Земля, до восстребования

      Почти семь длинных-предлинных лет, зарешеченных, запертых на множество замков лет, прожитых впроголодь лет, вместилось в часы, когда парусник плыл к материку.
      Где-то за островом Искьи, невидимым в лучах позднего солнца, небо уж тронуто закатом. Облака на небосклоне, недавно прозрачные, потемнели, а по краям оторочены золотом. Розовое отражение облаков плыло по морю рядом с парусником. Выгнутая парусина тоже окрасилась в розовые тона. Все жило предчувствием заката - и небо, и облака, и море, и далекий остров позади.
      Да, неприветливо встретила Искья освобожденных, и Этьен прощался с ней взглядом без всякого сожаления. Он увозил от ее берегов только тупую, непроходящую боль. Джино, Джино, сердечный и благородный друг, как же это тебя?..
      Внезапно ослабевший ветер надоумил шкипера, что выгоднее держать курс не на Формию, а на Гаэту. Два маленьких порта разделены всего шестью милями, но в Гаэту, чуть севернее, парусник пойдет более ходко, и, если святой Франческо де Паоло будет к ним благосклонен, их снова будет подгонять попутный ветер, который итальянцы называют "ветер в карман".
      Ветер полировал синюю поверхность моря, не успевая ее взъерошить, зарябить. Только легкое поскрипывание такелажа и круто повернутого руля, только журчание за кормой с трудом взбаламученной воды.
      Хозяин парусника был мрачен, и Этьен сперва подумал - он обеспокоен тем, что ветер убавил в силе. Но ведь и в начале плавания, когда ветер прилежно дул в корму, хозяин так же хмурился и такими же злыми глазами поглядывал на пассажиров. Больше похоже - жалеет, что мало запросил с каждого за проезд, считает, что продешевил.
      Одно дело - вглядываться в смутные очертания материка, стоя на верхнем плато Санто-Стефано, а другое дело - с лодочной скамьи; все скрывается за горизонтом.
      Сколько раз он воображал себе этот счастливый день - возвращение? Наверное, тысячи раз. И от этого каждый раз у него начиналось сердцебиение, вот как сейчас, будто не сидит он неподвижно на скамейке, а без устали гребет.
      Итак, он возвращается домой. Дорога дальняя, долгая, трудная и опасная, но он движется вперед! Как же он может не слышать сейчас своего сердца, когда не воображает себя едущим, а на самом деле едет?
      А кем он вернется домой? Разве он вернется таким, каким уехал миллион лет назад, каким его дома помнят, любят, ждут? Восторг души первоначальный вернет ли мне моя земля?
      Нет, он вернется совсем, совсем другим человеком. Только он один знает, как сильно изменился за минувшие годы. Надя этого даже не подозревает. И от него потребуется немало усилий, чтобы вначале вообще скрыть от нее перемену, а потом стараться, чтобы перемена эта не показалась слишком разительной. Каждый день свободной, счастливой жизни будет быстро приближать его к тому человеку, который прощался когда-то с родными, с друзьями перед отъездом из Москвы.
      Последняя командировка растянулась на восемь лет. Время струилось, как вода сквозь пальцы, быстротечное время. Он опустил руку в воду за бортом и внимательно поглядел, как вода омывает пальцы и ладонь.
      И вдруг с печальным удивлением вспомнил, что недавно ему стукнуло сорок пять лет. У Данте в "Пире" можно найти распространенное в его время деление человеческой жизни на четыре возраста: до 25 лет - юность, до 45 молодость, до 70 лет - старость, после 70 - дряхлость.
      "Значит, я сейчас нахожусь как раз на границе молодости и старости..."
      В заточении влачить груз лет с каждым годом все труднее, совсем как ядро, которое прежде приковывали к ноге каторжника. А может, возраст не так будет чувствоваться дома, после того как Этьен хорошо отдохнет, подлечится?.. Когда они вдвоем с Джино Лючетти искали на Вентотене симпатичного капитана морской пехоты, Этьен познакомился там с юношей Джованни Пеше, которому несколько дней назад вернули свободу. В ссылку он попал восемнадцати лет, а уже успел повоевать в Испании за республиканцев. Нет, не всем суждено возвратиться из заключения молодым, полным сил.
      А может, жизнь на свободе, среди своих, вольет в него новое здоровье, новые силы, принесет с собой вторую молодость!
      Каторжник из соседней камеры, которого однажды уже выпускали на волю после многолетнего заключения, признался Этьену, что в первые дни не узнавал своих повзрослевших детей, а по-настоящему почувствовал себя членом семьи лишь спустя много дней жизни на воле...
      Хозяин парусника сидел на корме и лениво грыз жареные каштаны, бросая шелуху в море. Этьен вспомнил, что в Париже, когда в октябре выдавались теплые дни, вдруг вторично зацветают каштаны. В багряно-бурой, умирающей листве среди порыжевших или оголенных веток возникают островки нежно-зеленых новорожденных листьев. И свечечками, воткнутыми в невидимые канделябры, торчат вверх белые маленькие соцветия. В ту пору мусорщики уже сметают с набережных Сены охапки опавших пожухлых листьев. И тележка не нашенская, и одет мусорщик по-своему, в кожаный фартук и кепи с маленьким прямым козырьком. Пожалуй, лишь метла совершенно такая же, как в России, да узор каштановых листьев. Он особенно любил те уголки набережных, куда нельзя подъехать на автомобиле, где под плакучими ивами или под каштанами стоят скамейки. Молодые люди любят сидеть на тех скамейках или на парапете набережной, прислонившись спинами друг к другу, отдыхая таким образом.
      От бездомных влюбленных Парижа пришлось отвлечься, потому что шкипер велел всем взяться за весла. Этьен только сейчас заметил, что парус вяло полощется в неподвижном воздухе. Шуми, шуми, послушное ветрило. Ни шума, ни послушания, ветер совсем ослаб...
      Заскрипели уключины, шесть весел - шесть гребцов.
      Подоспели сумерки, а гребцы не выпускали весел из рук.
      Впереди Этьена сидел на скамейке и греб крестьянин из Чочарии, мускулы шевелились на его плечах и спине. Ну и силенка у этого недавнего поселенца Вентотене, ну и гребок!
      А в руках Этьена весло, как он ни тщился, оставалось немощным.
      Уже поздние сумерки заштриховали близкий берег, весло все тяжелело и сделалось как чугунное.
      Наконец показался маяк. Шкипер держал курс на Гаэту, и проблесковый маяк на горе Орландо оставался все время слева.
      Силы у Этьена на исходе, и он в липком поту, онемели, одеревенели руки, и не хватает воздуха - такой свежий морской воздух и столько его, несмотря на безветрие, а все-таки не хватает. Откровенно говоря, он не думал, что сможет столько прогрести, как сегодня. Здешний климат пошел ему явно на пользу. А что в этом удивительного? Рядом Капри, Сорренто и прочие милосердные ко всем легочникам места. Кроме того, он в последнее время был постоянным покупателем в лавке Верде, питание улучшилось. Все это помогло ему избежать тюремного лазарета; там даже операционная огорожена со всех сторон решеткой, разница лишь в том, что двери, решетка и замки выкрашены белой краской...
      На краю белеющего волнореза, совсем близко от левого борта, показался красный фонарь. Баркас прошел в створе между волнорезами, ограждающими тихую портовую заводь.
      Все ближе пристань Чиано, она южнее высоченного мыса Орландо. Берега совсем не видно за лодками, баркасами, яхтами, шхунами, шлюпками. Шкипер взял право руля, он хотел пристать южнее пристани, там более пустынно.
      В полутьме лодка ткнулась в прибрежную гальку и зашуршала носом. Этьен вдохнул запах водорослей, невидимых рыбачьих сетей, сохнущих где-то рядом, и смолы, остывшей после солнцепека.
      Вслед за своими попутчиками Этьен коротко распрощался с неприветливым хозяином парусника и сошел на берег. Под ногами благословенный, долгожданный материк.
      И в этот момент послышался гулкий топот. Несколько человек со всех ног бежали вдоль берега. Очевидно, там находилась набережная, потому что топали по камням.
      Топот все явственнее, он неотвратимо приближался. Хриплое, свистящее дыхание, похожее на стон. Сдавленное проклятие на берегу. И тут же лающий окрик "хальт!", невнятные слова команды, поданной по-немецки, подкрепленные длинной очередью из автомата.
      Язычок пламени бился на дуле невидимого в темноте автомата, а по соседству с ним зажглось еще несколько таких же мерцающих, подрагивающих, зловещих огоньков. Пули просвистели совсем близко; впрочем, всегда мерещится, что все пули пролетают у самого твоего уха.
      Следуя примеру попутчиков, Этьен плюхнулся между двумя вытащенными из воды лодками на черный, влажный песок. Он приложился к песку щекой и ухом, будто прислушиваясь к материку.
      Ч А С Т Ь  Ш Е С Т А Я
      114
      А утром стало очевидно: беда опередила их всех. До того как южнее пристани Чиано причалила "Мария делла Сальвационе", в Гаэту вошли немецкие войска. Пассажиры парусника понимали, какая беда их настигла, представляли себе меру опасности. Каждую минуту они могут попасть в лапы к фашистам. Ночь напролет Этьен слышал шуршание гальки, она откатывалась назад по пологому берегу, безуспешно догоняя ушедшую волну. Хозяин парусника решительно отказался приютить своих пассажиров на ночь; они могли улечься на дощатой решетке, на дне, и накрыться парусиной. Но вдруг облава? Немцы еще заподозрят хозяина в том, что он хочет увезти кого-то из Гаэты.
      Всего шестеро переночевали под перевернутыми лодками. Итальянец был неистощим в ругательствах по адресу хозяина парусника, чтобы ему черти на том свете смолы не пожалели.
      Три албанца - они держались особняком - ушли еще перед рассветом, попрощавшись со спутниками. Албанцы решили пробираться на побережье Адриатики, поближе к каблуку Апеннинского сапога, к порту Бари и уже оттуда плыть к родным берегам. На берегу остались Этьен, греческий полковник и итальянец, которому совсем недалеко до дому.
      Как выяснил итальянец у рыбаков и лодочников, вечером 8 сентября жители Гаэты услышали стрекотание мотоциклов. То был небольшой отряд немцев, очевидно, разведка. Мотоциклисты проехали вдоль набережной и постояли там.
      Вскоре мотоциклисты исчезли, а рано утром появились танки, цугмашины, тяжелые орудия. После короткого безвластия немцы захватили казармы и военную крепость, начали хозяйничать в городке.
      Этьен лежал, смотрел на вылинявшее, как всегда перед рассветом, море и гадал: как далеко немцы могли продвинуться на юг? Где проходит линия фронта? В чьих руках Неаполь? Может, фашисты отбили острова обратно и снова хозяйничают на Искье и Понцо, на Вентотене и Санто-Стефано? Только товарищи, которых увезли в Сицилию, оказались в полной безопасности.
      Останься Лючетти в живых, и Этьен был бы сейчас с ним в Сицилии. Албанцы - из другой камеры, малознакомые, и ничего удивительного, что они пренебрегли компанией австрийца. А ведь Этьену тоже нужно добираться к Адриатическому морю, чтобы с какой-нибудь оказией переплыть или перелететь в Югославию. Там он скорее найдет кого-нибудь из советских военных.
      Утром итальянец ушел то ли звонить по телефону в Неаполь, то ли телеграфировать. Этьену и греку звонить и давать телеграммы некому, а показываться в городке, не зная обстановки, опасно.
      Итальянец вернулся в сумерки, пришла пора прощаться с попутчиками.
      Безопаснее отправляться сегодня с темнотой, идти придется всю ночь. До света нужно пройти сорок километров. Он решил идти домой напрямик через горы. Итальянец родом из Чочарии, их деревня Бокка Секка севернее Монте-Кассино. Бокка Секка в переводе означает "сухой рот": в деревне всегда не хватает воды.
      Хочет ли австриец составить ему компанию в ночном походе?
      Этьен тяжело вздохнул: такое путешествие не для него, где ему, больному, взять силы, чтобы карабкаться по горам.
      Он поблагодарил итальянца и отказался. Он не хочет, не имеет права быть товарищу в тягость, в опасную тягость.
      Итальянец в ответ сочувственно пожал могучими плечами. Собственно, и предлагал итальянец себя австрийцу в попутчики из приличия, чтобы не обидеть хорошего товарища, а отказ выслушал с чувством неумело скрытого облегчения. Австриец со своим кашлем и одышкой, конечно, не компаньон для такого горного марша.
      Рука итальянца - Этьен с завистью отметил это про себя, когда прощался с ним, - была налита железной силой.
      На второе утро Этьен и грек отправились бродить по улицам проснувшейся Гаэты. Нужно было исподволь выяснить обстановку, узнать, где линия фронта, ходят ли и куда поезда или катера; работой транспорта итальянец не интересовался вовсе и ничего не узнал.
      Видимо, все войска прошли через городок к югу, к линии фронта. Время от времени попадались лишь эсэсовцы или солдаты немецкой жандармерии - у них под воротником висит большая металлическая бляха на толстой цепи.
      Пока встречи с патрулями не принесли неприятностей... Но вдруг Этьена задержат, потребуют документы? Не слишком-то понравится жандарму справка о том, что задержанного судил Особый трибунал по защите фашизма, что он сидел столько-то лет в тюрьме у фашистов и выпущен на свободу американцами! Держать при себе подобные документы опасно, нужно припрятать их в каком-нибудь тайнике.
      На вокзале выяснилось, что поезда в южном направлении не ходят, а билеты на север касса продает только с разрешения гестапо, после короткого допроса там ставят специальный штемпель на заявлении.
      Спутник Этьена узнал у дежурного на вокзале, что в Гаэте есть греческий консул, вот адрес. Полковник мгновенно пришел к выводу, что ходить вдвоем опаснее, чем поодиночке, а потому пусть каждый идет своей дорогой. Он небрежно попрощался и был таков.
      Этьен с новой болью пережил свое одиночество. Оно тем более печально, что в кармане всего 200 обесцененных лир.
      Он постоял, ошеломленный торопливым исчезновением греческого полковника, затем медленно побрел наугад. Спустился от вокзала к церкви Аннунциаты. Часы на фасаде показывали половину второго; он не ел два дня и сильно ослабел. А позавчерашняя гребля, видимо, отняла остатки сил...
      Он съел бы свой обед на Санто-Стефано еще два часа назад. Сейчас бы хоть пайку хлеба и миску супа, какую давали в эргастоло! В обеденное время голод всегда ощущается острее. Ничего не поделаешь, рефлекс.
      По своей давней, казалось забытой, но автоматически воскресшей привычке Этьен внимательно поглядывал на таблички с названиями улиц, на вывески.
      Виа Бономо, 8. Отель "Рома", номера с ваннами. Не сунешься туда без документов, а лиры нужны на питание. Он убыстрил шаг; крышу отеля заменит днище перевернутой шлюпки, а ванну он примет морскую.
      Прошел по улице Фаустино мимо ресторана "Салюте". Рядом, в бакалейной лавке, выставлены бутылки вермута, стаканы уже насажены на горлышки бутылок - остается купить и тут же распить. А закусить можно головкой сыра, заманчиво висящей в витрине.
      Измерил шагами улицу из конца в конец и решился заглянуть в дешевую, если судить по мебели и убранству, тратторию.
      - А кто такой Бономо? - спросил Этьен у трактирщика, чтобы спросить что-нибудь.
      - Синьор не слышал про Джузеппе Бономо? - испугался трактирщик. Знаменитый лекарь! - И добавил шепотом: - Это он основал сумасшедший дом в Неаполе.
      "Неплохо было бы отсидеться сейчас недельки две в сумасшедшем доме, усмехнулся про себя Этьен. - Пока буйнопомешанный Гитлер еще на воле. Чтобы избежать с ним встречи в Гаэте..."
      Сидя за столиком у окна, Этьен приметил щель в каменной стене под мраморным подоконником. Туда он и засунул незаметно документы.
      Этьен заказал "лазанье" - блинчики с мясом в томатном соусе и стаканчик молодого фраскатти. Он ужаснулся тому, как обесценилась лира. При таких ценах состояние его позволяет пообедать еще два раза, не больше. Этьен вышел очень огорченный; он лишь едва утолил голод.
      Проходя мимо парикмахерской, он неожиданно увидел свое отражение в зеркале, висящем у двери, и даже остановился.
      Да, годы и невзгоды оставили свой отпечаток, изрезали лицо глубокими морщинами. Он улыбнулся самому себе. Почему улыбка такая несмелая, мимолетная? Может, оттого, что она редко появляется?
      "А самый последний штрих на лицо накладывает смерть. И в то мгновение ты вряд ли улыбнешься..."
      Столько лет не видел себя без каторжного одеяния! Вид, честно сказать, не авантажный. Теперь понятно, почему мальчишки-попрошайки ни разу ему не досаждали: у такого синьора не разживешься. Про него самого можно сказать: прилично одетый нищий. А когда он в последний раз давал кому-нибудь милостыню? Виноград отдал портовым мальчишкам в Генуе, отличный виноград, купленный в лавке у Эрминии, а милостыню...
      Он бродил по улицам, по набережным, и острое ощущение жизни, какой тревожной она ни была сейчас, помогало забывать о недомогании, скверном самочувствии, крайней степени усталости.
      Он вглядывался в лица и одежду прохожих. А как выразительны лица домов! Силой воображения он сметал стены, ставни, занавески, шторы, видел, угадывал, чувствовал все, что происходит или может происходить внутри. Жизнь, с которой он был в разлуке так долго, разглашала ему свои тайны, свои обыденные привычки и заманчивые секреты...
      Пожалуй, его внешность будет меньше бросаться в глаза там, где все хуже одеты, например среди портового люда, рыбаков. Он пошел под гору по улице Чезаре Батисты, обсаженной липами и ведущей к пристани, неторопливо прогулялся по пляжу, добрел до пристани Чиано и присел там на парапет.
      "Может, пристань названа в честь Константо Чиано? Его прочили в наследники дуче. А сын Константо стал зятем Муссолини и министром".
      Вся бухта как на ладони. Справа на скале, укрытой пиниями, на обрывистом мысе Орландо старинная крепость. Еще капеллан Аньелло рассказывал - это была одна из самых сильных крепостей на берегу Тирренского моря. Позже внутри крепости обосновался дворец Бурбонов, затем туда перевели военное училище, сейчас там тюрьма. Есть ли на окнах решетки? На таком расстоянии не разглядеть. Но "волчьи пасти" не закрывают окон, иначе стекла не горели бы так под лучами солнца.
      Лодки, как здесь принято, пестро раскрашены, на бортах надписи. На носу изображения святых, чаще всего - покровителя моряков Франческо де Паоло. На одной лодке начертано: "Управляю я, но божий промысел сильней меня".
      Вдоль берега по воде брел старик с проволочным ведром и бреднем. Грубая роба скроена из старого паруса. Штаны подвернуты, торчат черные, не по-стариковски сильные ноги, тонкие, как весла. Старик то взбирался на камни, то заходил по пояс в воду. Он вылавливал креветки, мидии, съедобные улитки "лумати", всяческую чешуйчатую мелюзгу. Пока рыбак очищал бредень от водорослей, Этьен смотрел на его улов. И как только в прибрежную мелкоту затесалась такая красивая рыбешка: зеленая чешуя с красной зубчатой полосой и ярко-красными плавничками! Рыбак назвал ее "пинтереале" - одета, дескать, по королевски.
      А вслед за старым рыбаком по мокрой гальке, по воде, по камням бойко прыгала девушка, также одетая в лохмотья, прокопченная, с крестиком на черной гибкой шее, с высоко подоткнутым подолом, открывающим такие же черные, как у деда, но удивительно красивые ноги, тонкие в щиколотках, с округлыми икрами и коленями. И голубая вода залива ласкалась к ее ногам.
      Будто молния осветила какой-то темный закоулок памяти - Этьен вспомнил пушкинские строчки, за которые никак не мог ухватиться сознанием долгие годы: бегущим бурной чередою с любовью лечь к ее ногам!
      И он с наслаждением продекламировал вполголоса всю строфу: "Я помню море пред грозою. Как я завидовал волнам, бегущим бурной чередою с любовью лечь к ее ногам!"
      У него даже улучшилось настроение, как если бы кто-то из близких разделил с ним сейчас тревожное и опасное одиночество, как если бы рядом с Этьеном сидели сейчас на парапете живой Лючетти и свободный Марьяни.
      Этьен уже понял, чем объясняется его повышенный интерес к содержимому проволочного ведра, - разве можно насытиться карликовой порцией "лазанье"?
      Долго глядел он на море, туда, где должен находиться остров Санто-Стефано, где провел в заточении два с половиной года и куда сейчас, чтобы не попадаться на глаза немецким патрулям и фашистам-гвардейцам, не прочь был бы вернуться на кратковременное вольное поселение, чтобы переждать там политическую непогоду.
      Сегодня утром хозяин парусника, который собирался в обратный рейс на острова и уже припас бочонок бензина, отказался взять с собой Этьена. Хозяин сослался на то, что немецкие катера шныряют вдоль берега и осматривают все посудины. Горе тому, кто везет партизан, коммунистов, дезертиров из армии, сторонников маршала Бадольо. Лодку тут же топят, могут отправить на дно и пассажиров и лодочника.
      И все-таки Этьен был убежден: если бы он мог предложить крупную сумму, хозяин согласился бы отвезти его обратно на Искью или Вентотене. Но хозяин знал, что седой пассажир с впалыми щеками богат только кашлем. Зачем же рисковать ради больного нищего?
      Днем в траттории "Фаустино" Этьен слышал обрывки разговора, который заставил его долго допивать стаканчик фраскатти.
      Через Гаэту прошли части немецкой 15-й мотодивизии. Нацисты разоружили итальянцев в казармах Неаполя, в субботу 11 сентября на улицах Неаполя видели много танков и броневиков.
      По ночам те, за кем охотятся нацисты и местные фашисты, улепетывают из Гаэты, легче спрятаться в Неаполе.
      Если ночь темная, а гребцы хорошие - можно скрыться. Конечно, при условии, что лодку не высмотрит луч прожектора. А для этого нужно уйти далеко в море на парусе или на веслах. Моторные лодки для такого путешествия не годятся, далеко бежит над водой звук мотора.
      Этьен весь день околачивался на пристани, пытаясь вызнать - не собирается ли отчалить какая-нибудь лодка, бот, баркас? Может, найдутся добрые люди и примут участие в его судьбе?
      Но сколько Этьен ни приглядывался, ни расспрашивал - ничего обнадеживающего. Впрочем, разве сборы к отплытию шли бы среди бела дня, на глазах у зевак? А владельцы лодок, не имеющих паруса, еще до разговора успевали бросить на бродягу оценивающий взгляд - гребец из такого пассажира никудышный.
      Ночь - уже третью - он проведет, теперь в одиночестве, под той самой перевернутой шлюпкой, от которой разит перегретой смолой. Может, ночь окажется сговорчивее и милосерднее, чем день?
      Он не прочь бы вечером еще раз наведаться в "Фаустино", чтобы легко поужинать, но сегодняшний бюджет исчерпан. Вместо того чтобы зайти в тратторию, он постоял возле мясной лавки - "мачереллии". Из раскрытой двери доносился круживший голову запах мяса. Но тут он заметил, что рядом с ним на тротуаре стоят привлеченные тем же запахом бездомные собаки, итальянские Шарики, Жучки и Полканы. Невесело усмехнулся и вернулся на пристань.
      Третья ночь на берегу прошла еще более тревожно. Несколько раз поднималась стрельба, прожекторы шарили, высвечивали горизонт, а перед утром весь район порта, все набережные и пристани были оцеплены патрулями. Этьену удалось ускользнуть лишь потому, что он прошел мимо самого прожектора. Прожектористы не обратили внимания на спокойно шагающего прохожего, а патруль, ослепленный светом, его не увидел.
      Ночью немцы обнаружили и настигли в открытом море несколько лодок с перебежчиками. Лодки потопили, а беглецов расстреляли. Наутро последовал приказ потопить все, что только держится на плаву, всю разномастную рыбачью эскадру. Весь день взрывали и топили в порту суда, суденышки и лодки Гаэты.
      Немцы боялись десанта с моря. Погасли красные фонари на волнорезе. Потух проблесковый маяк на мысе Орландо. В городе ввели строгое затемнение. На набережной установили батарею тяжелых орудий. Возле здания муниципалитета спилили раскидистые платаны - они мешали береговой батарее.
      Из района, прилегающего к порту, еще раньше выселили всех жителей, там расположились на постой немецкие солдаты. Печально пустели заброшенные виноградники: листья пожелтели, а гроздья потемнели, начали гнить, переспели, изъеденные осами и ящерицами.
      Немцы объявили Гаэту прифронтовым городом, ввели комендантский час. Этьен еще вчера заметил, что в городке прибавилось солдат и офицеров в эсэсовской форме.
      Этьен подслушал, что такой же комендантский час установлен в Неаполе, там были стычки между жителями и солдатами эсэсовской дивизии "Герман Геринг". После какой-то диверсии патриотов нацисты оцепили улицу, где находился университет, устроили повальный обыск и подожгли университетскую библиотеку. Нацисты заставили стоять на коленях пять тысяч неаполитанцев, какого-то моряка расстреляли, а комендант пригрозил: за каждого раненого или убитого немецкого солдата он расстреляет сто итальянцев. Может быть, при таком терроре было к лучшему, что лодочники отказались увезти Этьена в Неаполь?
      Наутро осложнилась обстановка и в Гаэте: фашисты из республиканской гвардии устроили облаву на мужчин. Тех, кто помоложе, собирали в маршевые роты для отправки на фронт, иных посылали на рытье окопов, на строительство оборонительных сооружений, на восстановление разрушенного бомбами волнореза.
      Фашисты методично прочесывали квартал за кварталом.
      Теперь Этьен на берег не выходил, бродил по улицам, удаленным от моря. Но после второго скудного обеда в "Фаустино" он все-таки угодил в облаву, когда вышел из траттории.
      Все ближе выстрелы, крики "мани альто!", что означает "руки вверх!".
      Куда бежать? Превозмогая одышку, он побежал вверх по улице Фаустино. Но патруль уже перекрыл впереди перекресток.
      Этьен оказался в западне. Он распахнул ближайшую калитку и шмыгнул в тенистый двор.
      На крыльце сидела женщина и колола молотком миндаль, кидая ядрышки в ведро, ног ее не было видно за кучей скорлупы. При виде беглеца она испугалась. Этьен приложил палец к губам, и женщина безмолвно скрылась в доме, а он пробежал к сараю в глубине двора.
      Хорошо бы перемахнуть через каменный забор, перебраться в соседний двор, а оттуда выйти на другую улицу. Но забор слишком высок, не перемахнет через него недавний Чинкванто Чинкве, а за забором надрывается от лая собака.
      В сарае пахло козьим молоком, дымом и кислой шерстью. Когда глаза привыкли к темноте, он увидел в углу козу. Прислушался - на улице зазвякали подковки сапог, натужно проскрипела калитка, несколько человек протопали по ступенькам крыльца.
      Через раскрытое окно из дома донеслись выкрики, отборная ругань, детский плач. В смутной невнятице, заглушаемой лаем соседней собаки, удалось кое-что разобрать. В доме шел допрос, кто-то кричал сдавленным гортанным голосом, грозился начать обыск. Если найдут посторонних, хозяев расстреляют.
      Хозяйка клялась, что в доме посторонних нет. Откуда ей знать прячется кто-нибудь во дворе или нет? Пусть ищут!
      Этьен знал, как проводят такие обыски - прошивают из автомата все укромные углы, перед тем как туда заглянуть.
      Хорошо, что хозяйка его не выдала, но если от угроз перейдут к действиям... Кто станет подвергать себя смертельной опасности, спасая бродягу? И имеет ли он право обрекать на расстрел обитателей этого дома?
      Все равно его обнаружат через минуту-другую живого или мертвого: собака чуяла его и надрывалась все сильнее.
      Он вышел из своего ненадежного убежища, пересек двор, поднялся на крыльцо, насыпал себе полный карман миндаля, набрал еще пригоршню и, не входя в дом, куда набились фашисты, спокойно окликнул их по-немецки.
      Этьен грыз миндаль и властно требовал по-немецки, чтобы его немедленно доставили к германскому консулу или к коменданту города, но только к немцу.
      Ему не убежать от такой оравы гончих, бегун теперь из него никудышный. Но местные фашисты, пожалуй, не решатся расстрелять немца, не понимающего по-итальянски.
      Прежде всего Этьен заверил старшего, с повязкой на рукаве (тот немного понимал по-немецки), что хозяева дома не подозревали о его появлении во дворе, а зашел он, чтобы переждать, пока утихнет стрельба на улице. Злым гортанным голосом старший отдал команду обыскать двор.
      Кто-то подошел к сараю и старательно прострочил его из автомата, не заглядывая внутрь. В сарае было тихо - то ли козу не задело, то ли, наоборот, убило наповал.
      Этьена увели со двора, перед тем грубо обыскали. Счастье, что он расстался со своими документами.
      Он неплохо играл роль немца, не понимающего по-итальянски. Фашисты не скрытничая говорили о задержанном и на ходу решали - куда именно вести "тедеско", то есть немца.
      - С гестапо нам лучше не ссориться, - сказал тот, кто шагал у Этьена за спиной, играя затвором карабина; может, у конвоира заело затвор, а может, он гремел для устрашения.
      Шагая под конвоем, Этьен снова и снова обдумывал каждый свой шаг. Можно ли было избежать нового ареста?
      Нет, просто-напросто обстоятельства повернулись против него...
      Разлука с Марьяни. Смерть Лючетти. Несчастливый маршрут парусника в Гаэту. Трусливый и жадный шкипер, которому пришлось отдать чуть ли не все лиры. Приступ слабости, вызванный непосильной греблей и голодным бродяжничеством. Эх, если бы он был в силах уйти в горы с тем крестьянином-здоровяком!
      Но где ему взбираться по крутогорью, когда забор средней высоты теперь для него - горный хребет, более неприступный, чем горы Чочарии. В былые годы он лихо перемахнул бы через каменный забор, задушил бы собаку, вырвался бы из облавы, а сейчас...
      Сколько веков назад он молниеносно раскрутил пропеллер своего спортивного самолета, когда нужно было избежать преследования агентов Интеллидженс сервис на аэродроме в пригороде Лондона? Сколько раз он оставлял в дураках сыщиков из Сюртэ женераль, из сигуранцы, из абвера, из дефензивы только потому, что не боялся физических испытаний, умел заплыть далеко в море или выжать из мотора своего мотоцикла все силенки до единой и даже те, о которых не подозревал сам конструктор. Разве не он прыгал на ходу поезда, чтобы отвязаться от назойливых "усиков" в Болонье?
      Все это было давным-давно, еще до знакомства с Раком-отшельником и Кактусом...
      Задержанного привели на улицу Катена, но тут выяснилось, что гестапо переехало отсюда в монастырь ирландских сестер.
      Тащись теперь по проклятой жаре на другой край города, в этот чертов монастырь... Проще всего прикончить "тедеско" на месте. Но вдруг это какая-то нацистская птица. Неприятностей не оберешься.
      - Если в гестапо не удостоверят твою личность, - сказал тот, который играл затвором карабина, - я не дам за твою голову и пуговицы от брюк.