Земля, до восстребования

      Ходили слухи, что завтра будет проведен очередной аппель, времени в обрез. Шостак тоже понимал, взять первую попавшуюся вымышленную фамилию нельзя, а нужно стать наследником кого-нибудь из тех, кто значится в списке конвоя, кто упоминался на аппеле еще живой.
      - Человек не вол, в одной шкуре не стареет, - произнес Шостак ободряюще. - Семь шкур с тебя уже содрали, а мы на тебя восьмую напялим. Что Гитлеру покойник, если для него и живой человек - ноль без палочки?..
      Следующей ночью, как, впрочем, и во все предыдущие, в удушливой темноте кто-то чиркал спичкой, наступал на ноги и чуть ли не на голову... Затем донесся знакомый хрипловатый бас: "Отмучился наш Яковлев, царство ему небесное".
      - Ну-ка, снимай свою одежонку, - зашептал Шостак. - И пожертвуй ее новопреставленному рабу божьему Яковлеву...
      Этьен торопливо снял с себя мятый пиджак с номером 576.
      - Обманем еще раз бога или, в крайнем случае, начальника конвоя... Шостак унес пиджак в другой конец вагона, в купе для сыпнотифозных.
      Схватили Этьена в жаркий сентябрьский день, а после того он больше двух месяцев просидел в крепости. Поезд шел на север. Рим остался позади. Стоит ли удивляться, что Этьен сильно мерз ночами. Он жил на белом свете без шапки, без шинели. Если бы не душная теснота в вагоне, мерз бы еще сильнее.
      Но давно ему не было так зябко, как сейчас. Или страшновато сидеть в одной рубахе? Недоставало, чтобы его застукали в таком виде и начали выяснять, куда он девал пиджак с номером.
      Итак, если затея Шостака удастся, один двойник Этьена сменит другого.
      Он ощутил мимолетное чувство сожаления по поводу того, что Конрад Кертнер уходит из жизни, уходит безвозвратно и никогда не воскреснет. Да, немало поработал на своем разведчицком веку этот самый австрияк Кертнер!
      "Сколько раз ты играл в жмурки со смертью! Нужно отдать должное, у тебя была профессиональная, тренированная память. А каким ты был любопытным! Теперь вся твоя любознательность ни к чему. Если говорить честно, мне не всегда нравилось твое поведение. Слишком часто тебе приходилось быть неискренним, лживым. Но, нужно еще раз отдать тебе должное, ты был исполнительным, оборотистым, приглядистым, ловким, неглупым и нетрусливым парнем - да будет тебе пухом древняя земля Рима!.."
      На самом деле сапер Шостак отсутствовал так долго или продрогшему Этьену показалось, что прошел чуть ли не час?
      Шостак появился, держа в руках солдатскую гимнастерку, и при робком предутреннем свете Этьен различил лоскут с цифрой 410, вышитый выше левого нагрудного кармана.
      - Вот держи. Яковлев отказал тебе свой гардероб. А похоронят бедолагу австрийца. Ребят я на этот счет предупрежу. Только, - Шостак услышал, как австрийкий комбриг стучит зубами, увидел, как спешит надеть гимнастерку, возьми-ка ты мою шинель покуда. Тебя цыганский пот пробирает. А гимнастерку сверни до полного света. Прежде чем наряжаться, сообобрази ручную дизинфекцию. Обследуй все швы. Тифозная вошь, она злая. У нее, в крайнем случае, и на тебя аппетита хватит...
      Значит, отныне он будет называться Яковлевым. Но нужно иметь в виду не только аппель, который состоится завтра утром. Его ждут допросы, у него могут выпытывать всю подноготную Яковлева, а времени для того, чтобы сочинить достоверную "легенду", не будет. И новая фамилия, при дотошной и строгой проверке, может подвести.
      Яковлев, Яковлев, Яковлев...
      Яков!
      Яков Никитич!
      Яков Никитич Старостин!
      На первом же аппеле он берется объяснить эсэсовцам что запись в их списке арестантов - ошибочная. Не Яковлев он вовсе, а Яков, Яков Старостин! Поправка должна выглядеть вполне правдоподобной: арестант уточняет данные о себе, боится, что его след безнадежно затеряется.
      Итак, Яков Никитич Старостин. Вот чью биографию Этьен знает во всех сокровенных подробностях, начиная с той поры, когда воевали с Колчаком, и позже, когда Старостины приютили его и Надю в своей московской квартирке и кончая тем днем, когда вместе ужинали накануне отъезда Этьена в последнюю заграничную командировку.
      Остаток ночи Этьен провел без сна, а утром, на полустанке, как и предсказывали, всех выгнали из вагона и провели очередной аппель.
      В своих ребятах Шостак не сомневался. Этьен побаивался, как бы бородатый капрал, при его итальянской экспансивности, не удивился вслух маскараду. Но капрал стоял на другом конце шеренги и ничего не заметил.
      Эсэсовец пролаял фамилию "Якофлефф". Этьен извинился и вежливо поправил немца: это имя у него Яков, а фамилия Старостин. Объяснялся Этьен на прекрасном немецком языке, эсэсовец сразу стал внимательнее и сделал уточнение.
      - В списке не указано ваше воинское звание, - сказал эсэсовец.
      - Оно вас интересует? - спросил Этьен равнодушным тоном.
      - Яволь!
      - Полковник.
      - Яволь, оберст! - эсэсовец сделал в списке еще одну поправку.
      И в самом деле, ну откуда у рядового русского взялось бы такое безукоризненное немецкое произношение?
      С этой самой минуты, вслед за бойцом Яковлевым, закончил свое существование и коммерсант Конрад Кертнер. А мастер по медницкому делу Яков Никитич Старостин внезапно оказался в плену.
      119
      Здравствуй, мой милый Яков Никитич! Сколько лет не виделись с тобой, старый друг? Зато теперь будем неразлучны.
      Когда-то они оказались соседями по вагону. Нет, они не были попутчиками. Оба жили в вагоне, загнанном в дальний тупик станции Самара-товарная. Купе общего вагона были затянуты ситцевыми занавесками, за ними ютились семьи, жили тесно, спали и на третьих полках. К Старостину тогда приехала из Москвы Зина с семилетней дочкой Раей.
      По инвалидности тот вагон третьего класса давно перешел на оседлый образ жизни. В тупике, где стоял вагон, рельсы выстлало ржавчиной. Летом на крыше вагона зеленела трава. Женщины сушили белье на веревке, протянутой вдоль вагона, а дети привыкли играть рядом с рельсами и, как дети путевых обходчиков, не обращали внимания на проходящие поезда. А то еще играли на задворках депо, где стояли мертвые паровозы, на них лежал нетронутый снег. Паровозы с потушенными топками - как мертвецы, на чьих лицах не тают снежинки.
      В неподвижном зеленом вагоне жили сотрудники политотдела и чекисты Самаро-Златоустовской железной дороги. Восточный фронт отступил уже далеко. Но по эту сторону фронта было еще неспокойно - белые офицеры, кулаки, меньшевики, эсэры, анархисты устраивали заговоры, готовили восстание, подбивали машинистов, кондукторов на забастовку, на саботаж.
      Молоденького Маневича направили на железную дорогу и вручили мандат длиной в аршин: "Предъявителю сего разрешается ездить в штабных, воинских, санитарных, продовольственных, пассажирских, товарных и всех иных поездах, а также на паровозах и бронеплощадках..."
      Знакомство с Яковом Никитичем началось, когда Маневич был командиром бронепоезда. Он уже не первый год защищал советскую власть с оружием в руках. Когда же Маневича назначили начальником райполитотдела, знакомство перешло в дружбу. Не одну ночь они проговорили, лежа на соседних полках. По вагону гулял ледяной сквозняк. Уже пожгли все противоснежные щиты, стоявшие поблизости.
      Старостин, присланный из Москвы по партийной разверстке, рассказывал о Ленине, которого несколько раз видел и слышал. А Маневич последний раз видел Ленина на вокзале в Цюрихе. По перрону бегал озабоченный Платтен время прощаться и занимать места в вагоне. Поезд тронулся, провожающие и отъезжающие запели "Интернационал". Братья Маневичи тоже пели гимн, стоя на перроне, уже не вспомнить сейчас - по-немецки или по-французски. Судя по фотографии в "Известиях", внешне Ленин не изменился за последние два года, только теперь на нем кепка, которой в Цюрихе он не носил.
      То была первая фотография Ленина, которую напечатали после его ранения. Бойцы Железной дивизии послали телеграмму о взятии Симбирска и получили отверг от Ленина, еще не оправившегося от тяжелого ранения: "Взятие Симбирска - моего родного города - есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны". Старостин уверял, что это из Железной дивизии залетела к ним в стоячий вагон боевая песня: "За рану первую твою Симбирск отвоевали, клянемся за вторую рану - отобрать Самару".
      Старостин рассказывал о своей жизни; невеселых воспоминаний было больше, чем радостных. Сызмальства батрачил. Подростком поступил на завод Дангауэра и Кайзера учеником по медницкому делу. Маневичу было семь лет от роду, когда Старостина выслали в административном порядке из Москвы. Паспорт отобрали и в полицейском управлении выдали карточку со штампом "неблагонадежный". К карточке приклеили фотографию, указали особые приметы. В полицейском участке их каждое утро заставляли молиться. "Читай молитву!" - командовал пристав, и все принимались бубнить "Отче наш", кто прилежно, а кто небрежно. Маневича и других политотдельцев особенно развеселил рассказ Старостина о том, что молитва, произносимая молодым медником Яковом, неизменно заканчивалась словами: "...и избави нас от легавого".
      По годам Старостин мог быть Маневичу чуть ли не отцом, но держались они как братья. Старостин определился к Маневичу в инструкторы: "Ты грамотнее, лучше я в помощниках у тебя похожу". У Старостина побогаче житейский опыт, а Маневич - с образованием, и кругозор у него шире. Вместе они ходили на субботники и устраивали облавы на бандитов, которые разбивали и грабили товарные вагоны на сортировочной горке; вместе реквизировали излишки зерна у кулаков; вели заготовку сухарей для голодающих рабочих Москвы и Петрограда; собрали больше вагона пшеничной и ржаной муки.
      Однажды Яков Никитич вернулся из командировки в Серноводск и Сургут в радостном возбуждении. Крестьяне рассказали Старостину, что в селе Михайловке не нуждаются в привозном дегте - "деготь из земли бьет". И телеги там не скрипят, и сбруя блестит, и мужички ходят в смазанных сапогах. Старостин не поленился, сходил в Михайловку. В каждом крестьянском дворе стоит про запас бочка с дегтем. Крестьяне жаловались, что весной деготь портит воду в колодце. Спустившись в лощинку, подошли к большой маслянистой луже. Старостин обмакнул палец, понюхал - нефть!
      Возвратясь, он поделился новостью с Маневичем.
      - Знаешь что, Яков Никитич? Пиши-ка письмо Ленину. Это ведь дело государственное!
      Старостин написал письмо, и оно не затерялось.
      Шел субботник, разгружали баржу с дровами, когда на пристань реки Самарки прибежала с газетой Рая:
      - Папа, тут про тебя написано!
      На радостях стали качать Старостина, а тот, подбрасываемый в воздух, кричал:
      - Нефть покуда в земле прячется. Давайте лучше на дровишки поднажмем. Лева, останови их. Разобьют ведь!
      Они обрадовались заметке в газете "Экономическая жизнь" и читали ее вслух не один раз. Первая нефть в Поволжье! Под заметкой напечатали сообщение инженера-геолога Чегодаева. По поручению редакции он побывал в Михайловке, там на самом деле обнаружено месторождение нефти.
      Значит, Владимир Ильич переслал письмо в газету. Старостин и Маневич радовались так, словно волжская нефть уже бьет фонтаном.
      В 1920 году друзья расстались, Маневич проводил Якова Никитича в Москву. Губком отозвал его на Казанскую железную дорогу, в главные паровозные мастерские.
      От Старостина пришло письмо. 5 февраля он видел Ленина, который приехал к железнодорожникам, слушал его речь. Ленин сказал, что транспорт сейчас висит на волоске. А если остановятся поезда - погибнут пролетарские центры, так как нам труднее будет вести борьбу с голодом и холодом.
      Вскоре в Москву приехали Лева с Наденькой. В июле 1920 года Маневича перевели из Самары в Уфу заврайполитом, это тоже Самаро-Златоустовская железная дорога. Старостины знали, что Надя Михина родом из Уфы, знали, что отчим ее фельдшер Михин был председателем железнодорожного комитета в Башкирии; знали, что когда Уфу захватили белогвардейцы, мать и младший брат Нади Михиной были брошены в тюрьму в качестве заложников вместе с семьями Цюрупы, Брюханова, Кадомцева, Юрьева и других видных большевиков. А еще Старостины знали из письма Левы, что свадьбы они не устраивали: просто жених пришел к невесте и остался у нее, они жили на Телеграфной улице.
      Маневича приняли в военную академию, но жить было негде. Зина Старостина решила приютить их у себя, уступили одну из двух комнат. Дружной семьей, как в старом неподвижном вагоне, зажили Старостины и Маневичи в неказистом двухэтажном доме No 41 по Покровской улице.
      Когда Маневич приехал в Москву впервые, Москва еще хранила много примет царского времени. У Маневича не было денег на извозчика, он ходил пешком в своей порыжевшей кожанке, и в глаза ему бросались старые, с буквами "ять" и твердыми знаками, вывески и щиты с отжившей свой век рекламой, закрывавшие брандмауэры домов. Ему рекомендовали пить чай фирмы Кузнецова, "братьевъ К. и С. Поповыхъ", Высоцкого, пить коньяки и ликеры Шустова, а водку Смирнова, покупать сыры и масло у Бландова и Чичкина, покупать ситцы и сатины Цинделя и Саввы Морозова, опрыскиваться одеколоном No 4711.
      Армейские сапоги прохудились, Маневич хлюпал по лужам, а его наперебой уговаривали купить галоши то фирмы "Богатырь", то "Треугольникъ", то "Каучукъ". Если бы он вздумал лакомиться конфетами - к его услугам фирмы "Эйнемъ", "Жоржъ Борманъ", "Сiу", "Абрикосовъ". А если бы он вздумал страховать свое движимое и недвижимое имущество, ему следовало обращаться к услугам страхового общества "Россiя" или "Саламандра".
      "Имущество у моего дружка известное, - говаривал в то время Яков Никитич. - Пошел в баню - и считай, что съехал с квартиры". А когда сам шел в баню, то неизменно приговаривал, как все паровозные машинисты:
      "Ну, пойду на горячую промывку".
      Было время, Старостин гостеприимно предоставил кров слушателю первого курса военной академии Маневичу и его молодой жене. А сейчас Старостин защищает Этьена своим именем.
      Торопливо и почтительно вспоминал Этьен привычки, даже капризы Якова Никитича, черты характера. Он уже мысленно прибавил к своему возрасту пяток лет, хотя полагалось прибавлять шестнадцать... После всего пережитого Этьен выглядел намного старше своих лет.
      Всю ночь ехал сегодня Этьен в компании с Яковом Никитичем, а под утро, незадолго до аппеля, померещилось уже что-то совсем несусветное: их вагон третьего класса с заржавевшими от оседлого безделья колесами и с травкой, растущей на крыше, даже с бельем, сохнущим на веревке, прицепили к экспрессу Берлин - Париж. Экспресс идет ровно двенадцать часов, Этьен много раз ездил в Париж и обратно. Проводники там величественные, как министры или капельдинеры в театре "Ла Скала". Если вечером вручить им паспорт с вложенной в него солидной ассигнацией, пограничники без придирок ставят свои штемпеля, и ночью вас не будят ни на германской, ни на французской границе.
      Правда, сейчас у Этьена никакого паспорта нет, и он озабочен, нельзя же вместо паспорта оставить проводнику-министру свой лоскут с номером 410, который еще на днях принадлежал бедолаге Яковлеву, царство ему небесное...
      120
      После Флоренции всех перевели в товарные вагоны, их перегрузили сверх всякой меры. Казалось, ни одного человека больше не удастся втиснуть в вагон, но эсэсовцы пустили в ход приклады, жестоко избили для острастки кого-то, кто, уже стоя в вагоне, упрямо жался к порогу, к воздуху и свету, - удалось затолкать еще с десяток арестантов.
      На станции Прато Этьен наконец увидел англичанина. Белые брови и ресницы еще сильнее выделялись, после того как состригли его соломенные волосы. Бывшие соседи умудрились обменяться приветственными жестами, и Этьен пожалел, что они попали в разные вагоны.
      На аппеле они несколько минут стояли рядом, и англичанин успел передать последнюю новость: в Каире встретились Рузвельт, Черчилль и Чан Кай-ши, решали вопросы, связанные с войной против Японии. И откуда только этот белобрысый узнает все новости? Будто носит в кармане потайной радиоприемник...
      В двухосный вагон с выпуклой крышей затолкали не менее ста арестантов. Этьен вспомнил старый трафарет на воинских теплушках: "Сорок человек или восемь лошадей". Можно лишь мечтать о комфорте той русской теплушки.
      Весь день стояли на затекших, одеревенелых ногах, согласно покачиваясь, сообща дергаясь, когда паровоз брал с места, поневоле опираясь друг на друга, дыша в лицо один другому. Если бы кто-нибудь вознамерился упасть, то не смог бы - некуда.
      Эшелон шел как-то неуверенно, с частыми и долгими остановками. Арестантов никто не кормил, не поил. Ни разу не отодвинулась тяжелая, скрипучая дверь. Особенно страдали от жажды. Вагон долго торчал у депо, возле крана, из которого заправляют паровозы, и слышно было, как журчит вода, льющаяся из рукава в тендер и переливающаяся через край. Журчание воды, утекавшей попусту, делало всеобщую жажду еще более мучительной пытка, придуманная самым изощренным палачом.
      Шостак распорядился все фляги и котелки передать тем, кто стоит под форточками, оплетенными редкой колючей проволокой. Кое-как наружу просунули фляги и котелки, привязанные к ремням или обрывкам веревок... На эсэсовцев надежды нет. Но, может, пройдет итальянский железнодорожник и сжалится над людьми, умоляющими о таком подаянии?
      И нашлась добрая душа - сцепщик или тот, кто стучал молотком по скатам, заглядывая в буксы. Кто-то залил всю эту посуду свежей водой. Живительная милостыня!
      Досыта напился и Этьен.
      Он закрыл глаза и увидел себя, бегущего по станционной платформе за кипятком. Состав вот-вот отойдет, а в одной из теплушек сидит малознакомая, но уже дорогая его сердцу девушка из Уфы. Они случайно встретились сегодня с Надей на станции Самара во второй раз. Ее приняли за мешочницу и не пускали в теплушку. Она расплакалась от обиды и отчаяния. Он распорядился, чтобы ее пустили, помог устроиться. Он едва успел, обжигая руки, налить кипятку и добежать с чайником до теплушки, как состав на Москву тронулся. Попрощались второпях. Она оторвала уголок от какого-то объявления, прикрепленного к вагонной стенке, торопливо написала свой уфимский адрес и сунула бумажку ему в руку. Он просил Надю найти его на обратном пути на самарском вокзале, в дорполитотделе. Поезд ускорял ход, а он бежал вдогонку за теплушкой, за прощальными взглядами и словами...
      Вся его довоенная биография - как на ладони, но вот военные годы пока рисуются весьма смутно, неотчетливо. Поскорее уточнить "легенду"! На каждой остановке можно ждать выгрузки и допроса с пристрастием: кто таков, на каком фронте и при каких обстоятельствах попал в плен, где обретался позже?
      Вот почему Этьен, стоя в тесной, согласно пошатывающейся толпе, прислушивался к разговорам военнопленных и сам не ленился расспрашивать. Хоть по крупицам, по кусочкам, но склеить свою фронтовую "легенду"!
      Ну, а поскольку ты, Яков Никитич, назвался полковником, то и кругозор у тебя, Яков Никитич, полковницкий, и военные познания твои нуждаются в обновлении, проверке. Тебе предстоит вот сейчас, на колесах, стоя в тряской душегубке, дыша смрадными испарениями и отвыкая от кислорода, пройти краткосрочные курсы по усовершенствованию комсостава, курсы, на которых никто не даст тебе переэкзаменовки и где не от кого ждать поблажки.
      Опасно не знать важных армейских новостей, особенно предвоенных, не знать нового оружия, не знать фронтовых перипетий до плена.
      Он долго стоял в подрагивающейся полутьме, лицом к лицу с танкистом. Еще часа два назад можно было заметить, что лицо у танкиста обожжено, и виднелись дырочки на плечах его изорванной гимнастерки. Оказывается, в нашей армии ввели погоны, это дырочки для шнурков. Вот бы поглядеть на погоны! Как, например, выглядят погоны вместо ромба на петлице? Но погоны ввели только в 1943 году, а потому для "легенды" они ему не нужны.
      Старостин выспрашивал:
      - А верно, товарищ танкист, что немецкий "фердинанд" без пулемета?
      - Зато броня у него серьезная.
      - Броня броней. Но как же все-таки без пулемета? - удивлялся Старостин. - Значит, для ближнего боя непригоден. Во всяком случае, сильно уязвим. А появлялись у немцев легкие разведывательные танки "леопард"?
      - Не слыхал. Под Сталинградом их не было.
      - А танк "мышонок"?
      - Тоже легкий, наверно? Вроде броневика?
      - Хорош броневик! - усмехнулся Старостин. - Появилась у них такая опытная колымага. Весом в сто тонн. А назвали "мышонком". Не встречал? Значит, гора родила мертвого мышонка...
      - То-то я удивился. У немцев броневики не водились, только у нас, да и то напрасно.
      - Значит, ни "леопарда", ни "мышонка" не видел?
      - Этих не видел, а вот "тигр" - хищник серьезный.
      - Забыл, какой толщины у него лобовая броня...
      - Кажись, сто пятьдесят миллиметров. А если еще пушка длинноствольная, восемьдесят восемь миллиметров...
      Радостно было услышать, что танк "Т-34", потомок той машины, в таинство рождения которой Этьен когда-то был посвящен, оправдал надежды. "Тридцатьчетверка" успешно вела дуэли с немецким танком "Т-IV" с короткоствольной семидесятипятимиллиметровой пушкой. Немцы могли нанести "тридцатьчетверке" смертельный удар только с кормы или угодить в мотор через жалюзи.
      Очень хочется побольше расспросить про "тигры" и "фердинанды". Когда они появились? Если после того, как Старостин попал в плен, - его расспросы будут звучать вполне естественно. А если "тигры" и "фердинанды" - сорок первого года рождения? Какой же он, черт его побери, полковник, если ничегошеньки о танках не знает? Вот и приходится допытываться у танкиста, который назвал себя младшим лейтенантом. А Старостин и про звание такое не слышал, так же как не знал, что в Красной Армии завелись подполковники.
      Сколько интересного, важного для себя узнал полковник Старостин в первый же день своей жизни! Он с горечью услышал, что в начале войны у нас не было танковых корпусов, а только - бригады. Высшая единица - мехкорпус, он состоял из двух танковых бригад и одной стрелково-пулеметной. Разве наша военная мысль не убедилась еще перед войной в том, что в современной войне пускают в ход могучие бронированные кулаки? Кто же нам помешал? А вот у фашистов танковые корпуса были!
      И что еще плохо, если верить обожженному танкисту, - не успели мы наладить массовый выпуск "тридцатьчетверок", на бригаду - два-три танка, и обчелся...
      Подтвердилось еще одно давнее опасение Этьена - мы недооценили минометы, особенно минометы крупного калибра. Невесело было также узнать, что наши противотанковые мины имели недостаточный заряд. Мина перебьет у гусеницы два-три трака, а фашисты починят за полчаса. Наши саперы стали сдваивать мины или усиливали их дополнительным зарядом тола. Но все равно, по свидетельству сапера Шостака, такими самодельными минами можно повредить лишь ходовую часть...
      Еще важнее Старостину было вызнать географические, календарные данные и все другие подробности какого-нибудь крупного окружения, при котором в плен сразу попало много народу. Он мог бы назваться бывшим офицером Юго-Западного фронта, которого взяли в плен во время контрнаступления немцев в районе Изюм - Барвенково, но он никак не мог набрать подробностей про те бои. Выгоднее было назвать окружение, которое случилось раньше, чтобы короче была фронтовая анкета Старостина, а длиннее - лагерный стаж. В последнем случае его труднее будет сбить на допросах, которые ведут люди, хорошо знакомые с ходом войны на Восточном фронте.
      Было еще одно соображение, по которому он отказался от версии со своим пленом под Харьковом и вообще на Украине. Соседи по вагону предупредили, что в Австрии гестаповцам на допросах чаще всего помогают предатели из числа украинских националистов. Так что благоразумнее держаться подальше от Изюм - Барвенково и вообще от юго-западного направления.
      121
      Опираясь на рассказы спутников, Этьен выбрал для Старостина Западный фронт. Теперь следовало уточнить и должность, какую Старостин занимал до плена, это тоже "белое пятно" в его фронтовой биографии.
      Рядышком дышал техник-лейтенант Демирчян, в полку он занимался противохимической обороной. Разговорчивый Демирчян и не подозревал, что помог заполнить брешь в "легенде"!
      Пожалуй, начхим - разумная придумка. Немцы не станут допекать Старостина расспросами. Кому интересны устаревшие секреты противохимической обороны? Он помнил учения, когда все напяливали на себя противогазы.
      А в орудийных упряжках, на концах оглобель, болтались попарно чудовищные лошадиные противогазы. Ездовые пытались натянуть их на морды, а лошади фыркали, воротили головы, дергали постромки.
      Старостин с трудом повернулся лицом к Демирчяну и начал выспрашивать про должность, которую тот занимал. Демирчян был на побегушках у начальника штаба и командира полка, но должность эта сохранялась при всех обстоятельствах.
      Полковнику Старостину нужны были фронтовые координаты. Его не интересовали данные о полке, в котором служил Демирчян: не могли же в одном вагоне оказаться два начхима одного и того же полка! Да и звание не соответствует. Кстати, сам Демирчян уже на втором году войны перешел в разведку, не хотел держаться за устаревший противогаз.
      Безопаснее назваться работником штаба армии по противохимической обороне и собрать разнообразные сведения - прожиточный минимум допрашиваемого...
      Эшелон остановился на товарной станции Болонья, а дальний маршрут его по-прежнему уходил в неизвестность. В одном из вагонов везли теперь бывшего начальника химической службы 20-й армии полковника Якова Никитича Старостина. Он уже немало знал об армии, чьи бойцы и офицеры сражались, плутали и снова сражались в смоленских лесах. Знал, что в начале октября 1941 года "его" армия попала в окружение на левом берегу Днепра, западнее Дорогобужа. Командовал армией генерал-лейтенант Ершаков с Урала, членом Военного совета у него был корпусный комиссар Семеновский из Средней Азии, комиссаром штаба армии был бригадный комиссар Афиногенов, а начальником штаба армии - генерал-майор Корнеев. Армия сильно пострадала в боях под Смоленском, иные полки и дивизии почти полностью потеряли свою материальную часть, когда 3 и 4 августа вырвались из первого окружения и форсировали Днепр. Армия отступала к Соловьевой переправе, а выше по течению Днепра была еще одна, Радчинская переправа. "Юнкерсы" превратили обе переправы в крошево из машин, людей и лошадей. Старостин помнил номер штабной полевой почты и множество других примет, деталей и подробностей вроде того, например, что первый снег в лесах севернее Дорогобужа выпал в ночь с 6 на 7 октября. Потом Старостина, тяжело контуженного (раненым нельзя сказаться, потому что на теле нет шрамов), взяли в плен, держали в бараке для пленных офицеров на нефтебазе под Вязьмой. Его определили в команду могильщиков и подметальщиков при немецком кладбище, устроенном на центральной площади города Вязьмы. Затем он сидел в концлагере в Орше, оттуда его погнали по шоссе в Брест и держали там в казематах крепости, затем направили в Майданек, оттуда через Освенцим в Терезин (бывшая крепость, а ныне концлагерь на берегу Лабы). Там набирали химиков на военные заводы, изготовлявшие секретное оружие в Тироле и Ломбардии. Потом их завод в Милане разбомбили, Старостина послали на рытье окопов над Монте-Кассино, потом послали в военную крепость в Гаэте. И всю эту правдоподобную "легенду" впитала по-прежнему цепкая и емкая память Этьена.
      Он уверился, что готов к самым строгим допросам, но тут с ним заговорил военврач Духовенский:
      - А где вы были утром двадцать второго июня?
      - Кажется, у себя на работе, - ответил Старостин и сразу почувствовал невразумительность ответа.
      - Кажется! - Духовенский удивленно поднял брови. - А я вот хорошо помню. Во время речи Молотова я был в операционной. На столе - больной с гнойным аппендицитом. Какая-то баба рванула дверь, кричит: "Война!" - а нам не отойти, даже радио не послушать... Всего два с половиной года прошло, а отделяет меня от того дня целая вечность...
      - Да, вечность, - подтвердил Старостин, вкладывая в слова совсем иной, понятный ему одному смысл.
      Нечаянный вопрос Духовенского сильно встревожил.
      "Как же ты опростоволосился? Прежде был предусмотрительнее. А если бы тебе задали такой вопрос в гестапо? Что же ты, полковник?" - он покачал укоризненно головой.
      И "легенда" довоенная у него отличная, и фронтовая придумана, а вот упустил из виду, что эти две половинки еще нужно сшить вместе, а шов этот - 22 июня 1941 года.
      По всем данным, эшелон должен двигаться дальше к австрийской границе. Но Этьен услышал ночной разговор конвойных: к северу от Болоньи американцы разбомбили железную дорогу и мост через реку По.
      Среди ночи началась поспешная выгрузка. С тех пор как теплушки набили арестантами, их так ни разу и не кормили.
      С грохотом и натужным скрипом отодвинулась дверь на колесиках, и в смрадный вагонный ящик ворвался свежий воздух, от которого закружилась голова. Люди были спрессованы. Насчитали шесть мертвецов. Тела их давно остыли, но не падали.
      - Бандиты! - ругался Духовенский.
      - Если вы хотите ругать немцев, найдите другое слово, - остерег его Старостин. - "Бандит" и по-немецки "бандит".
      Мертвецов выносили из вагонов и складывали в штабель. Возле штабеля устроили аппель, на котором Этьена уже называли не Яковлевым, а Старостиным.
      Колонну погнали на Модену, на Милан. Прошел слух, что Милан сильно бомбят. Может, поэтому охрана не торопила колонну на марше, не слишком подгоняла идущих, часто устраивала привалы?
      Брели в опорках, ботинках с подметками, привязанными обрывками проволоки, в деревянных башмаках. Брели в серо-голубой полосатой форме немецких лагерей в серо-коричневом каторжном одеянии итальянского покроя. Иные брели в плащах, драных макинтошах, плащ-палатках. На Старостине ватник с чужого плеча, а вот шапкой разжиться удалось не сразу.
      Остаток дождливой и холодной ночи провели в загоне, за колючим забором, недалеко от дороги. Шостак где-то подобрал старую итальянскую пилотку и молча напялил на Старостина.