Надзиратель украдкой посмотрел на свои чистые руки и разозлился на нового заключенного еще сильнее. Так глупо и безвольно ему подчинился! Мстительный огонек уже горел в глазах с грязными белками. А на лице можно было прочесть: "Кажется, иностранец - важная птица. Но я обкорнаю ему крылышки".
      - Я отказываюсь от такой посылки. Мой адвокат отправит ее министру юстиции, пусть полюбуется! - заявил Кертнер с напускным высокомерием. - А ваш рапорт насквозь лживый... Мне рассказывали в "Реджина чели" о надзирателе, который строчил доносы на всех подряд. А знаете чем это кончилось? - Кертнер оглянулся на надзирателя, адресуя вопрос ему. Кончилось расстройством его умственных способностей. Написал донос на самого себя! Вы этого не боитесь?
      Кертнер резко повернулся и самовольно направился к выходу, где его ждал стражник. В тот момент он пожалел, что не видит, какое впечатление произвели его слова. Но Кертнер был уверен, что как только за ним закроется дверь, капо диретторе сделает выговор надзирателю...
      57
      Перед тем как написать Джаннине очередное письмо, Этьен призадумался: писать "синьорина" или "синьора"? Она ходит в невестах, познакомила его со своим женихом, интересным молодым человеком из богатой семьи, жгучим брюнетом, который все время старательно зачесывает назад волосы, открывая небольшой лоб. Значит, "синьорина"? Но солиднее, с точки зрения тюремной администрации, если он будет находиться в деловой переписке с синьорой.
      "Джентиллиссима синьора, мне, как Вы знаете, сильно повезло, я просто счастливчик среди других заключенных, - писал Этьен 21 апреля 1937 года. Какая удача, что меня так поспешно судили и успели вынести приговор за неделю до 15 февраля. Я должен молиться за торопливых следователей, судей, а также августейших молодоженов. Благодаря новой амнистии, объявленной в связи с рождением сына у наследника царствующего дома, срок моего заключения уменьшился еще на пять лет. Таким образом, мне остается отбыть шесть лет и восемь месяцев, а не двенадцать лет, как я сообщал Вам после суда. Вы не находите, что я сделал крупный шаг вперед?
      Если Вас не затруднит, пришлите, пожалуйста, книгу Чезаре Беккариа "О преступлениях и наказаниях".
      Прошу еще об одном одолжении, узнайте - не вышел ли из печати второй том книги Крокко по авиации? В случае положительного ответа от вас попрошу у директора разрешения купить книгу.
      Почтительно приветствую вас. К. К."
      Джаннина отправила ценную посылку, а вслед за ней раздобыла еще две бутылки рыбьего жира. Она начала эти хлопоты после получения письма Кертнера, он писал в субботу 8 мая 1937 года:
      "Уже несколько месяцев болит грудь. Боялся, что у меня больные легкие. Доктор уверил, что ничего опасного нет, однако прописал в обязательном порядке рыбий жир, две столовые ложки в день...
      Очень стыдно Вас затруднять, но, как выяснилось, болезней вокруг нас тысяча, а здоровье только одно".
      Деньги нужны были и для перевода в тюрьму, и для покупки Кертнеру лекарств и книг. Капо диретторе разрешил хорошенькой просительнице самой оплачивать счета издательства, не ухудшая материального положения заключенного, не из его тюремного бюджета.
      23 мая 1937 года Кертнер просит свою бывшую секретаршу:
      "оплатить в издательстве и прислать книгу Себастьяна Висконти Праска "Решительная война". Книга издана в Милане в 33 году. Необходимо возместить и все почтовые расходы".
      11 июня 1937 года Кертнер просит Джаннину оплатить в издательстве стоимость и пересылку в тюрьму книг Гегеля "Философия истории" и Рейнаха "История религии" ("на любом из основных европейских языков"). Он получил от дирекции разрешение подписаться на журнал "Восточная Европа" (издание Института по делам Восточной Европы - Рим, ул. Лукреция Кара, 67) и журнал "Современный Восток" (издание Восточного института который помещается там же).
      "Вы понимаете, с каким нетерпением я буду ждать Вашего ответа.
      К. К.".
      15 сентября 1937 года Кертнер обратился с просьбой прислать ему кое-что из мелочей (мыло, гребешок, носки) и одновременно запрашивал:
      "Можно ли подписаться с октября на журнал "Обозрение иностранной прессы"? Или нужно ждать нового, 1938 года?"
      Приписка капо диретторе:
      "Уважаемая синьора! Пришлите все, что заключенный просит, но не приобретайте этого журнала, так как он не имеет права его получать. Следовательно, ваши беспокойства будут напрасными, а журнал я вынужден буду реквизировать.
      Д ж о р д а н о".
      Расходы на подписку, благодаря вмешательству Джордано, отпали. Но Кертнер должен подкармливаться в тюремной лавке! И не только мыло, гребешок и носки предстояло купить, собирая посылку.
      Что можно было продать еще из вещей шефа? Через несколько дней после ареста пришел портной и принес костюм. Уже состоялась последняя примерка, костюм оплачен, а застрял у портного потому, что заказчик попросил переставить пуговицы. Ну что ж, костюм опоздал весьма кстати. Джаннина впечатала в опись строчку насчет костюма, благо до подписи полицейского комиссара в описи было еще достаточно чистого места.
      Костюм продали через комиссионный магазин, и у Джаннины появилась легальная возможность снова прийти на помощь бывшему патрону.
      Как раз в эти дни Гри-Гри получил из Центра шифрованную радиограмму:
      "Секретарша очень опасна, она много знает. Сообщайте, как себя ведет. Можно опасаться, что она наболтает много лишнего, тем более что отчим ее арестован.
      И л ь я".
      Уже не в первый раз Гри-Гри получал телеграммы по поводу секретарши от весьма недоверчивого, переполненного подозрениями сослуживца.
      Первая шифровка на этот счет пришла вскоре после ареста Этьена:
      "Секретарша слишком легко отделалась от агентов ОВРА. Ее благополучие подозрительно. Очень возможно, ее оставили на свободе, чтобы она способствовала аресту других товарищей. Как можно ей доверять? Не делайте ничего без ведома адвоката, без его советов".
      И л ь я".
      Все последние месяцы Илья только предупреждал Гри-Гри и настораживал, с каждым месяцем этот товарищ, занимающий большой пост в Центре, все больше осторожничал и все строже предостерегал. "Этого не делайте!", "От этого лучше воздержаться", "Решение вопроса целесообразно отложить"...
      Черт возьми, но ведь нужно не только опасаться, бояться, остерегаться, надо чем-то реально помогать Этьену! Гри-Гри не чувствовал за словами и поступками Ильи той острой тревоги за судьбу Этьена, той оперативной деловитости, которая всегда ощущалась в рекомендациях Старика. Это Илья должен был подобрать замену для Этьена и не выполнил давнего приказа Старика.
      Проницательность Ильи в отношении секретарши мнимая; он исходит из того, что в ОВРА сидят олухи. Бдительный товарищ не понимает: если бы секретарша в самом деле сотрудничала с ОВРА, итальянцы обязательно создали бы видимость, что ее преследуют, и сделали бы это именно для того, чтобы она сохранила доверие друзей Кертнера!
      "Она могла бы уже много раз воспользоваться обстановкой и скомпрометировать нас, - размышлял Гри-Гри. - Не стала бы контрразведка ходить так долго вокруг да около!"
      И потом Илья не знает и не принимает во внимание всех дополнительных жизненных обстоятельств, обусловивших нынешнее поведение Джаннины, - и гибель отца, и смерть отчима, и ее ссоры с женихом на политической почве. Автор бдительных шифровок не в ладах с психологией, не знает правил, каких придерживаются умные контрразведчики в своих тайных поединках с противником. Наконец, разве Грй-Гри вправе не доверять собственному впечатлению о Джаннине, сомневаться в ее искренности, считать все ловким притворством?
      Гри-Гри отправил в Центр телеграмму, в которой выразил острую тревогу за судьбу Этьена, просил принять более действенные меры для облегчения его участи и подтвердил, что ответственность за подбор связных он полностью берет на себя.
      58
      Большая камера о трех каменных стенах, а четвертой стеной служит сплошная решетка, выходящая в коридор. Стена-решетка удобна тюремщикам: ничего не укрывается от их всевидящих глаз, жизнь камеры как на ладони.
      Но решетка позволяет видеть все, что делается в коридоре, и нет тюремных тайн, которые тотчас же не становились бы достоянием заключенных.
      Камера, в которую посадили Этьена, была рассчитана на восемь человек, в нее втиснули тринадцать коек. Здесь сидела группа заслуженных революционеров, стойких борцов с фашизмом - Джованни Роведа, Каприоло, Бьетоллини, Будичин, Йори и другие.
      Когда мимо решетки вели политзаключенных, они приветствовали жестами или возгласами соседей Этьена по камере. Тюремщики следили, чтобы проходящие не заговаривали с обитателями камеры. Лишь стражник Карузо, когда дежурил один, не мешал скоротечному общению политических между собой.
      Три большие камеры для политических в том же коридоре набиты преимущественно молодыми парнями - это рабочие из Милана, Реджо дель Эмилии, Турина, Модены, Пармы, Болоньи, Брешии. И ничего удивительного в том, что молодые выражали свое почтение вожакам коммунистического подполья, популярным в Ломбардии и Пьемонте.
      Администрация старалась отъединить политическую молодежь от старожилов тюрьмы. Вот почему, несмотря на тесноту, две промежуточные камеры в коридоре пустовали...
      Началось с того, что уголовники, которые разносили по утрам хлеб, протащили назад мимо стены-решетки мешки с нетронутым хлебом. В то утро молодые парни из многих камер взбунтовались и объявили голодовку, протестуя против каторжного режима и против того, что ухудшилось питание.
      В Италии заключенные находятся на довольствии у поставщика. Он одевает, обувает арестантов, ремонтирует их одежду и обувь. Он же держит лавку и продает кое-какую провизию тому, у кого есть деньги на тюремном счету.
      При сдаче подряда на питание заключенных обусловливается и качество макаронных изделий, и заправка супа. В Кастельфранко уже не раз происходили скандалы из-за того, что жуликоватый подрядчик не придерживается стандарта. Или еще хуже - от супа несет тухлятиной. А сам-то суп - жиденькое хлёбово. Про такое - вспомнил Этьен - в Белоруссии говорили: "Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой".
      Однажды подрядчик завез такие темные макароны, что вызвал в тюрьме всеобщее возмущение. В тот день стража боялась открыть двери в камеры, никого не выпускали на прогулку. Чтобы успокоить заключенных, в тюрьму привезли в запломбированном мешочке макароны - ту самую пробу, которая фигурировала при сдаче подряда. Подрядчика тогда уличили в обмане, он извинился, но его раскаяния хватило ненадолго: оно оказалось еще более скоропортящимся, чем его провизия.
      Пайка хлеба и миска супа - дневной рацион заключенного. Он даже не вправе попросить кружку кипятку - только холодную воду.
      Воскресенье - праздник для всех католиков, в том числе для заключенных. Воскресный режим отличался от будничного: каждый получает еще две-три картофелины в кожуре и 125 граммов мяса без костей; воскресный бульон - отвар этого мяса. И вот уже не первое воскресенье мясо давали гнилое, а хлеб становился все менее съедобным.
      Когда утром молодым политзаключенным принесли хлеб, они его не взяли и остались сидеть на нарах со сложенными руками. А в обед отказались подставить свои миски под черпак, которым разливали суп. В протухшем супе червей плавало больше, чем крупинок риса.
      Вонючий суп вызывал тошноту еще до того, как проглатывали первую ложку. Молодой коммунист Бруно крикнул: "Кораццата Потьемкин!" - он видел русский фильм "Броненосец Потемкин", когда-то фильм шел в кинематографах Милана.
      Заключенные стучали по железной решетке котелками, били табуретками. Иные дали налить в свои миски суп только для того, чтобы выплеснуть его сквозь решетку в коридор.
      Когда раздалась команда "на прогулку", никто из камер не вышел.
      На беспорядки в тюрьме Кастельфранко оказало влияние и проникшее туда известие о смерти Антонио Грамши. Сперва сообщили о его тяжелой болезни, и на весь мир раздались голоса протеста - от Ромена Роллана до настоятеля Кентерберийского собора. Муссолини вынужден был согласиться, чтобы Грамши перевезли сначала в клинику доктора Козумано в Формии, а затем в клинику "Квисисана" в Риме. Увы, слишком поздно! 27 апреля 1937 года, через три дня после освобождения, Грамши не стало. Государственный преступник No 7047 расстался с решеткой, но ему уже нечем, нечем было дышать.
      В траурный день многие вспомнили циничные слова тюремного врача, который заявил Грамши: "Как фашист, я могу желать лишь вашей смерти". Сосед Этьена вспомнил фотографию: Муссолини сидит в парламенте на правительственной скамье и, приставив ладонь к уху, напряженно вслушивается в слова своего противника. Вспомнили в камере и последнее слово Грамши, перед тем как его приговорили к 20 годам, 4 месяцам и 5 дням тюремного заключения: "Вы приведете Италию к катастрофе, мы, коммунисты, ее спасем!"
      "А что я предпочел бы для себя? - подумал Этьен. - Прожить на свободе после десятилетнего заключения эти жалкие три дня или умереть в тюрьме? Пожалуй, три безнадежных дня на свободе стали бы самой жестокой пыткой. Уж лучше отдать богу душу, не снимая тюремной одежды..."
      Следующая причина волнений заключенных могла показаться совсем несущественной: на почтовых конвертах, которые отправляли из Кастельфранко, тюремная администрация ставила свой штамп, что было незаконно. Зачем сообщать почтальону, а значит и всей округе, откуда письмо?
      Наконец, еще одно событие способствовало тюремному бунту - подошло Первое мая.
      Внешность стражника Карузо никак нельзя назвать привлекательной: колючие угольно-черные глаза, посаженные так близко, что между ними с трудом умещается узкий, с горбинкой нос, брови-щеточки, острый профиль. И однако же именно к нему Этьен рискнул накануне Первомая обратиться с просьбой: подойти к решетке камеры в 8 часов и подать знак.
      По московскому времени будет 10 утра. Этьену захотелось вообразить себе ту минуту, когда бьют кремлевские куранты, а из ворот Спасской башни выезжает нарком. Сейчас он примет рапорт командующего первомайским парадом, объедет войска и поздоровается с ними. Этьен даже вспомнил смешную оговорку диктора в какой-то праздничной радиопередаче: "Из ворот Спасской башни выезжает нарком, вы слышите цокот его копыт".
      Тишина, торжественная, полная сдержанного ожидания, овладевает площадью в праздничном убранстве. Литыми квадратами стоят войска. Еще неподвижны древки знамен, их золотые стрельчатые наконечники. Маршевый шаг колонн еще не наполнил ветром знамена, лишь слегка колышется шелк и бархат. Безмолвен оркестр, еще не раздались голоса повелительной меди, мелодии не согреты живым теплом, дыханием трубачей. Но в этой сосредоточенной тишине уже угадывается первый марш. Все ближе, ближе, ближе величественная и гордая минута - вот-вот начнется парад. И сколько раз ни стоял Этьен в такие минуты на Красной площади, нетерпеливо поглядывая на стрелки кремлевских часов, его всегда переполняло радостное волнение, рожденное предчувствием большого торжества...
      Первомайская голодовка, такая упорная и дружная, вызвала беспокойство у тюремной администрации, потому что к молодым бунтовщикам присоединились другие камеры, включая уголовников.
      Стало известно, что капо диретторе Джордано уже получил на сей счет запрос из министерства. 2 мая он начал переговоры с делегатами политических заключенных. В делегацию вошли Роведа, Каприоло, Бьетоллини и заключенный из новеньких, австриец Конрад Кертнер. Он снискал уважение тем, что защищал несправедливо обиженных и не уступал в стычках с тюремной администрацией. Он не называл себя коммунистом, и однако же все его поведение позволяло видеть в нем убежденного революционера.
      Четырех делегатов от заключенных ввели в кабинет к капо диретторе. Тот был взбешен и не пытался этого скрывать. Больше всего его раздражал заключенный 2722, из новеньких. Упрям, неуступчив в споре и, если на него кричать, тоже начинает повышать голос, подчеркивая тем самым, что его непочтительность - ответная.
      Этьен уже знал, какой лицемер этот самый Джордано: с родственниками и близкими заключенных он умел быть добрым, старался прослыть гуманистом. А с заключенными жесток и не одного из них уже свел в могилу.
      Мудрый Роведа сказал директору:
      - Вы сами виноваты в смуте, которой охвачена тюрьма. Вам пришла в голову вздорная мысль - выделить специальные камеры для политической молодежи. Мы голодаем в знак солидарности, но вовсе не считаем эту меру самозащиты разумной. Мы не хотим, чтобы молодые люди шли к краю своей гибели. Мы не собираемся учить их смирению, мы тоже протестуем против ущемления своих прав. Но если бы мы сидели в камерах вместе с молодыми, до голодовки не дошло бы, и молодые не бунтовали бы так анархически...
      Переговоры окончились безрезультатно.
      Вскоре после беседы с капо диретторе делегатов отправили в карцер. Накануне этого дня Этьена перевели в лазарет. Он мучительно кашлял, но в знак солидарности с тремя другими делегатами потребовал перевода в карцер. Через два дня всех четверых вернули в камеру, расправа с делегатами лишь усилила позиции молодых бунтарей.
      На следующий день все политзаключенные и многие уголовники вновь отказались от хлеба, отказались от прогулки, отказались от супа, уже почти съедобного, и продолжали сидеть на нарах, демонстративно сложа руки.
      Джордано вызвал к себе делегатов и, после долгих препирательств, вынужден был сдаться.
      Он признал справедливым и протест насчет писем; тюремное клеймо с конвертов уже снято. А самая главная победа - капо диретторе разрешил перевести в молодежные камеры троих из четверых приходивших к нему делегатов.
      Этьен шел по коридору с узелком в руке и одеялом под мышкой; оно из такого же серо-коричневого сукна, как и тюремная одежда.
      В какую камеру приведет его судьба?
      Невысокий парень с живыми черными глазами стоял у открытой двери камеры. Он спросил у проходящего по коридору:
      - Ты австриец из четверки?
      - Да.
      - Иди к нам! Мы ждем тебя! - Парень выхватил у Этьена узелок из рук, затащил в камеру, и тут же за ними захлопнулась дверь-решетка.
      А к соседям перебрались на жительство Каприоло и Антонио Бьетоллини.
      В камеру Этьен вошел улыбаясь, его окружили изможденные, но счастливые молодые люди, на их лицах отблеск добытой победы.
      Этьен положил одеяло на пустовавшую койку и развязал свой тощий узелок.
      Кусочек мыла. Алюминиевая кружка. Зубная щетка. Деревянная ложка и такая же вилка; один зубец этой вилки сбоку заострен, и деревянное лезвие служит ножом. Кроме убогого арестантского скарба в узелке несколько книг целое богатство!
      Из-под нависших бровей Этьен бегло оглядел всех, кто его окружил, и сказал:
      - Дорогие друзья! Особый трибунал и фашистская полиция знают меня как австрийца Конрада Кертнера. Таким я должен остаться и для вас. Не задавайте вопросов, не смогу на них правдиво ответить... Ну, а что касается голодовки, молодые друзья, она может подорвать ваши силы. Нельзя жертвовать здоровьем в самом начале борьбы! Здоровье вам еще пригодится. Самое сильное оружие надо беречь для решительного боя. И плох тот стрелок, у которого так ослабела рука, что свою последнюю пулю он посылает мимо цели. Пусть каждый ваш выстрел будет метким!
      59
      Дорога вдоль апельсиновой рощи изрыта воронками. Пыль еще не улеглась, бомбежка была совсем недавно. По дороге, объезжая воронки и вихляя из стороны в сторону, мчался мотоцикл с коляской. Мотоциклист и пассажир в форме бойцов Интербригады.
      Мотоцикл проехал мимо догоравшего грузовика, мимо покосившегося дорожного столба с указателем-стрелкой "Толедо", мимо деревьев с расщепленными стволами и срубленными макушками, мимо опрокинутой двуколки и убитой лошади в постромках.
      Сквозь стрекотанье мотоцикла все отчетливее слышался рокот другого мотора. Пассажир в коляске первым заметил самолет и жестом приказал свернуть с дороги.
      Оба бросились под чахлые придорожные оливы, упали плашмя на землю. "Фиат" снизился и пролетел вдоль дороги, прошивая очередями реденькую оливковую рощицу. Одна пуля пробила полевую сумку пассажира, две пули попали мотоциклисту в спину.
      "Фиат" улетел, стих его мотор, пассажир поднялся, посмотрел на небо и скомандовал:
      - Аванти, Фернандес!
      Но Фернандес остался недвижим. Пассажир поднял тело, понес к мотоциклу и положил в коляску, сел на мести убитого, завел мотор и поехал, медленно объезжая воронки.
      Были ранние сумерки, когда мотоцикл въехал в ворота монастырского подворья, где обосновался командный пункт Доницетти.
      - Курт! - Пассажир подозвал к себе долговязого бойца Интербригады, тот сидел в тени каменного забора и разбирал пулемет.
      Курт вгляделся в запыленного до неузнаваемости товарища, с трудом узнал его, расторопно поднялся и подбежал к мотоциклу.
      Вдвоем они перенесли убитого в тень, а монах накрыл его черным покрывалом.
      Вновь прибывший отдал Курту какой-то приказ по-немецки, поправил портупею с пробитой полевой сумкой и торопливо прошел через двор, на ходу стряхивая с себя пыль пилоткой. Он подошел к часовому, стоявшему у входа в подвал, и спросил:
      - Камарада Доницетти здесь?
      Часовой кивнул.
      - Доложите. Подполковник Ксанти.
      - Проходите, вас давно ждут.
      Едва он спустился в полутемный подвал, как его окликнули из полутьмы по-испански, и тот же голос нетерпеливо спросил по-русски:
      - Почему так поздно, Хаджи? До перевала далеко. Ты же сам знаешь ночи короткие...
      - С трудом добрался, Павел Иванович, - Ксанти говорил с кавказским акцентом.
      Он подошел к столу, положил рядом с лампой запыленную полевую сумку. Доницетти приблизился к свету, на плечи накинута кожаная куртка. Он взял сумку, увидел след пули и вопросительно посмотрел на прибывшего.
      - Фашисты висят над головой. Налет за налетом... Фернандес убит...
      Доницетти поднял "летучую мышь" над головой и осветил подвал. Это был винный погреб; вдоль стены стояли огромные винные бочки. На полу сидели несколько бойцов из Интербригады, люди в крестьянском платье, партизаны.
      Ксанти коротко кивнул Цветкову, который по обыкновению собрал вокруг себя слушателей и возбужденно рассказывал:
      - ...согнулся в три, если не в четыре погибели, подлез под сваи, приладил свой подарочек, перевязал аккуратненько бикфордовым шнурочком, прикурил и только отполз на карачках - к-а-ак жахнет!!! Не успел сказать генералу Франко экскюз ми, в смысле "пардон"...
      - Тишина, камарадас, - приказал Доницетти по-испански, перекрывая гул голосов и смех. И после паузы сказал: - Шапки долой! Фернандес убит.
      Встали, обнажили головы, послышалось на нескольких языках: "Мир его праху!", "Бедняга Фернандес!", "Честь его памяти?"
      Ксанти отер серые от пыли губы, взял кружку, подошел к винной бочке, нетерпеливо открыл кран - ни капли. Цветков сочувственно поглядел и налил ему вина из бутыли, оплетенной соломой.
      Доницетти извлек из сумки пакет, сорвал сургучные печати, бегло ознакомился с бумагами и развернул сложенный вдвое, пробитый в двух местах пулей план аэродрома.
      Он расстелил план на столе.
      - Камарадас, вот отсюда они летают на Мадрид. Нужно сжечь бомбардировщики. Это мой приказ и просьба жителей Мадрида. Ночью буду на перевале "Сухой колодец". Хочу вас проводить.
      Доницетти познакомил подрывников с диверсионным заданием, он водил пальцем по плану аэродрома:
      - ...цистерны, ангары, а здесь таверна. Она открыта до глубокой ночи. Учтите, Ксанти, - туда может набиться десятка два посетителей... Здесь, здесь и вот здесь зенитки. От восточных ворот держитесь подальше, там командансия. Ваши исходные позиции - апельсиновая роща, канал Альфонсо. Действуйте разрозненными группами, но одновременно. После операции выходите на старую дорогу.
      - С кем я иду? - спросил Цветков, стоявший рядом.
      - В твоей группе Курт и Людмил.
      - А Баутисто ждет на перевале, - добавил Ксанти.
      Горный перевал "Сухой колодец" был освещен луной, когда по узкой тропе уходили цепочкой подрывники. Одни были одеты в форму солдат Франко, двое шли в итальянской форме, несколько бойцов из Интербригады шли под видом испанских крестьян. Ксанти в форме офицера-франкиста проверял у каждого уходящего, как подогнано снаряжение - не бренчит ли? Как обуты?
      Старый партизан вел в поводу навьюченного мула.
      - Баутисто, - обратился к нему Ксанти, - где запалы?
      - Не беспокойтесь, камарада. Запалы лежат отдельно от динамита.
      Следом за Баутисто прошагал долговязый Курт с ручным пулеметом на плече; к поясу он подвязал котелок, поблескивавший при лунном свете.
      За ним шел пастух с котомкой за плечами, с кнутом в руке и подгонял небольшую отару овец. На нем широкополая соломенная шляпа, лица не видно. Проходя мимо командиров, пастух щелкнул кнутом и крикнул озорно:
      - Но-о-о, залетные!
      - Цветков идет в гости со своим шашлыком, - засмеялся Ксанти.
      - Только, Василий, не играй с огнем и сам не горячись, - успел Доницетти сказать вдогонку Цветкову.
      В ответ донеслось залихватское:
      - Все будет о'кей, синьор Павел Иванович! Гуд-бай, в смысле "пока"...
      Прошагали еще два испанских партизана, могучий болгарин Людмил в каске.
      - Ну вот, Павел Иванович, мои все... - сказал Ксанти, прощаясь. Одиннадцать.
      - Двенадцатым, Хаджи, будем считать Этьена.
      60
      Кертнер занял койку в центре камеры. Отныне над головой его будет вечно гореть лампочка в шесть свечей. Спать беспокойнее, но зато можно читать при тусклом свете.
      Соседству Кертнера очень обрадовался приветливый парень невысокого роста - тот самый, который втащил его в камеру. Зовут его Бруно, родом из Новары, судили в Милане, от роду двадцать шесть лет. Его койка тоже в центре камеры, но у противоположной стены.
      Бруно и Кертнер легли головами друг к другу. Так удобнее переговариваться вполголоса; между изголовьями лишь узкий проход.
      Проговорили ночь напролет, и под утро Этьен знал о новом соседе много. Он прочитал письма, полученные Бруно в последние месяцы. Письма писала соседская девушка, потому что мать Бруно малограмотная, брат воюет в Африке, а отец, старый шахтер, ослеп после завала в шахте.
      Оказывается, двадцатишестилетний Бруно - самый пожилой в камере. И однако же несколько парней попали в тюрьму уже во второй раз, их называют "возвратные лошадки".
      Неприятно, что Этьен не может ответить откровенностью новому другу, который распахнул перед ним свое сердце. Сколько раз ему придется обидеть профессиональной скрытностью товарищей по заключению? Они отнеслись к Кертнеру с предельным доверием, а Этьен не мог отплатить им той же драгоценной монетой.
      Камера живет коммуной, причем Бруно - главный распорядитель денежных фондов. Поддерживают заключенных, у которых на тюремном счету нет ни сольдо. Первый фонд, самый большой, для больных, второй фонд - на питание. Без того, чтобы докупать в тюремной лавке какую-нибудь провизию, выжить трудно. Трудно привыкнуть к голоду, тем более молодым парням. Каждый имеет право по своему усмотрению истратить на себя несколько лир в месяц, если же у кого-нибудь перерасход, ему соответственно уменьшают дотацию на следующий месяц.
      Бруно показал Кертнеру покрытый воском кусок картона - своеобразная приходо-расходная книга их камеры. Тонкой булавкой он накалывает на воске условные знаки. Каждый заключенный имеет свою графу, и там обозначено, на какую сумму он набрал продуктов за последний месяц.
      Конечно, несколько лир - нищенская сумма. Бутылочка молока стоит двадцать два чентезимо, а на узника камеры No 2 на день приходится из общего фонда двадцать шесть чентезимо.
      Сигарету курят несколько человек, - каждый сделает по две затяжки, вот и вся сигарета. А потом еще добывалась уцелевшая крошка табаку из окурка. Кертнер научил расщеплять иголкой каждую спичку пополам или даже на три части. Он сказал, что бывал в местах, где бедняки всегда поступали таким образом. А еще в тех местах берегли соленую воду, в которой варили картошку, чтобы использовать воду несколько раз; соль беднякам тоже была не по карману.
      С появлением Кертнера в камере No 2 началась борьба с заядлыми курильщиками; для этого ему пришлось самому бросить курить. Курильщики тратили деньги на табак, вместо того чтобы купить бутылочку молока. Они раньше становились дистрофиками, чаще болели, их приходилось подкармливать из общественного фонда.
      Дискуссия по поводу курения длилась долго. И некурящие, к которым отныне относился Кертнер, одержали верх. Это было особенно важно в связи с наступлением холодов: часто проветривать камеру от табачного дыма - значит еще больше ее выстуживать.
      Из общего фонда выделили средства на покупку книг, но не сразу удалось добиться на это разрешения.
      Выражая всеобщее желание, Бруно попросил вновь прибывшего вести в камере политические занятия. Кертнер согласился и выработал распорядок дня, ввел строгую дисциплину.
      После утреннего подъема, после того, как все умылись, убрали камеру, оставалось еще сорок свободных минут; в девять утра начинались занятия.
      Поначалу тюремщики не отходили от решетки, напряженно вслушивались, а зловредный сардинец "Примо всегда прав" припадал к решетке на долгие часы - нет ли повода для доноса? Но слушатели, окружавшие Кертнера, усаживались в углу камеры, подальше от стены решетки; к тому же разговаривали вполголоса.
      Кертнер принес с собой в камеру книгу, на обложке которой значилось "Адам Смит. Политическая экономия", а титульный лист книги украшала печать капо диретторе "Разрешено". На самом же деле то был первый том "Капитала". Кто-то подобрал в переплетной мастерской отобранный у кого-то том Маркса и спрятал. Книгу одели в чужой переплет, с чужим титульным листом, загодя снабженным желанной печатью. Книгу уже несколько раз мусолил своими руками "Примо всегда прав", но не мог обнаружить крамолы. К подобному книжному маскараду Кертнер прибегал и в дальнейшем.
      А когда Кертнер проводил занятия по политэкономии и завел речь о конкуренции, он рассказал о финансовой дуэли акционерных обществ "Посейдон" и "Нептун", конечно, заменив их названия. Так сказать, поделился личным опытом...