Земля, до восстребования

      Попав в камеру, где сидели политические, Кертнер не выдавал себя за коммуниста. Но связь, которую он поддерживал с внешним миром через Ренато и его невесту, была обеспечена усилиями коммунистов! Разве в таких условиях Этьен мог притворяться аполитичным коммерсантом, попавшим в тюрьму по недоразумению и не имеющим ничего общего с антифашистами?
      И последний приказ Старика попал к Этьену только благодаря помощи коммунистов. Старшие партийные товарищи запретили Ренато скандалить с тюремщиками. Он должен вести себя смирно, быть послушным, чтобы его хвалил сам капо гвардиа, чтобы Ренато ни в коем случае не лишали права на свидание. Он не имеет права подводить австрийского товарища!
      А кто бы стал заботиться, кто бы стал рисковать ради какого-то нечистого дельца? Кто бы помогал австрийскому коммерсанту установить связь с внешним миром (может быть, с другим таким же дельцом), если бы Конрад Кертнер не вел себя как последовательный антифашист? Да никто!..
      Орнелла терпеливо выжидала, когда на их свидании дежурил сонливый, ленивый надзиратель, и незаметно сунула Ренато, достав из-за лифчика, маленький сверток. Там были флакончик с китайской тушью, перышко, несколько пластинок жевательной резинки и нарезанная кусочками вощеная калька; среди записок, переданных Этьеном до этого, некоторые размокли, и удалось разобрать не все слова.
      Этьен получил возможность послать Старику письмо более подробное.
      Бессонную ночь провел он в нескончаемых спорах с самим собою, он вел заочный диспут со Стариком. Этьен помнил, что Берзин вообще не любил докладов, а предпочитал диспуты. Он охотно устраивал диспуты у себя в управлении, и сам принимал в них деятельное участие.
      Ах, если бы Этьен мог лично высказать Старику все возражения, какие вынужден был втиснуть в жалкий клочок вощеной бумаги! Записка побывает у Ренато, затем во рту у его невесты, прежде чем попадет в чьи-то руки. Ах, если бы Этьен мог сейчас поговорить со Стариком, глядя в его глубокие серо-голубые глаза!
      Оказаться бы сейчас в России, в Москве, в старом-старом доме, окрашенном в грязно-шоколадный цвет, в знакомом кабинете... Этьен хорошо помнит кабинет Старика. В углу несгораемый шкаф. Голубая штора задернута, за ней стратегическая карта. Письменный стол, возле два кресла. Стол без единой бумажки, с громоздким чернильным прибором...
      Именно здесь, в кабинете, состоялось знакомство с Берзиным, когда тот вызвал Маневича на первую беседу. Берзин вел себя как учитель, который внимательно слушает ученика и улавливает малейшую неуверенность в его ответах.
      Но, по-видимому, Берзину нравились неуверенные ответы Маневича. Берзин понял, что эта неуверенность продиктована повышенной требовательностью к себе. И вот нерешительность, которая, как казалось самому Маневичу, портила тогда все, на самом деле, как только Берзин установил ее происхождение, уже питала не сомнение, а, наоборот, убеждение Берзина, что он говорит с человеком, на которого сможет положиться. От Берзина не укрылась искренность Маневича. В молодом человеке чувствовалась спокойная духовная сила, рожденная неугомонным темпераментом революционера, и непреклонная воля, смягченная тактом интеллигента. Такие люди обладают мягкой властью, а это уже много, очень много для будущего разведчика.
      Маневич сидел в кресле перед пустым просторным столом и наивно полагал, что еще ничего не решено, что главный разговор впереди, что не все пункты анкеты проштудированы, и не замечал в волнении, что тон и характер вопросов Берзина изменился, а главное, неуловимо потеплел его взгляд.
      Годы спустя Старик признался Этьену, что тот понравился ему именно тогда, когда весьма неуверенно отвечал при первой беседе. Вопрос о работе Маневича был решен Берзиным в ходе этой беседы, независимо от всех и всяческих анкетных подробностей и деталей биографии.
      Берзин считал, что без полного и безусловного доверия к разведчику тот не может вести подобную работу, и приучал Маневича, как и других, к самостоятельности. В условиях конспирации, где-то на чужбине, разведчику даже посоветоваться будет не с кем. В ответ на это доверие Маневич (теперь уже Этьен) и его товарищи по работе платили Берзину бесконечной преданностью. Самая строгая дисциплина прежде всего основана на доверии, а не на бездумном послушании, чинопочитании. Бывало всякое, приходилось в одиночку решать очень трудные задачи, и всегда Этьен мысленно спрашивал себя: "Как бы сейчас на моем месте поступил Старик?" Так ему легче бывало найти правильное решение.
      А сейчас он не согласен со Стариком, казнится тем, что не может выполнить приказ, подать прошение о помиловании.
      "В самом деле приказ неправильный или я просто не знаю причин, какими он вызван? А есть ли в этом приказе полное доверие ко мне? Почему мне самому не решить, как я должен вести себя в подобных обстоятельствах? И не ввел ли кто-нибудь Старика в заблуждение, сообщив ему не все обстоятельства дела?"
      Этьен представил себе Старика ругающим своего подчиненного, которым был сейчас он сам. Когда Старик ругал кого-то, вид у него был смущенный, он словно стыдился за того человека, которому приходится делать выговор. При этом Старик не повышал голоса, выговаривал подчиненному всегда стоя, и как бы подчеркивал этим серьезность разговора. В минуту волнения он перекладывал карандаш с места на место, переставлял на столе пресс-папье.
      Но как бы строго ни критиковал Старик, в резком тоне его не слышалось желания обидеть, унизить. Провинившийся не терял веры в себя, в свои силы. Старик оставался учителем, который убежден, что перед ним стоит способный ученик, который уверен в сообразительности и честности ученика и в том, что урок пойдет ему на пользу. А кроме того, Старик умел слушать, а это очень важно - уметь слушать подчиненного.
      Сумел ли Этьен этой бессонной ночью убедить Старика в своей правоте?..
      Назавтра Кертнер отказался от прогулки, чтобы остаться в камере одному, сочинить ответ Старику, начертать его маленькими буковками на клочке бумаги. Уверенный в своих связных, он писал по-русски.
      Этьен заснул только под утро. Приснился скверный сон - он уже подписал прошение о помиловании и сам решил его отнести королю Виктору-Эммануилу. Этьен прогуливался с королем по аллеям виллы Савойя, мимо причудливо подстриженных кипарисов. Король был в форме первого маршала империи. К сожалению, фуражка с высоким околышем, богато расшитая золотом, скрывала почти все лицо Щелкунчика (кличка дана королю потому, что у него вздрагивает непомерно большая челюсть). Этьен старался заглянуть Щелкунчику в его уклончивые глаза - помилует или нет? Но козырек скрывал лицо, и Этьен не видел ничего, кроме крючковатого носа и тяжелой челюсти. Этьен уже несколько раз порывался объяснить Виктору-Эммануилу мотивы своего прошения, но тот упорно молчал, устало улыбался и молчал. Говорят, что молчание - талант короля, рожденный его постоянным страхом, а боязливое молчание превратилось у Виктора-Эммануила в государственную мудрость. Подошла королева Елена и заговорила по-русски. Ну как же, дочь черногорского короля, воспитывалась в Петербурге, была фрейлиной при царице. Едва Этьен заговорил с ней по-русски, как король перебил просителя и начал увлеченно рассказывать о своей коллекции старинных монет. Виктор-Эммануил - известный нумизмат, автор книги о старинных монетах. Интересно, приняли бы эти монеты в тюремной лавке?.. Ну и блажь может присниться с голодухи!..
      "По поводу прошения о помиловании:
      1. Здесь находятся в заключении более 120 товарищей, с которыми я живу и работаю и которые видят во мне товарища по партии. Моя подпись под прошением на многих подействует разлагающе, будет всячески использована дирекцией тюрьмы в своих целях и получит отклик во всей итальянской компартии, так как тут сидят товарищи из всех провинций. Никакие мои объяснения не помогут.
      2. Я уверен, что в прошении будет отказано. Директор тюрьмы даст мне отрицательную характеристику, так как знает о моей роли в сплочении политических заключенных, в их борьбе за свои права. ОВРА будет против помилования, об этом мне открыто сказал офицер, который присутствовал при моем свидании с адвокатом Фаббрини. Адвокат, который меня защищал на процессе, полного доверия у меня не вызывает. Прошение о помиловании будет стоить много денег, а результата не даст.
      3. Мое мнение: не подобает члену нашей партии и командиру Красной Армии писать прошение о помиловании.
      4. Если Старик, ознакомившись с моими доводами, подтвердит приказание насчет подписи, я постараюсь перевестись в другую тюрьму и там подпишу бумагу. Но боюсь, что единственный результат будет такой - я буду принужден провести все остальные годы в одиночном заключении, так как после прошения о помиловании не смогу более ни жить, ни работать с другими товарищами в заключении.
      Передайте все это Старику. Буду ждать ответа.
      Э."
      "Я могу выдавать себя за австрийца, я могу ходить в коммерсантах, могу вести двойную жизнь. Но честь-то у меня одна и достоинство тоже одно! Вот так один пояс полагается красноармейцу и для шинели, и для гимнастерки. И никакого другого пояса ему не положено..."
      Однако чем больше он думал, тем яснее становилось, что рассуждение об одном поясе у красноармейца - красивые, но не очень-то умные слова. Он не должен был в письме, которое, наверно, попадет к Старику, аргументировать в запальчивости такими понятиями, как честь и достоинство члена партии и командира Красной Армии. Потому что здесь, в Кастельфранко, никакого члена партии и командира Красной Армии нет, а есть богатый австриец Конрад Кертнер, осужденный за шпионаж во вред фашистскому государству.
      Но с другой стороны - если бы аполитичный коммерсант точно придерживался своей "легенды", он, помимо тюремной изоляции, оказался бы еще в моральной изоляции от томящихся здесь итальянских антифашистов. И ответ Старику дойдет сейчас только благодаря подпольщикам-коммунистам. Как же Этьен может стать в их глазах предателем и трусом?
      Нет, он по-прежнему был убежден в своей правоте. Вот почему в ответной записке Старику он не сообщил, как тот настаивал, сколько месяцев ему осталось сидеть.
      Впервые в жизни он не мог последовать совету своего учителя и выполнить приказ своего командира.
      66
      Лишь вчера Кертнер впервые увидел этого голубоглазого, русоволосого парня на прогулке в тюремном дворе; их водили по одному отсеку.
      А сегодня парень шагал за спиной Кертнера и доверчиво рассказал обо всем, что с ним произошло. Его судили как саботажника и дезертира, а до этого он служил техником-мотористом на испанских аэродромах, готовил к полету и снаряжал двухместные истребители высшего пилотажа "капрони-113".
      Он рассказал, что в марте этого года республиканцы и партизаны совершили налет на фашистский аэродром Талавера де ла Рейна, это на реке Тахо, в отрогах Сьерра-де-Гвадаррамы. По слухам, тем налетом руководил знаменитый диверсант, по национальности он македонец, а по чину подполковник республиканской армии.
      - Не знаешь, как его звали? - вполголоса спросил Кертнер и замер в ожидании ответа.
      Но парень за спиной поцокал языком в знак отрицания.
      И все-таки Кертнер был почти уверен, что речь идет о Ксанти, под именем которого скрывается Хаджи-Умар Мамсуров. Налет на аэродром такой отчаянной дерзости, что угадывается "почерк" товарища.
      Кертнер знал, что в середине ноября прошлого года Ксанти стал советником анархиста Дурутти, который возглавлял отряд, переброшенный для обороны Мадрида из Каталонии. Видимо, Ксанти недолго ходил в анархистах, если уже воюет по своей специальности. Прошел слух, что этого македонца при налете на аэродром тяжело ранили. Но никаких подробностей голубоглазый, русоволосый парень сообщить не мог. Он снова поцокал языком.
      А в конце лета красные совершили налет на аэродром Таблада под Севильей. Они атаковали аэродром группами в два-три человека. Чувствовалось по всему, что они хорошо были осведомлены о внутреннем распорядке на аэродроме, знали его план. Около десяти подрывников прокрались со стороны навигационного канала Альфонса XIII, с берега Гвадалквивира, а группа диверсантов сосредоточилась для нападения в апельсиновой роще, недалеко от восточных ворот аэродрома, под самым носом у командансии.
      Красным удалось поджечь тогда на аэродроме семнадцать самолетов. Сгорели и тяжелые бомбардировщики и "мессершмитты" последней модели.
      Эта новая модель "мессершмитта" появилась после того, как русские начали утюжить испанское небо на истребителях двух типов. Один тип испанцы окрестили "чатос", что значит "курносые", а другой называют "моска", то есть "муха".
      "Какая же наша модель "чатос"? - гадал Этьен. - Скорее "И-15", чем "И-16"; если смотреть на "И-15" сбоку, то заметно, чти мотор слегка задран кверху. В самом деле курносый профиль..."
      У парня, безостановочно шагавшего вдоль высоких тюремных стен, и сейчас перед глазами эта страшная ночь на аэродроме, перестрелка, взрывы. Он видел, как волокли какого-то седоволосого партизана, тяжело раненного, напарник его был убит. Он слышал потом, что старика увезли в Бадахос; фашисты врыли в холм при дороге крест, распяли на нем раненого и подожгли. Но перед тем ему разрешили причаститься, и тогда узнали, что старику под семьдесят, а зовут его Баутиста.
      Этьен медленно шагал по тюремному двору, а сердце его колотилось так, будто он только что узнал о новой амнистии.
      "Может, если бы не мои шифровки, не совершили бы этого налета на Табладу?.."
      67
      Пришло время представлять аттестацию на присвоение очередного звания полковнику Маневичу, срок выслуги давно истек. Берзин несколько раз напоминал об этом Илье, но тот не торопился. Аттестовать работника, сидящего у фашистов в тюрьме?!
      - Конечно, меня или вас аттестовать было бы легче. - Когда Берзин сердился, серо-голубые глаза его светлели, и он потирал пятерней свой коротко стриженный затылок, но голоса не повышал. - Мы ходим на службу. Каждый день предъявляем пропуска в проходной. Пришел - ушел, прибыл убыл... Разрешите идти? Идите! Разрешите обратиться, товарищ комиссар? Обращайтесь! Разрешите выполнять? Выполняйте, товарищ полковник! Получил жалованье, получил ордер на комнату, получил очередное звание, получил новое обмундирование... Но разве тюремная роба может изменить наше прежнее представление о полковнике Маневиче? Сидит он за решеткой или не сидит он воюет в тылу врага... В русской армии бывали случаи, когда героям, по не зависящим от них обстоятельствам попавшим в плен, давали ордена и повышали в чинах. А разве Маневич сейчас не в плену? Он воевал на самом переднем крае, он находился к противнику ближе, чем любой пограничник с заставы Гродеково или Негорелое!
      Илья терпеливо ждал, когда Берзин отсердится, но тот все продолжал шагать взад-вперед.
      - Мы с вами тоже виноваты, что Маневич сидит сейчас за решеткой у Муссолини... Да, да, обязаны были найти и быстрее прислать ему замену. Еще тогда, весной тридцать шестого года. Нужно было вывести его из-под удара. Мы позволили устроить на него облаву двух контрразведок - испанской, итальянской. Есть паникеры, перестраховщики, мнительные трусы, которым мерещится слежка на каждом шагу. Но Маневич... Когда я уезжал в Испанию, вы обещали заменить его в течение месяца. Сколько в вашем месяце дней сто, двести?.. Оказывается, подыскать начальника легче, нежели одного из его подчиненных. Какой-то парадокс! Вы не находите?
      Как всегда, Илья слушал выговор молча и только почтительно откашливался низким голосом, не тем голосом, каким только что докладывал.
      - Над Маневичем висел на тонкой ниточке дамоклов меч, - сердился Берзин, - а вы тут осторожничали сверх меры. И твердили свое любимое "семь раз примерь..." Семь раз отмерить перед тем, как отрезать - всегда полезно. Но в самом деле примерять, а не ссылаться на примерки! Примериться к опасности! Ты вот семь раз примерь на себя чужой риск, чужую самоотверженность, чужую смелость, чужую боль, чужое страдание. Семь раз всесторонне обдумай, прикинь, проверь, подсчитай, а не семь раз обмакни перо в чернила, прежде чем подписать нехитрую бумагу. Зачем же называть робость - предусмотрительностью, а нерешительность - осторожностью?
      Илья вяло откашливался.
      - Для разведчика, - продолжал Берзин, - нерешительность мысли смерти подобна. Такие люди хорошо знают только то, чего им не следует делать. Эти, по выражению Толстого, "отрицательные достоинства" свойственны некоторым дипломатам: не нарушать официального протокола, этикета, чужих обычаев, не затрагивать неприятных вопросов. Они отлично знают, чего не надо делать. А вот что именно делать, умно рискуя и действенно осторожничая, - это решить потруднее. В чем ваша ошибка? - Берзин с силой провел по стриженому затылку. - Вы рассуждаете с нашей точки зрения. А вы попробуйте стать на точку зрения абвера, ОВРА или Сюртэ женераль. Наши противники тоже не лишены фантазии, и у них нет единомыслия, которое нам с вами каждый раз облегчало бы решение задачи...
      Есть начальники, которые больше всего ценят в подчиненных расторопность - вовремя дать бумаги на подпись, быстро подготовить справку, которую потребовали "наверху". Осведомленность тоже бывает различная: творческая и показная, канцелярская. Берзин больше всего ценит в подчиненных умение самостоятельно думать, а уже потом отвечать без запинки на вопросы. Не раздражается, если с ним спорят, отстаивают свою точку зрения до того, как пришло время выполнить приказ. С равнодушным, бездумным человеком спорить не о чем, с ним всегда легко сговориться, ему все ясно, он ждет руководящих указаний и жадно ест начальство глазами.
      - Для того чтобы аттестовать Маневича, - Илья басовито откашлялся, я должен сослаться на чье-то мнение, получить отзыв его непосредственного командира.
      - Вы его непосредственный командир! Вот и попросите у себя этот отзыв. А если не верите самому себе - перечитайте его последние донесения и дайте характеристику, основываясь на этих документах.
      "Чем больше честолюбия у человека, тем он менее доверчив, - подумал Берзин. - Самые недоверчивые люди - карьеристы..."
      Берзин внимательно посмотрел на Илью; лицо у того напряженно-выжидательное, как всегда, когда он находится в этом кабинете.
      Илья причесывался на прямой пробор, и седоватые волосы его, приглаженные и блестящие, обрамляли лоб и виски прямыми линиями, поэтому прическа его походила на парик; тогда среди военных вошла в моду прическа "под Шапошникова".
      - Может быть, запросить отзывы у наших товарищей из Италии?
      - Вы же недавно сами читали мне письмо Гри-Гри, он сообщал, что Этьен ведет себя геройски.
      - Гри-Гри не начальник Маневича, а письмо не отзыв, какого требует аттестация.
      Есть два типа службистов. Одни придерживаются законов, но при этом всегда сообразуются со здравым смыслом и интересами дела. Другие - к ним относится Илья - придерживаются тех же самых законов, но при этом все время ищут в них какие-то зацепки, закорючки, следуют не духу, а букве, ищут повода, чтобы не сделать того-то, не разрешить этого - лишь бы их не обвинили в послаблении, потворстве кому-то.
      Осмотрительность всегда сопутствует Илье. Если Берзин задает простой вопрос, тот слышит отлично. А если вопрос сложный и в нем может померещиться подвох, мимолетный экзамен, - Илья, чтобы не попасть впросак, всегда переспрашивает, как тугоухий, и выигрывает время для ответа.
      Однажды Берзин услышал, как Илья говорил по телефону с кем-то из сотрудников: "Можете себя, товарищ, поздравить с большим успехом!" Илья разрешал неизвестному товарищу поздравить себя с успехом, но сам поздравить его не решился. Зачем очертя голову давать оценку, если еще неизвестна точка зрения вышестоящего начальства, может быть, самого корпусного комиссара.
      Илья вообще скуп на благодарности, поздравления, премирование, похвалы своим сотрудникам, не очень ратует за повышение их в воинских званиях. Вдруг Маневич и в самом деле станет комбригом раньше Ильи?
      У них в управлении много-много лет дежурил в проходной дотошный старшина. Так он даже у сотрудников, которых отлично знал в лицо, всегда требовал пропуск. Может, это и по уставу караульной службы, но Берзина раздражал сверхбдительный старшина, который сперва поздоровается и даже скажет: "Доброе утро, товарищ корпусной комиссар!" - а потом потребует пропуск. Но от Ильи-то, кажется, можно требовать больше, чем от старшины!
      В отличие от Ильи, если Берзин доверял человеку, то бывал с ним откровенен и сердечно щедр. В разведывательной работе все основано на полном доверии к тем, кто это доверие заслужил...
      Илья удивлялся сегодня горячности и резкости Берзина в разговоре, касающемся аттестации сидящего в тюрьме полковника Маневича. Откуда было Илье знать, что и раздражение Берзина, и сама продолжительность аудиенции по этому вопросу объяснялись совсем другим?
      Берзин жалел, что допустил в разговоре несколько излишне резких выражений. Не обязательно было говорить "втемяшить в вашу упрямую башку", излишне было попрекать Илью тихой, спокойной жизнью: известно, какой у них тут курорт. Во всем остальном Берзин считал, что он прав.
      "Смирволил я когда-то Илье, слиберальничал... Мало быть прилежным, осведомленным, осторожным работником. Разведка требует еще многих других качеств. Это деятельность творческая. Разведчик обязательно должен обладать еще воображением, темпераментом, обостренной интуицией. А главное - ему нужна врожденная или благоприобретенная самостоятельность мыслей и поступков. Может, в каком-нибудь другом управлении Илья дослужился бы при его исполнительности и аккуратности до больших чинов. А в нашем управлении ему все-таки делать нечего...
      Илья - человек обтекаемый, без острых углов в мышлении, в поведении. Правильный, но бледный товарищ. Не делает грубых ошибок, никогда не имел взысканий и, наверно, не будет их иметь. Аккуратно платит все взносы, какие только полагается платить куда бы то ни было. Партийную чистку прошел без сучка без задоринки. Ему и вопросов-то никаких, кроме дежурных, не задавали - все ясно как дважды два. Илья столько лет работает, у него такая безукоризненная анкета, такой стерильно чистый послужной список - и вдруг ни с того ни с сего снять человека с поста..."
      Берзин задумался, глядя в окно, а когда вновь повернулся, то отчужденно взглянул на стоящего посреди комнаты Илью.
      - Я сам напишу аттестацию, - сказал Берзин сухо. - И сделаю это немедленно. Вы свободны.
      Едва Илья вышел, почтительно прикрыв за собой дверь, Берзин без помарок написал аттестацию на полковника Л. Е. Маневича (Этьена):
      "Способный, широко образованный и культурный командир. Волевые качества хорошо развиты, характер твердый. На работе проявил большую инициативу, знания и понимание дела.
      Попав в тяжелые условия, вел себя геройски, показал исключительную выдержку и мужество. Так же мужественно продолжает вести себя и по сие время, одолевая всякие трудности и лишения.
      Примерный командир-большевик, достоин представления к награде после возвращения.
      Армейский комиссар 2-го ранга  Б е р з и н".
      Он вдруг подумал, что, когда Маневича вызволят из тюрьмы, когда он вернется в Москву и основательно подлечится, хорошо бы его взять в аппарат разведуправления, хотя бы на год-два. Вот для такого назначения звание "комбриг" окажется совсем не лишним. А после года-двух - может быть, и обратно в конспиративное пекло!
      А что, если на место Ильи назначить Маневича? Он же знает всю подноготную разведки, столько лет воочию и пристально наблюдает за подготовкой Гитлера и Муссолини к большой войне.
      После того как Берзин поработал в Испании, поварился там в кипящем котле, он на многие старые порядки, заведенные в разведуправлении, начал смотреть по-новому и заново переоценивал всех работников. Каждый работник разведуправления должен сам хлебнуть однажды опасности, почувствовать себя в шкуре того, кто ходит по краешку жизни, кто не только циркулем мерил карты, а мерил шагами фронтовые дороги, ходил по тылам врага в разношенных сапогах, кто слышал орудийные залпы не только на торжественных похоронах у Кремлевской стены...
      Лучшие сотрудники управления рвались на горячую оперативную работу. Не далее как сегодня утром непременный и незаменимый секретарь Берзина, надежная и смелая Наташа Звонарева, уже в который раз попросила:
      - Отпустите меня, Павел Иванович, в Испанию.
      - Не могу, Наташа. Хотя убежден, что ты помогла бы нашим товарищам в Мадриде.
      - Да что же я, в самом деле, - инвентарь управления? - спросила Наташа обиженно; и голос у нее был сырой, и глаза на мокром месте.
      Берзин встал, обошел кругом массивный стол и отечески обнял Наташу за плечи.
      - Все мы - инвентарь революции. И никогда не смей об этом забывать...
      Берзин перечитал аттестацию, вручил ее Наташе, попросил отнести в отдел к Илье, а оттуда принести личное дело полковника Маневича.
      68
      Когда Карузо привел заключенного 2722 в комнату свиданий, его уже ждали. Адвокат Фаббрини встал со скамьи, а надзиратель остался сидеть у дальней стены.
      Кертнер коротко кивнул адвокату и уставился на тюремного надзирателя. Кто сегодня "третий лишний"?
      Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться; сегодня дежурит не тот, который вечно бегает по комнате так что рябит в глазах. Да и лицо у сидящего на стуле как каменное. И не тот, седоусый и лысоватый. И не тот, который дежурил в прошлый раз. Значит, по методу исключения, Этьен имеет честь познакомиться с уроженцем Лигурии.
      И тут Кертнером овладел приступ буйной словоохотливости. Будто его привели не из густонаселенной камеры, будто он вырвался из длительной одиночки, устал от молчания.
      Он поздоровался с Фаббрини, затем многословно, витиевато обратился к "третьему лишнему" и забросал его ерундовскими вопросами - что-то насчет погоды, спросил, какой сегодня день недели и сколько дней в июле.
      Надзиратель послушно отвечал на вопросы, а Этьен весь обратился в слух. Он успел уловить тень удивления на лице Фаббрини; тот слушал своего подзащитного, навострив большие круглые уши, стоящие торчком, как у охотничьего пса.
      Конечно, Кертнер сегодня не похож на самого себя, но он уже успел вслушаться: "третий лишний" никакой не лигуриец. Ну ничего похожего! Растягивает гласные и произносит звук "е" очень протяжно, что изобличает в нем скорее миланца. Да и рост не подходит под приметы. Какой же он низенький? Небось встанет со стула - верзилой окажется.
      Значит, товарищи по камере ошиблись, значит, в тюрьме существует какой-то неизвестный им, пятый офицер, который дежурит в комнате свиданий.
      Фаббрини был сегодня в приподнятом настроении и позволял себе шутки, которые могли показаться безобидными только несообразительному человеку. Он сообщил, что едва успел на свидание, так как поезд из Милана опоздал на два часа; опять поезда разучились в Италии ходить по расписанию.
      - Хозяйственное положение Италии все улучшается, - сказал он двусмысленно, - хотя еще не является безнадежным...
      Фаббрини достал из раздутого портфеля заготовленное им письмо к капо диретторе. Передавать друг другу бумаги не разрешалось, поэтому адвокат заверил "третьего лишнего" - в письме нет ничего секретного.
      "Третий лишний" искоса поглядел, кому адресовано письмо, и сказал с той же миланской сухостью в произношении:
      - Прочесть прошение синьору капо диретторе разрешается. Оставить заключенному нельзя.
      Этьен начал читать письмо, он не мог сосредоточиться.
      Какой же надзиратель сидит там на стуле, будто аршин проглотил?
      Комната затемнена частыми решетками, Этьен пересел к окну.
      "Многоуважаемый капо диретторе!
      Считаю необходимым сообщить Вам о моих впечатлениях и моей точке зрения на проблему Кертнера, потому что информировать Вас является моим долгом.
      а) Добиться от Кертнера признания, с какой страной он связан, не было никакой возможности. Очевидно, он решил молчать до конца, получил такой приказ и должен его выполнить, несмотря на состояние своего здоровья.
      б) Уверен, что в свободной, без свидетелей беседе Кертнер решится дать мне "отправные пункты", к которым мы можем обратиться для выяснения его подлинной национальности.
      в) Если Кертнер даст мне "отправной пункт" (например, богатый родственник за границей), скорее всего, он назовет человека, находящегося вне нашего влияния, и этот человек явится такой же проблемой, как сам Кертнер. Но во всяком случае, попытку следует сделать для того, чтобы проследить, какие и откуда к Кертнеру последуют инструкции и приказы.
      г) Необходимо изучить, какую политическую или другого вида компенсацию и от кого может требовать и получить наша страна в случае помилования и освобождения Кертнера. Ответ на этот вопрос также требует свидания с моим бывшим подзащитным с глазу на глаз.
      Вот, досточтимый синьор, коротко то, что возможно было бы выяснить во время свидания без свидетелей.
      С глубоким почтением Б. Ф а б б р и н и".
      Кертнер дочитал письмо и с повышенным интересом, как бы заново взглянул на Фаббрини. Вот не думал, что он до такой степени изворотлив и так хитро хочет войти в доверие к директору! Пожалуй, во время следствия и на суде адвокат ни разу не действовал так находчиво. Подобное письмо вполне мог бы сочинить агент контрразведки.
      А Фаббрини тем временем болтал с "третьим лишним" насчет засушливого лета, они оба посетовали на отсутствие дождей в Ломбардии.
      - Кстати, вы не знаете, почему в Италии такое засушливое лето? спросил Фаббрини, когда Кертнер возвращал ему письмо.
      Тот недоуменно пожал плечами.
      - Потому, что все итальянцы набрали в рот воды!
      И Фаббрини первый с удовольствием, даже несколько театрально, рассмеялся. А потом сказал какую-то скабрезность про Клару Петаччи, любовницу дуче. Может, шутки адресованы Кертнеру, чтоб тот не забывал о подлинных политических взглядах Фаббрини, когда читал его подобострастное, подхалимское, смахивающее на донос письмо?
      В прошлый раз адвокат вел себя значительно осмотрительнее. Он не раз прикладывал тогда палец к губам, напоминал Кертнеру об осторожности. А сейчас так неопрятен в словах.