А до того как войти в церковь, синьорины несли свои сумки чуть ли не через весь город, мимо патрулей, рискуя попасть в облаву, подвергнуться обыску... Для всех нас церковь была просто местом явки, а Рыбка каждый раз успевала еще усердно помолиться. Она молилась за всех нас, и - кто знает! - не поэтому ли наш отряд оставался неуловимым? Одна диверсия за другой. Из-за нас фашисты ввели в Нервиано новый распорядок: магазины закрывались в 17.00, комендантский час перенесли на 18.00. Отныне велосипедистам запретили ездить группами. Подъезжая к контрольно-пропускному пункту, полагалось за десять метров сойти с велосипеда и, миновав пункт, пройти еще десять метров пешком. А мы в ответ подложили мины в трансформаторные будки, остановили завод "Изотта-Фраскини".
      - А как звали вашу синьорину?
      - В том-то и дело, - тяжело вздохнул Чеккини. - Поэтому я и зову ее Рыбкой. Во сне и наяву.
      - А откуда родом безымянная синьорина?
      - Кажется, из Милана.
      - Я долго жил в Милане, - оживился Старостин. - И помню там добрых людей. Одна миланская девушка сделала мне много добра...
      Чеккини не заметил волнения Старостина, не заметил, что тот хочет сказать еще что-то; молодой человек оставался во власти счастливых воспоминаний, а счастье, как известно, эгоистично и ненаблюдательно.
      Как Чеккини попал в гестапо? По глупой случайности! Разве не обидно уцелеть в таких переделках и угодить в обычную облаву? В тот день, 10 декабря 1944 года, в Милан приехал Муссолини, и с утра начались предупредительные репрессии. Чеккини не подвергали особо строгим допросам, пыткам, его сочли заурядным дезертиром. Из тюрьмы Санто-Витторе его переправили в тюрьму Монце и оттуда без пересадки - в Маутхаузен. Здесь он новичок, вот почему на нем лагерная одежда, а не лохмотья от военной формы.
      Может, неосторожно было завести разговор с Чеккини, довериться ему, посвятить его в происшедшую метаморфозу?
      Но Этьен полагался на свою интуицию. Ответная откровенность бывшего карабинера подтвердила, что Этьен не ошибся и на этот раз.
      Они распрощались, как старые друзья, нашедшие друг друга после случайной разлуки.
      125
      Аппель сегодня затянулся. Озябли все, за исключением мертвецов, которые тоже принимали участие в вечерней поверке: по канцелярским спискам мертвецы до следующего утра числились живыми, а умерший в субботу продолжал "жить" до понедельника. Их выносили для точного счета.
      Часовой с ближней наблюдательной вышки следил за полуголыми узниками, кутаясь в шубу.
      Чтобы часовые на вышках не мерзли, будочки застеклены. На вышке стоит печка, и в предвечернем белесом небе виден дымок, идущий из маленькой трубы. Когда взгляд падает на часового, Этьену становится еще холоднее.
      Дымки над караульными вышками почти незаметны в соседстве с клубами дыма, густо валящими из трубы крематория. Тошнотворное сальное зловоние уносится поверх голов куда-то к Дунаю, а когда темнеет, видны отблески пламени над трубой.
      Сколько раз Старостин уже выходил на аппельплац, сколько раз ждал команду: "Мютцен аб!"? Сколько сотен часов простоял он с непокрытой головой, держа руки по швам?
      Его можно назвать опытным, видавшим виды "хефтлингом", то есть заключенным. Житейский опыт подсказывал ему, что в умывальной нельзя выпускать из рук вещей - сопрут; безопаснее держаться подальше от капо, от конвойных! Не суйся на марше колонны ни в первый, ни в последний ряд; становясь в очередь за обедом, рассчитай, куда встать, чтобы подойти, когда выскребают дно бидона, где баланда погуще; считай каждый свой шаг, избегай лишних движений, научись экономить каждое движение мышц; в жару работай в тени, а в холод - на солнце; умей использовать каждую минуту отдыха, покоя; научись делать вид, что ты работаешь, но не утомляйся при этом; защищай от тех, кто стал зверьми, свою еду, свое тепло, свой сон.
      Старостин долго лежал в ревире, его устроили туда верные товарищи. Мало было надежды, что ему удастся там подлечиться. Но лишняя пайка хлеба, лишняя кружка эрзац-кофе и полуторная порция баланды - тоже не пустяк в его положении. В истории болезни появились фальшивые записи о ходе лечения; товарищи позаботились, чтобы там не значился верный диагноз. Нужных лекарств не было. Время от времени в ревир доставляли медикаменты, реквизированные из частных аптек. Чего там только не было! И средство для ращения волос, и химические пилюли, предупреждающие зачатие. Старшим в отделении ревира был заключенный, по специальности хирург-гинеколог и акушер. Когда-то он стоял у самых истоков жизни. Первый крик новорожденного, еще не видевшего матери, и счастливые глаза матери, которая впервые ласково смотрит на младенца. А последний год, пожаловался акушер, он находится не у истоков жизни, а у конца ее.
      Лекарств Старостин не получал, их заменяли радостные сообщения, которые товарищам по подполью удавалось подслушать по радио. Там, в ревире, хотя и с опозданием, он узнал о том, что освобождены его родная Белоруссия, Литва, Латвия и что советские солдаты уже ступили на прусскую землю. Подпольщики ловили 7 ноября радиопередачу из Москвы, однако ее поймать не удалось, а вместо Москвы заговорил Лондон. В тот день Черчилль признал в палате общин, что на плечах России лежит главная тяжесть войны, что России принадлежит главная заслуга в разгроме Гитлера. В сочельник по радио выступил Геббельс и бодро сообщил, что началось наступление немцев в Арденнах. Геббельс умеет владеть голосом, опытный актер, - он уверен в конечной победе! Перед тем как выписался из ревира, Старостин узнал, что советские и польские войска освободили Варшаву...
      А когда Старостин вернулся в свой блок, на аппеле увидел вокруг себя мало знакомых лиц. Пришел эшелон из Байрейтской тюрьмы. Бараки No 11 и 12 заселены вновь прибывшими.
      Рядом со Старостиным на аппеле стоял какой-то кавказец. Почему он так внимательно приглядывается? И почему так охотно назвал себя?
      Назавтра Сергей Мамедов снова очутился на аппеле рядом, по-видимому, не случайно.
      Когда после команды "Мютцен аб!" Старостин снял берет, Мамедов пристально посмотрел на него. Седые, отросшие волосы зачесаны назад. Скулы туго обтянуты кожей. У носа глубокие складки. Серо-голубые глаза смотрят настороженно и устало. Ото лба до затылка Старостин прострижен машинкой ("гитлерштрассе"), но все же облик у него одухотворенный. Стоя на аппеле, он то и дело покашливал. Мамедов увидел на костюме красный винкель и букву "R".
      - Что вы на меня так смотрите?
      - Мне показалось, я вас где-то видел, - неуверенно сказал Мамедов.
      - Это вам только показалось, - усмехнулся Старостин.
      - Может, потому, что вы похожи на Листа.
      - Мне уже об этом говорили. А какое отношение вы имеете к Листу?
      - Хорошо помню его портрет. Я бывший музыкант, - едва успел пояснить Мамедов.
      Окруженный свитой, приближался штандартенфюрер СС Цирейс. Строй подтянулся, и Старостин тоже стоял руки по швам. С Цирейсом шутки плохи. В их блоке все знали, как он отметил недавно день рождения своего четырнадцатилетнего сына. Сыну пора учиться стрелять по живым мишеням! Цирейс построил сорок заключенных, вручил сыну парабеллум, и тот перестрелял всех.
      После аппеля мимо строя провезли арестанта на тачке. Тачка двигалась под аккомпанемент веселого марша, а табличка на груди, сочиненная Цирейсом, гласила: "Мне хотелось погреться. Погреюсь в крематории". Как стало известно, везли несчастного, которому не удался побег.
      Мамедов и Старостин продолжали разговор на следующем аппеле; они уже выяснили, что сидят в соседних бараках.
      - Где в плен попали? - спросил Старостин.
      - Изюм - Барвенково, - вздохнул Мамедов. - А вы?
      - В самом начале войны. Откуда родом?
      - Баку.
      - Где жили?
      - На Торговой улице.
      - Где именно?
      - Рядом с мельницей "Братья и сыновья Скобелевы", рядом с домом Мехтиева, там, где старая синагога.
      - А напротив дома Мехтиева его табачная фабрика.
      - Вы тоже из Баку?
      - Был проездом. Жил в доме Скобелева.
      - Особняк! Там жили Шаумян, Киров, Серебровский.
      - И Старостин.
      Через несколько дней, после очередной перерегистрации и переселения, Мамедов и Старостин оказались на одних нарах в блоке No 17.
      Старостин стал помощником писаря у старосты блока Отто Бауэра. Немецкий коммунист занимал эту должность в интересах подполья. Как только Бауэр получил указание из подпольного центра, ему сразу очень понравился почерк Старостина.
      А Мамедов отправлялся каждый день на Дунай, где разгружал дрова. Длинные колоды носили вшестером. Позже Мамедов работал на уборке в крематории. Там давали дополнительный паек, но работа жуткая и опасная: говорили, что всех свидетелей тоже сожгут.
      Прошла перерегистрация, и Старостину с помощью писаря-подпольщика удалось получить номер, как вновь прибывшему, - R-133042. После возвращения из ревира, где Старостин был у начальства на плохом счету, у него были основания считать операцию с получением нового номера большой удачей.
      У младшего писаря блока, сколько мог заметить Мамедов, была крайне беспокойная жизнь. Старостин то и дело куда-то исчезал, а возвращался к себе на нары поздно ночью. Иногда он угощал сигаретой, приносил газету, несколько картофелин. Иногда делился последними сообщениями с фронта, и Мамедову оставалось гадать - откуда такая осведомленность и кто подкармливает?
      Однажды, проснувшись ночью, Мамедов увидел, что его сосед сидит на нарах и пишет, подложив под листок копировальную бумагу...
      Но Мамедов не знал, сколько конспиративных нитей тянется к Старостину, со сколькими узниками, незнакомыми между собой, но кровно связанными друг с другом общей задачей, регулярно встречается Старостин.
      Когда-то, изучая законы конспирации, он читал и перечитывал Ленина, а позже... позже началась многолетняя практика. Он и сейчас следовал законам подпольной революционной работы, помнил: чем дробнее, мельче дело, которое поручено отдельному лицу, отдельной группе, тем меньше опасность провала, тем труднее действовать шпикам и провокаторам.
      Старостин не помнил теперь, как Ленин сформулировал в книге "Что делать?" задачи конспирации, но назвал бы себя жалким кустарем, неловким и неопытным в борьбе с противником, если бы пренебрег мудрым советом: уметь вовремя собрать воедино все эти мелкие дреби, чтобы вместе с функциями движения не раздробить самого движения!
      Уже несколько раз в их блок пробирались к Старостину незнакомые русские, чаще других - парень богатырского сложения, говоривший хриплым басом, а с ним товарищ, судя по говору, белорус.
      Сосед Мамедова по нарам был нужен не только русским. К нему тайком пробирались итальянцы, французы, белобрысый англичанин, про которого Старостин сказал только, что он летчик. Наведывался и латыш Эйжен Веверис, который знал несколько языков.
      Вообще же Старостин помалкивал, не собирался откровенничать с Мамедовым - не поверил, когда тот назвался майором интендантской службы.
      - Ну никак не могу тебя представить в фуражном складе или в вещевой кладовой. - Старостин прищурил глаз и погрозил пальцем. - Ничего общего ты, друг, с интендантством не имеешь.
      - Яков Никитич, откуда ты знаешь языки?
      - Окончил военную академию.
      - Не слышал, чтобы там преподавали итальянский.
      - Я успел еще до войны записаться в дипломаты. Думал, не придется больше воевать.
      - И где же тебе пришлось воевать? На каком направлении ты попал в плен?
      - Был на дипломатической работе.
      - И не успел выехать?
      - Вот именно, не успел.
      - Из какой же страны не успело выехать наше посольство и дипломат попал в Маутхаузен?
      - Сказать, Мамедов, в чем твоя ошибка? Твои вопросы слишком квалифицированные. Ты, случайно, к следственным органам отношения не имел?
      - С чего ты взял, Яков Никитич?
      - Насколько я заметил, ты тоже говоришь на нескольких языках.
      - Да, я говорю на армянском, персидском, азербайджанском, турецком, немного знаю грузинский.
      - Кажется, ты понимаешь и по-итальянски?
      - Не больше, чем бывший музыкант. Крещендо, модерато, пьяниссимо, фермата.
      - Я очень любил музыку. Ты на чем играл?
      - На скрипке. Позже на гобое.
      - Сколько позиций имеет скрипка? - спросил Старостин тоном экзаменатора.
      - А сколько ты хочешь, чтобы у скрипки было позиций? Я знаю семь. Есть еще флажолет.
      - Какие скрипичные концерты ты играл?
      - Когда-то играл концерты Бетховена, Мендельсона, Чайковского.
      - Я бы хотел еще раз услышать концерт Мендельсона-Бартольди, размечтался Старостин.
      Ночь, когда два соседа по нарам вели вполголоса этот разговор, полный недомолвок, была разорвана ревом сирен.
      Свет потух. Выстрелы. Крики. Стоны. И все это в близком соседстве с блоком No 17.
      Вскоре стало известно, что восстали заключенные в блоке No 20, блоке смертников. На карточках тех, кого отправляли в блок No 20, стояли пометки: "Возвращение нежелательно", "Мрак и туман", "К" (от немецкого слова "кугель", то есть пуля). Все это означало смертный приговор. На работу из блока No 20 не выводили. Там сидели советские офицеры, особенно много летчиков. Сидели там и участники варшавского восстания и югославские партизаны.
      Трое суток никого не выпускали из бараков, в каждого, кто подходил к окну, стреляли без предупреждения. Но как только Старостину глубокой ночью удалось выйти, он узнал о восстании в блоке No 20 трагические подробности. Он был потрясен жертвами, которые принесли восставшие, но счастлив, что не всех беглецов поймали. Может, кто-то спасется и когда-нибудь расскажет о страшном застенке?
      Не только новости о восстании принес тогда Старостин. Он доверительно сообщил Мамедову, что в ту самую ночь состоялся сильнейший воздушный налет на Берлин. Бомба попала в здание гестапо, всех заключенных Моабитской тюрьмы эвакуируют в концлагеря.
      И раньше Маутхаузен имел все основания для того, чтобы называться лагерем смерти. А после того как эсэсовцы подавили восстание в блоке No 20, зловонный дым, подымающийся над трубой крематория, стал еще гуще.
      Отто Бауэр, старший по бараку, предупредил Старостина: ему нельзя оставаться помощником писаря, осторожности ради он должен, пока свирепствует террор, пойти работать в штайнбрух, то есть в каменоломню.
      В те дни Старостин рад был узнать, что в каменоломне начали изготовлять могильные плиты, надгробья и постаменты для немецких кладбищ.
      Каждый день эсэсовцы сталкивали со скалы в пропасть нескольких заключенных, их называли "парашютистами". Был случай, когда в каменоломне начали взрывать шпуры, не предупредив никого и не выведя оттуда работающих. Иногда всех заставляли бессмысленно переносить камни туда и обратно, туда и обратно.
      Тем, кто не мог скрыть возмущения и раздражения, Старостин сказал:
      - Это издевательство, но пусть никто из нас не будет подавлен, раздражен. Пусть нами владеет сознание, что мы не приносим никакой пользы фашистам.
      Такие же бессмысленные злодейства совершались в лагере в конце прошлого лета, после неудачного покушения на Гитлера.
      Работать в каменоломне зимой намного труднее, чем летом. А кроме всего прочего, летом, когда арестантов гнали через лес, многие отдирали кору молодых деревьев и грызли, жевали ее.
      Каждый день Старостин пересчитывал ступеньки, ведущие в гору, в лагерь. Сто восемьдесят шесть ступенек. И горе, если он не сможет с ними совладать!
      В один из стылых февральских вечеров, когда ветер дул со стороны невидимого, заледеневшего Дуная, ноги были налиты таким свинцом усталости, что каждая ступенька давалась Этьену с трудом.
      Двадцать девятая ступенька, тридцатая, тридцать первая, тридцать вторая, тридцать третья...
      Он вдруг почувствовал, как его с обеих сторон крепко взяли под руки. Вот это встреча! Он сразу потерял счет ступенькам. Справа его поддерживал сильной рукой рослый, по-прежнему могучий Зазнобин, слева - душа-парень Шостак. Бронебойщик шел молча, а Шостак не удержался:
      - Ты самый последний приказ не получил, земляк?
      - Какой?
      - Приказ - голов не вешать и глядеть вперед!..
      - Потише приказывай, Кастусь, - пробасил Зазнобин, не замечая, что предостережение его прозвучало громче, нежели присказка товарища.
      Этьен не успел вдоволь обрадоваться и вдоволь удивиться, как дружеские руки вознесли его на самый верх лестницы. При дневном свете такая помощь была бы немыслима: можно насмерть подвести ослабевшего, эсэсовцы уже не раз сбрасывали таких доходяг со скалы.
      Зазнобин и Шостак также мыкались в штайнбрухе. И с того вечера они не раз при окончании работы "случайно" оказывались у подножья лестницы рядом со Старостиным и, можно сказать, несли его над ступеньками, он лишь касался их колодками.
      Какое он чувствовал облегчение, когда ступал ослабевшими ногами на последние ступеньки и оказывался перед воротами в лагерь.
      Тут уж можно надеяться, что дойдешь до барака. Осталось подняться в самом лагере на четыре ступеньки между первым и вторым рядом бараков и еще на пять ступенек между вторым и третьим рядом бараков. Ну, а если ему трудно будет забраться к себе на нары, на третий ярус, - Мамедов поможет...
      "Мамедов не был со мной откровенен, не интендант он, - размышлял Старостин, лежа на нарах. - Но можно было не обижать его своим недоверием. Он с Архиповым был в подполье лагеря Офлаг-136 С-шталаг. Он с Леонидом Панасенко спасал здесь смертников в 13-м блоке, подменяя жестяные браслеты с номерами".
      - Знаешь что, Сергей, - неожиданно сказал Старостин, повертываясь лицом к соседу. - Никто из нас не знает, останется он в живых или нет. Пришло время узнать друг о друге побольше.
      - Давно согласен.
      - Ты вот удивляешься, почему я вожу дружбу с итальянцами, откуда знаю столько языков... Понимаешь, после войны в Испании пришлось застрять в Европе. А перед тем как меня судил специальный трибунал по защите фашизма, выдал себя за австрийца.
      - Как же тебе удалось снова стать Старостиным? - насторожился Мамедов.
      - Это уже когда везли в Австрию. Товарищи похоронили того австрийца в дороге. А я назвал свою фамилию. И воинское звание. Полковник.
      - Может, опять взял на прокат чужую фамилию? Может, я после войны и не найду тебя нигде? Может, и не жил никогда в Москве такой человек Старостин?
      - Даю слово, найдешь в Москве Якова Никитича Старостина. И мы обязательно увидимся. Конечно, - Этьен вздохнул, - при одном маленьком условии. Если оба останемся в живых.
      Повторялась старая история. Мамедов явно обижался на своего соседа по нарам: тот снова скрытничает, не посвящает в свои дела. Уже тогда Мамедов смутно догадывался, что его сосед - один из участников интернационального подполья в Маутхаузене.
      После восстания в блоке No 20 узников задерживали в каменоломне до позднего вечера. Старостин возвращался обессиленный, и Мамедов видел это. Но он не знал, сколько огорчений приносили Старостину эти задержки в штайнбрухе, когда срывались подпольные встречи, когда Старостин опаздывал на явки, когда его не было на месте и связные, с риском для жизни пробиравшиеся в блок No 17, уходили ни с чем.
      126
      По вечерам, когда узники возвращались из штайнбруха, над входом-маяком и на караульных вышках по углам лагеря светили прожекторы. Старостину не нужно было видеть каменную стену, он помнит, что камни там уложены в четырнадцать рядов, а выше камней - пять ниток колючей проволоки. А там, где не тянется сплошная стена, где стоят вогнутые внутрь железные кронштейны с изоляторами, - двадцать пять ниток проволоки.
      Старостин сам пересчитал все эти нитки, когда однажды утром его послали убирать снег совсем близко от проволочного заграждения. Его длинная тень смело перешагнула тогда через все колючки, столбы, изоляторы, через проволоку под высоким напряжением. Сам он остался в неволе, а тень его касалась свободы.
      На арке первых ворот распластался над свастикой уродливый бронзовый орел. Сколько жизней унес он в своем хищном клюве?
      Застекленная башня над вторыми воротами похожа на маяк, только маяк этот указывает дорогу в царство теней.
      Поскрипывает жестяной флаг, на котором намалеваны скрещенные кости и череп. Черный флаг несет обязанности флюгера, он всегда поворачивается по ветру, он всегда в зловещем согласии с дымом, который вырывается из трубы крематория.
      В ту ночь с 17 на 18 февраля их колонна долго торчала перед воротами в лагерь. Было не меньше двенадцати градусов мороза, и каждый градус мучительно ощущали ноги, обернутые в тряпье, в деревянных колодках.
      Лишь ночью открыли ворота в лагерь, и узники прошагали под скрипучим флюгером; казалось, стучит на ветру череп с костями.
      Поблизости в лагере слышались исступленные крики и стоны. Их заглушал неясный шум. Громкое журчание? Гул водопада, невесть откуда взявшегося среди зимы, вдали от Дуная?
      Узники из блока No 17 стали в затылок другой колонне. Судя по обрывкам речи, впереди стояли французы и англичане. Среди тех, кого Старостин узнал, был и белобрысый английский летчик, с которым не раз оказывался рядом в штайнбрухе.
      Обе колонны снова были остановлены неподалеку от ворот. Старостин стоял правофланговым в ряду из пяти полумертвецов и все видел.
      Правее лагерных ворот около каменной стены метались по ледяному катку голые люди, их было не менее пятидесяти. Голые люди скользили, ковыляли или ползли из последних сил между выходом из бани, каменной стеной и шеренгой эсэсовцев с брандспойтами в руках. Вода шла под большим напором и сбивала с ног тех, кто не упал прежде под ударами резиновых дубинок. Те, кто только что нагишом выбежал, вернее сказать, кого вытолкали из бани, еще жили в облачках пара. Облачка быстро испарялись, и тогда при свете прожекторов, направленных с вышки, видны были багрово-синие полосы на голых телах. Исполосованные резиновыми дубинками, уже в полубессознательном состоянии, страдальцы попадали под ледяные струи. Иные так и не поднимались из застывающих луж, иные сопротивлялись ударам воды, сбивающей с ног, и все ближе прижимались к каменной стене.
      Старостин уже понял, что колонны тут держат для устрашения. Каждого может постигнуть такая же участь. Пусть сегодняшняя казнь послужит для всех предупреждением.
      Невысокий седовласый человек, держась за каменную стену, быстро и горячо говорил что-то. Он задыхался, хрипел, пытался перекрыть голосом шипение воды, крики палачей и стоны, проклятья полуобледеневших.
      Сперва Старостин разобрал только, что старый человек говорит по-французски. Затем он различил слова "немцы", "фашисты" и понял смысл фразы - это два разных понятия. Потом старик, с трудом стоящий на ногах, сказал что-то по-русски. Старостин разобрал слова "Советский Союз" и "освобождение".
      Кто же этот пожилой человек, который опирается о каменную стену и говорит по-русски и по-французски? Рядом со Старостиным стоял Мамедов. Он узнал невысокого седого человека с немигающим взглядом черных глаз.
      - Генерал Карбышев, Дмитрий Михайлович. Еще с Хаммельсбурга знакомы. Друг генерала Митрофанова. Вместе мы сидели...
      В этот момент эсэсовец опустил шланг, шипение и журчание стихло, и до Старостина донеслось:
      - Бодрей, товарищи! Думайте о своей родине, и мужество вас не покинет.
      К эсэсовцу, который стоял с опущенным шлангом, подбежал палач чином повыше, оттолкнул, выхватил шланг из рук и сильной струей ледяной воды, направленной в упор, сбил с ног говорящего.
      Седой человек пытался приподняться, цепляясь, как слепец, рукой за стену, но сил никаких не осталось, тело покрывалось ледяным панцирем, и последние капли жизни были заморожены.
      127
      Тот же самый жидкий суп из кормовой брюквы, та же баланда, та же кружка эрзац-кофе и такой же кусочек черного хлеба, похожего на торф; в нем столько отрубей и опилок, что, если его поджечь, он сгорит без остатка.
      И та же самая теснота в бараке.
      Под голову подложены деревянные колодки, а лежать нужно на боку, слегка подогнув ноги в коленях. Сосед укладывается точно так же, только головой в другую сторону. При такой системе на одном тюфяке помещаются четверо. Французы это называют "спать сардинками". К стене барака прибиты засохшие, обесцвеченные временем букетики цветов. Незабудки, ромашки, красный клевер были сорваны еще в Маутхаузене 14 июля - в день взятия Бастилии. Незабудки, ромашки, красный клевер - три цвета французского флага.
      И крематорий в Мельке мало чем отличается от крематория в Маутхаузене. Труба сужается кверху уступами, в трубу вбиты железные скобы. Впрочем, в Мельке загрузка крематория поменьше, а прячется он в зелени, рядом раскидистые плакучие ивы.
      Полковник Старостин только появился в Мельке, его еще ни разу не погнали на работу, а он уже озабочен делами.
      - Что у вас здесь, в Мельке, вырабатывается? - спросил вновь прибывший у незнакомого соседа по нарам.
      - У нас здесь ничего не вырабатывается, кроме смерти.
      - Все-таки, что вы здесь, в штольнях делаете?
      - Главным образом умираем.
      - Умираем не только здесь. Но боремся, - поправил его вновь прибывший.
      Он связался с французскими коммунистами Огюстом Гавезом и Андре Пишоном, с немецким адвокатом Германом, который защищал коммунистов на процессе после поджога рейхстага. Он установил также контакт со смертником Тимофеем Рымаревым. На его куртке, на спине, намалеван красный круг; такие же круги на левой стороне груди и на правой штанине, на бедре, - легче целиться, если живая мишень вздумает бежать.
      Вскоре Старостин встретил своего знакомого по Маутхаузену, советского офицера Архипова. Александр Архипов вместе с политработником Иваном Додоновым и Мамедовым прошли школу подполья в штрафном лагере Оксенфурте, в Эбельсбах-Эльтене, а в Хаммельсбурге выполняли поручения Карбышева.
      Старостину было приятно узнать, что Архипов и Додонов родом из Куйбышева, бывшей Самары. Почти земляки! Не исключено, что во время разрухи, когда Самара оказалась без топлива, они участвовали в одних субботниках, разгружали одну и ту же баржу с дровами на реке Самарке.
      - А не слышали, земляки, про волжскую нефть? - неожиданно спросил Старостин.
      - Кто же про нее не знает? - удивился Архипов. - И школьников учат. Богатейшее месторождение! Второе Баку, иначе нас теперь и не называют.
      Французские товарищи знали, что каменистая пыль, газы динамита после взрывов, копоть и чад из выхлопных труб моторов в штольне - все это смертельно для больных легких. И Старостин с помощью Германа не попал в штольню, а оказался в группе заключенных, которые работали на воздухе: расчищали дорогу к воинским складам, размещенным в монастыре.
      Светло-желтое здание монастыря и церковь были видны от самых ворот лагеря. Круглая церковная башня, чуть пониже две колокольни, обращенные к западу. Над воротами монастыря железные часы. Сколько времени уже стоят стрелки? День? Месяц? Пять лет? Башни старой крепости под крутыми черепичными скатами. Засыпан снегом старый фонтан во дворе монастыря.
      Старостину дали лопату, он весь день отгребал ноздреватый снег, тронутый мартовской чернотой. Весна 1945 года в Австрии выдалась ранняя.
      Десятник в рабочей команде был из своих. Он никого не заставлял работать через силу, а высокие стены монастыря прятали от холодного ветра. Старостин возвращался в барак, не замерзнув и не измучившись.
      И однако же, когда Старостин поздно вечером встретился с Огюстом Гавезом и другими товарищами, он потребовал, чтобы его перевели, хотя бы временно, на работу в штольню.
      Старостин не стал ничего объяснять, но настаивал на своей просьбе и просил определить его на такую работу, при которой он мог бы осмотреть как можно больше и ознакомиться с обстановкой в подземных тоннелях. Он расспрашивал, как идет сооружение подземного завода шарикоподшипников. Ему необходимо было знать, какое там оборудование. Больше всего Старостин интересовался электропроводкой, освещением, вентиляцией и запасными выходами из подземелья.
      Видимо, подпольщики из Мельке не были беспомощными, если через несколько дней Старостин отправился в штольню, сопровождая вольнонаемных австрийцев-геодезистов. Он носил за ними бело-красные рейки с делениями и теодолит.
      Вечером Старостин пробрался в барак, где жили Архипов, Алексей Бель, Николай Бабин, туда же пришел из соседнего барака Додонов. Старостин был встревожен тем, что монтаж подземного завода идет успешно, и, подводя итоги тайного совещания, спокойно сказал:
      - Завод должен быть уничтожен. Такова наша задача.
      Он выразил беспокойство по поводу того, что Центр недостаточно хорошо знаком с расположением штолен. Подпольщики не знают всех входов в цехи и выходов, плохо ориентируются в подземном лабиринте...
      Прошла неделя, и в одном из цехов подземного завода среди ночи возник пожар. Дым повалил из центральной штольни. Пожар застиг там и Додонова, он бросил отбойный молоток и побежал с товарищем, которого звал Петькой. Они вдвоем ползли по транспортеру, который выгружал землю на поверхность. С трудом добрались до соседней штольни. По ней в панике бежали узники и конвойные. Все задыхались от дыма и в угарных потемках пробирались к выходу из подземелья. Додонов подумал: хорошо, что нет Старостина, он бы уже задохнулся в штольне.
      Меры, принятые немцами, были тщетны, пожар потушить не удалось, так как штольня осталась без света, оттуда валил дым, и только по чаду можно было установить, что горело масло, краска на стенах и резиновая проводка.
      В официальном акте, составленном лагерной комиссией, было указано, что пожар произошел от короткого замыкания.
      Но несколько узников имели свое особое мнение на этот счет. К ним относились руководители подполья, в их числе советский военнопленный Рымарев, который ходил по лагерю живой мишенью, а также заключенный R-133042. Мало кто в лагере знал, что под этим номером живет и борется полковник Старостин.
      До того дня, когда заключенных, в том числе Старостина, из Мелька перегнали в Эбензее, подземный завод не подавал признаков жизни.
      128
      Левая рука Старостина и правая рука Мамедова схвачены одними наручниками, и точно так же скованы кандалами их ноги. Сквозь все наручники продет длинный канат. Один конвоир держит его в начале колонны, в конце колонны - другой. Таким образом, два конвоира ведут на поводке полтораста узников лагеря Эбензее. Вот почему по бокам длинной вереницы, позвякивающей цепями, шагают всего четыре конвоира с овчарками. Овчарки научены бросаться на тех, кто сбивается в сторону и ломает строй.