Глава 1. Магия есть зло

Двое, мужчина и женщина, стояли на скале, глядя вниз. Позади них виднелись дома, маленькая деревенька, приютившая их в этот тяжелый час. Горцы — простые люди, они не стали интересоваться, откуда пришла это пара, что оставила она за плечами и куда намерена двинуться дальше. Они просто предоставили двум путникам кров, разделили с ними пищу. О Потопе здесь, конечно, знали — а потому на гостей смотрели даже с некоторой каплей зависти, ибо этим двоим посчастливилось покинуть низины буквально за несколько часов до того момента, когда там, внизу, прокатились, сметая все на своем пути, сокрушительные волны. Горцы знали цену столь призрачному понятию, как удача, — и радовались, что в их деревеньку пришли люди, которым удача улыбнулась. Может, задержатся — а там, глядишь, и их удача пустит корни в этих местах.

Странники задержались в деревушке — может, просто потому, что им некуда было идти. Женщина, довольно искусная в магии, практически в этих местах неведомой, не отказывала в помощи тем, кому эта помощь была потребна, хотя внимательный наблюдатель, пожалуй, мог бы заметить, что всякий раз, призывая на помощь магические силы, женщина чуть менялась в лице… Какая-то тень пробегала в глубокой синеве глаз, словно дело это, коему обучена она была, было для нее не слишком приятным. Но, несмотря на это, она помогала — лечила, правила погоду, а раз как-то созвала прямо к расставленным в местной речушке сетям целую стаю быстрой форели. Рыбы было столько, что и ловить-то ее особо было не нужно — просто черпали прямо из ледяной воды кто чем придется — ведрами, мешками… Был у женщины еще один дар — долгими вечерами, при свете пляшущего под потолком голубого шарика-светлячка, она рассказывала детям странные, иногда даже страшные, но потрясающе интересные истории.

Мужчина не владел магическим искусством и, хотя носил оружие, не мог считаться очень уж хорошим воином. Неплохим — не более того. Горцы, народ в общем-то мирный, умели постоять за себя и оружием владеть учились с детства. Зато у мужчины оказались другие таланты — он много знал о камне, умел приготовить странную смесь, что, высыхая, становилась твердой — с ее помощью можно было построить каменные стены домов, куда более прочные и надежные, чем обычные мазанки. Он научил людей, как с помощью обожженных на огне глиняных трубок доставить воду от источника, бьющего из сколы неподалеку, прямо в дома. Он часто был мрачен, разговаривал нехотя — но никогда не отказывался от работы, напротив, хватался за любое, даже трудное и грязное дело с какой-то яростью, словно стремясь болью, усталостью и потом наказать себя за что-то… или что-то себе доказать.

Но у них обоих была одна странность — время от времени они приходили вдвоем на эту скалу и долго стояли здесь, лишь изредка обмениваясь короткими фразами. И странное дело — даже вездесущие мальчишки, стремящиеся подслушать и подсмотреть все на свете, ни разу не смогли похвастаться тем, что узнали смысл этих бесед.

Вот и сейчас мужчина и его подруга были здесь, на своем излюбленном месте. Они смотрели вниз, на долину, что уже освободилась от воды, обрушившейся неизвестно откуда.

— У Бруно, кузнеца, дочка наделена Даром, — тихо сказала женщина. — И Эя, дочка Шамсуры-травницы, тоже.

— Их способности пропадут. Их надо бы учить…

— Я не умею… воспитать волшебницу очень сложно. Я ведь и сама не слишком большой мастер, ты же знаешь. Но дело не в этом, Гэл. Или не только в этом. Я просто не хочу учить этих девчонок.

Мужчина не ответил, напряженно всматриваясь вниз, в долину. Он надеялся увидеть там хоть что-то живое — хотя бы зайца. Но там не было ничего… и никого.

— Я часто думаю, Гэл… Магия, способность применять ее… это дар или проклятие? Сколько бед принесла магия?

— Сикста, пойми, я не маг. Но мне трудно представить мир, в котором нет места чуду.

— Чудо? — Она хрипло рассмеялась, а затем махнула рукой в сторону долины, некогда красивой, а теперь сплошь покрытой небольшими озерами, перемежающимися участками жидкой грязи и грудами спутавшихся кронами, вырванных с корнем деревьев. — Вот оно, твое чудо, Гэл. Думаешь, такие волны рождаются сами по себе? Ну да, я слышала про землетрясения и прочее, но мне кажется, что землетрясение, способное породить такую волну, скорее просто раскололо бы весь мир на части.

— А ты считаешь, что причина всему этому — магия? — Галантор внимательно посмотрел на женщину. Он все никак не мог понять ее. Упустив важных пленников, он вряд ли мог ждать снисхождения от Его Могущества, а потому решил бежать. Ибо альтернативой этому было либо геройски и бессмысленно погибнуть, пытаясь отбиться от бывших товарищей по оружию, которым будет приказано доставить его в столицу для расправы… либо сдаться — и тогда его кончина будет еще более бесславной и, что важнее, куда более болезненной. Его Могущество искренне считал, что козни «с устрашением» благотворно действуют на народ. Из трех зол следовало выбрать меньшее — и Галантор бежал, зная, что вряд ли сможет вернуться. Во всяком случае — не при жизни Его Могущества.

А Сикста пошла с ним — и это стало для Галантора, Главного Смотрителя Хрома Арианис, чуть ли не большим шоком, чем вдруг рухнувшая карьера. О, он и в самом деле любил ее, но думал, что ее ответные «чувства» продиктованы лишь стремлением волшебницы средней руки упрочить свое положение. И вот теперь, отбрасывая все, что достигла за прошедшие годы, она добровольно отправилась с ним в изгнание. Он пытался заставить ее отказаться от принятого решения — тщетно. Волшебница сделала свой выбор — и не померена была отступать.

Сейчас он чувствовал свою вину перед ней. Сменить относительное благополучие на роль вечного изгнанника — не лучший подарок любимой женщине. Хотя кто знает… может, этот побег спас им обоим жизнь?

— Я не знаю, Гэл. — Она поджала губы, и в ее синих глазах Галантор увидел нечто, что никогда не замечал ранее. Решимость… или даже одержимость, фанатичную веру. — Я не знаю, из-за магии ли начался Потоп. Я не знаю, виновата ли в нем Арианис, хотя и не верю, что самая сильная волшебница мира не способна была если не предотвратить катастрофу, то хотя бы предугадать ее. «Восемнадцать Пророчеств Арианис» — слышал о них? Я просто уверена, что от магии — все беды этого мира. Ее нужно вывести под корень, чтобы все забыли даже о самом ее существовании…

— Сикста, тебе ли не знать, что у магии есть и свои положительные стороны?

— Я буду учить детей, — вдруг коротко, с кокой-то жесткостью бросила волшебница. Она подошла к мужчине и положила руку ему на плечо. Он чуть заметно вздрогнул. — Я буду учить детей, буду учить их всему, что знаю, кроме магии. И расскажу о Бореалисе… и об Арионис. О ней в первую очередь… Я чувствую, сердцем чувствую, что Потоп, что сотни и сотни тысяч жизней — на ее совести. Ни один тиран, ни один убийца не смог бы похвастаться такой… жатвой. Может, Арианис послана нам в наказание, за грехи наши, дабы выполоть из рода человеческого все сорняки, оставив лишь зрелые побеги? А может — она и есть Зло, чистое зло, посланница Тьмы, пришедшая в мир, где люди забыли дорогу к Свету. Я расскажу детям про Арианис — а потом они, когда подрастут, понесут мои слова другим уцелевшим.

— Да, Сикста. — Галантор положил свою ладонь поверх ее тонкой руки. — Да, любовь моя, ты будешь учить их. И мы будем искать других выживших, они обязательно найдутся, Сикста. А я всегда… ты слышишь, всегда буду рядом. Всегда, любовь моя…

Она стояла, стискивая руку мужчины, и думала о том, что дело, которое собиралась взвалить на свои плечи, совсем не так просто, как кажется. И куда сложнее, чем может подумать Гэл — ведь он не более чем воин. Магия есть суть мира, она как источник, что питает силы всех, кто имеет Дар. Пока все они — от простой деревенской знахарки до великих мастеров магии — черпают из магических потоков толики Силы, баланс соблюдается… Но если же это прекратится — тогда потоки эти могут выйти из своих незримых берегов, и тогда… тогда Потоп может показаться лишь легкой, незначительной неприятностью.

Но с этим она справится. Есть средство…

— Это хорошо, — тихо прошептала женщина, вдруг утратив и фанатичность во взгляде, и сталь в голосе. — Мне нужна твоя помощь, Гэл. Я не сумею… одна.

В это же самое время где-то в другом, похожем на этот как две капли воды мире другая Сикста говорила другому Галантору совсем другие слова.

— Едут! Едут!

Что бы ни случилось, событие важное или не очень, всегда найдутся те, кто усмотрит в этом повод для веселья. Вот и в этот раз, несмотря на то, что приезд инквизитора и нельзя было назвать праздником, мальчишки развлекались вовсю. И то сказать, часто ли в их медвежий угол заявлялось разом столько блестящих господ? Правильно, редко…

И потому вся детвора — да и не только детвора, конечно, а и почти все население Сангариди высыпало на улицу, встречая кортеж. За последний год-два подобное событие было лишь единожды, когда приезжал наместник, — деревенька не собрала достаточно податей, и он приехал наводить порядок железной рукой. Рука, признаться, давно уж не была железной, а была она пухлой, можно сказать, жирной — но пережимать глотки крестьянам наместник умел и в былые годы, не растратил этого умения и сейчас. В тот его приезд дети тоже веселились… поначалу. Потом стало не до веселья.

В этот раз все обещало быть по-другому. Налоги собраны — может, и не в полном объеме, но в достаточном, чтобы наместник закрыл глаза на недостачу. Долги будут погашены позже — Орден не заинтересован в выдавливании последних соков из своих подданных, куда более он заинтересован в том, чтобы подати платились. Пусть и с опозданием. В общем, приезд пышной процессии никак не связан с налогами — да и любой житель деревеньки прекрасно знал, что вызвало появление у Сангариди орденского кортежа.

А раз самим обывателям ничего не угрожает — почему бы и не поглазеть на заезжих господ?

Посмотреть здесь было на что. Впереди ехали служители, четверо, в кольчугах, в простых синих плащах — но с золотыми цепями на груди, ветераны, пережившие немало схваток. За ними следовал терц — тоже не из простых, на кирасе — орден «Верного Меча», а его не дают кому попало. За пятеркой охраны следовала карета, влекомая четверкой породистых лошадей, даже у наместника не было таких. Кто ехал в карете, оставалось только гадать, но, судя по ее отделке, — кто-то из весьма важных персон, может быть, даже сам Камингс Барт, инквизитор Ордена. За каретой ехала другая — эту люди знали, это была карета наместника — и уже одно то, что наместник ехал не в голове процессии, означало, что его голос не будет играть решающей роли… нет, наверняка впереди едет сам инквизитор.

Ну и позади, замыкая процессию, ехали еще двое, не обращавшие внимания на шумную толпу, о чем-то беседовавшие между собой. Один — высокий молодой мужчина в хороших доспехах и алом плаще темплара. Ему было не более двадцати двух-двадцати трех… хотя нет, он был явно моложе. Просто, как это свойственно многим в юности, старался выглядеть капельку старше своих лет, старался казаться суровым, неприступным — эдаким ветераном, многое в жизни повидавшим. Он хотел бы выглядеть грозным — ширина плеч и мужественное лицо вполне этому соответствовали, но неожиданно для темплара мягкий взгляд карих глаз сразу вызывал у всех симпатию.

Второй вызывал иные чувства — и не самые добрые. Невысокий, на вид пятидесятилетний, мужчина выглядел настоящим богатырем — огромные бугры мускулов перекатывались под тонкой черной кожей камзола. Волосы были совершенно белыми, не седыми — именно белыми. Левый глаз был давно утрачен — в отличие от большинства тех, кто имел несчастье получить подобную травму, этот человек не носил повязки, предпочитая наводить на окружающих ужас еще и багрово-красным камнем, вставленным в опустевшую глазницу.

Если юноша в этих местах был никому не известен — мало ли в Ордене темпларов, — то вот о Красноглазом Роде знали все, имеющие уши. Один из лучших экзекуторов Ордена, самый известный, самый жестокий. Его уже раз тридцать пытались убить — и пока безрезультатно.

Пройдет не один год, прежде чем в этих местах перестанут вспоминать визит Красноглазого…

— Хорошая погода, экзекутор, не так ли?

— Для начала шестой декты сезона лугов[1] — более чем, — согласился Красноглазый, снисходительно поглядывая на своего молодого спутника. Молодость, молодость… сам бы он сейчас, чем трястись в седле, с куда большим удовольствием сидел бы в кресле, у пылающего камина, да потягивал хорошее вино… а еще хорошо бы, чтоб рядом извивалась в танце молодая и красивая женщина. А потом, после танца… Годы берут свое, но тело было еще крепким, сплошной клубок стальных мускулов, и женщины ценили это. Жаль только, немногие могли выдержать багровые отблески рубина в пустой глазнице.

Атемплар откровенно наслаждался прогулкой. Теплый солнечный день, свежая зелень, яркая, сочная, чистый воздух — что может быть лучше. И хорошая компания… Он ранее не встречался с Родом и теперь был рад возможности познакомиться с живой легендой Ордена. Поговаривали, что Род был порядочной задницей, и его работа — работа, может, и необходимая, но очень уж грязная — наложила на него свой отпечаток. Тем не менее между двумя мужчинами сразу сложились неплохие отношения. Может, еще и потому, что Красноглазый, работой которого было, по сути, узаконенное убийство, в полной мере владел редким искусством вести беседу так, как это требуется собеседнику. Молодому темплару требовалась просто компания — и он эту компанию получил. Юноша нравился Роду, напоминая его самого в молодости… Наверное, все люди в определенный момент жизни, приходящий вместе с сединой и морщинами, начинают видеть в окружающих себя. Себя — более успешного, более удачливого. Мудр тот, кто смотрит на молодых без зависти, с тихой, но искренней радостью.

Красноглазый видел слишком много смертей — а потому умел любить жизнь.

Атемплар… тот, кто знал иерархию Ордена, понял бы, что юноша только-только покинул стены одной из орденских твердынь, получив вожделенный алый плащ, символ закона и мира. Там, где служители были воинами, экзекуторы — палачами, а инквизиторы — судьями, темплары были воплощением справедливости и благородства. Помогать обиженным, защищать слабых — в этом было их призвание. Обычно темплары путешествовали в одиночку — в поисках достойных дел. И сами решали, какое счесть для себя достойным. Если на судилище присутствовал темплар — это считалось добрым знаком, и, бывало, к их слову прислушивались даже грозные инквизиторы. В общем, юноша только начал свой путь, оставив за плечами долгие годы обучения и тренировок, закаливших его тело. Теперь ему предстояло закалять душу, предстояло понять, что справедливость — понятие относительное и то, что будет правильно по отношению ко многим, может выглядеть настоящей жестокостью применительно к кому-то одному. Понять, что принцип «меньшего зла», столь рьяно отвергаемого молодостью, на самом деле вечен, как сама земля. Всегда приходится жертвовать чем-то во имя идеалов, во имя более важного, более нужного. Эта старая истина старательно вкладывалась в головы всех послушников Ордена, независимо от того, кем им предстояло стать — обычными служителями, закованными в сталь темпларами, вершащими суд инквизиторами, приводящими приговоры в исполнение экзекуторами или… впрочем, о существовании иных категорий исполнителей Ордена простолюдины и большая часть людей рангом повыше даже не догадывались. Но это будет потом — а пока молодой темплар наслаждался внезапно обретенной свободой, одновременно испытывая гордость от важности возложенной на него задачи. И отчаянно нуждался в слушателе.

— Жители отнюдь не кажутся огорченными… я думал, что приезд инквизитора вызовет страх…

— Не совсем так, — усмехнулся Род. — Сейчас каждый из них точно знает, что инквизитор приехал не по его душу. Это раз. И они не в восторге от того, что в этой деревеньке завелась ведьма. Это два.

— Но ведь она — одна из них.

— Была, до тех пор, пока не стало ясно, что она ведьма. Она вне закона, Шенк, она это знает… и они это знают. Как только эта женщина исчезнет, здесь все снова войдет в привычную колею. Болотные жители, друг мой, любят свое болото… и не любят тех, кто нарушает их покой.

— Уж кто его нарушает, так это мы, — рассмеялся темплар, тряхнув головой. Но Род не принял шутки.

— Мы чистим болото, убираем грязь, лишнюю тину… и то, что угрожает спокойствию лягушек. Поэтому сейчас они улыбаются нам и приветствуют нас. Но запомни, мой юный друг, простую истину, которую вам наверняка не говорили. Пока ты лягушек защищаешь, они готовы квакать для тебя… но если ты тронешь одну из них — они тебя растерзают.

— Лягушки?

— Они самые. — Род был сама серьезность. — Нет ничего страшнее таких вот лягушек, парень. Ты один, а их — тысячи.

— Ты хочешь сказать, что я обязан отдать голос за то, чтобы казнить ее?

Шенку Леграну и в самом деле требовался совет. Наверное, не стоило бы ввязываться в суд над ведьмой — но у него не было выбора. Инквизитору нужен был темплар, без него суд не может считаться объективным. Не то чтобы это было совершенно необходимо, в конце концов, темплары — птицы редкие, и если искать их для каждого суда, то «алым плащам» придется забросить все и только и делать, что участвовать в заседаниях, не таких уж и редких. Просто присутствие рыцаря в алом считалось добрым знаком. Он был горд, что его избрали… но, если подумать, прекрасно понимал, что «избрали» — не совсем подходящее в данном случае слово. Просто у Камингса Барта не оказалось под руками более подходящей… проклятие, у него вообще не оказалось другой кандидатуры.

Новые, еще не перенесшие ни одного удара доспехи, алый плащ, красиво струящийся за плечами, меч, заточенный собственноручно до немыслимой остроты, — все это здорово, и все годы обучения он искренне верил, что впереди у него — полная приключений жизнь. Но только сейчас, впервые за те пять дней, что они добирались до этой деревеньки, он вдруг понял, что скоро, совсем скоро, уже сегодня, ему придется решать судьбу человека.

Некоторое время Род молчал, затем тихо, так, чтобы не услышал никто посторонний, пробормотал:

— Я хочу, чтобы ты подумал, сынок. Вспомнил мои слова, прислушался к своему сердцу, поговорил бы с этой ведьмой… и принял решение. Никто, даже сам Великий Магистр, не упрекнет тебя, если ты потребуешь ее оправдания. В том — право темплара. Другое дело, прислушается ли он к твоим словам или поступит, как сочтет нужным. Никто не посмотрит в твою сторону косо, если приговор будет суров. Как бы ни окончился суд — помни, совесть темплара должна быть чиста.

— Скажи, Род… тебе приходилось казнить невинных?

— Человек, приговоренный к смерти по слову Инквизитора Ордена, невинным быть не может, — нравоучительно заметил Красноглазый, откупоривая флягу и жадно глотая уже порядком прогревшуюся воду. — Хочешь? Как хочешь… Так вот, вдумайся в сами слова: «Именем Ордена, признан виновным…» То есть человек виновен.

Юноша даже покраснел от возмущения — столь прямолинейное толкование каких-то там слов, с его точки зрения, было бесконечно далеко от такого понятия, как «справедливость». Чуть повысив тон, он резко заявил:

— «Виновен» и «признан виновным» — разные вещи. Бывает же, что суд ошибается. Или ты будешь спорить?

— Бывает, — легко согласился экзекутор. — Все бывает под этим небом, Шенк. Если ты хочешь спросить, исполнял ли я приговор в отношении тех, в чью вину не верил… да, исполнял.

— Но как же…

— Как же я могу жить с таким грузом на совести? — Род постарался имитировать голос молодого темплара. Получилось довольно посредственно, но интонации, а главное, пафос фразы, были переданы верно. — Живу вот. И по ночам не вскакиваю с криком. Знаешь, почему нас, экзекуторов, часто называют палачами, но никогда — убийцами? Мы не принимаем решений. Решения принимаете вы — темплары, инквизиторы… Мы — ваши руки, но не ваши головы. И не ваши сердца. Ладно, мы, похоже, приехали.

— Суд будет прямо сейчас?

— Барт не любит откладывать работу. Особенно не слишком приятную. Старик очень не любит ведьм, особенно тех, которые запятнали себя убийством.

Их встретили торжественно, как велела традиция, — жена местного смотрителя поднесла путникам кувшин вина и блюдо, наполненное крошечными, на один укус, булочками-гостинцами, сладкими, медовыми. Камингс Барт, кряхтя, выбрался из кареты, небрежным жестом стряхнул пыль с роскошной, хотя и порядком помятой мантии, и первым отведал гостевого угощения. Чуть скривился — видимо, вино было не из лучших… вернее, оно наверняка было лучшим из того, чем располагали подвалы смотрителя, но Барт, который всем судам на свете предпочел бы кресло, плед, камин и бутылочку шедлийского красного двадцатилетней выдержки, искренне считал, что любой уважающий себя чиновник обязан иметь в запасе хоть немного изысканных напитков. Хотя бы для особо значимых гостей. Несомненно, в этот самый момент местный смотритель в немалой степени упал в его глазах.

Вслед за Бартом и остальные отдали должное традиционному угощению. Впереди был суд — и не дело приступать к нему после сытной трапезы. Вот позже, когда приговор будет вынесен и приведен в исполнение, тогда повара смотрителя продемонстрируют свои способности. Впрочем, судя по все еще кислому выражению лица Камингса Барта, в способности поваров он тоже не верил. Надкусив немного липкую булочку-гостинец, Шенк пришел к подобному же выводу. Приторно-сладкое, плохо поднявшееся тесто — в дешевых придорожных гостиницах и то сделают лучше.

— Приступим к делу. — Нетерпеливым жестом Барт оборвал велеречивые приветствия смотрителя. Тот, разумеется, поспешил представиться, но его имя инквизитор знал и так, а Шенк пропустил мимо ушей. А длинные излияния на тему «как же мы все счастливы, что столь выдающийся человек оказал нам честь» наскучили инквизитору много лет назад. — Где будет проходить заседание суда?

— В храме Святой Сиксты, господин инквизитор, — раболепно склонился в поклоне Смотритель.

— Веди, — бросил инквизитор и, махнув своим спутникам, приказал им следовать за собой.

Вообще говоря, инквизитор Камингс Барт был личностью весьма впечатляющей. Седой старик, высокий, статный — как будто годы, выбелив волосы, не смогли согнуть его спину. Говорят, в юности он неплохо владел оружием и однажды вышел живым из настоящей бойни, отделавшись лишь легкой хромотой на всю оставшуюся жизнь. Одни, прежде всего те, у кого совесть была нечиста, его смертельно боялись. Другие — уважали… а кое-кто считал давно выжившим из ума стариком, которому пора бы уж и на покой, мемуары писать да на солнышке греться. Ему было уже за семьдесят, иные в эти годы превращались в настоящую развалину, но Барт все еще сохранял и силу духа, и — насколько это было возможно — крепость тела. Что же касается дела, которым он занимался всю свою жизнь, — старик досконально знал все законы, все прецеденты и никогда не отступал от них, повинуясь влиянию момента или звону золота. Если факты свидетельствовали против обвиняемого — тому ничто не могло помочь. Ни слезы родственников, ни покаяние… ни даже позиция, занятая темпларом.

Красноглазый знал Барта уже много лет, а потому воспринимал все сомнения и метания своего молодого спутника с легкой иронией. Если в действиях ведьмы нет состава преступления, то защита темплара ей и не понадобится, если же использование запретного колдовства будет доказано… тогда даже вмешательство всех темпларов Ордена не поможет изменить вердикт. Но мальчику нужно привыкать к реальной жизни, привыкать к тому, что не все и не всегда получается так, как хочется. Этому учат в Семинарии Ордена — но там, среди древних стен, все это кажется пустыми словами. Только жизнь расставит все по своим местам.

Двери храма предусмотрительно распахнулись перед процессией. Это строение было скромным, более чем скромным, — но очень старым. Лет триста, а то и четыреста. Шенк с легким трепетом вступил в полумрак центрального зала, слегка пронзенный цветными лучиками солнца, пробивавшимися сквозь пыльные витражи. Юноша поднял голову, присмотрелся — обычные сюжеты. Святая Сикста, исцеляющая ребенка, Святая Сикста — наставница… Такой витраж могли сделать и в прошлом году, и сто лет назад, и тысячу. Орден не просто уважал традиции, он всеми силами их поддерживал. И, по большому счету, этот храм мало отличался от того, что мог быть построен сейчас. Разве что новый будет более чистым, стекла в витражах — более прозрачными, а лепные украшения на потолке — менее искрошившимися от времени.

И все-таки здесь, в этом скромном храме в маленькой, находящейся вдалеке от по-настоящему обжитых мест деревеньке, витало в воздухе нечто… особенное. Как будто стены эти и в самом деле вмещали в себя частичку духа самой Святой Сиксты. Говорят, она любила спокойные, тихие места вроде этого.

Камингс Барт, прихрамывая, поднялся на возвышение в дальнем конце зала, где уже стоял массивный стол и ряд глубоких кресел. В это время слуги зажигали многочисленные свечи. Конечно, можно было распахнуть окна, открыть двери, впустить в храм свет… Но, как говорила Святая Сикста: «Легко помнить о Свете, видя солнце, легко винить Тьму, спотыкаясь в ночи, лишь находясь в сумраке, можно искать в сердце истинную Веру». Потому и проходили судилища в полутемных храмах или залах, а если таковых не находилось, тогда просто на рассвете или на закате — и в этом случае приговор должен быть обязательно вынесен до наступления темноты или до восхода солнца.

Инквизитор тяжело опустился в глубокое, обитое слегка потертой красной кожей кресло. Повинуясь чуть заметному жесту, рядом сел Легран, кое-как пристроив ножны меча и положив руку на эфес. Род занял место позади инквизитора — ему не полагалось участвовать в суде, не полагалось ни словом, ни вздохом, ни гримасой высказывать свое мнение… потом он мог говорить что угодно, но сейчас не имел права голоса. Палач должен быть нем — а буквально три сотни лет назад он обязан был скрывать и свое лицо, ибо правосудие безлико, немо и глухо… ко всему, кроме гласа закона. По другую сторону от Барта пристроился смотритель, явно тяготившийся необходимостью участвовать в процессе, — но и у него, как в свое время у Шенка, не было выбора. Тот, на кого указывал палец инквизитора, обязан был стать членом суда, таков был древний, еще со времен Святого Галантора, закон — судят трое, ни больше ни меньше. У самого края стола сел писец, тщедушный человечек с крысиным лицом, его задачей было записывать каждое слово, относящееся к делу. Потом записи будут переписаны набело, одну копию оставят смотрителю, Другую инквизитор увезет с собой и передаст на хранение в Сайлу, главную цитадель Ордена.

Остальные — терц и его бойцы, местный служитель храма Сиксты, жена и кое-кто из старших слуг смотрителя да два десятка селян — заняли места в зале. Им предстояло услышать исповедь обвиняемой и приговор инквизитора.

— Введите женщину.

Двое солдат, судя по плащам и эмблемам — из полка «Миротворцев», ввели под руки немолодую женщину. Выглядела она не очень — пожалуй, в представлении большинства селян именно так и должна выглядеть истинная ведьма, попирающая и делами, и мыслями, и самим своим существованием все законы Ордена. Спутанные сальные волосы, крючковатый нос, горящие нездоровым блеском глаза. Мысленно Шенк отметил, что ведьму не били — во-первых, мало какой солдат, особенно из числа «Миротворцев», рискнет навлечь на себя гнев ведьмы, во-вторых… просто не положено. Тот, кто отдавал приказ не причинять женщине боль, скорее просто боялся последствий, с инквизитора вполне станется усмотреть в синяках нарушение орденского закона, и после ведьмы пред судом вполне может предстать и не в меру ретивый служака. Но вот за руки они ее держат крепко, не вырвется… Шенк лучше многих знал, что для большей части магии руки не так уж и нужны, но предрассудки сильнее гласа разума.

Солдаты подвели женщину к стулу с высокой спинкой, усадили, аккуратно завели ей руки назад, связали и отступили на шаг. Глядя на них, Шенк криво усмехнулся — вояки, покарай их Галантор. «Миротворцы» были париями среди иных полков армии Ордена, худшими — и сами прекрасно это понимали. Перевод к «Миротворцам» означал для солдата высшую степень унижения… но плата, точно такая же, как и в овеянных славой полках «Стальной кулак», «Дикие кошки» и других, а также довольно суровые по отношению к дезертирам законы гарантировали, что «черные плащи» все-таки несли службу. Будучи разбросаны по городам и деревням, часто порядком обленившиеся, «Миротворцы» охраняли тюрьмы, ловили — или пытались ловить — мелких преступников, а зачастую просто выполняли то, что приказывал им местный Смотритель, даже если это означало работу на его, Смотрителя, огороде. Несколько лет подобной жизни, и кое-кто из «Миротворцев» забывал, с какого конца следует браться за меч.

— Суд начинается, — провозгласил Барт хрипло и закашлялся. Вытерев рот платком, продолжил: — Кто обвиняет эту женщину?

— Я! — встал немолодой кряжистый мужик.

Шенк напряг память — кажется, Смотритель представил его как своего эконома. Что ж, раз эконом, значит, и грамоте неплохо обучен. Словно подтверждая этот очевидный вывод, мужчина достал свиток. Молодой темплар усмехнулся — вот что значит глухая деревня, в городах уж сколько веков пользовались аккуратно обрезанными листами, а здесь все еще предпочитали скатывать пергамент в свитки.

— Назови свое имя. — Инквизитор сделал знак писцу. Тот склонился над пергаментом, от усердия высунув язык. Перо зависло над чистым пока свитком, готовое уложить на него первые строки.

— Адек Бьярг, так меня зовут, — покорно ответствовал эконом.

— Зачитай обвинение.

Шенк весь превратился в слух. Если бы это было его сотое или двухсотое слушание, он, как и многие на его месте, безразлично зевал бы. Суд над ведьмой — что может быть банальнее? И обвинения в большинстве своем списаны с какой-нибудь книги о запретном колдовстве. Поскольку если и впрямь тетка эта магией владела, то уж не настолько же она тупа, чтобы делать это на виду у всех. Но юный темплар еще не знал этого и внутренне содрогался, вслушиваясь в перечисление совершенно запретных деяний, любое из которых, буде обвинение подтвердится, означает приговор однозначный и жестокий. Анита Фанк обвинялась в покушении на волю неба (читай — пыталась магически изменять погоду, вызывать дождь, а то и злонамеренный град), наущении порчи на людей и скот, убийстве посредством магии…