- Самоубийство в тюремной камере! Шпион никого не узнает! выкрикивал мальчишка газетчик в фирменном свитере "Мессаджеро"; он сновал в толпе и бойко распродавал свежий выпуск газеты.
      На ступеньках дежурила группа репортеров и фотографов. Они атаковали вышедшего из здания суда авиатора Лионелло.
      - Этот австриец Кертнер на самом деле летчик?
      - Да, он летает.
      - Вы никогда не подозревали его в шпионаже?
      - Если бы это было так, я не называл бы его своим учеником.
      - Зачем же он фотографировал на аэродроме?
      - Если ваш редактор любит точность, фотографировал не Кертнер, а я. И не военные самолеты, а спортивные. Ученик видит на пленке допущенные им ошибки в пилотировании, особенно при посадке... А теперь, синьоры, можете меня снимать!
      Делио Лионелло, в кожаных латах, надел шлем с очками, надел перчатки с раструбами и стал в выигрышную позу.
      А выкрики газетчика все терзали уши, Джаннине невыносимо было слушать это, и она заторопилась со двора обратно. Но дорогу ей преградила толпа репортеров и фотографов, все отхлынули от авиатора и оттолкнули Джаннину от дверей.
      Из суда вышел представительный седой синьор в безукоризненном смокинге, в цилиндре. Это отец подсудимого Баронтини, один из самых богатых и влиятельных людей Ломбардии.
      Джаннина оказалась рядом с ним, среди репортеров, будто тоже хотела получить у него интервью.
      - Синьоры, не задавайте мне никаких вопросов. Я знаю их наперед. Могу сказать про сына Атэо только одно - он всегда был легкомысленным, ветреным мальчишкой, и печально, что эта детская болезнь еще не прошла. Бьюсь об заклад - один против тысячи! - он и сейчас не знает, где кончается анархизм и начинается марксизм. Если бы я был на месте гранд-уфичиале Сапорити, я бы хорошенько его выпорол. И запишите там себе, - он брезгливо ткнул пальцем в репортерский блокнот, - в роду Баронтини шпионов не было и нет. Полезнее напомнить читателям вашей газеты, что я был участником похода на Рим и всегда был рядом с дуче!..
      Он важно проследовал к своему автомобилю, и Джаннина со ступенек крыльца видела - кто-то из репортеров услужливо раскрыл перед ним дверцу.
      Не успел шикарный автомобиль Баронтини отъехать, как из окна послышался колокольчик, возвещавший о начале судебного заседания.
      52
      Свидание с Джанниной длилось недолго, а перерыв в судебном заседании показался вечностью. Час шел за часом, а судьи все не выходили из комнаты, где совещались.
      Кертнер понимал, что ничего хорошего приговор ему не сулит.
      "Суд идет!" - провозгласил наконец секретарь, и в зал заседаний, с чувством собственного достоинства, сопровождавшим каждый шаг, вошли судьи. Членов трибунала пятеро, трое - в судейских тогах, а двое - в гражданском платье, с трехцветными повязками через плечо: цвета национального флага.
      Согласно требованиям римского права, судьями не могут быть люди с физическими изъянами. И в самом деле, будь члены Особого трибунала хоть трижды моральными уродами, среди них не было ни хромого, ни безрукого, ни горбуна, иные выглядели благообразно, даже импозантно. Но Кертнер хорошо помнил, что его судят фашисты.
      Кертнер забыл, что полагается встать, и карабинер, стоявший возле железной клетки, подтолкнул его в бок.
      Долго в ушах звучал хрипловатый, глухой голос секретаря суда:
      "ПРИГОВОР"
      Именем его Величества Виктора-Эммануила III, милостью Божьей и волею нации короля Италии.
      Особый трибунал по защите фашизма, учрежденный на основе статьи 7 закона 1936 года No 2008, в составе уважаемых господ
      его превосходительства Сапорити Алессандро, корпусного генерала, гранд-уфичиале, председателя и четырех судей - троих в чине коммендаторе и одного кавалера уфичиале (перечислены фамилии)
      вынес следующий приговор в защиту государства против:
      1. Конрада Кертнера, сына Марии Терезы Крюгер, уроженца общины Галабрунн (Австрия); родился 12 мая 1898 года, проживал в Милане, коммерсант, служил в австрийской армии, грамотный, не судившийся, холостой, арестован 12 декабря 1936 г.
      (Следует еще пять фамилий, пять пунктов.)
      Конрад Кертнер обвиняется в преступлении, предусмотренном пар. 1 и 2 статьи 81, пар. 2 и 3 статьи 262 за действия преступного характера, совершенные до 12 декабря 1936 года в Милане, Генуе, Специи, Болонье и Брешии.
      С целью военного шпионажа он получал сведения, запрещенные соответствующими властями к опубликованию. Сведения эти могли ослабить военную мощь государства и его военного союзника...
      Заслушав обстоятельства дела и прения сторон, выслушав прокурора, защиту и обвиняемых, имеющих первое и последнее слово, трибунал решил в с и л у  и м е ю щ и х с я  п р а в  и на основании  ф а к т о в.
      Решением 30 января 1937 года следственная комиссия при этом трибунале привлекла к разбору дела Конрада Кертнера и (следуют еще фамилии), обвиняя их в соучастии в военном шпионаже, причинившем вред государству в том объеме, какой указан в пунктах обвинения, перечисленных в данном приговоре.
      Во главе преступной шайки находился Конрад Кертнер.
      При судебном разбирательстве Конрад Кертнер придерживался политики умалчивания, уже продемонстрированной им на следствии, утверждая, что он австриец, что не знает персонально никого из обвиняемых, за исключением Делио Лионелло. Он не изменил своего поведения и тогда, когда Паскуале Эспозито дважды подтвердил, что имел свидания с ним. По-видимому, Конрад Кертнер хотел сдержать данное им обещание, которое должно было служить для соучастников сигналом - держать в полном секрете их взаимоотношения. Кроме того, он не признал своими документы, как изъятые при обыске в его миланской конторе, так и отобранные у него при аресте.
      Точное установление личности Конрада Кертнера не интересует трибунал. Для Особого трибунала достаточно того факта, что личность привлеченная к суду, является той самой личностью, которая действовала совместно с другими обвиняемыми. То, что Конрад Кертнер иностранец, - несомненно, а кто он по национальности - не имеет значения при оценке содеянного преступления. Следственная комиссия полагала, что Кертнер работал в пользу Советской России. Трибунал не считает, что он должен при вынесении какого-либо суждения исходить из задачи определения государства, в пользу которого велись шпионские действия. Трибунал должен лишь определить, была ли деятельность обвиняемого шпионской или нет, независимо от государства и действовавшей личности.
      Конрад Кертнер утверждал, что интересовался авиацией и, чтобы расширить свои познания, брал уроки у авиатора Делио Лионелло. Но от Паскуале Эспозито он получил техническую документацию по самолетам, отправленным в Испанию, от Атэо Баронтини - чертежи подводных лодок. Налицо незаконный интерес к документам, секретность которых была ему известна.
      Конрад Кертнер подлежит привлечению к ответственности за преступления, предусмотренные статьей 262, пар. 2 и 3. Прокурор на основе изучения документов отказался от применения пар. 1 вышеуказанной статьи.
      Трибунал придерживается того же взгляда, признавая, что деятельность Конрада Кертнера глубоко не задела высших интересов фашистской Италии.
      При судебном разбирательстве были рассмотрены случаи храбрости и благородства, проявленных обвиняемым Атэо Баронтини на водолазной службе; он также оказал услуги нашим войскам, которые сейчас доблестно сражаются с красными в Испании. Это может повлиять на меру наказания, но не избавляет Баронтини от всей ответственности. Такого же снисхождения заслуживал бы и Паскуале Эспозито, который скоропостижно скончался во время следствия.
      Атэо Баронтини подстрекал, правда безрезультатно, Кампеджи к тому, чтобы разгласить военные сведения. То, что сведения, сообщенные Кампеджи, не могли принести никакого вреда, поскольку устаревшие чертежи подводных лодок были своевременно предоставлены соответствующими властями, не меняет существа дела.
      Трибунал не входит в обсуждение целей и природы преступного разглашения секретов. Мотивы преступления могут быть различны, так же как и ценность разглашенных сведений. Достаточно того, что преступление установлено, поскольку разглашение секретов равносильно преступлению.
      Схемы, обнаруженные при обыске у Делио Лионелло, действительно были частично опубликованы в авиационных журналах, и новые публикации не могут представлять какой-либо опасности. В отношении того, знал ли Делио Лионелло о шпионских целях Кертнера, трибунал признает, что следствие этого не установило, и поэтому отклоняет обвинение по пар. 2 статьи 262.
      Коммерческие взаимоотношения не привлеченного по настоящему делу Паоло Паганьоло с его компаньоном Кертнером могли бы возбудить подозрения, что характер деятельности Кертнера был известен Паганьоло. Но то предположение отпало еще в ходе предварительного следствия, и трибунал не считает возможным инкриминировать это Паоло Паганьоло.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Минимальное наказание Конраду Кертнеру предусматривает пятнадцать лет тюремного заключения плюс еще один год, с зачетом срока предварительного заключения.
      Применение последнего королевского декрета об амнистии и помиловании сокращает срок наказания Конраду Кертнеру на четыре года и Атэо Баронтини - на два года, и для последнего также отменяется штраф в 10 000 лир.
      Все судебные издержки относятся за счет осужденных, их имущество, имеющее отношение к процессу, конфискуется.
      Остальные заключенные по делу оправданы и освобождаются из-под стражи, если они не должны быть задержаны по другой причине.
      Конрад Кертнер по отбытии полного наказания подлежит высылке за пределы государства.
      Председатель А. С а п о р и т и
      Судьи (ч е т ы р е  п о д п и с и)
      С у д ь я- д о к л а д ч и к
      Рим. 9 февраля 1937 года".
      Кертнер прослушал приговор, стоя в железной клетке. А после приговора прощально пожал руку стоявшему рядом, по-прежнему неунывающему Блудному Сыну. Того приговорили к пяти годам, а в связи с амнистией по королевскому декрету срок заключения сокращался до трех лет. В таком благоприятном исходе дела для Блудного Сына большая заслуга Кертнера, он выгораживал его и на следствии и на суде, как только мог.
      Несколькими минутами позже, в той же самой железной клетке, Кертнер выслушал утешения адвоката Фаббрини.
      Тот обещал добиться пересмотра дела, обещал еще что-то. Но Кертнер не услышал в его словах искреннего сочувствия. Казалось, Фаббрини больше занимала возможность скорее покинуть суд и сытно пообедать.
      В тексте приговора неожиданно прозвучала фраза, которая очень приободрила, даже обрадовала Этьена; фраза прозвучала как комплимент ему. Значит, он не проиграл, а выиграл дело, если в приговоре есть эта формулировка: "...деятельность Кертнера глубоко не задела высших интересов фашистской Италии".
      К счастью, он сбил следователей со следа! К счастью, он смог хорошо законспирироваться в тылу фашистов! К счастью, он правильно вел себя в ходе следствия и на суде, в этой вот железной клетке...
      Кертнера вывели из здания суда с черного хода, он уже собрался сесть, подталкиваемый конвойным, в черный автомобиль, как вдруг до него донесся знакомый голос.
      Не ему ли это кричат? Слов не разобрать.
      Кертнер повернулся на голос и увидел в толпе зевак, собравшихся во дворе суда... Маурицио, самого Маурицио. Он так отчаянно жестикулировал, будто его должны были увидеть и понять матросы в глубоком трюме парохода.
      Маурицио показал Кертнеру кулак. Со стороны это выглядело так какой-то моряк возмущенно грозит врагам фашистского режима. Но Кертнер отчетливо видел, как именно Маурицио поднял кулак, - он умудрился послать ему приветствие "Рот фронт!"
      Обрадованный и в то же время пристыженный, смотрел он на Маурицио. За дни следствия и суда Этьен уже не раз мысленно попросил у дружка Эрминии прощения за то, что плохо о нем думал. Этот симпатичный бахвал и выпивоха небось и не подозревает, как Этьен из-за него мучился угрызениями совести!
      Кертнер собрался ответно помахать Маурицио. Если бы он не отшвырнул тогда наручники перед первой поездкой в суд - не смог бы сейчас и рукой махнуть Маурицио.
      "Да, ради одного этого стоило поскандалить с тюремным начальством!"
      Но слишком много сыщиков шатается в толпе возле тюрьмы. Как бы не навредить Маурицио.
      И Кертнер не ответил ему приветственным жестом, будто на руках у него и в самом деле были наручники. Он едва заметно кивнул Маурицио, и тут же его поспешно втолкнули в автомобиль.
      Он ехал в тряской полутьме и размышлял: "Маурицио специально приехал в Рим, чтобы узнать приговор, и поджидал меня во дворе суда, чтобы подбодрить".
      Кертнера увезли в трибунал обвиняемым, а вернулся он в тюрьму осужденным.
      53
      После суда Кертнера перевели в другую камеру. Стены ее стали обстукивать с обеих сторон - появился новый жилец!
      Но как ответить, не зная условной азбуки? Он старательно повторял чей-то стук, давая понять, что слышит вызовы и готов общаться. Никакого разговора между соседями, конечно, сложиться не могло.
      Отчаявшись, он подошел к одной стене, затем к другой и принялся громко кричать.
      - Я не знаю азбуки!
      Соседи замолкли, но вовсе не потому, что через метровую каменную толщу дошел его голос.
      Утром наступила долгожданная минута - на прогулку. Он слышал, как с железным лязгом один за другим открывались замки в камерах. Наверное, выходят будущие товарищи по прогулке. Однако его вывели без спутников, он гулял в треугольном отсеке тюремного двора один.
      Почему же в других отсеках гуляли одновременно по нескольку человек? Или они приговорены к менее строгому режиму?
      На тюремном дворике робко зеленела трава, а в каменных щелях росли полевые цветы. Этьен не знал их названия. Может быть, в Белоруссии или в Поволжье они вовсе не растут. А может, не обращал на них внимания? Цветики были голубые и пахучие. Когда часовой наверху отвернулся, он сорвал пучок голубых цветов, засунул их за пазуху, пронес в камеру, спрятал в подушке, набитой соломой, и потом еще много ночей вдыхал вянущий запах. Или это было уже воспоминание о запахе? Но оттого он наслаждался не меньше.
      Однажды через каменную стену к нему перебросили спичечный коробок. Не раздумывая, он ловко поддал ногой коробок в сторону - часовой прогуливается по стене, ограждающей двор, и ему сверху видно все, что делается в треугольных закутах. Когда часовой отвернулся, Этьен проворно подобрал коробок; в нем лежала записка.
      "Сообщи, из какого ты района? Политический? Что нового на воле? Группа коммунистов".
      Вместе с запиской лежала спичка, ее черная головка была вылеплена из смолы. Этьен догадался, откуда смола, - прутья решетки в окне камеры, там, где полагается быть подоконнику, залиты смолой.
      Осторожно нажимая на засмоленную спичку, он написал на обороте записки: "Я не из Рима, не итальянец. Я не коммунист, но ваш большой друг. Телеграфа вашего я не знаю. Если можно - сообщите". Он написал записку в несколько приемов. Этьен пользовался тем, что часовой время от времени отворачивался. Кроме того, замедлял шаги в том углу дворика, откуда арестант плохо виден часовому: на какие-то мгновения каменная стена закрывала гуляющего.
      Он перебросил спичечный коробок с запиской за стену, откуда коробок подкинули. И едва успел это сделать, как прогулка окончилась.
      На следующий день, гуляя в том же дворике, он получил коробок с новой запиской. В камере он тщательно изучил записку. Безвестные товарищи разъяснили, как перестукиваться через стену.
      Ночь без сна и весь следующий день Этьен заучивал тюремный код, известный под названием "римский телеграф", и практиковался в стуке по тюфяку, набитому кукурузными листьями, по жесткой подушке.
      "Дорогие Надя и Танюша, - выстукивал он неуверенно. - Никогда так часто не писал вам писем, правда, мысленно. Для этого приходится снова учить азбуку, на этот раз тюремную".
      Так же, как и во всех тюрьмах, итальянская азбука делилась на шесть строк, по пяти букв в строке. Прежде всего нужно запомнить начальные буквы строк, в каком ряду значится каждая буква азбуки. Тюремное эсперанто! Каждая буква второго ряда обозначается двойным стуком, а затем уже стуком, который определяет порядковое место буквы в строке. Например, буква "д" передается одним стуком (буква в первом ряду) и еще четырьмя стуками (место буквы в ряду). Перестукиваться нужно очень ритмично. Если тот, кто стучит, ошибается, - он скребет по стене: не прислушивайтесь, сейчас простучу заново...
      При окончании фразы стучат в стену кулаком. Каждый разговор обязательно начинается фразой "кто вы?".
      Уже на следующий день Этьен отложил в сторону шпаргалку: несложная задача для его изощренной натренированной памяти.
      Когда в "Реджина чели" звучал отбой и в канцелярии считали, что спят все восемь открылков тюрьмы, - коридоры расходятся от центра восемью лучами, - начинал работать "римский телеграф".
      Не без робости вызвал Этьен соседа в первый раз. Но тут же убедился, что его понимают. Разрушено молчание, его понимают!
      Поначалу Этьен перестукивался медленно, как бы заикаясь. Но перестук все убыстрялся, вскоре отсчет ударов шел уже автоматически, а ухо научилось воспринимать удары как буквы. И вовсе не обязательно при тюремном диалоге подавать сигнал "понял" лишь после того, как собеседник отстучал все слово. Иногда смысл слова понятен по двум-трем буквам, и за стеной раздается сигнал "понял".
      Позже Этьен научился перестукиваться с теми соседями, которые сидели не рядом, в одном с ним коридоре, а этажом выше или ниже. В последнем случае можно стучать в наружную стену, над окном или под окном. Или стучать в пол ногой; удобнее перед тем разуться, и ударять пяткой. Или взобраться на табуретку и стучать ложкой или кружкой в потолок.
      Ему советовали обстучать стену, потому что в ней есть участки, где звукопроводность получше, - в стене могут быть ниши, которые заложили кирпичами. Всегда следует поискать место, где стена отзывается на стук гулко. Хорошо также поставить таз или миску с водой под место, куда стучит сосед.
      После каждого слова, которое собеседник услышал, и в подтверждение того, что слово понятно, он делает один удар. Если собеседник сбился со счета и потерял нить разговора, он производит два быстрых удара, и тогда Этьену следует отстучать слово заново. Если нужно внезапно прекратить разговор, оборвать его на полуслове, например при приближении тюремщика, собеседники начинают быстро скрести по стене.
      "Римский телеграф" строго преследовался, и потому удобнее перестукиваться, когда тюремщики заняты, например перед раздачей пищи или когда выводят на прогулку заключенных из другого конца коридора.
      Этьен пришел к выводу, что из всех пяти чувств лучше всего в тюрьме развивается слух. Не зрение, не осязание, а именно слух обостряется до крайней степени. Акустика в камерах и в коридорах хорошая, и поэтому от заключенных не ускользает ничего из того, что нарушает тюремную тишину. Во всяком случае, сам Этьен подтверждал такой вывод. Его уши, натренированные в радиопередачах и расшифровке радиограмм на слух, стали еще более чуткими.
      Прошло три недели после того, как добрые соседи подбросили Этьену коробок с азбукой, а он уже лежал поздними вечерами или ночью на своей койке и вел с жильцом соседней камеры длинные разговоры, узнавал много новостей и сам делился с ним всем интересным.
      Тюремщики всегда стараются, чтобы заключенный знал как можно меньше о жизни, которая его окружает, даже о самом себе. А заключенный старается узнать как можно больше.
      "Сколько ухищрений, уловок предпринимают тюремщики для того, чтобы разъединить наши слова, наши взгляды, наши мысли, не говоря уже о каких-то поступках! - думал при этом Этьен с веселым злорадством. - И все понапрасну. К черту гнетущее одиночество! Да здавствует "римский телеграф"!
      54
      Весь мир сузился для Этьена до четырех стен, ограждающих тесную камеру, до крохотного клочка неба поверх "бокка ди лупо" - "волчьей пасти". Особым капканом из жести во все окно тюремщики ловят свет и урезывают вид на мир, чтобы из окна нельзя было увидеть ничего, кроме полоски неба; смотреть же на двор или в сторону, на соседние окна, невозможно.
      Сперва Этьен сидел в камере, выходившей на юго-юго-запад. Там солнце показывалось над "волчьей пастью" около десяти утра, а часа в два лежало золотой полоской на середине камеры.
      Через несколько дней Этьена перевели в другую камеру, глядящую западнее, там солнце наведывается после двух часов, а полоска на каменном полу камеры почти вдвое короче.
      И совсем не сразу новоявленный узник привыкает к тому, что за ним все время подсматривают; в любое мгновение может приоткрыться "спиончино", то есть глазок в двери, и стражник заглянет в самую душу.
      И форточку начинаешь любить и уважать по-настоящему лишь после того, как попал в тюрьму. Никогда прежде Этьен не проникался к форточке такой нежной благодарностью. Ах, этот запрещенный, но свободолюбивый квадратик, соединяющий тебя со всей вселенной! Оттуда доносится и дуновение ветерка, пойманного "волчьей пастью", и запахи оживающей травы, новорожденных почек, и слабый перезвон колоколов в Риме.
      Птахи, которые подлетели к его окну, знали, что "волчья пасть" им ничем не грозит, а крошки на дне железного ящика водятся.
      Где-то они сегодня побывали, римские ласточки, голуби и воробьи? Вслед за ними Этьен отправлялся на воображаемую прогулку по Риму.
      Когда стены раскалены зноем и источают духоту, он завидовал птицам с особенной остротой - птицы имеют возможность улететь к какому-нибудь из римских фонтанов. В воздухе там висит милосердная водяная пыль, и жемчужный блеск струй рождает вечную прохладу. Птицы могут слетать к фонтану Треви или подальше - к фонтану на площади Эзедры, где четыре нимфы, омываемые извечными струями, никогда не просыхают. Про них говорят, что они - самые чистоплотные римлянки, но все равно один раз в неделю смотритель чистит их щеткой...
      А вдруг птахи прилетели от дома, на котором висит мемориальная доска - здесь жил русский писатель Гоголь. Здесь написал он "Мертвые души". Как Гоголь, живя в Риме, мог сохранить в первозданной свежести русский язык, русский дух, национальное своеобразие? Вот бы и Этьену сохранить в душе нетронутым и неувядающим образ Родины. А родились бы в Риме Чичиков, Ноздрев и Коробочка, если бы Гоголь не имел права разговаривать и даже думать по-русски?
      Может, птицы улетают в просторные сады Ватикана, куда простым смертным вход запрещен?
      Сегодня последняя суббота месяца, а в такие дни вход в музей Ватикана бесплатный. Когда Этьен попал туда впервые, он тоже не сразу привык к мысли, что в музее - все подлинное, начиная со скульптур Фидия и кончая позолоченной фигурой Геркулеса из дворца Нерона. Какая-то англичанка с лошадиноподобным лицом все допытывалась у гида: "А это не копия?" Каждый раз гид терпеливо и с достоинством отвечал: "Леди, в нашем музее нет копий, здесь только подлинники". И слышалось: "Третий век до нашей эры", "Первый век нашей эры", "Пятый век до нашей эры". У служителей Ватиканского музея на петлицах - посеребренные значки с миниатюрной папской тиарой и перекрещенными ключами святого Петра. А какие ключи на петлицах у портье самых шикарных отелей? Этьен с усмешкой подумал: "Такая форма больше подошла бы моим ключникам!"
      Но дальше в воображении Этьена возникала какая-то путаница и бестолковщина. В зал Сикстинской капеллы, где находится картина "Страшный суд", ворвалась горластая орава римских газетчиков. Все продавцы в фирменных свитерах, на груди и на спине у них обозначены названия газет. Если у тебя нет зычного голоса - не вздумай браться за такую работу. Ведь надо перекричать других. То ли у газетчиков вырабатываются такие голоса, то ли бедняки с обычными глотками за это дело вообще не берутся? Уже никто не смотрит на "Страшный суд", все осаждают продавцов газет, потому что там сегодня напечатаны материалы о суде над Конрадом Кертнером и его сообщниками. Вперемежку с посетителями музея газету покупают и святые, сошедшие с полотна. Купил газету и святой Варфоломей, тот самый, который показывает содранную с него кожу, купил газету и сам Микеланджело, спустившийся с лесов, где он оставил кисти и краски. Этьену тоже небезразлично, чем кончился суд над ним, каков приговор. Но вот выяснилось, что он разучился читать по-итальянски. Кого ни просил прочесть ему судебный отчет - всем недосуг. А газетчики продолжали орать, да так громко, что разбудили Этьена...
      У изголовья стоял тюремщик, кричал: "Синьор!" - и тряс за плечо. Время выходить на прогулку.
      Разве прежде Этьен знал, какая ни с чем не сравнимая ценность прогулка продолжительностью три четверти часа?
      Однажды его вывели гулять вдвоем с мрачным, молчаливым узником, который не сказал о себе ничего, кроме того, что сидит уже двенадцать лет.
      Этьен содрогнулся от мысли: "Как раз столько, сколько мне предстоит пробыть в заключении!" И он с ужасом посмотрел на спутника, видя в нем самого себя, каким он станет...
      Седовласый, с всклокоченной бородой, землисто-серым лицом, с заострившимся носом, с опустошенными глазами. Семенящая, неуверенная походка узника, который отвык свободно ходить, а привык прогуливаться в каменном мешке. Ему с трудом удавалось унять дрожь рук, ног, головы.
      Уже давно Этьен вернулся с прогулки, а перед его глазами неотступно стоял узник, просидевший двенадцать лет, трагическое видение собственного будущего. Старик средних лет быстрее забылся бы, если бы Этьен мог вытеснить его из памяти другим человеком. Но кого можно увидеть в окне, грубо зашитом жестью?
      Где-то в том направлении, куда смотрит его слепая камера, сравнительно близко находится скрытая купой деревьев русская вилла Абамелик-Лазарева, женатого на дочери уральского заводчика Демидова. Мимоза давно расцвела, и желтый цвет возобладал в споре с зеленым. Но все, что воображал себе Этьен, нельзя было назвать даже воспоминанием о виденном, потому, что о вилле "Абамелик", о загородном дворце, о цветущей в том саду мимозе Этьен знал лишь понаслышке. Также понаслышке знал, что на улице Гаэты, No 5, находится советское посольство. Он никогда не заходил в то здание, впрочем, как ему никогда не пришлось бывать в советских посольствах в Париже, в Гааге, в Лондоне, в Праге, в Вене и в других столицах.
      Никто из советских людей, и в том числе его надежный друг Гри-Гри, не придет к нему на свидание. Они лишены возможности прислать Этьену посылку на пасху, передать книги, не подлежащие запрету, скрасить письмом тюремное одиночество.
      Первое, что Этьену довелось прочесть, оказавшись в одиночке, "Правила для отбывания заключения", установленные королевским декретом No 767 от 18 июня 1931 года. В табличке, висящей над парашей, выборочно перечислены обязанности заключенного. Этьену напоминали, как ему повелевают себя вести сам Виктор-Эммануил III, божьей милостью и по воле народа король Италии.
      "Мы декретируем. ...Мы распоряжаемся, чтобы декрет, скрепленный гербовыми печатями, вошел в официальный свод законов и декретов Итальянского государства и был разослан всем, кто их должен выполнять, и тем, кому следует дать распоряжения".
      А вслед за королевской следовала подпись Муссолини, который, как известно, "всегда прав".
      На этот раз Этьен отнесся к королю Виктору-Эммануилу без антипатии, потому что прошел слух о новой амнистии в связи с рождением сына у наследника престола Умберто - внука короля, принца Неаполитанского. Как своевременно принцесса разрешилась от бремени! Этьена едва успели засудить, - благодаря этим удачным родам ему скостят несколько лет тюремного заключения...
      На столике возле койки лежала Библия. Этьен читал ее впервые и признался себе - с большим интересом. Вспомнилась книга, с которой он однажды, еще в юности, провел ночь в крестьянской избе. Дело было в России, в Поволжье, когда шли бои с Колчаком. Он должен был скоротать ночь, не смыкая глаз, не раздеваясь, не разлучаясь с маузером, и хорошо, что в избе нашлась книга, не позволившая заснуть, - то были "Похождения Ваньки Каина со всеми его сысками, розысками и сумасбродною свадьбою". А сколько лет длятся его собственные похождения с сысками и розысками?
      Очень скоро, скорей, чем предполагал, потянуло к книгам. В сопровождении надзирателя книги из тюремной библиотеки разносил молодой арестант - одухотворенное лицо, деликатный, с мягкой улыбкой. Он так благоговейно брался за грязные, замусоленные переплеты!
      Этьен уныло просмотрел названия, перетрогал книжные отрепья в корзине и сказал:
      - Библия у меня есть. Другие книги духовного содержания меня мало интересуют. Вот если бы познакомили меня с каким-нибудь классиком итальянской литературы!
      - На днях принесу, - пообещал книгоноша.
      И в самом деле, через несколько дней он принес объемистую, малозахватанную, без вырванных страниц книгу Алессандро Мандзони "Обрученные".
      Вот не думал Этьен, что книга скрасит столько дней его заключения! Он упивался богатством языка, вместе с автором погружался в глубины психологии, совершил увлекательное путешествие в прошлое Ломбардии. Как раздвинулся мир, ограниченный четырьмя стенами! Он с сожалением перевернул последнюю страницу, горячо поблагодарил книгоношу и поделился своим восхищением.
      - Так ведь это наш Мандзони! - воскликнул счастливый книгоноша и спросил: что бы синьору еще хотелось прочесть?
      Кертнер попросил узнать, нет ли в тюремной библиотеке повестей русского писателя Тургенева.
      И самое удивительное - книгоноша достал книгу! Однако Этьен не получил от нее ожидаемого удовольствия, может быть, потому, что тосковал по русскому тексту и ему казалось, что перевод книги "Вешние воды" неудачен.
      Читая повесть, он не раз и не два подметил, что Джемма внешне похожа на его секретаршу.
      Нос у нее был несколько велик, но красивого, орлиного ладу, верхнюю губу чуть-чуть оттенял пушок; зато цвет лица - ровный и матовый, ни дать ни взять слоновая кость или молочный янтарь; волнистый лоск волос - и особенно глаза, темно-серые, с черной каемкой вокруг зениц, великолепные, торжествующие глаза - даже теперь, когда испуг и горе омрачали их блеск...