Программа занятий расширялась; изучали диалектический материализм, некоторые работы Ленина. Двое парней под влиянием этих занятий расстались с анархистскими взглядами.
      Удалось достать несколько книг по истории, культуре и искусству Италии. Те, кто ходил в школу всего три-четыре зимы, плохо разбирались в искусстве Древнего Рима и лишь рассматривали картинки.
      Когда в коридоре дежурил надзиратель Карузо, он подолгу стоял у стены-решетки и прислушивался к словам Кертнера. А если речь шла о музыке и если при этом в коридоре не было других тюремщиков, Карузо встревал в беседу.
      Бывало, Бруно спал крепким сном, а Этьен лежал, не смыкая глаз, или слонялся по сонной камере. В одну из таких ночей он подошел к стене-решетке, заговорил с Карузо. Напарник дремал, Карузо бодрствовал в одиночестве.
      Этьен спросил, откуда взялось его прозвище, тот охотно объяснил:
      - Так у нас в Сицилии называют подростков, которые работают в шахте... Я в юности и не знал, кто такой Энрико Карузо...
      Это был первый надзиратель, которому улыбнулся Этьен. Прозвище приклеилось к Карузо на всю жизнь, потому что он - страстный любитель музыки, а так как Этьен был завсегдатаем "Ла Скала", они заговорили на музыкальные темы. Карузо напел себе под нос арию, другую, все из репертуара теноров. Его кумиром был Беньямино Джильи, на днях тот впервые спел в римском театре партию Радамеса в "Аиде". Настороженно оглянувшись на спящего напарника, Карузо попытался взять верхнее си бемоль, ту самую ноту, которой кончается ария Радамеса из первого акта. Но тут в коридоре послышались гулкие шаги. Карузо приложил палец к губам и отвернулся от стены-решетки - шагал ночной караул во главе с самим капо гвардиа. Караул прошел, и Карузо повел речь об опере "Арлезианка"; самая выигрышная ария там - "Плач Федерико" из второго акта. Некоторые критики упрекали Джильи: он ввел в заключительную музыкальную фразу чистое си, которого нет в партитуре. Кертнер согласился с критиками: тенор не должен ради эффекта добавлять выигрышные ноты. Карузо разволновался и заспорил с заключенным 2722. В конце той арии весьма кстати драматически напряженное крещендо: "Ты столько горя приносишь мне, увы!" - Федерико выражает здесь скрытую скорбь своей жизни, как же можно согласиться, чтобы голос певца затихал на этом самом "увы"?!
      - Почему же тогда композитор сам не ввел этой ноты? - возражал заключенный 2722.
      А закончилась музыкальная дискуссия неожиданно. Карузо шепнул, что завтра во время прогулки во второй камере произведут обыск.
      Дважды в месяц в камере устраивали тщательный обыск, а узников раздевали догола. Труднее всего спрятать карандаш и бумагу. Кертнер прятал огрызок карандаша в своем матраце, набитом сухими кукурузными листьями, а Бруно поступал хитрее; накануне обыска, когда их выводили на прогулку, он выносил свое запретное имущество в тюремный двор и засовывал его в щель между каменными плитами. А на следующий день переносил все назад в камеру.
      Этьен лег на жесткий матрац и долго не мог заснуть. То ему мерещилось, что обыск уже начался и тюремщики перетряхивают матрац, шарят в нем, то он видел себя в оперном театре, причем в соседнем кресле сидел Карузо. Тот шумно восхищался: его любимый тенор великолепно взял верхнее си бемоль. "Браво, брависсимо, Беньяминелло!" - в восторге орал Карузо, но когда его кумир снова запел, Карузо принялся по привычке позвякивать связкой ключей, так что в партере оглядывались, а кто-то сдавленно шипел: "Не мешайте слушать! Перестаньте, наконец, бренчать!.."
      61
      В полночь здесь слышалось лишь звонкое стрекотанье цикад, шорох травы и учащенное дыхание. Ползли по-пластунски и при этом тащили коробки динамита, мотки с бикфордовым шнуром, сумки с гранатами, оружие, бутылки с бензином.
      По небу размеренно шарил луч прожектора. Когда он склонялся к земле, в полосу света попадала антенна над зданьицем аэропорта. В небе трепыхался черно-белый конус, наполненный ветром и указывающий его направление.
      На это время следовало припасть недвижимо к траве или нырнуть в спасительную тень под крыло ближнего самолета и переждать.
      Глубокой ночью раздался взрыв где-то в конце взлетной дорожки, и пламя подсветило облачное небо.
      Минуту спустя в другом конце аэродрома, за ангарами, подала голос группа Ксанти и занялось второе зарево.
      Затем наступил черед Цветкова, яркая вспышка предварила гром и новый пожар.
      От ночной тишины ничего не осталось. Выстрелы, пулеметные очереди, разрывы гранат, топот бегущих, вой сирены, свистки, крики, стоны, звон разбитого стекла - это вылетели окна в таверне при аэропорте.
      - Уходите по старой дороге, - приказал Цветков своим подручным. Ждите меня под мостиком. На том берегу канала...
      Цветков стоял на коленях в жесткой рослой траве и сращивал два шнура. Не тащить же эти концы и остаток динамита назад через перевал, а бросить жалко, это не в характере Цветкова. Самое время подорвать сверх программы еще "хейнкель", иначе Цветков перестанет с собой здороваться.
      Людмил первым скрылся в полутьме.
      - И ты беги, - приказал Цветков Курту, который помог ему перевязать пакет с динамитом. - Я догоню...
      Цветков не хоронясь, во весь рост, побежал к "хейнкелю". Он протянул шнур, обвил его вокруг пропеллера и шасси, отбежал, чиркнул спичкой, но охрана заметила зловещий огонек, бегущий по шнуру, и открыла огонь по поджигателю.
      Курт услышал выстрелы, обернулся, посмотрел в ту сторону, где стоял подсвеченный "хейнкель", и рванулся назад. Когда он добежал до Цветкова, упавшего навзничь в розовую траву, пламя уже охватило кабину "хейнкеля".
      - Беги сам, сейчас взорвется... - с трудом произнес Цветков, прижимая руку к животу. - Шнель... У меня пуля в кишках. - Он страдальчески усмехнулся. - Ауфвидерзеен, в смысле "прощай"...
      Курт безмолвно опустился рядом, осторожно приподнял застонавшего Цветкова, взвалил его на спину и, сгибаясь под ношей, пошатываясь, пошел в сторону от горящего "хейнкеля", который ослепил охрану.
      На рассвете Ксанти вел свой поредевший отряд по крутой каменистой тропе. Двое убиты в стычке около таверны, а когда загорелся ангар, фашисты схватили тяжело раненного Баутисто.
      Цветков в начале пути еще просил запекшимися губами: "Пить!", а умер уже в горах.
      Его тащили на самодельных носилках из двух жердей и плаща. Рука безжизненно свесилась, глаза навечно сомкнулись, и он уже не увидел долину в предутреннем тумане.
      Первые лучи солнца вот-вот коснутся излучины Гвадалквивира. Над аэродромом Таблада подымались черные столбы дыма. Они сходились в большое грязное облако, затмившее полнеба.
      В долине не слышно, как тяжело дышат носильщики, не слышен был позже и скрежет железа о камень. Каменистый грунт крошили кинжалами, штыком. Людмил загребал щебень каской, а Курт - котелком.
      На вершине горной гряды, по пути к перевалу "Сухой колодец", вырос могильный холм.
      62
      Самая первая ниточка, которую удалось протянуть в камеру к Этьену, брала свое начало в фотоателье "Моменто".
      Скарбек узнал, что групповая семейная фотография, которая ему заказана (шесть штук, размер 9 x 12 см), предназначена для отправки отсутствующему члену семьи - некоему Ренато в тюрьму Кастельфранко. На фотографии снялись родители, младший брат, сестренка Ренато и его невеста Орнелла - стройная, высокогрудая, большие синие глаза с поволокой.
      Скарбек попросил Орнеллу сняться и отдельно от всего семейства, сфотографировал ее во многих позах. Он сделал это по совету Анки.
      Отец семейства не преминул похвастать, что Ренато арестовали после того, как несколько наиновейших самолетов "капрони-113" оказались с пороками явно диверсионного происхождения. То дело рук коммунистов сборочного цеха, которые узнали, что их самолеты отправляют франкистам. Ренато молод, ему в тюрьме исполнилось двадцать три года, но он опытный мастер и зарабатывал очень прилично. Свадьба с Орнеллой уже была назначена, а за две недели до свадьбы на жениха надели наручники. Хорошо хоть товарищи по процессу не проболтались, выгородили его, как могли, пожалели Ренато; он был самым молодым в клетке подсудимых, к тому же его ждет такая невеста, как Орнелла. Нельзя дать ей выплакать свои прекрасные глаза!
      А мать успела пожаловаться фотографу на будущую невестку - морит себя голодом, бережет фигуру. Ну что это за итальянка, если она отказывается есть спагетти?
      В откровенной беседе со старым туринским рабочим Скарбек счел возможным рассказать о несчастье, которое приключилось с одним знакомым австрийцем. Как и Ренато, их знакомый - политзаключенный и тоже сидит в Кастельфранко дель Эмилия. Для отвода глаз он занимался коммерческой деятельностью. Человек бессемейный, о нем позаботиться некому. Кажется, Орнелла на днях едет на свидание. Не возьмется ли она передать через Ренато привет австрийцу? Привет от Старика.
      По возвращении из Кастельфранко Орнелла наведалась в "Моменто", привезла свежие новости о Кертнере, переданные Ренато.
      Скарбек счастлив был услышать, что Ренато и другие политзаключенные говорят о Кертнере с глубоким уважением. Все восхищаются его стойкостью, его неуступчивостью в конфликтах с тюремной администрацией, его эрудицией, его заботливым отношением к другим заключенным. Он пользуется авторитетом даже среди уголовников, с ним вынужден считаться сам капо диретторе.
      Ренато распорядился, чтобы Орнелла и впредь выполняла поручения, которые могут послужить на пользу Кертнеру. Самая большая помощь передавать записки ему и от него. Пусть друзья австрийца и Орнелла вместе обдумают, как это безопаснее делать.
      - Обдумаем и забудем, - сказал Скарбек. - Китайцы говорят, что длинный язык жены - лестница, по которой в дом входит несчастье. Хочется думать, что очаровательная Орнелла такой женой не станет.
      Ренато в тюрьме не на плохом счету, он приговорен всего к двум годам, и такая к нему приезжает красивая невеста, что администрация разрешает свидания с ней без решетки, лишь в присутствии "третьего лишнего".
      Передать записку из рук в руки опасно, обычно за руками следят внимательнее всего. Но даже при режиме Муссолини не осмелились упразднить старое тюремное правило - надзиратели разрешают целоваться при свидании, притом дважды - при встрече и при расставании.
      Скарбек начал опыты с непромокаемой бумагой и несмываемыми чернилами. Анка помогала. Лучше всего вела себя вощеная калька и китайская тушь, которую Скарбек привез с Востока. Он продержал во рту записку два часа, и бумага не расползлась от слюны. Приклеить же бумажный комочек к десне удобнее всего американской жевательной резинкой. В этом убедилась Орнелла, когда тренировки ради ходила с бумажным комочком во рту.
      А на каком языке написать первую записку?
      Если считать, что передача записки пройдет благополучно и никаких осложнений не вызовет, есть доводы в пользу русского, потому что тогда при получении ответа будет уверенность, что записка не побывала в чужих руках и что ответ исходит от самого Этьена. Но в случае каких-нибудь неприятностей с запиской русский язык противопоказан, он никоим образом не должен связываться с Кертнером.
      Значит, остаются немецкий и итальянский языки. Жаль, что Анка не в совершенстве знает итальянский, не рискнет писать слова сокращенно, а писать придется очень мелко, на клочке бумаги.
      Анка написала записку своим каллиграфическим почерком. Если перехватят, пусть ОВРА думает, что записка - австрийского происхождения.
      Орнелла знала, что выбор языка для записки может играть роль лишь после ее передачи Ренато, при хранении записки у него в камере и после того, как вручит ее Кертнеру. Что касается самой Орнеллы, то даже при намеке на опасность она бумажный комочек проглотит.
      Скарбек настоял на том, чтобы записка все-таки была написана по-немецки, и Орнелла послушно кивнула.
      Осталось только выверить техническую сторону этого поцелуя - передать Ренато комочек бумаги в начале свидания или в конце? Ну конечно же в конце, потому что у Орнеллы он приклеен к десне. Орнелла к нему уже привыкла, а Ренато начнет перекатывать его языком, ему с непривычки трудно будет говорить, поведение его потеряет естественность, он не сможет думать ни о чем, кроме как об этом неожиданном угощении.
      Не всегда "третий лишний" ведет себя тактично. Вдруг свидание придется на дежурство хромоногого, страдающего тиком надзирателя? Хромоногий всегда мешает сердечному уединению молодых людей, и на случай его дежурства Орнелла заучила наизусть перевод записки с немецкого на итальянский:
      "Секретарша ждет вашей открытки с просьбой срочно продать костюм. Надежда всегда с вами. Старик желает бодрости.
      В е р н ы й  д р у г".
      По словам Орнеллы, передача записки прошла преотлично. "Третьим лишним" при их свидании оказался сонливый, нелюбопытный толстяк, которого все время клонит ко сну; боишься, как бы толстяк не упал со стула.
      О самом заветном Орнелла разговаривала с Ренато взглядами и намеками, а во всеуслышание - о разных пустяках.
      - Я почти ничего не помню из последнего разговора с Ренато, призналась Орнелла. - Мы сидели на скамье, тесно прижавшись друг к другу, со сдвинутыми локтями, а мое плечо таяло под сильной рукой Ренато... Мне так мешала неотвязная мысль, что минуты бегут, бегут, бегут. Все время мысленно считала - сколько минут осталось до того, как я унесу на губах его прощальный поцелуй? Мысль, что свидание вот-вот кончится, мешала насладиться им вполне... Мне кажется, я только слушала его голос, сама говорила мало. А прощальный поцелуй помогает дожить до следующего свидания...
      При расставании, полном немой боли, вся жизнь души может быть выражена страстным, долгим поцелуем. И в это мгновение Орнелла успела втолкнуть в рот Ренато липкий секретный комочек; каждую секунду свидания она ощупывала его языком.
      - Долго, долго стояла я потом за воротами тюрьмы, - вздохнула Орнелла. - Стояла, как тумба, как пень, и не могла сдвинуться с места.
      Скарбек смерил Орнеллу взглядом профессионального фотографа, синьорину с такой фигурой, с такими красивыми ногами надо было снять во весь рост и вывесить ее фотографию в витрине. Не одна сотня прохожих задержится на дню у витрины "Моменто", и все будут пялить глаза на такую тумбу, на такой пень...
      Открытка Джаннине с просьбой о продаже личных вещей и присылке денег пришла из тюрьмы через пять дней - подтверждение того, что записка дошла по назначению. Двусторонняя операция прошла блестяще!
      В следующий раз через Орнеллу - Ренато передали записку, в которой Кертнеру рекомендовалось внимательно прочитать в посылаемом ему католическом журнале все страницы, оканчивающиеся цифрой шесть.
      На этот раз связным Скарбека не повезло. В комнате свидания дежурил хромоногий с подергивающейся щекой. Он сразу уселся на скамейку между молодыми людьми и с удовольствием играл роль решетки. Не позволил даже обняться! Им так хотелось сплести пальцы рук, а еще больше тосковали их губы.
      Как тут передать записку?
      Такое осложнение было, однако, предусмотрено. Орнелле удалось пересказать содержание записки благодаря тому, что бездушный офицер-решетка - южанин, уроженец Калабрии, а молодые люди - северяне и оба нарочно утрировали особенности пьемонтского диалекта.
      Орнелла содержание записки вызубрила, но Ренато не был к тому подготовлен. Он же все-таки пришел на свидание с любимой, а не на явку! Чтобы Ренато запомнил записку, пришлось ее содержание незаметно вплетать в ткань разговора и повторить несколько раз.
      Орнелла все время помнила о предупреждении Скарбека: в случае каких-либо осложнений записку проглотить.
      Записка на русском языке:
      "Приказываю подписать прошение о помиловании, это ускорит течение болезни. Превращать твою болезнь в политическое дело сейчас нецелесообразно. Продолжай отрицать связь с нами. Тюремную администрацию без надобности не дразнить и тем бесцельно не ухудшать своего положения, вызывая к себе репрессии. Извини за начальнический тон.
      С т а р и к".
      И эта записка нашла адресата, в чем Скарбек убедился через несколько дней, когда Орнелла зашла в фотоателье "Моменто".
      Но мог ли Скарбек знать, какую драгоценную обратную почту доставит невеста Ренато?
      63
      В одной камере с Ренато сидели совсем "свежие" заключенные - молодые парни с верфей Специи, с заводов Ансальдо под Генуей, Мирафьори в Турине, "Галилео" во Флоренции, с завода в Фиуме, где изготовлялись торпеды, с заводов "Капрони" и с других предприятий, работавших на Франко. На прогулках узники рассказывали много такого, чего Этьен не мог вызнать, находясь на свободе.
      Молодой коммунист, занимавший койку в углу камеры, рядом с Ренато, работал в цехе, где устанавливал новые прицелы для бомбометания, которые незадолго до того поступили под видом примусов: на коробки наклеены яркие картинки с изображением горящего примуса. Наклейки шведские, а "примусы" из Германии, с завода Цейса.
      Новые прицелы значительно точнее прицелов "галилео". Этьен установил, что "примус" - заимствованное изобретение американца Сперри, которым так интересовался, судя по секретной переписке, лорд Бивербрук. Министр авиационной промышленности Англии Бивербрук хотел снабдить этими прицелами для бомбометания английские самолеты. Он просил американцев сообщить техническую характеристику прицела, прислать чертежи. Американцы же тянули, не хотели расстаться со своим секретом. А секрет прицельного устройства, оказывается, уже у немцев! Да, кухарки с подобными "примусами" не возятся, не много на них настряпаешь...
      Помимо шифровки о прицелах Этьен переслал еще одно сообщение: авиазаводы "фиат", "Капрони" и "Бреда" получили большой и срочный заказ на самолеты из Японии.
      Японцы особенно интересуются тем, как самолеты будут вести себя при морозах. Какое масло не боится мороза в двадцать градусов? Как меняется смазка всего управления? Режим работы мотора при сильных морозах? Как предохранить от обледенения бомбовый прицел? Не нужно ли изменить состав горючего? Как утепляется кабина? Защитный костюм для пилота? Как ведет себя кислородная маска при низких температурах?
      В Центре сами сделают выводы о том, чем вызван заказ японцев на самолеты, не боящиеся мороза в двадцать градусов, и где японцы в ближайшем будущем собираются вести боевые действия.
      Какое счастье, что Этьен не забыл своего последнего шифра!
      Да, он обязан бороться в тюрьме за свое существование. Но он так истосковался по настоящей работе, ему так надоело тратить все силы души, всю изобретательность, смекалку только на борьбу за существование. И как хорошо, что у него появились профессиональные заботы и хлопоты, они наполнили его постылое тюремное прозябание новым сокровенным смыслом. И уже далеко-далеко, куда-то на задний план отступили мелкие тревоги по поводу продажи какого-то костюма, который секретарша ухитрилась включить в опись вещей.
      Важно, что сведения, которыми с ним поделился молодой оружейник, совсем свежие: три месяца назад этот парень оснащал самолеты "капрони-113" приборами и вооружением.
      Этьен надеялся отправить важное донесение в самое ближайшее время. У него сразу улучшились настроение и самочувствие.
      После прилежных упражнений Этьен составил шифрованное письмо и стал нетерпеливо ждать оказии.
      Не забыть той счастливой минуты, когда Ренато подошел к нему на прогулке и сообщил о своем завтрашнем свидании с Орнеллой. Еще неизвестно, кого Орнелла осчастливит своим свиданием больше - любящего жениха или незнакомого ей заключенного 2722.
      Ренато отправился на свидание, а Этьен не находил себе места. Он волновался больше, чем если бы сейчас сам передавал этот секретный комочек бумаги с чертежиком и схемой.
      В подтверждение того, что послание дошло по назначению, Кертнер получил открытку из Швейцарии. Странно, что тюремное начальство, вопреки правилам, вручило эту открытку адресату. Неизвестная корреспондентка мобилизовала весь запас немецких любезностей, чтобы сообщить: она уже купила очки с цейсовскими стеклами и надеется их вскоре выслать.
      Этьен никогда очков не носил и с подобной просьбой ни к кому не обращался. Он угадал руку Анки и понял, что его информация насчет оптических прицелов, техническая характеристика и микроскопический чертежик дошли по назначению.
      64
      Скарбек увеличил фотографию Орнеллы и выставил портрет в витрине "Моменто". На прохожих смотрела очаровательная синьорина в открытом платье, смело облегающем фигуру. Теперь в какой-то мере были обоснованы новые визиты Орнеллы в фотографию. А для Ренато хозяин "Моменто" приготовил полдюжины кабинетных фотографий, все разные, ни одна не похожа на другую.
      - Вы бы смогли зарабатывать деньги как манекенщица, - сказал Скарбек, откровенно любуясь Орнеллой, и таким тоном, будто только что сделал открытие. - У вас не меньше шансов, чем у моей Анки!
      - Я это знаю, - согласилась Орнелла просто и улыбнулась Анке, еще молодой приземистой женщине, страдающей ревматизмом со времен Варшавской цитадели.
      - Он часто смешивает капусту с горохом, - вздохнула Анка.
      Дома у Орнеллы над кроватью висела цветная фотография какой-то знаменитой кинозвезды - не то Греты Гарбо, не то Лиа де Путти. Актриса была снята в весьма откровенном купальном костюме, а фотография испещрена стрелками и цифрами, так что больше походила на какую-то таблицу из учебника анатомии. По мнению знатоков, у кинозвезды этой - идеальная фигура. Вся ее божественная красота и гармония переведена на язык сантиметров. При росте 166 см она обладала следующими достоинствами: бюст 90 см, талия - 58 см, бедра - 91 см, длина ноги - 92 см, длина голени - 40 см, икра - 33 см.
      Лишь по нескольким пунктам Орнелла уступала той девице с цветной фотографии, причем отклонения ерундовские - два-три сантиментра в ту или другую сторону. Она призналась Анке, что ей давно предлагали сниматься для рекламы, но Ренато воспротивился, а что касается предложения конфекциона рекламировать корсеты и бюстгальтеры, то Орнелла отказалась сама. И деньги можно было заработать сразу на четыре поездки к Ренато, но она постеснялась таких съемок - лучше в чем-нибудь откажет себе.
      Несмотря на трагедию с женихом, Орнелла продолжала тщательно следить за собой. Весь рабочий день на ногах, за прилавком мануфактурного магазина, да еще участвует в гребных гонках. Она и в тюрьму послала скакалку, заставила Ренато заниматься гимнастикой.
      Ренато сообщил в открытке, что фотографии Орнеллы висят на стене, возле его тюремной койки, ими любуются даже тюремщики, и сам капо гвардиа спрашивал - кто снят?..
      Но разве дело только в опасности, которой подвергали себя жених и невеста? Конспиратор Скарбек думал лишь об этой стороне дела, а ведь во всем поведении молодых людей была еще и другая, этическая сторона, о ней не переставала думать Анка: "Может, мы лишаем влюбленных непосредственности чувств? Ворвались в их интимную жизнь. Даже поцелуи их отныне отравлены конспиративными требованиями".
      Да, прежде Ренато ждал свидания с радостным и беззаботным возбуждением, а сейчас сильно нервничал, потому что каждый раз ему предстояло выполнить нелегкое и опасное поручение. Ведь перед тем как передать ответ Орнелле, нужно еще получить его из второй камеры через рыжеволосого мойщика окон, нужно надежно спрятать до того дня, когда Ренато поведут в комнату свиданий. А затем кто-то из двоих уносил со свидания записку за щекой.
      Позже Орнелла призналась Анке, что недолго были им в тягость новые тайные обязанности. Каждое свидание отныне больше волновало, лучше запоминалось, поцелуи окрасились новым, надежным чувством. К согласию любящих сердец и к нежной чувственности добавилась обоюдно переживаемая тревога, гордое сознание, что они стали точкой соприкосновения каких-то сил, борющихся на воле, с силами, которые продолжают борьбу в тюрьме.
      65
      Этьен еще раз перечитал записку, переданную через Ренато:
      "Приказываю подписать прошение о помиловании..."
      Отдавая приказ, Старик был знаком с донесением Гри-Гри:
      "...Этьен ведет себя в тюрьме геройски. Его побаивается дирекция, его уважают другие заключенные. По сообщению итальянских друзей, был случай, когда заключенные объявили голодовку, и за это вожаки получили пятнадцать суток карцера. Этьен в это время лежал в тюремном лазарете. Но он оттуда обратился к директору тюрьмы и потребовал, чтобы и ему дали карцер в знак солидарности с остальными".
      После очередного свидания Ренато с Орнеллой Этьен получил новую записку:
      "Прошу подтвердить получение приказа. Напомни мне, сколько месяцев тебе осталось сидеть. Пойму этот как знак, что приказ получен и принят к исполнению. Отказ подать прошение многое испортит. Шкурничества в подаче прошения никакого нет. Объясни это всем товарищам по камере.
      С т а р и к".
      Приказ Центра совпал с новым вызовом в дирекцию тюрьмы по поводу того же самого прошения о помиловании. После первого предложения, сделанного капо диретторе две недели назад, номер 2722 ответил:
      - Просьбу о помиловании может подать виновный, когда он просит милости. А я виновным себя не признаю.
      И снова Джордано был приторно учтив и любезен, снова угощал заключенного 2722 сигаретами, снова уговаривал:
      - Мы вас поддержим. Мы даже напишем, что вы себя примерно ведете. Хотя мы оба знаем, это далеко не так. Мы уже несколько раз с вами ссорились.
      - Значит, вы считаете, что мы несколько раз мирились? Нет, я с вами не мирился. Я с вами в вечной ссоре на все оставшиеся мне семь лет пребывания под вашей крышей.
      - Семь лет могут превратиться в несколько месяцев. Нужны лишь ваше раскаяние, правда о самом себе, и тогда вы можете рассчитывать на милосердие.
      - Чем более нелепы законы и чем более жестоки судьи, тем нужнее знаки королевской милости осужденным, - Кертнер насмешливо глянул на портрет Виктора-Эммануила, висящий на стене напротив дуче. - Это случается, когда король начинает тяготиться своей репутацией деспота и хочет прослыть милосердным...
      - Номер 2722, я запрещаю неуважительно говорить о короле! - У Джордано побагровела морщинистая лысина. - Еще одна фраза - и... - он указал пальцем на дверь.
      - Вы меня не поняли. Милосердие - это добродетель, которая прекрасно дополняет строгость короля. Но при чем здесь законодательство? Это только при беспорядочной судебной практике король или дуче даруют прощение тому, кого суд признал преступником. По-моему, у вашего Чезаре Беккариа тоже что-то говорится по этому поводу.
      - Мы, итальянские юристы, чтим мудрого Чезаре.
      - А я уверен в том, что дуче, - Кертнер небрежно кивнул на портрет Муссолини, висящий против портрета короля, - невнимательно читал миланского мудреца. Или вы полагаете, Беккариа не был участником фашистского похода на Рим только потому, что жил в восемнадцатом веке?.. Прощение, помилование - весьма желанные атрибуты верховной фашистской власти. Но хорошо, когда милосердие становится добродетелью законодателя, судьи, тюремщика, а не снисходит свыше по прихоти или по капризу властителя. Хотите убедить себя, меня и всех, что только двое в Италии способны делать добро - король и дуче. Вы не находите, что я прав?
      - Мне трудно с вами согласиться, хотя с юридической точки зрения...
      - А что значит - простить преступление? - перебил Кертнер, возбужденный спором. - Значит признаться, что мера наказания не являлась необходимой. Значит подлинным злодеям вселить надежду на безнаказанность. Если одних простили, то сурово наказывать тех, кого не простили, - не столько оберегать правосудие, сколько злоупотреблять своей силой... Вот вы уговариваете меня подать прошение королю и дуче о помиловании, хотя при этом, наверное, считаете, что мне вынесли такой жестокий приговор справедливо. Но как можно даровать прощение, оказать королевскую милость такому матерому преступнику?! Значит, вы согласны жертвовать общественной безопастностью в пользу отдельного лица. Такое помилование лишь создаст и укрепит общее представление о безнаказанности, о беспорядочном судебном терроре в Италии...
      Кертнер увлекся своей речью и не заметил, как капо диретторе нажал кнопку звонка, не заметил, что за спиной открылась дверь и стражник готов вывести заключенного 2722 из кабинета.
      Капо диретторе подал стражнику знак, тот схватил Кертнера за руку выше локтя.
      - Я и не подозревал, синьор Джордано, что вы такой опытный спорщик, успел сказать Кертнер, выходя. - Самый веский довод в нашем споре вы приберегли к концу.
      "Как только я признаюсь в своем гражданстве, - размышлял Этьен, подымаясь по лестнице к себе в камеру, - будет устроен новый процесс. Меня обвинят в сокрытии правды от правосудия во время первого процесса. Может, как раз этого и добивается двуличный Джордано..."
      Тюремщики внимательно следили за теми политическими, кто пал духом. Их изолировали, переводили в одиночки, и, если они подавали прошение о помиловании, - довольно быстро освобождали. Но коммунисты после этого не считали их товарищами по партии. Было строгое партийное указание: прошений на имя дуче и короля не подавать, это равносильно дезертирству, предательству, признанию фашистского режима. Каждое прошение о помиловании помогало ОВРА и чернорубашечникам отделять нестойких антифашистов, раскаивающихся, случайных бунтарей от убежденных революционеров, от тех, кто не собирается прекращать борьбу. Каждый акт раскаяния - торжество фашистов над своим противником.
      Человек без позвоночника смотрел на свою подпись под прошением так: "Почему я должен отказываться от освобождения из тюрьмы или сокращения срока заключения из-за такой пустячной формальности?"
      Однако заключенный 7047 Антонио Грамши не считал это формальностью! Политические в Кастельфранко знали, что он стойко отказывался от предложений Муссолини и не подписывал прошения о помиловании. Грамши назвал такое прошение политическим самоубийством, он говорил, что, если ему дано выбирать между той или другой формой самоубийства, он предпочитает, чтобы дуче не выступал и палачом и братом милосердия одновременно. А ведь Грамши отказался от помилования, стоя одной ногой в могиле, уже отмучившись за фашистской решеткой десять лет!
      И если бы Кертнер, хотя он и не член итальянской компартии, подписал сейчас прошение, он лишился бы внутреннего права считать себя соратником этого кристально чистого человека, как бы Этьен ни оправдывался перед самим собой, какие бы поправки он ни делал на свое особое положение.