрехбергеру хватило ума эти деньги не пропить и не украсть, а действительно пустить на подготовку журнала. Журнал вышел. И начал выходить регулярно, становясь все респектабельней и толще. Он начал свое существование в конце восьмидесятых.
      К тому времени, когда я вошел в редакцию, Фрехбергер уже окончательно спился, бесконечно твердя себе под нос фразу – "ich bin der groesste жsterreichische Dichter!"(я – величайший австрийский поэт), а Гейгер писал романы. Однажды, когда я сидел в андерграундном трактире "Nachtasyl"(Ночной притон), ко мне подвалил лысый, похожий на пирата урод в черном головном платке, и предложил купить книгу, которую он написал. Название звучало по-русски -
      "Ulica Marata"(Улица Марата). Я сказал, что я из России. Мы познакомились.
      За кружкой пива Гейгер доверительно рассказал мне, что после своей поездки в Россию, он полюбил русских женщин. Оказывается, раньше, в молодости, ему было безразлично, удовлетворяет ли он свои половые потребности с мужчиной или с женщиной – важен был лишь результат – облегчить яйца. Это была типичная, хорошо знакомая мне австрийская жизненная позиция.
      С возрастом же ситуация стала меняться и он переквалифицировался исключительно на женщин. Но находить партнершу становилось все трудней и трудней – он лысел, от чрезмерных пивных возлияний неудержимо рос Bierbauch(пивной живот). Молодые поэтессы, охотно печатавшиеся в его журнале, больше на него не тащились, как бы он старался затащить их в постель. Он страдал и почти каждую минуту думал о сексе.
      Спасение пришло неожиданно. По культурному обмену ему предложили поехать в Москву в журнал "Иностранная литература". Он поехал и встретил там Татьяну. Она была редактором немецкого отдела. В процессе совместной работы она ему отдалась. Затем он поехал в
      Санкт-Петербург и встретил там Наташу, Ольгу, Свету и Зою. И все они были к нему благосклонны. Гейгер обезумел. Он понял – Россия – это сексуальное Эльдорадо!
      Воротясь восвояси, он сразу же начал писать роман о своих эротических подвигах на восточном фронте современной литературной жизни. А, поскольку львиная доля их была совершена в Питере на улице
      Марата, где он квартировал у переводчицы Вальтрауд Фрешль, купившей там по дешевке во времена кризиса огромный полуразрушенный флэт в доме с мемориальной доской о пребывании в нем В.И.Ленина, он воспел эту улицу.
      Он почему-то находил некую глубинную символику в том, что французский революционер Жан-Поль Марат был некогда убит своее возлюбленной, относя этот факт отчего-то каким-то боком к себе.
      Короче говоря, Гейгер написал книгу, и он пытался мне эту книгу продать.
      Я послал его на хуй вместе с его книгой. Но он не ушел. Он угостил меня пивом, а затем предложил написать рецензию. Он хотел, чтобы его книгу отрецензировал кто-то из русских. Гейгер обещал заплатить – издаваемый им журнал действительно платил гонорары.
      Подумав, я согласился. Он подарил мне экземпляр книги. Книгу я прочитал. Это был полный бред лево-анархистского толка, приукрашенный сценами довольно примитивного секса. Я хохотал от души.
      И написал хвалебную рецензию, отметив, что автор данного произведения не только постиг современную российскую реальность, которая не постижима, но и сумел органически влиться в нее, осуществляя познание когнитивно посредством собственного эмпирического опыта.
      Делая заключительный вывод, я провозгласил его подлинным героем современной эпохи, значительно обогатившим австрийскую литературу, и предложил номинировать его выдающееся произведение на соискание австрийской государственной стипендии имени Хеймито фон Додерера, которая выплачивается в течение года помесячно, дабы премированный литератор не смог ее сразу пропить. Гейгер пришел в дикий неописуемый восторг. Он ввел меня в редакцию издаваемой им
      "Wienzeile"(Венская строка) и поручил подготовку специального номера, посвященного творчеству русских эмигрантов в Вене.
      Поставленная задача была для меня несложной, поскольку весьма узкую русскую литературно-художественную тусовку я знал превосходно.
      Работая над сбором материала, я быстро понял, как функционирует само издание. Деньги выдавались Гейгеру на каждый конкретный номер, на гонорары авторам и на презентации. Сам журнал доходов не приносил.
      Почти за десять лет существования он повысил свой тираж с двухсот до двух тысяч экземпляров (цифра по австрийским меркам внушительная) и постепенно сделался глянцевым и обложкой цветным.
      Тем не менее, это было издание для маргиналов. Так, по крайней мере, его рассматривали литературные чиновники, безотказно его финансировавшие. Это был наглядный пример западной демократии, меня тогда восхитивший. В редакции я проработал годика полтора и, не взбесись вдруг в Новосибирске главный редактор, сотрудничал бы с этим журналом и до сих пор.
      Но Гюнтер Гейгер, невеста которого отказывалась спать с ним до законного оформления брака, якобы для того, чтобы сохранить невинность, неожиданно стал ревновать, полагая, будто бы она влюблена в меня, а он же ей нужен лишь постольку поскольку, ну, чтобы уехать за границу и улучшить свое материальное положение.
      Русского языка Гейгер не знал. Леночка не знала немецкого.
      Его словарный запас ограничивался лишь словами – "да", "нет",
      "пиво", "водка" и выражением "иди в жопу, мудак", произносить которое на одном дыхании почти без акцента научил его я в скором поезде N 1 "Москва-Владивосток", на котором мы несколько суток хуячили до Новосибирска.
      Леночка знала по-немецки и того меньше, выражая все чувства и эмоции с помощью двух фраз – "gut"(хорошо) и "nicht gut"(нехорошо), при этом ее китайского типа лицо всегда оставалось каменным.
      Я уехал, оставив их вдвоем, в полной уверенности, что для любви вполне достаточно языка жестов, что прочие вербальные языки наоборот являются в этом деле только помехой. Я оказался прав. Они поженились и живут в Вене уже более пяти лет…
 
      Тогда, душным летом 1999-го года, на исходе уходящего ХХ-го века я вдруг почувствовал приближение депрессии. Мне стало скучно, и я заметался в поисках выхода. Протусовав пару недель в Питере, пока не кончились деньги, я приехал в Вену и стал бесцельно шляться по городу в ожидании начала осеннего семестра.
      После шести лет учебы в Академии Изящных Искусств, я, наконец, решил сделать диплом и даже придумал тему своей выпускной работы.
      Это должна была быть серия холстов на тему "Иван Грозный убивает своего сына". Я собирался реконструировать и запечатлеть сам момент убийства, а не его последствия, как у Репина.
      Как бы то ни было, а на душе все равно было тошно, я целыми днями шатался по городу, пил пиво и читал нудный роман "Малина" австрийской писательницы Ингеборг Бахман…

      Вести из Сибири. Русская миссия. Карин Франк.
 
      – А где Гюнтер? – спросила меня по телефону переводчица Вальтрауд
      Фрешль, когда я позвонил ей, чтобы сообщить, что вернулся.
      – Он остался в Новосибирске, – спокойно сказал я.
      – Ты что, бросил его одного?!
      – Да, другого выхода у меня просто не было. Он пытался меня убить. Мне с трудом удалось вырваться.
      – Он что – много пьет?
      – Много – это не то слово! Представляешь, сейчас, после прошлогоднего кризиса все страшно подешевело. Бутылка водки стоит в
      России как в Вене бутылка пива. Вот он и пьет водку как пиво. Я был бессилен ему помешать. Кроме того, он решил жениться.
      – Что, серьезно? Ему ведь под пятьдесят!
      – Угу. И он приревновал меня к своей возлюбленной.
      – Старый придурок!
      – Короче говоря, я уехал один.
      – А почему он стал тебя ревновать?
      – Понимаешь, она решила не спать с ним до свадьбы, чтобы сохранить невинность.
      – Невинность? Сколько же ей лет?
      – Сорок…
      – Сорок? И у нее что, никого еще не было?
      – Почему – не было? Было. Она была замужем и у нее есть ребенок.
      – Так почему же она не спит с Гюнтером?
      – Я все сейчас объясню. Это элементарно. Она полагает, что если она переспит с ним до свадьбы, тогда он на ней не женится.
      – Логично.
      – Скажи, Гейгер состоял когда-нибудь в браке?
      – Насколько мне известно – никогда.
      – Вот видишь!
      – Ну и дела! Владимир, я рада тебя слышать!
      – А что нового в Вене?
      – Кстати, что касается русских событий, то здесь сейчас начинаются Дни Москвы. Приехал Лужок и другие толстые дяденьки, привезли разные выставки и новые фильмы киностудии "Мосфильм". Если хочешь пойти, я пришлю тебе по факсу программу.
      – Ладно, давай. Может, какой-нибудь новый фильм посмотрю, а то в
      Новосибирске и в Питере времени не нашел.
 
      Не знаю, чего можно было ожидать от нового русского кино, однако я – наивный мечтатель, надев военную рубашку с погонами полковника
      Советской Армии и несколькими медалями на ней, купленную на новосибирском толчке, зачем-то поперся следующим вечером в кинотеатр
      "Opernkino", крутивший новые русские фильмы в рамках московских культурных дней.
      В фойе кинотеатра, ожидая показа, понуро сидели русские эмигранты, негромко переговариваясь между собой. Человек десять.
      Афиша на немецком языке обещала некую комедию-водевиль из жизни русской буржуазии конца девятнадцатого века. Это был история карточного шулера, путешествующего на пароходах по Волге и обыгрывающего глупых купцов и помещиков.
      Мне сразу же захотелось ретироваться. Платить за билет было легкомысленно. На эти деньги я бы мог поужинать с пивом в каком-нибудь недорогом ресторанчике. Но на меня уже смотрели вопросительно – в фас кассирша и сидящая с ней рядом владелица кинотеатра, в спину – эмигранты, знающие мою эксцентричность и ожидающие очередной дерзкой выходки. Бежать было поздно.
      – Дайте мне, пожалуйста, один бесплатный билет, – попросил я.
      – Это почему же я должна дать вам бесплатный билет? – возмутилась кассирша. Сзади меня захихикали.
      – Как это – почему? – в свою очередь возмутился я, поправляя погоны. – Я – русский военный атташе!
      После моих слов хихиканье сразу переросло в хохот. Разумеется, вид у меня был экзотический, даже, можно сказать, дикий – длинные волосы до плеч, усы и борода. Самый настоящий казак, как их принято представлять на Западе.
      – А вы можете это доказать? – ехидно выдавила хозяйка кинотеатра.
      Я понял, что это провал! Что сейчас мне придется либо платить по полной, либо, поджав хвост, позорно уебывать прочь. Мой лоб моментально покрылся испариной. Спасенья не было.
      – Ich kenne diesen Herren!(Я знаю этого господина) – неожиданно раздался за моей спиной спокойный, уверенный в себе мужской голос с едва заметным русским акцентом.
      Я обернулся. Молодой сухощавый мужчина возрастом не более тридцати, одетый в строгий костюм, всем своим видом напоминающий дипломата, вежливо мне улыбнулся, молча указывая глазами на окошко кассы. Проследив за его взглядом, я увидел бесплатный билет, с готовностью протянутый мне кассиршей.
      Я буквально опезденел, не зная, как мне вести себя со своим спасителем.
      – Пойдемте в зал, – сказал он по-русски. – Уже пускают. Можно поговорить после.
      Я был заинтригован и уже не думал о фильме, а лишь о том, кто это был и зачем он это сделал. В том, что меня спас сотрудник русской дипломатической миссии, сомневаться не приходилось. Вопрос заключался в том, зачем ему это было нужно и что он потребует взамен.
      Фильм оказался хуйовым. С трудом дождавшись конца, я выскочил из зала и стал ошиваться на улице. Он вышел и подошел ко мне.
      – Юрий, – сказал он, протягивая мне руку.
      – Владимир, – ответил я.
      – Кажется, мы вместе работаем, – заметил он.
      – Неужели? – удивился я.
      – Да, – кивнул он. – Я пришел чуть раньше вас и представился русским атташе по культуре…
      – А разве вы не атташе по культуре?
      – А разве вы не военный атташе?
      Мы дружно расхохотались.
      – Вы когда-нибудь видели русского культур-атташе? – поинтересовался он.
      – Никогда в жизни, – признался я.
      – Вы не исключение. Его мало кто видел. Но мне как-то раз посчастливилось. Это такое чмо, что дальше некуда! Колхозник! При этом он никогда никуда не ходит, а только бухает все время с послом.
      Поэтому вместо него всюду хожу я. Так я решил. В опере меня уже знают и бесплатно дают лучшие места в партере. Я всегда появляюсь там с женщиной. Часто слышу шепот в рядах: "Русский культурный атташе опять с новой дамой! Какая красавица! Потрясающе, он меняет их как перчатки…"
      Рассмеявшись, я почувствовал, как кто-то впился мне в спину. Я обернулся и с ужасом заметил безумную скульпторшу Карин Франк, учившуюся со мной вместе в Академии Художеств, но уже год назад закончившую, сделавшую диплом у итальянского концептуалиста
      Микеланджело Пистолетто, уехавшую после этого на стажировку в
      Россию, но, к несчастью венской богемы, рассчитывавшей, что она оттуда уже никогда не вернется, оттуда благополучно вернувшуюся.
      Отделаться от этой особы было непросто. Ее сумасшествие заключалось в недержании речевого потока, всегда похожего на жидкий поток экскрементов. Особенность этого потока состояла в том, что складывался он из беспардонных расспросов, смешанных с ее отвратительными личными откровениями.
      – Ты в Вене? А кто это? Он тоже русский? Вы давно знакомы?
      Хорошо, что я тебя вовремя заметила. Куда вы идете? Можно, я пойду с вами? О чем вы разговаривали? – заорала она, и, не дав мне ответить, продолжала, – Знаешь, у меня из левой груди капает молоко. Я не знаю, почему оно капает. Я ведь ни с кем не ебусь! Но оно капает, просто льется, как из ведра. Я хочу сделать видео. Ты должен мне в этом помочь! Ты помнишь мою деревянную скульптурку спортсмена в форме австрийской олимпийской сборной, которую я выставляла в галерее "Арт-фабрик"? Я надену на нее презерватив и засуну себе в пизду, а ты все это на камеру заснимешь. А потом еще крупным планом, как молоко из груди капает. Получится концептуальный клип.
      От возбуждения многочисленные гнойные угри на лице Карин покрылись обильным потом, она тяжело дышала, источая из полуоткрытого рта потоки омерзительных запахов. Я глянул на Юру и заметил, что его начинает тошнить. И от самой Карин и от ее безумных идей.
      – Карин, нам с Юрой надо поговорить о чем-то важном.
      – Не волнуйтесь, я вам не помешаю.
      – Нет, помешаешь, пойми меня правильно.
      – Давай тогда зайдем куда-нибудь выпить пива, буквально на десять-пятнадцать минут. Я должна обсудить с тобой еще одну супер-важную концептуальную идею. А потом я вас оставлю. Давай, иначе я от вас не отстану!
      – Ладно.
      Мы зашли в "Blaues Cafe" недалеко от Академии Художеств. Там было пустынно. Студенты еще не приехали, а для остальной публики еще не настало время. Кафе обычно наполнялось к полуночи, когда начинали закрываться расположенные по соседству ресторанчики, а народ все еще жаждал выпивки.
      Нам принесли мутного пшеничного пива с ломтиками лимона поверх пены, и Карин снова затараторила:
      – Еще я хочу сделать видео с хуем. Хуй нажимает на выключатель – свет гаснет, нажимает еще раз – свет зажигается.
      – Что ты предлагаешь?
      – Я предлагаю, чтобы это был твой хуй!
      – Карин, ты же знаешь, что свой хуй я не дам тебе даже для видеосъемки.
      – Хорошо, тогда это будет хуй Будилова. Он приедет ко мне в октябре. Я сделала ему приглашение.
      – Ты сделала приглашение Будилову?
      – Да, я ведь жила у него в Питере. Он сдавал мне маленькую комнатку, а сам жил в большой вместе с женой и дочкой. Теперь я хочу его отблагодарить, пусть приедет в Вену и поживет у меня! Бесплатно.
      Ты рад?
      – Конечно, это приятная новость.
      – Только ты никому не рассказывай об этой идее, я боюсь, что ее могут украсть!
      – Глупости, – заявил я. – Кому на хуй нужна такая идея?!
      Юра мрачно молчал.
      – Я почти два месяца не говорила по-русски. Совсем отвыкла. Надо будет нам с тобой почаще встречаться и разговаривать, не то я все скоро забуду. Дай мне свой телефон, я тебе позвоню.
      – Лучше не надо, скоро приедет Будилов, и ты будешь с ним упражняться.
      – Идем, – сказал Юра.
      – Да, нам надо идти, – сказал я.
      Мы расплатились, оставив Карин допивать ее пиво, и вышли на улицу. Стемнело. На небе загорались яркие звезды. Теплый ветер играл в волосах. Сладко пахло прелыми листьями.
      Новость о том, что мой старый друг художник Будилов в скором времени объявится в Вене меня воодушевила. В Питере я с ним в этот раз не встретился. Он был в Норвегии. Все лето. Поехал туда, чтобы играть там на гармони – заработать денег на зиму. После того, как он ушел из Александринского театра, где десять лет проработал электриком, это было единственным источником его доходов, за исключением редкой, случайной продажи картин. Если приедет Будилов, тогда мы оторвемся!

      Мой новый знакомый раскрывает карты. Обувной ряд.
 
      – Простите, что так получилось, – извинился я, с облегчением вдыхая запахи венского вечера.
      – Предлагаю перейти на "ты", – предложил мой новый знакомый.
      – Охотно, – согласился я.
      – Куда пойдем? – спросил он.
      – Не знаю, – ответил я.
      – Тогда можно пойти ко мне. Купим по дороге пару бутылок вина.
      – Удобно? – полюбопытствовал я, быстро прикидывая в уме – не грозит ли мне какая-либо опасность, окажись этот человек, скажем, гомосексуалистом или серийным убийцей.
      По комплекции он был заведомо слабее меня, поэтому я сразу же отогнал от себя подобные страхи.
      – Конечно, удобно, – отозвался Юра, – я ведь живу один.
      – Тогда я согласен.
      В Вене не принято приглашать в гости, особенно так сразу, едва познакомившись. В Вене встречаются в кафе или в театре, тщательно оберегая от постороннего взора свой дом и свою личную жизнь.
      Оказалось, что он живет во втором районе Вены – в бывших еврейских кварталах, вольготно раскинувшихся между Дунаем и Обводным каналом. Это был почти центр. Нам можно было не ехать на общественном транспорте, а просто прогуляться пешком, что мы и сделали.
      – Я живу в очень удобном месте, люблю ходить по городу, не люблю ездить, – сказал Юра.
      – Я тоже люблю ходить. В городе важно жить в центре. В Питере у меня есть маленькая квартирка на улице Чайковского. Когда я приезжаю туда, я гуляю целыми днями и ночами. В последнее время это стало непросто. Власти города разрешили парковать машины на тротуарах и на газонах. Поэтому пешеходам больше негде ходить. Особенно плохо зимой, когда приходится проходить под домами, с которых падает лед и сосульки. Каждый день травмы получают десятки людей. Многие погибают, в основном дети…
      – Но это же настоящий беспредел! Неужели городские власти ни о чем не думают?
      – Конечно, думают! Менты и чиновники думают о своих автомобилях.
      Если они стоят на тротуарах, то тогда меньше вероятность того, что их может задеть или поцарапать другая машина. Кроме того, по тротуару можно комфортабельно подъехать к самой двери дома или магазина. Удобно. Они думают о своем удобстве.
      – Мне кажется, европейцам подобная логика вряд ли будет понятна.
      – Это чисто русская логика. До октябрьского переворота бургомистром Санкт-Петербурга император, как правило, назначал немца. Я читал об этом в путевых заметках Иоганна Георга Коля, который составил путеводитель по России в 1841 году для издательства
      "Бедекер". В Москве же назначали градоначальника, причем всегда из русских, поскольку немца, как пишет Коль, там бы не потерпели.
      Поэтому в Москве на улицах всегда было меньше порядка…
      – Я уехал из России, когда мне было четырнадцать лет, – произнес
      Юра с тяжелым вздохом.
      – За это время там многое изменилось.
      – Надо полагать, что так.
      – Тебе надо туда обязательно съездить.
      – Знаю, но я никак не могу на это решиться. У меня там никого не осталось. Есть только одна двоюродная сестра где-то в Питере, но я ее никогда в жизни не видел, и даже не знаю ее адреса.
      – Ерунда, поедь просто так.
      – Просто так я не хочу.
      – Хочешь, я возьму тебя с собой? В следующий раз. Это будет зимой. Я собираюсь встречать там Новый Год.
      – Может быть, доживем-увидим.
      Мы двигались через центр по Роттентурмштрассе, где по ходу ноги в маленькой итальянской лавке купили две бутылки недорогого красного вина "Вальполичелла", перекидываясь неторопливыми репликами.
      – Извини, – вдруг сказал Юра. – Я увидел коллегу.
      Он повернулся и отошел к остановившемуся немного поодаль человеку странного вида, похожему то ли на спившегося алкаша, то ли на исторчавшегося наркота. Я насторожился и даже готов был уже нырнуть в тесную боковую улочку, но Юра кончил, пожал ему руку и вновь присоединился ко мне.
      – Это был Ганс, – объяснил он мне. – Он тоже играет в покер.
      Я вопросительно поднял глаза.
      – Да, я – игрок, – продолжал он. – Это моя профессия. Так получилось. В детстве играл в шахматы. Очень серьезно. Был даже чемпионом Австрии среди юниоров. Но гроссмейстером так и не стал.
      Потом начал играть в карты.
      – Я тоже пробовал играть в карты.
      – Успешно?
      – Вполне. Мы разработали целую стратегию вместе с моим лондонским другом Тимом Гадаски. Я считал карты, а он делал ставки. Но нас довольно быстро вычислили и выгнали из всех казино. Поэтому я не понимаю, как можно быть профессиональным игроком.
      – А во что вы играли?
      – В "Black Jack".
      – Все ясно. От вас просто поспешили избавиться, увидев, что вы играете по определенной системе и выигрываете.
      – Но мы специально играли очень осторожно и по маленькой.
      – Это не имеет значения. Казино не нужны люди, которые выигрывают.
      – А как же тогда играешь ты? Или ты все время проигрываешь?
      – Я играю в другую игру. В покер.
      – А какая разница?
      – Разница очень большая. Вы играли против казино. Я же играю против игроков. В этом случае казино берет себе с каждой игры по два процента и не заинтересовано в том, чтобы избавляться от игроков, в независимости от того, выигрывают ли они или проигрывают. Таких игроков как я, они наоборот любят и уважают. Таких же как ты с твоим другом – гонят взашей.
      – А-а-а, теперь я кое-что понял.
      – Однако я не советую играть в покер тебе! Лучше даже не пробуй!
      В этом деле слишком много профессионалов. Есть бывшие шахматисты. Я, например, ничем другим больше не занимаюсь. Только этим. Нужна полная концентрация. И не только во время игры, но и в жизни.
      – И ты всегда выигрываешь?
      – Нет, не всегда. Я люблю рисковать, повышать ставки, идти на блеф. Иногда теряю контроль над собой. Когда везет, хочется выиграть больше и больше, трудно остановиться. Тем не менее, я дважды был миллионером. Один раз три дня, другой раз – почти две недели.
      – Почему же так недолго?
      – Я не мог остановиться. Знал, что надо, но не мог.
      – А зря.
      – Знаешь, я не мог бы быть просто миллионером и не играть.
      – А я бы, наверное, мог.
      – Мы – разные люди.
      – Да. Хм… Может, научишь меня играть?
      – Нет.
      – Мне бы очень хотелось.
      – Я сказал – нет.
      – Ладно.
      – А фильм был дерьмовым!
      – Да, дерьмовым был фильм, что и говорить! Хорошо, что хоть не заплатили. А то обидно бы было.
      – И не напимнинай! Я думал хоть что-нибудь интересное для себя подсмотреть, но ничего полезного там не увидел. Он из жопы высосан, как и все советское кино…
      – Ты прав. Но это еще ничего. Меня особенно раздражает претенциозная суходрочка – псевдо-интеллектуальные ленты
      Тарковского, Германа, Сокурова и им подобных… людей, которым на самом деле нечего сказать, но хочется показаться умными… кино для себя…
      – А здесь я живу…
      Мы поднялись на третий этаж нового дома, встроенного вставным зубом между двумя старыми, и он стал отпирать дверь квартиры. Мы вошли. В прихожей была расставлена обувь. Пар, вероятно, тридцать-сорок, не меньше.
      Ухоженная, чистая, тщательно надраенная кремами, на специальных деревянных и пластиковых распорках, призванных поддержать форму, она располагалась вдоль стен ровными педантичными рядами.
      Я опешил. Здесь были туфли, ботинки, штиблеты, сандалии, кроссовки, кеды, летние тапочки и даже высокие блестящие сапоги тонкой кожи.
      – Ого! – восхищенно заметил я, разуваясь.
      – Моя слабость, – довольно резонировал уже разувшийся Юра, влезая в роскошные турецкие тапки.

      Детство Юры. Книги по шахматам. Медали и кубки.
 
      Квартира Юры состояла из одной большой комнаты, большую часть которой занимала огромная чудо-кровать. Кровать была кожаной, черной, со встроенными в ее спинку светильниками и музыкальным центром "Philips", с какими-то странными аляповатыми завитками и бляхами из хромированной стали – настоящая мечта венского садо-мазохиста, хитроумный прибор для безудержной ебли.
      – Кровать досталась мне вместе с квартирой. Я снял ее с кроватью.
      Это было одним из условий аренды. Пришлось соглашаться, так как квартира мне понравилась.
      – Знаешь, я бы не захотел спать на такой кровати!
      – Конечно, она очень безвкусная, но зато на ней довольно удобно спать. Здесь есть дистанционное управление на ручке, вызывающее убаюкивающие вибрации трех видов, есть электрический подогрев.
      Например, можно задать команду и она приподнимется на 30, 45 или 60 градусов. Sehr praktisch! (очень практично)
      – Да уж… Да-а-а… Поистине культовое сооружение! Самый настоящий профессиональный сексодром…
      – Я уже к ней привык. Удобно.
      – А где мы будем сидеть?
      – Мы можем упасть на коврик. Я принесу штопор и открою вино.
      Он вышел на кухню. Я огляделся. Весь буфет, письменный стол, все полки и подоконники были заставлены блестящими кубками, всевозможных конфигураций. На некоторых из них висели медали. Это впечатляло.
      – Все твои? – спросил я, когда он вернулся с бокалами и бутылкой в руке.
      – Ага, – кивнул он, – было дело. Я играл в шахматы с четырех лет.
      Меня научил папа. Он очень хотел, чтобы я стал чемпионом мира.
      – А почему ты бросил играть?
      – Понял, что чемпионом мира не стану.
      – Все это звучит грустно.
      – Пустяки! Брось! Мне просто нужно набраться мужества и в один прекрасный день вынести все это добро на помойку.
      – Зачем?
      – Лишние воспоминания. Немой упрек. Смотришь и еще острее чувствуешь себя неудачником.
      – Ты чувствуешь себя неудачником?
      – Бывает.
      – А как ты попал в Австрию?
      – Случайно.
      – Расскажи.
      – Ладно, только давай сначала попробуем вино. Угу, ничего. Люблю красные итальянские вина. В отличии от испанских, они гораздо мягче, в них меньше танина. Французские же мне нравятся исключительно белые или розовые.
      – Я пил хорошие французские красные вина.
      – Хорошее красное вино может быть и австрийским, но это большая редкость, поскольку в Австрии красному винограду не хватает солнца.
      – Давай выпьем за Россию!
      – Давай.
      – Ура!
      – Ура!
      Мы выпили. Он был мне интересен, поэтому я не стал сдерживать свое любопытство и сразу приступил к расспросам.
      – Ты родом из каких мест?
      – Я из Сочи.
      – Курортные места.
      – Разумеется. Мой папа был там директором гостиницы "Интурист".
      – Солидная должность.
      – Да, особенно в советские времена. Это его и погубило. Он спился.
      – Его выгнали с работы?
      – Нет, с таких работ не выгоняли, он умер. От цирроза печени.
      Знал, что у него цирроз, но пить не бросал. Я вызвал ему "скорую", когда ему стало совсем плохо, поехал с ним в больницу и был с ним до последней минуты его жизни. Мне было четырнадцать. Мама моя к тому времени уже давно с ним развелась и жила в Австрии, она вышла замуж за состоятельного австрийского бизнесмена. Папа ей в этом посодействовал. Ее сестре тоже, выскочившей за венесуэльского нефтяного магната.
      – Ого!
      – Папа был натурой широкой, щедрой. У него было много друзей, он легко заводил знакомства с людьми. Когда мама от нас уехала, он постоянно водил к нам в квартиру женщин, всегда очень красивых. Я не спал по ночам, слушая, как они трахаются за стенкой, и неудержимо дрочил до полного изнеможения.
      – А тебе он никого не предлагал женщину?
      – Нет, я был тогда еще маленьким. Наверное, он не хотел меня развращать.
      – Понятно. Значит, когда он умер, ты уехал в Австрию к маме?
      – Не совсем так, все гораздо сложнее. Сначала я какое-то время жил с бабушкой, а затем меня забрала к себе тетка. У мамы была новая жизнь, родился еще один ребенок – моя сводная сестра Александра, поэтому я оказался лишним. Только после того, как я проболтался почти два года в Венесуэле, она решила забрать меня к себе в Вену.
      – И с тех пор ты ни разу не бывал в России?
      – Ни разу.
      Я задумался. Мой новый знакомый принес с кухни несколько яблок и открыл вторую бутылку. Мы молча выпили. На город легла густая осенняя ночь и кусок неба, вырванный из пейзажа окном квартиры, усыпали яркие звезды. Вино в стакане пахло терпким букетом тосканских холмов. А на лицо Юры легла мрачная тень глубоко затаенной печали. Он откусил кусочек от яблока и, не прожевав и не проглотив его, несколько искаженным от наличия во рту постороннего предмета голосом нервно заговорил скороговоркой.
      – Нет, нет, это не ностальгия! Ностальгия – это что-то другое…
      Это что-то более мучительное и менее ясное. Мне никогда не грезятся стены Кремля, я их никогда не видел, хуй с ними… хуй! Мне никогда не грезятся грязные пляжи Сочи с их вонючей мутной водой, мерзкая тусня педерастов у памятника Ленину, абхазские спекулянты на рынке, безбожно обвешивающие и обманывающие приезжих покупателей, толпы кавказских зверей и бандитов на набережной, нагло цепляющих отдыхающих русских баб и задирающих мужиков…
      Нет, по всему этого у меня нет никакой ностальгии! От всего этого меня всегда будет только мутить и рвать, от всей этой совдеповской блевотины и дряни…
      Юра жадно отхлебнул из бокала и быстро долил себе еще. В навалившейся паузе стало слышно, как тикает на кухне будильник.
      – Это все твое? – полюбопытствовал я, кивая на кубки.
      – Это все в прошлом! – жестко отрубил он. – Надо собраться с духом и вынести все на помойку. Все кубки и медали вместе с книжной полкой. Все – на хуй!
      После упоминания книжной полки, я обратил внимание на книги, что стояли на ней – шахматная литература по-русски и по-немецки, учебники, биографии гроссмейстеров, профессиональные журналы.
      Никакой художественной литературы. Исключительно одна тема – шахматы. Узкая специализация.
      Усилием воли, смирив свое неудержимое любопытство, решительно подавив лезущие изо рта бесчисленные вопросы, я решил просто дать ему высказаться, и, неторопливо попивая вино, полностью отдался ему слухом, тихо наслаждаясь тем, как он пиздит. А Юра пиздел о себе, об
      Австрии, о сомнениях и надеждах одинокого холостяка.
      Под размеренное жужжание его голоса, мне вдруг вспомнился старый анекдот-загадка: вопрос – "что такое не жужжит и в жопу не лезет?", ответ – "серийная советская жужжалка для жужжания в жопе"…
      Убаюканный жужжанием его голоса, я как-то незаметно уснул, а когда проснулся под утро, Юра еще рассказывал, за окном расцветало серым влажным туманом хмурое осеннее утро, на кухне тикал будильник, а вино кончилось…
      – Ну, мне пора! – спохватился я, вскакивая на ноги.
      – Да, надо пойти позавтракать! – заявил Юра. – Я знаю хорошее место.
      – Неплохая идея.
      – Идем!
      Юра подошел к шкафу, достал свежую рубашку и переоделся. Затем он уверенно выбрал пару мягких спортивных бежевых башмаков из своего длинного ряда ножных фетишей и мы с дурашливыми криками беззаботных молодых распиздяев скатились по лестнице вниз, выскочили на пустынную узкую гассэ и, спугивая по пути стаи уличных голубей, направились по сонным воскресным улочкам в сторону станции У-4, где уже терпеливо дожидались первой электрички метро несколько пропахших мочой и алкоголем сандлеров(бомжей) и элегантно одетых нахтшвермеров(ночных тусовщиков).

      Ресторан "КЕНТ". Турецкий завтрак.
 
      До знакомства с Юрой я никогда не бывал в "Кенте", хотя слышал о существовании данного места, весьма популярного в среде венской художественной богемы. Я вообще не знал злачных мест 16-го внешнего района, убегавшего от грязного, шумного Гюртеля на зеленые холмы
      Венского леса и считавшегося турецким гетто.
      Горло культурной Вены было зажато двумя удавками – Рингом
      (кольцом) и Гюртелем (поясом). Ринг обвивал старый город с его узкими улицами, культурными и правительственными учреждениями, дворцами и соборами. Это был центральный, самый дорогой и престижный район – первый бецирк(район). К первому бецирку жались менее престижные, но тоже весьма симпатичные и интересные по своей инфраструктуре, так называемые внутренние бецирки – второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой и девятый, защищенные от внешних бецирков (с десятого по двадцать третий) поясом окружных дорог – Гюртеля.
      За Гюртелем кончалась цивилизация, там были разбросаны жилые и хозяйственные комплексы. Эти районы имели разную степень престижности. Например, девятнадцатый район, застроенный почти исключительно особняками и виллами, считался дипломатическим и вполне приличным. Его холмистые окраины, увитые живописными виноградниками, манили к себе туристов и пьющих аборигенов маленькими домашними ресторанчиками с простой, но изумительно вкусной едой – хаусманкостом и собственного изготовления чудными винами. Весьма дурной репутацией, но более доступными ценами на жилье пользовались десятый (югославский), шестнадцатый (турецкий) и одиннадцатый (австро-люмпенский) бецирки. А также двадцать первый – промышленный.
      Во внешних районах были, конечно, и свои изюминки. Например, замок Шенбрун – летняя резиденция австрийского кайзера в двенадцатом районе. Или дом для умалишенных Штайнхоф, построенный известным архитектором югендштильщиком – Отто Вагнером в шестнадцатом. Или уютные пляжи на Старом Дунае в двадцать втором. Или богемное ночное кафе возле венского крематория, расположившееся прямо напротив третьих ворот зловещего центрального кладбища, пожравшего останки многочисленных гениев ушедших эпох – писателей, композиторов, ученых в гнусном до тошноты одиннадцатом.
      Ресторан "Кент" находился в турецком районе прямо на рынке
      Брунненмаркт. Рынок Брунненмаркт славился своей относительной дешевизной. Многие мои знакомые специально ездили туда за помидорами и картошкой как минимум раз в неделю. Я не ездил. Я был ленив и пользовался ближайшим супермаркетом фирмы "Цильпункт", картошку из которого приходилось варить дольше, чем съездить на рынок, поскольку она была твердой, как каучук, и даже уже сваренная пахла резиной и химическими удобрениями. Но дома я готовил себе редко, питаясь главным образом в недорогих ресторанчиках или в студенческой университетской харчевне. А по вечерам я чаще всего шел на какой-либо фуршет по поводу открытия той или иной вытавки, где можно было пожать и попить на халяву. Выставок каждый день открывалось несколько.
      – Я очень часто хожу завтракать в "Кент", – сказал мне Юра, когда мы уселись на мягкие диваны вагона метро. – "Кент" открыт круглосуточно, и там всегда можно заказать завтрак – дешевый и довольно плотный. Уходя под утро из казино, я обычно направляюсь туда, там плотно завтракаю, а затем еду домой спать.
      – Супер, – сказал я.
      Спать мне хотелось больше, чем завтракать. На станции
      "Шпиттельау" мы пересели на шестую, коричневую линию метро и, любуясь утренними лучами осеннего солнца, причудливыми отблесками игравшего на золотом куполе фабрики по сжиганю мусора, построенной великим Хундертвассером, поехали уже по верху – по веренице кирпичных виадуков вдоль Гюртеля.
      Турецкий базар Брунненмаркт уже потихонечку оживал от ночной спячки. Турки разворачивали стенды, открывали киоски, таскали полосатые арбузы и ящики со свежими персиками. Пахло гнилой петрушкой и жареным уличным кебабом. Я думал о витаминах. Хотелось купить и нажраться фруктов. Уже несколько лет я не пробовал дыни.
      Кулинарные мысли змеями вползли в извилины мозга. Грозди сочного винограда свешивались с лотка. Мои глаза плотоядно бегали по сторонам. Юра стремительно шел впереди, не обращая внимание на фруктово-овощные соблазны.
      Неожиданно он резко свернул налево и открыл небольшую дверь в какой-то малоприметный дом. Я последовал за ним. Нас обдало паром и азиатской ароматами кухни. Справа резали, варили и жарили два повара, справа стояло несколько обшарпанных столиков. "Настоящий гадюшник" – подумал я, выбирая место глазами. Но Юра, не останавливаясь, уверенно нырнул в какую-то узкую щель в стене. Я последовал за ним.
      Мы вышли в какой-то коридор, миновали два туалета – мужской и женский, и попали в большой зал, окнами во двор. Там сидели какие-то люди. Однако Юра не остановился и здесь. Он вошел еще в одну дверь.
      Она выходила во двор. Двор был квадратный. Посреди двора сочился влагой круглый фонтан. Под ногами шуршала мелкая галька. Между тенистых деревьев стояли квадратные зеленые столики и раскладные железные стулья.
      – Здесь, – сказал Юра.
      Мы сели за стол. Где-то сверху в листве, невидимый нам, кукушкой токовал средиземноморский голубь. Негромко журчал журчей фонтана.
      Турок-официант звенел посудой сбоку. Утренняя прохлада нежно щекотала кожу лица.
      – Кайф! – довольно сказал я, вытягивая ноги.
      – Я знал, что тебе понравится, – спокойно резонировал Юра.
      – Охуительно! – подтвердил я.
      – Доброе утро! – сказал приблизившийся официант.
      – Два турецких завтрака с чаем, пожалуйста, – сказал ему Юра.
      Официант скрылся.
      – Хочется русскую женщину, – заметил задумчиво Юра.
      Я промолчал.
      – Хочется русскую женщину! – настойчиво повторил Юра, заглядывая мне в глаза.
      – Русские женщины опасны, – рассудительно заметил я.
      – Я не боюсь женщин, – уверенно заявил он.
      – А зря! – убежденно парировал я. – Совсем недавно я был свидетелем того, как один мой австрийский друг, поэт, писатель, издатель литературного журнала потерял голову в Сибири. Свою старую лысую голову. Причем из-за обычной бабы! Наверное, ты не боишься австрийских женщин, потому что они действительно неопасны. А русских женщин надо бояться! Они совершенно другие. Возможно, у тебя просто мало опыта.
      – Возможно, – ответил Юра.
      – Ты представляешь, он чуть было даже меня не убил! И все из-за беспочвенной ревности. Жаль только, что сорвался такой отличный проект. Он выбросил все собранные нами рукописи в грязную новосибирскую лужу во дворе дома своей возлюбленной! На этом все закончилось!
      – Какая романтика!
      – Тихий ужас. Даже теперь не знаю, как мне с ним себя вести, когда он вернется в Вену. Мне нравилось что-то делать для его журнала. Наверное, теперь уже конец. А жаль.
      – Ты не сможешь его простить?
      – Я-то смогу! А вот сможет ли он?
      – Но ты ведь, как я понимаю, ни в чем не виноват!
      – Черт возьми, в этом-то все и дело! Вот это-то как раз и не прощают! К сожалению, так устроена человеческая психика…
      – Я только что вернулся северной Германии, где почти четыре месяца общался с весьма необычными людьми. Это были уголовники, убийцы, люди, живущие по своим собственным законам и правилам. Я многому у них научился. Разумеется, я имею ввиду не их ремеслу, а взгляду на жизнь. Это был уникальнейший опыт.
      – Гейгер не убийца. Конечно, он сидел пару раз в тюрьме, но не за убийство, а за воровство и наркотики.
      – Это не имеет значения.
      – Так что ты мне посоветуешь?
      – Держись от него подальше.
      – Почему? Закон уголовного мира?
      – Нет, это одно из моих правил – если ты поссорился с другом, никогда с ним не мирись, все равно не выйдет ничего хорошего. Точно также и с женщинами. Если поссорился, лучше найди себе другого друга или другую женщину.
      – Это не всегда так легко!
      – Тогда живи без друга или без женщины.
      – Но с кем же тогда общаться и кого ебать?
      – Общайся с чужими людьми и ходи к проституткам!
      – Пожалуйста, вот ваши завтраки, – произнес с сильным турецким акцентом вновь появившийся официант, и поставил перед нами поднос с едой.
      – Приятного аппетита, – прервал разговор Юра, смачно впиваясь зубами в хрустящую плоть турецкой лепешки.
      Я отхлебнул горячего крепкого чая из небольшой рюмки тонкого стекла.
      – Почему турецкий чай подают в рюмках? – спросил я.
      – Не знаю, – сказал Юра. – Спроси у официанта…
      Турецкий завтрак состоял из крупно нарезанных на тарелку помидор, нескольких кусков сыра, оливок, крутого яйца, свежей дрожжевой лепешки и блюдечка с медом.
      – Все дело в том, что завтрак здесь можно заказывать в любое время. Не только утром как в прочих местах. Иногда у меня нет сил на завтрак, тогда я сразу еду после игры спать. Сплю до вечера.
      Просыпаюсь и иду сюда завтракать.
      – Ты часто играешь?
      – Я бросил два дня назад.
      – А ты уже раньше бросал?
      – Нет, это первый раз в жизни. Раньше у меня бывали паузы. Иногда довольно продолжительные. Но я никогда не решал бросить. А сейчас решил.
      – Что же ты будешь делать?
      – Еще пока не решил.
      Юра почистил яйцо и положил его себе в рот целиком. Я улыбнулся, быстро метнув любопытным взглядом на усевшихся за дальних столик девиц. На спинку соседнего стула в ожидании поживы нагло подсел воробей. Кто-то невдалеке включил новости. Сводка погоды обещала теплый солнечный день. Тихо журчал журчей фонтана.

      Пожирание слив. Австрийская литература. Женщины Вены.
 
      По дороге домой я купил три килограмма круглых фиолетовых слив. По дороге домой я расхотел спать. Придя к себе, я помыл сливы и начал их жрать. Мне очень хотелось слив. Я давно не ел слив.
      Конечно, надо было купить персики. Персики гораздо вкуснее слив.
      Но я уже купил сливы, и поэтому я их жрал. Я жрал сливы, пока не обожрался. Пока мне не стало противно. Пока у меня не заболел живот.
      Я жрал сливы, пока я их все не сожрал. Целых три килограмма слив!
      Когда я сожрал сливы, я лег на диван. Когда я лег на диван, я достал хуй. Я достал хуй и стал думать о женщинах. Затем я перестал думать о женщинах, спрятал хуй и решил что-нибудь почитать. Я достал старый номер "Винцайле" и начал его листать. Это был еще тот номер, с которого началось мое знакомство с этим журналом. В этом номере еще не было моих текстов. Он начинался редакционной статьей Гейгера.
      Как и год назад, когда я впервые взял в руки этот номер, я начал именно с нее.
      Она была о литературе. Но и в ней было кое-что о женщинах. О начинающих литераторшах с площади Карла, асексуальных феминистках, одетых в черное под некую Эльфриду Елинек. Тогда я еще не знал, кто такая Эльфрида Елинек, но я интуитивно почуствовал, что это нечто ужасное! Что это – страшный монстр, книжное уебище, пожирающее литературные гранты, некий политически корректный бренд, зараза, вирус иммунодефицита современной австрийской словесности…
      И я не ошибся. Так оно на самом деле и оказалось. Австрийские интеллектуалы страдали глубоким комплексом литературной неполноценности. Не смотря на то, что в Австрии были интересные писатели, никто из них никогда не получал Нобелевских премий.
      Альпийская республика была обделена этим немаловажным видом международного признания.
      В какой-то момент австрийские литературные чиновники решили поставить на Бахман. И они бы, возможно, выиграли ставку, но Бахман не дожила, сгорев живьем в своей римской постели. И Бахман почти что ничего не написала. Всего лишь один роман, немного стихов, несколько пьес и кучу недоделанного хлама, который впоследствии аккуратно собрали в тома.
      Бахман не состоялась. Нужно было искать ей замену. И замена нашлась. На этот раз это была уже не левая интеллектуалка, а бунтующая буржуазная нигилистка, обливавшая словесным дерьмом австрийский образ жизни и саму Австрию. Настоящее, классическое садо-мазо…
      Ей дали зеленый свет, в нее стали вливать колоссальные средства.
      Переводы ее текстов на другие языки финансировались с немыслимой щедростью и издавались огромными тиражами по всему миру за счет австрийского государства.
      Что говорить о бедных литературных анархистах во главе с Гюнтером
      Гейгером? Им перепадали лишь крохи! И за эти крохи им приходилось драться! Надо отдать им должное – они издавали "Винцайле" уже десять лет, не сделав этот журнал закрытой кормушкой исключительно для себя подобно прочим австрийским изданиям. Они пускали в нее всех, кто хотел, кто приходил с улицы, кто стучался в окно. Они пускали, хотя и нуждались сами, делясь тем, что имели и что могли получить. Это меня восхищало, и мне было жалко навсегда расстаться с Гейгером и его журналом по какому-то вздорному поводу из-за какой-то сибирской бабы!
      Я спрятал "Винцайле" и снова достал хуй. Но дрочить не хотелось.
      Хотелось заняться чем-либо более достойным. Лучше всего было заняться женщинами. Женщинами австрийскими, венскими. Женщинами, психически изуродованными воинственным феминизмом и книгами
      Бахманов-Елинеков. Несчастными местными женщинами, зажатыми и забитыми в своих эмоциях и чувствах. Надо исследовать их феномен.
      Надо дать им возможность раскрыться, показать себя. Сбросить с себя ярмо феминизма и мнимой политкорректности.
      Должен же я хотя бы попробовать что-либо сделать! И если не я – то кто же другой? У кого поднимется на это рука, если они выглядят и ведут себя здесь так, что на них не поднимается даже хуй?
      С литературой пока приходится повременить. Отложить это средство эксперимента над обществом до лучших дней. А сейчас надо найти альтернативные методы! Не менее действенные, а возможно даже более.
      Мой взгляд упал на конверт с фотографиями, отснятыми мною в
      Сибири. Картины безмятежного счастья – купание в Оби в районе новосибирского речного порта на фоне промышленных доков с кранами и транспортерами. Голые Гейгер и Леночка Целлофанова. Гейгер без своего пиратского платка. Леночка стоит у него на плечах и струйка воды с темного куста ее намокшей пизды тоненькой струйкой стекает на его незащищенную лысину.
      Или снимки с Алтая. Купание в горных ручьях, где я заставил их играть Адама и Еву, бегая меж елок в первозданном виде. Сложно понять отношения между мужчиной и женщиной. Что он в ней нашел и почему он в нее так вцепился? Почему она ему не дает? Это все очень странно.
      Они остались ждать, пока их поженят. В ЗАГС-е им назначили свадьбу через месяц. Так должно быть, согласно закону. И они там ждут. Может быть, уже поебались. А, может быть, и дотерпят.
      По-моему, разницы нет никакой, хотя разница, все же, наверное, есть.
      Если дотерпят, им будет слаще ебаться в первую брачную ночь. Хотя, если Гейгер напьется с гостями, а, скорее всего, именно так и произойдет, то ему будет уже не до ебли, он будет спать и поебется только на следующее утро.
      В более идиотскую ситуацию я еще никогда не попадал. Он сделал меня во всем виноватым, хотя ни в чем виноватым не был. Я ехал в
      Сибирь собирать сибирскую литературу, а не женить Гейгера. Именно на это мне дали деньги из австрийских литературных фондов, за которые теперь придется отчитываться.
      Я еще раз взглянул на тоненькую струйку воды на фото, стекающую с мокрых волос Леночкиной пизды на незащищенную лысину Гейгера. На столе лежал мой многострадальный "Никон". Ему тоже досталось от
      Гейгера. Он вышвырнул его вместе с моими вещами и рукописями сибирских авторов в грязную дворовую лужу. Но ему, моему "Никону", повезло больше, чем рукописям. Его я достал и просушил в поезде, а рукописи оставил плавать.
      Говорят – "рукописи не горят". К этому могу добавить из собственного опыта – "рукописи еще и не тонут". Поскольку они действительно не тонули, они плавали по поверхности большой новосибирской лужи вместе с размокшими окурками и каким-то разложившимся мусором.
      Я достал фотоаппарат из чехла и поиграл его объективом.
      "Zoom-in", "zoom-out"… Я приложил глаз к окуляру и нацелился на лысину Гейгера. Затем на Леночкину пизду. "Безусловно, бывают пизды получше" – подумал я. "Причем совсем не обязательно в Новосибирске.
      Даже здесь в Вене. Нужно только найти. Нужно прочесать местность.
      Вооружиться фотоаппаратом и прочесать".
      Через несколько минут у меня уже был готов тактический план. Я спустился в газетный киоск, купил свежий номер газеты "Фальтер" и вернулся домой. "Фальтер" – газета для интеллектуалов, ее не читают гопники. В ней, кроме программы выставок и культурных мероприятий, есть место для объявлений.
      Я вырезал и заполнил купон. Осталось только отнести его на почту и подождать, пока объявление опубликуют. Текст был коротким – русский фотограф ищет моделей для выставочного проекта "Женщины
      Вены". Там же я указал свой номер телефона.

      Полковник. Выставка "Диалоги". ЦВЗ "Манеж".
 
      Вынув свои шмотки из лужи, я отправился на вокзал. Из
      Новосибирска надо было уезжать. Ехать в Вену не имело смысла. Летом там нечего делать. Поэтому я решил заехать в Санкт-Петербург, навестить друзей и как-нибудь развлечься. Но поезда шли только в
      Москву. Прямого поезда на Питер не было. Оказывается, его отменили два года назад. Поэтому я взял билет до Москвы. Поезда на Москву шли почти каждый час. Это была единственная дорога, связывавшая Сибирь с центром.
      В поезде я вычесал грязные обломки гейгеровских ногтей из своей шевелюры. Со мной в купе ехал полковник. Он очень обрадовался, что ему будет с кем поболтать. Ему хотелось высказаться. К тому же, я направлялся в Питер, а он там в свое время учился. Заканчивал Высшее
      Командное Училище. Полюбил город всем сердцем, но служить приходится по разным глухим местам.
      – Может быть, – мечтательно сказал он – когда выйду на пенсию, попрошу, чтобы мне дали там квартиру! Где-нибудь в Купчино или на
      Гражданке – такие изумительные места!
      – Да уж, – неуверенно кивнул я.
      – А ты в каком месте там живешь? – поинтересовался он.
      – На Чайковского, – сказал я.
      – На Чайковского?! – обрадовался полковник. – Так это же рядом с моим училищем! Станция метро "Чернышевская"!
      – Точно.
      – На Чайковского мы ходили пить пиво. Там был такой угловой гастроном напротив кинотеатра "Ленинград", с рюмочной. В нем было пиво и водка в разлив. Дешево. А иногда мы брали бутылку с собой и шли в Таврический сад на лавочку. Там девушки гуляли. Мы с ними заговаривали. Со своей будущей женой я там познакомился. Она сама из
      Любани. Это райцентр под Питером. В город каждый день по два часа в одну сторону ездила. В ПТУ училась на Тверской. Знаешь? Ходила от метро через парк. В Питере, конечно, Тверская не как в Москве, одно название только, ха-ха! Но, зато к Смольному прямо выходит. Там тоже гулять хорошо на территории бывшего монастыря. Кусты глухие. Первый раз мы с ней там и потрахались. Понравилось страшно. В Таврическом не потрахаешься, людей много. А квартиры у нее своей не было. Только домик родительский в ебенях за сто километров. Вот мы с ней там в кустах любовью-то и занимались. Я сам деревенский, псковской. Так что привычный. В ложбинку девку положишь или к дереву раком приставишь, и… Ну, сам понимаешь! Не мне тебя учить. Да… Так есть магазин-то этот еще на Чайковского?
      – Есть. И курсанты там пиво по-прежнему пьют.
      – Во, бля! А я здесь хуй знает що делаю!
      – Так и шо? – полюбопытствовал я.
      – Это пиздец, – тяжело выдохнул полковник.
      – Сибирь, наверное, не Чечня…
      – Хуже, – сказал полковник.
      Я вопросительно поднял глаза. Полковник занимался контрактниками, которых набирали на службу в Чечню. Его часть стояла под
      Новосибирском в нескольких километрах от железнодорожной станции в небольшом поселке. Они не только набирали контрактников в зону боевых действий, но также производили с ними расчет. Отслужившие срок, приезжали получить свои деньги.
      Это были довольно крупные суммы денег, и оформление всех бухгалтерских документов занимало около недели, а иногда и больше, если была необходимость затребовать какие-либо справки из гарнизона, в котором служил наемник. При расчете учитывалось все – количество боевых операций, ранения, отпуска, всевозможные заслуги и так далее.
      Отслужившие наемники получали аванс и поселялись в местной гостинице или в частном секторе в ожидании окончательного расчета.
      Многие из них начинали бухать, гулять, ходить по блядям и по местным питейным заведениям. На данном этапе инциденты были незначительными
      – мордобои, изнасилования, членовредительство, мелкое хулиганство.
      Они считали, что им позволено все. Они прошли круги ада, и это был их праздник.
      Ужасное происходило потом. Получивших деньги контрактников убивали и грабили по дороге на станцию или в город. Подобные инциденты происходили почти каждый день. Местная милиция ничего не могла, или не хотела сделать. Очевидно, преступные группы, занимавшиеся этими делами, хорошо платили ментам. Военные власти не могли договориться с гражданскими властями. Военная прокуратура никак не могла вмешаться, поскольку пострадавшие были уже не военными, а уволенными гражданскими лицами.
      – Неужели нельзя ничего сделать? – удивился я. – Вы должны предупреждать их об опасности!
      – Мы их предупреждаем. Но мы не можем их защитить! Это – настоящая резня… Стоит им только выйти за территорию части, и все!
      Их отслеживают уже заранее. Часто у них нет даже шанса добраться до станции…
      – Абсурд! – возмутился я.
      – Вот, еду в Москву на доклад в Министерство. Пусть думают! На месте ничего решить не можем. Полный атас!
 
      В Москве я распрощался с полковником и пересел на питерский поезд. После прошлогоднего кризиса все было дешево. Проехать по городу на такси или на частнике стоило десять рублей. Я платил двадцать, что все равно было меньше доллара. На улицах уже продавали арбузы.
      Деловая активность за год сильно упала, это было заметно даже невооруженным взглядом. Город будто бы спал. Я приехал, чтобы его разбудить. Вступить с ним в очередной диалог. Выставка "Диалоги IV" открывалась в "Манеже".
      Ее придумала Лариса Скобкина, бывшая заведующая отделом пропаганды Центрального Выставочного Зала, и художник Олег Янушевич.
      Они хотели, чтобы это были художественные диалоги между Россией и
      Западом. Они просили меня присылать им моих знакомых заграничных художников, поскольку у них самих международных контактов не было. И я им присылал уже несколько лет подряд. Вот и в этот раз должны были приехать мои друзья из Вены, из Лондона и из Парижа.
      Надо отдать им должное – Скобкина и Янушевич играли в опасные игры! Прося меня об услуге, они попадали ко мне в полную зависимость и вынуждены были закрывать глаза на то, что я выставлял и делал сам, а я-то уж отрывался по полной программе как хотел! Однако игра стоила свеч – они получали необходимые им вожделенные контакты с
      Европой.
      Так, например, прошакалив на этих контактах, Янушевич получил жирный грант и попал на три месяца в Лондон, а секретарша Скобкиной удачно вышла замуж за одного из британских художников, родила и живет теперь в Англии.
      Правда, саму Скобкину никто замуж не взял! Возможно, она бы понравилась Гейгеру… Возможно, она отдалась бы ему еще до свадьбы… Возможно, она отдалась бы ему просто так… Но Гейгера перехватила другая…
 
      На открытии я бегал по "Манежу" голым и с дикими криками бил в привезенный с Алтая шаманский бубен. Однако этого мне показалось мало. Отданные контакты с Европой стоили большего. Но следующий день я построил в "Манеже" прямо на входе вигвам, посадил туда голого художника Будилова перед тарелкой с хлебом, а сам бегал голым вокруг. Но и этого мне показалось мало. Контакты с Европой стоили большего! Я решил придумать что-то еще.
      Еще бы, ведь я привез им первоклассных художников! Вокруг
      "Манежа" с перформансом под названием "Дорога" ходила голая бельгийка Эммануэль Вакккрле, таща на плечах какую-то тряпку с концептуальными надписями, символизирующую крестный путь современного художника на метафорическую Голгофу. А австрийка
      Магдалена Дархардштейн привезла и повесила внутри "Манежа" качели, и беспрерывно качалась на них, давая возможность зрителю получать удовольствие от вуаристических наблюдений при заглядываньях ей под юбку, под которой не было даже трусов.
      Я решил разработать и воплотить сложный многоплановый перформанс с привлечением питерских художников-акционистов – Энвера и Баскина.
      Энвер и Баскин были согласны. А у Скобкиной и Янушевича я даже не спросил разрешения. Я все разрешал себе сам.

      Имя трупа. Вуаристический квадрат. Бабушка-собака.
 
      В Питере принято не любить москвичей. Это считается хорошим тоном. Москвичей считают в Питере выскочками, грубиянами, конформистами, пройдохами и провинциалами. Питерцы считают, что
      Москва недостойна статуса столицы, что столица должна вернуться в
      Санкт-Петербург, и что тогда Россия снова повернется лицом к Европе, от которой ее отвернули большевики.
      Когда-то еще в 80-ые годы в самиздатском еженедельнике
      "Демократическая оппозиция", печатном органе первой оппозиционной в
      СССР партии "Демократический Союз", впоследствии разгромленном КГБ, я опубликовал статью "Имя трупа", в которой предлагал переименовать
      Ленинград в Санкт-Петербург, а Ленинградом назвать Москву, поскольку там находится священное трупище коммунистов.
      На ту публикацию гневно откликнулись официальные органы печати, в том числе газета "Ленинградская Правда". А сексот КГБ в партии
      "Демократический Союз" Юрий Рыбкин, сорвав с себя маску диссидента и демократа, потребовал моего исключения из партии. Меня исключили.
      Валерия Новодворская из Москвы пыталась защитить меня от Рыбкина в
      Ленинграде, но на нее саму тогда наехали органы и посадили ее в
      Лефортовскую тюрьму. А затем, когда я уже был в эмиграции, ей пришлось еще отсидеть, теперь уже вместе с Рыбкиным, три срока в
      Государственной Думе. Конечно, не спорю, это была довольно приятная отсидка! Только вместе с Рыбкиным я не хотел бы сидеть даже там.
      Возможно, когда-нибудь, когда откроют архивы советских спецслужб, многое станет более ясным. Но их вряд ли когда-либо откроют…
      Шли годы. Петербургу все же вернули его прежнее имя. Москву же
      Ленинградом так и не назвали, а москвичей в городе на Неве, как недолюбливали раньше, так недолюбливают и теперь. Это давнишнее противостояние имеет глубокие корни.
      Питерские художники не любят московских, потому что у московских художников больше денег, привилегий, правительственных заказов, доступа к средствам массовой информации, больше покупателей из-за границы и так далее, и тому подобное. Московских художников не любят еще потому, что они оттесняют питерских от всех возможных возможностей и поэтому питерские вынуждены теснить и давить друг друга, вырывая куски из горла не у москвичей, а у себя самих. Это, конечно же, грустно. С этим ничего не поделать.
      У художников в Питере есть множество собственных привилегий.
      Прежде всего, почти бесплатные огромные мастерские. Но, чтобы получить подобную мастерскую, надо вступить даже не в дерьмо, нет-нет, вступить в дерьмо гораздо приятней, чем вступить в так называемый Союз Художников – ЛОСХ (Ленинградское отделение). Для этого надо пройти ряд многолетних унижений, дарений подарков, распития бутылок, присутствий на заседаниях секций, показа работ.
      Нормальному художнику всего этого не пройти. Я, например, так и не смог. Энвер и Баскин как-то смогли. Но ничего хорошего они от Союза так и не получили. Баскину вообще не дали никакой мастерской, а
      Энверу таки дали, но хуйовую.
      Энвер с Баскиным были полумаргиналами и акционистами. Они в свою очередь не любили московских маргиналов и акционистов за то, что те были на самом деле не маргиналами, а конформистами, то есть – обычными спекулянтами от современного искусства. Я тоже не любил москвичей, но я не любил их за компанию, потому что любить москвичей в Питере считается позором.
      – Вова, давай обосрем москвичей, – сказал мне Энвер в кафе
      "Висла" на углу Гороховой и Мойки, где мы пили водку.
      – Давай, – согласился я.
      – Ведь всем известно, что акционизм и концептуализм появились в
      Питере! Еще в 60-70-ые годы, когда Константин Кузьминский с
      Шемякиным делали здесь свои перформансы! А всякие литературные эксперименты? Ведь есть же документация и публикации на Западе!
      Антология "Голубая Лагуна" хотя бы! Да и Гройс – он тоже ведь питерский человек! Это потом он с москвичами связался и стал их тащить буквально за уши! На Питер за что-то обиделся. Все питерское замалчивает. Кузьминский для него будто бы не существует. Жаль, что
      Шемяка скурвился, гад, с официозом теперь заигрывает и всякую лажу гонит! А москвичи они только через десять лет засуетились, Гройс их там всех сгоношил и раскручивать стал! Как видишь…
      – Это-то и коню ясно, Энвер! Глубже надо копать! Возьми тех же русских футуристов, они ведь в Питере в основном и кодлили! И
      Маринетти сюда приезжал целых два раза, в "Бродячей Собаке" выступал! И Малевич здесь квадраты свои малевал! А хули там в
      Москве? Все, все в Питере начиналось!
      – Вова, надо их обосрать! Я даже сборный такой образ придумал -
      Москвалевич! Главный русский художественный олигарх!
      – Здорово!
      – Как я их все-таки ненавижу!
      – И я, – сказал я.
      – И я, – сказал Баскин.
 
      На наш перформанс в "Манеж" мы позвали ряд журналистов, искусствоведов, кураторов. Приехал шестой канал телевиденья. На авансцене сбоку мы повесили старую дверь и вуаристический, прозрачный квадрат. Игорь Баскин рекламировал себя самого, поскольку ему не пришло в голову ничего другого. Он написал на двери "Игорь
      Баскин", затем натянул на голову черный полиэтиленовый пакет. Стал на колени, а затем завалился набок, но не специально, а от удушья.
      Мы с Энвером его потом откачали.
      Как только начало происходить действие, случилось нечто из ряда вон выходящее – сидевшая на стуле в углу бабушка-смотрительница неожиданно вскочила со стула и начала раздеваться.
      – Я – первый русский концептуалист! – заорала голая бабушка. -
      Московское искусство – самое современное! Кабаков – мой ученик!
      Закончив эти тирады, она опустилась на четвереньки и громко залаяла. Затем она стала кидаться на публику и даже попыталась укусить военного пенсионера.
      – Это же Москвалевич! – сказал я. – Важный концептуалист, автор романов "Сальная голубизна" и "Подпорченные генераторы", постоянный участник венецианской Биеннале и кассельской Документы! Не бойтесь, я сейчас усмирю его амбиции!
      С этими словами, я схватил бабушку русского авангарда за волосы и надел ей на шею ошейник. Публика была в ступоре. Лариса Скобкина в панике убежала. Посаженная на цепь, бабушка продолжала лаять.
      – Сейчас он покажет всем, что он умеет! Недавно он изобрел важный семантический знак и уже подписал им картину в Амстердаме. Сейчас он подпишет еще одну здесь!
      Я подвел бабушку к вуаристическому квадрату. Энвер дал ей кисть и баночку зеленой краски. Бабушка нарисовала на квадрате знак доллара и поставила подпись "Москвалевич". Затем мы все вчетвером встали за вуаристический квадрат и улыбнулись публике. Зал "Манежа" взорвался аплодисментами.
 
      Уже поздно вечером, вдрызг пьяные успехом и водкой у меня в квартире на Чайковского мы посмотрели телевизионный сюжет. Надо отдать должное, это был весьма подробный, хорошо сделанный репортаж с короткими интервью зрителей.
      "Мне очень понравилось" – говорил дедушка, капитан второго ранга в отставке, которого хотела укусить бабушка. – "Я бы с удовольствием познакомился с этой женщиной поближе. Я вдовец, и мы бы, наверное, даже смогли пожениться"…
      – У меня уже десять лет не было секса, – грустно сказала бабушка-собака, норовя остаться у меня ночевать, когда гости собрались идти на метро.

      Француз Ив Стодольский. Вести из Лондона.
 
      С Ивом Стодольским мы познакомились в Лондоне на грязных улочках
      Сохо. Это знакомство можно было бы назвать совершенно случайным, если бы оно не доказывало совершенно обратное, а именно то, что случайных знакомств не бывает. С Ивом Стодольским я должен был познакомиться именно так. Мы просто не могли познакомиться иначе.
      Иначе это был бы полный абсурд! Иначе это было бы нетипично для Ива!
      Это произошло поздним вечером, почти ночью. Было уже темно. Мы с
      Тимом выгуливали стайку московских школьниц, которых он подклеил в
      Национальной Картинной Галерее. По Национальной Галерее мой друг Тим водил экскурсии для русских туристов. К тому времени его как раз выгнали с Сотбиз, где он служил экспертом по русскому искусству.
      Выгнали по глупости, из-за бабы. Он трахал маленькую рыженькую секретаршу Джоанну Виккери, а жениться не захотел. Таким образом, он упустил свой шанс сделать карьеру, поскольку впоследствии Джоанна стала директором русского отдела.
      Но Тим был молод и заблуждался, наивно полагая, что все секретарши Лондона готовы открыть перед ним свои ноги. Обиженно хлопнув дверью на Нью Бонд Стрит, и гордо уйдя из Сотбиз, Тим стал подвизаться экскурсоводом. Он обладал глубокими знаниями библейских классических сюжетов, знал сотни художников по именам и мог любого из них определить по стилю. Это именно он определил на Сотбиз фальшивого Шишкина, послав его на экспертизу в московский институт
      Грабаря, где догадку Тима полностью подтвердили лабораторные исследования картины.
      Из экскурсий по Национальной Галерее Тим извлекал двойную пользу.
      Он не только зарабатывал там деньги, но и клеил там русских баб. В тот раз он зацепил нескольких школьниц, уже вполне оформившихся и созревших, договорившись погулять с ними по ночному Сохо. Я пошел вместе с ним. Школьницы хохотали, дурачились, прыгали от радости и чувства непривычной свободы, наперебой рассказывая нам историю о том, что их физрук Александр Петрович по кличке Альпетр трахает учительницу математики Ольгу Даниловну прямо в спортзале на переменах.
      – Эй, вы говорите по-русски? – окликнул нас внезапно вынырнувший из темноты молодой человек. – Я тоже говорю по-русски! Я тоже хочу девочку! Дайте мне хотя бы одну! У вас их четыре! Зачем вам столько?
      Мы остановились от неожиданности, так и не дослушав до конца пикантные подробности о физруке.
      – Ты кто? – спросил незнакомца Тим.
      – Я – Ив! – ответил тот. – Я – француз!
      – А почему говоришь по-русски?
      – Я учил русский язык в России, в Питере, – сообщил Ив.
      – Вау! – запрыгали от радости русские девки. – Ты что, правда, настоящий француз? Не может быть! Ооооо!
      – Может, – сказал Ив. – Но я живу в Лондоне. На острове Собак.
      От одного упоминания острова Собак девки непроизвольно почти по-собачьи взвыли.
      – Неужели на острове Собак? Ты не врешь?
      Они окружили Ива и повисли на нем.
      "Во, заливает" – завистливо подумал я. – "Француз, да еще живет на острове Собак! Засранец! Мне бы такое ни за что не придумать!
      Надо будет взять этот прикол себе на вооружение…"
 
      Но Ив на самом деле жил на острове Собак и был настоящим французом – фланером, бездельником и хвостопадом. Позже мы с ним подружились. Он учился в университете Северного Лондона, писал диссертацию. Ив собирался в Россию, пожить и потусовать. У него была жена финка и дочь Аллегра. Но они жили в Праге, где жена Ива служила в финском консульстве референтом по культуре.
      С ужасом думал он о том, что его учеба подходит к концу и ему придется вернуться в лоно семьи. Ив любил блядовать и свою свободу ценил превыше всего.
 
      У Ива был мой питерский номер, но его неожиданный звонок застал меня в полный расплох. С похмелья и с головной болью я еще плохо соображал. Звонок Ива меня разбудил.
      – Привет! – заорал он в трубку. – Это Ив! Как дела?
      – Хорошо, – пробормотал я. – Ты что, в России?
      – Нет, я еще в Лондоне.
      – Приедешь?
      – Не знаю. У меня проблемы.
      – С диссертацией?
      – Нет, с диссертацией как раз все в порядке. У меня проблемы с яйцами.
      – С чем?
      – С яйцами!
      – Не понял…
      – Я ебу сейчас негритянку, ее зовут Вирджини. Она меня заразила.
      – Ты что, охуел?! Ты ебал ее без гондона? Негритянку и без гондона?! Ив, ты охуел!
      – Нет, я ебал ее с гондоном. Но она заразила мне яйца.
      – Как это яйца?
      – У меня на яйцах теперь бородавки. Очень много и они гноятся.
      – Пиздец!
      – Да, я защищал хуй. Но не защитил яйца. Нужно еще иметь гондон на яйца, Владимир, ты понимаешь?
      – Я думаю, что таких гондонов не существует.
      – Теперь я не знаю, что мне делать. Я же не могу вернуться к жене в Прагу и наградить ее этим.
      – Так пойди к врачу в Лондоне!
      – Ты что, Владимир, не знаешь что такое английская система национального здравоохранения? Это хуже, чем у вам там в России!
      Надо сначала пойти к практическому врачу, попасть на прием, отстоять невъебенную очередь, а потом он даст тебе направление к специалисту.
      Ты поедешь в госпиталь, запишешься на прием, чтобы тебя приняли только через три месяца. А за это время у меня отвалятся яйца.
      – Неужели там такой ужас?
      – Конечно, ты можешь пойти к частному доктору и заплатить за прием 500 фунтов, но мне жалко таких денег. Тем более, что лечить эту дрянь явно придется довольно долго. И каждый раз платить по 500 фунтов я не могу. А в госпитале, когда я приехал записываться к специалисту, я увидел такой лифлет… как же это по-русски? А, брошюру – "Позаботьтесь о своем будущем, вовремя купите место на кладбище!". Причем это все на полном серьезе.
      – Какой пиздец!
      – Не то слово, я в полном отчаянии!
      – Ив, я хочу тебе помочь, но только не деньгами…
      – Да, мне сейчас очень нужна твоя помощь.
      – Скажи, что тебе нужно.
      – Я хочу приехать в Вену и там полечиться.
      – Конечно, ты можешь это сделать, но что ты скажешь жене?
      – Я скажу, что у нас с тобой там есть какой-нибудь совместный арт-проект.
      – Без вопросов. А когда ты хочешь приехать? Я ведь еще в Питере.
      – Наверное, через месяц. Где-нибудь в сентябре.
      – Конечно, приедь. В сентябре я уже буду в Вене.
      – Отлично, ты меня спас! – в голосе Ива появились радостные нотки. – Скажи, а у тебя были уже негритянки?
      – Пока нет. Но теперь, если даже появится такая возможность, я от нее откажусь. Твой опыт что-то да значит.
      – Нет, Вирджини такая классная, просто супер, если бы только не эта хуйня…
      – Ладно, Ив, я хочу еще спать!
 
      Проснувшись и выпив кофе, я вспомнил, что меня пригласили на съемки. Итальяшки снимают в Питере какой-то фильм. Что-то о русских бабах. Название – "Русская красавица". Наверное, порно. Даже скорей всего – порно. Меня пригласили статистом.
      Наверное, это точно порно, потому что снимать будут ночью. Надо придти на съемочную площадку в девять вечера. Только место съемок довольно странное – выставочный зал ЛОСХа на Малой Морской улице.
      Как они сумели с ними договориться? Конечно, за деньги они могли бы договориться и с Эрмитажем! А не то, что с ЛОСХом…
      Было бы не плохо стать порно-звездой! И работа интересная, и деньги хорошие. Об этом я мог бы только мечтать! Может быть, сегодня мне наконец-то представится такой шанс. Вау!

      На съемках. Макаронная фабрика. Русская красавица.
 
      Я шел на съемки, чтобы там кого-нибудь снять. В том случае, если это будет не порно. На улице у входа в ЛОСХ уже гужевался народ. В толпе я сразу узнал Игоря Баскина по его длинной, почти как у меня, шевелюре, и подошел к нему. Не успели мы обмолвиться словом, как к нам подвалил безумного вида итальянец и заорал:
      – Черто! Квести рагацци! Регарда, Анна! Чертиссимо! Черти, черти…
      Услышав всю эту чертовщину, Баскин перепугался, и чуть было не наложил в штаны. Я прочитал это у него на лице. Но я знал чуть-чуть итальянский и понял, что все эти тирады не имеют ничего общего ни с чертом, ни с рогами, ни с рыганьем, а означают всего лишь следующее
      – "Точно! Эти хлопцы! Посмотри, Анна! Именно то, что нам надо!
      Вылитые, вылитые…"
      – Они хотят, чтобы мы играли чертей, – сказал я перепуганному
      Баскину.
      – Я так и понял, можешь не переводить, – ответил он. -
      Итальянский язык очень похож на русский.
      – Дай! – заорал итальянец, оборачиваясь к следовавшей за ним девушке.
      – "Дай" означает "дай", – перевел я Баскину.
      – Все ясно, не переводи, – сказал Баскин.
      – Дай! – повторил итальянец девушке.
      Девушка подала ему блокнот в планшете, на котором он немедленно принялся что-то исступленно рисовать и писать.
      – Пойдемте со мной, – сказала она мне и Баскину, ничего не объясняя.
      А что надо было собственно тут объяснять? И так все было ясно – нас брали на главную роль! Все походило на то, что моя мечта близка к воплощению. Я взглянул на жопу идущей впереди меня Анны, обтянутую модной фирменной юбкой, и хуй у меня тут же восстал.
      Сопровождаемые завистливыми взорами толпы, мы поднялись по лестнице на третий этаж в выставочный зал бывшего Императорского
      Общества Поощрения Искусств, шикарное помещение под стеклянным куполом. Там уже были расставлены камеры, осветительные софиты и прочая киношная техника.
      – Ждите здесь, – сказала Анна. – Никуда пока не уходите, я вас позову. Ясно?
      Она была миловидной и пухленькой. Анна мне нравилась.
 
      Мы огляделись по сторонам. На стенах висели довольно странные работы, в ЛОСХ-е подобное не выставляют. Чуть поодаль стоял офортный станок, на котором, по одну сторону вала на входе лежали два гипсовых слепка с рук какой-то античной статуи, по другую сторону, на выходе, – две белые резиновые перчатки, словно расплющенные, прокатанные через станок руки. Это было смешно.
      Следов кровати нигде не было видно. Женщин тоже. Это весьма настораживало. А где же Русская Красавица, о которой снимают фильм?
      Вскоре появилась Анна и отвела нас к визажистке – огромной итальянской матроне, которая нас расчесала.
      Затем пришел еще один итальянец, чтобы на нас посмотреть. Он остался доволен. Затем снова пришла Анна и отвела нас к офортному станку. К нам подошла худая высокая телка лет тридцати восьми, похожая на борзую собаку. У нее была довольно хорошая фигура. Она нам улыбнулась.
      – Вы кто? – спросил я.
      – Я – художница Люда Белова.
      – Это ваши работы?
      – Мои.
      – Интересные.
      – Спасибо.
      – И героиня фильма тоже вы?
      – Да, я, но не главная.
      – А кто ж тогда мы?
      – Вы – диссиденты!
      – Мы – диссиденты?
      – Да, именно, вы – диссиденты! Действие происходит в семидесятые годы. Американская художница, то есть я, делает выставку в Москве.
      Но это просоветская американская художница, иначе бы ей никто не разрешил делать выставку в Советском Союзе. Она любит Ленина и
      Фиделя Кастро. Но тут к ней подходят диссиденты и начинают задавать каверзные вопросы. А рядом крутится агент КГБ.
      – Какая клюква! – возмутился Баскин. – Ну, кто бы допустил диссидентов на выставку в семидесятые годы? Да еще дал возможность задавать каверзные вопросы!
      – Конечно же, клюква! – улыбнулась Люда. – Но это фильм для итальянцев. Тем более что сценарий написал сын генерала КГБ – Витек
      Ерофеев. А Анечка перевела его на итальянский язык. Она – подружка продюсера.
      – Так здесь, наверное, даже секса не будет? – разочарованно промямлил я.
      – Насколько мне известно – нет.
      – Кому тогда нужен этот фильм?
      – А вот и агент КГБ! – сказала Люда.
      Молодой человек в костюмчике пожал нам руки.
      – Настоящие быдлусы! – восхищенно вымолвил он, и пояснил. – В
      70-ые "быдлусами" в органах презрительно называли стиляг и длинноволосых. Это была своеобразная производная от слов "быдло" и
      "битлз"!
      – А вы откуда знаете? – удивился я.
      – Я ведь агент КГБ!
 
      – Камера! Гоу!!! – истошно заорал режиссер.
      И зал стала заполнять публика.
      – Это пока не для нас, – сказал агент КГБ.
      – Стоп! – заорал режиссер.
      Публика поспешно ретировалась назад.
      – Камера! Гоу!!!
      Публика снова пошла.
      – Стоп!
      – А почему снимают ночью? – полюбопытствовал я у агента.
      – Так они договорились с администрацией.
      – Камера! Гоу!!!
      – Странно.
      – Стоп!
      – Я думал, что будет порно.
      – Камера! Гоу!!!
      – Они будут мучить нас до утра.
      – Стоп!
      – А деньги заплатят?
      – Камера! Гоу!!!
      – Заплатят.
      – Стоп!
 
      В перерыве я подошел к Анечке, скромно забившейся в уголок. Вид у нее был загнанный. Оглянувшись, она украдкой достала из сумочки бутылочку французского коньяка "Мартелль" и сделала большой глоток.
      Затем протянула бутылочку мне. Я отхлебнул тоже. Мы познакомились.
      Она жила в Милане. Я сказал, что живу в Вене.
      Среди статистов была дочка Люды Беловой – Даша. Миловидная девочка лет семнадцати с такой же фигуркой, как у мамы, только что поступившая в университет. Однако вокруг нее вился какой-то грязный кобель – толи студент, толи просто какой-то разъебай, следивший за тем, чтоб не досталось ни ему, ни другим. Когда мы пошли под утро в
      "Макдональдс" за гамбургерами, он с трудом наскреб мелочи только на один бутерброд. Но сам его не ел, а отнес Даше. Впрочем, меня этот жест не тронул.
      К концу съемочной ночи я познакомился с какой-то юной статисткой и пригласил ее к себе фотографироваться. Она была ужасной простушкой с длинными русыми волосами. Ничего особенного. Работала где-то в
      Невском районе на швейной фабрике мотористкой.
      Мы пришли ко мне, и я ее сразу выебал. Затем мы пошли в утренний
      Таврический сад, где я поснимал ее голой для будущих выставочных проектов. Через сад к метро по своей натоптанной муравьиной тропе уже бежали первые люди, не обращая на нас никакого внимания. "Словно запрограммированные" – подумал я.
      Мы вернулись ко мне, попили чай, я выебал ее еще раз, и она ушла на работу. На швейную фабрику, где работала мотористкой. Я не запомнил, как ее звали. А, может, просто забыл спросить. Я окрестил ее для себя – Русской Красавицей.

      Зоопарк в Шенбруне. День рождения Хайдольфа.
 
      До публикации объявления в "Фальтере" надо ждать полторы недели. Газета еженедельная, поэтому это длится так долго. Занятия в университете и в Академии Художеств начинаются лишь в октябре.
      Нудный роман Ингеборг Бахман я с трудом дочитал.
      В один из воскресных дней я созвонился с Юрой, и мы пошли с ним гулять в Шенбрун – летнюю резиденцию австрийских кайзеров, раскинувшуюся на юго-западе Вены на обширной территории с дворцами, парками и городским зоопарком.
      В Шенбруне австрийские старушки кормили многочисленных живущих там белок орехами и сухарями. Японские туристы, забравшись на
      Глориетту, фотографировали панораму города. Дети шли с родителями в зоопарк. Мы тоже хотели пойти в зоопарк, но входной билет стоил довольно дорого. Юра не играл, денег у него было мало. У меня тоже было мало денег. Представиться русскими культурным и военным атташе у нас не хватило наглости, поскольку мы осознавали всю нелепость ситуации, если русский военный (культурный) атташе начнет просить пропустить его бесплатно посмотреть на слона или бегемота!
      Зоопарк был обнесен высоким острым забором, перелезть через который нельзя было даже помышлять. Почти отчаявшись, мы решили обойти его весь по периметру, в надежде найти хоть какую-нибудь лазейку. Но лазейки не было. Наконец Юре захотелось пописать. Он зашел в харчевню "Тирольский Двор", чтобы воспользоваться их туалетом. Через несколько минут он вернулся за мной.
      – Мы можем попасть в зоопарк через туалет, – взволнованно сообщил он. – Одной стороной ресторан выходит в парк, а другой – в зоопарк.
      А туалет общий.
      Это была правда. Мы прошли через туалет, и оказались в зоопарке.
      Юра сразу ж повел меня к пингвинам – своим любимцам. Затем к обезьянам и змеям. У выхода из зоопарка был большой игрушечный магазин. Там продавали много мягких зверушек. Юра взял обезьяну с липучками на лапах, повесил ее себе на шею и прошел в толпе мимо кассы.
      – Иногда мне кажется, что самые лучшие вещи в жизни должны доставаться даром, – задумчиво произнес он, когда мы сели выпить пива в ресторане "Ханиль".
 
      В Вене есть большой универмаг под названием "Гернгросс", который находится на торговой Марияхильферштрассе. Вообще-то, универмагов
      "Гернгросс" в Австрии целая сеть, но это самый известный из всех. Но архитектор Хайдольф Гернгросс утверждает, что не является его владельцем.
      У самого же Хайдольфа нет ничего, кроме долгов. Хайдольфа
      Гернгросса несколько лет назад разорили архитекторы-конкуренты. Его фирма лопнула, его дом был продан с аукциона, у него на пять лет забрали лицензию на строительство, и он остался ни с чем.
      Зато у Хайдольфа есть пятеро детей. Четверо взрослых и один школьник. Все дети Хайдольфа страшные распиздяи, за исключением самого старшего, который живет в США и преподает физику в университете штата Айова.
      Его дочь Пупа – жуткая блядь. Она любит мужеподобных лесбиянок и негров, появляясь повсюду в сопровождении кого-либо из них. Еще у одной его взрослой дочери наблюдается явно выраженная перманентная депрессия со вспышками суицида. У подруги его сына Варана ребенок – индус, а сам Варан – НеПришейКПиздеРукав.
      А еще Хайдольфу исполняется этой осенью шестьдесят лет. И свой день рожденья Хайдольф хочет отпраздновать на всю катушку.
      Хайдольф позвонил мне.
      – Толстой, ты сделаешь перформанс на моем юбилее?
      – Конечно же, сделаю, Хайдольф! А что бы ты такое хотел?
      – Хочу что-нибудь экстремальное!
      – Ладно, подумаю.
 
      Родом Хайдольф из Каринции южной австрийской земли на границе с
      Италией, где до сих пор сильны профашистские настроения. Там у власти стоят правые радикалы во главе с Йоргом Гайдаром. Там их гнездо.
      Хайдольф утверждает, что он написал и издал первую в мире книгу на компьютере. Я эту книгу видел. Он мне ее подарил. Издана она еще в начале семидесятых. Издана она хорошо – отличный переплет, полторы тыщи страниц. И внешне даже похожа на Библию. Внутри же – полная белиберда. Обрывки каких-то ничего не значащих фраз и некие знаки.
      Хайдольф утверждает, что он изобрел новый универсальный алфавит, так называемый "архитектурный". И что это всего лишь угол, который можно вращать и складывать. Сотни страниц его книги написаны данным алфавитом, на деле беззастенчиво имитирующим свастику.
      Самое смешное, что эту явно провокационную книгу сполна финансировало австрийское правительство. Благодаря этой книге,
      Хайдольфа иногда в шутку называют "фашистом", поскольку фашист он не настоящий, а потешный. Даже утверждают, будто бы он перевел на свой алфавит "Майн Кампф" Адольфа Гитлера и опубликовал его, таким образом, в своей книге, которая претенциозно называется "Фольксбух"
      – народная книга.
 
      Хайдольф знает, что я занимаюсь голой поэзией, и даже бывал на некоторых моих выступлениях. Он ждет, что я сделаю нечто подобное и на его юбилее. Поскольку он родом из Каринции, ему удалось договориться с Домом Архитектуры в Клягенфурте – столице этой федеральной земли, чтобы провести мероприятие там.
      Он планирует устроить выставку своих архитектурных и художественных проектов, как реализованных, так и нереализованных, а также дирижировать духовым оркестром народных троттелей. И все это будет передаваться живьем по местному телевиденью.
      Дом Архитектуры в Клягенфукте называется Наполеонштадлем – ставкой Наполеона. В этом здании действительно располагался некогда штаб Наполеона во время известных военных событий в этом регионе.
      Дом Архитектуры в Клягенфурте полностью финансирует мероприятие
      Хайдольфа. Мне они тоже должны заплатить неплохой гонорар за мой перформанс. Хайдольф с ними уже договорился. Поэтому мне нельзя ударить лицом в грязь. Было бы неплохо сделать что-то по теме, поскольку я уже заявлен в афишах как архитектор перформанса
      (PerformenceArchitekt Wladimir Jaremenko-Tolstoj).
      Что я могу сказать об архитектуре?
      Я сел за стол, достал карандаш и открыл бутылку пива.
      Наверное, мне надо сказать что-то важное! Фундаментальное.
      Сакральное. Объявить своих десять заповедей. Но что бы я такого от архитектуры желал?
      Я выпил бутылку пива и открыл следующую.
      Написал на листе: "ДЕСЯТЬ ЗАПОВЕДЕЙ АРХИТЕКТОРА".
      Заповедь первая: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!" – (архитектура должна следовать женским формам).
      Это был неплохой тезис. Мне он понравился. Я подумал еще и написал вторую архитектурную заповедь: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!"
      Затем я написал третью: "Die Architektur soll sich der weiblichen
      Form anpassen!"
      А потом четвертую: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!"
      Подумав еще, я написал пятую: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!"
      Над шестой я уже почти не думал: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!"
      Седьмая далась мне легко: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!"
      С восьмой тоже было несложно: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!"
      Девятая вызвала у меня сомнения: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!"
      Десятая возникла сама собой: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!"
      Я отложил карандаш, внимательно перечитал все заповеди и остался доволен.

      Бабки Надежды Бабкиной. Убийство Владимира Солоухина.
 
      Дни Москвы в Вене должны были увенчаться грандиозным концертом, на котором будут присутствовать московский мэр Лужков и венский бургомистр Гойпль. Об этом мне сообщила переводчица Вальтрауд
      Фрешль. На этом концерте будут выступать лучшие московские артисты, отобранные лично московским мэром. Очень важное торжественное мероприятие. И на нем можно неплохо нагреть руки в качестве переводчика. Вальтрауд не в состоянии переводить все одна, находясь одновременно в нескольких местах, поэтому она предложила подключиться мне. Я согласился. Мне было любопытно посмотреть на официозное московское искусство.
      Мероприятие должно было пройти в красивом Раймунд-Театре. Меня послали переводить техническому персоналу, содействовать общению световиков и звуковиков. Из Москвы лужков привез не только актеров, но и технический персонал. Русский световик, осмотрев австрийскую технику, тихо взвыл от восторга и остался доволен. Звуковик загадочно улыбался. Я сразу почувствовал, что он, как персонаж русской сказки, какой-нибудь Кощей, Дракон или Царь-Долдон собирается поставить австрийскому звуковику заведомо невыполнимую задачу.
      – Мы привезли ансамбль Надежды Бабкиной. Причем в полном составе
      – все семьдесят семь бабок.
      – Они будут танцевать? – спросил австрийский звуковик.
      – Нет, они будут петь, – самодовольно сообщил русский звуковик. -
      И им всем нужны радио-микрофоны. Надеюсь, у вас найдется такое количество радио-микрофонов и подходящий пульт!
      – А не проще ли дать им обычные микрофоны? – спросил австрийский звуковик.
      – Нет, им нужны только радио-микрофоны, потому что они будут еще приседать делать движения туловищами, переступать с ноги на ногу, трясти плечами и жопой. Вы представляете, что будет, если они запутаются в проводах? Это будет цирк, а не театр! У нас в Москве в
      Кремлевском дворце есть сто радио-микрофонов.
      – А у нас есть сто двадцать.
      Я переводил.
      – Ты все правильно переводишь? – опешил русский звуковик. – У них что, действительно есть сто двадцать радио-микрофонов? Здесь? В этом театре?
      – Действительно, – спокойно сказал австрийский звуковик.
      – Не может этого быть, пусть покажет!
      – Хорошо, идемте, – согласился австрийский звуковик.
      Русский звуковик внимательно осмотрел микрофоны и пульт, и не нашел к чему бы придраться.
      – Хорошо, – сказал он. – Это, конечно, очень хорошо, что у вас есть столько радио-микрофонов! Но наши бабки все равно поют под фонограмму. Вот вам кассета, давайте поставим и проверим звук.
      Из громкоговорителей театра понеслись истошные псевдонародные завывания каких-то базарных баб. Я заткнул уши. В детстве у меня была толстая виниловая пластинка этого ансамбля. Очень старая, еще пятидесятые годы. Я ее иногда слушал, поскольку пластинок у меня было всего две – "Сказка про рыбака и рыбку" и эта. На всю жизнь мне запомнились слова первой песни: "Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это…"
      Мне было интересно поглядеть на Надежду Бабкину. Должно быть – она очень старая, лет под сто. Удивительно, что еще выступает!
      На следующий день я был разочарован – Бабкина оказалась весьма молодой теткой без особых примет. Наверное, это была дочь или внучка, а возможно это просто брэнд, титул – Бабкиными в Кремле назначают.
      Кроме бабок пели еще молодые певцы Большого театра, но почему-то не русские арии, а австрийские и итальянские, причем очень отстойно.
      Венский бургомистр Гойпль поспешно ретировался в перерыве. Лужков убежал вслед за ним. Публика процентов на семьдесят отвалила, даже не дожидаясь заявленного банкета.
      Я думал о питерской бабушке-собаке. Было бы неплохо натравить ее на Лужкова, Ельцина и прочих московских уродов, чтобы она их искусала! Не рассчитывать же на ущербных московских акционистов-москвалевичей! Хотя один из них, кстати, вот уже несколько лет живет в Вене с переводчицей Барбарой Шурц.
      Минувшей весной он пришел в Академию Художеств на студенческую выставку и стал кидать яйцами в студентов, бросившихся к фуршету с дешевым вином, но был незамедлительно схвачен двумя дюжими ассистентами-графиками.
      Барбара Шурц тут же подбежала к стоявшему невдалеке ректору
      Академии с воплем: "Помогите, схватили известного художника! Надо вызвать полицию!" "Никого вызвать не надо! Пи-ара не будет! Пусть его просто вышвырнут вон!" – сказал ректор. После чего ассистенты-графики дали Бреннеру пиздюлей и вытолкали из Академии взашей.
      На следующий день, сидя в вагоне метро по пути в университет, я увидел его у киоска на остановке "Ландштрассэ", судорожно листавшим газеты в поисках славы. Но славы не было. Слава могла бы быть, если бы он запустил яйцом в Лужкова! Однако на Лужкова у него не поднялась рука. Рука "известного" художника поднялась лишь на бичевание бедных студентов, отчаянно отталкивавших друг друга от убогих угощений и бокалов с кислым дешевым вином, сырыми яйцами
      (пусть бы он их хотя бы предварительно протухлил!)
      Рука поднялась у него и на картину Малевича в Амстердаме, потому что там некому было его за эту руку схватить. Нарисовав на картине знак доллара, он долго потом искал смотрителя, затем долго объяснял, в чем дело и требовал вызвать полицию, которая приехала только через полтора часа, но он ее терпеливо дождался.
      Но я никогда не забуду, как он ходил по студенческой выставке с авоськой купленных в супермаркете яиц, выжидая подходящего для атаки момента. Конечно, запусти он яйцом или гнилым помидором в Лужка, ему бы никогда не дали жирных литературных грантов, которые ему теперь повсюду дают! Например, на его человеконенавистническую книгу
      "Бздящие народы" – нечитабельную графоманскую блевотину нравственного урода.
      Не стану утверждать, что я плохо отношусь к культурным маргиналам. Вовсе нет, можно даже сказать наоборот, они мне интересны, как, напимер, Гейгер. Но Бреннер был не маргинал, это был гопник-спекулянт, неумело маскирующийся под маргинала. Это – совок, застрявший в совке и неспособный двинуться дальше, манифестирующий никому не нужные ультра-марксистские антикапиталистические тезисы.
 
      В Вене живет весьма много странного русского народа. Но я с русскими не общаюсь. Так получилось. Просто я специально не ищу с ними контактов. Мне хватает контактов, которые мне приходится иметь с русскими неизбежно. Так, в Академии в одном классе со мной учится омерзительный персонаж – Андрюша Мельников. Новый русский, утверждающий, что он двоюродный брат ельцинского премьера Егора
      Гайдара и внук Аркашки Голикова – маньяка и садиста.
      "Мне снятся люди, убитые мной в детстве" – навязчиво повторял
      Аркашка во время психических срывов, будучи уже известным детским писателем. Ему не было еще и двенадцати, когда он стал выходить на ночные улицы провинциального городка, в котором жил, и убивать прохожих, нападая на них сзади. Годы были смутными, революционными, маньяка никто не ловил. Встревоженная необычным хобби своего сына, мать попросила служившего в Красной Армии брата забрать его с собой на фронт. На фронте юный монстр почувствовал себя рыбой в воде и через несколько месяцев Аркашка уже командовал гарнизоном. О кровавых забавах красного командира отлично знало начальство, посылая его отряд в карательные экспедиции, вырезать непокорные большевикам деревни. Однако война закончилась, а Аркашка хотел крови. Тогда его послали в Сибирь усмирять восставшую Хакассию.
      В тот коротких момент после распада СССР, когда на несколько месяцев были открыты некоторые архивы КГБ, русский писатель Владимир
      Соловьев собрал исчерпывающий компромат на знаменитого детского писателя, и написал книгу "Соленое озеро", где были представлены свидетельства бесчисленных зверств Аркашки Голикова, собственноручно расстреливавшего детей на глазах родителей и родителей на глазах детей. В то время в Саянах нашли семью, бежавшую от карательной экспедиции большевиков, и почти семьдесят лет прожившую без контактов с внешним миром.
      Солоухина убили, подпустив ему, как в свое время Василию Шукшину инфарктного газу. Семью из тайги сначала не трогали, пока они молчали, когда же они заговорили, их постигла подобная участь. Книгу
      "Соленое озеро" изъяли из продажи. Наследники Аркашки, один из которых стал премьер министром России, мстили.
      Это были достойные наследники Гайдара. Россия погрузилась в очередной беспредел, так, например, в 1993 году по данным статистики в бандитских разборках и от рук преступников погибло около 100 тысяч людей. Некоторые говорят, ровно 93 тысячи. Еще сотни тысяч умерли от голода. Бытует расхожее мнение, утверждающее, что дети не должны отвечать за дела своих родителей. Но тогда они и не должны их продолжать!
      Андрюша Мельников, правда, вряд ли кого-нибудь убивал, он был просто гнусным ублюдком, получавшим грязные бабки из Москвы, на которых была кровь Владимира Солоухина – одного из моих любимых писателей.
 
      После концерта на банкете я познакомился с родителями Вальтрауд
      Фрешль и с ее братьями, приехавшими из провинции, чтобы сходить на халявный концерт. Они не разделили моего мнения, концерт русских артистов им понравился.

      Дом Архитектуры в Клягенфурте. Десять заповедей.
 
      На клягенфуртском вокзале меня встретила Эвелина – худая высокая девушка с орлиным носом, похожая на молодую Анну Ахматову. Сгущались вечерние сумерки.
      – Ты уже бывал в Клягенфурте? – спросила она.
      – Ни разу, – ответил я.
      – Жаль, что уже темно и ничего не видно. А когда ты уезжаешь?
      – Сегодня, сразу же после мероприятия.
      – Тогда тебе придется приехать в Клягенфурт в другой раз, чтобы посмотреть город, хотя здесь нет ничего особенно интересного, кроме
      Наполеонштадля, а туда-то мы как раз и едем!
      – Я приехал только из-за Хайдольфа. Как он там?
      – Отлично, дает интервью телевиденью…
      В маленьком автомобиле "Пежо" колени высокой худой Эвелиной нелепо торчали в стороны, как лапки кузнечика. На Клягенфуркт садилась плотная ночь.
      В ставке Наполеона было полно народа. Протиснувшись сквозь толпу, мы попали в больной двухярусный зал. Внизу была выставка проектов
      Хайдольфа, внизу прыгал и орал сам Хайдольф перед камерой телевизора. На огромный экран сзади проецировалась прямая трансляция с места события с логотипом ORF 2. Мы были на месте события. Мы стояли в толпе на широком балконе второго яруса и смотрели вниз. Там в национальных костюмах настраивал инструменты духовой оркестр австрийских троттелей. Хайдольф, выхватив откуда-то дирижерскую палочку, заставил их сыграть для ТВ несколько пробных аккордов, заявив в камеру, что настоящий концерт будет после.
      – Пойдем, я покажу тебе, где можно оставить вещи, – шепнула мне в ухо Эвелина, слегка дотронувшись до уха губами.
      Продравшись сквозь густую массу гостей, мы попали к двери ее офиса. Она была куратором выставки и сотрудницей Дома Архитектора.
      – Тихо, – сказала Эвелина, прижимая указательный палец ко рту и вталкивая меня внутрь неосвещенной комнаты. – Можешь раздеться…
      Я почему-то вдруг подумал, что она хочет меня изнасиловать. В темноте мне показалось, что она даже издает некий посасывающий звук.
      Возможно, она решила у меня отсосать. Или же это девушка-вампир?
      Свет она не включала. Я снял легкую вельветовую куртку и услышал на полу легкий настораживающий шорох. Комната с привидениями? По коже густо побежали мурашки. В следующий момент вспыхнул свет фонарика и в его сиянии я увидел Варана – одного из сына Хайдольфа, лежавшего на полу под одеялом. Узнав меня, он вылез из-под одеяла и протянул мне руку.
      – Можете не бояться, ребенок не спит, вы его не разбудите, – сказал Варан, указывая лучом на одеяло, где лежала его подруга и ее ребенок-индус, вожделенно отсасывающий у нее грудь. Индус явно наслаждался моментом пососать грудь белой женщины, не взирая на то, что это его собственная мать и отлично понимая – таких моментов у него в жизни будет мало. Ведь пососать грудь белой женщины – заветная мечта любого индуса.
      – Когда мой выход? – спросил я у Эвелина.
      – Скоро, на самом деле, нам надо уже идти, – она подошла к своему письменному столу, открыла ключом ящик и достала деньги. – Вот твой гонорар!
      Она протянула мне три тысячи шиллингов.
      – Гран мерси, – сказал я, хотя Хайдольф обещал мне четыре. -
      Наверное, это не совсем осмотрительно – выплачивать гонорар до выступления. Может быть, я выступлю плохо.
      – Ничего, – ответила Эвелина. – Это все равно, как ты выступишь.
      Самое главное, что ты уже здесь. Ведь потом будет банкет и придется общаться с публикой, а не выплачивать гонорары. Кстати, сегодня здесь мои родители, они пришли посмотреть, чем я здесь занимаюсь, ведь это мое первое мероприятие, я тебя с ними познакомлю.
      – Значит, ты работаешь здесь недавно?
      – На самом деле уже почти два месяца, но все это время я готовила этот проект. Хайдольф Гернгросс – очень важная фигура для
      Клягенфурта. Мы гордимся тем, что он родился в Коринции.
      Я снял с себя лишние шмотки, достал из сумки тувинский бубен, полученный мной от тувинского шамана после инициации, и последовал за нетерпеливо ждущей меня Эвелиной. Интересно, знает ли она, что сейчас будет? И что ей сказал Хайдольф?
      Мы спустились вниз и оказались на сцене своеобразного амфитеатра, на котором, словно загнанный тигр, в леопардовом пиджаке уже бегал
      Хайдольф, тыкая дирижерской палкой в макеты архитектурных комплексов, которые он планирует построить в будущем. Он объяснял публике – что к чему.
      – Вон сидит мама Хайдольфа, – шепнула мне Эвелина, делая знак глазами. – Ей 92 года.
      Проследив за взглядом, я увидел величественно восседающую вверху на стуле старую даму, благоговенно окруженную близкими и дальними членами семейного клана.
      – Амичи, прего! – закричал Хайдольф, зчем-то по-итальянски, завидев мое появление. – Сейчас будет специальный перформанс!
      Он подскочил к трибуне сконструированной из его архиквантов – универсальных архитектурных сегментов, придуманных им еще в шестидесятые годы.
      – Я очень много путешествовал, – продолжал он, – я жил и работал в Калифорнии, в Японии, в Арабских Эмиратах. Но я никогда не бывал в
      России! Зато сегодня я пригласил русского поэта, архитектора перформанса – Владимира Яременко-Толстого! Амичи, прего!
      Меня встретили аплодисментами.
      Я подошел к трибуне и залез с ногами на стул. Но этого мне показалось мало, и я забрался на саму трибуну. Теперь я стоял, словно постамент на цоколе.
      – Дамы и господа! – торжественно заявил я. – В Сибири уже много веков существует традиция – поэт или поэтесса, читающие свои стихи публично, должны делать это совершенно голыми, дабы убедить людей, что они ничего от них не прячут – прежде всего, это могло бы быть оружие или задние мысли. Настоящий поэт всегда должен выступать голым!
      Я расстегнул штаны.
      По рядам зрителей прокатился тревожный ропот.
      Я снял штаны и принялся расстегивать рубашку.
      В массах началось замешательство.
      Я снял трусы и расправил свалявшийся в дороге хуй, чтобы он выглядел поприличней.
      Когда я поднял глаза, я увидел, что народ, развернувшись на 180 градусов, в панике ломонулся на выход. У всех дверей верхнего яруса возникла молчаливая давка. Хайдольф побледнел, судорожно зажав в руке дирижерскую палку.
      – Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!!! – заорал я.
      Я посмотрел вперед вверх и встретился глазами с мамой Хайдольфа.
      Она улыбалась. Ряды гостей на глазах жидели.
      – Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!!! – заорал я еще громче.
      Прочитав все десять заповедей, я спрыгнул с трибуны, схватил бубен и с завываниями пустился вверх по лестнице, чтобы немного побегать в народе, прогнав таким образом еще пару дюжин гостей.
      Бледный, как смерть, Хайдольф взмахнул дирижерской палочкой, и духовой оркестр австрийских троттелей заиграл туш.
      Ко мне застенчиво подошла Эвелина, стараясь не смотреть мне на хуй, радостно приветствовавший ее приближение энергичным взмахом головки.
      – Замечательно, – сказала она. – Только кто теперь съест и выпьет, все то, что приготовлено на фуршет?! Ведь мы рассчитывали на триста персон, а в итоге вряд ли наберется хотя бы тридцать.
      – Можно устроить большую жрачку, как в известном фильме "Большая жрачка" с Марчелло Мастроянни, смотрела? – спросил я, ненароком уткнувшись ей хуем в бедро.
      – Ой, тебе лучше одеться, – покраснела Эвелина. – Я обещала познакомить тебя с моими родителями. Они, кстати, никуда не сбежали.
      Увидели, наконец, чем занимается их дочь! Они так гордились, что я получила эту работу…
      Эвелина сглотнула слезу.
 
      Мне было жалко уезжать из провинциального Клягенфурта, где в конце 20-го века все еще существовала такая непосредственная публика, какой не найти в других уголках Европы, мне жалко было оставлять длинноногую Эвелину и горы деликатесов, которые мы не съели даже наполовину.
      Родители Эвелины жали мне руку и говорили, что им очень понравился мой перформанс, и что они гордятся своей дочерью, которая смогла организовать подобное шоу. Хайдольф стоически бодрился. С одной стороны он был доволен скандалом, с другой – ему было обидно, что я разогнал его публику, и что из убежавших никто не вернулся хотя бы выпить с ним рюмочку шнапса.
      В австрийской земле Каринция живет гордый принципиальный народ, из уважениям перед которым я готов снять не только шляпу, но и все остальное, чтобы он смог воочию убедиться, что под одеждой сибирского поэта не спрятано оружие или задние мысли.

      Коварные планы Карин Франк. Возвращение Гейгера.
 
      Отправляясь в Семпер Депо, чтобы послушать Ника Кейва, я даже в самых страшных снах не мог представить себе, что мне снова придется выслушивать грязные откровения Карин Франк! Проклятье! Я должен был об этом в принципе догадаться, однако, даже знай это наверняка, послушать лекцию Ника Кейва я все равно бы пошел.
      Когда-то в Семпер Депо располагались декорационные мастерские
      Венской государственной оперы, а затем его отдали Академии искусств, вследствие чего туда переселилась часть творческих мастерских.
      Помещения Семпер Депо были огромны, особенно один из залов, напоминавший по своей структуре Наполеонштадль в Клягенфурте, только гораздо больше, можно сказать – колоссальней. Это был поистине титанический зал, использовавшийся некогда для сооружения монументальных бутафорий, по периметру которого располагалось пять ярусов металлических галерей.
      Лекция Ника Кейва была абсолютно халявной. Он собирался поговорить со студентами о принципах создания поэтического текста на примерах собственного творчества. Ник был смесью неграмотной австралийской аборигенки со школьным учителем англосаксом. Полу туземец, полу европеец. Гремучая смесь. Интересные черты лица.
      Охуительный голос. Невъебенные песни.
      У меня были диски с записями его проникновенных философских баллад, напетых им под музыку группы "ГАДКИЕ СПЕРМАТОЗОИДЫ" (THE BAD
      SEEDS). Мой питерский друг художник Будилов тоже любил Кейва. В свой первый приезд в Вену он даже спиздил в магазине "Медия Маркт" кассету с его последним концертом. А потом, когда оказалось, что у меня нет кассетного магнитофона, он спиздил еще и плеер. Так он и разгуливал тогда целый месяц по Вене – с кассетой и с плеером, почти всегда в жопу пьяный, пока у него не спиздили и кассету и плеер, когда он уснул на лавочке в парке.
      Художник Будилов пил до поросячьего визга. Пьяным он был невыносим и начинал приставать с сексуальными домогательствами к старухам и пожилым дамам, подсознательно обнажая свое истинное либидо отпетого геронтофила. Признаюсь честно, мне было абсолютно невдомек, зачем Карин решила пригласить его к себе в гости! Конечно,
      Будилов – оригинальный и смешной персонаж, однако наблюдать за ним лучше издали, не допуская его на собственную территорию.
      Я был рад, что Будилов снова пожалует в Вену, но больше всего я был рад тому, что он в этот раз будет жить не у меня, а у Карин!
      – Ты знаешь, зачем я пригласила Будилова? – неожиданно раздался у меня под ухом назойливый голос Карин Франк.
      Я вздрогнул. Лекция еще не началась, но ассистенты уже разносили и раздавали всем желающим распечатки текста на английском и немецком языках. Это было очень удобно, ничего не надо было ни записывать, ни переспрашивать у соседа.
      – Нет, не знаю, – искренне признался я, с любопытством заглядывая в скрипт с текстами рок-звезды. – Наверное, в знак благодарности за то, что ты жила у него в Питере в маленькой комнатке?
      – Но я же ему за это платила! Пятьдесят баксов в месяц!
      – А-а-а… Ну, тогда я не знаю. Не могу даже догадаться. Скажи!
      – Как ты думаешь, он на мне женится?
      – Вау! А разве он уже пообещал на тебе жениться?
      – Нет. Он пока еще об этом не знает.
      – Он что, тебя потрахал?
      – Нет, но он – единственный мужчина, с которым бы мне хотелось трахаться.
      – А почему ты не потрахала его в Питере, когда жила в маленькой комнатке? Ты бы могла его туда заманить водкой и трахнуть?
      – Мне было неудобно, там ведь Мира, она постоянно заходила ко мне в комнату, якобы затем, чтобы взять что-нибудь в шкафу или в комоде.
      – Понятно, просто не было удобного случая…
      – Зато здесь ему ничего не останется, как меня трахать!
      – А ты уверена, что он захочет?
      – Я думаю, когда он напьется, ему будет все равно.
      – Я тоже так думаю.
      – А он на мне женится?
      – Конечно, как честный человек он просто обязан будет жениться.
      После того, как оттрахает.
      – Только что скажет Мира? – доверительно заглянула мне в глаза
      Карин, не уловив ни тени иронии, которую я даже не пытался скрыть.
      – Она будет рада!
      – Правда?
      – Конечно!
      – Мне вот тоже так почему-то кажется! Зачем ей нужен муж-алкоголик? Он и без того все пропивает.
      – Безусловно…
      – А из Вены он будет посылать ей деньги, чтобы они с Полинкой не голодали.
      – А где он возьмет деньги?
      – Деньги ему будет давать мой папа!
      – Ну, тогда больше вопросов нет – Мира будет согласна!
      Тут Карин наконец-то пришлось заткнуться, потому что внизу под бурные аплодисменты к узкой лекторской конторке величественно подошел Ник Кейв.
      Все затаили дыхание. Усиленные мощными динамиками, грянули первые слова. Это была исповедь. Откровенная и страшная. Папа Ника Кейва был учителем средней школы в маленьком провинциальном австралийском городке и при этом набожным католиком. Мама Ника Кейва до поры до времени жила в кочевавшем по округе племени аборигенов-охотников.
      Мама Ника Кейва пришла к папе Ника Кейва с просьбой научить ее читать буквы, принеся с собой в подарок копченый хвост кенгуру.
      Процесс обучения повлек за собой параллельные процессы, в результате которых и родился Ник Кейв.
      Папа Ника Кейва страшно бухал и нещадно лупил маму Ника Кейва, а заодно и самого маленького Ника Кейва, при этом всегда оставаясь набожным католиком. Папа Ника Кейва умер от виски. Дядя Ника Кейва тоже умер от виски. Дедушка Ника Кейва тоже умер от виски. Мама Ника
      Кейва умерла от побоев. Ник Кейв остался круглым сиротой.
      Стоявшая рядом со мной Карин Франк зарыдала. Ее некрасивое лицо стало от этого еще гаже, из носа вместе со всхлипами полезли густые желтые сопли. Воспользовавшись моментом, я нырнул в толпу и там затерялся.
 
      О том, что из Сибири вернулся Гейгер, я услышал на улице. Это было на Брунненмаркте. Я шел завтракать в ресторан "Кент", проснувшись после какой-то затянувшейся вечеринки уже во второй половине дня.
      – Владимир! – окликнул меня Гейгер, покупавший у турка уцененные перезрелые помидоры.
      – Гюнтер! Ты уже вернулся? А где Леночка?
      – Она дома.
      Гейгер жил неподалеку на Антонигассе.
      – Этой осенью "Винцайле" исполняется 10 лет. Я договорился о презентации в Литературхаузе. Это очень престижное место. Нам дают деньги. Надо срочно составлять программу. Ты будешь участвовать?
      Гейгер поправил на голове черный пиратский платок и улыбнулся.
      – Буду, – сказал я.
      Мы купили литровую бутылку вина, и пошли к нему домой. Там его ждала жена Леночка и ее дочь Леночка. Странно, неужели на свете мало женских имен!
      Маленькая Леночка играла на флейте-сопранке. Большая курила.
      Мы выпили по стакану вина и составили план действий. Гейгер был не на шутку встревожен – на мероприятие должен был прийти главный литературный шеф Австрии доктор Унхер. Доктор Унхер хотел воочию послушать Голую Поэзию, о которой уже читал в "Винцайле".
      – Владимир, ты сможешь снять трусы перед доктором Унхером? Он меня лично об этом просил. Я вчера весь вечер пробовал до тебя дозвониться, но тебя не было дома, а сегодня вот на улице встретил,
      – умоляюще промямлил Гейгер.
      – Конечно, – согласился я, не ломаясь. – Я с удовольствием сниму трусы перед доктором Унхером, но только на публике, а не у него в кабинете! А еще я готов показать свою жопу канцлеру и президенту – по одной половинке каждому и заодно забить хуй на всю вашу ебаную австрийскую литературу!
      – Ладно, – покладисто сказал Гейгер. – Выступи, пожалуйста, в
      Литературхаузе, а потом, если хочешь, можешь уйти из "Винцайле"!
      – Ну, уж нет, – решительно заявил я. – Если я выступлю в
      Литературхаузе, то из "Винцайле" потом уже ни за что не уйду!
      – Разумеется, – безропотно согласился Лысый Пират, наливая нам остатки вина в стаканы и подобострастно протягивая мне помидор.

      Поэзия родилась голой. Падение Бургтеатра.
 
      Некоторые рождаются в рубашках, другие под счастливой звездой.
      Я же родился голым и при этом в страшном тоталитарном государстве, безжалостно пожиравшем миллионы людей. Многие мои родственники были им пожраны.
      Я тоже был рожден в качестве пищи – маленьким незаметным зернышком. Шансов выжить у меня практически не было. Я провел жуткое тяжелое детство и еще более ужасную юность. Нас сознательно лишали радости и любых возможностей. У нас не было даже шанса из этого государства бежать. Только когда водителем адской машины, на замедленной скорости мчащейся в никуда, стал старый еврей – Леонид
      Ильич Брежнев, он великодушно позволил всем евреям эту машину покинуть. Он спасал Свой Народ, а сам оставался. Моя бабушка была еврейка, но она боялась в этом признаться. Поэтому я никуда не уехал. Я наблюдал, как разбивается моя судьба, но ничего не мог с этим поделать.
      Я сочинял стихи, но нигде не мог их напечатать. Я даже нигде не мог почитать их на публике, хотя это были очень хорошие стихи. Тогда я начал читать их нелегально. В пионерском лагере "Прибой" под
      Зеленогорском, куда меня отправляли на лето, я нашел себя в
      Ленинской комнате, полутемном прохладном помещении, густо увешанном пропагандистскими плакатами и знаменами. Я приглашал туда девочек и читал им свои вирши голым. Впоследствии вместе с приятелем – пионером Артемом, в то время я уже был комсомольцем.
      Мы зазывали юных Лолит поодиночке и парами, а затем раздевались, утверждая, что настоящие поэты должны читать стихи голыми, как то делали древние греки. Школьный учебник античной истории, который взял с собой в лагерь Артем, младший меня на несколько лет, в связи с осенней переэкзаменовкой по предмету, приходил нам на помощь. В качестве доказательства мы раскрывали его на затрепанной странице с фотографией древнегреческой статуи голого Аполлона из Эрмитажа, которую и без того знала любая девчонка старше пятого класса. Это была самая известная и любимая всеми фотография во всей школьной программе. Настоящие поэты должны быть голыми! И это никто не оспаривал. Посмотреть на юных Аполлонов и послушать их незатейливые поэмы шли даже зрелые красавицы из старших отрядов.
      Однажды к нам зашла одна очень красивая девочка из первого, самого старшего отряда. Из-под ее тонкой белой рубашки просвечивала рвущаяся наружу аппетитная сочная грудь. От этой чудной груди я не в силах был отвести глаз. Раздеваясь, я заметил, как ее круглые малиновые соски, туго затянутые нежной тканью, вдруг превратились в две плотные крупные ягоды, твердо заострившиеся на концах.
      Я начал читать, чувствуя, как мой двадцать первый палец, освобожденный от одежд и условностей, настойчиво и неуклонно указывает на этот до глубины души заинтересовавший меня природный феномен. Нас строго учили, что показывать на что-либо пальцем – неприлично и невоспитанно, однако я не мог ни опустить его вниз, ни отвести в сторону. Он полностью вышел из повиновения. Я был в отчаянии. Наверное, я даже покраснел, не смотря на густой летний загар. А она засмеялась, шлепнула меня по члену панамкой и убежала.
      Это была моя первая любовь и мой первый сексуальный контакт.
      Конечно же, я хотел встретиться с ней еще, поговорить, погулять, почитать ей свой новый цикл о море, дотронуться, но этому не суждено было случиться.
      Из лагеря меня выгоняли с позором. Вместе с пионером Артемом, провально описавшимся со стыда и со страху прямо на утренней линейке под радостный хохот наших мучителей. Нас репрессировали за наше свободное творчество, а наши стихи изъяли и публично порвали на общем лагерном сборе. Мне было жалко мой новый цикл о море, который я не успел еще никому почитать и даже не выучил наизусть.
 
      Воспоминания о голой поэзии я загнал глубоко в подсознание, как нечто позорное, стараясь больше никогда о ней не вспоминать. Это была детская шутка, курьезный эпизод в моем сексуальном развитии. Я никому никогда не рассказывал об этом, даже своей первой жене, безжалостно вычеркнув эту строку из своей биографии. В советском государстве говорить о сексе было нельзя. Официальные тети заявляли в телевизоре на весь мир в телемостах с Западом – "у нас в стране секса нет". Это были страшные годы. Многие из моих одноклассников боялись даже дрочить.
      Уже даже во времена перестройки в 1987 году, после первого обыска в моей питерской квартире, когда сотрудники КГБ наряду с литературными архивами забрали школьные рисунки моей супруги-художницы, в авторстве которых они заподозрили меня, я был немедленно обвинен наряду с антисоветской агитацией и пропагандой также в изготовлении порнографии. На рисунках были изображены старые тетьки-натурщицы с отсохшими сиськами и обвислыми животами, рисовать которых в рамках школьной программы заставляли бедных сэхэшатиков – учеников средней художественной школы (сокращенно СХШ) на
      Васильевском острове.
      От обвинений мне пришлось бежать за границу, чтобы не садиться в тюрьму. Ордер на мой арест был выдан ленинградской прокуратурой в тот момент, когда я находился в Польше. Когда мои родители сообщили мне, что меня приходили арестовать люди в штатском, я купил французскую визу в варшавском туристическом агентстве и уехал в
      Париж, чтобы там обрести новую родину. Денег у меня не было. Я рисовал свою жену голой и продавал рисунки туристам. Затем пробовал поступить в Иностранный Легион, но меня не приняли. В тот период туда не принимали советских граждан. Брали поляков, болгар, албанцев, а нас не брали. Я попытался поступить в Академию
      Художеств, но туда тоже не брали русских. Кто-то сказал, что русских берут в Вене. Я сразу же поехал автостопом туда, и меня там действительно взяли, хотя во всей Академии кроме меня тогда еще не было ни единого русского.
      В постсоветскую Россию я приехал только в середине девяностых только после того, как мои родители получили бумагу у прокурора о закрытии старого дела в связи с отсутствием состава преступления. В
      Питере царил литературный хаос. Дом Писателя на улице Шпалерной сгорел. Ходили слухи, что его поджег бородач Витька Топоров – стареющий битник, подвизавшийся одно время на заре Перестройки в политических правозащитных группах, поджег с целью лишить писателей их последнего убежища и создать литературную мафию.
      Разбежавшиеся по городу литераторы, словно крысы, искали альтернативных мест, забиваясь в свободные щели. Хромой поэт Виктор
      Кривулин открыл свою студию по вторникам в музее Анны Ахматовой. Я был представлен ему профессором Львом Рудкевичем – бывшим заместителем редактора франкфуртского литературного журнала "ГРАНИ", вернувшимся из эмиграции в родные болота. И Виктор Кривулин пригласил меня почитать.
      Я волновался, и все время думал, как мне лучше одеться. Это была нелегкая задаче. Галстук душил, костюм казался глупым. В конце концов, я просто вызвал такси, взял портфель со стихами и поехал в музей Ахматовой совершенно голым. Мое выступление произвело фурор.
      А через день я уже устроил маленький домашний "work shop" для юной поэтессы Гали, с которой познакомился в студии, и без труда научил ее читать стихи голой. Произошло это довольно просто – сначала я читал ей голым мои стихи, затем она читала голой свои стихи мне. На следующее утро, проснувшись в ее постели, я понял – голой поэзии уготовано великое будущее.
      В 1998 году после открытия первого международного фестиваля Голых
      Поэтов в Лондоне, все британские газеты писали примерно следующее -
      "возникнув и оформившись в России, Голая Поэзия, словно стриптизерша на роликовых коньках, пронеслась по Европе, запихивая за резинку трусов деньги и восторженные отклики прессы" (The Guardian, 22.08.98).
      Голые поэты наглели. Спустя год после двухдневного отвязного сэйшена в центре Лондона они осмелились подкатить яйца к святому святых германских народов – знаменитому венскому Бургтеатру, бесспорному законодателю театральной моды в немецкоязычном пространстве трех стран – Австрии, Германии и Швейцарии, консервативно-прогрессивному бастиону центрально-европейской культуры.
      Голые поэты выходили на войну против косности, пошлости, скуки, захлестнувших жесткой удавкой мировой литературно-художественный процесс конца ХХ-го века. И они делали это голыми…

      Театральный роман. Косоглазая Клава.
 
      С венским императорским Бургтеатром меня связывали сексуальные отношения. Я полюбил этот театр не за его репертуар или славу, я полюбил его из-за Муши. Муши училась в Академии Художеств на педагогическом отделении. Ее настоящее имя было, кажется, Михаэла или Мануэла, но все звали ее просто Муши, что означает на сленге
      "пиздюшка", из-за ее неукротимой ебливости. Ебаться ей хотелось всегда. Это желание было написано у нее на лице.
      Но у Муши был друг, с которым они вместе приехали из тирольской деревни и вместе снимали комнату в Вене. Друг учился на юридическом факультете экономического университета. Дружили они еще со школы.
      Она утверждала, что его любит, хотя, тем не менее, охотно давала другим.
      Муши любила отдаваться в необычных местах, а также целоваться в кино или в театре. Однажды я пригласил ее в Бургтеатр на постановку абсурдной пьесы "В ожидании Годо" Сэмюэля Беккета, чтобы немного ее позажимать. В кассе я обратил внимание на то, что билеты в боковых ложах второго яруса стоили всего по 50 шиллингов каждый. В ложе было четыре места. Так, за 200 шиллингов я купил целую ложу!
      В ложе была уютная прихожая-будуар с мягким старинным диванчиком, обитым цветастым шелком. Не дожидаясь ожидания Годо, мы занялись с
      Муши любовью прямо в этом фантастическом интерьере. В итоге наши походы в Бургтеатр приобрели завидную регулярность.
      Мы приносили с собой вино и конфеты для подкрепления сил, а иногда даже, в перерывах между актами, мы выходили в ложу, чтобы посмотреть, что творится на сцене. Все пьесы мы делили на одноактные, двухактные, трехактные и четырехактные, в независимости от того, какими они были на самом деле по замыслу авторов и режиссеров, поскольку у нас была своя собственная система измерения, довольно удобная и точная. Мы сами были и авторами, и режиссерами, и даже актерами наших незатейливых пьес.
      Закончив учебу, Муши вышла замуж за своего друга и укатила в
      Тироль. Однако мой театральный роман на этом не кончился. На вернисаже я встретил немку Надин – маленькую белокурую бестию из
      Берлина, недавно закончившую театральное отделение берлинской
      Академии. В Бургтеатре она получила место стажера в костюмерных мастерских на полгода. В обеденный перерыв она пригласила меня к себе, чтобы показать костюмы.
      Ее коллеги ушли на обед. Я запер дверь изнутри. На тремпеле-треноге у большого зеркала висел роскошный костюм Кавалера
      Роз, в который я тут же немедленно и облачился. Надин сидела на низком столике и взирала на меня с восторгом. "А где же шпага?" – спросил ее я. "Шпаги здесь нет, шпага у бутафоров…" – виновато пропищала маленькая Надин. "Неправда!" – патетически закричал я, распахивая плащ. – "Вот она, моя шпага! Я хочу вставить ее в твои ножны!"
      Игра нам понравился. Во время моих визитов мы разыгрывали короткие сценки по мотивам тех или иных пьес. Мы переодевались и трахались. Это были апокрифы. Волюнтаристские интерпретации. Ромео бесстыдно дрючил отравленную Джульетту, французский король Луи
      Катторз с грохотом дефлорировал облаченную в рыцарские доспехи
      Орлеанскую Деву…
      Но больше всего мне понравился простой чеховский костюм дяди
      Вани. Он давал мне возможность произносить монологи по-русски, что ужасно заводило Надин, хотя она и не понимала текста. "Ах ты, маленькая немецкая блядь" – шипел я ей в ухо. – "Сейчас я выебу тебя в вишневом саду, как чайку, как трех сестер вместе взятых". "Да, да"
      – кусая от перевозбуждения губы, шептала Надин единственное знакомое ей русское слово.
 
      Моя сексуальная связь с Бургтеатром оказалась кармической, поскольку она не оборвалась даже после возвращения в Германию маленькой похотливой Надин. Весной 1999 года я познакомился с
      Клавдией Хамм – пухленькой косоглазой сучкой из Гамбурга. И она работала драматургом… в Бургтеатре! Однако я к тому времени был уже весьма искушенным театралом.
      Мои поучительные опыты в ложах и за театральными кулисами весьма исчерпывающе удовлетворили мое сексуальное любопытство в данном векторе. Я не терплю банальных повторений, возвращений и блужданий по кругу. Я признаю лишь движение вперед. Когда я познакомился с
      Клавдией Хамм мне нужна была уже сцена. Клавдия была к этому не готова, но зато она была готова предоставить мне саму сцену.
      Большего от нее и не требовалось.
      Новым директором Бургтеатра был назначен Клаус Бахлер, который требовал от своих сотрудников новых идей и смелых проектов. Мы познакомились с Клавдией на презентации коротких британских фильмов, организованной моим старым приятелем Паулем Бреттшу, который мне ее и представил.
      Мы напились с ней до чертиков, но я ее не тронул. Я понял, что ей уготована иная, более высокая миссия. Ей хотелось заявить о себе как о молодом талантливом драматурге и кураторе. Ей давали площадку бывшего казино на Шварценбергплатце, принадлежащую Бургтеатру, и разрешали делать там все, что только взбредет ей в голову. Клавдию ебал кто-то из театрального начальства. Она делала типичную женскую карьеру. Однако ей надо было как-нибудь доказать коллегам, что она чего-то да стоит. Я захотел ей помочь и научить симпатичную пышку хоть мало-мальски шевелить мозгами, а не только механически раздвигать ноги.
      Мне было сложно преодолевать себя, поскольку от ее глядящих в разные стороны глаз у меня сразу же вставал хуй. И мне всегда было от этого неловко, поскольку, когда ее правый глаз серьезно и неотрывно смотрел мне в глаза, то левый глаз двусмысленно, словно бы изподтишка, вожделенно блуждал где-то в области паха.
      Клавдия поняла, что я хочу от нее не того, чего обычно хотят от нее мужчины. Она расслабилась и все рассказала. Бедная девочка, ей жилось нелегко. Ее окружал жестокий мир лживых ценностей и грязных страстей. Но я приподнял перед ней завесу и дал заглянуть в чистые пространства голой поэзии. Я подарил ей книгу с текстами и фотографиями английских голых поэтов, и она плакала, разглядывая снимки с поэтом-инвалидом Матом Фрейзером, наделенным маленькими ручками и большим хуем. Я предложил ей устроить большой сэйшен голых поэтов в казино на Шварценбергплац. И она согласилась немедленно взяться за данный проект. Летом театр закрывался на каникулы.
      Поэтому она обещала позвонить мне осенью.
      Я ей не поверил. Я не верю обещаниям женщин, зависимым от мужчин.
      Но Клавдия позвонила. Даже по телефону она меня возбудила. Я виртуально чувствовал ее левый глаз уставившийся мне в пах. Голос ее звучал бодро и деловито.
      – Нам надо увидеться, – сказала она. – Бери все, что у тебя есть о голых поэтах и приходи завтра к служебному входу, это со стороны
      Фольксгартена, я закажу тебе пропуск. Надо уточнить детали. Но на самом деле все уже согласовано. Мероприятие запланировано на ноябрь.
      – А мы успеем? Ведь надо же придумать программу и найти нужных людей.
      – Мы решили пригласить поэтов из Лондона. Из тех, кто был в прошлом году на твоем фестивале. И обязательно голого психиатра! Ты говорил, что там был голый психиатр доктор Карл Йенсен, который читал лекцию о любви.
      – Да, но он сейчас живет в Новой Зеландии, он получил там кафедру в Оклендском университете!
      – Голый психиатр нам обязательно необходим! Это очень важная фишка! Ты должен с ним немедленно связаться! Если не будет голого психиатра, то тогда пресса напишет, что у нас были одни сумасшедшие и маргиналы. Присутствие же голого психиатра докажет очевидную серьезность акции!
      – Конечно, конечно, я могу его пригласить. Но кто оплатит дорогу?
      Ты знаешь, сколько стоит билет до Новой Зеландии???
      – Это не твои проблемы! Нас спонсируют австрийские авиалинии. Мы можем приглашать всех, кого нам надо. Мы будем платить гонорары! Это же Бургтеатр! Ты что, не понимаешь, что такое – Бургтеатр, Владимир?
      Ты тоже получишь гонорар за свою работу. Надо начинать.
      – Отлично, я сделаю все, что от меня зависит.
      – Немедленно звони психиатру!
      – А если он не согласится?
      – Тогда я тебя убью!
      – Ладно, увидим…

      Штраус-Вагнер. Встреча на Зюдбанхофе.
 
      – Будилов приезжает в воскресенье, – прокаркала мне по телефону
      Карин Франк.
      – Супер!
      – Ты можешь встретить его на Зюдбанхофе?
      – А ты?
      – Я не могу.
      – Почему?
      – Потому что я буду готовить обед. Как хорошая хозяйка. Я ведь хочу, чтобы он взял меня в жены!
      – А ты уверена, что это будет вкусно? Я ведь знаю, как ему готовит Мира. Какой суп-харчо она умеет варить! Она ведь осетинка. А что приготовишь ты?
      – Я сделаю бульон из кубика, зеленый салат с уксусом и нарежу вареную колбасу – настоящий домашний обед! Он ведь с дороги. Два дня в поезде, ты представляешь?
      – Отлично! Надеюсь, он будет приятно удивлен.
      – Так ты его встретишь?
      – Естественно, но только если ты накормишь обедом и меня. Хочу попробовать твою кухню.
      – Почему я должна всех кормить? Съешь на вокзале жареную сосиску!
      У меня остался всего один бульонный кубик. Это для Будилова!
      – Ладно, я приведу его и так. Пускай весь обед достанется только ему. Он ведь действительно с дороги и будет хотеть есть.
 
      После звонка Карин я вдруг почувствовал, что в ближайшее время события начнут разворачиваться как пружина, с неудержимой силой и быстротой. Все то, что не успело еще произойти в уходящем тысячелетии, произойдет именно здесь и теперь – в эти оставшиеся до
      Миллениума несколько месяцев 1999 года.
      А мой телефон трещит от бабских звонков – в "Фальтере" опубликовано объявление о фото-проекте. Мне звонят тетки, которые хотят посниматься голыми. Иногда звонят проститутки, предлагают свои услуги за деньги. От их услуг я сразу отказываюсь, поскольку у меня есть теперь возможность получить все то же бесплатно. Весь вопрос в том – где их фотографировать?! У меня дома это было бы немыслимо. И не только из-за того, что у меня мало места, а больше из-за того, что будут потом ходить, если понравится, и не дадут жить спокойно.
      Нет, для подобных дел нужна нейтральная территория. Мне срочно необходима мастерская. Поэтому я записываю их телефоны или прошу перезвонить через пару недель, а сам начинаю спешно искать себе какое-нибудь ателье. Конечно же, это сверхнепрофессионально. Пока я найду помещение, они уже расхотят, эти венские сучки, которым, как и всем прочим бабам, свойственно желание – сегодня им хочется, сегодня у них чешется, и порочные фантазии туманят мозги, а завтра уже ни хуя!
      По-австрийски это называется "гайль", течка, но не в смысле месячных, а в смысле гормональном. "Гайль" – это когда невыносимо хочется. Когда ты чувствуешь, что женщина хочет, к ней можно подойти и просто спросить – "фройляйн фик-фик?" (так принято в Вене).
      И если она действительно хочет "фик-фик", то есть ебаться, то тогда она с тобою пойдет. Если же нет, то тогда она может дать тебе пощечину или послать к "тойфелю", то есть к черту или еще куда-нибудь подальше. Но на хуй она тебя никогда не пошлет, поскольку такое выражение в немецком языке отсутствует!
      Скотина Шмаликс лишил меня места в мастерской в Академии
      Художеств на Шиллерплац. После того, как в прошлом году ушел на пенсию Фриденсрайх Хундертвассер, этого тупого мудака взяли профессором на его место. И он стразу же набрал кучу новых студентов, постаравшись избавиться от старых, доставшихся ему в наследство от его именитого предшественника. Так, придя в очередной раз в ателье, я обнаружил, что на моем месте малюет теперь пухленькая румынка Лора. Поговорив с ней буквально несколько минут, я обнаружил, что она "гайль". По-моему, это было все, на что она только была способна.
      Разумеется, я стал, как умел, углублять ее способности, чтобы хоть как-то утешиться. Однако это занятие мне скоро наскучило ввиду моей очевидной полигамной ориентации, а еще потому, что мне начал названивать ее папа из румынского города Тимишуары – столицы немецкоязычной области Зибенбюргена. Папа неплохо болтал по-немецки и он недвусмысленно намекал, что мне было бы неплохо навестить их семью на Вайнахтен (Рождество), чтобы познакомиться ближе.
      Я вежливо отказался. На другой день мне отказала Лора. Она не хотела, чтобы я ебал ее просто так. Чтобы меня уколоть, она потрахалась с моим соседом, шведом по фамилии Хакансон. Я плюнул на все и окончательно забил на Академию. После семи лет упорной учебы.
      Так я остался без места и без диплома.
 
      В то тихое воскресное утро, когда Будилов еще пилил на поезде в
      Вену по безрадостным просторам южной промышленной Польши, исписанной графиттями с названиями западных панк-групп типа – "KISS" и
      "Rammstein", мне позвонила какая-то женщина и предложила зайти к ней в гости. Время мне позволяло. Она жила на Нойбаугассе, имея ателье в том же доме. Она тоже была фотографом. Она предлагала пообщаться в качестве фотографов в связи с моим проектом. Я принял ее приглашение из любопытства и через какое-то время уже сидел у нее в студии.
      Как женщина она была не в моем вкусе. Ей было уже под сорок. Но две ее дочери, фотографии которых висели по стенам, мне сразу понравились. Они были примерно в возрасте Лолиты и выглядели привлекательно.
      – Почему вы не фотографируете их голыми? – спросил я.
      – Мне не удобно это им предложить. Надо, чтобы это сделал кто-то другой. Нужен взгляд со стороны. Это самое главное.
      – Вы имеете ввиду меня? Что ж, я могу сделать такой общий портрет
      – вы все вместе голые. Можно купить много разных цветов и создать красивую инсталляцию.
      – А как вас зовут? Я имею ввиду фамилию, – спросила она.
      – Яременко-Толстой, – промямлил я, полагая, что она может закомплексовать на имени. – А вас?
      – А меня Штраус-Вагнер!
      Я осекся, решив, что она шутит. Она сказала, что работает фотографом в Фолькстеатре. Этому я тоже не поверил.
      Я поспешно простился, сославшись на то, что мне надо спешить на вокзал, и выскочил в тишину воскресного города. До прибытия поезда оставался час, поэтому я решил прогуляться до Зюдбанхофа пешком.
      Проходя мимо Фолькстеатра, я внимательно осмотрел афиши. На всех фотографиях сцен из спектаклей и на портретах актеров внизу стоял копирайт – Џ Strau?-Wagner…
 
      Будилов из варшавского вагона не вышел. Он из него выпал. Вместе с Будиловым из вагона вывалились его картины, которые он с собою привез.
      – А где Карин? – спросил он, опасливо озираясь по сторонам.
      – Она ждет тебя дома.
      – Это далеко? – поинтересовался Будилов.
      – На Терезианумгассе – минут за десять дойдем.
      Будилов привез с собою гармонь, на которой играл летом в
      Норвегии, чтобы заработать денег.
      – Буду играть на Марияхильферштрассе, – заявил он. – Там можно играть?
      – Наверное, можно.
      – У меня еще есть полбутылки водки, хочешь глоток?
      – Давай!
      Пока я пил из бутылки, Будилов прилег на асфальт.
      – Ты что, собираешься здесь спать?
      – Устал с дороги. Хочется полежать.
      – Вставай, полежишь у Карин.
      Я с трудом взвалил пьяного Будилова на плечи и, матерясь, поволок его по венским улицам вдоль Бельведера вместе с картинами и гармонью навстречу его новой судьбе.

      Непредвиденные трудности. Юра выдает себя за психиатра.
 
      К подготовке предстоящего мероприятия я подошел с лихорадочным энтузиазмом. Прежде всего, я пообещал Клавдии все, что она от меня хотела. Кучу перформансов, кучу голых поэтов и поэтесс, слайд-шоу, видео-показы, прочее. И, разумеется, голого лондонского психиатра
      Карла Йенсена…
      Конечно, у меня был подсознательный страх, что Йенсен может не согласиться, но я его в себе сознательно подавил. Мой страх имел под собой основания. Год назад, когда мы делали фестиваль в лондонском
      Ай-Си-Эй, Карл Йенсен был ведущим британским специалистом по наркотикам, но у него еще не было теплого профессорского места в
      Новой Зеландии, в сказочной далекой стране, где много солнца, девушек и диких обезьян.
      В итоге сбылись самые худшие ожидания – Йенсен лететь в Вену отказывался. Мне нужно было сообщить об этом Клавдии. Я чувствовал, что это ее убьет, поскольку она уже пообещала Йенсена своему руководству. Им всем хотелось увидеть голого психиатра. Мы делили шкурку неубитого кролика, которого я пообещал вытащить из рукава.
      Я был в отчаянии. В данной игре я определенным образом блефовал.
      Мой блеф не удался. Но я был не виноват. Во всем был виноват
      Гадаски. Это он подорвал устои лондонского клуба голых поэтов. Он женился и лег на дно. Он ничего не делал. Это он не смог уговорить
      Йенсена, поскольку это был его контакт. А, может быть, он Йенсену и не звонил.
      Все дело в том, что Йенсен был бывшим бой-френдом Габи – нынешней благоверной супруги Гадаски. Это она его тогда нам сосватала. Но затем мерзавец Гадаски нагло отшил Йенсена и женился на Габи. Тут я мог понять Йенсена. Ведь люди в своем поведении по-прежнему руководствуются элементарными убеждениями дикаря: если ты украл чужую жену – это благо, а если у тебя украли жену – это зло.
      Проклятье! От ярости я был готов даже сам себя укусить! Как все в этой жизни ужасно запутано! И это все накануне генерального уточнения деталей, встречи с техническим персоналом, ди-джеями и дамой из пресс-офиса! Что я им скажу? Где я возьму им психиатра?
      Может быть, надо позвонить в психбольницу Штайнхоф? Попросить их об экстренной помощи? Меня, скорее всего, могут понять неправильно.
      После бессонной ночи и бесплодных раздумий я пошел прогуляться, оказавшись вскорости, неожиданно для себя, перед рестораном "Кент".
      Мысль позавтракать пришла сама по себе. Я толкнул дверь, прошел через смрадную кухню, сеть коридоров, зал и оказался в уже знакомом мне внутреннем дворике. Там, у фонтана, уплетал кусок свежего турецкого хлеба Юра.
      – Привет! – окликнул его я.
      – А, это ты, Владимир, – обрадовался он. – Присаживайся сюда.
      Я подсел к фонтану.
      – Что нового? – вежливо поинтересовался Юра.
      – Приехал художник Будилов. Привез кучу картин. Если хочешь, можешь что-то купить. Он продает их недорого.
      – Я не покупаю картин, – резко оборвал меня Юра. – И вообще я сейчас ничего не покупаю. Я не играю в карты уже несколько месяцев.
      Оформил себе социальное пособие. Его мне хватает лишь на еду и оплату квартиры.
      – Понятно, – протянул я. – Но тогда ты просто можешь с ним познакомиться.
      – Просто познакомиться я с ним, конечно, могу, – без особого энтузиазма кивнул он. – Но с большим интересом я бы познакомился с какой-нибудь бабой…
      – Я бы познакомил тебя с Клавой из Бургтеатра, у нее охуительно возбудительные глаза. Она косая, но вполне ебабельная…
      – Хорошее слово. Я никогда его не слышал! Это что ли от "бабы" -
      "ебабельная", "неебабельная"? Супер! Сам придумал?
      – Наверное. А вообще, тебе надо поехать в Россию, пообщаться с народом, пополнить свой словарный запас.
      – Денег нет. Разве что попросить у мамы? Но она не даст. На
      Россию не даст. Здесь при посольстве есть клуб "Родина", созданный специально для эмигрантов еще при Советском Союзе и явно с подачи
      КГБ. У его председательницы сын поехал в Москву. Мечтал всю жизнь поехать. И его там убили. Просто так, на улице. Пырнули ножом и все.
      Нет, в Россию ехать опасно… Лучше познакомь меня с косоглазой!
      – Боюсь, не смогу.
      – Почему?
      – Не те отношения.
      – А в чем дело?
      – Ты понимаешь, я готовлю ночь голых поэтов в казино на
      Шварценбергплац. Пригласил массу достойных литераторов. А она хочет еще голого психиатра! У нас в Лондоне был голый психиатр. Так получилось. Был, а теперь нет. А ей подавай психиатра…
      – Голый психиатр – это хорошо!
      – А кто говорит, что плохо? Но его нет. Был, а теперь нет!
      – И что ты собираешься делать?
      – Не знаю.
      – Хочешь, я попробую сыграть психиатра?
      – А ты сумеешь?
      – Попробую.
      – Супер!
      – Можешь меня ей представить. Только не как лондонского, а как венского. Я скажу, что работаю в Штайнхофе.
      – А вдруг она не поверит?
      – А что ей останется еще? Подумай сам – если нет настоящего психиатра, значит – нужен фальшивый. Значит нужно, чтобы психиатра кто-то сыграл. Психиатра сыграю я. А заодно и проверю, насколько она ебабельная. А?
      – Юра, ты вернул меня к жизни! Я перед тобой в неоплатном долгу.
      Как я могу тебя отблагодарить?
      – Ну-ну, не стоит благодарностей! Все в порядке. Со мной расплатится Клавдия. Из волосатого кошелька, – Юра сладострастно лизнул чайную ложечку. – Когда ты меня ей представишь?
      – Сейчас!
      – Что значит сейчас?
      – Сразу же после завтрака.
      – Отлично.
      Мы расплатились с турками за нашу скромную трапезу и побрели к станции метро У-6 "Йозефштетерштрассе".
 
      В помещении казино на Шварценбергплац сцены как таковой не было.
      Игровое пространство располагалось в центре огромного прямоугольного зала. Стулья для зрителей были расставлены в несколько рядов по периметру. Пол был щедро засыпан осенними листьями. Посередине стояла старая железная кровать без матраса.
      – Это все уберут, – сказала Клавдия. – Здесь пока по вечерам играют спектакль.
      – Значит, ничего этого здесь не будет?
      – Ничего.
      – А где будут сидеть ди-джеи?
      – Вот там справа на возвышении. Там поставят пульт.
      Два безличных ублюдка, одетых в спортивном стиле поколения
      Эм-Ти-Ви, в вязаных шакочках-пидорках на коротко стриженных безмозглых бошках, недовольно шныряли по углам. Это были "Крудор и
      Дорфмайстер" – якобы известные немецкие ди-джеи, которых я на самом деле не знал. Однако Клавдия сказала, будто бы они очень крутые.
      Самые крутые ди-джеи в Германии и Австрии! Они должны будут ставить диски после наших перформансов. Партии продолжится до утра. С
      "Крудором и Дорфмайстером" крутился невысокий обсос по имени Мики – их продюсер.
      – Мы думаем, что денег слишком мало, – нагло заявил Мики. – Если вы не увеличите нам гонорар вдвое, мы с вами не работаем!
      – Пусть пригласят вместо нас ди-джея Бо-Бо! – злобно выкрикнул один из ублюдков, гаденько захихикав.
      – Я был однажды на вечеринке ди-джея Бо-Бо, мне понравилось, – наивно сказал я, сразу же пожалев о сказанном.
      – Нас здесь оскорбляют! – истерически заорал ублюдок в шапке-пидорке, закатывая рукав своего черного бодлона по локоть.
      Его жест я воспринял как призыв к драке и сразу же встал в боксерскую позу, чтобы ебануть ему в грызло, в случае, если он на меня нападет. Но на мне тут же повис их низкорослый продюсер Мики.
      – Ты что, охуел? Разве он тебе что-то делал? – завопил он.
      Ублюдок в свою очередь впился зубами себе в запястье, пытаясь с диким воем перегрызть свои исколотые в тухляк вены наркота.
      – Нас здесь обижают, – задыхаясь от истерики, повторял он. – За такие деньги пусть приглашают ди-джея Бо-Бо!
      Мики оставил меня и бросился к нему.
      Я даже испугался, что он может отгрызть себе руку. Вся эта сцена выглядела довольно жутко. Но крови не было.
      – Ладно, я поговорю с директором, – сдалась Клавдия.
      Урод вынул изо рта обслюнявленную руку и радостно улыбнулся.
      – Когда вы дадите нам окончательный ответ? – деловито спросил
      Мики, словно бы ни в чем ни бывало.
      – Надеюсь, уже завтра.
      – Хорошо, – все трое быстро ретировались.
      – А это кто? – спросила Клавдия, устремляя один глаз на меня, а другой на Юрины брюки в области паха.
      – Это – венский психиатр, – выпалил я, закрывая глаза. – Карл
      Йенсен приехать не сможет! Поэтому я нашел ему замену…

      Знакомство с родителями. Прогулка по Пердхольдсдорфу.
 
      К обеду, который готовила Карин, Будилов даже не прикоснулся. Он находился в той стадии алкоголизма, когда алкоголь заменяет все другие потребности. Закусывать он прекратил уже несколько лет назад, поскольку еда лишь понижала градус, не принося никакого удовлетворения.
      Все вместе мы допили оставшуюся водку. Карин достала свою левую грудь. Из нее действительно капало молоко. Она сунула ее Будилову в рот, чтобы он ее пососал. Я вынул фотоаппарат и сделал несколько снимков. Однако дальше дело не двинулось. Карин засобиралась к родителям в Пердхольдсдорф.
      По видимому, подобно Леночке Целлофановой, она тоже решила не заниматься со своим избранником сексом до свадьбы или, по крайней мере, до знакомства с родителями. Она показала ему, как включается газ, великодушно разрешила спать в своей постели, оставила ключ и уехала.
      Знакомство с родителями было назначено на следующую пятницу.
      Целых пять дней Будилов мог отдыхать и заниматься своими делами. Дел же было у него немного. После того, как весь алкоголь, найденный в квартире у Карин, был выпит, Будилов купил на вокзале на все оставшиеся деньги еще. Мы пили до утра, затем, взяв гармонь и шапку, пошли на Марияхильферштрассе. Там я его и оставил, орущим на всю улицу русские песни.
 
      На знакомство с родителями был приглашен и я. Наверное лишь потому, чтобы доставить Будилова на место. Как и он, я никогда не бывал в Пердхольдсдорфе, но мне объяснили, как нам туда доехать. Это оказалось совсем несложно – на электричке от Зюдбанхова без пересадок немногим больше двадцати минут.
      В пятницу Будилов не пил. Он взял себя в руки, понимая всю серьезность предстоящей встречи, а может и потому, что минувшим вечером его оштрафовали в метро, забрав все заработанное за день.
      Причем он даже никуда не ехал. Он сидел и пел в одном из переходов на Карлсплаце, когда к нему подошли контролеры и потребовали билет.
      Оказывается, он играл по другую сторону турникета. Билета у него не было, поэтому они отняли все имевшиеся у него деньги. Это было типично для Вены. Контролеров здесь набирают из гопников, возможно из-за того, что никакой нормальный человек на подобную работу не согласится.
      – Конечно, – рассуждал в электричке Будилов, – в Вене алкоголь качественней, чем в России. Недавно купил я в Питере водку, понюхал
      – ну, ацетон ацетоном! Пить не стал, отнес обратно в магазин.
      Поменял на другую бутылку. Тоже отрава оказалась. Если разведусь с
      Миррой и женюсь на Карин, смогу здесь вообще на вино перейти. В вине витамины и всякие полезные минералы, не то, что в водке! В водке спирт и вода. Буду пить вина. В России нормальных вин никогда не будет. Водочная мафия не разрешит. Водку производить легко и дешево.
      То, что там как вино продают, молдавское или грузинское, это не вино, а тот же спирт, только с краской и с сахаром.
      – Смотри сам! Карин – человек тяжелый. Она ведь сумасшедшая совсем, долго ли выдержишь?
      – А что мне остается? Лишь бы Мире с Полинкой деньги какие-то хоть изредка посылать, чтоб они там с голода не загнулись. Сам же я как-нибудь перетерплю, привыкну. Карин, хоть на лицо и страшная, но все таки баба, пизда у нее есть. Напьюсь – выебу! Ты думаешь у меня с женой супер секс? Да ничего подобного! Кавказские женщины зажаты и консервативны, никакого кайфа. Ты уж мне на слово поверь!
      Карин и ее папа встретили нас на станции. Мы залезли в машину и поехали в направлении зеленых холмов на голубом горизонте.
      Папа Карин был весьма успешным архитектором в финансовом плане.
      Он не был так знаменит, как Хайдольф, но зато и не так беден. Его не разоряли конкуренты, его дом никто не продавал за долги, одним словом, у него все было в порядке.
      Его вилла в живописном венском пригороде, построенная им самим по его собственному проекту, оказалась весьма уютной и удобной. В саду под невысоким навесом располагалась скульптурная мастерская Карин.
      Там на земле валялись полуотесанные камни и испещренные резьбой бревна. Но ничего интересного среди них не было. Карин все еще искала себя. Ее безумие должно было найти себе достойный выход.
      Однако пока не находило.
      – Мне нужна тема, – гундела нам в уши она. – Подскажите мне тему, и я переверну мир!
      – Карин, ты меня заебала, – возмутился Будилов. – Ведь я хорошо помню, как два с половиной года назад, когда мы были в Вене с
      Гольцаном и его женой Иркой, он тебе все уже подсказал! Признайся, разве не так?
      – Да, он сказал мне, чтобы я делала срущих людей.
      – Так почему ж ты их не делала? Ты просрала целых два с половиной года! Это же твоя тема! Ведь у тебя в мозгах сплошное говно! Так дай же ему выплеснуться в творчество! Прояви себя должным образом!
      – Нет, Будилов, ты не прав! Я налепила из глины кучу срущих фигурок и раскрасила их гуашью. Они стоят у меня в комнате, мы их посмотрим позже…
      – Лучше бы ты лепила их из говна! Ну, кому нужны фигурки из глины?! Их у тебя не купит ни один австрийский музей!
      На глазах у Карин выступили слезы.
      – Учись мыслить широко! – беспощадно добивал ее трезвый Будилов.
      – Сделай им срущего Моцарта! Причем огромного! В несколько метров вышиной! Из камня или из дерева! Вот это будет настоящая вещь! Пусть они установят его в Зальцбурге на главной площади! Или хотя бы во время какого-нибудь музыкального фестиваля у входа в оперу! В современном искусстве нужны знаковые работы! Жопа Моцарта сразу станет твоим художественным лицом!
      Глаза Карин мечтательно заблестели.
      – Приятного аппетита, – сказал я, намекая на то, что было бы неплохо перейти к застолью. Всю минувшую ночь до самого утра я ебал
      Бланку и мне уже давно страшно хотелось жрать.
      Мама Карин уже накрыла на стол в огромной светлой гостиной с видом на виноградники. Папа принес из подвала несколько красивых бутылок с местным педхольдсдорфским вином и предложил Будилову открыть на выбор любую.
      – Что он хочет? – переспросил у меня Будилов.
      – Он спрашивает, какое вино открыть. Выбери любую бутылку.
      – Пусть открывает все, – тоном, не терпящим возражений, приказал мой русский друг. – Переведи!
      – Он хочет попробовать все, – сказал я.
      – Ладно, – покладисто согласился папа. – Тогда, может быть, начнем аперитива?
      – Несите все, что у вас есть, – предложил я.
      Мама налила суп.
      Папа налил кампари.
      Будилов заметно оживился и вступил в беседу с родителями.
      Переводила Карин. Я налег на еду. Съел несколько тарелок супа, салат, кнедлики и невыносимо захотел спать. После ебли мне надо было бы отоспаться, но я не успел это сделать. Внимание мое рассеялось, я украдкой зевнул. Они все о чем-то пиздели и были увлечены беседой. Я чувствовал себя, как не пришей к пизде рукав. Я пытался найти повод куда-нибудь тихо слинять. Не найдя повода, я почесал живот и вышел из-за стола, словно бы по нужде.
      – Туалет на втором этаже, – вежливо бросил мне папа.
      – Спасибо, – поблагодарил его я, быстро выскальзывая в коридор.
      Глаза мои закрывались. На втором этаже я толкнул дверь первой же попавшейся мне на пути комнаты и прямо в одежде завалился на стоявшую там кровать. Свежий воздух и хороший обед сделали свою работу – я вырубился как труп.
      Снились мне сначала какие-то сумбурные кошмары, затем довольно красивый содержательный сон о слове, которое было в начале. Я словно бы куда-то летел через тьму к свету, скользя вдоль блестящей поверхности вод, и вдруг я услышал слово. Слово было весьма странным. Это было всего два звука – "о", переходящий в звенящий
      "м", резонирующий от водной поверхности эхом. Мне никто ничего не говорил, но я точно знал, что это именно то слово.
      Меня разбудила Карин.
      – Ах, вот ты где! Вставай скорей! Будилов уже выжрал весь алкоголь, который был в доме, и требует, чтобы папа сходил одолжиться к соседу.
      – Так и пусть сходит!
      – У нас это не принято!
      – Тогда пусть поедет в винную лавку или в кабак! При чем тут я?
      Дай мне поспать! Я смотрю такой интересный сон! Оставь меня в покое!
      – Я не дам тебе спать на кровати моего умершего брата!
      – Что?! – в ужасе завопил я, вскакивая с кровати.
      – Это комната моего умершего брата! Зачем ты сюда зашел?
      – Случайно, мне захотелось спать.
      – Уходи отсюда! – глаза Карин налились нечеловеческой злостью.
      Мне стало жутко.
      – А от чего умер твой брат?
      – Во-о-он! – по-волчьи завыла Карин, и я действительно бросился вон, боясь, что она вдруг превратится в оборотня или в ведьму.
      Наверное, это была какая-то страшная семейная тайна. Я даже не знал, что у Карин был брат, и что он умер. Я только однажды встретил ее сестру. Сестра была совершенно нормальной на вид девушкой, работавшей на ОРФ – австрийском государственном телевидении.
      Познакомиться с сестрой ближе у меня не получилось, поскольку она была при мужчине, который очень ревниво на меня посмотрел.
      Спустившись в гостиную, я нашел там Будилова, довольно допивающего остатки кампари под неодобрительные взоры мамы и папы.
      На столе стояли остатки обеда и выпитые бутылки вина. Будилов что-то рассказывал по-русски, поясняя сказанное жестами. Я прислушался. Он убеждал их в несомненной значимости скульптуры срущего Моцарта, которую непременно должна сделать Карин.
      – У вас что, закончился весь алкоголь? – спросил я.
      – Нет, – жестко сказал папа. – Алкоголь у нас еще есть. Полный подвал. Причем очень хороший алкоголь. Только я не хочу, чтобы его пил этот урод! Ему же все равно, что пить! Пожалуйста, уведите его из нашего дома! И пусть он завтра же уезжает из Австрии!
      – Позвольте, но у него ведь виза до 20 ноября! Он вообще только приехал! Ему надо играть на улице, чтобы заработать денег! Зачем вы его пригласили?
      – Мы не ожидали, что он такой подонок! Со слов Карин мы думали, что он известный художник. Мы против того, чтобы Карин вышла за него замуж!
      – Ладно, Будилов, нас выгоняют, – перевел я. – Пойдем на станцию!
      Да хватит пить! Я же тебя не довезу…
      Я вытащил Будилова из-за стола, и мы вышли из дома на улицу. На веранде соседнего дома сидели люди. Будилов радостно помахал им рукой.
      "Потому, потому что мы пилоты" – заорал он одну из песен своего уличного репертуара.
      "Небо наш, небо наш любимый дом" – подхватили мы уже вместе.
      Над Пердхольдсдорфом медленно сгущались сумерки, лучи садящегося солнца золотили покрашенный коричневой краской купол старой деревенской церкви.
      "Первым делом, первым делом самолеты"…
      Нам вдруг стало легко и весело.
      "Ну а девушки?"
      "А девушки потом!"

      Бланка – словацкая блядь. Школа Рудольфа Штайнера.
 
      Самое блядское место в Вене – это, конечно же, Гюртель, на котором расположены главные городские бордели и секс-шопы. В этих местах приличным девушкам неприлично даже прогуливаться, потому что их запросто могут принять за неприличных и поинтересоваться, сколько они хотят за оральный, за анальный, за классический секс или же за простенький хэнд-рилив – ни к чему не обязывающее сдрачивание ручкой.
      По Гюртелю шастают подозрительные типы – маньяки и извращенцы.
      Это – гиблое вонючее место с непрерывным потоком машин круглые сутки. Гюртель всегда вызывает грязные ассоциации. Но, кроме борделей, на Гюртеле есть и жилые дома. В одном из этих домов и жила
      Бланка. Было ли это случайным совпадением или неизбежной закономерностью, но Бланка была ужасающей блядью! Она была блядью врожденной, блядью до мозга костей, до кончиков пальцев, до последней капли крови. И Бланка жила в квартире с другими блядями.
      Все они были как бы студентки и не имели ничего общего с тем, что происходило на улице.
      Они учились в педологическом институте Рудольфа Штайнера – немецкого теософа и философа начала двадцатого века, создателя оригинальной педологической школы. Педология Рудольфа Штайнера отличалась от обычной педагогики многим (педология и педагогика на самом деле совершенно разные вещи, хотя и происходят от одного и того же греческого корня). Рудольф Штайнер придумал неавторитарную систему воспитания детей. Сеть частных школ Рудольфа Штайнера до сих пор широко распространена в Австрии и в соседних с ней странах.
      Суть теософского образования заключается в тесном контакте воспитанника и педала. Педал должен следить за тем, чтобы ребенок развивался в нужном направлении. Если ребенок не хотел учить математику, уроки математики ему заменяли уроками литературы. Если он не хотел учить и литературу, тогда уроки литературы ему заменяли уроками ручного труда. Если же он не хотел заниматься ручным трудом, он мог пойти погулять в школьном саду или почитать книгу.
      Понятно, что желающих учиться в школах Рудольфа Штайнера всегда предостаточно. Но в школах Рудольфа Штайнера часто не хватает педологического персонала. Чтобы воспитать ученика, надо сначала воспитать педала! И это понятно…
      Педологический институт Рудольфа Штайнера в Вене ковал кадры из бедных девушек преимущественно Восточной Европы, прибывающих в
      Австрию не для того, чтобы зарабатывать собственным телом, а исключительно затем, чтобы отдать это тело замуж, то есть в одни единственные руки. Однако пока им удавалось найти эти единственные руки, им, как правило, приходилось походить по многим. Причем совершенно бескорыстно и безвозмездно. Ведь они не были проститутками. Они были просто блядями. Они были студентками.
      Педологический институт Рудольфа Штайнера в Вене платил бедным девушкам стипендии и селил их в принадлежавшие институту квартиры.
      Квартира, в которой жила Бланка, была знаменитой. В ней можно было получить все те же удовольствия, что и в соседних борделях, но только без денег. Это была альтернативная структура на прагматичном криминальном Гюртеле – безграничное торжество любви и секса на земле, маленький рай площадью в двести квадратных метров на последнем этаже старинного венского дома.
      Комнаты в квартире на Гюртеле я никогда не считал. Их было много
      – толи пять, толи шесть. И была еще одна общая кухня. Комната Бланки выходила окнами на Гюртель, и из-за шума в ней было невозможно спать. Однако, даже вопреки шуму, в ней можно было ебаться. Кровати у Бланки не было, у нее был гамак, висевший почти посередине помещения. В процессе ебли одеяла и простыни обычно быстро сбивались в сторону, веревки больно впивались в тело, а сперма, льющаяся через край из ее переполненной пизды, звонко капала на пол.
      Я не любил Бланку, и я ни разу не спрашивал, любила ли меня она.
      Мы просто механически трахались с ней в тот период моей половой жизни, подстегиваемые гормонами и отсутствием более достойных сексуальных партнеров.
      С Бланкой я познакомился через Ольгу – русскую певичку из
      Петербурга, жившую в том же апартаменте, когда железнодорожный псих
      Орнет Новотный, пригласил меня расписать его четыре старых железнодорожных вагона, купленных им по дешевке где-то в Венгрии.
      Для стоянки вагонов он арендовал тупик на станции Штрасхоф под Веной и периодически в них ночевал.
      Это было весной. Америкосы бомбили Белград. Пользуясь удобным случаем, мы устроили антивоенную акцию. Я срочно написал абсурдную пьесу под названием "Бронепоезд МОСКВА-БЕЛГРАД", разыграть которую следовало на крыше одного из вагонов. Мне нужны были две девушки.
      Одна одетая, а другая – голая. Одетая девушка должна была сидеть за столом и печатать на машинке, изредка выкрикивая отдельные реплики.
      Голая девушка должна была читать напечатанный текст, который я, тоже голый, диктовал девушке одетой.
      Пьесу я писал накануне ночью, поэтому не успел подобрать девушек на роли. Все пришлось организовывать на месте. С одетой девушкой особых проблем не оказалось. Нужно было найти только голую. Никто не соглашался. На электричках из города прибывала все новая и новая публика. Гейгер читал из окна вагона отрывки из своего русского романа "Улица Марата", Орнет варил фасолевый суп по-сербски. Мы ждали прибытия Ольги, которая обещала спеть русские вокзальные песни.
      С Ольгой приехала Бланка. Мы познакомились. Я дал почитать ей текст, а затем быстро раздел в полуразрушенном купе. Сказал, что так надо. Мы залезли на крышу вагона по ржавой металлической лестнице.
      На крыше нас уже ждала одетая девушка с пишущей машинкой по имени
      Инна. Она восседала за колченогим столиком и что-то печатала. Внизу на нас, затаив дыхание, смотрела толпа венских артизанов и анархистов. У меня на мгновение закружилась голова, и я чуть было не ебнулся вниз. Пьеса прошла с головокружительным успехом. Ольга спела русские песни и уехала вместе с Бланкой в Вену. Я остался тусовать до вечера. Пили вино. Затем заночевали на даче Магдалены и Лукаса – парочки художников, дача которых находилась неподалеку. С утра снова пили.
      Вернувшись в Вену, я позвонил Ольге. К телефону подошла Бланка. Я пригласил ее вечером в кино. Мы пошли на какой-то альтернативный французский фильм в "Вотив-кино". С трудом дождались конца. Перешли дорогу к Вотив-кирхе, где в жидком кустарнике прилегающего парка, даже не ложась на траву, вдохновенно положили начало нашим дальнейшим половым отношениям.
      Вернувшись из России, я снова позвонил Бланке. Продолжение не заставило себя ждать. Поебаться она была готова всегда. Только говорить с ней мне было не о чем. Из вежливости я расспрашивал ее о
      Рудольфе Штайнере и его учении, хотя оно меня и не интересовало.
      "Ну, как прошел твой день?" – без особого любопытства спрашивал я ее, прежде чем задрать ей юбку. – "Надеюсь, ты вела себя хорошо?"
      Она что-то рассказывала. Я не слушал, а если и слушал, то не запоминал. Обратил внимание лишь на то, что у них почти каждый день бывают какие-то особые теософские танцы. Специальная придумка
      Рудольфа Штайнера. Различные движения изображают различные буквы, которые слагаются в слова и стихи. Они как раз готовят большое выступление в Югендстиль-театре, расположенном на территории венской психбольницы Штайнхоф.
      Югендстиль-театр построил известный австрийский архитектор эпохи модерна Отто Вагнер. Он построил и саму психбольницу. На территории психбольницы он построил еще церковь из белого мрамора, увитую кованными растительными узорами и украшенную внутри яркой сверкающей мозайкой.
      Венская психбольница Штайнхоф – это доступное место для всех.
      Туда можно заходить в любое время. Там можно гулять, посещать концерты и богослужения, общаться с психами. Разумеется, только с покладистым контингентом. К буйным там не пускают.
      Бланка дала мне несколько приглашений на предстоящее представление, и я подумал, что туда стоит таки сходить.
      Югендстиль-театр – прекраснейший по интерьерам театр. Кроме того, мне захотелось взглянуть на танцующих девушек-блядей, студенток педологического института.
      До последнего времени я знавал только насельниц квартиры на
      Гюртеле, международный состав которых время от времени менялся. В настоящий момент это были – словачка Бланка, русская Ольга, датчанка
      Элизабет, полька Моника и маленькая похотливая болгарка Танечка.
      Вполне достойный мужского внимания бабский цветник, рассадник разврата! Но мне, тем не менее, непременно хотелось расширить свой половой кругозор и проверить, нет ли там еще чего-нибудь полюбопытней…

      Приданое Карин. Отвальная вечеринка на Терезианумгассе.
 
      Пока, распевая русские песни, мы брели с Будиловым по направлению к станции, нас обогнала машина, очень похожая на автомобиль папы
      Карин. Я мог даже поклясться, что внутри сидел сам папа, а рядом с ним – сама Карин. Но машина проехала мимо, даже не снизив скорость.
      Это выглядело странно.
      – По-моему, это были они, – сказал я.
      – По-моему, тоже, – согласно кивнул Будилов.
      – Почему же они не остановились?
      – Не знаю, – он выдержал паузу. – Загадка.
      – Все как в каком-нибудь фильме…
      – Ты что, имеешь в виду Тарковского?
      – Наверно. Даже, скорее всего. Первые ассоциации, конечно, с ним.
      Когда долго и вяло нагнетается какая-то непонятная херня…
      – А развязки нет даже в голове режиссера…
      – И еще немного скрытого ужаса.
      – Не понял?
      – Комната мертвого брата.
      – Какая комната?
      – У них, там, на втором этаже. Я в ней случайно заснул.
      – Да ты что? – коротко стриженые волосы на голове Будилова встали дыбом.
      – Ужас нечеловеческий…
      – Смотри! – Будилов показал рукой на строения у железной дороги.
      – Что они там делают?
      – Похоже, они поджидают нас.
      – Странно.
      – Вероятно, хотят отобрать ключ от квартиры.
      – Но там же мои картины и вещи!
      – Посмотрим.
      Карин с папой ждали нас у машины, припаркованной перед платформой для электричек.
      – Вот, – сказал папа, вынимая несколько тысячешиллинговых купюр.
      – Здесь пять тысяч шиллингов. Только что из банкомата. Пусть берет и уезжает обратно! Пообещай мне, Владимир, что завтра утром ты посадишь его на поезд!
      – Это приданое, – осклабилась Карин. – Но не безвозмездно. Я возьму себе одну из его картин.
      Я перевел. Будилов вздохнул, аккуратно пересчитал деньги и неторопливо запихнул купюры во внутренний карман пиджака.
      – Только завтра у нас есть еще одно дело, которое нельзя отложить. Я посажу его на поезд послезавтра.
      – Хорошо, – согласился папа.
      – Пять тысяч шиллингов – это сколько на баксы? – поинтересовался
      Будилов.
      – Примерно четыреста долларов, – сказал я.
      – Хорошо, – сказал Будилов.
      – Только не забудь отдать мне картину, – заволновалась Карин.
      – Не переживай, я их обратно не повезу, оставлю в Вене, – успокоил ее Будилов. – Сможешь выбрать ту, которая больше понравится.
      – Ты оставишь картины в Вене? Но только не в моей квартире. В моей квартире ничего не оставляй!
      – Ладно…
      – Картины останутся у меня, – сказал я.
      – Ключ оставь на столе, а дверь захлопни.
      – Не переживай.
      – Счастливого пути!
      – Я теперь не знаю, когда я приеду в Австрию в следующий раз, но я хочу, чтобы ты к тому времени сделала срущего Моцарта, – задумчиво произнес Будилов, пристально глядя Карин в глаза.
      При слове "Моцарт" папа Карин испуганно поежился и вздрогнул.
      – Мы поедем, – сказал он.
      – Всего доброго!
      – Надеюсь, вы поймете меня правильно.
      – Нет проблем.
      Они залезли в машину и укатили.
      – Надо купить алкоголя, – констатировал Будилов.
      – Тебе крупно повезло, – оставляя без комментариев его реплику, заметил я. – В том, что ты получил приданое, но без Карин.
      – Попомни мои слова, – отмахнулся Будилов. – Она когда-нибудь все же сделает срущего Моцарта и сразу станет ужасно знаменитой!
 
      Я соврал, сказав папе Карин, что у нас еще имеется некое дело.
      Никакого дела у нас не было. Просто я хотел оттянуть время, чтобы проводить Будилова без спешки и суеты.
      – Давай устроим отвальную, – предложил Будилов. – Деньги есть, купим вина и пригласим баб.
      – Да, я могу позвать Бланку и попросить, чтобы она привела с собой кого-нибудь для тебя. У них в квартире полно девок. А еще я хотел познакомить тебя с Юрой. Он – бывший шахматист, переквалифицировавшийся в карточного шулера.
      – Конечно, зови всех, кого хочешь! Гулять, так гулять! Главное, чтобы на дорогу хоть что-нибудь осталось…
 
      Юра пришел раньше всех прочих гостей и вдруг неожиданно заинтересовался картинами, вывешенными нами для украшения вечеринки на безличные белые стены каринской квартиры, по дизайну сильно смахивающей на больничный бокс. Квартира неожиданно ожила и заиграла. Он расхаживал от картины к картине, пристально разглядывая каждую и что-то насвистывая себе под нос.
      – Неплохие работы, – похвалил Юра.
      – Покупай, – сказал Будилов.
      – Сейчас нет денег…
      Юра уселся в кресло и понуро уставился в стакан.
      – Как дела с Клавкой?
      – Мне кажется, она не поверила, что я психиатр.
      – Проклятье! Только этого и не доставало! Ты в этом уверен?
      – Мы пошли с ней в кафе на Ринге, но она вела себя осторожно, задала какие-то вопросы и, сославшись на дела, уебала. Но оставила свой домашний телефон.
      – Вау! У меня ее домашнего нет! Ты ей уже позвонил?
      – Да, хотел пригласить в кабак. Отказалась…
      – Вероятно, заподозрила твои низменные цели! Нужно было назначать деловую встречу для уточнения темы лекции или пригласить ее на индивидуальную репетицию! Это твоя ошибка.
      – Ты думаешь, мне так хочется играть в психиатра?
      – Но ты же сам предложил мне свои услуги!
      – А теперь передумал. Все.
      – Что же мне теперь делать?
      – Не знаю, но я не буду.
      Я понял, что убеждать его бесполезно. Бланка почему-то запаздывала. Мы пили дешевое красное вино из допплеров – австрийских двухлитровых бутылок. Разговор не клеился. Я посмотрел на часы, было уже восемь. После восьми вечера в подъезде запирали дверь, а значит, мне придется спускаться вниз с ключом, чтобы открыть девкам, когда они, наконец, появятся.
      Снизу раздался звонок. Я схватил ключ и вскочил в лифт. Бланка пришла одна.
      – А где же девки? – недовольно пробурчал я.
      – Я не успела никого найти. Не хватило времени. Для таких случаев нужно договариваться заранее, а не вот так – с бухты барахты на следующий день.
      – Значит, мы будем ебать тебя втроем, – подытожил я спор, закрывая за нами дверь лифта.
      В лифте я нетерпеливо вынул свой подрагивающий от развратного предвкушения хуй и дал ей его в руки. Она пугливо заправила его мне обратно в штаны и поправила на себе юбку.
      Бланка по-русски не говорила, но, будучи словачкой, кое-что понимала, при этом не вмешиваясь в общую беседу. Она залезла ко мне на колени и взяла предложенный ей стакан.
      – Мне нравится картина с осами, – неожиданно признался Юра.
      – Тогда покупай, – оживился Будилов. – Отдам задешево!
      – Я могу дать за нее только то, что у меня есть с собой, – Юра пошарил по карманам и выгреб на стол все свои деньги. Пересчитал. -
      Здесь всего 273 шиллинга. Это около двадцати долларов, даже чуть побольше. Идет?
      – Идет, – Будилов сгреб деньги. – Все равно уезжать. Завтра.
      Деньги есть деньги.
      Юра обрадовано подошел к стене и решительно снял картину.
      – Ты куда? – удивился я.
      – Уже ухожу!
      – Почему так резко?
      – А вдруг он передумает?
      – Будилов не передумает. Никогда.
      – Все равно.
      – Но кто будет ебать Бланку?
      – Я не участвую в совместных оргиях, – категорически отрезал он.
      Картина с осами была довольно большой – около метра в длину и шестидесяти сантиметров в ширину. Юра держал ее раскорякой – в длину, поспешно ретируясь из комнаты. В лифт он не влез, и поперся по лестнице. Мне пришлось спуститься с ним вниз, чтобы отпереть ему дверь.
      Когда я вернулся наверх, Будилов уже приставал к Бланке.

      Ночь перед депортацией в Россию. Профессор Кодера.
 
      Вдвоем мы быстро раздели Бланку и благополучно переместились на кровать в спальню. Мне было совсем не жалко поделиться девушкой с другом. Тем более что меня уже мучила совесть по поводу его предстоящей депортации в Россию, ответственность за которую лежала на мне.
      Не долго думая, я запихал Бланке в рот свой хуй, знаками предлагая Будилову пристроиться сзади. Но он почему-то медлил.
      – В чем дело? – спросил я. – Почему ты не хочешь ее напялить?
      – Я за безопасный секс, – провозгласил Будилов и отправился на поиск гондона.
      Пока он рылся в большой комнате в своем большом рюкзаке, я переменил позу и, когда он, наконец, объявился снова, я пердолил ее уже в миссионерской позе, задрав ей ноги за голову.
      – Настоящий норвежский гондон! – объявил Будилов, демонстрируя нам маленький блестящий пакетик. – Там их раздают бесплатно!
      Разорвав упаковку зубами, он вытащил скатанный в колечко розовый презерватив и накатал его себе на залупу. Бланка истерически засмеялась.
      – Твое место занято, – сказал я. – Теперь жди, пока я не кончу…
      Будилов покорно прислонился к настенному коврику и стал наблюдать, как мы ебемся.
      – Давай сделаем американский сэндвич, – предложил я. – Я посажу ее на себя сверху, а ты – засунешь ей сзади в жопу!
      – Нет, – закричала Бланка. – Нет, жопа – нет!
      – Почему ты не хочешь в жопу? – спросил я.
      – Нет, жопа, нет! – упрямо повторила Бланка.
      – Ладно, я подожду, – сказал Будилов.
      – Смотри, сейчас я нажму на газ и добавлю скорость!
      Профессиональным движением я резко надавил Бланке на низ живота, а затем раздвинул жопу. Неожиданно для себя она громко перднула. В спальне густо запахло сортиром.
      – Газ есть! – завопил я. – А теперь скорость! Первая, вторая, третья, четвертая! Формула 1! Лидирует финский гонщик Мика Хаккинен!
      Его преследует немец Михаэль Шумахер! У него на хвосте висит молодой многообещающий колумбиец Хуан-Пабло Монтойя – победитель гран-при в
      Италии! Феррари Микки Хаккинена под вопли поклонников и поклонниц приближается к финишу! Вот он, долгожданный конец! Ура! Крики восторга и брызги шампанского!
      Потеряв контроль над собой, Бланка орала, широко выпучив глаза и впившись ногтями в скомканное одеяло. Фонтан спермы, выпущенный из моей кожаной бутылки ей на лицо, в действительности напоминал пену благородного напитка.
      – Высший пилотаж, – сказал я, заваливаясь набок. – Где моя шоколадная медаль победителя?
      Бланка вскочила и убежала мыться. Одетый только в гондон, голый
      Будилов по-прежнему сидел в углу постели, прижавшись спиной к настенному коврику.
      – Ничего, она сейчас вернется и даст тебе.
      Бланка вернулась, но Будилову не дала. Драйв был потерян. Надо было поспать, чтобы не опоздать на утренний поезд. Мы обнялись и уснули все втроем на узкой девичьей постели Карин, оскверненной генитальными выделениями.
      Будилов уснул, не снимая гондона, очевидно в надежде втихаря засадить Бланке ночью.
      Утром хуй у него распух и стал похож на разваренную сардельку. Мы быстро собрались.
      – А как картины? – спросил он.
      – Я заберу их потом, – ответил я. – Может быть, мне вообще стоило бы сделать себе дубликат ключа, чтобы устраивать тут оргии, когда здесь нет Карин, а затем все убирать, словно ничего не было.
      Квартира будет жить своей собственной жизнью и Карин ничего не узнает!
      – Думаю, она почует запах, – предположил Будилов.
      – Глупости, – ответил я. – Ничего она не почувствует!
      – Почувствует!
      – Не почувствует!
      – Почувствует!
      – Не почувствует!
      Споря, мы дошли до вокзала.
      – Мне очень жаль, но поезда на Варшаву сегодня не будет, – сказал нам в окошке билетный кассир. – В Польше бастуют железнодорожники.
      – А завтра?
      – На счет завтра не знаю.
      – Шайзэ, – сказал я. – Что же нам делать?
      – К Карин я не вернусь, – заявил Будилов.
      – Значит, пока поживешь у меня.
      – Мне вообще не хочется уезжать! Зачем мне уезжать? Виза еще не кончилась. Поиграю на улицах, заработаю денег!
      – Завтра у нас в квартире будет маленькая вечеринка, – сказала
      Бланка, – Ольга собирается жарить блины. Приходите вдвоем. Там будут еще девушки.
      – Ладно, придем, – кивнул я. – А куда нам пойти сейчас?
      В нерешительности мы мялись в просторном холле Зюдбанхофа, не зная, куда двинуться в этот ранний час. Загнанные обстоятельствами в тупик, мы нервничали каждый по-своему. Внутреннее напряжение давало себя знать
      – Пойдемте пить пиво! – сказал Будилов.
      Эта простая, до боли гениальная фраза принесла всем нам неожиданное облегчение, причем настолько сильное, как если бы это пиво было бы уже выпито.
      Мы вышли с вокзала и, спустившись узкими улочками в четвертый бецирк, купили себе по бутылке пива в супермаркете "Билла". На лавочке у фонтана на Моцартрлац, украшенного играющим на скрипке каменным маэстро, мы наслаждались последним осенним теплом бабьего лета. Фонтан не работал, застоявшаяся вода воняла болотом. Будилов сбегал опять в магазин и принес нам еще по бутылке.
      – Я же ей сказал – "сделай срущего Моцарта"! И родителям ее сказал то же самое! Сто раз повторил! Вот увидишь, когда-нибудь она сама к этому же придет! Через год, через три, через пять лет, но непременно придет! Ты понимаешь, все равно, когда… Ведь это ее путь! Путь к славе! Земное ее предназначение, задуманное Всевышним!
      Они это не видят, а я вижу… Они слепые, а я – зрячий! Алкоголь открывает мне глаза на истину!
      Будилова понесло. Его монолог навязчиво вяз в ушах. Раздражал.
      Мне же было глубоко насрать на будущее Карин и на ее небесное предназначение. Что же касается Бланки, то она Карин вообще не знала и даже не понимала своего маленького нечаянного счастья в связи с этим…
      – Пойдем в Академию, – предложил я.
      – Но у тебя там теперь ведь нет места, – возразил Будилов.
      – Да, места нет, но есть фото-студия! По понедельникам у нас практикум по фотографии. Профессор Кодера на последней лекции сетовал на то, что никто не ходит на индивидуальные занятия.
      Студенты ленивые. А там вообще-то супер! Пойдемте, я вас поснимаю!
      Там вся аппаратура есть, только пленку по пути купим. Обрадуем старичка Кодеру! Он – симпатичный дед! Тридцать лет подвизался оператором в Голливуде! На старости лет вернулся в родную Австрию и стал профессором. Такие лекции читает! Такие приколы рассказывает!
      Ой! Только к нему мало кто ходит! Фотография в Академии – свободный предмет, а народ-то ленивый – скучающие дети буржуазии, которые даже не знают, чего им хотеть, ненужные люди, нравственные и физические уродцы, такие, как, например, Карин. Я ведь у него – любимейший ученик, хотя тоже редко когда бываю. Пойдемте же скорей, развеселим деда!
      Уже через несколько минут мы были на Шиллерплац. Бедный профессор
      Кодера обрадовался до слез. Он все нам показал и рассказал, как всем пользоваться. Однако ассистировать отказался.
      – Мастер не может ассистировать мастеру, – благодушно усмехнулся он в седую прокуренную бороду, отправляясь в убогий студенческий буфет пить кофе. – Работайте, работайте, работайте! Это – главная формула успеха! Разве не так? А?

      Фото-сессия. "В тени наук" или "Я вас не понимаю, господин профессор!"
 
      Как только мы оказались в фото-студии, Будилов сразу же стал раздеваться, плотоядно глядя на Бланку. Когда он снял трусы, его хуй торчал, словно школьная указка. Да и сам он был похож на свой возбужденный хуй – бритый наголо, жилистый, изогнутый в дугу.
      Бланка, слегка краснея, принялась расстегивать джинсы, не отрывая взгляда от Будилова-хуя.
      – Я понимаю, что вам хочется начать работу с ебли, но я предлагаю начать работу с работы, – строго сказал я, расстегивая кобуру фотоаппарата. – Вот замечательный фон, я имею ввиду доску, она, как нельзя кстати, исписана какими-то формулами!
      Я взглянул на доску внимательней.
      – Что же это за формулы? Ага – "Blendeautomatik, manuelle
      Einstellungen", это профессор Кодера объяснял студентам, как высчитывать диафрагму в зависимости от выдержки, как снимать в ручном режиме и как регулировать автоматический. Время выдержки завесит от величины диафрагмы. Избитые истины, азы фотографии!
      Пока я произносил свою тираду, Бланка разделась и в нерешительности переминалась с ноги на ногу рядом с Будиловым, ожидая моих указаний.
      – Предлагаю назвать сессию "В тени наук или – я вас не понимаю, господин профессор", поскольку мы затронем проблему отношений учитель-ученик и ученик-учитель, вернее ученица-учитель и учительница-ученик. Это очень серьезный аспект человеческих отношений, поскольку сплошь и рядом ученицам хочется порахаться с учителями, а учителям с ученицами, но социальные рамки редко дают возможность для реализации подобных желаний. Я, например, когда учился в школе, мечтал засадить учительнице математики, а когда стал преподавать в университете, часто не против выебать какую-нибудь смазливую студентку.
      – Так ты так до сих пор еще ни одну и не выебал? – искренне удивился Будилов.
      – К своему стыду, нет, что-то меня останавливает.
      – Тебе надо над собой поработать!
      – Знаю, но это не так просто…
      – Думаю, что каждая ученица не отказалась бы пососать хуй любимого учителя!
      – Ладно, бери вон ту большую линейку и отправляйся к доске, а ты,
      Бланка, садись на этот куб, вот так, свешивай ноги. Сейчас я выставлю свет. Как говорит профессор Кодера – свет это самая важная составляющая фотографии. Так, держи линейку параллельно хую! Хорошо!
      Теперь с другой стороны. Теперь пусть Бланка станет к доске с линейкой, а ты садись на куб. Отлично. Еще один кадр…
 
      Вернув ключ Кодере, мы распрощались с Бланкой, которой надо было идти на репетицию теософского танца, и поехали ко мне обедать.
      – Я могу сварить тебе pasta al dento, – предложил я.
      – А что это значит? – насторожился Будилов.
      – Это спагетти, только слегка недоваренные, как это делают в
      Италии, так, чтобы они чуть-чуть хрустели на зубах.
      – Боюсь, мой желудок с этим не справится!
      – Справится, справится, это вкусно.
      Будилов оказался прав, после обеда ему стало хуйово, он лежал у меня на диване и громко стонал, когда позвонила Карин. Я сделал ему знак, чтоб он заткнулся.
      – Будилов уехал? – спросила она.
      – Да, – соврал я, – уехал и просил его простить, если что не так.
      – А почему ты не забрал картины?
      – Я не успел. Мне надо было провожать Будилова, а затем сразу же бежать в академию на практикум по фотографии. Но я заберу их в ближайшие дни.
      – Хорошо, и не забудь отдать ключ. Кстати, а где большая картина с осами?
      – Какая картина?
      – С осами. На красном фоне.
      – Будилов ее продал.
      – Кому?
      – Юре!
      – Какому Юре?
      – Ну, помнишь, когда мы были на русском фильме, там познакомились с Юрой, а потом еще пили пиво в кафе?
      – Этому ужасному человеку?
      – Именно ему.
      – Так эту же картину купил мой папа!
      – Неужели?!
      – Да, помнишь, когда он давал Будилову деньги на дорогу домой, я сказала, что это не просто так, а что я возьму себе за это картину!
      – Конечно же, помню. Да, ты сказала, что возьмешь себе картину, но не сказала, какую картину ты хочешь себе взять!
      – Я хотела взять именно эту картину!
      – Но Будилов же этого не знал, поэтому он продал ее еще раз. Юре.
      Выбери себе другую. Даже две, он не будет иметь ничего против.
      – Мне нужна именно эта картина! Другая картина мне не нужна!
      Забери ее у Юры немедленно!
      – Как я заберу картину у Юры, если он ее купил?
      – Сколько он заплатил? Я отдам ему деньги.
      – Он отдал все, что у него было с собой.
      – Так значит – Юра был у меня в квартире?
      – Да, а что?
      – Между прочим, моя постель подозрительно пахнет, что вы на ней делали?
      – Ничего не делали. На ней спал Будилов. Может быть, у него были поллюции?
      – Сколько Юра дал за картину?
      – Какое это имеет значение?
      – Скажи мне – сколько.
      – Кажется, 273 шиллинга…
      – Что? Так мало? За такую картину?
      – Но у него больше с собой не было, и Будилов согласился.
      – Хорошо, я отдам ему 273 шиллинга, а он отдаст мне картину.
      – Я думаю, картину он не отдаст.
      – Дай мне его телефон, я сама с ним поговорю.
      – Карин, я не могу дать тебе телефон Юры, он мне этого не простит.
      – Дай мне его телефон!
      – Карин, давай я сначала с ним поговорю, спрошу, отдаст ли он картину.
      – Пусть только попробует не отдать! Если она ему так нравится, тогда пусть дает за нее Будилову пять тысяч, как мой папа, то есть, пусть дает мне пять тысяч минус 273 шиллинга. И тогда картина его.
      Или пусть лучше отдает картину и получает обратно свои 273 шиллинга.
      – Ладно, я попробую с ним поговорить.
      – Сразу же позвони мне.
      – У него нет мобильного телефона. Может быть, он сейчас не дома.
      Я попробую, но ничего не обещаю…
      Измотанный тяжелыми объяснениями с Карин, я опустился на диван рядом с переваривающим в муках спагетти Будиловым.
      – Пиздец! Что же делать?
      – Может быть, мне надо нарисовать такую же картину для Юры, а эту он пусть отдаст Карин!
      – Гениально! Сейчас я с ним договорюсь.
      Но не успел я набрать Юрин номер, как мне позвонила Клавдия. Тон ее голоса не предвещал ничего хорошего.
      – Владимир, ты обещал мне психиатра!
      – А как же Юра? – осторожно спросил я.
      – Твой Юра – сексуальный маньяк.
      – Не может быть!
      – Он звонит мне по ночам с недвусмысленными предложениями.
      – Какими?
      – Владимир, оставим это… С Юрой я разберусь сама! Ты обещал мне психиатра. Из Лондона.
      – Да, но я не ожидал, что он не сможет приехать. Зато приедут голые поэты!
      – Насрать мне на голых поэтов! Мне нужен голый психиатр! Ты понимаешь, что это для меня значит? От этого зависит моя карьера!
      Мое будущее! Достань мне голого психиатра, настоящего, из Лондона!
      – Клавдия, успокойся, прошу тебя! Я сегодня же позвоню доктору
      Стефану Приебе (Stefan Priebe) – директору отделения психиатрии West
      Ham Memorial Hospital-я. Он мой друг! Сам он скорее всего не согласится, но может кого-нибудь посоветовать. Он – отвязный чувак, немец из Берлина, но уже давно живет в Англии. Мы делали у него на вилле слайд-шоу о голой поэзии для его гостей-докторов. Он был у нас на фестивале голых поэтов. Еще он предлагал мне вести у него в клинике курс фото-терапии – фотографировать голыми депрессивных маньяков, чтобы привить им любовь к жизни…
      – Хватит, Владимир, мне надоело твое вранье!
      – Клавдия, но это же не вранье, это правда…
      – Если до начала следующей недели ты не найдешь мне голого психиатра, мы снимаем твою программу с повестки дня! Ты все понял?
      Пока!

      Пироги с котятами. Поход на блины. Любовь с первого взбляда.
 
      – Вот такие пироги с котятами! – заявил я Будилову после телефоната с Юрой следующим утром. – Он отказывается от другой картины, хотя я уверял его, что ты нарисуешь точно такую же, даже лучше. Ну, ни в какую! "Нет" – говорит, – "картина моя". Не захотел даже обсуждать эту тему.
      – А что же делать тогда с Карин?
      – Он разрешил дать ей его номер, сказал – "пусть звонит"…
      – Во, бля! Ебаный в рот! Я представляю, что это будет!
      – Хуй с ними, пусть разбираются друг с другом сами. Главное, я с себя эту проблему спихнул. Слава Богу! Между прочим, ты не забыл, что мы сегодня приглашены на блины?
      – Во, блин! Отлично! Слушай, давай я схожу за пивом?
      – Боюсь, что ты к вечеру напьешься и будешь опять нетранспортабелен. Лучше пока потерпи…
      – Терпеть не могу, хочу выпить.
      – Лучше пойди на Мариюгильферштрассе – поиграй на гармошке!
      – Я боюсь Карин. Она же думает, что я уехал, а я на гармошке играю.
      – Карин бояться – в Вене не жить!
      – Может мне тогда в Зальцбург поехать?
      – Тогда уж едь в Мюнхен, там можно в монастыре остановиться, бесплатно. Я владыке Марку могу позвонить, чтоб он тебя принял.
      Кормят там тоже. Причем до отвала. Места красивые, парки кругом, птицы поют. Только пить там тебе не позволят, сразу выгонят.
      – Так я и не хочу пить! Хочу из запоя выйти!
      – Монастырь для этого как раз то, что нужно. Будят в четыре утра.
      Служба до восьми. Затем трапеза. Затем свободное время до пяти.
      Затем опять трапеза и служба.
      – Может действительно поехать?
      – Конечно. Отдохнешь, отъешься. Денег подзаработаешь.
      – Главное, что там нет Карин!
      – Ну, так что, позвонить архиепископу Марку?
      – Я подумаю. До завтра. А сейчас за пивом схожу.
 
      Пока Будилов бегал за пивом, мне удалось дозвониться в Лондон
      Стефану Приебе. Он был ужасно рад моему звонку. Я сразу же выложил ему суть проблемы. Доктор Приеба пришел в восторг от самой сути мероприятия и обещал решить мою проблему в ближайшие дни. "У нас работают прогрессивные современные доктора" – заявил мне он, – "я немедленно переговорю по этому поводу с доктором Рерихтом – молодым стажером из Германии, уверен, что он согласится. Доктор Рерихт очень талантлив, он хороший оратор, прекрасно выступает, и мог бы подготовить великолепную лекцию для Бургтеатра, причем на немецком языке".
      Я сразу же перезвонил косой Клавке и поспешил ее обрадовать. С вернувшимся из супермаркета Будиловым, затоваренным экспортным чешским пивом, мы тут же обмыли частичное разрешение сразу двух сложных проблем. Затем мы выпили за прекрасное солнечное осеннее утро, за жизнь, которая вновь была прекрасной, за предстоящий поход на блины и за грядущую поездку Будилова в мюнхенский монастырь.
      К вечеру Будилов уже еле ходил. Я даже подумывал оставить его дома и поехать на блины самому, но он хотел ехать со мной, ему хотелось ебаться, поскольку Бланка так ему и не дала. Сучка, она играла какие-то дешевые игры во влюбленность и верность. Она целиком нацелилась на меня и блюла некие глупые принципы, демонстрируя совершенно несвойственную ей моногамию. Это меня раздражало.
 
      После своего первого визита в Вену весной-летом 1997 года художник Будилов сильно изменился физически. На едком дешевом вине, которое он пил тогда литрами, словно воду, он заработал язву, которая весьма некстати прободелась в поезде после съеденного ведра кислых вишен, купленных им в Будапеште в качестве дорожного провианта. Уже дожирая последние вишни, он понял, что ему приходит пиздец, и потерял сознание. Его сняли с поезда в украинском городе
      Воловце-Подольском и срочно прооперировали.
      Он выжил. Запомнил лицо хирурга, склонившегося над ним перед операцией. Чей-то голос вдали – "Москаль? То нехай здыхае!". И вопрос доброго доктора – "Гроши йэ? Без грошей ризаты не буду!".
      "йэ-йэ…" – из последних сил выдавил Будилов и достал припрятанные в подошве ботика 150 баксов, которые и спасли ему жизнь.
      На животе Будилова остались глубокие шрамы, а самого его довольно сильно согнуло. Был он уже не тем толстым Вовкой Будиловым, как прежде, а жилистым глистообразным ублюдком невысокого роста с длинным, похожим на хуй шнобелем, уныло висящим на изможденном перестройкой лице. Однако же в своей неуемной ебливости оставался он прежним Будиловым-Мудиловым. Ебунцовые мысли кружили ему голову при виде почти каждой ебабельной бабы. Иногда ему нравились даже старухи, и он по пьяни начинал делать им непристойные предложения.
      Пока мы ехали в вечернем метро, он успел схватить за коленку дряхлую австрийскую бабушку к ее неописуемому ужасу и объясниться ей в любви по-русски. Я имею ввиду – на русском языке. Я переводил, но не все, переводить все у меня не повернулся бы язык. "Выходи за меня замуж, карга" – страстно говорил он, – "я тебя заебу до смерти, а потом получу твое наследство". Затем он захотел показать ей свой хуй, чтобы она смогла его потрогать и убедиться, что он у него на нее стоит. Мы вылезли из вагона на остановке "Верингерштрассе", а поезд умчал впавшую в полуобморочное состояние охуевшую австрийскую бабушку дальше навстречу новым эротическим приключениям ее угасающей жизни.
      На блинах, которые Ольга регулярно устраивала по вторникам для гостей-женихов, мы оказались единственными блядунами. С чем это было связано, я не знаю. Возможно, на нас имелись особые виды и поэтому больше никого не приглашали. Вернее виды на моего приятеля, поскольку у меня уже были шашни с Бланкой. Девки рядком сидели на кухне. Ольга жарила блины. Пили вино. Пиздели о разной ерунде. Я объяснял Будилову о чем базар, поскольку он не понимал ни слова.
      Вдруг кухонная дверь отворилась и на пороге появилась девушка огромных размеров и огромного роста. Она не была жирной, просто она была здоровой датской бабенцией по имени Элизабет лет тридцати от роду.
      При появлении Элизабет Будилов просто опезденел. А она флегматично села на стул, закинув одну обутую в тапок ногу на другую. Из-под ее недлинного платья белым дрожжевым тестом вывалились огромные гладкие ляхи без единого волоска. Размер ноги был гаргантюанский. Мы с Будиловым переглянулись. Я понял, что выбор сделан.
      Бланка, заметив наш интерес, утащила меня в ванную, где по быстрому мне отсосала, обезвредив таким образом на какое-то время мою боеголовку. Когда мы вернулись в кухню, то застали там несколько напряженную атмосферу. Маленькая болгарка Танечка нервно стучала пальчиками по столу, раздосадованная тем, что на нее не обращают внимания. Ольга по-прежнему жарила блины. Элизабет дремала на стуле.
      Будилов угрюмо молчал.
      – Ты не хочешь поприставать к девушке, – подтолкнул его я.
      – Я не знаю ни одного иностранного языка, – понуро сказал он.
      – Но в метро ты ведь хватал бабушку и без знания языка! Знаешь, знание языка в любви даже мешает. В любви имеют значения жесты, действия. Возьми поцелуй ей ручку! Или обними. Ну, что ты сидишь, как истукан? Пригласи на танец, в конце-то концов!
      – Так нет же музыки! Если бы была музыка, тогда бы пригласил…
      – Да зачем тебе музыка? Пригласить девушку на танец можно и без музыки!
      Ольга, слушая наши препирания, тихо прыснула в кулак. Элизабет равнодушно зевала.
      – Давай, а не то она уйдет спать!
      – Я читал в одной древней китайской книге, что путь к сердцу женщины лежит через большой палец ее левой ноги. Может быть, мне пососать ей палец?
      – Конечно, соси!
      Левая нога Элизабет как раз лежала на правой. Это был знак судьбы. Будилов опустился на колени и снял с ноги тапок. Элизабет зевнула и взглянула на него с удивлением. Ее большой палец походил на добрую половинку сардельки, на ногтях виднелись остатки древнего педикюра в виде облупленных кусочков фиолетового лака. Будилов лизнул палец. Элизабет насторожилась, но не издала ни звука.
      Тогда он методично облизал ей палец со всех сторон. Элизабет перестала зевать. Сложив язык подносиком, Будилов полностью взял палец в рот и, глядя девушке прямо в глаза снизу вверх, словно верный пес, принялся его посасывать. Лицо Элизабет заметно порозовело. Будилов продолжал сосать. Элизабет закрыла глаза. Рот ее приоткрылся, дыхание стало частым и вскоре перешло в слабые стоны, по белым ляхам побежали легкие судороги. Элизабет вскрикнула.
      Мы молча наблюдали приближение оргазма. Наконец Будилов выпустил палец изо рта и снова надел ей на ногу тапок. Элизабет открыла глаза, обвела кухню и ее обитателей диким взором, оттолкнула
      Будилова и выбежала вон.
      – Беги же за ней и трахай, трахай! – подсказал я ему.
      Будилов бросился за Элизабет. Через минуту он понуро вернулся назад.
      – Что случилось?
      – Я зашел к ней в комнату, а она меня вытолкнула.
      – Зайди еще!
      – Может не надо?
      – Надо!
      Будилов неуверенно вышел за дверь. Где-то в глубине квартиры раздался грохот. Затем на пороге кухни появилась взбешенная датчанка, держа за шкирку своего незадачливого ухажера. Она была выше его на две головы и в три раза больше в обьеме. Это выглядело комично. Я рассмеялся.
      – Забери своего друга! Я не позволяю ему заходить в мою комнату!
      – Элизабет, извини, это была шутка! – попытался успокоить ее я.
      – Если он еще раз ко мне сунется, я вышвырну его из окна!
      Отвесив Будилову увесистую оплеуху, словно провинившемуся школьнику, Элизабет скрылась.
      – Спасибо за блины! – сказал я. – Мы пойдем…
      – А она мне понравилась, – грустно сказал мне на лестнице Будилов.
      – Да, это был настоящий перформанс! – подбодрил его я.

      Отъезд Будилова в Мюнхен. Серые будни. Затишье перед бурей.
 
      – Бросаю пить, ухожу в монастырь! – решительно заявил Будилов, проснувшись следующим утром.
      – Так что, позвонить владыке Марку?
      – Все, пиздарики! В Вене мне больше делать нечего! Звони владыке
      – поеду искупать грехи постом и молитвами!
      – Владыка благословил! – сказал я, кладя трубку, и нарисовал подробный план, как лучше дойти от мюнхенской станции "Шпайзинг" до святой обители, записал адрес и телефон.
      – Нельзя полагаться на китайскую мудрость, – разочарованно процедил сквозь зубы Будилов, обнимая меня на перроне западного вокзала.
      – Не переживай! Зачем тебе нужна эта баба? Представляешь, что бы было, если бы она в тебя втрескалась?! Ведь китайская мудрость еще говорит – прежде чем куда-то войти, подумай, как оттуда выйти!
      – В реальной жизни все эти мудрости не работают.
      – Ты сегодня какой-то грустный!
      – Трезвому везде грустно…
      – А пьяному везде весело?
      – Совершенно верно.
 
      Когда Будилов уехал, я вздохнул с облегчением. Теперь можно было заняться повседневными делами. Уже начался семестр, и я три дня в неделю вынужден был преподавать студентам-международникам экономику
      России, а также русскую деловую и коммерческую корреспонденцию студентам-менеджерам. Задача была не трудной и даже могла бы быть совершенно в кайф, если бы не профессор Вагнер – бессовестный мерзавец, которому я был подчинен.
      Вагнеру были подчинены все преподаватели иностранных языков социально-экономического факультета, хотя сам он был специалистом по высшей математике, преподававшим маркетинг. Вагнер меня ненавидел и пытался ко мне всячески доебаться. Когда распределяли кабинеты в новом институтском корпусе, он выделил мне самую маленькую по площади.
      Когда я купил из своего бюджета на писчебумажные принадлежности цветные конверты, он разразился целой серией докладных записок в отдел кадров университета о нецелевом использовании бюджетных средств профессором Яременко-Толстым. Он потребовал от меня объяснительную записку по данному поводу.
      Он пригласил профессора Пердидевского, бывшего резидента КГБ в
      Австрии, попросившего затем после крушения СССР политическое убежище, опасаясь, что его будут преследовать демократы, с которым он вместе халтурил в экономическом профтехучилище провинциального
      Шайзенштата, чтобы хер Пердичевский меня проэвалюировал – то есть дал оценку моей работе. Подобная процедура предусмотрена университетским кодексом.
      Пердичевский пришел ко мне на занятия в непроницаемых солнцезащитных очках и попытался вставлять свои идиотские замечания и строить студентов, за что и был послан одной неравнодушной ко мне югославкой "в пичку матери", что по-нашему означает в пизду.
      С вокзала я решил прямиком отправиться к себе в офис, чтобы навести там порядок в бумагах. День клонился к концу. Занятия в учебном корпусе отшумели. В преподавательском крыле я увидел удаляющуюся по коридору увесистую жопу профессора Фицсаймонса – толстого смешного ирландца, преподающего Business English.
      – Фиц! Фиц! – закричал я ему вслед. Но Фицсаймонс меня не слышал.
      Его жопа скрылась за поворотом, я ускорил шаги. Когда я повернул за угол, Фицсаймонса уже не было. "Куда же он делся?" – подумал я. -
      "Растворился в воздухе? Или куда-то зашел?" Рядом был кабинет
      Вагнера, а чуть подальше мужской туалет. Одно из двух – либо он зашел к Вагнеру, либо в туалет. Заглядывать к Вагнеру мне не хотелось, тем паче я был неуверен, что Фицсаймонс действительно там.
      Поэтому я зашел в туалет, что было весьма кстати, так как мне уже давно хотелось поссать. Пустив струю в писсуар, я услышал из сральной кабинки характерное кряхтение. Сомнений не оставалось, это тужился Фиц! Мне стало смешно, и я громко принялся имитировать звуки, потешаясь над бедным ирланцем. Это продолжалось несколько минут.
      Наконец дверца раскрылась. Передо мной стоял Вагнер. Его лицо было красным и покрылось обильной испариной. Страшная вонь ударила мне в нос. Я отшатнулся. Первая интуитивная мысль, посетившая мою голову, была – ударить ублюдка ногой по яйцам. Возможность, представившаяся мне, казалась идеальной. Свидетелей не было. Я спокойно мог бы его беспрепятственно отхуячить и сунуть головой в унитаз. Но я сдержался.
      Вместо этого я протянул ему руку и сказал:
      – Здравствуйте, господин завинститутом!
      И тут же отдернул руку назад. Рука Вагнера была измазана в говне.
      Очевидно, он неловко подтерся. Взглянув на свою руку, Вагнер бросился к рукомойнику. Я, в свою очередь, вон из туалета.
      В коридоре я столкнулся с Фицсаймонсом.
      – А, Владимир! – заорал он. – Почему ты ко мне не заходишь? Я хотел обсудить с тобой график осенней переэкзаменовки. Чтобы не случилось так, как в прошлом году, когда мы назначили наши консультации на одно и то же время.
      – Не переживай, Фиц! – успокоил его я. – Ставь свою консультацию на любое время. В этом угоду я никого не оставил на осень!
      – Владимир, ты сошел сума! Чем ты думал? За повторный экзамен ты бы срубил дополнительную капусту!
      – К черту! – сказал я. – Дополнительную капусту пусть рубят другие. Моя совесть мне гораздо дороже. Я больше не буду заваливать студентов из-за этой дополнительной капусты! Никогда!
      – Владимир, профессор Вагнер не одобрит твоей политики! – ткнул в меня своим толстеньким пальцем Фиц.
      – Да насрать мне на твоего Вагнера!
      – Смотри, как бы Вагнер не насрал на тебя!
      Оттолкнув Фицсаймонса, я вскочил в свой кабинет и вошел в
      Интернет. В моем ящике уже лежало письмо от доктора Рерихта из
      Лондона. Он выражал свое согласие для участия в перформансе и просил позвонить ему вечером, чтобы согласовать тезисы его доклада. Стефан сдержал слово, я был ему бесконечно признателен.
 
      С доктором Рерихтом я достиг по телефону полного консенсуса.
      Молодой психиатр просто рвался в бой, желая показать себя во всей своей красе австрийским девицам. Я обещал ему массу интересных контактов и кучу поклонниц. Договорились о теме лекции. Все складывалось как нельзя удачно. Я расписал ему прелести Клавки и уверил, что она будет несказанно рада его приезду в Вену, и, возможно, даже по-женски отблагодарит.
      Вечер я решил провести дома, почитать книжки, подумать.
      Часов около девяти позвонила Бланка.
      – Приходите в гости, мы вас ждем!
      – Кого ждете? Кто мы?
      – Ждем тебя и твоего друга. Мы – это я и Элизабет.
      – Ха-ха! – раздраженно сказал я. – Не смешно!
      – Нет, правда, Элизабет хочет, чтобы он пришел. Я дам ей сейчас трубку.
      – Привет, Владимир, – сказала Элизабет. – Бери своего друга и приходи к нам.
      – Но он уехал! Он сегодня уехал! Ты же его вчера оттолкнула!
      – Как уехал? Куда? В Россию?
      – Нет, в Мюнхен.
      – А он еще вернется?
      – Да, его вещи остались здесь.
      – Когда?
      – Не знаю.
      – Как только он вернется, позвони мне, я хочу его видеть.
      – Хорошо, позвоню. А-а, ты не шутишь?
      – Нет, это очень серьезно.
      – Ладно, дай мне еще Бланку!
      – Але, до нее что, только дошло?
      – Похоже, что да.
      – Я хуею с этих блядей!
      – А когда ты приедешь в гости ко мне?
      – Предлагаю подождать Будилова! Беру тайм-аут!

      Свиноматка. Диана Выдра. Овчаров-Венский.
 
      Литературно-художественная жизнь в Вене никогда не была спокойной и безоблачной, не давая шанса до конца расслабиться и вздохнуть полной грудью. Из-под глыб культуры зачастую на сцену богемных тусовок лезли страшные монстры, требуя для себя возможности сыграть свои чудовищные фантасмагорические роли.
      И они эту возможность, как правило, получали, поскольку с ними никто не боролся, ведь они сами могли побороть кого угодно. Как, например, небезызвестная Таня Свиноматка.
      Жуткие, холодящие душу слухи о ее появлении стали расползаться по городу еще весной 1999-го года, но судьба меня с ней какое-то время не сталкивала. Господь хранил меня, но недолго. Таня Свиноматка обладала колоссальным увесистым торсом и неуемным животным любопытством. Она охотилась за русскими, причем за русскими знаменитостями. Я автоматически попадал в круг ее жертв. Но мне это было неведомо. Я безмятежно ходил по выставкам, тусовал, пил вино, в то время, когда ко мне неотвратимо подбирался пиздец.
      – Привет, – сказал я, завидев на каком-то вернисаже Леночку
      Целлофанову.
      И в тот же момент огромная туша приперла меня к стене, мои ребра хрустнули, дыхание перехватило. Я попробовал пошевелить конечностями, но не смог.
      – Вы русский? – смачно дохнуло мне в фейс отрыжкой недавно съеденной дешевой колбасы заплывшее жиром свиное рыло. – Вы чем занимаетесь?
      – Это Таня, – объяснила мне подоспевшая Гейгерша. – Она всегда хочет все о всех сразу узнать.
      – Тусуюсь я, – дрожащим голосом промямлил я.
      – А я – бывшая балерина. Из Львова.
      – Оно и видно, – сказал я. – Кстати, я почему-то никогда ничего не слышал о львовском балете.
      – У нас там есть детская балетная школа. Я ее успешно закончила.
      Мечтала выступать в Большом театре. Стать примой.
      – Понятно, Большой театр для больших людей!
      – Вот именно. Но жизнь распорядилась иначе…
      – Боже мой, какой ужас!
      – Я вышла замуж по Интернету и оказалась здесь.
      – Я вам сочувствую.
      – Так чем же вы все-таки занимаетесь? Вы откуда? Работаете? На какие средства живете? С кем общаетесь? Сколько вам лет? Женаты?
      Дети есть? Сколько?
      Прижатый к стене огромными нечеловеческими сиськами, я не мог уклониться от навязчивых вопросов, уйти от неприятных ответов.
      – Таня, вон там кто-то еще говорит по-русски, – дала ей наводку
      Леночка.
      – Где? – жадно хрюкнула Свиноматка и устремилась на новую жертву.
      – Лена, я вижу, ты нашла себе в Вене друзей!
      – Да, Таня теперь моя лучшая подруга!
      Свиноматка была местечковой еврейской женщиной из Жмеринки и оказалась весьма смешным персонажем. Со временем я даже ее где-то в душе полюбил. Ее, словно цепную собаку, можно было травить на людей.
      Ее австрийский муж от нее скрывался. У нее был ебарь-грузин, с которым я так и не познакомился, поскольку каждый раз, когда мы заходили к нему в его квартиру на Вэбгассе, он отсутствовал. Таня жаловалась, что он часто не является ночевать, и подозревала его в изменах, хотя, как мне кажется, причина его отсутствия была иной. Он ее явно боялся.
      Она открывала квартиру своим ключом, мы пили его вино и ели его продукты. Затем у него поселилась Леночка. Когда она поссорилась с
      Гейгером. В итоге грузин совсем перестал появляться дома.
      Свиноматка страдала, она было по-своему несчастной из-за того, что от нее все убегали как от чумы, никто не желал с ней общаться.
      Она не понимала, что в этом она виновата сама. Она была чем-то похожа на Карин Франк, такая же припезденная, на всю голову ебнутая.
      Я же никогда не чурался ебанатиков. Как художник я люблю собирать персонажей, за ними наблюдать, с ними коммуницировать.
      Свиноматка просила меня ввести ее в круги эмигрантов. Я согласился, хорошо понимая, что такую заслугу надо присвоить себе, что если ее не введу я, то ее не введет никто, и тогда этот живой перформанс может увянуть, свернуться, ретироваться в квартиру грузина-ебаря, в угрюмом одиночестве пожирая там дешевую колбасу.
      В Вене было достаточно персонажей, достойных подобного знакомства, таких же ебанутых и одиноких. Поэтому я решил познакомить Свиноматку с Выдрой.
      Диана Выдра жила одна в большой четырехкомнатной квартире с верандой в ебенях на окраине Вены. У Выдры было два автомобиля, квартира в Москве и много свободного времени, которое она не знала куда деть. Она развелась со своим мужиком – австрийцем-бизнесменом, отсудив у него уйму денег, и теперь пописывала статейки для "Нового
      Венского Журнала" и рисовала кошек. Картинками с кошечками и с котиками были увешаны все ее стены.
      Надо отдать ей должное, она была весьма хлебосольной хозяйкой, любила принимать гостей, хорошо готовила. Был у нее свой маленький комплекс, свою фамилию, доставшуюся ей от австрийского мужа, она по-русски писала через "и" как Видра, стесняясь быть выдрой. Данная транслитерация мало что меняла, ее все равно все называли Выдрой.
      Фамилия же была явно славянского происхождения и обозначала то же самое. Одним словом, я решил свести Свиноматку с Выдрой. И я оказался прав.
      Когда мы пришли в гости к Диане Выдре, у нее уже сидели другие гости – старичок Овчаров-Венский со своей молодой женой – моей студенткой Наташей. Это был прикол. С сыном Овчарова-Венского я учился в Академии Художеств. Своего папачеса Овчаров-Венский Младший люто ненавидел. За то, что тот бросил его маму, бывшую и без того моложе папика на двадцать лет, и женился еще на более молодой, которая была моложе его на сорок лет, причем на однокласснице
      Младшего Венского, в которую Венский Младший был влюблен еще с пеленок. Ебливый старикашка отбил девушку у сына, растлил и женился.
      Я много слышал об Овчарове-Венском Старшем, но еще ни разу его не встречал.
      Но начнем со студентки Наташи. Ее папа был каким-то крутым московским деловаром, вполне резонно опасавшимся за безопасность дочери в беспокойной российской столице начала 90-ых, и отправившим ее, в конце концов, в Австрию вместе со своей сестрой, взявшейся присматривать за девочкой. Но девочка выросла, и уследить за ней стало уже невозможно.
      Узнав о желании своей юной дочери выйти замуж за старичка
      Венского, ее папочка был в шоке, поскольку Венский был не только старше самого папы, но и старше папы папы – Наташиного деда. После долгих уговоров, переговоров и обильных крокодиловых слез, московский деловар наконец смирился и благословил непокорную дочь.
      Отныне ему приходилось содержать еще ее мужа. А, собственно говоря, какая ему разница? Ведь денег у него предостаточно.
      Теперь проблема денег, всю жизнь остро волновавшая Венского
      Старшего, совершенно перестала его волновать, но начала волновать
      Венского Младшего, только вступающего во взрослую жизнь. Венскому
      Младшему нужны были деньги на девочек, на выпивку, на еду. А папа ему денег не давал. Поэтому мама Венского Младшего подала в суд на своего бывшего супруга Венского Старшего, требуя, чтобы он содержал сына до окончания учебы. Об этих бесконечных судах я был наслышан.
      Моя студентка Наташа была симпатичной девушкой с соблазнительными формами. Я прекрасно понимал Венского Младшего, влюбившегося в нее на школьной скамье, а также Венского Старшего, совратившего ее на старости лет. Разборки между двумя Овчаровыми-Венскими обрастали бесконечными сплетнями, за которыми я уже потом не следил.
      Когда мы со Свиноматкой и Гейгершей пришли в гости к Выдре, у нее уже сидел Овчаров-Венский Старший со своей молодой женой, и он немедленно был подвергнут самому пристрастному допросу.
      Свиноматка не могла скрыть своего возмущения тем фактом, что старый хуй женат на молодой письке, а Венский Старший был возмущен беспардонностью ее суждений и вопросов, а Выдра была возмущена отсутствием интереса к ней, поскольку весь необузданный интерес
      Свиноматки целиком достался дедушке.
      Это была полная катавасия! Я думал, что они все передерутся между собой, но этого не случилось. Овчаров-Венский оказался неплохим дипломатом. Он сумел кое-как выкрутиться из непростой ситуации и перевел стрелки на свои картины, похвалив предварительно кошачью живопись Выдры. Он начал рисовать в 45 лет. Довольно поздно. Но при этом как раз вовремя. Просто вдруг решил стать художником. И стал.
      Он имел небольшую мастерскую-студию на Гумпендорферштрассе и предложил всем нам поехать к нему смотреть его шедевры. Все были рады предложению. Поехали к Овчарову. Картины были странными. На загрунтованных белой краской холстах были нарисованы силуэты голой
      Наташи. Это смотрелось неплохо, хотя искусства в этом немного. Но девочка откровенно балдела. Она была влюблена в своего супруга, как кошка. Так иногда бывает…

      Постом и молитвой. Путь к сердцу женщины. Уроки русского языка.
 
      В Мюнхене Будилов продержался ровно неделю. Он действительно вышел из запоя, отъелся, подзаработал денег, играя на улице.
      – Но в Вене кидают гораздо больше! Я возвращаюсь. Я так решил.
      Буду играть на Мариягильферштрассе.
      – А как же Карин?
      – Плевать. Мне надо заработать денег на зиму, чтобы потом ни о чем не думать, только читать книжки, писать картины, спать.
      – Ладно, приезжай, тебя здесь ждут.
      – Кто?
      – Догадайся сам!
      – Не знаю.
      – Вторая попытка.
      – Ивона?
      – Нет.
      – Кроме Ивоны никто меня ждать не может, а с Ивоной мы порвали еще два года назад перед моим отъездом во время первого приезда. Я ей звонил, когда жил у Карин, сказал, что я снова в Вене, предлагал встретиться, но она бросила трубку…
      – Третья попытка.
      – Неужели мне хочет дать Бланка?
      – Не угадал. Тебе хочет дать Элизабет!
      – Ты надо мной стебешься?
      – Увы, нет, сам до сих пор не могу до конца в это поверить!
      – Не пизди!
      – Я не пиздю!
      – Значит, я не зря пососал ей палец?
      – Выходит – не зря!
      – Представляешь, в той китайской книге было действительно это написано, что путь к сердцу женщины лежит через больной палец левой ноги, который необходимо ей пососать…
      – Странно, что именно через палец левой, а не правой ноги.
      Представляешь, если бы ты ошибся пальцем?
      – У меня на самом деле были сомнения, потому что я не помнил точно – левый или правый!
      – Надо было пососать оба!
      – Если бы она вымыла ноги, тогда – да…
      – А что, палец был грязный?
      – Не скажу…
      – Ладно. Она звонит каждый день и спрашивает – когда ты вернешься?
      – Сейчас только соберу шмотки, возьму гармонь и пойду на станцию.
      К вечеру надеюсь быть в Вене.
      – Не забудь попрощаться с владыкой!
      – Он вчера уехал в Берлин.
      – Тогда с настоятелем…
 
      Я встретил Будилова на вокзале. Он выглядел уравновешенным и умиротворенным. Я жил тогда в крошечной муниципальной квартирке за
      Западным вокзалом в 15 районе. У меня была комната и большая кухня.
      На кухне стоял диван.
      Мы дошли от вокзала пешком. Сели пить чай. Вскоре приехала Элизабет.
      Мы пили чай молча. Иногда я переводил какой-нибудь вопрос
      Будилова, затем какой-нибудь ответ Элизабет и наоборот. Беседа не клеилась. Оба вели себя скованно. Сидели поодаль друг от друга, смущались. Мне надо было на следующее утро рано вставать. Я преподавал. Мои лекции начинались в восемь утра – хитрый ход, рассчитанный на то, что в такую рань придет мало студентов, но студентов всегда было достаточно.
      – Ну, ладно, я пойду спать! Мне завтра работать!
      – Не уходи! – вцепился в меня Будилов, словно утопающий за соломинку.
      – В чем дело? – удивился я. – Ты что, не справишься сам? Тебе свечу подержать?
      В его несчастных очах постника и молитвенника, устремленных на меня, как на Спасителя, читалось отчаяние.
      – Но я же не смогу с ней объясниться!
      – А зачем тебе с ней объясняться? Стели постель и в койку! Какие объяснения? Зачем ей нужны твои объяснения? Ей нужен твой хуй!
      Давай, приступай к делу! Ты думаешь, она сюда чай пить пришла? Дай ей пососать свой палец!
      – Какой? – опешил Будилов.- Правый или левый?
      – Правый или левый можно сосать у девушки! А у тебя пусть она пососет двадцать первый!
      – Я не могу! Я не знаю, как мне перейти к делу! Если бы я сейчас выпил, я бы знал, а так не знаю…
      – Ты меня достал! Я иду спать! А если ты не станешь ее ебать тогда ее выебу я, не зря же ей было сюда переться?
      – Нет, я ее хочу, очень хочу, только не знаю, как начать!
      – Я иду спать!
      – Понимаешь, я ведь не знаю иностранных языков!
      – Надо было учить вовремя! Теперь – поздняк метаться!
      – Если бы она хоть чуть-чуть понимала по-русски! Ты мог бы ее немножечко подучить?
      – Слушай, Будилов, учи ее сам! Я могу дать тебе учебник!
      – Правда?
      – Конечно.
      – А учебник простой?
      – Очень простой!
      – А с чего начать?
      – Начни с азов, с алфавита!
      – Неплохая идея!
      – Показывай ей буквы и называй, а она пусть за тобой повторяет.
      Будилов просиял лицом. Идея обучения Элизабет русскому языку ему явно понравилась. Я сходил за книгой.
      – Вот, смотри! Здесь в самом начале все буквы русского алфавита.
      Целых 33 штуки!
      – Неужели в русском так много букв?
      – Достаточно. Ей на первую ночь хватит.
      – Спасибо, ты меня спас!
      Будилов благодарно пожал мне руку.
      – Он хочет учить тебя русскому языку! – сказал я по-немецки
      Элизабет. – Сначала вы выучите буквы.
      – Sehr Gut! – обрадовалась датчанка.
      – А я ухожу спать! Gute Nacht!
      – Gute Nacht! – откликнулась Элизабет.
      Я аккуратно притворил за собой дверь. Мне действительно страшно хотелось спать. Я повернулся на бок, накрылся одеялом и закрыл глаза. Из кухни доносились звуки голосов Будилова и Элизабет.
      – А! – говорил он.
      – А! – повторяла она.
      – Б! – говорил он.
      – Б! – повторяла она.
      И так далее. Уже почти засыпая, я услышал, что где-то на букве
      "о" ее вдруг зациклило.
      – О! О! О! – громко повторяла она.
      А затем вдруг неожиданно вернулась к "а".
      – А! А! А-а-а-а-а…
      А затем она снова перешла к "О".
      – Ооо-о-о…
      Я так и не понял, почему они не дошли до конца алфавита! То ли
      Будилов там что-то напутал, то ли они просто тупо зациклились на упражнениях…

      На следующий день. Встреча с Хайдольфом. Wein Co.
 
      Когда я вернулся с работы, они еще валялись в постели – худой маленький он и необъятная телесами она. Лица их светились нечаянной радостью первой ночи. Учебник русского языка, сослуживший свою немаловажную службу, словно использованный презерватив скромно лежал под диваном.
      Сели пить чай. Затем Будилов ушел провожать Элизабет на метро.
      – Ну, как? – спросил я его, когда он вернулся.
      – Отлично! – закивал он головой. – Мягкая женщина, большая мокрая пизда, мне очень понравилось.
      – Встречаться будете?
      – Поедем в субботу гулять. В горы.
      – Ого! А как же договорились?
      – Нашли общий язык.
      – Значит, сегодня вечером пауза?
      – Да, отдых.
      – Тогда я познакомлю тебя с Хайдольфом. Помнишь, я рассказывал тебе о моем выступлении в Клягенфурте? А теперь он хочет устроить банкет в Вене – на 400 приглашенных гостей. Просит сделать перформанс.
      – А где это будет?
      – На Ральгассе, там есть помещение в две тысячи квадратных метров, принадлежащее кому-то из его друзей, которое сейчас перестраивают в торговый центр. Там будут жарить поросят, жечь костры. Оно находится в полуразрушенном состоянии, похоже на катакомбы…
      – Ты уже что-то придумал?
      – В принципе – да. Хочу расписать тебя голого желтыми полосками и объявить сибирским тигром. Одену тебе ошейник, оставшийся от бабушки-собаки, и буду водить на цепи, а ты будешь лезть бабам под юбки и рычать.
      – Такую акцию лучше делать пьяным.
      – Значит, напейся.
      – Нет, пить я не буду.
      – Тогда будешь лезть под юбки трезвым.
      – Хорошо, давай встречаться с Хайдольфом.
 
      Знал ли Будилов, что вечером его ждет суровое испытание тяжелое искушение? Кстати, даже я этого не знал. Все получилось спонтанно.
      Мы зашли к Хайдольфу в его офис недалеко от Нашмаркта.
      – Мы пойдем сейчас на открытие нового винного локаля, филиала
      Wein Co! Нас уже ждут! Будет халява. Это совсем близко…
      По дороге я рассказал Хайдольфу о нашей идее с сибирским тигром.
      Хайдольф был в восторге.
      На халяву пускали не всех. Только по приглашениям. Но Хайдольф махнул какой-то своей знакомой внутри, чтобы она вышла и нас провела.
      Элитные вина и закуски лились и сыпались со всех сторон, словно из рога изобилия. Итальянские антипасти – вяленые помидоры, оливки различных засолов, нашпигованные сыром острые перчики, тонко нарезанное прошутто, маленькие копченные саламетти, хрустящие грызини! Ням! Мы были гостями на маленьком празднике жизни. К нам сразу же подгребли смазливые барышни – сотрудницы газетенки
      "Wirtschafts Blatt".
      Я отхлебнул итальянского белого из большого тонкого бокала и взглянул на Будилова. Он весь позеленел. В душе его боролись противоречивые чувства.
      – Ты что, не будешь пить?
      – Нет, – через силу выдавил из себя Будилов. – Если я начну, то потом мне будет не остановиться. Не ехать же снова в Мюнхен?
      – Да какая тебе разница? Это же закономерный процесс – бросил, снова начал, снова бросил, снова начал. Скажи, сколько раз ты уже бросал?
      – Много.
      – Вот видишь!
      – Но сегодня я воздержусь.
      На бедного Будилова было больно смотреть. Вокруг все упивались вином и обжирались деликатесами. А он терпел. Он мог бы пососать палец левой ноги у хорошенькой журналистки и завоевать еще одно женское сердце, но он угрюмо сидел трезвый, забившись в угол и ковыряя в носу. Хайдольф попросил, чтобы ему принесли кофе и курасан. Будилов обрадовался.
      – Завтра пойду играть на гармошке, – сказал он.
      – Скоро приедет француз Ив, а затем Гадаски. Предстоит очень много всяких событий – сперва парти по случаю дня рождения
      Хайдольфа, затем мое выступление в Литературхаусе на юбилейном вечере "Винцайле", а потом ночь Голых Поэтов. Кроме того, я хочу снять студию и снимать там телок. Для фотовыставки. Когда у тебя кончается виза?
      – 20 ноября.
      – Как раз после нашего выступления в Бургтеатре. Ты ничего не упустишь.
      – Да, в Вене течет сладкая жизнь…
      – Нам надо еще пересечься с Паулем Бреттшу. Он хотел тебя видеть.
      С Паулем Будилов познакомился в свой первый приезд. Пауль говорил по-русски. Его папа был австрийским художником, неисправимым распиздяем и пьяницей. Мама – литовкой. Пауль пошел в папу.
      Пауль занимался кино – снимал короткие черно-белые фильмы на пленку в 16 миллиметров. С Будиловым и с Гольдцаном они задумали ряд сюжетов, которые Пауль снял затем в Питере. Пять фильмом. Я устроил их презентацию в Академии Художеств в анатомическом зале. Самой ударной лентой был "Маленький трубач" (Der kleine Trompeter). Все фильмы были без звука. Сняты на старой советской пленке, найденной
      Гольдцаном на складе какого-то института. Но выглядело все эстетично.
      История маленького трубача, которого играл Будилов, была проста – отсутствие в доме хлеба, чая и даже спичек, чтобы разжечь газ и вскипятить воду для больной жены, которую играла Ирка Васильева, заставляет главного героя одеться, взять с собой свой инструмент и идти зарабатывать деньги на улицу.
      Глубокие сугробы, настоящая русская вьюга, срезанный угол улиц
      Чайковского и Оружейника Попова. Играющий на углу Будилов. Его замерзшие от холода пальцы – крупный план. Прохожие, кидающие в чехол от инструмента какую-то мелочь…
      Затем неизвестно откуда появившиеся два гопника, которые дают музыканту пиздюлей, забирают деньги и убегают. Еще раз кадры лежащей в постели больной кашляющей жены. Продуваемый ветром заснеженный угол. Конец. Русскими буквами.
      Фильм был кайфовый. Этот блок мы хотели показать с Паулем и в
      Бурге, но косоглазая Клавка ему отказала. Она хотела включать в программу лишь этаблированные вещи, типа Голой Поэзии и миксов известных ди-джеев. Пауль же показался ей слишком большим распиздяем. Конечно, Пауль на самом деле был охуенным распиздяем, но фильмы его заслуживали внимания. Мне было совестно, что их не покажут, поскольку именно Пауль свел меня с Клавкой.
      С Паулем надо было встретиться. Пауль пил. Всегда. Пауль никогда не бросал пить. Такая мысль не могла даже прийти ему в мозг. Он пил, словно лошадь, и постоянно влипал во всевозможные истории по пьянке.
      А еще мы хотели поехать к модному скульптору, ваявшему памятники неизвестным вождям – прикольные монументы, немного похожие на птиц, из списанных могильных плит монастырского кладбища под Веной. С нами хотел ехать и Юра. Я серьезно подумывал над идеей установить эти скульптуры в России. Вместо статуй вождям мирового пролетариата. И мне надо было обсудить возможные варианты подобного проекта. Это была заведомая авантюра. Я отлично понимал, что заменить памятники
      Ленину подобными уродцами мне никогда никто не позволит.
      "Степень свободы в том или ином государстве определяется степенью свободы его искусства" – сказал кто-то, не знаю кто. О степени же свободы искусства в постсоветской России можно было говорить лишь условно, поскольку ни искусства, ни его свободы как таковых просто не существовало.
      Существовали лишь некие подражания расхожим западным трэндам и консервативный отстой давно отжившего соцреализма…

      Теософские кордебалеты в дурдоме. Пальменхаус. Калимари.
 
      Последние несколько дней Элизабет исправно ездила на генеральные репетиции в Югендштильный Театр. Школа Рудольфа Штайнера готовила грандиозное представление. Девушка волновалась, переживая предстоящий выход на сцену.
      Несколько раз для прикола я просил ее показать нам некоторые символы телесного языка, изобретенного основателем школы. Элизабет выгибалась, закидывала руки за голову, переводя в пластику телодвижений одно из стихотворений Гете. Затем Будилов ебал ее в кухне или в параше.
      Их отношения становились все более глубокими. Они неким образом объяснялись и даже научились ловить желания друг друга почти на лету.
      Концерт неумолимо приближался. Дни становились короче, ночи длиннее. Когда мы с Будиловым приехали в дурдом, уже почти совсем стемнело. Пахло палыми листьями и падшими женщинами. Подъезд театра был освещен. Торопливо сбегалась запыхавшаяся публика – от главных ворот Штайнхофа надо было еще идти по территории психбольницы минут несколько. В горку.
      В толпе было несколько душевно больных, если конечно априори предположить, что интересующиеся наследием Рудольфа Штайнера и теософскими танцами – душевно здоровы…
      Только одни были в полосатых халатах пациентов Штайнхофа, а другие нет.
      В зале царил настоящий дурдом. Сразу же стал понятен выбор места.
      Девушки, одетые в просторные белые хламидии, корячились под декадентскую музыку конца девятнадцатого века, приседали, прыгали как идиотки. Мы с Будиловым с трудом сдерживали хохот. Кордебалет полоумных водил хоровод. Ольга пела какую-то немецкую арию. На сцену вышла смущающаяся Элизабет. Ведущая объявила название стихотворения
      Гете и стала его патетически декламировать по бумажке. Элизабет замахала руками, словно крыльями, изогнулась, прыгнула. И вдруг забыла. Остановилась. В панике закрыла лицо руками. Ведущая бросила на нее уничтожающий взгляд. Сделала паузу и объявила следующий номер.
      В фойе в очереди за дармовым пивом я встретил Вальтрауд Фрешль.
      Оказывается, ее пригласили Ольга. Я познакомил ее с Будиловым.
      Элизабет была в расстроенных чувствах, сказала, что поедет домой. Мы не настаивали. Нам предстояла встреча с Паулем. Он уже названивал и торопил. Была какая-то тусовка в Пальменхаусе, презентация неизвестно чего, какое-то буржуазное мероприятие. Пауль рассчитывал, что нам там на шару нальют, а еще накормят.
      Все это звучало подозрительно. Зная ресторан "Пальменхаус" я глубоко сомневался, что нас туда вообще в таком составе допустят. Я
      – бородатый длинноволосый художник, это еще туда-сюда, но со мной в связке были еще два абсолютных подонка, если бы еще с нами были бабы, а так…
      Пауль ждал нас на остановке 48-ого автобуса, курсировавшего между
      Штайнхофом и центром. Он обнял давно не виденного Будилова, и мы пошли в направлении Бурггартена к "Пальменхаусу". В "Пальменхаусе" был когда-то "Шметтерлингхаус" – дом бабочек. В нем между пальм и лиан порхали самые диковинные бабочки всех континентов. Билеты были дорогими, зато зрелище и сама атмосфера того стоили. Это было феноменально, ведь некоторые бабочки живут всего лишь один день! Как они разводились? Это было действительно охуительно! Просто потрясающе! Но затем то ли бабочки все передохли (говорят, после очередной эпидемии китайского гриппа), то ли мероприятие стало невыгодным, но в оранжерее "Шметерлингхауса" открыли кабак под названием "Пальменхаус". Под пальмами стояли столы.
      Нас действительно сначала не захотели пускать. Но тут мы услышали крик вездесущего Хайдольфа:
      – Амичи! Идите сюда!
      Хайдольф сидел с компанией неподалеку от входа. Презентация уже явно закончилась. Все просто сидели и пили-ели за столиками, причем, явно за свои кровные.
      Мы подошли к Хайдольфу. Но свободных стульев не было. Рядом находился выход из кухни и стойка, к которой подходили официанты, чтобы забрать торжественно выставляемые шеф-поваром в высоком белом колпаке готовые блюда с номерами столиков. Пока мы с Будиловым, озирались в поисках стульев, голодный Пауль жадно следил глазами за процессом выноса пищи.
      – О, калимари! – негромко прошептал он. – О, калимари!
      Я оглянулся. Шеф-повар торжественно выставил огромную аппетитную тарелку с жареными кальмарами. Все блюда он выносил сам, ведь это был очень приличный ресторан. Кальмары были нарезаны кружочками, посыпаны зеленью и гарнированы вареными овощами.
      – Люблю ка-ли-ма-ри… – по слогам произнес Пауль.
      В следующий момент он бросился к стойке и схватил заветную тарелку прямо перед носом подошедшего официанта. У шеф-повара отвисла челюсть. Держа одной рукой тарелку, другой Пауль вожделенно взял колечко кальмара и отправил в рот. На его лице отразилось полное удовольствие. Он взял еще колечко и снова отправил в рот.
      Официант остановился, как вкопанный, не зная, что делать. Очевидно, в его практике это был первый подобный случай. А Пауль продолжал уплетать кальмары.
      Подобной наглости здесь явно никогда еще не видели. Все свидетели инцидента застыли, как околдованные. А Пауль ел. Он ел свободной рукой, не обращая внимания на окружающих и не отдавая себе отчета в содеянном. Ему просто хотелось есть и он ел. Молодой, высокий, кудрявый, опухший от перманентной пьянки, попирающий буржуазные предрассудки бунтарь, он был прекрасен в своем примитивном порыве.
      Он самым естественным образом удовлетворял свои низменные потребности, и мир покорно раскрывался перед ним. Казалось, ему позволено все. Он переступил грань и находился за гранью.
      Возможно, он мог бы спокойно доесть до конца, поскольку никто не знал, что делать, и никто ничего не предпринимал, но душа и инстинкты подонка заставили его вдруг побежать. Заглотив очередного кальмара, Пауль бросился к выходу, и тут же ситуация изменилась.
      Теперь все знали, что им делать.
      Когда кто-то бежит, его бросаются догонять. Первым за Паулем побежал шеф-повар, за поваром официант, за официантом еще несколько официантов. Цепочка выскочила в ночной Бурггартен и нырнула в темноту вековых деревьев.
      – Что делать? – испуганно спросил Будилов.
      – Они его не догонят, – неуверенно сказал я.
      – Тогда они вернутся и дадут пиздюлей нам, или вызовут полицию, – уверенно сказал он.
      Поняв друг друга с полуслова, мы стали ретироваться к выходу.
      – Делаем ноги, – сказал я.
      – Смотри, – сказал Будилов.
      Нам навстречу шел повар. С тарелкой в руке. За ним три официанта.
      А сзади шел Пауль. Та же процессия, только в обратном порядке.
      Следов побоев ни лице Пауля видно не было, как не было видно и следов раскаянья. Пауль гаденько улыбался.
      Повар остановился и что-то сказал. Одни из официантов тут же вынес неизвестно откуда маленький столик. Другой вынес стул. Тарелку водрузили на стол, а Пауль водрузился на стул. Ему принесли прибор и салфетку. Это было феноменально. Вместо того чтобы наказать подонка, задать ему хорошую трепку в темном парке, вызвать полицию и т.д., его наоборот поощряли. Просто уму непостижимо, но факт. Пауль ел, на его лице читалось явное удовольствие.
      – Что же случилось? – спросил я.
      – Ничего, – сказал Пауль.
      – Они тебя били?
      – Нет, предложили заплатить за блюдо. Я согласился.
      – В России бы за такое убили.
      Пауль спокойно доедал кальмары. Жизнь была полна перформансами.
      Причем весьма оригинальными. А, может быть, она просто показывала их мне, учила меня видеть. Второе тысячелетие подходило к концу.
      Приближался Миллениум, который я пока не знал, как и где встретить.

      О пошлости. Гнилые яйца. Прибытие Ива.
 
      В Лондоне Ив написал диссертацию, которая называлась "О пошлости", но никак не мог ее защитить. Что-то у него не получалось, постоянно откладывалось. Я был за него рад. Тема пошлости в искусстве, постоянно будируемая французом меня уже основательно достала. Последние два года он постоянно только об этом и говорил.
      Он просил привести ему примеры.
      – Ив, – отвечал ему, – Невозможно дословно перевести английское слово "disgust" на русский язык. Я не согласен с твоим переводом, поскольку я бы перевел "disgust" скорее как безвкусие, неприязненное отношение, отвращение, кич, а не как пошлость!
      – Нет, "пошлость" – это хороший, очень удачный перевод!
      – Отнюдь нет, возьми, например, сонет Энтони Хоуэлла – "My kind of Love should fill you with Disgust…". Если мы это переведем на русский, то ни в коем случае не со словом "пошлость". "Вам должна быть отвратительна моя любовь", а не "моя любовь должна наполнить вас пошлостью". Пожалуй, лучше всего будет так – "Моя любовь должна бы наполнять вас омерзением…". Слово "disgust" очень глубокое, емкое, однозначно негативное. А "пошлость" – это нечто легкое, безвкусное, неглубокое, поверхностное. Разве не так?
      – Владимир, ты путаешь "пошлость" и "кич"!
      – Ив, я ничего не путаю!
      – Нет, путаешь!
      – Знаешь, я – доктор философии, а ты – пиздюк!
      – Я не пиздюк, я – научный работник.
      – Нет, ты настоящий пиздюк!
      – Хорошо, не будем спорить о терминологии, лучше приведи мне примеры пошлости в современном русском искусстве!
      – Если учитывать, что под "пошлостью" ты и я понимаем совершенно разные вещи…
      – Ладно, называй примеры того, что для тебя является пошлостью!
      – В современном русском искусстве?
      – Да, в современном русском искусстве!
      – Наверное, это массовая культура…
      – Нет, массовая культура она и должна быть пошлой, это же ее жанр, она ведь служит удовлетворению эстетических потребностей плебса и широких малообразованных масс и на большее, в принципе, не претендует! Ты приведи мне примеры пошлости в высоком искусстве, которое претендует на элитарность!
      – Ах, вот оно что! Тогда это, пожалуй, московский концептуализм, который претендует на большее, а на самом деле, это дешевая спекуляция на каких-то старых советских символах, полный отстой.
      – Так, а поконкретней?
      – Иди в жопу!
      – Видишь, ты даже не можешь привести конкретный пример!
      – Примеры приводи сам.
 
      Я был рад, что подобных бессмысленных споров по данной теме больше не будет, что Ив, наконец-то, защитит свою "пошлость" и перейдет к чему-нибудь более конструктивному.
      Ив был довольно тонким, даже по-своему сентиментальным мерзавцем.
      Он искренне любил свою дочь Аллегру и местами свою жену. Он скучал по ним в Лондоне, даже ебя негритянок. Он мог бы приехать к ним навсегда или остаться с ними вместе надолго, но его гниющие больные яйца не позволяли ему это сделать. Он не хотел заражать гадкой болезнью мать своего ребенка и признаваться ей в своих грязных половых похождениях, которые бы неминуемо проявились на фоне случившегося, словно лист фотобумаги в химическом растворе. Ему нужно было для начала вылечиться. Благодаря мероприятию в Бургтеатре у Ива появилась отличная отмазка – он ехал в Вену по делу, выступать и помогать мне в подготовке ночи Голых Поэтов. Поэтому он делал остановку в Праге только на час – чтобы поцеловать дочь и втереть супруге очередную херню. Из Праги он должен был сразу приехать в Вену.
      Свои тухлые яйца француз прикрывал досужими разглагольствованиями о высоком искусстве и приверженностью к Голой Поэзии. Верила ли она ему? Вряд ли. Но ничего другого ей не оставалось. Женщины и без того никогда не доверяют мужчинам, а мужчины женщинам.
      В день приезда Ива мы еще успели посетить скульптора, ваявшего памятники неизвестным вождям. К скульптору я взял с собой Будилова и
      Юру. Юра постоянно бегал в клозет, он накануне неудачно отужинал в дешевом китайском ресторане, и теперь его проносило. Он срал каждые полчаса, возвращаясь к нам из сортира с кислым лицом. Он по-прежнему не играл, скромно живя на социальное пособие. У него не было женщины, поскольку он привык пользоваться дорогими проститутками, которых он теперь позволить себе не мог. Он жил новой, но не своей жизнью.
      – Ты не мог бы дать мне телефон Бланки? – заискивающе спросил он.
      – Конечно, – согласился я, легко читая у него на лице его похотливые намерения. Бланка меня уже не интересовала, мне предстоял обширный фронт гендерных работ по теме "Женщины Вены".
      Скульптор норовил подарить мне скульптуру, я едва отказался. Мы пили молодое монастырское вино, сидя на просторной веранде, и пиздели о прошлом и будущем. Будилов пил минеральную воду.
      Вечером мы встретили Ива. Умудоханный дорогой и переживаниями по поводу выглядел он совершенно убитым. Я уложил его на диване рядом с
      Будиловым, поскольку иного места у меня для него не было. О болезни
      Ива Будилов не знал. К чему? Лишние знания никому не идут на пользу.
      Знания обременяют и делают человека несчастным. Учиться вредно, поскольку потом приходится разучиваться и опрощаться, для достижение гармонии. К сожалению, я сам осознал это слишком поздно, уже став доктором философии и профессором университета.
      Учиться к тому же опасно, поскольку могут научить не тому, чему нужно, как учили нас в советских школах и как учат сейчас в российских. Ведь мало что изменилось по большому счету. Все эти ненужные знания, которые мне навязали в школе так мне никогда и не пригодились в жизни. Они меня изуродовали. И мне пришлось затем долгие годы себя от этого уродства лечить. Путем самообразования, чтения, мышления, самоанализа, общения с оригинальными людьми.
      Другие же так и остались на всю жизнь уродами, продолжая воспитывать себе подобных.
      Путем школьного образование общество обычно зомбирует личность в нужном ему направлении и лишь немногим удается затем ценой невероятных усилий самим себя раззомбировать или дать это сделать другому. Только через изначальное раззомбирование личности лежит путь к шизоанализу – важнейшему философско-эмпирическому методу познания действительности, в основе которой лежит расщепление сложившихся общественных стереотипов (схем) и их анализ с новой, неожиданной точки зрения.
      Моя докторская диссертация по теме "Введение в шизоанализ" до сих пор не издана и даже, как я недавно совершенно случайно выяснил, закрыта для свободного доступа в научной библиотеке Венского университета.
      Истинное знание всегда блокируется теми, кому это не выгодно.
      В мире господствует пошлость. Та, о которой написал француз. Из кухни уже раздавался мирный храп Будилова и тяжелые вздохи Ива. Ему не спалось, его мучили совесть и яйца. Он все время почесывался, переворачивался с боку на бок. И я подумал, что белье, на котором он спит, придется затем выбросить, возможно, даже вместе с диваном…

      Бегство Будилова. Ив начинает лечить яйца. Литературхаус.
 
      Через несколько дней Будилов переехал жить к Элизабет, так как теперь, после приезда Ива, они не могли больше трахаться у меня на кухонном диване. А Ив начал лечить яйца. Его родители – папа-америкос и мама-француженка жили в Мюнхене и у них была хорошая медицинская страховка, распространяющаяся также и на их великовозрастного сынулю-студента даже заграницей. Папа Ива был крупным зверем – генералом ЦРУ, директором американского центра ядерной физики в Германии – Макс-Планк Институт, располагавшимся в баварской столице, а вдобавок к этому еще ученым, многолетним претендентом на Нобелевскую премию.
      Отец мечтал, чтобы Ив пошел по его стопам и тоже стал физиком и сотрудником американских спецслужб. Но Ив был скорее шизиком, чем физиком, страшной опездолочью и распиздяем до мозга костей. Он никак не мог остепениться, неутомимо искал приключений на жопу, цеплял сомнительных баб и дурные болезни. Почему у донельзя приличных буржуазных родителей дети так часто идут в подонки?
      Ив же был подонком утонченным, изысканным. Он свободно говорил на семи языках и написал диссертацию в Лондоне. Правда, о пошлости…
      Но родители все равно были рады даже этому, лелея надежду, что он когда-нибудь станет профессором, безразлично чего – философии, славястики или литературы, и, может быть, отомстит за отца, получив своего Нобеля. Но он рвался к Голым Поэтам.
      Одна ведьма в Сохо, к которой он ходил за советом, сказала ему, гадая ему на стеклянном шаре, что именно через свою наготу станет он знаменит, и уважаем. Но Ив не входил в число отцов-основателей движения Голых Поэтов, он примкнул к нам с Гадаски значительно позже, поэтому я буду категорически против того, чтобы разделить премию на троих. В принципе, даже на двоих, потому что тогда от нее немного останется. Ведь эта свинья Гадаски по большому счету мало что делал, всегда взваливая почти весь организационный груз на мои плечи.
      Врача-дерматолога мы нашли на Марияхильферштрассе в глубине подворотни. Лечение началось сразу. Это была пренеприятнейшая процедура, и повторять ее надо было еженедельно. Происходило все следующим образом – Иву делали три укола анестезии – по одному в каждое яйцо и один в хуй. После этого медсестра ляписом выжигала каждую бородавку по отдельности. Все продолжалось около получаса.
      Когда начинал отходить наркоз, Ив несколько часов бегал по улицам
      Вены, словно ошпаренный. Затем мы шли пить пиво в пивную "Blue
      Tomato" (голубой помидор), находившуюся на моей улице недалеко от дома.
      – Подходящее названье у этой пивной, – шутил Ив. – Голубые помидоры – это сейчас мои яйца!
      Врач запретил Иву сношаться. До полного выздоровления. Ив был несчастен. Но меня волновало другое.
      – Как же ты будешь выступать в Бургтеатре? – спросил его я. -
      Ведь ты к тому времени еще явно не вылечишься!
      – Не бойся, этого никто не заметит! Бородавки – они ведь такие маленькие…
      – А что ты будешь делать, когда мы начнем фотографировать баб?
      – Я буду смотреть, как ты это делаешь. Могу ставить свет.
      – А дрочить-то тебе хоть можно?
      – Думаю, можно.
      – Спроси у доктора!
      – Я буду дрочить без спроса…
      – Тогда надо искать студию и начинать работу.
      Найти студию оказалось непросто. Я смотрел объявления в
      "Фальтере" и в академии. Но ничего подходящего не попадалось. Мы даже дали объявление сами, указав, что нам надо.
      Вдруг мне позвонила какая-то тетка.
      – У меня есть для вас отличное помещение, но только на три недели
      – до конца месяца. Зато недорого.
      – Где?
      – В пятом районе, на Гартенгассе.
      – Когда можно его посмотреть?
      – В любое время.
      – Мы сейчас приедем!
      Помещение оказалось просторной трехкомнатной квартирой на втором этаже, выходящей главными окнами на женский монастырь, зажатый между домов квартала. Деревья монастырского сада уже почти облетели и сквозь полуголые ветви из глубины средневековых стен выглядывали бойницы монашеских окон.
      Тетка переезжала. Договор заканчивался у нее в конце ноября, но она уже вывезла вещи и предлагала нам попользоваться квартирой оставшиеся до окончания срока аренды три недели. Квартира была роскошной, с высокими потолками, белыми стенами и совершенно без мебели. Только в одной комнате на полу валялся старый одинарный матрас, а в углу стояло мягкое кресло.
      – Мне здесь нравится! – заявил Ив.
      – Именно то, что нам надо.
      – Я могу здесь даже пожить.
      – А тебя не будут смущать взгляды монахинь? Окна ведь без занавесок?
      – Нет, пусть смотрят, как я здесь буду дрочить.
      – Думаю, они не только этого насмотрятся!
      Мы тут же ударили по рукам с хозяйкой и остались с Ивом в квартире.
      – Надо скорей начинать! – решительно сказал Ив.
      – Тогда мы сразу же позвоним Гудрону, она уже несколько недель названивает мне ежедневно.
      – Так хочет фотографироваться?
      – Или же страдает острым недоебитом…
      – Дай мне ее номер!
      Номер Гудрон хранился у меня в записной книжке мобильного телефона.
      – Странное у девушки имя, – пробормотал я, листая книжку.
      – Ничего странного, имя обычное, немецкое.
      – Может в Германии и обычное, а в Вене я первый раз такое встречаю. Звучит как какой-нибудь стройматериал. Гудрон, это же дорожное покрытие!
      – Какая тебе разница? Она что, немка?
      – Кажется, она из Тироля.
      – Похоже, она тебе о себе уже все рассказала!
      – Вот номер, звони! Скажи, что ты мой ассистент.
      – Гудрон? Меня зовут Ив! Мы будем тебя фотографировать! Давай, приходи сюда! Сейчас скажу адрес! Эй, Толстой, какой здесь адрес?
      – Давай лучше пусть она придет завтра, у нас ведь нет с собой камеры!
      – Говори адрес, она хочет прийти сейчас!
      – Ох, еб твою мать! Что же нам с ней делать?
      Оказалось, что Гудрон живет неподалеку, на одной из соседних улиц. Минут через пятнадцать она уже восседала в нашем кресле. Мы договорились встретиться в субботу, чтобы вместе зайти на рынок за овощами и фруктами, поскольку Гудрон мечтала, чтобы ее поснимали с огурцами, кабачками и баклажанами.
      Затем я простился, так как мне надо было завтра рано вставать на работу, оставив девушку с Ивом, посмеиваясь про себя абсурдности его положения.
      Ив сказал, что он будет теперь жить в студии. Я же хотел побыть немного без гостей, наедине с собой, чтобы собраться с мыслями для предстоящего выступления в Литературхаусе, мне надо было еще написать несколько стихотворений и подстричь хуй. На юбилейное выступление винцайлеров грозилось прийти много народу. Должен был быть и доктор Унхер – литературный шеф Бундескацлерамта, и еще пара важных людей.
      В Литературхаус я пригласил всех, кого только мог пригласить. Это было солидное учреждение, в котором еще никто не выступал голым. Я был миссионером, распространявшим Голую Поэзию по миру и основателем самого движения. Я был завоевателем неприступных цитаделей культурного консерватизма – Центрального Выставочного Зала "Манеж" в
      Санкт-Петербурге, Мемориального музея Анны Мохнатовой в Фонтанном доме, лондонского Ай-Си-Эй, венских Кюнстлерхауса, Литературхауса и
      Бургтеатра.
      Я уже думал о том, что бы написать серьезную книгу, историю своей борьбы за завоевание современной литературы, а также искусства под скромным названием – "Власть хуя" (The Power of the Cock).

      Снегодождь. Потрясание яйцами потрясает публику. Снова блины.
 
      Ив должен быть прийти в Литературхас сам, а Будилова я должен был забрать по дороге – на углу Марияхильфер и Нойбаугассе, где он обычно играл на своей гармони. В половине седьмого. Погода испортилась, сухие ясные дни сменил затяжной дождь. Однако Будилов играл и в плохую погоду, спрятавшись под козырек какого-нибудь гешефта или стоя в подворотне. Но в этот раз его нигде не было. Я заглянул во все углы, но Будилова не нашел.
      Я прислушался, надеясь уловить ухом его музыку, но ухо ловило только грохот дождя. Холодный густой дождь пиздячил во всю. Я взглянул на фонарь и увидел, что это был снегодождь – капли воды в падении переплетались с мокрыми хлопьями снега.
      Искать Будилова не имело смысла. Я пошел к Литературхаусу. Внутри помещения горел яркий свет. Собирался народ. Словно зверь в клетке, взад и вперед расхаживал Гейгер, нервно почесывая жопу. В зале я увидел Ива с Будиловым.
      – А я тебя искал! – с упреком бросил я.
      – Меня забрала с собой Таня.
      – Какая еще Таня?
      – Я шла, услышала, что он поет русские песни, подошла, познакомилась и предложила пойти на литературный вечер, а ему, оказывается, как раз сюда и надо, – завизжала мне в затылок довольная Свиноматка, ожидая, чтобы я ее похвалил.
      – Ты ей уже все о себе рассказал?
      – А кто такая Ольга? Вы возьмете меня к ней на блины? – прижал меня к стене увесистый бюст Свиноматки.
      – Таня, на блины приглашают только мужчин. Такова их специфика.
      Ольга не интересуется женщинами.
      – Так я же не буду мешать, скромно посижу в уголке, блины пожую,
      – Свиноматка осклабилась.
      – Это исключено!
      – Почему? Неужели блинов жалко?
      – Не в этом дело. Блины – это повод!
      – Вова, ну ты ж меня к Выдре брал?
      – Бля, а что ты там устроила? Я не знал, куда деться от стыда, хотел уж под стол лезть! Наехала на Овчарова-Венского…
      – Но мы ж потом помирились!
      – Не мешай, мне надо сосредоточиться, я ведь стихи голым читаю.
      Народ подгребал. Надо было определяться с порядком выступлений.
      Меня поставили в конец, потому как выступать после голого одетым уже никто не хотел, боясь, что настроение публики уже будет не то.
      Пришел Хайдольф. В юбилейном номере "Винцайле" была страница с его пространственным алфавитом, который об хотел объяснить. Стали читать.
      Гейгер как всегда читал из "Марата", но почти всегда разные места. В этот раз он озвучил сцены московской литературной жизни.
      Пьянку с Ниной Садур, свою неудачную попытку совокупления с известной русской писательницей после энного количества водки уже под утро. От чрезмерного количества водки у него не стоял. Тогда они, как истинные литераторы занялись оралом.
      Вышел Хайдольф, начал рисовать свои вертящиеся углы.
      – Но это же свастика! – заорал Ив. – Это фашист!
      Я попытался его успокоить. Хайдольф ретировался.
      – Фашист! – кричал Ив.
      Скандал утих под стихи Томаса Фрехбергера, писавшего теперь палиндромы, звучавшие полной абракадаброй. Это были просто какие-то бессвязные слова, читающиеся и справа и слева одинаково, но было красиво.
      Мой выход был уже после паузы, когда все изрядно накачались вином. Я подошел к микрофону, сказал, что буду читать голым, поскольку Голая Поэзия – это новое модное литературное движение, что все большее и большее количество поэтов читает свои стихи голыми.
      Я разделся. Но высокий стол как раз прикрывал мне все. Поэтому я стал на стул и вылез на стол. Начал читать. Короткие стихотворения, каждое из которых сопровождалось бурными аплодисментами. Затем спрыгнул в народ, принимая поздравления. Литературный вечер мягко перешел в попойку, как это обычно бывает.
      – Ну, как тебе на новом месте? – спросил я Будилова, единственного трезвого среди всех.
      – Неплохо. Но, не знаю, должен ли я тебе об этом сказать?
      – О чем?
      – Вчера снова были блины.
      – Ну, и?
      – Знаешь, кто там был?
      – Кто?
      – Юра.
      – А сюда не пришел.
      – Ты его приглашал?
      – Разумеется.
      – Он ухлестывал за Бланкой?
      – Она его же пригласила.
      – А что с картиной? Ему позвонила Карин?
      – Кажется, она ему до сих пор звонит, но он сказал, что не отдаст ей "Ос" ни за что в жизни.
      – Молодец. Странно, что она не знает о том, что ты не уехал.
      – Будем надеяться, что уже не узнает.
      – Мы сняли студию и в субботу начинаем работать. Хочешь присоединиться?
      – Вряд ли, у меня ведь любовь.
      – Разве это мешает?
      – После секса с Элизабет у меня не остается сил на других баб.
      – Как знаешь. А что она от тебя хочет?
      – Хочет, чтобы я на ней женился.
      – Но ведь ты же уже раз женат!
      – Женюсь еще раз.
      – А Мира, а Полинка?
      – Буду давать им деньги!
      – Но ты ведь уезжаешь?
      – Она приедет ко мне в Россию на Новый Год, а весной она заканчивает учебу и возвращается в Копенгаген. Тогда я приеду к ней, и мы там поженимся.
      – Далеко идущие планы!
      – Ты знаешь, как я женился на Мире?
      – По любви?
      – Нет. По пьянке. Я тогда сильно пил.
      – Неужели?
      – Да, я всегда пил, но тогда пил очень долго. Как раз переехал в
      Питер из Нижнего, устроился работать на завод "Красный Треугольник" электриком. И пил. Жил в общаге и бухал по-черному. Однажды поехал в субботу погулять в Гатчину. Даже не знаю, как меня туда занесло. Иду по берегу Финского залива, а там на бревне две бабы сидят. Одна красавица, а другая так себе. Я к ним стал клеиться. Договорился зайти на следующий день в воскресенье к ним в общежитие, они тоже в общежитии жили, медсестры. Пригласил красивую в кино. А когда пришел, то ее не было, ушла, а была только другая, которая так себе.
      Я решил ждать. Ждал, ждал, выпил бутылку, которую с собою принес. А потом и говорю ей – "Раз так, выходи за меня замуж!".
      – Она согласилась?
      – Сразу. Мы и поженились. Нам комнату затем на Моховой в коммуналке дали, как молодоженам, затем родилась Полинка. Это же еще при Советской власти было.
      – Значит, первый раз ты женился без любви и по пьянке?
      – Да, но теперь я хочу жениться трезвым и по любви…

      Женская ревность. Наследник Мао Цзэдуна. Сибирский тигр.
 
      Женская ревность – это страшная деструктивная сила широкого радиуса действия. Ревнивая женщина – это ужас. Ревнивая женщина всегда чрезвычайно опасна для всех окружающих, даже если это не твоя женщина и даже если ты не знаком с ней лично. Ревнивых женщин надо изолировать от общества и сажать в клетки.
      К таким неутешительным выводам я пришел постепенно, перечитывая еще и еще е-майл доктора Рерихта. Ничего более абсурдного нельзя было даже себе вообразить. Я не верил своим глазам. Доктор Рерихт просил его понять и простить. В Вену он приехать не сможет.
      Конечно, он очень хотел приехать и выступить в Бургтеатре, даже написал весьма интересный доклад. Однако его невеста ему не позволяет примкнуть к Голым Поэтам. Она устроила ему сцену ревности, длившуюся несколько недель, требуя отказаться от поездки и угрожая ему тем, что не выйдет за него замуж, если он это сделает. Он пробовал перевести все в шутку, но она была крайне серьезна. Она поставила ему ультиматум и он, в конце концов, позорно капитулировал.
      Очевидно, она опасалась, что выступление ее любимого перед массами венских девушек в голом виде повлечет за собой определенные последствия. Короче, она боялась, что он ей изменит, потрахается с какими-нибудь юными нимфоманками. Она словно читала его мысли и взывала к его совести. И в итоге она его сломала. Бедный доктор, я ему искренне сочувствовал. Какой кошмар – жениться на такой фурии!
      Она же его доконает, запилит, убьет в его душе самые прекрасные порывы. В какое положение она его ставила? Как он станет смотреть после этого в глаза коллегам? Он поделился своими проблемами с доктором Паркером и доктор Паркер согласился выступить голым в Вене вместо доктора Рерихта, дабы не обмануть ожидания публики и не сорвать важное международное мероприятие.
      Теперь мне предстояло созваниваться с доктором Паркером. Интуиция же подсказывала мне, что на этом проблемы с голыми психиатрами у меня не закончатся, что это какой-то заколдованный круг, какое-то проклятье.
      Но доктор Паркер рассеял все мои опасения. Он заверил меня, что сделает все, как нужно, что каждое лето он ездит на нудистские пляжи во Францию, что он любит демонстрировать свои гениталии и делает это при каждом удобном случае. Я не стал уж расспрашивать его, при каком…
      Доктору Паркеру было уже лет под пятьдесят, судя по голосу.
      Я позвонил Клавке и сообщил ей о произошедшей замене. Она отнеслась к моему сообщению настороженно, попросила дать ей номер доктора Паркера и сказала, что она сама ему перезвонит.
      Но, если выступать в Бургтеатре доктору Рерихту запретила его невеста, то нам с Будиловым выступить у Хайдольфа на юбилее пробовал запретить Ив. При этом отнюдь не из ревности, а совершенно по иным причинам.
      Все дело в том, что, не смотря на папу-америкоса и маму-француженку, Ив был евреем. Его предки происходили из еврейских общин Польши и Венгрии, его бабка и дед по матери бежали от Гитлера в США, где другие бабка и дедка по отцу уже жили, эмигрировав еще до первой мировой войны со своими родителями из Европы в поисках лучшей доли. Их дети нашли друг друга и сделали Ива.
      В деталях родословной француза я никогда не разбирался. Однажды в
      Лондоне он познакомил меня с каким-то старым евреем, своим дядей, утверждавшим, что он – наследник Мао Цзэдуна. Я не стал тогда ему возражать и его расспрашивать, на что он явным образом намекал, полагая, что старик просто выжил из ума, но Ив рассказал мне позже его историю, в которую я на самом деле поверил. Дядя Ива действительно мог стать официальным наследником Мао Цзэдуна.
      Вот как это было. Когда умер Великий Кормчий, дядя Ива позвонил в британскую компанию Ллойд, принимающую ставки, с предложением поставить пять фунтов стерлингов на то, что он станет официальным преемником Мао Цзэдуна.
      Его предложение записали и пообещали перезвонить. Здесь надо отметить, что компания Ллойд, кроме всего прочего, уже почти двести лет занимается тем, что принимает ставки. Сначала эксперты компании оценивают поступившее предложение, затем назначают ответную сумму и приходят к решению – принимать или не принимать предложенное пари.
      Если обе стороны в итоге согласны, тогда заключается договор.
      Дяде Ива перезвонили довольно скоро. Просчитав его шансы стать наследником Мао, эксперты Ллойда предложили ему сумму в пять миллиардов фунтов в случае, если он им действительно станет. Пять против пяти. Игра стоила свеч.
      Дядя Ива сразу же позвонил в китайское посольство в Лондоне и предложил китайскому руководству заманчивую сделку – если его назначат преемником Мао, он отдаст половину суммы Китаю, а уже через три дня может подать в отставку.
      Китайцы восприняли предложение дяди крайне серьезно. Китаю нужны были деньги. Его попросили подождать. Несколько дней в ЦК КПК шли дебаты, но назначить старого еврея преемником Великого Кормчего даже на три дня китайские коммунисты так и не рискнули, побоявшись, что он все-таки не захочет уйти в отставку.
      – Хайдольф – фашист! – заявил Ив. – Я категорически против того, чтобы вы шли к нему на День Рождения!
      – Хуйня, – сказал я. – Пойдем вместе, там будет хуева туча баб, угощений и бухла!
      – Нет, я не пойду к фашисту! – упрямился упрямый француз.
      – Хайдольф не фашист, он просто прикалывается.
      – Он – настоящий фашист.
      – Ерунда!
      – Если вы пойдете к нему, я больше никогда не буду с вами дружить!
      – Куда ты денешься? Уедешь в Прагу?
      – Уеду в Мюнхен к родителям.
      – Ты заебал! Пойдем с нами!
      – Я не дружу с фашистами! Ты знаешь, что они делали с евреями?
      – Когда закончилась война, Хайдольфу было всего шесть лет, он не состоял даже в Гитлерюгенде! Какой он фашист?
      – Но он изобрел свой фашистский алфавит!
      – Хуйня!
      – Нет, не хуйня!
      – Не еби нам мозги!
      – Я не ебу!
      – Мы все равно пойдем.
      – Тогда не пойду я.
      – Хорошо, не иди.
      Мы ушли, а француз остался дома. В студии он переночевал всего одну ночь, снова переселившись ко мне, так как ему одному было там скучно.
      Катакомбы на Ральгассе были набиты гостями. На сделанных из ящиков стойках наливали вино, на мангалах жарили молодых поросят.
      Хайдольф произносил речь юбиляра в огромном зале, где на стену проецировался фильм моего выступления в Клягенфурте. Его выступление, сопровождаемое экспрессивной жестикуляцией, действительно было похоже на выступление фюрера. Он говорил об архитектуре. О будущем воплощении своих проектов. Зал отвечал ему взрывами аплодисментов и криков. На мобил вдруг позвонил Ив.
      – Вот! – закричал он. – Я все слышу! Это же настоящие фашисты!
      Если вы будете у них выступать, я больше никогда не…
      Я отключил телефон и снял плащ. На мне была офицерская рубаха с погонами полковника и медалями "За взятие Будапешта", "За взятие
      Вены", "За победу над Германией", купленными на барахолке в
      Новосибирске летом.
      – А сейчас, – объявил Хайдольф, – перформанс моего друга из
      России Владимира Яременко-Толстого. Он покажет нам настоящего сибирского тигра!
      Будилов уже разделся. Я посадил его на цепь и расписал желтыми полосками акриловой краской. Сибирский тигр выглядел жалко – худой, неуверенный в себе, трезвый. Я потащил его по кругу. Он робко рычал и хватал за колени девушек.
      Это была прямая противоположность бабушке-собаке.
      Перформанс явно не производил должного впечатления. Я поводил голого Будилова на цепи минут десять, пока он не завыл от холода.
      Помещения не отапливались. На дворе стоял ноябрь. Я разрешил ему одеться. Не было желания даже выпить. Настроение испортил француз.
      Он был неисправимым саботером.
      В Лондоне во время фестиваля Голых Поэтов он попытался взбунтовать против нас с Гадаски нескольких поэтесс и саботировать само мероприятие. Тогда я ему простил, понимая, что такова его натура. Он любил все обгадить, раскритиковать, поссорить людей друг с другом. Он лез не в свои дела. Приехав полечить яйца, он гадил на голову. Я решил его наказать и, отправив Будилова восвояси, сам тоже поехал домой, чтобы выгнать его жить в студию.

      Фото-сессия с Гудрон. Представительство Аэрофлота. Преподобный.
 
      Мне очень хотелось наказать наследника наследника Мао Цзэдуна за его саботерские выходки, но француз был уже и без меня наказан.
      Еженедельные уколы в яйца и в хуй, а затем болезненный отходняк, запрет ебаться – все это было вполне достаточно.
      Осознавал ли Ив кармическую неслучайность своей половой болезни?
      Не думал ли он над тем, что это повод задуматься? Знак, ниспосланный свыше? Вряд ли… Вместо того, чтобы покопаться в себе, он копался в других. Прежде всего, в своих близких друзьях – во мне и в Будилове.
      Он клеймил нас за наши грехи – за дружбу с Хайдольфом и еще за множество различных провинностей, которые он в нас выискивал или нам приписывал.
      Возможно его неадекватное поведение – повышенная раздражительность, мелкая зависть, легкое озлобление, было вызвано регулярными занятиями онанизмом. Ведь онанизм колоссальным образом депримирует, разрушает психику, нарушает энергетический баланс в организме мужчины. Чтобы удержаться от этого постыдного занятия надо иметь высокую силу духа и железную волю, которых у целиком одержимого низменными страстями Ива не было и в помине.
      Я был зол на француза, поэтому я решил до поры до времени больше не брать его с собой на тусовки. А тусовок намечалось много. Осень была урожайным временем года в Вене – каждый день открывалось огромное количество выставок, происходила масса интересных событий.
      После летнего затишья все словно старались наверстать упущенное.
      Культурная жизнь кипела, как суп, в котором приятно было вариться.
      Но я не отстранял его ни от фото-сессии с Гудрон, ни от Голой
      Поэзии. Я привез в студию лампы освещения и аппаратуру для съемки.
      Когда явилась Гудрон, мы пошли все вместе на рынок выбирать овощи для антуража. Накупили кучу всего, причем с дальним прицелом – что все это съесть после сессии.
      Гудрон относилась к тому типу женщин, которые любят себя экспонировать. Работать с ней было приятно. Она с удовольствием принимала требуемые позы, охотно раздвигала ноги, позволяя засовывать себе в пизду морковки, огурцы, бананы и кусты зеленых салатов. Когда все возможные композиции были отсняты, я сделал нарезку для салата прямо на девушке. Кружочки цветного перца оказались одетыми ей на соски, остальные овощи были накрошены в промежность. На пупке я выложил ее аппетитный хуй из зеленого пупырчатого огурчика и разрезанного напополам помидора.
      Затем мы сварганили большой салат, чтобы подкрепить силы.
      – Пойдемте на улицу! – предложила Гудрон. – Я хочу сняться в церкви!
      Накинув на голое тело плащ и натянув высокие сапоги, она требовательно встала в дверях, понуждая нас последовать ее неудержимым фантазиям. Мы вывалили на улицу. Гудрон сделала флэш – распахнув полы плаща, мы защелками затворами камер. Снимая короткие сцены, мы вышли к Виднер Хауптштрассе и увидели католический храм.
      Внутри было пусто.
      Юная развратница, откинув плащ, обняла статую Девы Марии. В полумраке апокалиптическими молниями зловеще блистали вспышки. А
      Гудрон уже показывала свою голую жопу из узорчатой резной исповедальни, делала всевозможные непристойные жесты у алтаря и мастурбировала под итальянской фреской.
      Нас спугнула какая-то бабушка, которая буквально остолбенела от увиденного, не веря своим собственным глазам. В мы уже бежали вниз по Виднер Хауптштрассе к площади Карла, где забились погреться в югендштильное кафе Отто Вагнера. Там, в роскошной бильярдной, украшенной растительными завитками арт-деко, на втором этаже никто не играл, и мы продолжили там свою сессию.
      – Отлично, Гудрон! У тебя потрясающая артистичность! – похвалил ее я. – Но, если бы ты еще писала стихи! Ах, если бы ты писала стихи!
      – А я пишу стихи, еще со школы, – сказала Гудрон. – У меня их целая тетрадка.
      – Великолепно! Просто великолепно! Мы сделаем из тебя Голую
      Поэтессу. Ты хочешь выступить в Бургтеатре?
      – Голой?
      – Конечно!
      – Хочу…
      Я, не задумываясь, взял Гудрон в Голые Поэтессы, но Ива на выставку в представительстве агентства Аэрофлота я не взял, хотя взял туда с собою Будилова.
      В офисе Аэрофлота на Ринге открывалась русская выставка. И гости там были русские. Там была вся русская Вена, которую поили водкой и кормили жаренными пельменями. Там был прокуренный насквозь длинноволосый ассистент архитектора Милан Гудак, полу-русский полу-словак, которого все в глаза звали Гудок, а за глаза – Мудак.
      Такова уж была его фамилия…
      Он очень хотел жениться, но женщины из-за фамилии отказывались выходить за него замуж, кому же хочется стать женой мудака? Конечно, немкам это было бы невдомек, но он хотел найти русскую! Несчастный, прокуренный насквозь длинноволосый пиздострадалец, он вызывал искреннюю жалость всем своим видом.
      Выставку организовала Лика – добродушная питерская бабушка, уже давно живущая в Вене, сын которой собирался жениться на русской художнице Кате, картины которой и были выставлены в Аэрофлоте.
      Будилов жадно налег на пельмени. Я – на водку.
      – Смотри, поп! – сказал мне Будилов, толкая меня в бок.
      – Где? – спросил я.
      – Вот! – указал он на бородатого чувака в джинсах.
      – Не понял.
      – В Мюнхене в монастыре он меня причащал.
      – Ты уверен?
      – Абсолютно.
      В чуваке действительно было что-то поповское. То, как жадно он пил водку и еще четко читаемое на лице с трудом сдерживаемое желание схватить за жопу толстую художницу Катю безошибочно выдавало в нем его духовную суть. Он мне сразу понравился. Это был настоящий русский поп – бабник и пьяница.
      – Четыре года в монастыре… Жизнь прошла мимо… удастся ли теперь наверстать? – произнес он, когда я к нему приблизился.
      – Вы из Мюнхена?
      – Да, я провел там в монастыре целых четыре года, а теперь меня прислали сюда спасать православные русские души!
      – Вы зарубежник?
      – Да. Меня зовут отец Агапит!
      Мы выпили за Русскую Зарубежную Церковь.
      – А у вас уже есть прихожане?
      – Да, и все они здесь.
      – А где вы живете?
      – У Толи Барыгина и Лены Витковской. У них большая квартира. Это они попросили владыку Марка прислать им меня.
      – Хотите еще водки?
      – Хочу!
      Из Аэрофлота мы ушли вместе, окруженные плотной толпой его паствы. Я знал места еще нескольких вернисажей, куда мы и направились, затырив с собой несколько бутылок "Столичной", которые затем допили у памятника Шиллеру перед моей Академией. В одной из галерей к нам присоединилась безумная Карин. Будилову повезло, чувствуя опасность, он остался в Аэрофлоте. Мы пили водку на лавочке и говорили об искусстве. Я рассказал о грядущем выступлении Голых
      Поэтов.
      Был теплый осенний вечер. Шуршали опавшие листья. Преподобный отец Агапит дергал Карин за косу, предлагая пойти с ним в кусты, и называл ее "девкой". Ощущение всеобщего счастья и благодати витало в воздухе. Русская православная община, много лет надлежащим образом не окормлявшаяся, наконец-то приобрела своего духовного лидера.
      Затем я завел всю толпу к себе в мастерскую, чтобы показать картины. Уже снятые со стены по приказу Шмаликса, они скромно стояли в углу. Мне надо было их куда-то забрать или устроить выставку.
      Барыгин сказал, что он тоже художник. А отец Агапит выразил настойчивое желание попасть на ночь Голых Поэтов…

      Ночь Голых Поэтов под угрозой срыва. Ив начинает чесаться.
 
      – Владимир! – деловито говорит мне в трубку косоглазая Клавка. -
      Австрийским авиалиниям нужно срочно дать списки всех летящих из
      Лондона, ты можешь это сделать до завтра?
      – Клавдия, – говорю, запинаясь, я. – Не знаю, как тебе это лучше сказать…
      – Говори… – по тревожным интонациям ее голоса чувствуется, что она уже догадалась, о чем сейчас пойдет речь.
      – Клавдия, у доктора Паркера умер отец…
      Я слышу как она хватает ртом воздух, не находя слов, я пытаюсь ей что-то сказать, но в ответ слышу лишь короткие гудки.
      Это было какое-то наваждение. Словно некий злой английский волшебник из книги Роулинг наложил проклятье на выступление голого психиатра. Доктор Паркер дал мне телефон доктора Марка Солтера, который по его словам, мог бы его заменить. Однако я боялся позвонить доктору Солтеру, интуитивно предчувствуя, что, если я это сделаю, то снова приключится беда. Например, разобьется самолет, на котором он будет лететь в Вену…
      "Солтеру должен позвонить кто-то другой" – подсказала мне вдруг моя интуиция. Я взглянул на часы. Стрелка приближалась к половине шестого вечера. Значит, Ив сейчас еще у врача. Поспешно накинув куртку, я выскочил из дома и опрометью побежал к подворотне дома номер 115 по Марияхильферштрассе, остановившись только перед гравированной табличкой с надписью "Дермато-венеролог доктор
      Ганс-Йорг Раух".
      Ждать мне пришлось недолго. Минут через пять из подворотни, не замечая меня, пулей вылетел Ив. Еще мгновение, и его курчавая еврейская голова скрылась за поворотом Штумпергассе.
      – Ив! – закричал я. – Подожди, ты мне нужен!
      Но француза уже и след простыл. Я выругался матом и сплюнул.
      Когда я завернул на Штумпергассе, то не увидел вдоль всей улицы ни единого человека. Я его потерял. Мобильного телефона у него не было. В отчаянии я стал бегать по улицам, надеясь его отыскать.
      Неожиданно он сам вдруг вынырнул мне навстречу. Глаза его слезились от боли, верхняя губа была закушена до крови. В углах губ белела сбитая в пену слюна.
      – Ив, – сказал я ему.
      – Наркоз отходит, – пожаловался он.
      – Ив, – сказал я серьезно. – Надо действовать, иначе будет пиздец!
      – Пиздец чему? – окинул он меня мутным взглядом.
      – Пиздец Голым Поэтам.
      – А что произошло?
      – Очередной психиатр не может приехать в Вену. У доктора Паркера умер отец. Представляешь? Это какой-то заколдованный круг. Надо, чтобы за дело взялся ты. Причем немедленно. Клавдия в шоке. Паркер дал мне телефон доктора Солтера, но я боюсь звонить, хочу, чтобы это сделал кто-то другой…
      – Пускай ему позвонит Гадаски!
      – На Гадаски я уже не могу полагаться. Ведь он патологически ленив. Особенно после женитьбы. Достаточно и того, что он согласился приехать сам, чтобы с нами выступить. Я хочу, чтобы Солтеру позвонил ты. Причем сегодня же вечером.
      – А у тебя есть его домашний номер?
      – Есть номер его мобайла.
      – Ладно, я ему позвоню. Видишь, я занят твоей работой.
      Организацией, звонками, а ты мне ничего не платишь.
      – Мне еще самому не заплатили, но я тебе заплачу, когда заплатят мне.
      – У меня почти совсем не осталось денег.
      – Но тебе ведь хорошо платили, пока ты был президентом студенческого совета.
      – Вот именно, что студенческого совета. Если бы я был президентом
      США, тогда другое дело, тогда бы у меня не было проблем с деньгами, а так они у меня есть.
      – Хорошо, давай зайдем в "Голубой Помидор", я угощу тебя пивом, а затем будем звонить в Лондон.
 
      Пока я варил макароны, Ив пиздел по телефону с Лондоном. Я ловил обрывки его фраз, размешивая в кастрюльке томатное суго, и краем глаза наблюдая, как его правая рука чешет в штанах яйца. Трубку телефона он держал левой. Ив был левшой.
      По распределению рук я сделал безошибочный вывод, что к своей миссии он отнесся с должным рвением, поскольку ведущая рука, левая, была занята телефоном, а второстепенная, правая, яйцами. Если бы я не знал, что Ив левша, я бы подумал, что все наоборот и что собственные яйца ему важнее этого разговора. Но все было так, как и должно было быть. Ив положил трубку и вынул из штанов правую руку.
      – Я обо всем договорился! – торжествующе сказал он. – Все будет отлично, только у него есть одно условие.
      – Какое такое условие? – насторожился я.
      – Поскольку это будет на уик-энд, он хочет приехать в Вену с женой и двумя детьми. Никто из них еще никогда не бывал в Вене, и они хотели бы совместить полезное с приятным. Он сказал, что без жены и детей он не поедет.
      – Какая хуйня. Надо же было до такого додуматься?
      – Мне кажется, это нормально.
      – Он что, еврей?
      – Возможно.
      – Мне надо решить этот вопрос с Клавдией.
      – А ей удобно звонить в такое позднее время? Она уже, наверное, спит. Или подумает, что это звонит Юра.
      – Ничего, пусть думает, что хочет.
      – Але, Клавдия, это Владимир, извини, что так поздно, но это касается доктора. Мы только что договорились. Доктор Марк Солтер согласен приехать и выступать голым, но он хочет взять с собой жену и детей. Можно ли будет все это устроить? Что? Без проблем? Отлично!
      Тогда я даю ему добро.
      – Ну что? – говорит Ив, когда я кладу трубку.
      – Она буквально кончила от радости. Солтеру и его семье дают зеленый свет. Звони в Лондон.
      Ив снова набрал доктора Солтера. Я разложил макароны в тарелки и полил сверху томатным суго. По телефону Ив отпускал какие-то шутки.
      В какой-то момент разговора, его правая рука перехватила трубку из левой, а левая полезла в штаны чесать яйца. Из этого можно было сделать вывод, что все снова стало на свои места. Проблема с психиатром была решена и на первое место снова вылезли яйца.
      – А как мы будем встречать Миллениум? – спросил Ив, подхватывая правой рукой выпавшую из тарелки макаронину и отправляя ее в рот.
      Вилку он держал в левой. – Все сейчас только и говорят, что об этом!
      Надо уже что-то решать. Деньги у нас будут после выступления в
      Бургтеатре. Только надо придумать, как их использовать.
      – Давай поедем в Италию к Анне. Она живет недалеко от Венеции. Мы с ней познакомились в Питере на съемках фильма. Она звала в гости.
      – В Венеции зимой холодно. Я бы не стал встречать там Новый Год.
      Мы можем заехать в Венецию на пару дней, а затем поехать ко мне на юг Франции в Бандоль. Это под Каннами. В Провансе. Там, даже зимой тепло. Мы будем тусоваться на вилле, пить хорошее вино, есть устриц.
      – А твои родители? Они туда не поедут?
      – У них другие планы. Они останутся в Мюнхене.
      – Отлично. Южную Францию я люблю. Особенно зимой. Там в это время мало туристов.
      – Конечно. И все очень дешево.
      – А Миллениум можно встречать в Ницце.
      – Например. Или в Марселе.
      – Мы могли бы взять с собой Гадаски.
      – Конечно, там много места. В доме два этаже. Есть даже машина – старенький "Ситроен". Компанией всегда веселей.
      – Тогда, может, еще и Юру?
      – Без проблем. Возьмем всех, кто захочет.

      Прилет Гадаски. Барыгин, Преподобный, Перверт. Web-Free
      TV.
 
      Гадаски прилетел утром 19 ноября в пятницу. Мы встречали его в аэропорту. Ив и я. Он привез литровую бутылку водки, купленную в
      Лондоне в дьюти-фри шопе. Гадаски явился вовремя. Это был день расплаты и день выступления. Мы сразу же прямиком поехали на такси в
      Бургтеатр, где у меня уже был назначен термин в бухгалтерии. Шел редкий снег – первый снег последнего года второго тысячелетия.
      Окно главного бухгалтера выходило на ратушную площадь и Ринг, у входа в театр тормозили трамваи, но в это время суток из них здесь никто не выходил. Трамваи, постояв, ехали дальше. Гадаски и француз молча смотрели, как я получаю в бухгалтерии деньги – толстую пачку
      1000 шиллинговых купюр. Затем мы пили кофе в кондитерской "Sluka" у ратуши. Было тихо и сонно. Снегопад становился гуще.
      – Когда прилетит доктор Солтер? – спросил Тим. – Я рассчитывал встретить его в самолете.
      – Вечерним рейсом. Он сегодня должен еще работать.
      – А он успеет к началу?
      – Успеет. Начало в 22 часа.
      – А когда надо появиться нам?
      – Часам к шести. У нас запланированы два телевизионных интервью – с каналом австрийского телевиденья ORF 2 и с Интернет-каналом
      Web-Free TV.
      Мы ели яблочный штрудель и пили венский меланж. У меня зазвонил телефон. Это был художник Барыгин.
      – Владимир, – сказал он. – Нам нужна еще одна проходка.
      – Анатолий, – сказал я. – Мой список уже составлен и утвержден.
      Мне разрешили пригласить всего десять персон. Остальные должны покупать билет сами. Ты и отец Агапит в списке. Больше я никого пригласить не могу.
      – Но это очень хороший человек – оперный певец, эстонец, он вырос у меня на глазах. Его мама была нянькой моего пасынка, Лениного сына. Они жили у нас в квартире шесть лет. Его зовут Эверт. Он – тенор, но сейчас переучивается на бас, потому что с тенором трудно устроиться в Венскую оперу, а он хочет там петь.
      – Толя, пусть этот Перверт, переучивающийся на бас, сам купит себе билет!
      – Но у Эверта мало денег, он должен брать частные уроки, чтобы изменить голос с тенора на бас, он молодой и тоже хочет стать Голым
      Поэтом. Может быть, его можно будет пропустить как поэта?
      – Ладно, я попробую.
      – Спасибо! Отец Агапит передает свое благословение Голой Поэзии, он здесь, рядом со мной, ждет с нетерпением сегодняшней ночи.
      – А он придет в рясе?
      – Нет, в джинсах.
      – Сегодня вечером нам, кроме всего прочего, еще предстоит общение с настоящими первертами – попом в джинсах и тенором, переучивающимся на бас, желающими во чтобы то ни стало поглазеть на Голых Поэтов, причем даром! – констатировал я итог своей беседы с Барыгиным.
      – Если певца не пустят, я могу к нему выйти и показать ему свои яйца где-нибудь в подворотне, – хмыкнул Ив.
      – Только не забудь прочитать ему еще какой-нибудь стишок, он ведь хочет приобщиться к Голой Поэзии!
      – А ты что, еще до сих пор не залечил яйца? – спросил Ива Гадаски.
      – Пока нет, но лечу. Каждую неделю хожу на процедуры…
      Многозначительно хмыкнув, Гадаски вынул табак и стал забивать трубку.
      – А как там твои дела? – ехидно полюбопытствовал у него Ив. – Ты все еще торгуешь пусси-джусом?
      – Представь себе, все еще!
      – И тебе не надоело?
      – Нет.
      Пусси-джус был своеобразным ноу-хау Тима Гадаски, по крайней мере, он так утверждал. Идея продавать пусси-джус пришла ему в голову несколько лет назад, когда он еще сожительствовал с журналисткой Жу-Жу, писавшей для "Индепендент". Он собирал в пробирки ее вагинальные выделения и продавал по почте извращенцам.
      Давал объявления в порнографических журналах и в Интернете. Ему приходили заказы. Главным образом из английских тюрем. К пробиркам он прикладывал аутентичные фотографии обнаженных девушек, которых у него было предостаточно в результате наших с ним гендерных работ широкого профиля на российском и британском поприщах.
      Пусси-джус очень скоро стал пользоваться завидной популярностью, и пизда Жу-Жу, используемая Гадаски в качестве большой дойной коровы, уже не могла давать необходимые надои. Гадаски прибегал к хитростям, он втирал донору во влагалище мед, от чего выделения становились обильней и интенсивней по запаху.
      Разрыв с Жу-Жу поставил Тима Гадаски на грань финансового краха.
      Ведь девушка производила не только вожделенный пусси-джус, но и носила трусы, которые тоже шли на продажу.
      Когда Жу-Жу выгоняла Тима Гадаски, она отдала ему также огромный ящик хлопчатобумажных китайских трусиков, купленный им по дешевке на
      Долстонском рынке. К моменту разрыва отношений Жу-Жу не успела сносить даже половины всех закупленных в прок трусиков, хотя она и меняла их каждый день. Чтобы на трусах оставалось побольше цимеса,
      Гадаски категорически запрещал ей подмываться и подтираться.
      Трусы тоже расходились неплохо, хотя в этом бизнесе и была повышенная конкуренция.
      Когда же Гадаски остался без Жу-Жу, он начал сам носить эти трусы для запаха, а все визуальные эффекты наносил с помощью акварельных красок "Ленинград". Пусси-джус он готовил теперь из собственной белой мочи, инсулина и сырых яичных белков. Технология приготовления была весьма сложной. Моча, используемая для изготовления пусси-джуса, как он мне однажды объяснил, ни в коем случае не должна была быть желтой.
      Гадаски изучил продукты, которые давали белый цвет мочи, и сел на своеобразную диету. Еще он покупал свежую спаржу, придававшую моче резкий специфический запах. Одним словом, искусственный пусси-джус по виду и запаху был ничуть не хуже оригинала. Он пользовался спросом. Его нюхали, его пили, его втирали в лицо и в головки пенисов тысячи английских извращенцев, даже не подозревая – из каких компонентов он сварганен.
      Пусси-джус нового поколения и трусы, которые он носил сам, приносили Гадаски скромный, но весьма стабильный заработок, являвшийся результатом его собственного труда, а не продуктом сексуальной эксплуатации женщины.
      Мы погуляли по городу, забросили шмотки Гадаски в студию, выпили водки и отправились на интервью.
      Морда журналистки Web-Free TV показалась мне уже однажды виденной.
      – А мы знакомы, – сказала она по-русски. – Меня зовут Марьяна.
      Помните, в "Пальменхаусе"? В туалете!
      – А! В "Пальменхаусе"! В туалете! – воскликнул я. – Конечно же, помню! Это было такое романтическое знакомство!
      Она улыбнулась.
      – Да, – продолжал я. – Это было в мужском туалете…
      Ив и Гадаски вопросительно уставились на меня.
      – Ты знакомишься с девушками в мужском туалете? – спросил удивленный Ив.
      – Нет, это девушки знакомятся со мной даже в туалете!
      – Я просто услышала, что кто-то говорит по-русски, и из любопытства вошла… – сказала, краснея, Марьяна.
      – Да, она вошла в мужской туалет исключительно из любопытства, – подтвердил я.
      – Причем исключительно из любопытства к русскому языку, – уточнила Марьяна.
      – Конечно, – согласился я. – Что же еще может заставить зайти девушку в мужской туалет, кроме любопытства?
      – К русскому языку, – добавила Марьяна.
      – Конечно…
 
      Это была странная история, случившаяся в тот вечер, когда Пауль пожрал кальмары. Мы с Будиловым спустились тогда в туалет по роскошной мраморной лестнице "Пальменхауса", чтобы именно там дать волю своим эмоциям. Будилов содрогался от смеха, вспоминая, как
      Пауль бежал в темный парк с тарелкой в руке, преследуемый поваром и официантом. А я вторил ему, выражая чувства крепким, не предназначенным для печати словцом.
      – Пиздец! – восклицал я. – Я сейчас обоссусь и обосрусь на месте!
      Такого отколупа я еще не видал! Все просто охуели от удивления!
      Ебать мой хуй! Это ж надо – спиздить в ресторане тарелку с едой! И уебать в кусты! В полном смысле этого слова! Я думал, что они его отпиздят! Пиздец! Я хуею с этих людей!
      Вдруг дверь в туалет открылась и к нам заглянула довольно симпатичная телка. Мы так и опезденели от неожиданности. Такой ситуации мы ожидали меньше всего. Будилов мгновенно перестал хохотать, а я заткнулся на полуслове.
      – Вы говорите по-русски? – спросила она. – Давайте знакомиться! Я
      – Марьяна.

      Ночь Голых Поэтов. Лекция доктора Солтера. Пресвятая Троица.
 
      Певца-перверта мне все-таки удалось внести в список приглашенных.
      Мы дали два интервью. Одно для Web-Free TV русской девушке Марьяне и ее оператору, другое – серьезной австрийской тетеньке из отдела новостей второго канала. До начала мероприятия еще оставалось время и мы вышли прогуляться в охваченный первым сильным морозом город. К стоящей напротив гостинице "Империал" подкатывали роскошные лимузины. Мелькали вспышки фотоаппаратов, как в кино. Там было скопление прессы и журналистского интереса. Кто-то успешно составлял нам конкуренцию.
      – Давайте подойдем, – предложил я.
      На фасаде отеля развевался бархатный транспарант с золотой надписью "Sport World Award".
      – Смотрите, это же Мохаммед Али! – воскликнул Ив, указывая на идущего по красной ковровой дорожке, выкаченной из отеля, толстого негра.
      А к отелю "Империал" подкатывали все новые спортивные знаменитости. Нам же надо было возвращаться назад. Час "икс" неминуемо приближался. Мы хотели расставить в пустующих нишах парадной лестницы несколько голых девушек. В вестибюле мы столкнулись с семьей доктора Солтера, только что прибывшей из аэропорта. Его жена была настоящей индуской, одетой в цветастое сари, а дети полуиндусами. Сам Солтер выглядел серьезным доктором лет сорока пяти в очках и с небольшим брюшком.
      Вокруг него уже взволнованно бегала Клавка. Семью доктора незамедлительно отправили в отель "Хилтон", а самого доктора увели наверх в зал, чтобы определиться с местом выступления, хотя место уже было и без того определено заранее – он должен был стоять в центре. Была даже заготовлена специальная кафедра, с простым металлическим каркасом без стенок, чтобы зрители могли воочию видеть хуй лондонского психиатра. Доктор Солтер привез с собой научные слайды, которые нужно было проецировать на огромный экран длинною в девять метров, растянутый у него за спиной.
      Мы удалились за кулисы раздевать девушек, предназначенных для стояния в нишах в качестве античных статуй. Пускать публику должны были начать в десять. До начала оставалось пятнадцать минут. Внизу у входа уже бушевала толпа. Было продано три тысячи билетов.
      Расставить муз я решил сам, но по дороге мы были остановлены Клавдией.
      – Что это такое? – строго спросила она.
      – Голые музы, – ответил я. – Они будут стоять в нишах!
      – Это уже чересчур. Я категорически против.
      – Но мы ж договаривались! Я даже получил деньги на их оплату!
      – Заплати им и отправь домой!
      – Клавдия, ты что, сошла с ума? У нас же Ночь Голых Поэтов!
      – Вполне будет достаточно лекции голого психиатра из Лондона и перформансов, не надо пугать публику заранее!
      – Чем пугать? Голыми бабами? Да ты что?
      – Все, я сказала…
      – Клавдия, я ничего не понимаю!
      – Владимир, смотри, у нас будет голый психиатр, будут ваши перформансы, танец пауков, будет ваше слайд-шоу с английскими поэтами, и этого вполне хватит! Ты понимаешь, что это первое мероприятие такого рада? Что сюда придет Клаус Бахлер – наш новый директор? А также директора всех венских музеев, интендант оперы, несколько министров и еще куча всяких важных людей! Я не хочу их излишне шокировать! Всему надо знать меру!
      – Как можно кого-либо шокировать голой бабой в конце двадцатого века?
      – Не спорь, я сказала – нет! Все! Разговор окончен!
      – Клавдия! Это же абсурд!
      – Если будешь перечить, позову секьюрити!
      – Зови!
      – Это что – бунт?
      – Да!
      Клавдия резко развернулась и в ярости убежала вниз, гневно сверкая по сторонам своим расходящимся косоглазием.
      – Девочки, это гайки! – сказал я переминающимся с ноги на ногу голым музам, ангажированным мною из рядов наших моделей. – Сейчас вас выгонят на улицу!
      – Голышом? – испуганно пискнула маленькая Софи Поляк, почесывая пальчиком свежевыбритый лобок.
      – Владимир! – услышал я сзади себя голос Ива. – В чем дело?
      – Нам запретили ставить девушек в ниши.
      – Но это же идиотизм!
      – Полный!
      – Давай я поговорю с Клавдией. Где она?
      – Попробуй, она пошла вниз.
      – Ладно, – решительно сказал я, приседая, маленькой Софи. -
      Становись мне на плечи, и я подсажу тебя в нишу.
      Малышка влезла мне на плечи, осторожно опираясь руками на полированный мрамор стены. Я выпрямил ноги и с естественным любопытством поднял глаза. В этот момент мне в лицо что-то капнуло.
      Сомнений не оставалось, это мог быть только пусси-джус. Причем, самый что ни на есть настоящий, а не суррогат – а ля Гадаски, свежий и натуральный, выжатый легким страхом высоты и нервным напряжением девушки. Софи сделала шаг вперед и оказалась в полукруглой барочной нише.
      В это время внизу на лестнице обозначился Ив в сопровождении Клавки.
      – Владимир, я распорядилась никого не пускать, – крикнула она мне издалека. – Люди будут ждать на морозе, пока ты не прекратишь произвол!
      – Они действительно никого не пускают, – подтвердил Ив.
      – Что же делать? – спросил я.
      – Вынимай девушку из ниши, – сказала Клавка.
      – Хуй с ними, – сказал мне по-русски Ив. – Давай не будем идти на конфликт.
      Я чувствовал себя совершенно обосраным. Все начиналось с полной хуйни и это не предвещало ничего хорошего. Мы отступили, позорно сдав передовые рубежи Голой Поэзии. В зале за кафедрой стоял голый доктор Солтер, рассеянно перебирая страницы своей лекции, готовясь принять удар на себя.
      У меня в кармане зазвонил телефон. Это был отец Агапит.
      – Володя! Мы уже внизу!
      – Скажи Барыгину, что Перверт внесен в списки. Он с вами?
      – Да, с нами. Но с нами еще журналист Саша Соболев – венский корреспондент "Работницы" и "Крестьянки". Его не пускают, хотя у него есть удостоверение прессы!
      – Почему?
      – Говорят, что он должен был получить аккредитацию заранее в пресс-службе Бургтеатра! Ты не мог бы попросить у организаторов, чтобы его пустили?
      – С организаторами у меня как раз серьезный конфликт. Нам только что запретили одну очень важную фишку. Конечно же, жаль, что читательницы "Работницы" и "Крестьянки" не получат вожделенный репортаж о ночи Голых Поэтов из Вены, но что я могу поделать?
      Соболева не пустили, а Преподобный, Перверт и Барыгин вместе с толпой вскоре ввалили в зал. Я дал знак технику, и он включил слайд-проектор. За головой доктора Солтера обозначилась фотография мозга шимпанзе.
      – Лэйдиз энд джентельмен! – провозгласил оратор.
      Я прислушался. Доклад назывался – "Naked in Vienna". Солтер самозабвенно вещал, вставляя в английский текст немецкие слова и фразы, оперируя австрийскими реалиями. В его примерах фигурировали венские "хойриге" – аутентичные винные ресторанчики на краю Венского леса и "штурм" – невыбродившее молодое вино, с одного стакана туманящее мозги не хуже традиционной русской говниловки, традиционно изготовляемой в деревнях из куриного дерьма.
      "As the British Physician Sir William Osler said, one of things that separates man from the animals is his desire to take drugs.
      When was the last time you saw a Chimpanzee in a Heurige? Or an
      Orang Utan drinking a glass of Sturm?" (Как отмечал британский физиолог Уильям Ослер, одним из признаков, отличающим гуманоида от животных, является желание принимать наркотики. Когда вы в последний раз видели шимпанзе в хойриге? Или орангутанга, пьющего стакан штурма?)
      Публика похохатывала. Наглядным примером сказанного выступала всятая троица истинных гуманоидов – пьяные в сосиску Преподобный,
      Перверт и Барыгин. Причем Барыгин был пьян меньше всех, Перверт больше всех, а Преподобный был где-то посередине. Барыгин был с фотоаппаратом. Преподобный с бутылкой виски. Не знаю, как его пропустили на входе. Наверное, он ее прятал.
      – Мы затоварились на Техникерштрассе в российском торгпредстве, – сказал святой отец в джинсах, протягивая мне бутылку.
      – Нет, спасибо, не надо.
      – Техникерштрассе – это маленький рай! – продолжал Батюшкаф.
      – Да, я тоже люблю это место.
      – Хорошо, что туда не пускают австрийцев!
      – Конечно, это же территория России.
      – И алкоголь там дьюти-фри.
      – Кстати, Шварценбергплац целых десять лет назывался площадью
      Сталина, в период советской оккупации с 1945 по 1955 годы. А теперь мы устраиваем здесь выступление голых поэтов! – сказал я Перверту, чтоб поддержать знакомство.
      Не оценив моего восторга, пьяный Перверт отнял у Батюшкафа бутылку и приставил ко рту, смачно пуская туда густые слюни. "Как хорошо, что я к ней не приложился", – подумал я, – "не то бы меня сейчас вырвало".

      Spider Dance. Демарш Перверта. Моцарт и Сальери.
 
      После лекции голого психиатра свет должен был погаснуть. В глубине зала на ступенях подиума предстояло развернуться перформансу под названием "Spider Dance" (танец пауков), успешно зарекомендовавшему себя в Петербурге и Лондоне. Впервые мы станцевали его в "Манеже" в 1997 году, а затем на следующий год повторили на День Рождения Шекспира в театре Ай-Си-Эй. Когда мы падали вниз с двухметровой высоты, я сломал мои любимые синие очки.
      Но успех был полным.
      "They are coming" – разлилось по публике, в панике отхлынувшей от нас, идущих генеральским шагом под музыку Чайковского. Встряхивая яйцами, мы с Ивом и Тимом отбросили толпу зрителей метров на десять, а затем снова попятились назад, влезли на подиум и под удары гонга друг за другом попадали вниз. Мы танцевали под "Танец маленьких лебедей" из "Лебединого озера", раскоряками, опираясь на руки и ноги, выпятив вверх животы. Все трое длинноволосые, высоко закидывая ноги.
      Хождение паучьим шагом требовало серьезной тренировки. Это были элементы русского языческого танца, приуроченного к весеннему севу и оплодотворению матери-земли, который обычно танцевали деревенские мужики-язычники, в то время, как бабы и дети лишь созерцали.
      Языческие традиции вместе с матом – священным языком культа религиозного оплодотворения матери-земли, были затем запрещены православной церковью, их исполнение жесточайшим образом преследовалось. В память об этом мы расписали друг друга крестами.
      Танцу сопутствовал народный фольклор, собранный нами на границе
      Псковской и Новгородской области. Собирали с трудом, по слову, по фразе. Все, что передавалось в устной традиции от отцов к детям на протяжении многих веков.
      Фразы мы повторяли по кругу, заканчивая все трехкратным сакральным заклинанием – "еб твою мать, еб твою мать, еб твое мать".
      "Солнце взошло ясное" – провозглашал я.
      "Солнце взошло ясное" – повторял Гадаски.
      "Как пизда красное" – добавлял Ив.
      "Хуй вам в жопу, козлы ебаные" – возвещал я.
      "Будет сев хороший, заебись сев будет, невъебенный" – продолжал
      Гадаски.
      "Дождик пройдет ебаный, нассыт в землю-матушку" – подхватывал Ив.
      "Я два года поле пахал, говном удобрял, говнецом сырым, говнецом вонючим" – заявлял я.
      "Плуг навострял, хуй залуплял" – рецитировал Гадаски.
      "Хуй дрочил, серп точил" – вторил ему Ив.
      "Хуем трясти – колосья колосить" – завывал я.
      "Колосья колосить – хуем дребендеть" – подвывал Гадаски.
      "Пизду лизал – правду сказал" – подводил итог Ив.
      "Еб твою мать, еб твою мать, еб твою мать" – орали мы в один голос.
      И тут включалась музыка.
 
      Но в этот раз музыка не включилась. Кексанул техник. После декламации сакрального текста, который многие в зале поняли без перевода, поскольку в Вене очень много славян – сербов, чехов, поляков, словаков, хорватов, болгар, македонцев и прочих, которым хорошо знакома праславянская языческая терминология, записи танца маленьких лебедей не последовало. Мы переглянулись и начали ползать без музыки. Это продолжалось пару минут. Затем – бум! Чайковский!
      Мы спустились вниз, построились в линию и пошли на зал. Народ отхлынул. Я шел по левому флангу, Ив впереди, Гадаски по правому.
      – Суки! – услышал я громкий крик, заметив краем глаза, что на правом фланге происходит какая-то потасовка. – Пустите меня! Бля! На хуй! Уроды!
      Но я не сбавил генеральского шага, высоко подкидывая яйца в погоне за какими-то визжащими девками. А затем мы отступали назад.
      Уже за кулисами я услышал восхищенный рев публики.
      – Что там произошло? – спросил я Гадаски, еще не успев отдышаться.
      – Пьяный Перверт хотел ударить меня ногой по яйцам!
      – Да ты что? Правда?
      – Я по-настоящему пересрал… Думал, что мне пиздарики! Он что-то еще орал. Но его удержали.
      – Блядь! Я оторву ему яйца! Будет переучиваться не на бас, а на
      "il castrato"!
      Натянув штаны, я отправился разыскивать Перверта, чтобы дать ему пиздюлей. Вокруг, подогретая пластинка ди-джеев, вовсю колбасилась молодежь. В стороне стоял директор Бургтеатра Бахлер с директором
      МАК-а Питером Номером и директором Кунстхалле Матиасом Матом, с испугом наблюдая за происходящим. В самой гуще толпы Преподобный воодушевленно танцевал какую-то девку, тряся головой и выделывая коленца.
      – Где этот урод? – спросил я Преподобного.
      – Его увел Толя Барыгин…
      – Вот сволочь!
      – Он перепил. Мы были на Техникерштрассе. А это моя новая знакомая Беттина, только что познакомились, знакомься…
      Я познакомился с Беттиной. Ей было на вид около тридцати. Она была немкой.
      – Вы были великолепны! – сделала мне комплимент Беттина.
      – Спасибо, – сказал я. – Мы старались.
      – Барыгин много фотографировал. Должны получиться неплохие снимки, – заявил Батюшкаф, кладя руки Беттине на талию.
      Тут я увидел Будилова с Элизабет.
      – Я завтра уже уезжаю, – грустно сказал Будилов.
      – А она? – полюбопытствовал я.
      – Она приедет ко мне на Новый Год! На Миллениум.
      – А где ты ее поселишь?
      – У себя в комнате.
      – А Мира?
      – Переживет. Она же восточная женщина. Там у них в Осетии у мужчины может быть несколько жен. Две, или даже четыре.
      – Я не уверен, что все будет так просто…
      – Знаешь, у Ольги был день рождения…
      – И снова пришли женихи?
      – Нет! Пришли просто ее друзья.
      – А Юра приходил?
      – Нет. Приходил Мельников с женой.
      – Отвратительная баба.
      – Да, она хвалила Пелевина, говорила, что в Москве это сейчас очень модно – читать его книги.
      – Хуйня на постном масле, бредни совка-наркота.
      – Пока она распускала там все свои охи да вздохи, пытаясь казаться крутой интеллектуалкой, Мельников заперся с Бланкой в туалете!
      – Да ты что!?
      – Да, потом она почувствовала, пошла, стала стучаться, а они не открывают.
      – Атас!
      – Она кричит – "Андрюша! Андрюша! Что вы там делаете? Откройте!"
      А они не открывают. Затем Бланка выскочила, вся красная, и к себе в комнату нырь. А фрау Мельников кричит – "Мерзавец, как ты мог?!" И его по морде ударить норовит. А Мельников говорит – "Киса, так ведь ничего же не было!" А она – "Как это ничего не было?! А зачем же вы закрывались?" "Да так" – говорит Андрюша, – "Бланка мне без свидетелей рассказать хотела, как Вова Толстой с ней нехорошо поступил!" "Ах, снова этот подонок!" – задрожала мелкой дрожью от ненависти фрау Мельников. – "Что же он ей сделал?" "Да ужас, ужас!
      Такое, что даже язык не повернется повторить! А ты помнишь, Киса, как он хотел меня отравить?!" "Конечно, такое забыть невозможно!"
      – Вот уроды! Это они сейчас всем рассказывают, будто бы я
      Андрюшеньку отравить пытался. Эдакий Моцарт он якобы, а я – Сальери!
      Рассказывают, будто бы я ему завидовал, как художнику, будто бы его
      Хундертвассер больше любил, и что я из-за этого решил его погубить…
      – Ольга тоже расспрашивать сразу стала. Заинтересовалась. Потом весь вечер только это и обсуждали, какой ты негодяй, и так далее, и тому подобное… Короче, перевел он на тебя стрелки.
      – Ну и хуй с ними! Пошли они все в жопу!
      – А ты не расскажешь, что в действительности произошло?
      – Это долгая история. Но смешная. Потом расскажу. Нам сейчас снова выступать надо. Прости, Будилов, надо опять идти переодеваться, вернее раздеваться…

      Заика Мельников и Заикина жена. Гайка. Печенье с травой.
 
      Хер Мельников внешне был похож на козла. А его козлиная борода подчеркивала это сходство. Еще он заикался. Но заикался не всегда, а только тогда, когда ему было выгодно. Когда он не знал, что ответить или когда хотел показать, что хочет сказать что-то умное, но просто не может это артикулировать. Мельников был заикой, но фамилия
      Заикина по иронии судьбы досталась его жене, которая не заикалась.
      Дифтонг "аи" немцы традиционно произносят как "ай", поэтому в
      Австрии ее часто называли Зайкиной, на что она злилась и пыталась всегда объяснить, то Зайкина и Заикина – совершенно разные вещи. В итоге ассистент Хундертвассера, которого она регулярно досаждала своими картинками, стал звать ее – фрау Мельников.
      Фрау Мельников была подлой мерзостной тварью, перманентно гноившейся нескрываемой патологической завистью. Завидовала она всему, чему только можно было позавидовать. Она просто вся сочилась недоброжелательностью и гнусностью. И она тоже хотела поступить в
      Академию, причем непременно к профессору Хундертвассеру. Она поступала к нему каждый год. И каждый год она не поступала.
      Сам Хундертвассер боялся ее как огня, поручив общение с ней своему ассистенту херу Дреслеру. Именно ему носила фрау Мельников свои новые работы, чтобы он посмотрел и дал им свою оценку. Хер
      Дреслер всегда пытался ее избежать, но она была настойчива, поскольку ей больше нечем было заняться.
      Несчастный, толстый хер Дреслер, как он от нее отмахивался, ссылаясь на то, что у него нет времени! Как он пытался отделаться от оценки ее работ и от нее самой! От просмотра ее очередных творений он приходил в ужас и говорил ей, что это ужасно. Но фрау Мельников всегда говорила – "Варум?", чем приводила его в бешенство.
      "Хер Мельников" – отчаянно кричал он, – "Уберите от меня вашу фрау! Пускай она поступает в другой класс!" "Но она хо-хо-хо-хочет к нам" – заикаясь, тряс козлиной бородкой хер Мельников.
      Хер Мельников искренне любил свою фрау, с которой они были знакомы еще со школьной скамьи. А познакомились они в Кремлевской школе. Будучи отпрысками советской номенклатуры, Андрюша и Ирочка были определены в элитное учебное заведение и посажены за одну парту, за которой они просидели вместе от первого до последнего класса. После окончания школы они поженились. Затем приехали в Вену, чтобы здесь устроиться, поскольку жить в Москве стало с некоторых пор опасно и некомфортно. Приехали они уже со своим выебышем -
      Гошей, симпатичным лопоухим мальчиком лет четырех. Деньги получали из Москвы. Хер Мельников утверждал, что он – двоюродный брат политика Егора Гайдара. Как бы то ни было, деньги у них водились.
      Андрюшенька вскоре поступил в Академию, а Ирочка не смогла. Она повторяла свои попытки ежегодно, но в итоге решила завести себе галерейку и сменить неблагозвучную фамилию. Она долго напрягала мозги и в итоге придумала себе псевдоним – Рина Грин. Затем они с
      Андрюшей сняли похожую на могильный склеп лавку гробовщика, собравшегося на заслуженный отдых, который выбил им на черной могильной плите над входом пугающую надпись "Garerie Rina Grin".
      Слово "грин" – писалось не как английское слово "зеленый", поскольку означало не зеленый цвет, а любимого Ирочкиного писателя -
      Александра Грина, книгой которого "Алые паруса" она всегда восхищалась.
      В этом-то кладбищенском склепе, в котором фрау Мельников проводила часы своего бесконечного досуга, памятной осенью 1998 года и произошла та история с отравлением Андрюши, о которой они потом повсюду трындели. Они разработали целую легенду, согласно которой, я действовал по некому коварному плану, желая погубить своего конкурента – второго русского в классе Хундертвассера. И только из-за того, что он, якобы, был очень талантлив и являлся любимым учеником профессора, а я ему якобы за это завидовал. Одним словом, переложение истории Моцарта и Сальери, все та же схема, только персонажи другие.
      К этому стоит еще добавить, что Мельников постоянно любил муссировать тему о том, что многие художники становятся знаменитыми лишь после смерти, приводя в пример Ван Гога и Шиле. И намекая на то, что он после смерти тоже таким станет.
      В августе 1998 года в России разразился очередной финансовый кризис, в результате которого наебнулось огромное количество банков.
      На какое-то время Мельниковы испытали некоторые материальные трудности, но только до тех пор, покуда не нашли неиссякаемый источник денег – карту "Visa" одного из московских банков. Платежи по кредитным карточкам "Visa" принимались почти во всех западных магазинах и продавцам, даже слышавшим о кризисе в России, было неизвестно, какой банк наебнулся, а какой нет, тем более что сама система "Visa" находилась в Нью-Йорке и деньги они получали оттуда, а не из России.
      "Даже если наебка откроется, они все равно получат свои деньги от
      "Visa", поскольку там остались депозиты российских банков" – заявлял
      Мельников. Его система по выдаиванию денег из кредитной карты была предельно проста. Он заметил. Что в некоторых магазинах есть прямая связь по Интернету с базами данных "Visa", а в некоторых карточки просто "катают", то есть прокатывают через машинку, чтобы снять копию с выпуклой стороны карточки, чтобы потом получить деньги через банк.
      Всем своим знакомым он стал предлагать выгодный шопинг в магазинах, где "катают", на его кредитную карточку за половину цены.
      Получалось, что он как бы "платил" за все по полной, а ему надо было отдать затем наличными только половину суммы.
      Он составил список магазинов, где он уже побывал, чтобы ненароком не нарваться на неприятность. Система же действовала безотказно.
      Когда всех, кого только могли, отоварили по уши, дошла очередь и до меня. Чтобы объяснить все в спокойной обстановке и убедить меня сделать подобный жопинг, Мельников однажды пригласил меня вечером на бутылку водки в галерею своей жены, загадочно пообещав, что хочет обсудить одно тайное и крайне выгодное для всех нас дело.
      Раздираемый любопытством, я пришел пить водку. Но одной бутылки нам оказалось мало. Пришлось бежать на вокзал за следующей. Там, в ночном магазине для путешественников была только гадость – очень подозрительная на вид водка непонятного происхождения. Подумав, мы решили, что не отравимся, и скинулись на бутылку.
      Тут мне позвонила Гайка – моя знакомая немка, которую так в действительности звали. Такое вот немецкое имя! Правда, по-немецки начинается оно буквой "х", а не "г", но на русский язык транслитерируется буквой "г", согласно правилу, что начальная буква
      "х" во всех именах собственных иностранного происхождения должна передаваться буквой "г". Например – Гамбург, Гессе, Гейне, гер, гомосексуалист, гомик…
      Хотя, на самом деле, должно было бы быть – Хамбург, Хессе, Хейне, хер, хомосексуалист и хомик…
      Данное правило кажется мне неправильным, поэтому я его иногда игнорирую, по крайней мере в таких словах как "хер" и "хомик". В случае же с Гайкой я прилежно следовал правилам русского языка и русского этикета, время от времени накручивая ее себе на болт.
      Похоже, она звонила именно за этим.
      – Я испекла очень вкусное печенье с травой, потому что знаю, что ты не куришь, хочу подарить тебе невыносимый кайф, – интригующе прошептала она в трубку. – Ты хочешь попробовать?
      – Хочу. Мы сейчас с Мельниковым пьем водку. Подъезжай!
      – Ой, с водкой это будет не очень хорошо…
      – Ты думаешь?
      – Я в этом уверена.
      – Ну и что?
      – Ладно, сейчас подъеду.
      Через полчаса она привезла нам целый пакет еще теплого, пахнущего канабисом печенья. Выращиванием травы занимался ее друг Горст вместе с корреспондентом НТВ в Австрии Максом Сушкиным. На пару с российским тележурналистом, у которого он числился оператором, он снимал не репортажи о событиях в Вене, а одну из двух квартир на последнем этаже небольшого дома окраине города. В другой – жила семья Сушкина. На плоской крыше над их квартирами они разбили целую плантацию, где выращивали различные сорта конопли.
      – О, прянички! – обрадовался Андрюша, и его правая рука с птичьим безымянным пальцем, похожим на коготь динозавра, была у него такая патология – один из пальцев руки, доставшийся в наследство от далеких предков, был наделен страшным, острым, как нож, ногтем, потянулась к печенью.
      Говорят, такое бывает. У некоторых людей якобы даже растут хвосты. Некоторые рождаются с волчьей пастью. Мой одесский приятель
      Витя Француз по его утверждениям родился с копытами, которые ему потом ампутировали врачи.
      – Эти прянички с травой! Много не ежьте, тем более под водку!
      Одного-двух хватит, – предупредила Гайка.
      Но Мельников не слушал, пожирая печенье со скоростью голодной собаки.
      Посидев с нами минут двадцать, Гайка ушла, очевидно, поняв по моему состоянию, что на накручивание на болт в этот вечер вряд ли можно рассчитывать.
      Когда же пришла фрау Мельников, хер Мельников меня уже уговорил.
      Я был согласен закупиться в полцены на его кредитную карточку. Сам он уже был в неадеквате – глаза его закатились, из приоткрытого рта лезла зеленоватая пена, а ястребиный коготь на правой руке впился в стол, сняв с полированной поверхности глубокую тридцатисантиметровую стружку.
      – Андрюша опять перебрал, – вздохнула Ирочка, с умилением глядя на охуевшего от алкоголя и травы супруга.
      – Но он мне все объяснил, я согласен, – сказал я. – Завтра мы пойдем делать шопинг, а затем я отдам ему половину суммы.
      – Нет, Володя, так не пойдет! – категорически заявила мне фрау
      Мельников. – Никаких потом! Или ты сейчас дашь мне деньги вперед, или же Андрюша никуда с тобой не пойдет!
      – Вы что, мне не доверяете?
      – Кажется, я тебе ясно сказала.
      – Хорошо, мы можем пойти к банкомату и я что-нибудь сниму.
      – Что-нибудь нам не надо! Из-за незначительных сумм Андрюша даже не станет париться. Сними десять тысяч!
      – Десять тысяч я снять не могу, у меня дневной лимит – пять.
      – Ладно, снимай пять!
      Оставив Андрюшу корчиться в судорогах, мы пошли к банкомату, и я снял и отдал ей пять тысяч. Она взяла деньги и вернулась в галерею, а я пошел домой. Голова у меня кружилась, повсюду чудились странные глюки. При том при всем, что я съел всего два печенья.
      Когда я позвонил на следующий день, чтобы договориться о шопинге, я узнал следующие подробности – оказывается, когда она вернулась назад, он валялся на мерзлой земле в заднем дворе и грыз кусок оставшегося от гробовщика гранита. Почуяв неладное, она вызвала
      Скорую Помощь. Бутылку с остатками водки она захватила с собой, требуя немедленной экспертизы отравленного напитка. В госпитале
      Андрюшу увезли в реанимационное отделение, а водку забрали в лабораторию.
      Фрау Мельников плакала и молилась Богу, хотя, воспитанная в партийной семье атеистов, в Бога не верила. Когда к ней вышел доктор, она с надеждой простерла к нему руки.
      – Он будет жить? – вопрошала она, обливаясь слезами.
      – Жить? Будет, будет! – уверенно сказал доктор.
      – А ему очень плохо?
      – Это вам плохо, а ему – хорошо!
      – Я вас не понимаю! – восклицала несчастная. – А водка? Вы обнаружили в ней яд? Каковы результаты анализа?
      – Водка нормальная. Зато анализ крови вашего мужа кое о чем говорит…
      Она ничего не поняла. Мельникова оставили на ночь в больнице, отпустив домой только на следующее утро. Мы пошли с ним за покупками, но не смогли отоварить всю сумму за один раз, поскольку его сильно мутило.
      Придя домой, он застал сына Гошу и жену на рогах – они, ничего не подозревая, сожрали остатки печенья с чаем. Но Скорую Помощь он вызывать не стал, объяснив Ирочке что к чему. Через несколько дней им прислали счет за больницу, поскольку медицинская страховка не брала на себя расходы, связанные с последствиями употребления наркотиков.
      Во всем они обвинили меня. Остаток суммы мне так и не отоварили, под предлогом того, что я будто бы причинил им материальный и моральный ущерб.
 
      Вот как все было на самом деле. И если и винить кого-либо в этой ситуации, то тогда уж Гайку, хотя ее вины там тоже не было, поскольку она предупреждала.
      В рассказах же Андрюши и Ирочки, которые они усердно распространяли по Вене, все выглядело абсолютно по-другому, да и хуй с ними и с их шопингами, родственниками, бабками, кредитными картами, галереями и т.д. Среди новых русских я почти не встречал приличных людей. Как правило, это были люди-уроды…

      Рожденные голыми. Новый конфликт. Предложение Гейгера.
 
      Будилову повезло, он уезжал, так и не встретив Карин, что было чудо, словно бы в монастыре, когда он бросил пить и исповедался
      Преподобному, а затем причастился, его взял под свое крыло ангел-хранитель, уберегший его от прыщавой австрийской фурии и наградивший доброй, пиздатой датчанкой Элизабет.
      Он выглядел помолодевшим, отъевшимся и наебаным впрок, хотя, конечно, впрок не наебешься. Я обнял старого друга и пожелал ему счастливой дороги. Было немного грустно. Следующий перформанс был запланирован на полночь. Надо было идти за кулисы. В гримерке уже сидели голые девки, подкрашивая себе морды лица. Я снял штаны и похлопал головкой члена по хорошенькой головке маленькой Софи Поляк, подводившей помадой пухлые губки, сидя на пуфике.
      – Владимир, – услышал я у себя за спиной голос Клавдии. – Вашего выхода не будет!
      – Как это понимать? – остолбенел я.
      – Публика уже танцует, не стоит их прерывать.
      – Как это не стоит? Еще как стоит!
      – Я думаю, было достаточно эпатажа. Хватит!
      – Ничего не хватит! Мы будем делать то, что запланировали и за что уже получили деньги!
      – Я скажу, чтобы вас не пускали!
      – Пусть только попробуют! Нас могут не выпустить на сцену, но нас не смогут одеть, мы выскочим голыми на улицу, и будем там бегать! По морозу! По снегу! И будем читать стихи! Человек рождается голым, и этого тебе не изменить!
      – Я вам запрещаю, – сказала Клавдия.
      – А мы тебя не послушаемся.
      – Ладно, увидим.
      – Кстати, как нам сделать так, чтобы ди-джеи на время нашего перформанса остановили музыку?
      – Музыку они останавливать не будут.
      – Клавдия, мы выйдем на сцену через десять минут в любом случае, даже если ты станешь собственноручно удерживать меня за хуй! Скажи ди-джеям, чтобы они сделали паузу.
      – Я ничего не буду им говорить. Я запрещаю вам куда бы то ни было выходить и что-либо делать.
      – Разговор закончен, – сказал я.
      Клавдия вышла. Меня трясло. Нужно было найти Гадаски и Ива и предупредить их о случившемся. Это было неслыханно, нам ничего не давали сделать. Клавдия трусила, причем как-то странно, абсурдно, неумно.
      – Надо выходить в любом случае, – заявили Гадаски и Ив в один голос, выслушав мой рассказ.
      – А если нам не дадут микрофоны? Если не остановят музыку?
      – Все равно! Мы будем делать вид, что читаем стихи! Вернее, даже будем читать, но их никто не услышит. Зато увидят наши шевелящиеся губы и поймут, что мы их читаем. Мы не должны сдаваться и вообще идти на уступки.
      – А на экран пустим слайды голых поэтов из Лондона и их тексты.
      – Точно. Насрать на ди-джеев. Идем.
      На подиуме для перформанса были заранее поставлены три римских дивана с золоченой резьбой из театрального реквизита. Их не убрали.
      Мы вышли тремя парами и возлегли на эти античные ложа. Внизу бесновалась, колбасилась молодежь. На экран стали хуяриться слайды.
      А мы зажимали наших девок и читали им стихи, созерцая все сверху, как сторонние наблюдатели.
      Мы возвысились над ситуацией и над Клавкой. Мы забили на всех и просто валялись голыми. Человек рождается голым. Мы были рождены голыми и отстаивали свое право голыми быть.
      Нас никто не согнал с диванов. Мы ушли сами, когда нам надоело, показав залу жопы. Уже за кулисами стали допивать купленную Гадаски в дьюти-фри водку. Программа первой ночи была выполнена. Завтра надо будет повторять все снова. Что будет завтра? Завтра будет, что будет. К нам заглянул Юра.
      – А почему вы не читали?
      – Нам не дали.
      – Не дали?
      – Нет.
      – Нам даже запретили выходить.
      – Но вы вышли.
      – Да, и теперь празднуем победу. Ты хочешь выпить?
      – Хочу…
 
      На следующий день Мне позвонил Гейгер.
      – Я видел тебя по телевизору в расширенном вечернем блоке новостей "ZiB 2". Твое интервью о Голой Поэзии прошло как раз перед репортажем о приезде в Вену Мохаммеда Али и вручении "Sport World
      Award"!
      – Я был перед Мохаммедом Али? Не может быть!
      – Да, культура всегда идет перед спортом.
      – Охуеть! Просто охуеть!
      – Я даже не знал, что ты будешь в ящике, включил посмотреть на
      "Sport World Award", а там Голые Поэты. Просто полный вперед!
      Поздравляю!
      – Спасибо, Гюнтер!
      – Надо сделать литературные чтения специально для Голых Поэтов в рамках мероприятий "Винцайле". Доктор Унхер был в восторге от твоего перформанса в "Литературхаусе" и пообещал нам денег на подобное мероприятие.
      – А разве он не ушел на пенсию?
      – Уходит, поэтому надо спешить. Срочно придумай концепцию и программу. Надо найти место. Может опять в Анатомическом зале в
      Академии Художеств?
      – Боюсь, что там больше ничего не получится. Меня оттуда окончательно выгнали. Надо забрать работы, а то обещают выбросить на помойку. Ищу себе ателье.
      – А я слышал, что ты уже что-то нашел!
      – Да, нашел, но только на пару недель, чтобы поснимать девушек.
      Это не выход, ты сам понимаешь.
      – В новый номер "Винцайле" мы ставим фотографию, где ты читаешь стихи на столе голым, а сзади как раз логотип "Литературхауса".
      – Прекрасно.
 
      "Почему Гейгер так подобрел?" – задумался я. – "Неужели простил?
      Забыл? Перестал ревновать? Нет, скорее всего, просто почувствовал конъюнктуру и решил не сохранять отношения пока это выгодно. Потом он нападет, обязательно нападет, если дождется удобного момента для нападения. Ударит в спину. Отомстит. Маргинал, подонок, опасный урод".
      Так говорила мне моя интуиция. И я был уверен, что она меня не обманывает. По опыту я знал, что если что-нибудь кажется, то так оно на самом деле и есть. Или будет. Ничего и никому не кажется просто так.
      В этом я был абсолютно уверен.

      Прогулка по Вене. Ночь вторая. Водка "Абсолют".
 
      Гадаски хотел прошвырнуться по Вене. До начала второй ночи оставалось довольно много времени. Мы пошли на Марияхильферштрассе.
      Проходя мимо церкви, перед которой в преддверии Рождества уже расположились деревянные будки с пуншем, я обратил его внимание на место.
      – В этой церкви Марии Помощницы, по имени которой названа улица, в подвале есть бесплатная столовая для бомжей. Ее нашел Будилов. Ему кто-то дал наводку, поскольку он здесь на площади играл на гармони.
      Он каждый день ходил сюда обедать, звал и меня, утверждая, что очень вкусно, но я так и не решился туда сходить.
      – Эй! Кого я вижу! – услышал я голос Пауля Бреттшу.
      Пауль был как обычно под градусом. Он стоял возле высокого столика для пьющих пунш в окружении своих друзей-подонков – югослава
      Марио и еще двух каких-то обторчанных обсосов.
      – Как дела в Бургтеатре? Вас видели по телевизору. Как Клавдия
      Хам-Хам? – Пауль издал чавкающие звуки и сделал непристойный жест, красноречиво символизирующий орально-половой акт. – Вы там ее уже все натянули?
      Подонки гадко загыкали.
      – Пока что она нас натягивает, – грустно сказал я. – Запретила нам несколько перформансов. Вообще – это пиздец какой-то, с ней абсолютно невозможно работать, она ебанутая!
      – Но вам заплатили?
      – Да, заплатили.
      – Ну, так какие тогда проблемы? Давай, угости нас пуншем! Слушай, ты должен проставиться, ведь это я тебя с ней свел!
      – Хорошо. Сейчас куплю всем но стакану.
      – Эй, мистер Гадаски! – завопил Пауль, хлопая по плечу Тима. -
      Хау ар ю? Что нового в Лондоне?
      С Гадаски Пауль познакомился в Лондоне, когда приезжал для сбора фильмов молодых британских режиссеров, которые затем показывал в
      Вене на мероприятии, где я познакомился с Клавдией. Вернее, их познакомил я. Мы встретились, чтобы пойти на вернисаж немецкого галериста Майера в респектабельном районе Майфэр. Вернее, мы изначально собирались в другую галерею, но туда не пустили Пауля, поскольку там был дресс-код, и пускали не всех, а только тех, кто одет прилично. Пауль был одет в поебаные джинсы и рваную куртку, поэтому его не пустили.
      Мы с Гадаски решили его не бросать и, наспех выпив по пару бокалов шампанского, забрали ждущего на улице Пауля и двинулись дальше, в надежде найти еще какой-нибудь вернисаж, куда нас пустят.
      И буквально через пару сотен метров мы наткнулись на галерею, в которой в клубах сигаретного дыма клубился народ. Причем нард был странный – одни были одеты прилично, другие в поебаные джинсы и рваные куртки. Так примерно на фити-фифти.
      Это была галерея Майера. Нас туда пропустили. На стенах висели черно-белые фотографии уличных люков и парковых решеток – типичные претенциозные выебоны начинающих фотографов. Почему все новички принимаются фотографировать люки, решетки и кирпичи? Потому что больше ничто не приходит в голову.
      Мы взяли по стакану вина и тут на нас наехала камера Би-Би-Си.
      Какой-то мелкий уебок в рэперских штанах и кепке "Пармалат", надетой козырьком на затылок, сунул нам под нос поролоновый член микрофона.
      – Что вы можете сказать об этих работах?
      – Фантастика, – сказал Гадаски. – Мне очень нравится. Я даже подумываю над тем, чтобы купить одну или две, только еще не выбрал, какие.
      Я понял, что он гонит понты. Гадаски любил выпендреться.
      – А что скажете вы? – уебок, уже потеряв интерес к Гадаски, перебросился на меня.
      – Я даже не знаю, чьи это фотографии, – признался я. – Мы просто шли мимо и увидели, что здесь наливают. Зашли, чтобы на шару выпить.
      Ведь современное искусство вторично по отношению к фуршету. Разве на так?
      Мой ответ уебку явно понравился, он громко заржал и скорчил рожу в камеру.
      – Это фотографии вон той девушки, – он кивнул в сторону высокой бабенки в высоких сапогах на высокой платформе. – Она подруга гитариста группы "Uriah Heep".
      Он сделал экивок в другую сторону на окруженного толпой чувака.
      – Теперь все понятно, – кивнул головой я. – Приятно, когда на художницу приятно посмотреть. Пока, мы идем смотреть на художницу!
      Камера отъехала дальше. Я оглянулся в поисках Гадаски, но он куда-то слился. Мы с Паулем еще наебнули вина. Мы нашли его через какое-то время в дальнем углу уютно устроившимся на диванчике, что-то втирающим двум похожим друг на друга бабам. Женщины посмеивались. Одна была еще совсем молоденькая, а другая явно ее мамой. Это были дочь и жена Майера. Две холеные аппетитные пизденки.
      Гадаски прямо весь истекал слюной, не зная, на кого же ему нацелить свой хуй, поскольку ему явно нравилась и та и другая.
      – Ар ю ситерс? – плотоядно спросил он, пытаясь обнять их обеих.
      – Какой негодяй, – польщено сказала мать, выворачиваясь из объятий Гадаски и уводя с собой дочь. – Сори, нам надо заниматься гостями!
      Югослав Марио учился в Академии и был гомом. Они с Паулем вместе снимали квартиру. У Пауля была подруга – хорошенькая чешская девушка
      Анна, но, похоже, иногда он все же поябывал Марио, поскольку Анна не давала ему, когда он был слишком пьян, а значит, довольно часто. В
      Академии училось пару десятков югославской золотой молодежи, которая кучковалась вокруг Марио. Это были дети состоятельных родителей, им не надо было зарабатывать деньги на жизнь, а только тратить. Весьма гнилая, ущербная публика. Многие из них под влиянием Марио становились гомами, потому что Марио внушал им, что это модно и что без этого карьеры в искусстве не сделать. Отчасти он был прав.
      Мы выпили пунша.
      – А где наш друг Будилов? – поинтересовался Пауль.
      – Сегодня уехал.
      – Жаль.
      Повторять все снова не хотелось, но ничего другого не оставалось.
      Мы поплелись на Шварценгбергплац, где нас уже ждал Ив.
      – Надо решать, как мы отпразднуем Миллениум, – сказал он.
      – Вариант с виллой во Франции меня вполне устраивает, – сказал я.
      – Можно будет выехать из Вены числа 20-ого декабря.
      – Я бы тоже к вам подъехал, но только попозже, уже к самому
      Новому Году, – сказал Гадаски. – Поеду из Лондона.
      – Отлично, – обрадовался Ив. – Три распиздяя на одной вилле! Уху!
      – А далеко там до Монте-Карло? – забеспокоился вдруг Гадаски.
      – Зачем тебе Монте-Карло? В Бандоле тоже есть казино.
      – Ну, в Монте-Карло-то казино, наверное, покруче!
      – Хуйня! Неужели тебе не хватает казино в Лондоне?
      – Хватало бы, если б нас с Толстым отовсюду не повыперали!
      – Не надо было считать карты и мухлевать!
      – Ни хуя себе, не надо было считать карты! А как же тогда выиграть?
      – В казино ходят не для того чтобы выиграть, а чтобы проиграть и снять стресс, отвлечься. Это развлечение для денежных мешков, а не для нищих. Представляешь – ты новый русский, олигарх какой-нибудь, у тебя миллионы, миллиарды и тебе все прет и прет и прет по жизни в деньгах. А ты думаешь – ну ни хуя себе, неужели невозможно проиграть? Идешь играешь и проигрываешь тысяч пять или десять баксов за вечер. И думаешь – во, бля, ничто человеческое мне чуждо. Жалеешь себя и так далее. Это же психотерапия для наворишей. Неужели не ясно.
      – Но если кто-то проигрывает, то должен же кто-то выигрывать?
      – Конечно, должен, казино должно выигрывать, и оно выигрывает, а тебе они выиграть не дадут… Ты такой глупый, Гадаски! Почему ты такой глупый?
      – Я не глупый, я – наивный, обиженно буркнул Гадаски.
      – Ты никогда не станешь миллионером! – беспощадно добивал его Ив.
      – И ты, Владимир, тоже не станешь!
      – Почему, – возразил я. – А если Нобелевскую премию по литературе получу?
      – Во-первых, тебе ее не дадут! А во-вторых, это не всегда миллион. Зависит от года. У Нобеля средства инвестированы в различных фондах. Премии выплачиваются с процентов с вложенных капиталов. В одни годы проценты больше, в другие – меньше…
      – Да, другого шанса у меня, пожалуй, не будет.
      – Да у тебя его вообще нет! Ты же знаешь, что Лев Толстой от
      Нобелевской три раза отказывался?
      – Угу…
      – Ему как первому ее хотели вручить, а он заявил – "если вы мне эту премию дадите, то я оболью ее такой грязью, что вовек не отмоете". Потом он еще два раза категорически отказался, когда с ним списывались шведские академики, предлагавшие его номинировать.
      – Деньги его не интересовали, у него денег предостаточно было. А премия тогда еще не была такой престижной, имела весьма сомнительную репутацию. Его можно понять, с моральной точки зрения, которая для него была превыше всего – не хотел он пачкаться. Ему это ненужно было.
      Вторая ночь прошла по инерции. Уже не было той остроты. Это как с женщиной – интересен лишь самый первый раз, когда все любопытно – какая она в постели, брита или не брита ее пизда, какие у нее сиськи, возьмет ли она в рот и прочие детали. А потом уже все превращается в рутину. Увы нам, увы…
      Психиатр прочитал лекцию, мы станцевали паучий танец, показали слайды, сделали немой перформанс и все. Миссия была выполнена.
      Я хотел поехать домой и улечься спать. Мне все было по барабану.
      Но все пошли танцевать. Танцевала Гудрон, танцевал доктор Марк
      Солтер, танцевали Ив и Гадаски, танцевала Клавка. Я вяло попрыгал.
      Танцевать не хотелась. Музыка была хуйовой. Какой-то херовый однообразный микс. Неужели это и правда раскрученные ди-джеи? Ко мне подбежала малышка Софи Поляк и стала пробовать меня завести.
      – Пойдем пить водку, – предложила она, видя, что мне не до танцев.
      Мы подошли к стойке одного из баров. Но там уже все сворачивали.
      Время приближалось к утру, публика расползалась. Пошли к другому.
      Сказали, что нет открытой бутылки.
      – Купи бутылку! – потребовала маленькая блядь.
      Бутылка "Абсолюта" стоила астрономическую сумму. "Хуй с ним" – решил я, – "купим бутылку и поедем ебаться". Я купил бутылку.
      – Эй, куда вы? – завопил Ив. – С водкой?
      – Мы хотим уехать. Пора валить.
      – Мы с вами!
      Шел снег. Такси довезло нас до студии. Вена спала. За окном в женском монастыре зазвякал колокольчик. В кельях зажегся свет.
      Монахини вставали и одевались на утреннюю молитву. А мы пили водку из горлышка и раздевали Софи, чтобы приготовить из нее американский сэндвич, который Ив снял на камеру и побежал в парашу дрочить.
      Бедняга, ему можно было лишь посочувствовать.

      Люди-уроды. Галерея "Арт-Фабрик".
 
      Гадаски вернулся в Лондон. Из студии мы съехали. Ив продолжал раз в неделю бегать по улицам после болезненных прижиганий яиц врачом-венерологом, после чего мы или с ним в пивную "Голубой
      Помидор" недалеко от моего дома и просиживали там до утра в беседах и спорах о будущем Голой Поэзии и путях развития искусства в грядущем тысячелетии. Мы (я в меньшей степени, чем Ив) были уверены, что все должно вдруг измениться. Оккультисты предсказывали наступление эпохи Водолея, когда творческие люди получат возможность для самореализации. Оставалось лишь переждать последние недели безвременья, а там все попрет.
      Преподобный отец Агапит после долгих лет проведенных в мюнхенском монастыре жировал и отрывался по полной. Встав на пагубный путь порока и пьянства, он попал в руки русской тусовки, вернее, определенной ее части. Это были люди-уроды, зверинец патологических совковых персонажей, перекочевавших на Запад. Их всех отличал иммунитет к западному образу жизни и неспособность мутировать в изменившихся обстоятельствах, что, впрочем, отличает большинство гомо советикусов и даже их потомство.
      Бал правила дочь генерала КГБ из Краснодара – Оксана Пятакова.
      Вокруг нее, словно планеты-спутники вокруг солнца, вращались – хер
      Мельников и его жена, архитектор-поденщик Милан Гудок, оперный певец
      Перверт, украинский художник-предадаист Шура Бронштейн, личная секретарша председателя комиссии ООН по ядерной энергетике
      Настя-МАГАТЭ, бывший советский танкист Денис из Минска, актер театра и кино Коля из Москвы и еще несколько более невзрачных уродиц и уродцев.
      Это была страшная уебина. А как она одевалась?! Это – атас! Хоть и была она худа фигурой, но лицом и повадками гопницей. Но гопницей при крупном бабле. Ее папа, как и тысячи других бойцов невидимого фронта, по заданию партии и правительства перебросился со службы в органах в коммерческие структуры и теперь торговал краснодарским подсолнечным маслом. Оказывается, в Австрии подсолнечное масло не производят, это невыгодно. Вместо подсолнухов австрийские бауэры выращивают рапс и тыквы. А все подсолнечное масло, которое продается здесь в супермаркетах, на самом деле делается на юге России. Масло продавал генерал Пятаков, а свою дщерь Оксану он направил в Вену следить за бизнесом.
      Венский офис российского масляного короля на Кайндльгассе фактически работал в две смены. Когда оттуда вечером уходили сотрудники, туда, как на работу приходили ублюдки. Оксана спонсировала алкоголь, закуски и курево. Пили до поросячьего визга, до синих пауков, до опупения упыхивались травой и гашем.
      Утром приходили турки-уборщики и всех выметали, вытирали в туалетах блевотину, собирали раскиданные повсюду хабарики и пепел, тщательно пидорасили пол, готовя офис для предстоящего делового дня.
      Все коматозники сваливали в очередное венское утро. Только Оксана
      Пятакова оставалась спать на кожаном диванчике в директорском кабинете. Она была такой страшной, что никто из уродов не решался подкатить к ней яйца даже по пьяни.
      Я пару раз участвовал в этих забавах, но это был беспросветный мрачняк. По телевизору смотрели старые совдеповские фильмы, главным образом про войну, и запись на видео новогодних Голубых Огоньков, слюняво ностальгировали, рассказывали старые анекдоты. Единственной ебабельной девкой во всей этой тусне была блондинистая Настя-МАГАТЭ с инфантильными ножками буквой икс, но она находилась в постоянной депрессии из-за того, что ей приходилось отсасывать на работе у шефа.
      Я заходил в офис, чтобы сходить в Интернет и позвонить по телефону в Россию. В Россию звонили все. Это была замечательная халява. Когда же начинались рассказы бывшего танкиста Дениса из
      Минска о его службе в рядах Советской Армии, о том, как они въехали на танках в Баку, чтобы предотвратить резню армян, после того, как азерботы уже всех вырезал, и о его поездках в Боснию, где он каждое лето подрабатывал наемником-карателем на стороне сербов, я предпочитал тихо свалить.
      И эта трясина затянула несчастного иеромонаха. Праведно возмущенные его блудливостью и алкоголизмом, Барыгин с супругой отказали ему от постоя. Он не соответствовал их идеальным представлениям о духовнике и попечителе венской общины зарубежной церкви.
      Но Батюшкаф продолжал исправно служить каждое воскресенье в капелле Святой Бригитты Ирландской, канонизированной еще до разделения христианских церквей на Восточную и Западную ветви, равно чтимую, как католиками, так и православными. Капеллу сдавали русским в аренду паписты, которые нею не пользовались. Однажды я заехал на службу. Отец Агапит служил с тем же самозабвенным рвением, что и бухал. И тут я его сильно зауважал, хотя я и не православный.
      В 1901 году мой предок Лев Толстой был предан анафеме Синодом русской православной церкви. В поисках духовности он обратился в последствии к сибирскому шаманизму, считая его единственной приемлемой религией для русского человека. Во всех австрийских анкетах и документах необходимо указывать вероисповедание.
      Я везде пишу – "sibirisch schamanisch". Написав однажды в одной из анкет – "russisch orthodox", я затем за это жестоко поплатился.
      Но об этом не в этом романе, поскольку это тема другого романа, не менее толстого, чем этот, еще одного толстого романа Толстого.
      Потеряв крышу над головой, Батюшкаф потерял и голову, найдя приют у немецкой девушки Беттины, с которой он познакомился в ночь Голых
      Поэтов. Между русским монахом и хорошенькой немкой разыгралась бурная страсть. Я несколько раз встречал их вместе. Она пожирала его глазами, ловя каждое сказанное им слово, а он нежно обнимал ее за талию. Чистый и праведный он сразу погряз в грехах. Из разврата нет возврата.
      А я искал себе ателье. Процесс съемки резко прекратился. Я мучительно изнывал без творческой работы и без свежих половых контактов. Мы с Ивом регулярно читали объявления в газетной прессе, ходили по агентствам недвижимости, но ничего более или менее подходящего не находили. Однажды мы договорились с ним встретиться в кафе академии.
      – Смотри, – возбужденно сказал Ив. – Вот я только что сорвал на доске объявлений – сдается мастерская в районе Марияхильферштрассе.
      Звони.
      Я позвонил с мобильного телефона и договорился незамедлительно посмотреть помещение. Интуиция подсказывала, что это именно то, что мы искали.
      Улица Бюргершпитальгассе перпендикулярила Мариюхильф прямо перед вокзалом, глубоко вырезаясь в запутанные мелкие улочки шестого бецирка. На параллельной ей Миллергассе жила раньше славистка
      Барбара Шурц, в которую когда-то влюбился Сергей Гольдцан, он был даже готов бросить ради Барбары свою жену Ирку Васильеву, на Барбара неожиданно и надолго сошлась с тогда с акционистом Бреннером, только что выпущенным из голландской тюрьмы, куда его бросили на пару месяцев за покушение на картину Кандинского "Белая абстракция на белом фоне", размалеванную им баллончиком зеленой аэрозоли.
      Обкуренный анашой Бреннер намалевал на картине великого русского абстракциониста лист конопли, а затем, хохоча, побежал к смотрителям и, тыча пальцем и надрывая от смеха брюхо, показал им содеянное, не понимая, почему они пришли не восторг, а в ужас. Его могли бы упечь за решетку на многие годы, но по нидерландским законам, совершение преступления в состоянии наркотического дурмана считается смягчающим обстоятельством, поэтому его довольно быстро освободили.
      Говорят, ему пытались навесить еще черный квадрат Малевича, но я сам был свидетелем, когда он божился и клялся на пидараса, что квадрат он не трогал, что это была выдумка то ли Бориса Гройса, то ли Марата Гельмана, которая затем подменила реальную акцию в связи с тем, что искусствоведы-раскрутщики испугались ненужного наркоманского контекста акции, а им хотелось серьезности. Поэтому они и придумали черный квадрат с нарисованным на нем знаком доллара, подменив им зеленую пятерню канабиса. В искусстве всегда есть место подлогу.
      А на соседней с Миллергассе Штумпергассе находились облюбленные панками и прочими отбросами общества дневной и ночной притоны -
      "Tagasyl" и "Nachtasyl", открытые давным-давно чешскими политэмигрантами.
      Одним словом, место было ударным. Вдобавок ко всему в соседнем доме находился русский ресторан "Владимир" и австралийский паб
      "Кенгуру".
      – Одно время здесь была галерея, – сказал нам хозяин места – пожилой художник-гом с серьгой в правом ухе. – Но мой партнер полюбил женщину и уехал с нею в Каринцию. Да, прошли счастливые времена! Во дворе мы устраивали концерты…
      Мужик сделал паузу.
      – О нас писали газеты. Вон там, в папке есть вырезки. Вы тоже можете делать здесь выставки, если захотите.
      – А как называлась ваша галерея? – полюбопытствовал Ив.
      – Галерея называлась "Арт-Фабрик".
      – Почему так? – решил докопаться дотошный француз.
      – Да потому что раньше здесь была мастерская для арматуры -
      Armaturenfabrik, выйдите на улицу и взгляните внимательно на фасад.
      Мы сбили молотками шесть букв и осталось – Ar..t…fabrik.
      – Конгениально! – вскричали мы с французом в один голос.

      Печка-буржуйка. Говно на снегу. Институт славястики.
 
      "Арт-Фабрик" мы полюбили с первого взгляда. Цена за помещение была вегетарианской. Я побежал в банк и заплатил дядьке за месяц вперед. Он отдал нам ключи, и мы остались одни. Главный зал галереи площадью около шестидесяти метров имел средневековые своды, сбоку находилась маленькая комнатка-кладовка, с другой стороны просторная кухня-склад, выходящая дверью во двор, где стояла кирпичная будка-сральник. В сральнике было отопление, стоял новый унитаз, но слив был забит. Это констатировал Ив, тут же решивший все сразу опробовать.
      – Говно не проходит, – сказал он. – После слива поднимается и стоит, плавает, затем вода постепенно уходит, а говно не уходит.
      Если смыть еще раз, то все повторяется, вода уходит, а говно остается…
      – Во, бля! – выругался я. – Ебаный гондон! Что же делать?
      – Звони мужику.
      Я позвонил мужику.
      – Знаю, знаю, – сказал тот. – Там забит слив. Я пришлю знакомого сантехника, и он его проковыряет…
      – Вот, сукин кот, знал, а не сказал!
      – Давай скорей растопим буржуйку, – предложил француз. – А то холодно, как в Москве! В 1812-ом…
      – Правда ли, что Наполеон поджег город, чтобы согреться?
      – Правда, и Нерон тоже…
      – Нерон нет, в Риме зимы теплые…
      – Давай расхуярим вот те ящики, тащи из кухни топоры!
      Я притащил из кухни два топора и колоду, на которой мы и распиздячили в щепки два старых ящика из-под каких-то инструментов.
      Сунули газету и несколько щеп, буржуйка весело запылала. Стало теплеть. Мы уселись на доставшийся нам в наследство голубой диван и стали тащиться. В "Арт-Фабрик" была невъебенная аура. Это чувствовалось настолько хорошо, что даже было несколько странно.
      – Благодатное место, – сказал я. – Жаль только, что печь прогорает и опять холодно.
      – Может, купим угля?
      – Где? Ты думаешь, в вене до сих пор продается уголь?
      – Конечно, продается! Посмотри, сколько здесь старых домов!
      – А как узнать – где?
      – Посмотрим в телефонном справочнике.
      Ежась от пронзительного ветра, мы дошли до станции метро и нашли там в одной из будок задроченную как старый хуй телефонную книгу.
      – Ну, вот, смотри, сколько здесь различных точек по продаже угля!
      – француз ткнул пальцем в страницу.
      – Надо найти ближайшую. Представляешь, как тяжело тащить на себе мешок с углем или вязанку дров?
      – Вот, смотри, Кайндльгассе, знаешь, где это?
      – Знаю, там офис Оксаны Пятаковой.
      – Идем.
      В декабрьской темнотени мы гребли по скользкому сракопаду, тщетно пятаясь уклониться от жестких пощечин морозного ветрюгана.
      – Темно, как у негра в жопе, – сказал я.
      – А знаешь, какая горячая пиздища у Вирджини?
      – Только не надо меня переубеждать! Надеюсь, у тебя не отвалятся яйца от всех этих уколов и процедур?
      – Ой, как мне хочется ебаться, – завыл Ив. – А-а-а! О-о-о!
      У-у-у-у-у…
      – Так тебе и надо!
      – Владимир, ты – расист!
      – Нихуя, это ты – жаднокайфый!
      – Вот, кажется, в этом подвале, дом номер 44!
      – Да это ж полное ретро! Какие люди! Настоящие, бля, пролетарии, как в кино! И вообще – интерьеры! Я ебу! Неужели это возможно на переломе тысячелетия?
      – Вот, есть дрова и уголь.
      – Купим и то, и другое.
      – А тележку дадите?
      Мы заплатили. Красивый угольный рабочий в кожаном фартуке, безмолвный и черно-белый, словно кадр из старого фильма, погрузил нам на тележку мешок угля и связку дров. Мы выкатились на улицу.
      – Становись сверху, я тебя тоже повезу, – предложил Ив.
      Улицы имели наклон в нашу сторону, в сторону Винцайле. Я встал на телегу, балансируя руками, и он ее покатил. Словно черный ворон, зловеще мчался я через холодную венскую ночь, подпрыгивая на заледенелых колбоебинах вместе с телегой.
      – У-ху! – кричал Ив.
      На всем пути до "Арт-Фабрик" нам не встретилась ни одна живая душа, никто не казал на улицу носа в такую херовую погоду после закрытия магазинов. Все сидели по домам или по локалям. Только мы, два неприкаянных уебка, везли куда-то мешок угля и дрова.
      – У-ху! – кричал Ив. – А кто будет отвозить телегу назад?
      – Ты!
      – Нет, ты! Любишь кататься, люби и саночки возить!
      Пока я отвозил телегу, Ив уже растопил печь.
      – Я хочу здесь ночевать, – сообщил он.
      – Ночуй.
      – Здесь охуительно!
      – Даже не хочется уезжать во Францию! Теперь, когда у нас появилось такое отличное место!
      – Но мы вернемся! Мы обязательно вернемся!
      – Кстати, мне надо поехать в Мюнхен, чтобы забрать ключ.
      – А что, за виллой никто не присматривает?
      – Конечно, присматривает. Один старый француз по имени Балдакино, но он обычно получает проценты, когда дом сдается туристам, за то, что он там все убирает и стирает белье, а мы все уберем за собой сами и он ни хуя не получит, поэтому мы не будем его лишний раз дергать, я просто позвоню ему и скажу, что в доме живем мы.
      Утром Ив приперся ко мне принимать душ.
      – Ну, как спалось в "Арт-Фабрик"? – полюбопытствовал я.
      – Невъебенно! – сказал он. – Я видел там такие странные сны. Вот только была проблема с посрать.
      – И как ты с ней справился?
      – Я вытащил говно из унитаза и разбросал его по двору, потому что смыть его невозможно.
      – Да ты что? Теперь там повсюду валяется говно?
      – Нет, идет густой снег. Оно уже давно замерзло и покрылось снегом.
      – Но весной все это растает, и говно станет вонять!
      – Хорошо, в следующий раз я буду ходить срать к тебе.
      Мне не совсем не хотелось, чтобы Ив ходил ко мне срать, но я промолчал.
      Он собирался ехать в Мюнхен. Я проводил его на вокзал и пошел на работу. Приближались рождественские каникулы. Целых три недели выходных. Через Юру на меня вышла какая-то студентка из института славястики по имени
      Гудрон. Странное совпадение, это была уже вторая девушка в моей жизни с таким странным именем в течение довольно короткого промежутка времени.
      Но эта Гудрон была совершенно не похожа на первую. Она писала диплом о русских в Вене, и ей нужно было взять десять интервью у представителей различных сословий. Одно интервью ей дал Юра. Я тоже согласился ей дать. Но ей было мало. Она хотела еще. Я предложил ей
      Преподобного. Она обрадовалась.
      Взамен она предложила устроить мне вечер в институте славястики в последний день перед каникулами. Почитать стихи. Она была председателем студенческого совета и у них имелся доступ к бюджету для приглашенных писателей, который никогда не использовался до конца, поскольку в славястике никто этим особенно не занимался.
      – Иначе деньги пропадут, – сказала она. – Уже конец бюджетного года. Можно взять кого-то еще, хватит на всех.
      – Давай возьмем Ольгу! Это – русская певичка, она поет вокзальные песни. Деньги ей тоже нужны.
      – Давай! Может еще кого-то?
      – Я подумаю, но, предупреждаю, я буду выступать голым!
      – Это хорошо! Студентам понравится! У нас на славястике такая скука!
      О славистической скуке я знал. Это было болото. В довершение ко всему профессором русской литературы туда взяли живой труп некого
      Аверинцева – советского академика-аппаратчика, совершенно не умевшего преподавать и смертельно больного. Он всю свою жизнь прорылся в книгах, издавая бесчисленные наукообразные, но абсолютно безсистемные труды по русскому эпосу и влиянию на него Византии.
      У него не было своей концепции и своей школы. Студентов он боялся. Лекции читал невыносимо. Это был антипод академика Лихачева, действительно серьезного и глубокого ученого, занимавшегося тем же, но по-другому. Подобных кадавров, душивших все живое, на славястике было немеряно. Поэтому мне представлялось делом чести положить на них свой хуй.

      Лобковый герпес. Чудесное исцеление. Триумф моего хуя.
 
      – Владимир, я вылечился! – заорал Ив, соскакивая с подножки мюнхенского поезда.
      – Не пизди, – сказал я. – Чудес не бывает! Как это ты вылечился?
      Лечился-лечился, вылечиться не мог, почти два месяца, а тут за неделю он вылечился! Хуйня на постном масле! Я тебе не верю!
      – Нет, правда! Хочешь посмотреть?
      – Не хочу.
      – Но я вылечился! Вылечился!
      – Как?
      – Пошел в Мюнхене к врачу. Причем к обычному терапевту, а не к венерологу. Говорю – "дайте мне направление к хорошему специалисту", а он взглянул и отвечает – "это у вас лобковый герпес, надо выписать мазь и все пройдет".
      – И выписал?
      – Выписал. Я помазал первый раз и сразу все эти язвочки присохли.
      Помазал второй – еще лучше. Уже почти ничего нет! Скоро смогу ебаться!
      – А что же здесь тебя так странно лечили?
      – В Вене просто хуйовые врачи!
      – Да, я об этом уже много раз слышал. Здесь нет закона, защищающего права пациентов, если ты чем-нибудь заболел, то из тебя делают большую дойную корову и лечат не от того, только чтобы срубить побольше капусты. Несколько лет назад одному мужику по ошибке отрезали яйца! И врачей даже не наказали! Все газеты об этом полгода писали, смаковали подробности.
      – Да ты что?!
      – Да, это было в AKH – большом госпитале на Гюртеле. Там у них просто конвейер. Мужику должны были вырезать пупочную грыжу. Cделали короткий наркоз. Он очнулся, а грыжа на месте, зато в другом месте ничего нет, он стал кричать, звать на помощь. Но тут уж – зови-не-зови!
      – Пиздец!
      – Да, такова Австрия! Здесь многие законы еще со времен Франца
      Иосифа и Гитлера до сих пор действуют. Например, здесь в юриспруденции есть такое понятие как "Doppelbeschtraffung", то есть человека за один и тот же проступок можно наказывать два раза.
      Причем за какие-то совершенно абсурдные вещи. Например, за неуплату церковного налога. Этот налог ввел Гитлер для католиков, поскольку
      Ватикан поддерживал его политику уничтожения евреев. Надо платить процент с дохода католической церкви. Многие студенты на это забивают хуй. Тогда к ним приходит экзекутор и забирает компьютер, плеер, мебель и другие ценные вещи. А потом приходит еще один экзекутор, поскольку оказывается, что дело по неуплате церковного налога рассматривается сразу в двух судах. А если какой-то крупный предприниматель или политик налоги не платит, то ему нихуя не бывает. Или если врач тебе яйца отрезал, то врачу тоже нихуя.
      – Но это же полный беспредел!
      – Да, эта страна живет по законам Франца Кафки!
      – В Англии тоже хуйовая медицина, там тебя даже не лечат.
      – А здесь лечат, но не от того.
      – И это в конце второго тысячелетия!
      – Увы, человечество не становится добрей и гуманней!
      – А как же эволюция?
      – На эволюцию всегда есть революция. Когда становится слишком хорошо жить, начинаются войны и государственные перевороты, чтобы компенсировать непомерное добро непомерным злом.
      – Значит, я даже не могу пожаловаться на доктора Рауха?
      – Пожаловаться ты, наверное, можешь, но это совершенно ничего не даст. Практики его не лишат, компенсацию тебе не заплатят.
      Расслабься, дорогой, тебя просто отъимели по полной. Представляешь – ведь они кассировали с твоей страховки за каждый укол и еще количество прижиганий, наверное, тоже считали.
      – Суки! Мне хочется пойти и их всех отпиздить!
      – Успокойся!
      – В мире так много несправедливости!
      – Неправда, мир справедлив, но только к тем, у кого есть деньги и власть, а к тем, у кого их нет, нет, так всегда было и это логично.
      Ив привез из Мюнхена ключ от дома на берегу Средиземного моря, где светило солнце и росли зеленые пальмы. По пути во Францию мы решили заехать в Венецию, чтобы встретиться и пообщаться с Анной
      Итальянской, с которой я познакомился в Питере на съемках фильма. Мы планировали сделать остановку в Италии на несколько дней. Оставшиеся до отъезда дни Ив жил в "Арт-Фабрик", а срать ходил в паб "Кенгуру".
      Если же его подпирало ночью, он срал на газету и выбрасывал говно в мусорный бачок на улице. Мыться он заходил ко мне.
      – В Вене у меня есть троюродный дядя, – сказал он мне вскоре после возвращения из Германии. – Его надо найти!
      – Давай найдем, – согласился я. – Надеюсь, он – богатый еврей, который даст нам денег!
      – Он, конечно, еврей, но не богатый и денег не даст, – отвечал француз.
      – Тогда зачем нам его искать?
      – Просто потому, что он мой дядя!
      Дядю мы нашли в телефонной книге. И Ив ему позвонил. Он видел дядю всего один раз в жизни, когда был еще школьником. Дядя жил недалеко от "Арт-Фабрик" в небольшой муниципальной квартире с женой и кучей уже взрослых детей. Все они сидели на социале, но подрабатывали, забивая в компьютер какие-то данные из актов какого-то министерства. Дядя обрадовался Иву и напоил нас чаем.
      Он сразу же захотел посмотреть новое жилище своего племяша, и мы повели его в "Арт-Фабрик".
      – Отлично, – похвалил помещение дядя. – У меня есть прокачка для туалета, мы его починим. А вот спать, на таком диванчике, явно не удобно. У меня в подвале есть большая старая кровать, на которой я зачал всех своих детей. Это – семейная святыня! Но я готов отдать ее вам, чтобы вы на ней тоже что-нибудь зачинали! У этой кровати хорошая энергетика, она располагает к занятиям сексом.
      – Но почему вам ее не оставить себе? Мы ведь можем ее сломать!
      – Не сломаете, она крепкая, в случае надобности выдержит Содом и
      Гоморру. А я нею не пользуюсь. Когда я понял, что детей мне уже достаточно, я разобрал ее и унес в подвал. И вы представляете? Моя жена, которая до того беременела как кошка, вдруг перестала беременеть?!
      Мы пошли за кроватью. Это было чудное сооружение с толстым пружинным матрасом. Кровать была огромной. Она занимала почти половину зала, превращая всю галерею в спальню. Мне это не понравилось.
      – А как же нам устраивать выставки, если здесь будет стоять кровать?
      – Ничего, пусть стоит, она не мешает, – сказал Ив, неожиданно меняя тему. – Кстати, а что ты будешь читать в институте славястики?
      – Буду читать украинскую лирику.
      – Украинскую лирику? Ты пишешь стихи по-украински?
      – Да, пишу… Я ведь жил на Украине несколько лет. Тусовался в
      Одессе и во Львове. С украинской литературой вообще кранты. Там ничего не происходит. На Украине нет ни одного поэта, который бы чувствовал язык. Поэты пишут на суржике – причудливой смеси русского и украинского или же канцеляритом.
      – А когда ты все это написал?
      – Уже давно, но эти стихи до сих пор остаются невостребованными.
      – Ты никогда не читал их на публике?
      – Никогда! Но я сделаю это на закате 20 века, чтобы Украине не стыдно было потом обернуться назад. Чтобы хоть что-то осталось в ее культурном наследии. Чтобы можно было внести эти стихи в школьные хрестоматии!
 
      В венском институте Славястики никогда не собиралось и никогда не соберется больше столько людей, как в тот декабрьский вечер 1999 года. Даже на выступление Нобелевского лауреата Бродского в 1992 году пришло во много раз меньше.
      Срывая с себя одежду, я вскочил на кафедру, с которой читали свои мертвые лекции живые трупы. Свои трусы я бросил в толпу беснующихся студенток, и она их поглотила. Мой хуй болтался в воздухе на уровне их лиц, губ, носов и я чувствовал, что она рассматривают его с большим интересом.
      Возвышаясь над ними, я обрушил на них поток своей поэзии. Они смеялись, аплодировали и не хотели меня отпускать. Но я кончил, точнее сказать – дочитал и спрыгнул вниз, чтобы смешаться с народом и промочить водкой пересохшее от декламации горло.
      Запела Ольга. Ко мне подошел Преподобный.
      – Привет, – сказал я. – Не думал, что тебя здесь увижу!
      – Меня пригласила Фиона, жена Перверта, я тебя с ней сейчас познакомлю, она здесь учится, – сказал он.
      – Неужели у Перверта есть жена? – удивился я. – Надеюсь, что самого Перверта здесь нет!
      – Нет, он бухает в компании Пятаковой. Приударяет за фрау Мельников.
      – Вот так новости! А что же хер Мельников? Не ревнует?
      – Представляешь, они с Ирочкой решили быть прогрессивными и жить как свободная семья – free family, так как они друг другу уже за столько лет надоели. Теперь они договорились между собой, что могут трахаться на стороне сколько угодно. И он, и она.
      – Ха-ха! Какие модные ребята! Какие прогрессивные идеи! Они по-прежнему рассказывают историю о том, как я хотел отравить Андрюшу?
      – Нет, сменили пластинку.
      – Не может быть!
      – Теперь они рассказывают о первой ночи фрау Мельников после того, как они пришли к решению трахаться на стороне. И она решила потрахаться… с кем бы ты думал?
      – Теряюсь в догадках!
      – С Гудком!
      – С Гудком?
      – Да. Он привел ее к себе в свою прокуренную до запаха прокисшей капусты мансарду…
      – И?
      – У него не встал.
      – У меня бы тоже не встал…
      – Он стоял перед ней и в панике дергал себя за свой маленький сжавшийся хуйок, который не становился больше и тверже. В итоге она ушла.
      – И теперь всем об этом рассказывает?
      – Да. Каждый день и помногу раз.
      – А что говорит Гудок?
      – Он покинул компанию, не в силах выносить позор. Говорят, у него депрессия.
      – Нельзя допустить, чтобы он наложил на себя руки! Гудок – симпатичный урод!
      – А вот и Фиона, она – ирландка.
      Фиона оказалась толстой сдобной телкой, слепленной из белого дрожжевого теста, подобные тела хочется подолгу месить. На руках она держала грудного ребенка. Бедняжка, она была из хорошей богатой семьи и полностью содержала своего супруга, вкладывая деньги в его сомнительный талант, оплачивая ему бесчисленные уроки, рожая ему детей. Я в глубине души презираю мужчин-празитов, хотя это наверно очень кайфово – сидеть на шее у бабы.
      У меня же всегда в жизни получалось наоборот – бабы садились на шею мне. Проклятье! Повернувшись от Фионы, я столкнулся с Юрой. Я предлагал ему ехать с нами на юг, но он отказался, сославшись на то, что может там сорваться и пойти в казино. Он не играл уже несколько месяцев. За ним следом шла Карин.
      – Отдай мне "Ос"! – ныла она. – Это моя картина! Я могу вернуть тебе твои 273 шиллинга, но ты должен отдать мне будиловских "Ос"!
      Почему ты молчишь? Отдай мне "Ос"!

      Стихозы на украинской мове, читанные мною голым в венском институте
      Славястики в пятницу 10 декабря 1999 года
 
ДРАНА ОРИШКА
 
 
Оришка драна захотіла
Купити мила, бо потіла
Старенька ратиця її…
 
 
А у сім'ї сказали: – "Годі!
Бо не бувать такій негоді!
Усі ми хворі та брудні,
Не лише ратиці одні!"
 
 
"Про нас подумай!
Та іди до кухні поратись!
 
 
Біди щоб не було від тебе знову –
Ти краще зший собі обнову
З ганчірок та мішків з-під проса!
Ти не одна брудна і боса!"
 
 
"Вари вечєрю –
 
 
Та поноса у нас щоб потім не було!
Бо буде знати все село,
Що знову ми дристали в полі
В кущах картоплі та квасолі…"
 
 
Оришка ратицю потерла,
Шматок старого сала зжерла,
І почвалала за сарай,
Де вив прив'язаний бугай…
 
 
Гіркі вона ковтала сльози,
А коло хати квітли рози…
 
 
ДУМА
 
 
Я за селом побачів пані,
Що у салдатському жупані
Тягла додому возик дрів,
Та трошки сіна для корів.
 
 
Її б узяв я у долоні,
Та губи б цілував солоні!
Солодкі б щоки цілував,
Її б від холоду сховав.
 
 
Але в очах її тривога,
І хата, що стоїть убога,
Окрай села,
В очах її.
 
 
І вії опускає долу,
А її у думках голу
Вже бачу, вже моя вона!
 
 
І хай то не моя вина,
Що злидень я
І подарунки
Не піднесу за поцілунки!
 
 
А десь у лісі, де чаклунки
Живуть з бабусіних казок
Стоїть засніжений бузок,
Та виє дикая тварина…
 
 
По небі пробіжить хмарина,
Та вже нема її.
 
 
РОМАНС
 
 
Ви у вашому ліжку
Піднімаєте ніжку,
Посміхаєтесь ніжно
Сніжним ранком
Морозним.
 
 
Ваші губи рожеві
Ніби рани ножеві
На моєму коханні
І страждання душі.
 
 
Ви така неповторна,
Ви така непокорна,
Ніби небная птаха,
Ніби горня коза.
 
 
І у вашомі ліжку
 
 
Ви читаєте книжку,
Тихо чєшете кішку,
Піднімаєте ніжку
Сніжним ранком.
 
 
І раком,
 
 
Заголяючись сракой,
Встали ви,
Щоб побачіти сонця
Проміння!
 
 
ПЕРЕКЛАД З РОСІЙСЬКОЇ (не стучи в мою дверь кулаком)
Не стукай в мої двері куркулем!
Не відчиню тобі, ти знай, падлюка!
Ти був банальним бугаєм,
Вже інший тут мене баюка!
 
 
Та не дзвини мені, не смій!
Я до світання тут кохаю,
В моєму ліжку добрий змій
Мене на просині катає.
 
 
Йому я лагідно сміюся. Він теж.
Шепочє: – "О, моя милуся!
Бентеж мене! Мене бентеж!
На тебе я не надивлюся!"
 
 
Тебе ж я, може, теж кохала,
І лиш цілуючи тебе,
Я те кохання відчувала,
А ось кохав-но ти мене?
 
 
Мене ти кинув, мов ганчірку,
Пішов до іншої, мудак!
Та, хлопчє, треба знати мірку,
І треба, хлопчє, знати смак!
 
 
Та ось я іншого цілую,
Він, як і ти – смачний брунет!
Я з ним кохаюсь і милую,
І забавляюсь тет-а-тет…
 
 
Я хочу, щоб мене кохали,
І цілували у ночі,
А на світанні не кидали,
На те кохання плюючі!!!
 
 
ДУМА ІІ
 
 
Де в піднебесся льне Карпата,
Та виють вовки за селом,
Жила дівчинонька кирпата,
Кормилась давнім ремеслом.
 
 
Коли веслом по чорній річці
Човнв гнала свого вона,
Лиш вітер у чєрвоній стрічці
Тихенько борсав, та волна
 
 
Її гойдала, мов дитину,
По березі пасли скотину
Лихі гуцули…
 
 
Лихо вже
Вона зазнала в раннім віці,
Коли пішла попечєриці
Вона із батьком на смітник.
 
 
Та раптом батько якось зник
І долу пав – кривава стрічка
Текла з грудей, і печєричка
В руці його, маленька, біла…
 
 
Вона по батьку голосила.
Та чула інші голоси:
Брехали пси, ворожа сила
Ввійшла тим ранком до села.
 
 
І мати горя не знесла –
Сконала скоро… Відтоді
Біда біді сестрою стала:
 
 
Радянська Влада лютувала,
Та долю страшну готувала
Всим тим, хто не хотів її.
 
 
Сльозами повнились гаї
Та гори набухали кровью –
Блукала смерть по Придністровью…
 
 
І поховався у Карпатах
 
 
Народ наляканий по хатах.
 
 
Нехай ганьба на супостатах
Лежить… Життя собі біжить,
Не зупиняючись на мить…
 
 
Де в піднебесся льне Карпата,
Та виють вовки за селом,
Жила дівчинонька кирпата,
Кормилась давнім ремеслом.
 
 
І, підібрав подол спіднички,
Вона ходила по порічки,
Що чєрвоніли коло річки,
Мов краплі крові…
 
 
ПОЕМА
 
 
Якого трястя баба Настя
Розповідала тих дурниць?!
Бо не ходив до молодиць
Кривий Панас!
 
 
Він пас колгоспнії отари,
Замріяно дивився в хмари,
Та прагнув в думках на Парнас
Ввійти із віршами своїми.
 
 
Та не судьба здійснитись мрії
Його була…
 
 
З села отару
Він в ранці гнав колись давно,
Коли кров в жилах, мов вино,
Була ще –
 
 
Розповів циганці,
Що шляхом поспішала в Київ,
Що слави чєрв все серце виїв,
І що не знає, що робити –
 
 
Чі заголити їй спідницю
У мокрих від роси кущах?
Або побігти у крамницю, і,
Ніби ложка у борщах,
Втонути у горілки пляшці?
 
 
Та вибрав перше, і по ляжчі
Вже гладив юную циганку,
Що вийшла на дорогу з ранку,
Щоб пополудні до Подолу
Дістатись…
 
 
Ноги з-під подолу
Стирчали білі і м'які,
Та свіжі, ніби огірки,
Що щойно зірвані на ланці…
 
 
Любов свою віддав циганці.
І душу їй свою віддав,
І все забув, і не згадав
Нічого…
 
 
І як з молитвами до Бога
 
 
Нещасна мати не зверталась,
Ніщо тоді не врятувало
Панаса-хлопця, катувало
Щось у душі його його…
 
 
Йому циганка ворожила,
Та так його приворожила,
Що інших він не знав дівчат,
Усе про неї думав думку,
Отару пас і пас курчат…
 
 
Та, якось взимку взяв у сумку
Дві картоплини й сала шмат,
Замісто зброї ржавий цвях
І шляхом вирушив у шлях…
 
 
Зустрів його в дорозі лях,
Що їхав з міста, і новини
Розповідав про те про це,
Як підженився до Горпини,
 
 
А потім вийшов на крильце,
Гукнув: "Коня мені і шаблю!
Я всих красунь землі приваблю!"
Та геть з подвірря поскакав.
 
 
І лютував мороз на дворі,
 
 
В коморі теплій лях заснув.
Панас підкрався, та куснув
Його за вухо, потім цвяха
Дістав, та вдарив в груди ляха…
 
 
А пізно ноччю в тому ж шинку
Циганка родила дитинку.
І, замотавши у косинку,
Сказала: "Наша доля, синку,
Така от…"
 
 
Він її не бачів, і сина теж –
Дванадцять років відхуячів
В сибірськом таборі між веж…
 
 
А потім знову пас отари,
Та не ходив до молодиць…
 
 
Якого трястя баба Настя
Розповідала тих дурниць?!
 
 
ДУМА ІІІ
 
 
Муху почєпивши на гачок,
Рибу я ловив в ставку колгоспному,
А Мишко ганяв у кулачок
І стрибали коні в полі росному…
 
 
О, Мишку! – дитинства вірний друг,
У мішку, де луг стриба до яру,
По весні знайшов тебе пастух,
Що додому гнав свою отару.
 
 
На шматки порубаний ти був,
Хто зробив це – невідомо досі…
Я таку тоску тоді відчув,
Що згадав, як ми малі і босі
 
 
Бігали до школи і коли
Вчітеля нам ставили коли,
Ми сміялись.
 
 
Вдома нас лупили,
А у школі вже лупили ми –
Тих відмінників,
Що вчились на п'ятірки!
 
 
І вони ковтали сльози гіркі,
Зі сльозами разом жовті соплі,
Випускали з горла дикі воплі,
Їх носи, опухлі, мов картоплі,
Нас втішали…
 
 
О, Мишко, Мишко!
Я згадав, як бив тебе Сашко!
А за що – не помню,
Хоч убий!
 
 
Злодій той
Був небезпечний дуже,
Та ти зчєплявся з ним,
Відважний друже!
 
 
Було усе,
І був Мишко, ставок,
І танцював яскравий поплавок –
Осіннім ранком по росі
Клювали добре карасі.
 
 
Ходили цаплі по болоті
І цап колгоспний їв траву,
Старий Іван піймав сову,
Та мав лише три зуба в роті…
 
 
Не бачів я того мішка,
У котрому знайшли Мишка…
 
 
ДУМА ІV
 
 
А він здурів,
Вона сцапіла,
Він реготав,
Вона ревла.
 
 
Лежить Шевчєнківська могила
 
 
Біля ревучого Дніпра.
 
 
Реве Дніпро,
Дівчина пісню
Співа собі про козака,
Та грають хлопці в "дурака",
І навіть лівая рука не знає,
Що зробила права,
На що вона не мала права,
Але зробила…
 
 
У селі кують залізо ковалі,
Кують кольчуги та мечі,
Вже засурмили сурмачі…
 
 
І завтра вранку на світанні,
Поснідав галушок в сметані,
Я їду в Київ, де у Лаврі
Бессмертнії поєта лаври
Віддам народу –
 
 
Хай народ собі втішається…
 
 
В город піду сапати буряки,
Та вирубати будяки.
 
 
В ставки біжать дівчата голі
Купатися.
 
 
Заляжу в полі:
З підзірною трубою буду
Дивитися на товсту Люду,
На довгоногую Одарку,
Що з нею цілувався в парку,
Коли ми швендяли на танці –
Я в картузі, вона в панамці.
 
 
Та на малу веселу Ірку –
Колгоспну зірку та красуню,
Таку до сладощів ласуню,
Таку ласкаву та бентежну,
Завжди зі мною обережну
І не пускавшую до хати.
 
 
Та на патлату чорну Сашку,
Та на прищату булу Машку,
Та знов на Люду,
На Одарку…
 
 
Після обіду вип'ю чарку,
Почну смалити папіроси,
Приносять свині опороси,
Бо постаралися кнури
Колись вечірньої пори.
 
 
Пориюсь знову в огороду,
Та заспіваю гімн природі.
І в кучу бичого ьгімна
Раптово втраплю близ гумна.
 
 
Реве Дніпро, реве ревучій,
Сердитий вітер завива,
Дівчина пісню обрива,
Ту, що співала про козака,
Та вибігає в поле мака.
 
 
Шука коханого в степах –
Знаходе лише зграї птах,
Та хижих натовпи комах.
 
 
І повертається до кручі
Своєй недолі і Дніпра,
Де прала милого одежу,
Та я за нею вже не стежу.
 
 
Широкий тихо застогнав
І заревів, і тихо гнав
Її в Туреччєну…
 
 
ДУМА V
 
 
В сараї хрюкалим кнури,
 
 
Помиї сьорбали з корита…
 
 
Та раптом, ніби з-під кори
Берези крапля
Вийшла ти –
 
 
Струнка,
Наряджена,
Умита.
 
 
Сідало сонце,
Лютий вітер
Ніс холод –
 
 
Ніби воду з відер
Плескав на нас.
 
 
Панас сердитий
Стріляв з рушниці по качкам,
І роздавали діточкам
Дядьки якісь чужі – не наші:
 
 
Канфети, яблука, гамаші,
Книжки з малюнками, платочки,
Яскраво вишиті сорочки.
 
 
Колиб не вітер був, вони
Зазнали б, сукіни сини,
Як до дітей отак –
З дарунком.
 
 
Я регіт відчував під шлунком.
Казились діти.
Раді-раді:
 
 
Дівчата – хусточкам, помаді,
А хлопці вже були в засаді,
Щоб одібрати у дівчат
Їх скарби.
 
 
Квів вишневий сад.
Оришка-баба товстий зад
Рукой чєсала, та співала:
"Я хочу сала, сала, сала…"
 
 
Гуляли, люба, ми з тобою,
Тут, розпустивши хвіст трубою,
Пробігла кішка…
 
 
Біля яру
Зустріли ми уже отару –
Кішок, собак, качок, коров…
 
 
Вони брели кудись, немов,
Шукали долі в чистім полі.
 
 
З-під людськой вирвавшись неволі
Брели отак кудись…
 
 
Дарма! Де їм знайти такі корма,
Що їм давали на селі –
Дари ланів, дари землі!?
 
 
Сідало сонце за хати,
Переді мной з'явилась ти
З важкої чорной темноти.
 
 
Кішкам хвости ми накрутили,
Та їх на волю відпустили.
 
 
ДЯДЬКО В КОРОНІ
 
 
Сховався хтось у цьому лісі,
Та тихо гілками гойда.
 
 
Колись я бачив – дядько лисий,
Тікав до річки, де вода
Була чєрвоною від крові.
 
 
Надів корону він на лоб,
Та тут побачів він ворону –
Її ганяв здоровий жлоб.
 
 
Бджола летіла за нектаром,
Водили баби хоровода,
А дядько лисий (даром, даром)
Шукав в бурхливій річці брода.
 
 
Оришка з лантухом картоплі
Дивилась – дядько роздягався,
По щокам розітерши соплі,
Вона побачіла – купався
В короні лисий дядько.
 
 
Темно
На дворі стало,
Ніби ноччю…
 
 
Оришка гикнула непевно,
Забувши соромність дівочу.
 
 
Купався лисий дядько в річці,
Співали на деревах птахи.
 
 
В той день згоріли в жаркій пічці
Туда попавшії комахи.
 
 
Оришка з лантухом картоплі
Прийшла додому тільки вранці.
 
 
І мати в утрішньому сонці
 
 
Вже працювала на ділянці.
 
 
Ховався хтось у лісі темному,
Здоровий жлоб ганяв ворон.
 
 
А дядько в царстві у підземному
 
 
Знайшов ще декілька корон.
 
 
Та, блиснув зубом діамантовим,
Він снідав гілками ялинок.
 
 
Спідницю підібравши бантом,
Ввійшла Оришка у будинок.
 
 
ЕТЮД
 
 
Поезії прозора цівка,
Мов молода весела дівка.
 
 
Вірш,
Ніби тополь при дорозі,
 
 
А слово
Як ліхтар на розі
 
 
Двох вулиць,
Що зхрестили місто
 
 
Без сенсу,
Наміра,
Без зміста.
 
 
Блукаючи по місту цьому,
Зустрінеш,
Крапку,
Риску,
Кому…
 
 
БИЛИНА
 
 
Народ, що звів святі основи
Новогіродського кремля,
Хай воля славиться митця,
Жнеці, мисливці, риболови
 
 
Дивились тихо, як вівця
 
 
Крокує полем.
 
 
Мирно, чємно
Вона щіпає очерет,
Та озираться даремно
На принців,
Вилізших з карет.
 
 
Шепочє хтось: "Вівця крокує!
Вівця крокує, Боже, Ти,
Що світ створив із темноти,
Помилуй Мя!
 
 
Не стану більше
Грішити я перед тобою,
А краще з торбою, з торбою
Піду по світу, по хатам –
Вклонюся тут, вклонюся там…
 
 
Щоб пребувала воля Ця,
Та щоб дивитись, як вівця
Крокує полем, лісом, лугом,
І стати їй надійним другом,
 
 
Оберігати і пасти,
О, Святий Господи, прости!
Прости мене, прости народи,
Що обробляють огороди,
 
 
Щоб потім перти на базари,
Мов хижі лютії хазари,
Картопля, яблука і сало,
Та все їм мало, мало, мало…"
 
 
Світило сонце, вітерець
Гойдав в низині хутірець.
 
 
І курка не несла яйця,
А всі дивились, як вівця
Крокує полем…
 
 
Мирно, чємно
Вона щіпає очерет,
Та озираться даремно
На принців,
Вилізших з карет.
 
 
ЗАГИБЕЛЬ КИЄВА
 
 
Синє небо зламалось
Та гепнуло долі,
На Подолі дівки
Поховались до хат.
 
 
Горобці верещали
 
 
Від страху, від болі?
 
 
І дві кволі істоти
Дивились,
Як падає град…
 
 
Град холодний з дощєм,
Град дідів і бабів,
Хліба кусень з борщєм –
Їжа скромна рабів.
 
 
Хто привів нас сюди –
До дніпровськой води
У садки яблоневого квіта?
 
 
Де в степах колосистого жита
Наша скрутная доля зарита…
 
 
Хай копита коней
Нас несуть в темряву,
Де щіпать кобили
Криваву траву,
 
 
І куди не ступала
Людини нога,
Де завжди завиває
Скажена пурга.
 
 
І Олена невинна
В той день понесла
Від Святого, напевно,
Від Духа…
 
 
Але Града Святого
Вона не спасла,
Бо коли почалась заваруха –
 
 
Хтось младую Олену
За вуха схопив
І до кручі підвів,
І в дніпрі утопив…
 
 
Пив народ
І дівчат гвалтували дядьки,
А у Лаврі
Повстали з могил мертвяки…
 
 
І з околишніх сіл
Прибігали хряки:
 
 
Підривали широкі каштани,
Від людей вимагаючі шани.
 
 
На майдані
Знайшли в чємодані дитя,
Що сказало:
"Олена дала нам життя!"
 
 
А на кручі Дніпра,
Де сконала Олена,
Жаба раптом
З'явилась зелена.
 
 
І страхіття таке
Потягло по землі,
Зло у Граді Батьків лютувало,
Та невиннії душі
Псувало…
 
 
Синє небо зламалось
Та гепнуло долі,
На Подолі дівки
Поховались до хат.
 
 
Горобці верещали
Від страху, від болі?
 
 
І дві кволі істоти
Дивились,
Як падає град…
 

      Зимняя Венеция. Анна Итальянская. Башня в Маростике.
 
      Венецианский вокзал Санта Лючия встретил нас солнцем и относительным по сравнению с Веной теплом. Было градусов десять плюс. Мы зашли в одну из привокзальных кофеен, чтобы позавтракать.
      Памятуя о том, что эспрессо в Италии это не то, что эспрессо вне
      Италии, что это всего лишь один глоток очень крепкого кофе, а не целая чашечка, мы наебнули по пушистому каппучино, присыпанному сверху стружками горького шоколада.
      Запах моря и гниющих каналов слегка возбуждал, смутно напоминая запах давно не мытой пизды. Мы не были обременены вещами и, следуя стрелкам указателей, пошли по узким средневековым улочкам к площади
      Святого Марка. С Анной мы договорились встретиться к одиннадцати у вокзала. Ей надо было ехать из Вероны, где она в данный момент обитала.
      На площади было пустынно. Со стороны Адриатики дул резкий пронзительный ветер, выдувая мозги и забивая дыхание. Преодолевая сопротивление ветра, мы добрели до парков Ждардини с торчащими среди вечнозеленых пиний биеннальными павильонами и повернули назад. Сели на речной трамвай, не покупая билетов, и доехали на нем до Санта Лючии.
      – Мы можем зайти в Академию, там учится один русский студент, а затем пойдем обедать, я знаю здесь одну модную тратторию, – сказала
      Анна. – А вечером поедем в Верону. Устроим маленький ужин у Лучьяно, я пригласила пару друзей, которые хотят увидеть голых поэтов. У
      Лучьяно есть небольшое палаццо 14-го века, доставшееся ему недавно в наследство. Вы там сможете жить.
      – Лучьяно – это твой друг? – спросил я.
      – Да, мой бой-френд. Это он продьюсировал тот фильм, который мы снимали в России.
      – А фильм мы тоже посмотрим?
      – Может быть, если в палаццо есть телевизор и видео. Но, как мне кажется, там ничего этого нет.
      Мы шли в Академию.
      – Она ничего, – шепнул мне на ухо Ив. – Думаю, мне уже можно ебаться…
      – Но у нее есть Лучьяно! Ты же сам только что слышал!
      – Это не имеет значения! Мы может выебать ее вместе! Хочешь?
      – Дурак! Заткнись, а не то она услышит!
      – Мне просто очень надо ебаться!
      – Найди себе итальянку!
      – Мне хочется русскую пизду!
      – Заткнись! – прошипел я ему и обернулся к Анне. – Аня, а что делает этот чувак, который учится в Академии? Что он рисует?
      – Он рисует исключительно Спасителей и Мадонн. Огромных, монументальных, многометровых. И все ходят к нему смотреть на его работы и восхищаются его талантом, и студенты и профессора. Он окончил в Москве студию Ильи Глазунова, где всему этому научился. Он этим очень гордится и ведет себя ужасно заносчиво, словно живой гений. Его за это называют – Супер Эго. Но это еще из-за роста и из-за фамилии. Фамилия у него – Супрего…
      – Ха-ха! Супер Эго – какое отличное поганялово!
      Мы нашли маленького Супер Эго в мастерской за работой, когда он наносил красный кадмий на кровоточащие раны Иисуса Христа, натуралистично распятого им на огромном холсте.
      – Сейчас будет обход, – сказал он. – Я пока занят, поговорим после.
      В этот момент в коридоре раздался топот, и в помещение ввалилось пару десятков людей. Среди них выделялось несколько профессоров и ассистентов, остальные явно были студенты. Якобы полностью уйдя в работу, Супер Эго продолжал рисовать, словно бы никого не замечая вокруг. В мастерской воцарилось молчание, продолжавшееся пару минут пока все разглядывали картину.
      – Браво! Брависсимо! – закричал вдруг, словно в театре, пожилой бородач. Его поддержали аплодисментами.
      Словно очнувшись ото сна, Супер Эго ошарашено поднял глаза, делая вид, что он ничего не понимает и удивлен такому наплыву народа. Цирк был полный.
      – Пойдешь с нами обедать? – спросила Анна, когда толпа отвалила.
      – Не-не-не, – замотал головой при жизни признанный гений. -
      Работать надо! Некогда по обедам ходить!
      Взяв кисть, он снова погрузился в работу.
      – Ну, как? Тебе понравилось? – заглянула мне в глаза наша проводница.
      – Кичуха, – поморщился я, словно от зубной боли. – Хотя? В принципе, вся католическая живопись – один сплошной кич, поэтому это здесь уместно. Супер Эго – молодец! Все правильно, пусть итальянцы у него учатся. Он трудолюбив, усидчив, уверен в себе. Будет реставрировать церкви или станет профессором.
      – Нам подобное искусство противно, – заявил Ив. – Это не современно.
      – Но традиция тоже нужна, – возразила Анна.
      – Голая Поэзия как раз ориентирована на традицию, первые поэты были голыми. Античные боги, в том числе бог искусств Аполлон, были голыми. Оплечные бюсты поэтов-классиков тоже часто ваяли голыми. Но
      Голая Поэзия ее, традицию, развивает, она идет дальше.
      – А ты не хочешь стать Голой Поэтессой? Мы тебе в этом поможем, – плотоядно предложил похотливый француз, раздевая Анну глазами.
      – Я не пишу стихи, – потупила глаза девушка.
      – Я тоже не писал стихи, – возразил Ив. – Но, чтобы стать Голым
      Поэтом, я стал их писать. Я всего один раз поучаствовал в перформансе с Толстым и Гадаски, чтобы понять, что я – Голый Поэт!
      В траттории мы выпили бутылку сухого просекко, закусывая маринованными артишоками и сыром. На город быстро спускалась зимняя ночь. В магазинах и лавках продавали рождественскую поебень.
      Венецианки в большинстве своем были одеты в дорогие длинные шубы.
      Звякали церковные колокола, зазывая на вечерние мессы.
      – Надо ехать в Верону, Лучьяно нас уже ждет, – заявила Анна.
      – А это далеко?
      – Минут сорок езды.
      В Италии много интересных мужчин. Итальянские женщины неинтересны. Я, как натурал, никогда не интересовался мужчинами и даже мужчин презирал, поскольку в Австрии – это одутловатые ублюдки с пивными животами и помятыми красными лицами. В России – коротко стриженные гопники уголовного вида. Итальянские же мужчины выглядят одухотворенными. Причем многие.
      Лучьяно был симпатичным толстячком лет около пятидесяти, похожим на своего тезку Паваротти. Мы влезли в его красный "Фиат". Анна спереди, а мы с Ивом сзади. И он порулил.
      – Мы едем в Маростику, – сообщила нам Анна. – Это очень красивый маленький городок. Там, в высокой старинной башне живут наши друзья.
      Мы хотим забрать их с собой на ужин. Они еще ни разу не были в палаццо, поэтому им надо будет показать дорогу. Они поедут за нами.
      Друзья Анны и Лучьяно были киношники. Похоже, Анна им уже рассказала о нас все.
      – O, gli poeti nudi! – закричали они, приветствуя нас в башне.
      – Завтра утром пойдем на гору смотреть развалины старого замка, а сейчас просто посидим и выпьем, – сказала Анна.
      – Il vino? – спросил нас хозяин дома.
      – In vino veritas! – призывая на помощь свои познания латыни, сказал я.
      – Bella Italia! – блеснул своим знанием языков мой друг.
      Вино – это витамины. Вино – это жизнь. Может быть, это от вина выглядят итальянцы такими одухотворенными?
      Есть нации винные, пивные и водочные. Именно алкоголь, потребляемый в каждой отдельно взятой стране, формирует народы и их архетип, их национальное самосознание, только алкоголь и ничто другое.
      Дух нации – это то, что она пьет. Непьющие по религиозным мотивам народы, неизбежно теряют свою идентичность и останавливаются в своем развитии. Пьющие же некачественный алкоголь, вырождаются.
      Но не будем приводить примеры, и указывать пальцами, дабы соблюсти политкорректность и никого не оскорбить.

      Ужин в палаццо. Каки на завтрак. Развалины старого замка.
 
      В палаццо мы приехали только к полуночи. В гостиной Лучьяно развел огонь в большом камине. Друзья из башни с нами так и не поехали, сославшись на то, что им надо рано вставать. Мы сидели за столом вчетвером, уже изрядно выпив. Я хотел спать, а Ив что-то заливал Анне по-русски, пытаясь ее обаять. Лучьяно нервничал, понимая, что его подругу хотят нагло соблазнить прямо у него на глазах, и отчаянно колотил ногой по ее стулу. Мне было неловко.
      – А где мы будем спать? – спросил я.
      – На втором этаже в спальне, – ответила Анна.
      – Ты с нами останешься? – спросил ее Ив.
      – Нет, я уеду с Лучьяно. А завтра утром я вас заберу на прогулку.
      В просторную спальню с огромной холодной кроватью, на которой трахались многочисленные предки Лучьяно, а теперь предстояло спать нам с французом, хозяин дома притащил два электрообогревателя.
      Однако протопить такое помещение двумя электрообогревателями было немыслимо. Я дрожал от холода целую ночь, время от времени, коротко забываясь каким-нибудь кошмаром. Тогда мне мерещились заунывные стоны отъебанных на этой кровати баб, давно уже лежащих в могилах.
      Когда я об этом думал, волосы на моем хую вставали дыбом. А француз мирно храпел.
      Едва дождавшись утра, я выскочил во двор и огляделся. Светило холодное солнце. Высокое синее небо кружило голову. Трава была подернута инеем. Дышалось легко и свободно. Я сделал несколько кругов вокруг дома и направился в сад.
      На деревьях висели спелые красные каки, уже побитые ночными морозами. Они были мягкими на ощупь и сладкими на вкус. Я съел одну, затем еще одну. Как было много. Я ел их, пока не наелся.
      Надо было будить Ива, но он еще хотел спать и я оставил его в покое. Не зная, чем бы заняться, я вышел на дорогу и побрел по направлению к деревне. Пахло коровами. Хотелось петь оперные арии от счастья. В деревенской лавке я купил себе зубную щетку. Продавщица посмотрела на меня как на инопланетянина и удивилась, что я не говорю по-итальянски. Смуглый и длинноволосый я был похож на
      "italiano vero" – истинного итальянца. Оставив женщину озадаченной, я ушел прочь, чувствуя спиной, что она, стоя в двери, провожает меня изумленным взглядом.
      Возможно, она приняла меня за Иисуса, и итальянские газеты, регулярно муссирующие темы появления Девы Марии и тому подобных чудес простым пейзанам, теперь раструбят уже завтра об очередном явлении Христа народу, пришедшего пешком неизвестно откуда и ушедшего неизвестно куда. Журналисты и паломники бросятся прочесывать местность, но меня здесь уже не будет. Завтра я буду во
      Франции. Историю с покупкой зубной щетки, скорее всего, намеренно замолчат, чтобы она не испортила чудо.
      Я обернулся. Женщина стояла на пороге лавки и не спускала с меня глаз. Я осенил ее крестным знамением, как это делают Римские Папы, и сложил ладони. Она бухнулась на колени и закрыла лицо руками.
      Воспользовавшись моментом, я быстро юркнул за поросший кустарником холмик, наблюдая из своего укрытия, как она трет глаза и всматривается в дорогу, не понимая, куда я мог деться.
      Перекрестившись, она с криками скрылась в доме.
      Анна заехала за нами в полдень. При солнечном свете средневековая
      Маростика предстала нам во всей своей красоте. Центральная квадратная площадь с множеством ресторанчиков и кафе по периметру, была похожа на шахматную доску. На горе были видны развалины старого замка, по направлению к которым мы и двинулись.
      – Приезжай к нам во Францию на Новый Год, – пригласил Анну Ив.
      – Не знаю, может быть, – отвечала она.
      – В палаццо Лучьяно есть что-то зловещее, – сказал я.
      – Вполне может быть. Он долго судился с соседями, какими-то своими дальними родственниками, претендовавшими на дом.
      – Там есть какая-то страшная тайна.
      – За шесть веков там могло произойти все что угодно.
      – Всю ночь я не мог сомкнуть глаз, мне мерещились всякие ужасы.
      – А я спал отлично, – возразил Ив. – Ужас, конечно, был, оттого что не было женщины.
      – Было холодно, как в могиле.
      – Просто не было женщины, которая бы нас грела, – упорствовал француз. – Ведь Анна нас бросила!
      – Вечером мы поедем в Бассано ди Граппа – маленький городок недалеко от Маростики, который считается родиной граппы. Там можно пробовать разные сорта виноградных водок – грапп, – сказала Анна.
      – Супер, – сказал я. – Но не стоит забывать, что нам еще надо сесть на ночной ницшеанский поезд. Когда-то я написал стихотворение о Ницце. В нем есть такие строки:
 
В Париже живут парижанки,
Они элегантны, как птицы,
А в Ницце живут ницшеанки,
Коварны они, как лисицы…
 
      – А ты разве не знаешь, что Ницше часто бывал в Ницце и написал там своего "Заратустру"? Он останавливался в русском пансионе и был влюблен в его хозяйку – русскую женщину, – заявил Ив.
      – Эх, кто только не влюблялся в русских женщин?! И Сальвадор
      Дали, и Пабло Пикассо, и Франсуа Трюмо!
      – Ты, наверно, имеешь в виду Франсуа Трюффо?
      – Я имею в виду только то, что в русских женщин влюблялись многие и многие знаменитости.
      – В Ницце раньше было много русских. Они там зимовали. А в 1861 году там умер наследник престола. Там еще умер Герцен.
      – Я думал, что он умер в Лондоне!
      – Нет, в Лондоне он издавал свой "Колокол", а жил и умер в Ницце, потому что в Ницце хороший климат, – блистал своими обширными познаниями истории автор фундаментальной диссертации о пошлости.
      – Но сейчас там снова есть русские. Береза купил там виллу для своей матери. Там даже стал выходить русскоязычный литературный журнал "Иные берега".
      – В Ницце есть бульвар Царевич и бульвар Русской Императрицы.
      – А еще улица Александра Второго…
 
      Вечером, простившись в Лучьяно и Анной, поблагодарив их за теплый прием, мы сели в поезд Венеция-Ницца.
      Мы ехали в сидячем купе второго класса одни, развалившись на диванах и укачиваемые стуком колес. Утром в поезд стали садиться новые пассажиры.
      – Давай напердим в купе, чтобы к нам никто не подсел, – предложил хитрый француз.
      – Давай, – согласился я.
      Мой живот как нельзя более кстати был вздут от съеденных прошлым утром как. С тех пор я еще не погадил, поэтому у меня все получилось легко. Ив сделал пару громких упреждающих выстрелов, я ответил ему длинной пулеметной очередью. К нам в купе заглянула какая-то донна, очевидно, желая найти себе место.
      – Bastardi! – с омерзением воскликнула она, быстро захлопывая дверь.
      Мы рассмеялись.
      Поезд часто останавливался. На одной из станций я открыл окно для ликвидации последствий газовой атаки и выглянул наружу. В нескольких сот метрах виднелось синее-синее море. Теплый южный воздух врывался в купе. На скалистых склонах росли толстые пальмы и другие тропические растения.
      – Мы где? – спросил Ив.
      – Только что проехали Сан-Ремо.
      – Ага, уже скоро граница…

      Раздавленная змея. Вилла в Бондоле. Марсельеза.
 
      В Ницце мы пробыли не более пятнадцати минут, перейдя лишь на другую платформу, чтобы пересесть в каннский поезд и поканать дальше до Канн.
      – Давай сделаем короткую остановку в Каннах, – предложил я. -
      Смотри, какая прекрасная погода! Не меньше двадцати пяти градусов!
      Прошвырнемся по набережной Круазетт, выпьем кофе в яхт-клубе! Давай?
      Ив не возражал. Спешить нам было некуда. В дороге у нас прибавилось ручной клади, зимняя одежда была теперь ни к чему.
      Кофе-экспресс во Франции уже не такой, как в Италии. Это – как и везде, кроме Италии, маленькая чашечка глотков на десять. Зато во французских кофейнях нет еды. За курасанами нас послали в ближайшую буланжению. Во Франции в кофейню приходят со своими закусками.
      "Андэрэ лендэр, андэрэ титтэн" – говорит немецкая поговорка, утверждающая, что в каждой стране есть свои неповторимые заебы. В
      Англии, например, в рестораны надо приходить со своим спиртным…
      На залитой солнцем морской променаде было пустынно. Возле безлюдного фестивального холла в асфальт были впечатаны ступни ног киношных знаменитостей, прошедших в разные годы по каннской лестнице и сорвавших золотые или серебряные пальмовые ветки наград.
      Эти памятные знаки почему-то напоминали могильные плиты.
      Возможно, из-за того, что наш путь от вокзала к набережной лежал через район старого города, оккупированный дорогими похоронными агентствами. В витринах по обе стороны улиц красовались полированные гробы и надгробья, траурные ленты и катафалки. И обойти этот район стороной по пути к фестивальному холлу не представляется возможным.
      Могильный бизнес убил красивейший город. Почему городские власти и французское правительство не могут запретить всю эту жуть? Любовь к смерти – это же американская национальная черта, отраженная в голливудском кинематографе. Я еще не видел ни одного американского фильма, в котором бы не было сцены убийства, похорон или кладбищ. В каждом из них присутствует хотя бы один из этих трех элементов, а зачастую сразу все три.
      Может быть, это американское кино убило Канны? Но Канны – город мертвых. Сюда приезжают умирать богатые старики. А назойливые гробовщики напоминают об этом всем. Надо изгнать гробовщиков в районы кладбищ, как это принято во многих других городах! Надо очистить Канны от мертвячины и пропаганды смерти! Надо собрать банды молодых эстетов-интеллектуалов для погрома каннских похоронных витрин и снять об этом документальный фильм и показать его на фестивале!
      На пляжах в белом морском песке гнездились безвозвратно утратившие свои былые прелести старые вешалки и похожие на морщинистых черепах старики. После солнечных ванн пойдут ли они выбирать себе гроб? Будут ли ложиться в каждый по очереди, чтобы определить, в котором из них удобней лежать? Мне стало не по себе. В конце Круазетт в пиниевой роще торчала русская церковь, построенная здесь еще в конце девятнадцатого века. От нее тоже веяло смертью.
      Нет, любовь к смерти это не только американизм, это – суть христианства… Американизм – это больше любовь к убийству.
      Ветер сбил с пинии большую шишку, швырнув ее на дорогу.
      – Возьмем ее с собой, – сказал Ив. – Она немного подсохнет и раскроется, а там внутри очень вкусные зерна.
      Бондоль встречал нас декабрьским полуденным зноем. Трудно было поверить, что это все еще Европа, что всего в нескольких сотнях километров от этого земного рая свирепствует простудно-коматозная зима, и трещат рождественские морозы. Два бедных болезненных коматозника мы вылезли из электрички, чтобы загореть и набраться сил, навитаминиться свежими овощами и морепродуктами, повысить тонус отменным местным вином и отдохнуть от городских стрессов.
      К дому поехали на такси. Машина медленно взбиралась в гору по серпантину проселочных дорог, давая возможность рассмотреть потрясающие пейзажи с голубыми скалистыми бухтами и песчаными пляжами.
      – Вот наша вилла, – сказал Ив.
      Мы расплатились. Справа от дома переливался на солнце наполненный водой голубой бассейн.
      – О, черт, – сказал я. – Змея, раздавленная змея. Прямо перед домом.
      – Где? – в следующую минуту Ив уже разглядывал мертвое пресмыкающееся. – Это гадюка.
      – Похоже, ее раздавила машина.
      – Не исключено, что ее сюда просто подбросили. Возможно, это шутка старика Балдакино! Видишь, он здесь недавно был – в бассейне набрана чистая вода и включена система циркуляции. Он был недоволен тем, что мы сюда едем… Бедняга, он так любил моего деда!
      – А давно ли помер твой дед?
      – Уже лет пятнадцать, но я его еще помню.
      – Неужели в таком сказочном месте можно умереть?
      – Он умер не от старости, от рака. Мой дед был физиком-ядерщиком, участвовал в испытании атомной бомбы в штате Аризона и там облучился. Тогда еще не знали, как это опасно. Он похоронен за домом.
      – Он похоронен за домом? – содрогнулся от ужаса я.
      – Да, конечно, – спокойно сказал Ив. – Он похоронен вон там, видишь – огромная бронзовая молекула на постаменте? Это ему поставила бабушка. Бабушка тоже хотела быть похороненной здесь, но она умерла в Мюнхене и ее там сожгли. Нескольким гостям она являлась в этом доме во сне…
      – Пиздец, – не на шутку рассердился я. – И ты не предупредил меня заранее, что по ночам здесь бродит твоя покойная бабка? Пиздец!
      – Она уже давно никому не являлась.
      – Не думаю, что она угомонилась.
      – Лично меня она ни разу не беспокоила. Она приходит только к чужим. По-видимому, ей не нравится, когда в доме живут незнакомые ей люди…
      – Пиздец! – в ужасе заорал я. – Значит, она явится мне!
      – Глупости! – отмахнулся Ив. – Ты что, суеверный?
      Как только мы вошли в дом, зазвонил телефон. Ив снял трубку.
      – А, мадам Балдакино? – затараторил он по-французски. – Коман са ва?
      Я огляделся. Просторная гостиная с застекленной верандой выходила окнами на юг – к морю. В глубине гостиной находился сложенный из кирпичей камин.
      – Вечерами будем сидеть у огня, – неожиданно произнес у меня за спиной Ив. – Мадам Балдакино желает нам счастливого Рождества!
      – А что же сам Балдакино? Он нам ничего не желает?
      – Он спит.
      – Спит?
      – После обеда он всегда спит. На юге Франции это принято. Многие спят после обеда.
      – Может для начала пойдем маканемся в бассейн?
      – Давай, а потом сходим на море. Сегодня мы отдыхаем и никуда не ездим. А завтра поедем в Марсель встречать Гадаски. Мадам Балдакино сказала, что машина на ходу, стоит в гараже. Ты знаешь текст марсельезы?
      – Только по-русски.
      – А я только по-английски.
      – Я могу позвонить в Париж Котлярову-Толстому, чтобы он дал нам контакты местных поэтов.
      – Котляров-Толстой твой родственник?
      – Нет, он из других Толстых, из тех. У которых фамилия с ударением на первый слог.
      – А Татьяна Толстая тоже из них?
      – Тоже на первый слог.
      – А как начет Ивана Толстого с радио "Свобода"? Он тоже на первый?
      – Тоже… Но Котляров-Толстый, в отличие от остальных Толстых с ударением на первый слог, очень талантлив и не занят, как остальные его родственники, исключительно набиванием собственного брюха и собственных карманов. Он открыт для общения и легко делится контактами. Он – известный актер, часто играет во французских фильмах агентов КГБ и палачей.
      – Наш человек.
      – Да, мы его приглашали на фестиваль Голых Поэтов в Лондон, но он тогда не сумел приехать.
      – Что-то припоминаю…
      – Да, надо позвонить ему перед поездкой в Марсель. Он когда-то лет десять назад организовывал там международный поэтический фестиваль. Из Питера были Митьки.
      – Если Митьки уже побывали в Марселе, то нам там ловить нечего.
      Значит, они там уже все отсосали.
      – Ив, ты иногда неправильно говоришь по-русски. Митьки все высосали, а отсасывать оставили нам.
      – Эти хитрые резиновые шланги, готовые присосаться к любой халяве!
      – Но, все равно, давай свяжемся с марсельскими поэтами и попытаемся склонить их лучших представителей к Naked Poetry!
      – Предлагаю склонять только поэтесс!
      – Я полностью с тобой солидарен.

      Еще о Котлярове-Толстом. О современной французской поэзии.
 
      Когда я рассказывал Иву о Владимире Котлярове-Толстом и его связи с Голой Поэзией, я кое о чем намеренно умолчал. Просто не хотел посвящать его в некоторые подробности, придерживаясь той точки зрения, что не всем обязательно знать все.
      Котляров-Толстый идеей Голой Поэзии проникся до глубины души.
      Выступать голым было для него не в первой. Он был признанным мэтром акционизма и голых перформансов, он был одним из тех немногих, кого я могу считать своими учителями. Если показывать пальцем, то еще обязательно ткну им в Константина Кузьминского – патриарха современной русской поэзии, творчество и деятельность которого до сих пор широко замалчиваются в России.
      Котляров-Толстый был и остается для меня великим авторитетом.
      Однако его интерпретация Голой Поэзии оказалось весьма и весьма своеобычной. Мы с Гадаски дали ему в свое время добро на создание
      Парижского Клуба Голых Поэтов. Мы дали ему карт-бланш, позволив все решать на собственное усмотрение. И что же сделал Котляров-Толстый?
      Котляров-Толстый создал клуб поэтов-стариков! Это было нечто среднее между Клубом Голых Поэтов и Клубом Мертвых Поэтов! Некий уродливый гибрид. Нечто. Да, они выступали раздетыми! Но они не пускали в свои ряды молодежь, утверждая, что молодые поэты будто бы будут дискриминировать старых, поскольку обладают более сексапильными телами.
      Даже не умея писать приличные стихи, молодые имеют серьезный шанс загнать в тень и даже опозорить заслуженных классиков, которые писать умеют, но телами уже увяли. Молодые поэты и поэтессы незаслуженно заберут всю литературную славу себе, подкупая публику свежими пиздами, вставшими на дыбы хуями, упругими сиськами и гладкими жопами. Поэтому поэтическая молодость была объявлена своего рода коррупцией и сурово осуждена парижскими ревизионистами.
      В итоге в Парижский Клуб Голых Поэтов приняли лишь наиболее заслуженных и прославленных рифмоплетов Французской республики,
      Гонкуровских и Букеровских лауреатов. Принадлежность к Голой Поэзии они рассматривали как некую награду, как орден Почетного Легиона, например, или как престижную международную премию.
      О, эти коллекционеры бесчисленных титулов! О, собиратели благ!
      Неужели даже такое анти-консервативное явление, как Голая Поэзия, возможно законсервировать?
      При всей моей любви к моему духовному родственнику Толстому (с ударением на первом слоге), я не мог согласиться с его политикой. В результате произошедшей размолвки по телефону он не приехал на лондонский фестиваль. Теперь я решил действовать напрямую и самому начать вербовку французских поэтов. Я был уверен, что
      Котляров-Толстый не откажет мне в контактах. И он, разумеется, не отказал.
      Мы получили от него имена и адреса ряда прогрессивных поэтов в
      Марселе, кучковашихся вокруг некоего поэтического фонда поддержки современной поэзии.
      Вечером мы с Ивом пошли прогуляться по окрестным холмам.
      – Смотри, – сказал Ив. – У тебя прямо под ногами растет "лез эрб де Прованс" – провансальские травы, за которые ты в Австрии переплачиваешь втридорога. Вот майоран, а вот ореган, а это тиамин.
      Для готовки мы всегда собираем специи рядом с домом. Французская кухня самая изысканная в мире. Каждый день будем готовить различные национальные блюда. Во Франции надо быть гурманом.
      Темнело и становилось прохладно. Невдалеке обрисовался сказочный домик, сложенный из массивных камней, словно на картинке к сказкам
      Шарля Перро. В его окнах отражались языки пламени. В доме горел камин.
      – Это наши соседи-пейзаны. Интересно, вспомнят ли они меня? Я не бывал у них в гостях уже лет восемь как минимум.
      Мы подошли к дому, и Ив громко постучал в дверь.
      – Ки э ла ба? – спросил голос старушки.
      – Сэ муа, ле пти Шапрон Руж (маленькая Красная Шапочка), – ответил Ив.
      Дверь распахнулась.
      – Ив! – радостно воскликнула старая женщина, заключая в свои крепкие объятия молодого негодяя.
      В глубине живописной гостиной живописно пылал огонь. Хозяйка усадила нас за стол и предложила попробовать пастис ее собственного приготовления.
      – Пастис или пернот – это местная анисовая водка. Ее пьют здесь с водой, – объяснил мне Ив. – Ты любишь анис?
      – Я пробовал только греческий "узо" или турецкий "ени раки".
      – Это примерно также, только пастис гораздо крепче. Сейчас попробуешь.
      Старушка принесла бутылку прозрачного анисового самогона с божественным запахом и налила нам по трети стакана. Затем добавила на две трети воды. Напиток сразу же стал мутным и походил цветом на сперму, хотя и был куда более жидким. Я сделал глоток. Это оказалось вкусно.
      Старушка расспрашивала Ива о его житье в Гран Бретани. Я кое-что понимал, но не все. Вскоре пришел старик.
      – Мон гарсон(мой мальчик)! – закричал он, узрев гостя. – Мон пти гарсон!(мой маленький мальчик)
      Ив был на две головы его выше и совсем не напоминал маленького мальчика, но для старого крестьянина он был "пти гарсоном". Все вчетвером мы быстро прикончили бутылку пастиса и старушка хотела пойти за следующей.
      – Нон, – сказал Ив. – Ле матэн нуз аллен а Марсей…
      Мы попрощались с гостеприимными соседями, и вышли в ночь. На небе горели яркие южные звезды. Трещали цикады. Растущие вдоль тропы кипариса напоминали силуэты людей.
      – Ты будешь спать в комнате моей бабушки, – сказал Ив, когда мы добрались до виллы.
      – Хуй с ней, – согласился я.
      Мне страшно хотелось спать, и поэтому я был готов наплевать на суеверия. Бухнувшись изрядно бухим на бабушкину кровать, я проспал на ней до утра.
      Утром мы искупались в бассейне, выпили крепкий кофе и завели нашу
      Антилопу Гну – дряхлый автомобиль непонятного цвета, запаркованный в гараже. Солнца не было. Похожий на разбавленный водою анисовый самогон, густой туман плотно заволок окрестности.
      – Я всегда считал, что поэт не может быть старым, – сказал я, для того, чтобы что-то сказать.
      Ив молчал.
      – Я считал, что поэтом можно быть только до двадцати лет. Или до тридцати. Это возраст, когда человек переполнен эмоциями и не имеет времени выражать их в прозе, поэтому он пишет стихи. Затем поэт должен погибнуть. Как Пушкин или Байрон. Или же просто стать писателем-романистом. Старый поэт – это же нонсенс! В старости можно быть философом, но не поэтом! Поэт не может быть старым…
      – Давай прогуляемся. Может быть, туман немного рассеется, мне трудно вести машину, – предложил Ив.
      Мы поставили автомобиль на обочине, и ушли гулять в скалы, густо поросшие вереском. Мы слышали шум прибоя, но никак не могли выйти к морю. Оно было где-то внизу, в тумане. Нам попалось несколько неизвестно зачем сложенных из камней куч. Ив высказал предположение, что это сделали местные пастухи. Я настаивал на версии, что это менгиры древних друидов. В итоге мы заблудились и несколько часов искали оставленный нами автомобиль.
      В принципе, спешить было нам некуда. Гадаски, спускавшийся из
      Лондона через Париж на поездах, прибывал в Марсель лишь в половине десятого вечера. Но нам хотелось пообщаться с поэтами и найти адептов для Naked Poetry.
      – Поэт – это всегда бунтарь. А как могут бунтовать старики?
      Старики могут лишь искать и находить компромиссы, а это называется философией или мудростью, – продолжал рассуждать я. – Поэты умирают на дуэлях, поэты идут на баррикады! Старый поэт – это не поэт, поскольку быть поэтом, это значит не только рифмовать слова и выстраивать их красивыми рядами и строчками. Быть поэтом, это значит звать на мятеж, раздувать революции, шокировать обывателя…
      Марсельский центр современной поэзии находился в старой части города недалеко от крепости в средневековом равелине, дизайнерски перестроенном. Там были стеклянные двери, и крыша тоже была стеклянной. Из поэтов, которых нам порекомендовал Котляров-Толстый, на момент нашего нежданного визита никого не было, был только библиотекарь и несколько научных сотрудников центра. Но один из нужных нам поэтов должен был подойти. Мы решили ждать. В итоге мы дождались.
      Поэт был не стар, ему не было еще и сорока. Он любезно принял нас и подарил какую-то книгу с компакт-диском.
      – Да, – сказал он, выслушав нас и полистав нашу книжку "Poetry is
      Nakedness". – Мне кажется, вы не понимаете, что такое Франция!
      Конечно, один из вас – француз, но он никогда здесь не жил, поэтому не знает, какова здесь ситуация.
      Поэт сделал паузу.
      – Франция – это буржуазная республика с давними традициями. А современная Франция – это не Франция времен Бодлера и Проклятых
      Поэтов. В современной Франции поэтам предоставлены все возможности для творчества, их книги печатают нормальными тиражами, им дают возможность выступать перед публикой, им платят за выступления.
      Современный французский поэт сыт и полностью обеспечен, он получает стипендии и гранты. Наше буржуазное государство хорошо понимает, насколько может быть опасна бунтующая интеллигенция, поэтому оно ее хорошо кормит. Поэты же, в свою очередь, не решаются бунтовать, боясь, что их могут лишить существенных привилегий. Поэтому они не бунтуют.
      – Неужели это действительно так? – не поверил я. – В Австрии тоже есть кое-какие литературные гранты, но их не так много и их не так легко получить.
      – Во Франции все по-другому! Возьмем, к примеру, вашего соотечественника Эдуарда Лимонова. Он довольно долго прожил во
      Франции. Здесь издали все его книги, которые он не мог в то время издать ни в США, ни в СССР. Он зарабатывал огромные деньги, он получил французский паспорт, его приглашали на фестивали и научные конференции, он давал интервью и публиковался в газетах, но он не чувствовал себя счастливым, поскольку у него не было ни малейшего повода для бунта! Тогда он уехал в Россию, где его могут убить или посадить в тюрьму, где издатели не платят ему гонорары, а если и платят, то сущие гроши, где он вынужден бороться за существование, а не почивать на лаврах, как это было здесь. Можете ли вы его понять?
      – Могу, – ответил я. – Хотя я и не разделяю его политических убеждений.
      – Дело не в политических убеждениях, дело в другом!
      – Да, конечно же.
      – Поэтому вы должны понять и Котлярова-Толстого. Ведь он создал
      Парижский Клуб Голых Поэтов из признанных мэтров поэзии лишь потому, что только они могут себе это позволить. Молодой французский поэт не может эпатировать публику, поскольку будет бояться, что ему не дадут после этого денег на новую книгу или стипендию в уютной резиденции для литераторов на берегу Атлантического океана или Средиземного моря. Молодой французский поэт ни за что не решится на нечто подобное. Здесь у нас существует строгая литературная иерархия, что кому можно, а что кому нельзя. Если вы сумеете понять
      Котлярова-Толстого, то вы сумеете понять и основы французской демократии, а также суть современной французской поэзии.
      – Если я правильно вас понимаю, современная французская поэзия – это полное дерьмо, – с презрением резюмировал я.
      – Поверьте мне, что это совсем не так! Во Франции поэты и писатели получают возможность творческой реализации. Получают ли они то же самое в России и в Австрии? Или же они получают просто возможность бунта, о котором никто никогда не узнает, революции в стакане воды? Возможность писать в стол и не издаваться? Возможность не выступать? Возможность не получать деньги за свои литературные труды? Что равняется отсутствию всяких возможностей и творческой смерти!
      – Мне не хотелось бы с вами соглашаться, но я вынужден буду это сделать, – процедил я сквозь зубы. – Мы просто боремся за то, чего вы уже достигли. В глубине души я тоже хотел бы спокойно писать и издаваться, живя на литературные заработки. И я не хотел бы, чтобы меня за это преследовали и дискриминировали. Но, все равно, чего-то я все-таки недопонимаю, только не понимаю – чего. Возможно, я недопонимаю чего-то самого главного…

      Марсель – город-клоака. Дом с привидением. История семьи.
 
      Покинув модные помещения поэтического центра, мы неожиданно забрели в арабские кварталы. Красивые фасадами дома и некогда центральные парадные улицы были донельзя засраны и загажены. То тут, то там стояли небольшие группки молодых парней криминального вида. У нас имелись бы все шансы получить пиздюлей, если бы мы сами не выглядели полуподонками. Я – с бородой и длинными черными патлами, а
      Ив с кудрявой прической-одуванчиком. Мы выглядели настоящими уебками, и это спасло нам жизнь.
      Мы прибавили шагу, поскольку за нами увязался хвост – несколько похожих на шакалов арабов угрожающе преследовали нас по другой стороне улицы, время от времени выкрикивая различные угрозы. Мы прибавили шаг, но не побежали. У нас уже был опыт жизни в Лондоне, где есть подобные кварталы, но в основном негритянские. Эти люди, хотя я бы идентифицировал их как животных, редко нападают напрямую.
      Они загоняют свою жертву, провоцируя ее к бегству. Это как от собаки
      – никогда не надо бежать, даже если очень страшно. Если ты побежал – тебе пиздец!
      Я видел, как пот катится по щекам Ива. И я с трудом заставлял себя не оглядываться, потому что оглядываться в таких случаях тоже опасно, с преступниками и с полицейскими надо избегать контактов глазами. Мы сворачивали с улицы на улицу и везде были арабские районы с их убогими лавками, молельными домами и грязными закусочными. Прошло минут сорок, часть преследователей отстала, но появились новые, они словно передавали нас по эстафете от одной банде к другой.
      – Когда же мы выйдем в какой-нибудь приличный белый район? – в отчаянии спросил я Ива.
      – Сплошное мульти-культи, – сказал француз.
      – Ты знаешь город?
      – Нет, я бывал здесь несколько раз с родителями еще ребенком, но уже ничего не помню. Это всегда было днем, а сейчас вечер.
      – Платаны вдоль улиц как в Одессе!
      – Нам надо на вокзал, к машине. Смотри, вот идет толстая женщина с коляской. Спроси, где вокзал…
      – У э ля гар, мадам, пардон, – спросил Ив.
      – Ля ба, ля ба, – ответила тетка, махая рукой налево.
      – Туда, – сказал Ив.
      Мы завернули за угол и увидели огромную широкую лестницу, ведущую от вокзала к городу. Здесь стояла наша Антилопа-Рено.
      Обнаружив приличное кафе с видом на лестницу, по которой должен был спуститься Гадаски, мы устроились за стоящим прямо на тротуаре столиком и заказали себе по кофе. На этом мы решили наше знакомство с Марселем закончить. После кофе мы выпили по абсенту и увидели нашего лондонского друга, одетого в полосатую митьковскую тельняшку, вразвалку хуярящего по ступеням вниз.
      – Гадаски прожил в Израиле четыре года и даже выучил пару арабских слов, – сказал я. – Его даже хотели забрать в армию воевать с арабами, но он каким-то образом отмазался.
      – Каким?
      – Если не ошибаюсь, он начал косить под идиота…
      – И с тех пор так и не прекратил это делать…
      Гадаски остановился, вынул из сумки табак и раскурил трубку. Он нас не видел. Мы ждали, что он станет делать. Но он просто курил.
      Теперь мы все были в сборе, готовые к решительному прыжку в третье тысячелетие. Есть такое поверье, что как новый год встретишь, то так он и пройдет. Новое тысячелетие надо было встречать по-особенному. Надо было готовить план.
      А Гадаски уже спускался распиздяйским шагом по марсельской лестнице, ставшей прототипом потемкинской лестницы в Одессе, построенной по образу и подобию марсельской, равно как одесский оперный театр был построен по образу и подобия миланской Ля Скалы.
      Мы вышли из-под платана.
      По дороге к дому Ив и Гадаски посрались. Гадаски хотел повести
      Антилопу, а Ив ему не давал.
      – Ты привык в Англии ездить по другой стороне дороги, а здесь
      Европа, Франция, здесь правостороннее движение, а не левостороннее,
      – мотивировал свой отказ француз.
      – А я хочу попробовать, дороги пустые, ночь, – настаивал Гадаски.
      – Нет, я не могу доверить тебе наши жизни, – упорствовал Ив.
      – Кстати, а почему в Англии левостороннее, а везде в Европе правостороннее движение? – спросил я.
      – Да потому, что англичане и французы соревновались между собой на заре автомобилестроения. И англичане ввели левостороннее движение назло французам, хотя самим им было так ездить неудобно. Ведь большинство людей правши. Даже по статистике при левостороннем движении гораздо больше аварий – причем процентов на тридцать. Это одна из человеческих глупостей, – сказал Ив.
      Прибыв, наконец, в Бондоль, мы растопили камин, и раздавили привезенную Гадаски бутылку водки.
      – Где я буду спать? – спросил Гадаски.
      – Ты будешь спать в спальне моих родителей. Я сплю на маминой кровати, а ты будешь спать на папиной, – отвечал Ив.
      – А где спит Владимир?
      – Он спит в спальне бабушки…
      Да, я снова спал в спальне бабушки. Над кроватью висел ее зловещий портрет. Нарисованная в полный рост, она зловеще выступала из темноты.
      Как только все улеглись, я услышал странные шорохи. Открыв глаза, я узрел бабушку, стоявшую, словно на портрете, но у кровати. Мои волосы встали дыбом. Я закричал.
      – Что случилось? – спросил, входя в комнату Ив.
      – Бабушка, – дрожащим голосом отвечал я. – Она стояла вот здесь…
      – Иди спать к камину. Там есть кауч, кушетка. Огонь еще горит и тебе будет не страшно.
      Забрав одеяло, я перешел на кауч. Но я чувствовал, что дух бабушки бродит по дому. Всю ночь я не смыкал глаз, подбрасывая в огонь бревна, и к утру сжег почти всю сложенную в гостиной поленицу.
      – Ты сжег все дрова, – сказал утром Ив. – Бери топор и иди на склон за сушняком, чтобы нам было чем топить вечером.
      Взяв топор, я спустился по склону вниз и обнаружил там котлован.
      – Что это за котлован? – спросил я, вернувшись с дровами.
      – Это котлован сестры моей матери. Когда делили наследство, то моя мать предложила своей сестре забрать себе землю, а ей оставить дом. Так и решили. На земле вырыли котлован для нового дома, но разрешение на подвод дороги и коммуникаций от местных властей получить не удалось. В итоге, сестра матери осталась без дома.
      Сестра обиделась, и они с мамой поссорились.
      – Это же ужасно!
      – Ничего страшного в этом нет, так принято в еврейских семьях – наследство получает тот, кто хитрей.
      – Я думал, что дом принадлежал родителям твоего папы.
      – Нет, дом принадлежал родителям моей мамы. Мой папа работал ассистентом у папы моей мамы и женился на моей маме.
      – Ага!
      – А знаешь, как моя мама стала француженкой?
      – Как?
      – Ее родители бежали из Германии от Гитлера во Францию, где в
      1940 году родилась моя мама. А потом, когда немцы вошли во Францию, они бежали в Америку. Родившись во Франции, моя мама стала француженкой, а дед и бабушка, выйдя на пенсию, построили себе во
      Франции дом. Будучи сыном своей мамы, я тоже стал французом.
      – А твой венский дядя, он по папе или по маме?
      – Дядя по папе, поскольку папины родственники родом из
      Австро-Венгрии.
      – А потом ты еще смешался с финнами.
      – Да, я ебался с финнами и с неграми. Я не знаю, кто я, откуда я, зачем я, куда я, почему я?!?!?!?!
      – Одним словом, ты – хуй знает кто!
      – Нет, я – не хуй знает кто, я – хуй знает что…
      – Ладно, давай лучше поедем за вином к виноградарям, ты говорил, что знаешь, где здесь можно очень дешево покупать хорошие домашние вина…

      Поездка в Монте-Карло. Поход в казино. Миллениум в Ницце.
 
      Взяв две пластиковые десятилитровые канистры, мы с Ивом поехали за вином. Гадаски все еще дрых. Он наверняка умудохался в дороге и хотел отоспаться, поэтому мы его даже не стали будить. Ив знал места и людей. Мы без труда разыскали пожилого пейзана, который завел нас в погреб и налил нам из бочки по канистре густого красного вина. За все удовольствие мы заплатили сущие копейки, франков шестьдесят или восемьдесят. В средневековом городке у подножия замка мы выпили по чашке кофе в местном кафе с видом.
      Когда же мы вернулись на виллу, Гадаски уже вовсю плескался в бассейне. Голый и волосатый, словно абрамгутанг, он выскочил к нам из воды.
      – Вы уже нашли местное казино? – поинтересовался он. – Или мы сразу же поедем в Монте-Карло?
      – Вот, – возмущенно сказал Ив. – Я так и знал, что вы захотите играть! Хотите проиграть все деньги? Я категорически против! Мы приехали сюда для того, чтобы отдохнуть и посмотреть девушек, а не играть в казино.
      – Мы сыграем всего только один раз, а потом будем смотреть девушек, – попытался успокоить его Гадаски.
      – Нет, давайте сначала посмотрим девушек, а затем уже будете играть!
      – А ты что – играть не будешь? Помнишь, как ты пошел с нами в
      Лондоне в казино и выиграл хуеву тучу денег на рулетке?
      – Это был всего лишь один раз. В первый раз всегда везет, а во второй я уже не пойду!
      – Ладно, тогда едем смотреть девушек, – добродушно уступил упрямцу Гадаски. – Где они здесь гужуются?
      – Надо посмотреть в Бондоле. Летом они обычно прохаживаются на променаде или лежат на пляжах. А сейчас я даже не представляю себе, что им делать…
      Отдегустировав купленное вино, и плотно позавтракав, двинули в городок. Асфальтированная дорога тихо шуршала под резиновыми копытами Антилопы. Внизу под теплыми лучами декабрьского солнца сверкало лазурное Средиземное море. На пристани рыбаки продавали свежепойманную рыбу и фрукты моря – октопусов, креветок и прочую подводную нечисть.
      Мы, не спеша, прошвырнулись вдоль пустынных песчаных пляжей, совершенно необитаемых. Лишь в небольшой полукруглой лагуне плескалась парочка толстых немецких пенсионеров.
      – Их хабэ зайт фрайтаг кайнэн штухль гэхабт(у меня с пятницы не было стула), – жаловался немец своей супруге.
      – Дас ист йа фюрхтбар(какой ужас), – отвечала она.
      – Здесь нет девушек, – констатировал Гадаски.
      – Давай поищем в деревне, – не унимался француз.
      Обыскав всю деревню с ее немногими улочками и кофейнями, мы пришли к выводу, что необходимо выезжать в места скопления цивилизации.
      – В Ницце есть университет, а значит – студентки. Давайте поедем туда и снимем там гостиницу, а затем попробуем снять студенток или туристок, туристки там тоже есть, – предложил я. – Миллениум тоже будем встречать в Ницце.
      – Да, без баб скучно, – буркнул Гадаски.
      – Хорошо, едем в Ниццу, – подвел черту Ив.
      Наскоро собравшись, рванули в Ниццу. Через несколько часов уже под покровом звездной южной ночи прибыли на место. На бензоколонке у
      Английской променады я с наслаждением отлил на росшую у обочины толстую пальму. С песчаной косы, уходящей в море, мигая огнями, взлетали самолеты. Одни взлетали, другие садились. Там был ницшеанский аэропорт.
      Надо было искать отель.
      Городской туристический офис на вокзале оказался уже на замке, тем не менее, распечатки с адресами отелей и частных комнат торчали на хлипком стенде у широкого окна на привокзальную площадь. Изучив цены и сверив пару адресов по карте, мы решили попробовать счастья в однозвездочном отеле "Willson", находившемся в центре, но предлагавшим комнаты по бросовым ценам.
      К нашему изумлению отель "Willson" оказался довольно приличным заведением со всеми удобствами. Все номера были двухместными, но нам за небольшую плату принесли раскладушку, из-за которой сразу же вспыхнул ожесточенный спор между Гадаски и Ивом, ни один из которых не хотел на ней спать. Чтобы покончить с раздором мне пришлось принять соломоново решение и взять раскладушку себе.
      Выйдя на следующее утро в город, мы обнаружили в нем большое количество итальянок. Им было недалеко. Они любили ездить в Ниццу на праздники. На галечном пляже у выхода из старого города состоялись первые знакомства. Ив выглядел довольным, деловито разминая в карманах залежалые яйца.
      В Ницце кипела жизнь. День было решено посвятить культурной программе. Первым делом сходили в музей Матисса. Затем в музей
      Шагала. Затем в музей современного искусства, где было много работ
      Ива Кляйна. Было тепло и радостно.
      – Когда пойдем в казино? – не унимался Тим.
      – Давайте сделаем вылазку в Монако, например, завтра, а там и в казино сходим, – предложил я.
      Вечером мы гуляли с тремя итальянскими бабами, которых подцепили на пляже, но затащить их в отель "Willson" нам не удалось. Они были пугливы. Итальянки любят, чтобы их окучивали. Хороши ницшеанские ночи. На Английской набережной прогуливаются прогульщики. На южном небе светят яркие звезды. На уходящую в море полосу аэропорта медленно садятся самолеты, замедляя при посадке свой лет и даже словно останавливаясь в какие-то мгновения в воздухе.
      На площади перед оперным театром уже готовились к празднику – устанавливали привезенные откуда-то елки, посыпая их искусственным снегом, и макеты оленей, запряженных санями. Посередине уже стоял огромный блестящий глобус на карусельном механизме. Он будет вертеться, провозглашая наступление Миллениума. На нем были обозначены основные столицы мира.
      Дорога на Монте-Карло змеилась вдоль моря. За окном мелькали роскошные виллы и живописные бухты. В Ментоне на границе с Италией мы выпили кофе и сходили в музее Жана Кокто. В Монако можно было пойти вдоль моря по променаде де Корбюзье – семь километров. Однако, лентяй Гадаски идти пешком отказался. Поэтому в княжество поехали на автомобиле.
      После красот Лазурного Берега налепленные вплотную на небольшом клочке бетонные многоэтажки оставляли удручающее впечатление. Кроме княжеского дворца с роскошным парком и шикарного казино здесь не было ничего по-настоящему красивого.
      – Не надо играть, – бубнил Ив. – Вы все проиграете…
      Но, видя наше непокобелимое решение попытать счастья, он уступил.
      – Ладно, идите, но я буду ждать вас ровно час. Если через час вас не будет, я уезжаю без вас. Будете добираться до Ниццы как захотите.
      Опоздаете на Новый Год! Останетесь в Старом…
      Француз не шутил. Он был самодуром и кайфоломом, избалованным извращенным буржуазным воспитанием в богатой еврейской семье. Мы от него зависели. И он этим пользовался. Тонкий садист, он остался читать газеты в просторном лобби казино, непринужденно развалясь в удобном кожаном кресле.
      Мы разменяли по тысяче франков. За одним из столов для игры в
      Black Jack имелись свободные места. Гадаски сел на первую, а я на последнюю руку. Это была удача. Теперь мы держали стол, имея возможность управлять игрой по-своему. Все шло как по маслу. Уже через десять минут перед каждым из нас лежала приличная куча жетонов. Дилер мешал карты. Шесть колод. Мы обменялись взглядами.
      Интуиция подсказывала, что надо валить. Важно уметь вовремя остановиться. Удача движется по кривой – вверх-вниз. Прекращать играть следует на подъеме. В этом заключался главный секрет успеха.
      Однако у нас еще оставалось довольно много времени. Соблазн поиграть еще был велик. Уходить было абсурдно. Переглянувшись еще раз, мы остались на боевых позициях. Гадаски спустил первым уже через полчаса. Затем спустил я. Мы все проебали. Покупать новые жетоны не имело смысла – лимит времени вышел.
      Поджидавший нас Ив ничего не спросил. По выражению наших лиц и без того все было ясно. В Ниццу мы возвращались побежденными, а он – победителем. По ходу коня остановились закупить алкоголя, решили брать настоящий коньяк три звезды в удобных для питья с горла и распихиванья по карманам симпатичных бутылочках-четвертушках, произведенный в одноименной провинции.
      Встречать Миллениум надо было в пьяном безобразии…

      Ницца и Ницше. Миллениум в Ницце. Новый вид секса.
 
      Ниццу любил Фридрих Ницше. Немецкий философ любил наезжать сюда осенью или зимой. Здесь он был влюблен в русскую женщину – хозяйку пансиона, в котором он обычно останавливался. В то время в Ницце было много русских. Зимовать в Ницце было тогда модно.
      Ницше любил Ниццу. Отвечала ли Ницца ему взаимностью?
      Философу это было не важно. Ему было важно лишь то, что взаимностью ему отвечала русская женщина.
      Затем они рассорились. Затем расстались…
      "Бог умер!" – провозгласил Ницше.
 
      "В Париже живут парижанки -
      Они элегантны, как птицы,
      А в Ницце живут ницшеанки -
      Коварны они, как лисицы…" – вспомнилось мне вслух по ходу приближения Антилопы Гну к месту нашего перехода в третье тысячелетие.
      – Хуйня, – придирчиво заметил Гадаски. – Слово "лисицы" здесь не в жилу, просто ни в пизду, ни в Красную Армию, звучит пошло, хотя лисицы, конечно же, коварны, но есть, явно есть, должны быть животные и поковарней лисиц, например, куницы… Тоже в рифму будет…
      – Я никогда не видел куниц.
      – Что не исключает их коварства…
      – Получается вычурно.
      – Главное, чтоб не банально.
 
"В Париже живут парижанки –
Они элегантны, как птицы,
А в Ницце живут ницшеанки –
Коварны они, как куницы…"
 
      Зимний день стремительно угасал, словно жизнь поэта. На синем южном небе зажигались далекие звезды. Судьбы русских поэтов трагичны. Их жизни оборваны на полуслове, их песни не допеты, их женщины пошли по рукам. Имеет ли смысл становиться поэтом? Одних убивают враги или завистники, других расстреливают, третьи загибаются в нищете и болезнях. Лишь один Иосиф Бродский достиг славы и денег, но он не успел ими в полной степени насладиться.
      Бедняга, женившись на молодой понтоватой бабе, он подверг себя всем сопутствующим подобному акту передрягам. А когда ему стало хуево, она цинично ушла в Нью-йоркскую ночь, не поверив в искренность его сердечного приступа, ведь он так часто имитировал их, эти приступы, чтобы вызвать ее сострадание и сочувствие.
      Вернувшись лишь на следующий день домой, проведя греховную ночь у ебаря, а может быть невинную у подруги, она обнаружила его околевшим, словно пса. Это была самая бесславная гибель поэта за всю историю русской литературы.
      Быть поэтом не сулит ничего хорошего. Это пустая, бессмысленная трата жизни, которая, как показывает практика, дается всего лишь один раз. Так лучше быть простым распиздяем, пишущим стихи. И машина с тремя распиздяями приближалась к их заветной цели – нажраться, подурачиться и подклеить каких-нибудь баб.
      Если бы Бродский попробовал опрощаться, а не корчить из себя гения, он бы наверняка протянул бы подольше, хотя к Голой Поэзии он явно бы не примкнул никогда, для этого он был чересчур ограничен интеллектуально.
      Я украдкой разглядывал лица своих попутчиков, на которых лежал отчетливый отпечаток самых низменных инстинктов. Люди-уроды… Мне всегда нравилось собирать вокруг себя подобные персонажи, поскольку они несравненно интереснее людей ординарных. Термином 80-ых годов их можно было бы определить "глюковыми" людьми, то есть людьми, способными издавать "глюки" – совершать абсурдные, неадекватные поступки. Сейчас этот термин почти не употребляют. А жаль!
      Люди-уроды – гораздо более общее понятие, охватывающее весьма широкие категории народонаселения.
      Ив одной рукой держался за руль, а другой подсознательно разминал яйца, готовясь к предстоящему вечеру. Тим, надув щеки, о чем-то напряженно размышлял, при этом следы тяжелой умственной работы отчетливо отражались на его простодушной физиономии врожденного идиота. Капельки пота выступили у него на лбу. Вероятно, он все еще считал карты, переваривая горечь своего проигрыша в казино Монте-Карла.
      Лицо Ива мечтательно застыло, его рука крепко сжимала под брюками собственный хуй, словно рычаг переключения коробки скоростей. Я вспомнил теорию чеховского ружья, высказанную, если не ошибаюсь,
      Станиславским – "Если в начале пьесы у Чехова на стене висит ружье, то рано или поздно оно должно выстрелить". Рано или поздно…
      Ружье Ива было готово к пальбе. И неприхотливым чеховским пьесам с одиноким выстрелом в финале он явно предпочел бы полнометражный американский боевик с бесконечными ожесточенными перестрелками.
      За окнами автомобиля окончательно смерклось.
 
      Ночная красавица Ницца вынырнула из-за поворота, когда наш автомобиль обогнул высокий холм, на вершине которого, сложив на груди руки, стоял бронзовый Герцен. Сей русский житель Лондона с немецкой фамилией, как было тогда принято в приличном английском обществе, зимовал на Ривьере, опубликовав здесь в 1851 году свое самое известное произведение – "Развитие революционных сил в России" и упокоившись затем на кладбище Шато.
      Антилопа прошуршала своими старыми копытами вдоль Английской набережной, найдя себе стойбище неподалеку от русского собора-пряника на авеню Николая II, в котором ныне хозяйничали раскольники-евлогиане, отправляя службы по-французски и подчиняясь
      Константинопольскому Патриарху. В просторном церковном доме, расположенном на огороженной высоким забором территории собора по слухам, распускаемым русскими ницшеанцами, разыгрывались оргии французских педерастов – служителей русскому Богу, нашедших себе здесь приют.
      Содом и Гоморра правили миром в уходящем тысячелетии, и царствию их не будет конца в будущем, даже если перейдет этот собор под юрисдикцию московскую и назначат сюда какого-нибудь ебископа из отдела так называемых "внешних сношений" МП – пидоргана и кагэбэшника. Например, молодого певчего Иллариошку – выпускника московской консерватории по классу флейты и баяна, подпевавшего в
      Загорске в церковном хоре и замеченного митрополитом Кириллом, им же отпедерастенного и рукоприложенного, отправленного затем в Нью-Йорк представлять Русскую Церковь в ООН. Пути порока неисповедимы…
 
      Английская набережная набухала толпами праздных прогульщиков, не знающих, как скоротать время до наступления уникального момента в их жизни – смены тысячелетий. Они сливались со всех сторон по улицам и переулкам, из парадных домов и отелей, чтобы потереться друг о друга телами, походить по променаде туды-сюды, позырить на стадо бутафорских оленей в лесу навезенных с окрестных Альп срубленных елок на просторной площади перед зданием оперного театра, полюбоваться на огромный стеклянный шар, символизирующий землю, обмотанный какими-то яркими обмотками. Мы бессмысленно волоклись за четырьмя молодыми америкосками, перебрасываясь с ними пустыми фразами, вернее, перебрасывались Тим с Ивом, а я плелся сзади, заставляя себя гаденько подхихикивать их сальным шуткам.
      Затем мы сидели на песке пляжа, посасывая коньяк изгорла, строя планы на выебение каких-нибудь красивых баб – француженок или итальянок.
      – Всегда лучше иметь дело с красивыми бабами, чем со страшными, – рассуждал Гадаски.
      – Ты имеешь ввиду – приятней? Спору нет, – отвечал ему я.
      – Нет, не в этом дело! У страшных больше комплексов и заебов, их сложней раскрутить на еблю. Их приходится дольше уговаривать, а красивые легче дают и от них проще затем отвязаться. Они знают себе цену, они легко найдут себе мужика. А попробуй-ка отделаться от выебанного страхоебища, которое будет потом за тобой бегать, звонить, пускать сопли, писать тебе стихи и письма, пытаться у тебя поселиться или поселить тебя к себе?
      – Но зато к красивым привязываешься сам, пытаешься удержать, начинаешь страдать, разве не так? – возражал я.
      Вокруг взрывались петарды, хлопали хлопушки, в небо взлетали ракеты. Мы пиротехнику не закупили. Почему-то не пришло в голову, а то можно бы было что-то поджечь или взорвать.
      – Уже без двадцати двенадцать, – заметил Ив. – Надо идти к шару!
      Чем ближе мы подходили к шару, тем плотнее становилась толпа. А шар вдруг зажегся яркими огнями материков и начал вращаться.
      Разносимый усилителями мужской голос молол какую-то французскую белиберду. В какой-то момент я вдруг стал его понимать, это был счет по убывающей, сорвавшийся вдруг в истерический крик – "бон анне",
      "буэно ано", "хэппи нью иар" и так на разных языках. Вокруг захлопали пробки бутылок с шампанским, все загремело, закричало, небо взорвалось оглушительным фейерверком. Все пили и обнимались, мы тоже обнялись.
      Неожиданно рядом с нами вынырнули наши знакомые америкоски с бутылками шампанского в руках. "Вэар йор глассис?" – спросила меня одна из них, предлагая куда-нибудь налить. В ответ я сложил руки в пригоршню и протянул ей, при этом подобострастно бухнувшись на колени прямо на асфальт. Гадаски и Ив последовали моему примеру.
      Девки с хохотом наливали нам в пригоршни, а мы жадно пили, словно дикие звери, золотистую жидкость – похожую на мочу молодых олених. А в их рюкзаках оказались еще бутылки, они основательно затоварились, словно предчувствовали что-то. В знак благодарности мы дали отсосать им из наших бутылок коньяк. Мы обнимались, целовались, кричали друг-другу в уши различные глупости, нам было весело и по-настоящему хорошо.
      Мы сладострастно лизали их сладковатое шампанское с наших пиздообразно сложенных вместе ладоней, а они самозабвенно отсасывали наш коньяк из хуеподобных бутылок. Мы словно бы занимались сексом. И мы им действительно занимались. Это был секс в особо извращенном виде – новый вид секса нового тысячелетия…

      Танцы на битом стекле. Buenus Anus! Car Walking.
 
      Зимнее небо Ниццы пылало огнями фейерверков, где-то сбоку бешено вращался бутафорский глобус, из репродукторов неслась попсовая музыка. Плотная толпа пьяно качалась, вливая в себя кубометры спиртного. И не было ей ни конца, ни края. Но неожиданно прямо у меня перед глазами замаячил просвет. Впереди была пустота.
      Неизвестно кем и как организованный круг пустоты зиял из-за людских голов. Круг был круглым. И в этот круглый круг пустой мостовой летели пустые бутылки. Некоторые из них с треском разбивались вдребезги, другие подпрыгивали, падая в быстро растущую кучу битого и небитого стекла. Я захуярил туда свою высосанную америкосками стеклотару, остальные последовали моему примеру. Но бутылка моя не разбилась.
      – Бля! – заорал я и бросился добивать ее титановыми носками своих массивных британских шузов. – Бля! – орал я, дробя другие уцелевшие бутылки.
      – Бля! – заорали Ив и Тим, выскакивая в середину круга.
      Вокруг нас шлепались разнокалиберные пузыри, разлетаясь фонтанами осколков и брызг. Но пьяным нам это было до задницы. Полностью охуевшие мы танцевали на битом стекле, словно индийские йоги, высоко прыгая под музыку и одобрительные крики толпы. Мы хватали целые бутылки с земли и с ожесточением хуярили их об асфальт. А вот Ив развернулся лицом к свистящей и улюлюкающей публике, знаком показывая, чтоб бутылки кидали ему. Он хватал бутылки в воздухе, словно цирковой жонглер перекидывал их Гадаски, который перекидывал их мне, а я ебашил их со всей дури себе под ноги. Мы могли остаться без глаз, но каким-то парадоксальным образом не остались. Мы были словно заговоренные, беснуясь в центре стеклянного ада.
      – Очки, мои очки! – завопил неожиданно Ив.
      Неудачно словленная бутылка сбила с него очки. Новые, красивые, дорогие очки, купленные им в Праге, которые ему так шли! Ведь до этого он носил старые, покоцаные, залепленные изолентой студенческие окуляры. Бедняга… Подслеповато бросился он на четвереньки, чтобы найти их в груде битых бутылок. Так поступать было рискованно. Я схватил его за руку и силой вытащил из адского круга обратно в теплую плотную человеческую толпу.
      – Ты охуел, ты их уже не найдешь! Хочешь остаться слепым? Это же опасно! Дурак!
      – Я их найду, найду… – истерически верещал несчастный француз.
      – Это же лучшие очки в моей жизни!
      – Послушай, мы придем сюда утром и обязательно их найдем…
      – Ладно, – вдруг протрезвевший от горя Ив грустно достал из кармана свои старые, склеенные изолентой окуляры.
      К нам подошел Тим.
      – А где же наши телки? – не на шутку встревожено спросил он.
      – Похоже, мы их потеряли. Надо искать других. Идем!
      Толпа на площади была уже не такой плотной. Она шевелилась, медленно растекаясь в разные стороны. Отдавшись ее течению, минут через десять мы вынырнули на авеню Жана Медицина.
      – Бон анэ! Буэно анно! – кричали люди друг другу. По преимуществу все были французами или итальянцами. Лишь изредка, совершенно не в такт общей поэтике слышалось режущее ухо английское – "Хеппи нью еар"…
      – С новым годом! – прокричал Гадаски каким-то девушкам, испугав и отпугнув их сим неуместным криком.
      – Дикус! – обозвал его Ив.
      Когда Ив не знал нужного русского слова, он его просто выдумывал на ходу. Часто получалось очень смешно. Так, он мог сказать, например – "твои носки гниляют" или назвать бегемота "гиппопотом".
      Неологизмы Ива стоило бы записать и издать, они могли бы значительно обогатить русский язык.
      – Не надо пугать девушек, – сказал он. – Это понятно, что мы иностранцы, но мы должны быть интересными для них иностранцами, а не страшными иностранцами. Девушки всех стран любят интересных иностранцев, а страшных иностранцев бояться.
      – А как же нам быть интересными, а не страшными? – скептически спросил Гадаски. – Я хочу кричать по-русски, чтобы меня кто-то мог понять, польки какие-нибудь, например, или чешки…
      – Если польки или чешки поймут, что ты русский, они тебя просто испугаются, разве ты забыл, что делала советская армия в Польше и в
      Чехии?
      – Так это ж не я делал…
      – Ладно, предлагаю выработать наш клич. Конечно, мы могли бы кричать и по-французски, но тогда мы потеряем свою идентичность.
      Надо, чтобы они думали, что мы какие-нибудь португальцы, что ли…
      – А как может быть "новый год" по-португальски? – полюбопытствовал я. – Наверное, какой-нибудь "буэнус"…
      – Буэнус… Буэнус… – Ив словно бы пробовал слово на язык, катая его во рту, будто конфету. – Анус… Буэнус анус!
      – Буэнус анус! – радостно подхватили мы. – Буэнус анус!
      Теперь наши добрые "анусы" витали в поэме Миллениума, органично вплетаясь в общую стихню массового веселья. Теперь нам было, что сказать человечеству, и мы говорили ему – "Буэнус анус!". Мы откровенно бросали ему в лицо т о, что оно заслуживало.
      – Начинается эпоха водолея, – сказал Гадаски. – Время, благоприятное для творческих личностей. Я читал он этом в одной английской газете.
      – Хуйня, – скривился француз. – Досужие вымыслы бульварной прессы! Для творческих личностей все времена неблагоприятны!
      Продираться сквозь тусующее человечество становилось все трудней.
      Чтобы перевести дух, я остановился и прислонился к платану.
      – Устал? – обернулся Ив.
      – Да, устал, очень-очень устал, я люблю ходить собственными путями, и путь в толпе мне противен, я чувствую, что я теряю себя.
      Толпа безлика, даже хватая женщин за гениталии, ты не можешь их удержать, их тут же уносит прочь, и ты не успеваешь запомнить даже их лица. Я не хочу идти дальше, я буду стоять под деревом, пока улица вновь не станет пустынной. Смотри, даже дорога запружена.
      – Свой путь? Ты можешь, например, залезть на дерево. Это и будет твой путь, – хихикнул Гадаски. – Другого пути я не вижу. Наряду с путями, которые мы выбираем, существуют пути, которые выбирают нас…
      – Стоп! – воскликнул Ив. – Я знаю, что делать! Однажды в
      Нью-Йорке один мой кузен показал мне, как делать car walking! Ха-ха, мы делаем car walking!
      – Что такое – car walking?
      – Смотрите, я вам сейчас покажу, что такое car walking!
      В следующее мгновение Ив одним махом вскочил на капот одной из стоящих вдоль обочины машин. И вот он уже шагал по машинам, перепрыгивая с одной на другую вдоль авеню Гамбет.
      – Теперь я понимаю, что такое car walking! – расплылся в довольной улыбке Гадаски, следуя дурному примеру нашего друга.
      – Car walking! – закричал я, устремляясь за своими друзьями.
      Мы шли вне толпы в другую сторону ее течения, высоко возвышаясь над ней, словно боги, читая неподдельное восхищение и благоговение на тысячах и тысячах запрокинутых под нами лиц, провозглашая наше жизненное кредо свободных художников и распиздяев понятным всем языком:
      – Buenus anus! Car walking! Buenus anus!
      И вот за нами уже потянулась муравьиная тропа последователей, гремя крышами попираемых ногами ницшеанских автомобилей. Дойдя до перекрестка, мы спрыгнули, свернув в одну из менее наводненных народом боковых улочек, ведущих в сторону дешевого отеля "Willson", в котором нам предстояло провести первую в новом тысячелетии ночь, так сказать – не солоно ебавши…

      Прощай, Бандоль! На пути в Вену. Проституты.
 
      По дороге в Бандоль Гадаски и француз не на шутку посрались. Очки мы так и не нашли. Придя часов в одиннадцать утра на площадь, мы увидели там уборочные машины, сгребавшие груды стекла и мусора.
      Искать очки Ива в этой помойке было бессмысленно. Бедняга растерянно смотрел на происходящее чуть ли не со слезами в глазах.
      – Поздняк метаться, – философски протянул Гадаски.
      Я пнул ногой пустую бутылку из-под вина "божоле" и она запрыгала по брусчатке как мяч. Голубое высокое небо Ниццы кружило голову и стаю серых средиземноморских голубей. Солнце начинало несильно по-зимнему припекать. Мы потащились на пляж, усыпанный картонными гильзами петард и ракет, обгоревшими пиротехническими причендалами, пластиковыми стаканчиками, пустыми пивными банками, стеклотарой. В воздухе все еще пахло гарью, но уже никто нигде не стрелял и не поджигал. Неожиданно Ив поддел на носок ботинка использованный презерватив с небольшим количеством спермы внутри, частично вытекшей ему на башмак.
      – Кому-то повезло, – подавленно выдавил он.
      Замахнувшись ногой, он злобно отбросил доказательство чужой радости довольно далеко в сторону моря. Голова трещала от шампанского с коньяком. Слова утешения не приходили на ум. Мне самому хотелось ебаться. По задумчивости Гадаски я понял, что он тоже думает о ебле.
      – Надо привозить с собой. Давайте на следующий год устроим в
      Бандоле фотографический ворк-шоп, назовем с собой баб, которые хотят сняться у великого эротического мастера здешних мест Гельмута
      Ньютона и его ассистента.
      – Ты будешь его ассистентом?
      – Конечно, а вы – моими ассистентами. А сам Гельмут будет в отъезде…
      – Отдав нам задание подготовить ему композицию.
      – Будем делать пробы…
      Мы представляли собой отличный сюжет для картины Репина под названием – "Три пиздострадателя на зимнем пляже". Вскоре было принято решение сменить композицию и возвращаться в Бандоль.
      По дороге в Бандоль Гадаски и француз не на шутку посрались.
      Француз не давал Гадаски порулить, а Гадаски обвинял француза в скаредности и гипертрофированном жлобстве. Я в спор не вмешивался, предпочитая глазеть на оливковые рощи и силуэты гор. Наш отдых себя изжил, нужно было разбегаться в разные стороны, мы порядком устали друг от друга. В отеле "Уилсон" я хоть поспал несколько ночей, а в
      Бандоле меня уже поджидало привидение еврейской бабушки. Хорошо бы было выучить какое-нибудь кабалистическое заклинание для таких случаев.
      Когда Гадаски уебал на электричке в сторону Марселя, поскольку Ив отказался везти его туда на машине, чтобы пересесть там в парижский поезд, мы с французом облегченно пошли бродить по Бандолю. Прощай
      Бандоль, ты не раскрыл нам своего сердца раскрытием женских ног, ты нас оттолкнул своей пустынностью, вселив невоплотившиеся в женскую плоть надежды и отняв часть наших душ. Ты сделал нас взрослее и лишеннее иллюзий. О, Бандоль, Бандоль! Наверное, уже никогда не захочется мне приехать сюда снова. Я не полюбил тебя, о, Бандоль!
      Любовь к месту – это воспоминание о любви на этом месте, о романтичных прогулках, глубоких поцелуях, о бурении вагинальных глубин под елкой или на лавочке, а без всего этого ничего нет.
      Бандоль останется для меня мелькнувшей за стеклом автомобиля красоткой, и я не захочу в него возвращаться, отправившись на поиски других мест, которые откроют мне ноги женщин и свои сердца. О,
      Бандоль, Бандоль, прощай навсегда, чужая жемчужина чуждой страны!
      Тебя полюбят другие, спарившиеся в твоих укромных уголках будущим летом и следующими летами. Мы вышли на западную оконечность поселения, где врезавшаяся в море скала образовала живописную бухту.
      В скалистом отвесном обрыве были вырублены каменные ступени, и мы полезли по ним в нависшую над склоном пиниевую рощу, мохнатую подобно небритой пизде.
      Пахло шишками и хвоей. На следующее утро мы выехали в Милан, рассчитывая пересесть вечером в венецианский поезд, чтобы в Венеции пересесть в венский. В Австрии трещали морозы. Несколько дней назад мне коротко позвонил Преподобный, спрашивая, когда я вернусь. Голос его звучал тревожно и я сразу понял, что у него не все в порядке. В подробности он не вдавался. Он сказал, что у них холодно, снег, много снега… Но было что-то еще, о чем он не договаривал.
      Чем дальше мы продвигались на север, тем холодней становился пейзаж. В Милане уже было темно, но не холодно. До отправления венского поезда оставалось несколько часов, и мы решили прошвырнуться по улицам.
      Милан произвел на меня угнетающее впечатление. Центр был безжизненным, все магазины были уже закрыты, мы прочесывали город в поисках кафе, ничего не находя. Ни кафе, ни ресторанов. В каком-то монументальном пассаже что-то работало. Перед этим чем-то стояла гигантская очередь людей, как в прежние времена перед мавзолеем, подобная огромной змее. Движимые любопытством, мы двинулись от ее хвоста к ее голове, жадно впившейся в кассы кинотеатра. Это было единственным развлечением этого города. Кино. Какой-то голливудский отстой. В Вене на этот фильм вообще никто не ходил, а здесь ломились, словно сумасшедшие. Билеты стоили немеряно. Очевидно, других развлечений здесь не было. Я искренне пожалел милых миланцев.
      Наконец, в конце какое-то улицы мы обнаружили кафе с современным дизайном, наполненное молодежной тусовкой шики-мики. Оно было явно каким-нибудь центровым. Мы нашли пустые кресла у окна и заказали себе по капучино. Понаблюдали за молодыми девками, стильно одетыми и довольно сексапильными. Здесь все кучковались компаниями. Мы сидели одни, словно два волоска на лысине, словно не пришитые к пизде рукава, ебя то одну, то другую красотку глазами, полностью оголодавшие сексуально.
      Мы взяли билеты в сидячий вагон. На платформе топталась толпа ожидающих пассажиров. Стали подавать поезд.
      – Надо занимать места, – сказал Ив, – а то не достанется.
      И вдруг зазвонил телефон. Мне уже давно никто не звонил. Все знали, что я в отъезде.
      – Да, – сказал я, задерживаясь на платформе.
      Ив ломанулся в вагон занимать места.
      – Владимир, это Беттина. Мне нужно с тобой поговорить.
      – Я сейчас в Италии, завтра буду в Вене. Позвони мне завтра.
      – Отец Агапит… – она зарыдала.
      – Что с ним? – встревожился я.
      – Я его ищу, – жалобно всхлипнула трубка.
      – Да что же случилось?
      – Его выгнали Барыгин и Витковская, у которых он жил, и я взяла его к себе. Но потом мы поругались, и я его тоже выгнала. Теперь я не знаю, где он… Я его ищу.
      – Успокойся, я его тебе завтра найду.
      – Я его люблю… – завыл другой конец провода.
      – Но он же монах!
      – Мне все равно… Я его люблю…
      – Все, Беттина, я не могу с тобой больше пиздеть, мне надо садиться в поезд…
      Мне действительно надо было садиться.
      Ив занял целое шестиместное купе.
      – Кто это был?
      – Беттина Вайс.
      – Беттина?
      В проходе нарисовалась толпа разряженных девок.
      – Сюда! К нам! – заорал Ив.
      Четверо из них со смехов ввалились к нам, прижав нас к окну.
      – У нас есть вино! Хотите вина! – обрадовано предложил француз. -
      Владимир, вино доставай!
      Вина у нас было достаточно много. Мы разлили все, что оставалось в канистрах, по бутылкам. Я вынул одну из них и вытащил зубами плотно засаженную в нее пробку. Ив схватил бутылку и сделал большой глоток, передав ее затем бабам. Бутылка пошла по кругу, я тоже отхлебнул.
      – Куда вы едете? – спросил Ив.
      – На работу, – ответила одна из них хрипловатым голосом.
      – На работу? Так поздно? Кем же вы работаете? – кокетливо поинтересовался француз.
      – Siamo prostituti…
      Мужская форма окончания первого лица множественного числа итальянского глагола резанула нам уши – "проституты"… Мы расслышали явное отчетливое "i", для женского рода было бы "е".
      Глоток вина застрял в горле. В полутьме купе мы не сразу разглядели, что это были накрашенные и переодетые пидоры. Теперь это стало очевидным.
      – А-а-а-а-а! – в ужасе вскрикнул Ив и замолчал.
      Я молча передал бутылку своему несчастному другу. Старательно вытерев горлышко рукавом, он жадно присосался к ней, как девушка к хую. Теперь все молчали.
      Они вышли на следующей остановке в пригороде Милана. Очевидно, там был какой-то гей-клуб.
      Мы остались одни. Ив вскоре уснул. Мне не спалось, не находя себе места, я побрел в туалет. Вздрочнулось…
      Глядя на вращающийся поток воды в очке унитаза, смывающий тяжелые ляпы моей застоявшейся спермы, я неожиданно вспомнил свою австралийскую подругу Кэрин, утверждавшую, будто бы в Южном полушарии стекающая в туалете или раковине вода закручивается не по часовой стрелке, как в Северном, а наоборот – против часовой…
      Я ей не поверил, хотя в детстве искренне полагал, что люди на другой стороне земли ходят вниз головами.
 
      ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ. Конец 1-ого тома.