Накануне сочельника, когда Орнелла снова приехала в тюрьму, неудачник беглец уже сидел в строгом карцере, злополучную пилу и веревку нашли, все в тюрьме встало на свои места, настроение у капо диретторе улучшилось. Он был так любезен, что сам проводил очаровательную просительницу до двери.
      В конце концов, кому хочется портить себе праздник и начинать Новый год неприятными объяснениями с красивой девушкой? Все стражники, кроме "Примо всегда прав", после того как получили к рождеству Христову награды и поощрения, стали приветливее. По итальянскому поверью, в последние дни и часы уходящего года лучше ни с кем не ссориться, не бросать дела на полдороге и не брать деньги в долг - все это плохие приметы. А если все время скандалить и грубить, можно попасть в грешники. Либо на тебя нажалуются в министерство юстиции, либо - господу богу.
      На этот раз в роли "третьего лишнего" оказался доброжелательный надзиратель родом из Лигурии. Он не вслушивался, что там Орнелла кричала через две решетки. А она ловко, по клочкам, прокричала Ренато все, что требовалось. Лигурийцу послышалось - она напоминала жениху, что нужно каждое утро чистить зубы порошком... Или что-то в этом роде.
      Предупреждение пришло вовремя. В новогоднюю ночь Этьен выкинул безнадежно полысевшую зубную щетку, порошком же по-прежнему пользовался старым.
      76
      Этьен перебирал в памяти минувшие новогодья, они запомнились лучше, чем прожитые Первомаи или Октябрьские годовщины. И не трудно догадаться почему: Новый год они с Надей каждый раз встречали в новом месте - то дома, с друзьями, то в клубе военной академии, то у Старостиных, то в ресторане.
      И вновь его обступили воспоминания. Под вечер он пошел на Главный телеграф, чтоб послать телеграмму своим старикам в Чаусы и отправить заказные письма. Сколько народу толпилось у окошек, нужно выстоять длинную очередь. "Мне только марки купить!" - проталкивался кто-то. "Ну дайте человеку пролезть еще раз без очереди, последний раз в этом году!" - он пристыдил нахала в каракулевой шапке.
      В клубе в новогодний вечер было по-настоящему весело. Толпились вокруг цыгана с попугаем. Попугай вытаскивал конверты, там лежали заготовленные впрок предсказания. Новогодняя комиссия сочиняла их несколько дней подряд. Из комнаты, где собрались прорицатели, доносились взрывы смеха.
      Этьен до сих пор помнит, что было написано на бумажке, которую попугай вытащил для него: "Вы родились под знаком Ориона. Вы часто задумываетесь. Не делайте этого. Не утруждайте себя. Обращайтесь в Бюро предварительных заказов. Гастроном No 1 освобожден от приема пустой посуды". Они с Надей едва не опоздали на встречу Нового года. Извозчика найти не удалось, догнали трамвай, который на минуту задержался у остановки: номер был запорошен снегом, и вагоновожатый ждал, пока стрелочник сметет снег с номера. Разной жизнью живут в Москве ночные трамваи! Возвращается смена с фабрики "Парижская коммуна" - и в вагоне пахнет кожами; угадает трамвай под театральный разъезд - из вагона долго не выветривается запах духов. А в предновогодний час пустой, прозрачный вагон был пронизан насквозь светом. Кожаные петли, за которые уже некому держаться, согласно раскачиваются на поворотах. Пассажиры - раз, два и обчелся - нервно поглядывают на часы. Кондукторша сочувственно кивнула в сторону моторной плошадки: "Не повезло нам с Дмитрием Петровичем. Неприютное дежурство!" Надя успела поздравить: "С наступающим!" кондукторшу, Дмитрия Петровича, и тут же Лева с Надей соскочили, трамвай опустел...
      Назад ехали по заснеженной Москве на извозчике уже под утро. Тогда еще над улицами не висели запретные знаки - лошадиная голова перечеркнута наискось: гужевому транспорту проезд запрещен. Помнится, на чай он дал извозчику не гривенник и не двугривенный, а целый полтинник - все-таки Новый год!..
      Он уже не помнит, какой то был Новый год, кажется, 1925-й, но помнит, что в ту зиму на московских улицах появились первые таксомоторы "рено" и "фиат". Он тогда впервые услышал название "фиат". Можно было бы ради праздничка и потратится, прокатиться на автомобиле, как нэпману. Но разве поймаешь на московских изогнутых улицах один из тридцати автомобилей, затерявшихся среди десяти тысяч извозчиков?
      Вспомнилось, они снимали полутемную комнату с окном, выходящим в коридор; неказистый дом в Девкином переулке. Хозяйки - сестры, портнихи, обе работали в костюмерной Художественного театра. Они часто ругались между собой, дрались, и квартирантам приходилось их разнимать. Но в Елоховскую церковь сестры всегда ходили под ручку, смиренные, чинные, а когда устраивали скандалы квартирантам, действовали тоже дружно, сообща. И одевались они одинаково, и присказки у обеих были одни и те же, и вкусы. Если когда-то у сестер и были разные характеры, то они успели снивелироваться. Был случай, они вывели квартиранта из равновесия, он вспылил, выхватил пистолет, хозяйки с визгом попятились из комнаты, крестясь на икону. Комнату хозяйки сдали с условием, чтобы икону со стены не снимали. Под иконой стоял фанерный столик. Маневич расстилал на столике карты, когда занимался топографией или тактикой.
      У Нади не было приличного платья, не в чем пойти на новогодний вечер. Отрез синего шевиота он подарил давно, но платье не на что было сшить. И вот в начале зимы, когда хозяйкам привезли дрова, квартирант предложил им: "Все равно будете нанимать дворника. Так лучше я вам наколю дров, а вы за это сшейте Наде платье к Новому году". Отныне, приходя из академии, он брался за топор. Расколол все привезенные дрова, но хозяйки-сестры тащили и подтаскивали из сарая старые суковатые колоды, чурбаки, которых не смогли когда-то разделать дровоколы. Не так просто было превратить чудовищные коряги в поленья. Надя стояла поблизости, смотрела, как Лева мучился, и плакала. Ей стало ненавистно новое платье до того, как оно было скроено, сметано, примерено, сшито и надето...
      А теперь вот наступает 1938 год, второй год он встречает за решеткой. Сколько их еще осталось, таких горемычных праздников, на его веку?..
      В камере царило радостное возбуждение, оно коснулось в тот вечер всех заключенных - политических и уголовных. Под Новый год, в день святого Сильвестра, разносили праздничный обед, всем раздали по порции пасташютта и по четвертинке кьянти.
      Каждый обитатель камеры, получивший праздничную посылку, внес свою долю в новогоднюю трапезу. Каждому досталось по нескольку шоколадных конфет из посылки, которую прислала секретарша. Рыжий мойщик окон угощал всех "панеттоне" - куличом, который едят и в рождественские праздники. Другой товарищ роздал по куску знаменитого торта "дзукатто": торт этот пекут только во Флоренции, по форме он напоминает шляпу священника.
      Чаяния и надежды всех неслись куда-то за тюремные стены и решетки, в родные семьи, где близкие, любимые встречали сегодня Новый год. Этьен вспомнил, что в Белоруссии канун Нового года называют "щедрым вечером". Чем новый год расщедрится для Этьена? Что новый год, то новых дум, желаний и надежд исполнен легковерный ум и мудрых, и невежд. Лишь тот, кто под землей сокрыт, надежды в сердце не таит...
      Этьен таит надежду в сердце. Но к кому он должен, собственно говоря, себя причислить - к живым или к тем, кто под землей сокрыт?
      Новогодний вечер был для Этьена праздником прежде всего потому, что он твердо знал: в этот вечер все близкие - и Надя с Таней и Старостины мысленно с ним. А недавно ему переправили в тюрьму и привет от семьи:
      "Мой дорогой, с Новым годом. Я и дочь любим тебя, ждем и будем ждать.
      Н. Т."
      Вместе с приветом Этьен получил подтверждение, что его последняя шифрованная записка дошла по назначению, и это тоже была немаловажная причина, почему он встречал Новый год в приподнятом настроении.
      Хотелось думать, что и Старик не забудет его сегодня, в новогоднюю ночь.
      77
      На следующий день после того, как Гитлер оккупировал Австрию, 12 марта 1938 года, Бруно показал Кертнеру записку, тайно полученную из камеры No 3:
      "Эпидемия в городе Штрауса".
      Для Кертнера, для Бруно, для других политзаключенных оккупация Австрии не явилась неожиданностью. Еще в середине февраля фашистские газеты напечатали сообщение о том, что федеральный канцлер Шушниг вызван из Вены к Гитлеру, ему предъявлен ультиматум: в течении трех дней он должен включить в свой кабинет министров-наци. 9 марта Шушниг еще высказывался за плебисцит, а вчера эсэсовцы схватили канцлера прямо в его резиденции Ам Бальхаузплац. Гитлер оккупировал Австрию, не поставив об этом в известность Италию, и аншлюс явился для Муссолини неприятным сюрпризом.
      Политзаключенные понимали, какими кровавыми последствиями чревата оккупация Австрии. Но во всей тюрьме не было человека, для которого эта новость прозвучала столь трагически, как для Кондрада Кертнера. Бруно сразу понял: он принес своему другу зловещую новость. Ведь по приговору Особого трибунала Кертнер после того, как кончится его тюремное заключение, должен быть выслан из Италии. Навряд ли Кертнера согласятся выслать в страну, которую он изберет. Скорее всего, его вышлют в Австрию, поскольку он числился австрийским гражданином. А после аншлюса такая высылка - смерть.
      16 марта Муссолини сказал в парламенте: "Границы священны, о границах не спорят, их защищают". Но пафос его быстро слинял, негодование стало смирным, дуче стал покладистым и примирился с аншлюсом.
      После мартовских событий в Вене Кертнера несколько раз вызывали на допросы какие-то чины из ОВРА, которые специально приезжали в Кастельфранко. Из Турина пожаловал Де Лео, тот самый доктор юриспруденции, который присутствовал на первых допросах Кертнера. Заканчивая свой новый допрос, доктор сказал:
      - Теперь вам уже ничто не может помочь. Вы неудачно выбрали себе родину. Австрии больше не существует. Во всяком случае - для вас.
      Прошло еще несколько дней, и Кертнера вызвал к себе капо диретторе.
      В тот день дежурил Карузо, и он сопровождал заключенного 2722 в канцелярию. Пока они шли по длинным коридорам, по лестнице, через тюремный двор, Карузо успел выложить заключенному 2722 множество музыкальных новостей. На днях миланская фирма "Воче дель падроне" записала на грампластинки всю "Богему" с участием Джильи. Что ни говорите, а Джина Чинья поет в "Аиде" лучше, чем Мария Канилья. Джина Чинья - лучшая Аида, какую слышали когда-либо в "Ла Скала". Заключенный 2722 имел неосторожность похвалить какого-то модного провинциального певца.
      - Вы считаете, что у этого тенора хороший голос? Может быть, может быть... - ядовито сказал Карузо. - Но только, выходя наружу, голос сразу портится...
      Карузо выразил свой восторг по поводу последних гастролей русского певца Шаляпина, а потом неожиданно спросил у заключенного 2722 тоном заговорщика:
      - Почему Баттистини пел до семидесяти лет и голос у него оставался молодым? - Карузо остановился возле чахлого персикового дерева, выдержал паузу и пояснил: - Потому, что он двадцать шесть зим подряд жил в России. На русском морозе сохраняется и молодость и хороший голос. Впрочем, что я с вами об этом говорю, - он сдержал улыбку. - Вы же в России никогда не были, и не знаете, что такое настоящий русский мороз. А я слышал, в России можно даже глаза обморозить...
      Заключенный 2722 не поддержал разговора Карузо на русские темы, он прошел весь двор молча...
      - По-видимому, вам известно о событиях в Вене? - этим вопросом Джордано встретил Кертнера.
      - Когда недавно умер Габриэле д'Аннунцио, префект Гордоны синьор Риппо телефонировал Муссолини: "С болью сообщаю вам хорошую новость..." А вы с радостью сообщаете мне плохую новость...
      Джордано поинтересовался, как себя чувствует заключенный, а Кертнер пожаловался на холод и голод. На дворе середина марта, а каждый камень в тюрьме промерз до основания.
      - Назовите, пожалуйста, свое настоящее имя, сообщите, пожалуйста, откуда вы родом, и все ваши невзгоды быстро окончатся, - любезно посоветовал капо диретторе: он говорил тоном дружеского участия.
      - Мне сознаваться не в чем.
      Кертнер стоял изможденный, с трудом удерживаясь от кашля, пряча за спиной опухшие руки с перебинтованными пальцами, смотрел на Джордано со спокойным достоинством, отлично понимая, что приглашение в этот кабинет и весь разговор ничего хорошего ему не сулят.
      Лицо капо диретторе было непроницаемо. Ах, если бы Этьен мог знать, что скрывается за лысым черепом, вяло обтянутым кожей; весь череп в складках, в морщинах, будто когда-то он был объемистее, а теперь съежился.
      - Помнится, как только вы попали ко мне, я вас уговаривал облегчить свою участь. Еще до того, как вы изволили устроить голодовку, до того, как мы с вами поссорились.
      - Мне сознаваться не в чем.
      - Вы опять говорите неправду, - в голосе Джордано зазвенели металлические нотки. - Будем откровенны. Чего вы боитесь? Никто не ведет стенограмму нашей беседы. Следствие давно закончено. Мужской разговор без свидетелей, наедине.
      - Вы ошибаетесь, синьор, есть свидетель. Вот он! - Кертнер показал подбородком на портрет Муссолини, висящий над директорским столом. Полагаю, этот свидетель не даст показаний в мою пользу. Он - свидетель обвинения.
      Лицо Джордано стало отчужденным. Правду неприятно слушать, даже когда беседуешь с глазу на глаз.
      - Мы с дуче слишком разные люди, - усмехнулся Кертнер. - Единственно, что меня с ним объединяет, - мы оба летчики-любители...
      - Сыскной агент, которому это было поручено, проверил вашу легенду на месте, - перебил Джордано сухо. - Он побывал в Вене на Нибелунгенштрассе, 11, это рядом с оперным театром. Да, вы снимали там комнату. Но жили под другой фамилией. Хозяйка просила вам кланяться. Она сообщила, что вы часто ходили в театр. Что вы два раза в неделю ездили на аэродром, летали на планере. Не расставались с фотоаппаратом. У хозяйки до сих пор хранятся фотографии, снятые вами: фрау с молитвенником в руке, фрау с внучкой, фрау с таксой...
      "Не пожалели денег на поездку сыщика в Вену. Значит, охранке очень важно установить, кто я такой. Даже спустя пятнадцать месяцев после суда".
      - Ваши паспортные данные оспариваются муниципальным советником в Вене, - Джордано снова заглянул в бумагу, лежавшую на столе. - Отныне вы лишены прав гражданства, ваш паспорт аннулирован. Таким образом, в глазах нашей юстиции вы перестали быть иностранцем. Независимо от того, кем вы являетесь на самом деле - русским, сербом или австрийцем..
      Кертнер пожал плечами:
      - Какое же государство признается, что это его гражданина обвиняют в шпионаже? Сегодня вся Австрия перепугана, не только тот полицейский чиновник, у которого наводили справки обо мне...
      - Все страны выменивают своих агентов, - вежливо напомнил капо диретторе.
      Кертнер промолчал и при этом подумал: "Когда наши найдут возможным, меня тоже обменяют. Признают своим и обменяют. Но как это отразилось бы на судьбе Блудного Сына и других, кто сидит по моему делу?"
      - Вы теперь человек без родины, - жестко сказал капо диретторе; у него сделалось каменное выражение лица.
      - Странно было бы, если бы обо мне сейчас в Австрии кто-нибудь позаботился. Где тут до какого-то заключенного, если пропали без вести и сам президент и федеральный канцлер!
      - Нужно признать, что вы держитесь стойко. Даже юмора не утратили. Но боюсь, что это - юмор висельника. И вам не удастся сбить меня с толку тем, что вы говорите на разных языках.
      - Мы с вами разговариваем на разных языках, даже когда я говорю по-итальянски, - усмехнулся Кертнер.
      Кертнер чувствовал себя скверно, его очень утомила словесная перепалка с капо диретторе, и он все больше раздражался оттого, что стоит рядом с пустым креслом, а Джордано не предлагает ему сесть.
      Наверное, никто другой ни в одной итальянской тюрьме чаще, чем Джордано, не говорил "прего" и "пер фаворе", что означает "прошу" и "пожалуйста". Благодаря подобным пустякам Джордано удалось прослыть учтивым, добрым, но только - среди посетителей тюрьмы, а не ее обитателей.
      Если бы Джордано мог сейчас прочесть мысли стоящего перед ним заключеного 2722, он прочел бы: "Умелый притворщик, опытный лицемер, чем ты вежливее, тем опаснее, с тобой нужно держать ухо востро".
      - Извините, пожалуйста, но вы сами виноваты, - донесся как бы издалека металлический голос Джордано. - Давно нужно было написать мне чистосердечное признание, сообщить о себе родным, и ваша участь была бы облегчена. Очевидно, в вашей стране считают вас потерянным. Я не припомню за многие годы, чтобы так бросили узника на чужбине. Я не получал насчет вас никаких заявлений, никаких прошений. Во всех странах в таких случаях интересуются своими гражданами, осужденными за рубежом. И пожалуйста, я даю справки, посильно помогаю. А для вас никто и пальцем не пошевелил... Правда, еще зимой появился неизвестный господин, он выдавал себя за швейцарского адвоката. Но без формальной доверенности от родных или от какого-либо посольства, аккредитованного в Риме. Пришлось указать ему на дверь.
      "Провокация тайной полиции? - успел подумать Этьен. - Грязная фантазия Джордано? Или попытка наших протянуть ко мне руку? Но и в этом случае лучше пока не проявлять никакой заинтересованности".
      - Про швейцарского адвоката я слышу в первый раз. Но требую свидания без свидетелей с синьором Фаббрини. Он защищал меня по назначению миланской коллегии адвокатов.
      Непроницаемого лица капо диретторе не коснулась даже легкая полуулыбка, и глаза его ничего не выразили, хотя внутренне он сейчас вовсю смеялся над заключенным 2722. Капо диретторе вспомнил в эту минуту, как он уговорил Фаббрини взять с собой на свидание с Кертнером, под видом своего помощника, агента ОВРА Брамбиллу. Джордано руководствовался тем, что заключенный никогда не видел Брамбиллу в лицо. Но Фаббрини был сверхосторожен, он уже не раз убеждался в необычайной проницательности своего подзащитного. И тогда возникла мысль - переодеть агента Брамбиллу, посадить его на стул, пусть изображает "третьего лишнего".
      "Кертнер в поисках защиты добивается свидания с нашим осведомителем Фаббрини!"
      - Я не прошу, а требую свидания с моим адвокатом, - настаивал между тем Кертнер. - В моем положении всякое обращение к законности не только уместно, но обязательно, хотя я и не питаю каких-либо иллюзий насчет современного правосудия. Я хочу быть уверен, что мой адвокат сделал все шаги, дозволенные законом, для облегчения моей участи.
      Кертнер говорил раздраженным тоном и глубоко прятал усмешку, которой сопровождал свою просьбу. Ведь его настойчивая просьба - только для отвода глаз, для того, чтобы скрыть от Джордано свое недоверие к адвокату.
      - Я разрешаю вам свидание с адвокатом Фаббрини без свидетелей, торжественно объявил Джордано, и лицо его в эту минуту могло показаться добрым; то было великодушие победителя, он всегда добрел, когда ему удавалось выиграть психологическую дуэль или когда он мнил себя победителем. - Вам нужно от меня что-нибудь еще? Пожалуйста!
      - Ничего, кроме свидания с моим адвокатом.
      - Мы, кажется, и начали знакомство ссорой, - напомнил Джордано. Помните посылку? Тогда вы в неучтивой форме выражали недовольство, что всё перетрогали грязными руками... Я сделал строгое замечание надзирателю...
      Кертнер отмахнулся:
      - Это было так давно. Да и не стоило мне тогда скандалить с этим "Примо всегда прав". Хуже, когда в душу залезают грязными руками...
      - На что жалуетесь?
      - На отсутствие книг, на холод и на голод.
      - Сознайтесь, пожалуйста, и ваша участь будет облегчена.
      - Я бы, может, и сознался, - глубоко вздохнул Этьен, - но только при другом свидетеле...
      Карузо ждал конвоируемого в коридоре и, как только они остались вдвоем, снова завел разговор на музыкальные темы. Но узник 2722 шагал мрачный, молчаливый и ничего не отвечал.
      Когда они проходили по тюремному двору, Карузо, изнывая от молчания, принялся тихонько насвистывать "Бандьера росса".
      Кертнер прислушался и наконец-то рассмеялся. Он вспомнил рассказ Якова Никитича Старостина, которому в свою очередь рассказывал старый большевик, сидевший на Нерчинской каторге: тамошные жандармы, как только напивались, пели "Замучен тежелой неволей", "Слышен звон кандальный", или "Глухой, неведомой тайгою". Других песен жандармы на каторге не слышали, а революционным песням научились у политических заключенных, которые сидели у них же под стражей.
      78
      Сегодня Этьен истратил в тюремной лавке последние чентезимо, купил четвертинку молока. В таком же бедственном положении были его соседи по камере.
      И самое печальное - не знал, когда еще и сколько ему переведут денег с воли и переведут ли вообще. Все, что можно было продать, Джаннина уже продала.
      Напрасно он в вечер ареста надел новый английский костюм, черный в белую полоску; накануне ходил в нем в театр. После "задушевного разговора" с двумя геркулесами в черных рубашках английский костюм был измазан в крови. А костюм мог бы его прокормить месяца два-три...
      На сколько бы ему хватило сейчас тех денег, которые он перевел Анке в швейцарский банк, если учесть, что больше пяти лир в день тратить в тюремной лавке не разрешается? Получалась какая-то совершенно астрономическая цифра. Исходя из существующего курса лиры, у него была бы возможность сытно прозябать в тюрьме... восемь тысяч месяцев.
      "Можно было бы смело сидеть в тюрьме еще семьсот семьдесят лет", горько пошутил Этьен.
      Вот какую сумму удалось ему заработать в последнее время на патентах, на акциях фирмы "Посейдон", участвуя в прибылях фирмы "Нептун", палучая куртаж от продажи ветряных двигателей. Заработать и спасти такую сумму для общего дела...
      Джаннина помнила, что у шефа на тюремном счету не осталось ни сольдо.
      Она пришла к выводу, что легче и быстрее всего продать пишущую машинку ундервуд, самая последняя модель. Но перед продажей ее следовало отремонтировать и, в частности, сменить сбитые буквы "р" и "м". Она вспомнила, как шеф посмеивался - машинка картавит и заикается одновременно.
      Джаннина спохватилась: пожалуй, нужно впечатать в опись еще что-нибудь из ценных вещей, якобы принадлежавших Кертнеру. Она подумала об этом, когда несла машинку в мастерскую на улицу Буэнос-Айрес, и вернулась с полпути. Сколько строк позволяет еще впечатать полоска чистой бумаги между "одеялом верблюжьей шерсти" и подписью полицейского комиссара? Одну-единственную строчку! И впечатать ее следует до ремонта, со сбитыми буквами "р" и "м"; иначе обнаружится подделка.
      Она посоветовалась с Тамарой - что лучше внести в опись? Вещь должна быть как можно более ценная, на ней вся распродажа заканчивается, строчка последняя. Через несколько дней вопрос решился: Джаннина впечатала в опись шубу с воротником из щипаной выдры и на подстежке из легкого меха нутрии; такую шубу уже купил Гри-Гри.
      Машинка прокартавила и прозаикалась последний раз, ее отремонтировали и пустили в продажу.
      Джаннина отправилась в отдел объявлений редакции "Гадзетта дель пополо". Объявление нужно составить очень лаконично, приходится платить за каждое слово. Объявление на субботу или воскресенье стоит дороже, чем на будний день. Если печатать объявление три дня подряд - скидка. Джаннина научилась экономии, она умела теперь считать не только лиры, но и чентезимо, которые давно разучился считать ее жених Тоскано. Может, вопреки законам наследственности, меркантильность и скупость перешли к ней от отчима Паскуале?
      Письмо в тюрьму было написано, как всегда, суховатым, подчеркнуто деловым тоном. Она была бы огорчена, если бы герр Кертнер усомнился в том, что машинка реализована самым выгодным образом. Из 1100 лир, вырученных за ундервуд, пришлось вычесть 150 лир за ремонт и газетное объявление.
      18 февраля 1938 года Этьен отправил ответное письмо:
      "Джентиллиссима синьора, благодарю за письмо от 17 декабря, а также за то, что Вы так срочно продали мою пишущую машинку. Прошу Вас принять 200 лир за хлопоты, удержав их из вырученной суммы. Мне очень жаль, что я вынужден ограничиться такой маленькой компенсацией в возмещение столь больших беспокойств. Лишь крайние обстоятельства, а не чувство справедливости, руководят мною, когда я называю столь мизерную сумму.
      Очень заманчиво получить к пасхе посылку, хотя бы отдаленно похожую на ту, которую Вы присылали к рождеству. Прошу только заменить банку с мармеладом - колбасой и сыром, они более питательны. Шоколад лучше прислать в плитках, чем в виде конфет, немало теряется в весе из-за бумаги. В остальном на рождество все было прекрасно. Продукты, конечно, Вы приобретете за деньги, вырученные за ундервуд. Из денег, оставшихся после посылки, и 200 лир, которые Вы должны по праву оставить себе, перешлите банковский чек на 300 лир заказным письмом на мое имя. Остальные деньги прошу держать у себя в ожидании моих дальнейших запросов.
      Я ничего не имею от адвоката Фаббрини по поводу банкротства фирмы братьев Плазетти. Ну и торговый дом! Никогда не думал, что среди близнецов тоже попадаются жулики! Может быть. Вы слышали про их векселя? Они не были включены в ту опись в день ареста, и, судя по всему, я имею право претендовать на половину возвращенного долга по векселям, поданным ко взысканию, если только близнецы вернут хотя бы часть долга.
      В ожидании Вашего любезного ответа приветствую Вас и поздравляю заблаговременно с пасхой.
      С благодарностью К. К.".
      Обычно в день получения письма из тюрьмы Джаннина звонила Тамаре, и они встречались, чтобы письмо как можно быстрее дошло до Гри-Гри. При последнем звонке Тамара сразу услышала, что голос у Джаннины дрожал, а на встречу она пришла с заплаканными глазами.
      Сперва Джаннина отмалчивалась и отнекивалась, потом по-девчоночьи громко, судорожно разрыдалась, а когда немного успокоилась, уступила настойчивым расспросам Тамары.
      И тут выяснилось, что Джаннина глубоко обижена. Как же у герра Кертнера поднялась рука написать про эти самые 200 лир?! "Маленькая компенсация в возмещение столь больших беспокойств..." Даже если шеф решил, что Джаннину из конторы уволили и она бедствует...
      Тамара онемела от удивления. Милая девочка, ты же такая проницательная, откуда вдруг этот приступ обаятельной, почти детской наивности?
      Разве не ясно, что Кертнер намеренно распространяется насчет злополучных 200 лир, чтобы создать видимость деловых взаимоотношений? Чтобы напомнить цензору - корреспондентка материально заинтересована в подобных поручениях. А то еще кто-нибудь из тюремной администрации (а значит, и из тайной полиции) заподозрит синьору Эспозито в симпатиях к заключенному 2722, осужденному за шпионаж! Из таких же соображений Кертнер просит перевести ему только 300 лир - чтобы не исчерпалась их деловая переписка.
      Джаннина уже вытирала глаза, полные слез.
      - Стоит мне утром покрасить ресницы, я обязательно в тот день плачу, и - видите? - краска течет по щекам...
      Слезы быстро высохли, но голос у нее еще долго был дрожащий...
      Джаннина попросила у капо диретторе разрешить ей отправку посылки к пасхе, а к своему заявлению приложила вырезку из газеты с объявлением о продаже машинки. Разрешение последовало, но вес был указан минимальный - 4 килограмма. Знакомым синим карандашом было приписано, что заключенный 2722 ведет себя плохо, пренебрегает тюремным уставом и потому вообще не заслуживает посылки, а разрешение выдано только в связи со скверным состоянием его здоровья.
      Письмо из тюрьмы от 8 апреля 1938 года пришло с купюрами - целые фразы были замазаны черной тушью, и лишь конец письма уберегся от цензора:
      "...Многое хотелось бы еще Вам написать, но никак не хочется писать только для того, чтобы развлечь директора тюрьмы или тюремного цензора и пополнить его архив еще одним неотправленным письмом".
      В письме были длинные рассуждения о скверной погоде, хотя он и не знает, сколько за последнюю неделю было солнечных дней, а сколько дождливых.
      Ни Джаннина, ни даже Тамара не поняли, о чем идет речь, а Гри-Гри сразу догадался, что Этьен сидел в строгом карцере, лишенный дневного света.
      Помимо посылки Кертнеру отправили пасхальную открытку. Скарбек талантливо изготовил фотографию Танечки Маневич в духе сусальных открыток подобного типа. Фотографию обрамляли веточки вербы, а в углу открытки из разбитого яйца вылезал только что вылупившийся, но уже каким-то чудом прекрасно откормленный цыпленок. Открытку отправили на имя Бруно, можно было не сомневаться, что он покажет загадочную открытку своему соседу.
      В следующем письме Кертнер в иносказательной форме подтвердил получение фотографии дочери. В письме вновь были цензурные вымарки, но их было уже гораздо меньше.
      "...все это, я знаю, не так уж интересно, - писал Кертнер 12 мая 1938 года Джаннине. - Но я обращаюсь к Вашей снисходительности. Вся моя болтовня - не что иное, как попытка дать выход моему возмущению, которое не помешало сделать мне за это время еще один шаг вперед.
      Мне осталось точно отсидеть еще 79 месяцев, отсидел уже 65 (конечно, если учитывать амнистию от 15 февраля прошлого года)... Долго тянется время в тюрьме, бесконечно долго, его скрашивают только Ваши деловые письма, которые я невольно заучиваю наизусть - так часто их перечитываю. К пасхе Вы явились ко мне снова, как ангел-спаситель, у которого в руках была посылка весом в четыре килограмма. Но зато какая питательная! Меня наказали уменьшенным весом посылки, а Вы восполнили это высокой калорийностью. Благодарю Вас за каждую калорию - большую и маленькую.
      По совету тюремного врача я теперь совсем не курю, так что сигарет больше не посылайте. Следовательно, в другой раз вы можете распорядиться табачными деньгами по своему усмотрению или увеличить дозу шоколада. Мы здесь отдаем предпочтение марке "Перуджино". Шоколад, присланный Вами, был опробован в первый же день, и общественное мнение признало его отличным.
      Пришлите еще кусочек мыла "Гиббс" маленького размера.
      Нет меры благодарности за Ваши милосердные заботы. Да благословит Вас небо!