Или взять историю с доктором. Кого Кертнер наказывал, прерывая курс уколов? Тюремного доктора? Ничуть не бывало, тому было бы меньше хлопот. Прежде всего нанес урон своему здоровью. Хорошо, что из-за болезни забыли про восемь суток карцера. В тогдашнем болезненном состоянии карцер мог бы оказаться губительным. А из-за карцера директор уменьшил вес посылки снова ущерб для здоровья. К чему себя обманывать? Он сделал все двадцать уколов, прошел курс лечения только потому, что подоспел приказ из Центра лечь в лазарет, выяснить - есть ли какие-нибудь лазейки для бегства оттуда при надежной подмоге с воли.
      Немало своих оплошностей вспомнил в тот день Этьен. Если говорить по совести, не однажды Кертнер мог бы признаться себе в отсутствии выдержки, в неуемной горячности, в анархизме.
      Как знать, может, наибольшую пользу от занятий в камере No 2 получил сам Кертнер. На многие свои поступки он взглянул заново, многое переоценил в своем поведении и сделал для себя выводы на дальнейшее.
      83
      Объявление о том, что продается новая шуба с воротником из щипаной выдры и с подстежкой из нутрии, публиковалось в "Гадзетта дель пополо" три дня подряд. Такую дорогую шубу продать нелегко, к тому же она впору только мужчине выше среднего роста, не тучному. Кому нравится нутрия, кому не нравится, но воротник понравится каждому. Главное - не упустить сезон. А то можно опоздать и с денежным переводом в тюремную лавку и с посылкой к рождеству.
      Прижимистый покупатель, оглядев, ощупав, обнюхав и примерив шубу, сказал:
      - Как хотите, двух тысяч лир шуба не стоит.
      Джаннину так и подмывало воскликнуть: "Да мы сами за нее недавно уплатили две тысячи восемьсот! А торговались прилежнее, чем вы сейчас!"
      Как и в случае с машинкой ундервуд, Джаннина вырезала объявления из газеты, приложила их к почтительному прошению на имя капо диретторе Джордано. А прошения и письма Джаннина посылала на старых фирменных бланках "Эврики", причем из двух фамилий совладельцев одна вычеркивалась, чтобы напомнить - "Эврика" никакого Кертнера больше не знает, синьорина ликвидирует его дела, это служебная обязанность синьорины.
      Когда Джаннина сообщила бывшему шефу, что синьор Паганьоло поручил ей продать шубу, Кертнер сразу понял, что кто-то изыскал возможность для новой его поддержки, потому что никакой шубы он не оставлял.
      "Многоуважаемая синьора, - писал Кертнер 14 сентября 1938 года, отвечаю сегодня, в день приема писем. Мой запас вежливых итальянских слов не позволяет высказать Вам в достаточной степени мою признательность за то, что Вы для меня делаете. Проходят годы, но стиль моих итальянских писем остался неизменным. Единственными упражнениями моими в этой области являются письма Вам, которые я посылаю время от времени. Перо остается тяжелым и инертным в моих руках, а слова угловатые и неловкие. Вместо того чтобы придать моей мысли ясную и определенную форму, слова еле-еле в состоянии передать ее смутную и бледную тень. Извините меня, синьора, если эти слова благодарности слишком скупы и монотонны, но все же, поверьте, моя признательность глубока.
      Прошу Вас, если удастся, продать шубу. А мне шуба абсолютно не нужна, учитывая, что мне еще остается пробыть в тюрьме много лет. Как только Вы известите о продаже, я Вам ассигную без возражения законнейший процент за ваши труды. Не беспокойте себя присылкой списка проданных вещей, мне список не нужен. Скажу откровенно, я лишь смутно помню, какими вещами владел. Даже до ареста я не держал в памяти весь свой гардероб. Так что избавьте себя от бесполезного беспокойства, верю в Вашу доброту и честность.
      В вопросе о юристах (чтобы черт их всех побрал!) я позволю себе не согласиться с Вашим мнением. Признаюсь, синьора, адвокаты мне стали особенно антипатичны. Теперь я лучше понимаю, почему писатели, как правило, рисуют их плохими.
      Чего стоит, например, фигура адвоката из романа Мандзони "Обрученные", крючкотвора по прозвищу Аццеккагарбульи (я даже не сразу понял, что прозвище значит "Затевай путаницу"!). И если Данте не отправил адвокатов в ад, то только потому, что в его эпоху эти злые гении не имели еще такого развития, как сейчас. Увидим, к чему приведет их лживая практика!
      Всегда и премного обязанный, с вечной благодарностью.
      К. К.".
      Из какого-то закоулка сознания выскочила русская поговорка: "После рождества цыган шубу продает". Подписав письмо, он горько усмехнулся и подумал: "А Кертнер продает свою шубу еще раньше - до рождества".
      Он даже вообразить себе не мог, как выглядит эта вымышленная, мистическая, потусторонняя шуба. Но так как в тюрьме уже ранней осенью стало в этом году холодно и Кертнер сильно страдал от невозможности согреться, унять кашель, он мечтал о шубе подолгу и с удовольствием. Вот бы шубу не продали, а нашли способ передать ему в камеру! Можно было бы накрываться ею ночью. Была бы у него такая шуба-неведимка, чтобы ни один тюремщик не мог сорвать ее с плеч, как запретную!
      Вспомнился день, когда он в первый раз надел первую в своей жизни шубу. Оказывается, в ней намного теплее, чем в шинели, особенно если шинель без ворса, потончала, ношеная-переношеная. В тот день он учился разгуливать в богатой шубе. Топал по снежным тротуарам не торопясь, и мороз не подстегивал его, как бывало. День был холоднющий, из тех, когда трамваи ходят с промороженными стеклами и не сразу удается надышать в стекле глазок. Воротник новой шубы заиндевел от дыхания. Морозной пылью серебрился его бобровый воротник... Только подумать, эта барская шуба отныне зимняя форма одежды, хотя для нее и не установлен срок носки. Под мышкой у него торчал большой, аккуратно перевязанный сверток: он нес от портного свою шинель, отныне ее не разрешалось надевать.
      А когда он в первый раз пришел домой не в военной форме, маленькая Таня испугалась, заплакала: с папой что-то случилось, она никогда прежде не видела его без гимнастерки с голубыми петлицами, при галстуке и не в сапогах, а в ботинках.
      И походка у него изменилась. Будто никогда не было строевых занятий в обеих академиях, не было репетиций к парадам на Красной площади, не было парадов, в которых он участвовал...
      "...Последнюю неделю, - писал Этьен 11 октября 1938 года, - здесь наступили дни, довольно холодные для начала октября, так что я даже простудился. Сейчас погода опять несколько смягчилась. Однако предупреждение, сделанное в этом году здешним климатом довольно рано, навело меня на размышление о надвигающейся зиме. Создается впечатление, что наступят сильные холода. Поэтому просил бы Вас, если это только в пределах Ваших возможностей, прислать мне две вязаные шерстяные рубашки, нижнее белье, а также две пары шерстяных носков. Не бойтесь посылать вещи из грубой шерсти, наоборот, чем грубее тем лучше. Вложите, пожалуйста, в посылку одно полотенце, так как казенное практически непригодно, вложите несколько кусочков мыла "Гиббс" и зубную щетку. Посланная Вами в прошлом году уже отжила положенное ей время. Заранее благодарю и шлю наилучшие пожелания.
      К. К.".
      15 ноября заключенный 2722 отправил письмо, которое начиналось словами: "Холодно, замерзаю". Он сообщал, что руки его покрылись волдырями. Большой палец нарывает, может быть, придется удалить ноготь. Кертнер просил прислать глицериновое мыло, - оно помогает против обморожения. Просил шерстяные перчатки, так как руки в камере сильно мерзнут. В конце письма капо диретторе сделал приписку, что заключенному 2722 разрешено послать перчатки, уже отдано распоряжение на этот счет.
      29 ноября Джаннина отправила ценную бандероль и сопроводила посылку коротким письмецом:
      "Пользуясь добротой капо диретторе, посылаю еще одну пару перчаток посвободнее, чтобы их можно было надеть на Ваши опухшие руки".
      Только однажды, в далеком прошлом, он пострадал от обморожения во время учебного полета. Сидел позади летчика в роли наблюдателя, по легкомыслию не привязался к сиденью и, когда самолет на бреющем полете сделал крутой вираж, вывалился из кабины. Угодил в глубокий сугроб и только поэтому остался жив. Мимо проезжал крестьянин, подобрал летчика и привез в ближайшее селение. Домой его доставили забинтованного с головы до ног. А потом долго мазали какими-то мазями, в том числе глицерином. Еще неизвестно, что менее мучительно: сильно обморозиться однажды или промораживаться понемногу, изо дня в день.
      В Италии тюрьмы вообще не отапливаются - там нет печей, нет труб, нет батарей центрального отопления, ничего, к чему можно было бы в поисках тепла прикоснуться иззябшими пальцами. Ни один дымок не подымается над тюремными зданиями в зимние дни. Только в канцелярии, в лазарете и, конечно, в кабинете директора можно увидеть кафельную печку или скальдино, в которой милосердно тлеют угли. Нужно до мозга костей прозябнуть в неотапливаемом каменном мешке, чтобы понять, какое это испытание. И голод сильнее дает себя чувствовать, когда мерзнешь. Гнилая сырость трехсот итальянских зим впиталась, въелась в камень тюремных стен, чтобы обдавать узников Кастельфранко стылым дыханием. А что хорошего можно было, собственно говоря, ждать от основателя крепости папы Урбана VIII, если этот милый папа отверг систему Галилея и проклял его самого?!
      Конечно, в тюрьмах Южной Италии, где-нибудь в Сицилии или по соседству с ней, узники не так мерзнут в зимние месяцы. Но на севере страны суровая зима приносит страдания.
      На этот раз секретарша "Эврики" просила капо диретторе, в связи с плохим здоровьем заключенного Конрада Кертнера, разрешить ей отправить к рождеству посылку весом в 7 килограммов. Разрешение было дано. Или поведение Кертнера, с точки зрения администрации, стало лучше, или здоровье его стало хуже, или капо диретторе, помня хорошенькую посетительницу, не хотел выглядеть в ее глазах злым чиновником. Она не поскупилась в прошении на самые любезные приветы и пожелания капо диретторе, которого благословляла в своих молитвах и благодарила за помощь в выполнении своего служебного и христианского долга.
      В письме от 25 февраля 1939 года вновь много цензорских помарок, а прочесть можно вот что:
      "...Здесь зима почти прошла, к счастью. Вы не можете представить, как меня угнетает холод с тех пор, как я в заключении. Я страдал от холода уже в Риме. Однако температура Рима не может быть никак названа низкой. Представляете себе, как я стал чувствителен к холоду!
      Я знал холода в моей жизни. Бывали морозы, да какие - сорок градусов ниже нуля. Но, по правде сказать, никогда не страдал так, как здесь, хотя температура еще ни разу не опускалась ниже 5 - 7 градусов. На это, по-видимому, влияют условия существования. Хорошо, однако, что я сейчас гарантирован от замерзания до октября, это уже кое-что. Хотел бы знать, уважаемая синьора, нашли ли Вы новую работу?
      Заранее благодарный, приношу наилучшие пожелания.
      К. К.".
      Холодная зима 1938 - 1939 годов пагубно отразилась на здоровье Кертнера. Скарбек и Гри-Гри узнали через Орнеллу, что болезнь Этьена часто обостряется, уже несколько раз он лежал в тюремном лазарете.
      6 марта 1939 года о своей болезни написал и сам Этьен:
      "Врач снова прописал мне рыбий жир, но не чувствую никакого улучшения. С месяц уже, как у меня болит грудь, и боль не унимается, несмотря на то, что свыше двух месяцев принимаю это неприятное лекарство. Догадываюсь, что начинается чахотка".
      Но дело не только в содержании последнего письма. Джаннина первая обратила внимание на то, что письмо написано каким-то изменившимся почерком, можно подумать, оно написано дрожащей, старческой рукой. Или из-за нарывов на руках Кертнеру трудно держать перо? Или он писал, не снимая шерстяных перчаток? Или отныне вообще изменился его почерк?
      А из письма, отправленного раньше, явствовало, что Кертнеру снова делают уколы, но, несмотря на полный повторный курс, боль под лопатками не прошла, а, наоборот, усилилась. Профессор Симонини из Модены выписал рецепт на новое лекарство. Кертнер не обольщается чудодейственной силой нового лекарства и смотрит на свое здоровье с трезвым скептицизмом.
      По-видимому, расходы на лекарства основательно истощили и без того тощий бюджет Кертнера.
      "Представьте себе условия, в которых я сейчас нахожусь, - сообщал Кертнер 22 марта 1939 года. - На питание не могу тратить даже одну лиру в день и вынужден довольствоваться значительно меньшим...
      Имеется ли в магазине книжного издательства Цаникелли в Болонье книга Мортара "Перспективы" и сколько она стоит? Согласитесь, что в моем теперешнем положении терять перспективы никак нельзя.
      В ожидании ответа почтительно приветствую Вас.
      К. К.".
      84
      Дни складывались в недели, недели в месяцы, месяцы в годы. Иногда неделя пролетала как один день, а иногда растягивалась, будто это вовсе не неделя, а месяц. Однако разве на свободе у Этьена так не бывало? Но в житейской толчее и сутолоке разномерность времени не так заметна.
      О чем бы Этьен ни думал, он, так же как Бруно, как другие, все подсчитывал - сколько времени просидел и сколько еще предстоит пробыть в заточении. Он неизменно возвращался мыслью к тюремному сроку. Вопрос о времени стал основой его существования, и отвлечься от каждодневных подсчетов было невозможно.
      С тех пор как Кертнера разлучили с пространством, время представлялось ему как нечто материальное.
      Он когда-то читал у Манна, не помнил, у которого из братьев, у Томаса или у Генриха, рассуждения о быстротечности и неподвижности времени. Пожалуй, верно, что время при непрерывном однообразии - когда один день похож на все другие и все дни похожи на один - претворяется в пустоту. Самая долгая жизнь при унылом однообразии и монотонности может быть прожита как короткая. А что такое непрерывная тоска? Не что иное, как болезненное восприятие пустого, никчемного, быстротечного времени.
      Изжить, быстрее изжить месяцы, годы и при этом остаться в живых самому, не отупеть и не сойти с ума!
      Сколько дней отсидел и сколько дней осталось? Миновало "звериное число": он отсидел 666 дней.
      Затем он отметил два года со дня своего ареста. Но все равно оставалось сидеть в тюрьме массу времени, отчаянно и непоправимо далека оставалась дата освобождения. И годы, проведенные в тюрьме, никак не облегчали угнетенного состояния. Теперь он отчетливее представлял себе, какими бесконечно мучительными будут все будущие тюремные годы, потому что знал, какими были минувшие. И понимал, хорошо понимал, что те и эти годы одинаковые, а сил для того, чтобы пережить остающиеся годы, остается все меньше.
      Кертнер вел все арифметические подсчеты и для своего друга Бруно, у того перспектива лучше. Он хотя бы мог твердить себе мысленно или вполголоса: "Было больше, чем осталось, было хуже, чем теперь". Бруно переступил через ту критическую точку, когда реже считают - сколько уже просидел, а чаще подсчитывают - сколько осталось сидеть. Арифметика служила ему утешением, скоро мерой тюремного времени станут для него только месяцы, а затем недели и дни. Кертнер помнил с точностью до одного дня, сколько осталось сидеть каждому из его соседей по камере, и одним завидовал, а тем, кто пересидит его в тюрьме, - сочувствовал.
      Весной 1939 года наступил счастливый день, когда все арифметические подсчеты Кертнера и Бруно полетели вверх тормашками, потому что объявили новую амнистию.
      Обычно амнистии связывались с какими-нибудь торжествами в королевском семействе. Это началось еще в мае 1930 года, когда объявили амнистию по случаю бракосочетания наследника. Вот почему старые заключенные хорошо разбирались в семейной жизни короля и его наследников. Ну что стоит принцессе Марии или принцессе Мафальде разрешиться от бремени еще одним отпрыском? Почему бы какой-нибудь из принцесс не облегчить таким образом участь заключенных?
      Но на этот раз амнистия была провозглашена в связи с историческими победами фашистов в Испании и в Албании. И амнистия должна была послужить "целям консолидации всех сил нации, преданной королю и дуче". Фашизм спешил сплотить все слои общества, имитировать нерушимость фашистских устоев, а потому время от времени делал поблажки и даже заигрывал со своими политическими противниками. Бесчеловечные сроки приговоров именем короля в Особом трибунале - и щедрый на амнистии сердобольный король, который искал популярности у верноподданных.
      Да здравстует новое летосчисление! К черту устаревшие четыре действия арифметики!
      Тюремная арифметика подсказывала, что Кертнера должны освободить 12 декабря 1939 года.
      Увы, новая амнистия в значительно меньшей степени коснулась Бруно. По новому тюремному летосчислению выходило, что Бруно переживет Кертнера в тюрьме на десять месяцев. В эту минуту Бруно и огорчался тем, что будет сидеть на десять месяцев дольше Кертнера, и радовался тому, что его друг освободится на десять месяцев раньше.
      Этьен сразу же примерил амнистию к Блудному Сыну и к другим товарищам, которые были осуждены вместе с ним. Какое счастье - все они выходили на волю. Он еще раз с удовольствием вспомнил о том, как хитро "чернил" во время следствия и на суде своих несообразительных помощников, тем самым выгораживая, уменьшая их вину.
      Наконец, по этой амнистии Ренато должен быть освобожден немедленно.
      С последней "почтой", доставленной Орнеллой и Ренато, пришло письмо Этьену от дочки Танечки.
      "Мой любимый отец! Мы ждем тебя с мамой уже давно. Я уверена, что ты скоро вернешься. Я хорошо учусь в школе. Дома я занимаюсь музыкой, однако успехи мои не очень велики, потому что у нас нет пианино. Я умею уже достаточно хорошо ездить на велосипеде. Я получила в подарок маленький "кодак" и буду фотографировать все, что меня интересует. Вскоре мы с мамой поедем к морю. Я имею еще многое, что тебе рассказать, но не имею времени. Когда ты вернешься, мы все расскажем друг другу. Мама тебя целует. Всего хорошего, мой любимый отец. Целую тебя сердечно.
      Т в о я  д о ч к а  Т.".
      Ясно, что девочка писала это школярское письмецо под чью-то диктовку, писала на клочке вощеной бумаги, старательно выводя каждую немецкую буковку.
      Кертнер сердечно попрощался со своим преданным связным. А вот Орнеллу не пришлось и, верно, никогда уже не придется увидеть. Напоследок Ренато передал для Кертнера ее кабинетную фотографию. Кертнер увидел штамп на обороте: "Турин. Фотоателье "Моменто", - этот штамп говорил Кертнеру много больше, чем жениху. На самом деле его невеста такая красавица или это тонкое искусство Скарбека?
      Нет, в данном случае ретушеру делать было нечего. Ренато однажды принялся восторженно живописать внешность Орнеллы, а Этьен заподозрил, что неумеренные восторги влюбленного объясняются долгой разлукой с невестой. Но сейчас, глядя на фотографию, Этьен понял, что Ренато был близок к истине...
      Этьен искренне радовался за преданного Ренато, за его невесту. И в то же время с огорчением думал, что лишается надежного связного, остается без всякой связи с внешним миром больше чем на полгода.
      Из своего постылого одиночества и душевной бесприютности Этьен слал отцовское благословение Ренато и его невесте: пусть молодые люди будут счастливы после разлуки, пусть не жалеют друг для друга доброты, ласки, нежности, благородства, страстной любви. А благословив своих недавних связных Ренато и Орнеллу, он мысленно пожелал семейного безоблачного счастья и другой паре - Ингрид и ее возлюбленному Фридриху Редеру.
      Никто в Центре и не догадывался об интимных отношениях радистов. Свой секрет Ингрид доверила только Этьену, и - Венера и все амуры свидетели! он секрета не выдал. Лишь бы она по-прежнему была осторожна, не забывала о том, что она - капризная непоседа, привередливая квартирантка. Лишь бы она чаще меняла адреса, потому что, по расчетам Этьена, радиопеленгация должна быстро получить опасное развитие. Сколько раз за то время, что он находится в Кастельфранко, Ингрид сменила комнату? Может, Ингрид еще посчастливится растить маленького немчонка, - наверное, малыш будет богатырского роста, как отец. Да и сама Ингрид тоже "тетенька, достань воробушка"!..
      Прошли месяцы, годы, и с течением времени стали менее разборчивы буквы тюремного штампа, который ставили на письмах в Кастельфранко дель Эмилия. Уже и штамп состарился, столько раз его ставил на письма узников капо диретторе или тюремный цензор.
      "...за исключением... предметов одежды на случай освобождения".
      Кто бы мог подумать, что это казенное предостережение на всех письмах приобретет вдруг силу полезного напоминания?
      "Джентилиссима синьора, - писал Кертнер 4 апреля 1939 года, - я уже писал в одном из последних писем о моем юридическом положении в связи с амнистией 15 февраля 1937 года и в связи с последней амнистией. По предварительным данным, мне вторично должен быть снижен срок заключения по статье 262 наполовину, то есть на три года, а кроме того, должна быть аннулирована статья 81, по которой я был осужден на один год. Кажется, мне подарят еще четыре года жизни".
      Приписка к письму, сделанная 6 апреля 1939 года:
      "Вчера я был вызван в канцелярию, чтобы ознакомиться с сообщением Особого трибунала, вызванным вышеуказанной амнистией. Как я и товарищи предвидели, мне уменьшен срок заключения на четыре года, так что дата моего освобождения установлена на 12 декабря сего года.
      Остается высылка меня из страны после освобождения (в приговоре дословно: "по отбытии полного наказания"). Было бы интересно узнать каков порядок этой высылки, но не знаю, к кому обратиться. Недосягаемый адвокат не отвечает на мои письма, обиженный тем, что я осмелился на него обидеться...
      Сколько стоят самые полные словари: итало-испанский, французско-испанский и немецко-испанский, а также словари для перевода с испанского на эти языки?
      Вам ничего не известно до сих пор относительно книги "Перспективы" Мортара? Есть ли в продаже книга Буонаитти "Христианство в колониях Африки"? Можно ли купить в издательстве Мондрадори книгу аргентинца Хуана Баттиста Альберти "Преступление войны" и сколько она стоит?
      Примите, многоуважаемая синьора, мою прочную благодарность. Желаю исполнения всех ваших желаний.
      К. К.".
      Джаннина первая узнала о том, что новая амнистия коснулась Кертнера. В тот же день она встретилась с Тамарой. Полноте их общей радости мешала неотвязная мысль о том, в каком бедственном положении находится сейчас Кертнер.
      Рождественские посылки не вручают узникам заблаговременно. Если Кертнера выпустят из тюрьмы за две недели до праздника, рождественскую посылку для него уже не примут. Значит, вся надежда на уже посланную пасхальную посылку 1939 года. Лишь бы у Кертнера хватило сил противостоять всем бедам и дождаться спасительного 12 декабря 1939 года, несущего свободу.
      Джаннина сказалась занятой делами и торопливо распрощалась с Тамарой. Но направилась она не в контору, а в Дуомо. Как же не поблагодарить святую Мадоннину, которая была так милосердна и великодушна к герру Кертнеру, что подарила ему четыре года жизни?!
      85
      Настал день, когда Кертнер, Бруно, рыжий мойщик окон и другие товарищи распрощались с Ренато. Он посидит в карантине, а вскоре его встретит в тюремной канцелярии истосковавшаяся и счастливая Орнелла. Она, как третий карабинер, будет сопровождать его до Турина.
      На пороге свободы Ренато подвергнется тщательному обыску, и потому даже микроскопическую записку с ним не передашь. Что Этьену важнее всего передать на словах? Он напомнил своим, что адвокат Фаббрини, клятвенно обещавший приехать наконец на свидание, не вызывает в нем доверия.
      Местные товарищи обещали ему в ближайшие дни все выяснить. Если Этьен ошибся, если его подозрения напрасны и антипатия к Фаббрини беспочвенна, Этьен обязательно передаст с адвокатом "сыновний привет Старику".
      Если же опасения насчет Фаббрини подтвердятся, "сыновний привет Старику" передан не будет; значит с Фаббрини нужно рвать всякие отношения...
      Через несколько дней их, как обычно, вывели на прогулку в тюремный двор. Кертнер шагал за дружеской спиной Бруно. А в затылок дышал неизвестный Кертнеру узник.
      Вдруг донесся шепот незнакомца, шедшего след в след:
      - Не оборачивайтесь... Вы интересовались своим адвокатом. Ну, тем, мордастым... Он связан с Брамбиллой и вообще с ОВРА... Не верьте ему. Тут сидят его "крестники"... За ним и кличка такая в Болонье ходила - "Рот нараспашку". Прошу не оборачиваться...
      Это предупреждение не прозвучало для Этьена полной неожиданностью он уже был во власти тревожных догадок и предчувствий.
      Теперь понятно, почему таким естественным был стиль и вся манера письма, которое Фаббрини адресовал директору тюрьмы. Видимо, Фаббрини написал на своем веку не один десяток доносов.
      Там же, на прогулке, Этьен подумал, что должен скрыть свою осведомленность перед лицом тюремной администрации, должен продолжать игру в кошки-мышки, пока Фаббрини считает его глупым мышонком, по-прежнему притворяться недогадливым. И с помощью самого адвоката-чернорубашечника дать знать своим о том, кто это такой. После той памятной прогулки, после того доверчивого шепота в затылок Этьен все время опасался, как бы Тамара и Гри-Гри не доверились провокатору.
      Может, появление таинственного швейцарского адвоката - тоже провокация Фаббрини? Ведь не начал же он сотрудничать с охранкой уже после суда! Совершенно очевидно, что, когда миланская коллегия адвокатов назначила его защитником, Фаббрини уже был коллегой того самого агента, который чуть-чуть косит левым глазом.
      Оставалось непонятным, почему Фаббрини, уверенный в доверии Кертнера, так тянул с новым, третьим по счету свиданием. Или он делает вид, что не может избавиться от "третьего лишнего"?
      В комнате свиданий Фаббрини появился с опозданием. Он никак не мог отдышаться, будто долго бежал, и жадно хватал воздух маленьким, женским ртом. Кругообразными движениями руки, с зажатым в ней платком, он вытирал лицо, лоснящееся от пота, и жирную шею.
      Он снова был неумеренно словоохотлив. Начал пространно объяснять, почему свидание так долго откладывалось.
      Месяц назад Фаббрини, по его словам, приезжал в Кастельфранко на свидание с Кертнером, как было наконец разрешено властями, - без свидетеля. Но какой-то чиновник заявил ему в тюремной конторе:
      - Свидание без свидетеля состоится лишь в том случае, если вы дадите расписку. Вы обязаны, не утаивая ничего, рассказать нам, о чем будет говорить Кертнер.
      Ему протянули расписку, заранее заготовленную в министерстве юстиции, но он с негодованием отказался:
      - Я не могу нарушать профессиональную тайну! Это против моих принципов!
      Чиновник заявил, что не имеет права менять текст подписки:
      - Вы обязаны изложить все, что может послужить на пользу нации.
      - Но для меня Кертнер по-прежнему подзащитный. Он хочет добиться пересмотра дела и ждет моего совета. Я должен выслушать все мотивы и по совести дать ему совет. Вот почему я обязан хранить профессиональную тайну!
      - Вы забываете, что вина Кертнера уже доказана.
      - Адвокат должен оставаться адвокатом, независимо от статьи кодекса, по которой привлечен подзащитный. Как патриот, я поддерживаю фашистское правосудие, но защищаю всех по закону, независимо от того, в чем их обвиняют.
      По словам Фаббрини, на этом спор не кончился. Он подал заявление в коллегию адвокатов, просил защитить его профессиональное достоинство. Адвокат имеет право на свободное, без свидетелей, свидание с подзащитным! Если бы не помощь миланской коллегии защитников, Фаббрини не сидел бы сейчас в этой комнате свиданий.
      Закончив рассказ, Фаббрини вытер одутловатое лицо и стал обмахиваться платком.
      Этьен слушал Фаббрини и не слышал его. Слова скользили мимо сознания, а думал он только о том, чтобы Фаббрини, когда он на днях увидится с Джанниной, не навредил бы ей, Тамаре и даже Гри-Гри. Он ведь может устроить и какую-нибудь грязную провокацию, кто его знает.
      Фаббрини, конечно, заметил, что Кертнер сегодня чем-то подавлен и молчит - плохо себя чувствует или апатия?
      Кертнер не стал расспрашивать о швейцарском адвокате и терпеливо ждал, когда Фаббрини сам заговорит о нем. Так оно и случилось. Фаббрини принялся объяснять, почему он больше не может заниматься делом Кертнера. И поскольку в Италии никто ему не может дать доверенность на ведение этого дела, самое разумное в таком положении - получить письмо от какого-нибудь известного адвоката из другой страны, например из Швейцарии. Адвокат сошлется на то, что выполняет поручение родственников Кертнера.
      Фаббрини заготовил образец письма, которое ему должно быть прислано.
      "Уважаемый коллега Фаббрини! - читал Кертнер. - Ко мне зашел дядя (кузен) господина Конрада Кертнера, который заключен в итальянскую тюрьму, и просил заняться судьбой племянника (кузена), подыскав пути к его освобождению. Родственник узнал от одного из бывших заключенных, отбывавшего свое наказание одновременно с Кертнером, что племянник (кузен) болен и что Вы являетесь его защитником. Он сообщил мне, что Кертнер осужден на долгий срок по обвинению в шпионаже. Принимая во внимание характер обвинения, дядя (кузен) хочет увидеться с племянником (кузеном), но боится в то же время приехать в Италию, опасаясь ареста и полицейских допросов. Я понимаю, что опасения родственников имеют под собой некоторую почву, и поэтому вынужден просить Вас хранить профессиональную тайну о вмешательстве в это дело, чтобы не вызвать полицейских придирок ко мне здесь, в Швейцарии.
      Прошу сообщить мне в общих чертах существо дела, по которому осужден Кертнер, а также окончательный ли приговор или есть возможность для пересмотра дела.
      Одновременно прошу сообщить, можно ли возбудить ходатайство о переводе Кертнера в другую тюрьму. Дядя (кузен) утверждает, что никогда прежде его племянник (кузен) политикой не интересовался, а его конфликты с тюремной администрацией склонен объяснить плохим влиянием на племянника (кузена) политических преступников, сидящих с ним вместе в камере. Перевод племянника (кузена) в другую тюрьму оградит его от нежелательного, даже вредного соседства и влияния.
      Я не знаю итальянских законов и ожидаю от Вас разъяснений, которые дадут мне возможность ориентироваться, изучить дело и посоветоваться с Вами о том, что можно сделать.