Книга 1

Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!

Лучше я загуляю, запью, заторчу!

Все, что за ночь кропаю, - в чаду растопчу!

Лучше голову песне своей откручу,

Чем скользить и вихлять, словно пыль по лучу.

Если все-таки чашу испить мне судьба,

Если музыка с песней не слишком груба,

Если вдруг докажу, даже с пеной у рта,

Я уйду и скажу, что не все суета!

Я не люблю фатального исхода.

От жизни никогда не устаю.

Я не люблю любое время года,

Когда веселых песен не пою.

Я не люблю открытого цинизма,

В восторженность не верю, и еще,

Когда чужой мои читает письма,

Заглядывая мне через плечо.

Я не люблю, когда наполовину

Или когда прервали разговор.

Я не люблю, когда стреляют в спину,

Я также против выстрелов в упор.

Я ненавижу сплетни в виде версий,

Червей сомненья, почестей иглу,

Или, когда все время против шерсти,

Или, когда железом по стеклу.

Я не люблю уверенности сытой,

Уж лучше пусть откажут тормоза!

Досадно мне, что слово „честь“ забыто,

И что в чести наветы за глаза.

Когда я вижу сломанные крылья,

Нет жалости во мне и неспроста

Я не люблю насилье и бессилье,

Вот только жаль распятого Христа.

Я не люблю себя, когда я трушу,

Обидно мне, когда невинных бьют,

Я не люблю, когда мне лезут в душу,

Тем более, когда в нее плюют.

Я не люблю манежи и арены,

На них мильон меняют по рублю,

Пусть впереди большие перемены, я

Это никогда не полюблю.

Будут и стихи, и математика,

Почести, долги, неравный бой…

Нынче ж оловянные солдатики

Здесь на старой карте встали в строй.

Лучше бы уж он держал в казарме их,

Только на войне, как на войне

Падают бойцы в обеих армиях

Поровну на каждой стороне.

И какая, к дьяволу, стратегия,

И какая тактика, к чертям!

Вот сдалась нейтральная Норвегия

Ордам оловянных египтян;

Левою рукою Скандинавия

Лишена престижа своего,

Но рука решительная правая

Вмиг восстановила статус-кво!

Может быть - пробелы в воспитании

И в образованьи слабина,

Но не может выиграть кампании

Та или другая сторона.

Совести проблеммы окаянные

Как перед собой не согрешить:

Тут и там солдаты оловянные,

Как решить, кто должен победить?

И какая, к дьяволу, стратегия,

И какая тактика, к чертям.

Вот сдалась нейтральная Норвегия

Ордам оловянных египтян.

Левою рукою Скандинавия,

Лишена престижа своего:

Но рука решительная правая

Вмиг восстановила статус-кво.

Сколько б ни предпринимали армии

Контратак, прорывов и бросков, все равно,

На каждом полушарии

Поровну игрушечных бойцов.

Где вы, легкомысленные гении?

Или вам явиться недосуг?

Где вы, проигравшие сражение

Просто, не испытывая мук?

Или вы, несущие в венце зарю

Битв, побед, триумфов и могил,

Где вы, уподобленные Цезарю,

Что пришел, увидел, победил?

Мучается полководец маленький,

Ношей непосильной отягчен,

Вышедший в громадные начальники,

Шестилетний мой Наполеон.

Чтобы прекратить его мучения,

Ровно половину тех солдат,

Я покрасил синим, - шутка гения,

Утром вижу - синие лежат.

Я горжусь успехами такими, но

Мысль одна с тех пор меня гнетет:

Как решил он, чтоб погибли именно

Синие, а не наоборот?

Была пора - я рвался в первый ряд,

И это все от недопониманья.

Но, с некоторых пор, сажусь назад:

Там, впереди - как в спину автомат

Тяжелый взгляд, недоброе дыханье.

Может сзади и не так красиво,

Но намного шире кругозор,

Больше и разбег, и перспектива,

И еще надежность и обзор.

Стволы глазищ числом до десяти,

Как дуло на мишень, но на живую.

Затылок мой от взглядов не спасти,

И сзади так удобно нанести

Обиду или рану ножевую.

Мне вреден первый ряд, и, говорят,

От мыслей этих я в ненастье ною.

Уж лучше, где темней: последний ряд,

Отсюда больше нет пути назад,

А за спиной стоит стена стеною.

И пусть хоть реки утекут воды,

Пусть будут в пух засалены перины,

До лысин, до седин, до бороды

Не выходите в первые ряды

И не стремитесь в примы-балерины.

Надежно сзади. но бывают дни,

Я говорю себе, что выйду червой.

Не стоит вечно пребывать в тени,

С последним рядом долго не тяни,

А постепенно пробивайся в первый.

Может сзади и не так красиво

Но намного шире кругозор,

Больше и разбег и перспектива,

И еще надежность и обзор.

Мир как театр, как говорил Шекспир,

Я вижу лишь характерные роли,

Тот негодяй, тот жулик, тот вампир,

И все. Как Пушкин говорил, чего же боле.

Я сейчас взорвусь, как триста тонн тротила,

Во мне заряд нетворческого зла.

Меня сегодня муза посетила,

Посетила, так, немного посидела и ушла.

У ней имелись веские причины,

Я, в общем, не имею права на нытье:

Ну, вы представьте, ночью муза у мужчины,

Бог весть, что люди скажут про нее.

И все же мне досадно, одиноко,

Ведь эта муза, люди подтвердят,

Засиживалась сутками у Блока,

У Бальмонта жила, не выходя.

Я бросился к столу, весь нетерпенье,

Но, господи, помилуй и спаси,

Она ушла, исчезло вдохновенье

И три рубля, должно быть, на такси.

Я в бешенстве ношусь, как зверь, по дому,

Ну бог с ней, с музой, я ее простил.

Она ушла к кому-нибудь другому,

Я, видно, ее плохо угостил.

Огромный торт, утыканный свечами,

Засох от горя, да и я иссяк.

С соседями я допил, сволочами,

Для музы предназначенный коньяк.

Ушли года, как люди в черном списке,

Все в прошлом, я зеваю от тоски.

Она ушла безмолвно, по-английски,

Но от нее остались две строки.

Вот две строки, я гений, прочь сомненья,

Даешь восторги, лавры и цветы!

Вот две строки: я помню это чудное мгновенье,

Когда передо мной явилась ты!

Я весь в свету, доступен всем глазам,

Я приступил к привычной процедуре,

Я к микрофону встал, как к образам,

Нет, нет, сегодня точно к амбразуре

И микрофону я не по натру,

Да, голос мой любому опостылет,

Уверен, если где-то я совру,

Он ложь мою безжалостно усилит

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Лупят, светят фонари в лицо недобро

И слепят с боков прожектора,

И жара, жара, жара.

Он, бестия, потоньше острия,

Слух безотказен, слышит фальш до ноты.

Ему плевать, что не в ударе я,

Но пусть я честно выпеваю ноты.

Сегодня я особенно хриплю,

Но изменить тональность не рискую.

Ведь если я душою покривлю,

Он ни за что не выправит кривую.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Лупят, светят фонари в лицо недобро

И слепят с боков прожектора,

И жара, жара, жара.

На шее гибкий этот микрофон

Своей змеиной головою вертит,

Лишь только замолчу, ужалит он,

Я должен петь до одури, до смерти.

Не шевелись, не двигайся, не смей,

Я виДел жало, ты змея, я знаю.

А я сегодня заклинатель змей,

Я не пою, а кобру заклинаю.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Лупят, светят фонари в лицо недобро

И слепят с боков прожектора,

И жара, жара, жара.

Прожорлив он и с жадностью птенца

Он изо рта выхватывает звуки.

Он в лоб мне влепит девять грамм свинца,

Рук не поднять, гитара вяжет руки.

Опять не будет этому конца.

Что есть мой микрофон? Кто мне ответит?

Теперь он как лампада у лица,

Но я не свят и микрофон не светит.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Лупят, светят фонари в лицо недобро

И слепят с боков прожектора,

И жара, жара, жара.

Мелодии мои попроще гамм,

Но лишь сбиваюсь с искреннего тона,

Мне сразу больно хлещет по щекам

Недвижимая тень от микрофона.

Я освещен, доступен всем глазам,

Чего мне ждать: затишья или бури?

Я к микрофону встал, как к образам,

Нет, нет, сегодня точно к амбразуре.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Лупят, светят фонари в лицо недобро

И слепят с бокоя прожектора,

И жара, жара, жара.

Я оглох от ударов ладоней,

Я ослеп от улыбок певиц,

Сколько лет я страдал от симфоний,

Потакал подражателям птиц!

Сквозь меня, многократно просеясь,

Чистый звук в ваши души летел.

Стоп! Вот тот, на кого я надеюсь.

Для кого я все муки стерпел.

Сколько раз в меня шептали про луну,

Кто-то весело орал про тишину,

На пиле один играл, шею спиливал,

А я усиливал, усиливал, усиливал!..

Он поет задыхаясь, с натугой,

Он устал, как солдат на плацу.

Я тянусь своей шеей упругой

К от пота лицу.

Только вдруг… человече, опомнись,

Что поешь, отдохни, ты устал!

Эта патока, сладкая горечь

Скажи, чтобы он перестал.

Сколько раз…

Все напрасно, чудес не бывает,

Я качаюсь, я еле стою.

Он бальзамом мне горечь вливает

В микрофонную глотку мою.

В чем угодно меня обвините,

Только против себя не пойдешь.

По профессии я - усилитель.

Я страдал, но усиливал ложь.

Сколько раз…

Застонал я, динамики взвыли,

Он сдавил мое горло рукой.

Отвернули меня, умертвили,

Заменили меня на другой.

Тот, другой, он все стерпит и примет.

Он навинчен на шею мою.

Нас всегда заменяют другими,

Чтобы мы не мешали вранью.

Мы в чехле очень честно лежали:

Я, штатив, да еще микрофон,

И они мне, смеясь рассказали,

Как он рад был, что я заменен.

Дела.

Меня замучили дела. Каждый день, каждый день, каждый день.

Дотла

Сгорели песни и стихи дребедень, дребедень.

Весь год

Жила-была и вдруг взяла, собрала и ушла.

И вот

Опять веселые дела у меня.

Теперь

Хоть целый вечер подари, подари, подари.

Поверь,

Я буду только говорить.

Из рук,

Из рук вон плохо шли дела у меня шли дела,

И вдруг

Сгорели пламенем дотла, не дела, а зола.

Весь год

Жила-была, и вдруг взяла, собрала и ушла.

И вот

Такие грустные дела у меня.

Теперь

Хоть целый вечер

Подари, подари, подари.

Поверь,

Не буду даже говорить.

В маленькой солнечной лужице,

Взоры богов веселя,

Маленьким шариком кружится

Черный комочек - земля.

Бедная, жалкая доля твоя,

Маленьким счастьем и маленькой мукою

Бедненький шарик земля,

Дай я тебя убаюкаю.

Ты же вздремни, обо всем позабудь,

Грезам во власть отдайся,

Вот ты сквозь дымчатый млечный путь

Снова уходишь дальше.

Он не обнимет, не встретит тебя

И не шепнет о любви бесконечной.

Ты же уходишь любя,

Пусть вновь зовет тебя млечный.

Вертишься ты в бесконечности,

Годы веками встают.

Ты, видно, устала от вечности,

Баюшки, баю, баю.

Горькое горе впитала в себя,

Слезы и стоны тому порукою.

Бедненький шарик земля,

Ну дай, я тебя убаюкаю:

Баю, баю, бай…

Наши строгие, строгие зрители, наши строгие зрители,

Вы увидите фильм про последнего самого жулика.

Жулики - это люди нечестные,

Они делают пакости,

И за это их держат в домах,

Называемых тюрьмами.

Тюрьмы - это крепкие здания, окна, двери с решетками,

Лучше только смотреть,

Лучше только смотреть на них.

Этот фильм не напутствие юношам

А тем более девушкам.

Это просто игра,

Вот такая игра.

Жулики иногда нам встречаются,

Правда, реже значительно,

Реже, чем при царе, или, скажем в Америке.

Этот фильм не считайте решением,

Все в нем шутка и вымысел,

Это просто игра,

Это просто игра.

Вот что, жизнь прекрасна, товарищи,

И она коротка, и она коротка.

Это самое, самое главное.

Этого в фильме прямо не сказано,

Может вы не заметили,

И решили, что не было самого, самого главного.

Может быть

В самом деле и не было, было только желание.

Значит, значит это для вас будет в следующий раз.

Вот что, человек человечеству

Друг, товарищ и брат, друг, товарищ и брат.

Это самое, самое главное.

Труд нас должен облагораживать,

Он из всех нас сделает настоящих людей, настоящих людей.

Это самое, самое главное.

Правда, вот в фильме этого не было, было только желание,

Значит, значит это для вас будет в следующий раз.

Мир наш - колыбель человечества,

Но не век нам находиться в колыбели своей.

Это ясно, товарищи.

Скоро даже звезды далекие

Человечество сделает достояньем людей, достояньем людей.

Это самое, самое главное.

Этого в фильме прямо не сказано, было только желание.

Значит, значит это для вас будет в следующий раз.

Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт,

А если в точный срок, так в полной мере.

На цифре 27 один шагнул под пистолет,

Другой же в петлю слазил в „Англетере“.

А в 33 - Христу. Он был поэт, он говорил:

Да не убий. Убьешь - везде найду, мол.

Но гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,

Чтоб не писал и ни о чем не думал.

С меня при цифре 37 в момент слетает хмель.

Вот и сейчас, как холодом подуло.

Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль,

И Маяковский лег виском на дуло.

Задержимся на цифре 37? - коварен бог.

Ребром вопрос поставил: или-или

На этом рубеже легли и Байрон и Рембо,

А нынешние как-то проскочили.

Дуэль не состоялась иль перенесена.

А в 33 - распяли, но не сильно.

А в 37 - не кровь, да что там кровь, и седина

Испачкала виски не так обильно.

Слабо стреляться. В пятки, мол, давно ушла душа.

Терпенье, психопаты и кликуши.

Поэты ходят пятками по лезвию ножа

И режут в кровь свои босые души.

На слово „длинношеее“ в конце пришлось три „е“

Укоротить поэта. Вывод ясен.

И нож в него. Но счастлив он висеть на острие,

Зарезанный за то, что был опасен.

Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр:

Томитесь, как наложницы в гареме…

Срок жизни увеличился. И, может быть, концы

Поэтов отодвинулись на время.

Да, правда, шея длинная - приманка для петли,

И грудь - мишень для стрел, но не спешите:

Ушедшие не датами бессмертье обрели,

Так что живых не очень торопите.

Я из дела ушел

Из хорошего, крупного дела. Ничего не унес

Отвалился в чем мать родила. И совсем низачем

Просто так, или время приспело, из-за синей горы

Понагнало другие дела.

Мы истины из книжек узнаем,

И истины передают изустно.

Пророков нет в отечестве своем,

Но и в своем отечестве - негусто. Растащили меня,

Я знаю, что львиную долю получили не те,

Кому я б ее отдал и так. Я по скользкому полу иду,

Каблуки канифолю, подымаюсь по лестнице и

Прохожу на чердак.

Ушли и Магомет и Заратустра,

А были-то они всего вдвоем.

Пророков нет в отечестве своем,

Но и в своем отечестве - негусто. Внизу говорят,

От добра ли, от зла ли не знаю: „Хорошо, что ушел.

Без него стало дело верней.“ Паутину в углу с образов

Я ногтями сдираю. Тороплю,

Потому что за домом седлают коней.

Открылся лик. Остались мы вдвоем.

И он поведал мне светло и грустно:

Пророков нет в отечестве своем,

Но и в своем отечестве - негусто.

И снизу лед, и сверху, маюсь между.

Пробить ли верх, иль пробуравить низ?

Конечно, всплыть и не терять надежду,

А там за дело, в ожиданьи виз.

Лед надо мною - надломись и тресни!

Я чист и прост, хоть я не от сохи,

Вернусь к тебе, как корабли из песни,

Все помня, даже старые стихи.

Мне меньше полувека, сорок с лишним,

Я жив, двенадцать лет тобой и господом храним.

Мне есть, что спеть, представ перед всевышним,

Мне есть, чем оправдаться перед ним.

Последнее стихотворение Владимира Высоцкого, найденное в бумагах после его смерти, последовавшей 25 июля, в 4 часа утра в Москве, в его квартире на Грузинской улице.

Светя другим, сгораю сам.

А тараканы из щелей:

Зачем светить по всем углам?

Нам ползать в темноте милей.

Светя другим, сгораю сам,

А нетопырь под потолком:

Какая в этом польза нам?

Висел бы в темноте молчком.

Светя другим, сгораю сам.

Сверчок из теплого угла:

Сгораешь? Тоже чудеса!

Сгоришь - останется зола.

Сгорая сам, светя другим…

Так где же вы - глаза к глазам,

Та, для кого неугасим?

Светя другим, сгораю сам!

Мы все живем как будто, но не будоражат нас давно

Ни паровозные свистки, ни пароходные гудки.

Иные, те, кому дано,

Стремятся вниз и видят дно,

Но как навозные жуки

И мелководные мальки.

А рядом случаи летают, словно пули,

Шальные, запоздалые, слепые, на излете.

Одни под них подставиться рискнули,

И сразу, кто в могиле, кто в почете.

А мы, так не заметили

И просто увернулись,

Нарочно поприметили,

На правую споткнулись.

Средь суеты и кутерьмы ах, как давно мы не прямы.

То гнемся бить поклоны впрок, а то завязывать шнурок.

Стремимся вдаль проникнуть мы,

Но даже светлые умы

Все размещают между строк,

У них расчет на долий срок.

А рядом случаи летают, словно пули.

Шальные, запоздалые, слепые, на излете.

Одни под них подставиться рискнули,

И сразу, кто в могиле, кто в почете.

А мы так не заметили

И просто увернулись,

Нарочно поприметили,

На правую споткнулись.

Стремимся мы подняться ввысь,

Ведь наши души поднялись

И там парят они легки, свободны, вечны, высоки.

И нам так захотелось ввысь,

Что мы вчера перепились

И горьким думам вопреки,

Мы ели сладкие куски.

А рядом случаи летали, словно пули,

Шальные, запоздалые, слепые, на излете.

Одни под них подставиться рискнули,

И сразу, кто в могиле, кто в почете.

А мы так не заметили,

И просто увернулись,

Нарочно поприметили,

На правую споткнулись.

Если где-то в чужой незнакомой ночи

Ты споткнулся и ходишь по краю,

Не таись, не молчи, до меня докричи

Я твой голос услышу, узнаю.

Может, с пулей в груди ты лежишь в спелой ржи?

Потерпи - я спешу, и усталости ноги не чуют.

Мы вернемся туда, где и воздух и травы врачуют,

Только ты не умри, только кровь удержи.

Если ж конь под тобой, ты домчи, доскачи

Конь дорогу отыщет буланый

В те края, где всегда бьют живые ключи,

И они исцелят твои раны. где ты, друг, - взаперти или в долгом пути,

На развилках каких, перепутьях и перекрестках?!

Может быть, ты устал, приуныл, заблудился в трех соснах

И не можешь обратно дорогу найти?..

Здесь такой чистоты из-под снега ручьи,

Не найдешь - не придумаешь краше.

Здесь цветы, и кусты, и деревья - ничьи,

Стоит нам захотеть - будут наши. если трудно идешь, по колено в грязи

Да по острым камням, босиком по воде по студеной,

Пропыленный, обветренный, дымный, огнем опаленный,

Хоть какой доберись, добреди, доползи.

КРАСНОЕ, ЗЕЛЕНОЕ…

Я любил и женшин, и проказы,

Что ни день, то новая была.

И ходили устные рассказы по району

Про мои любовные дела.

Но, однажды, как-то на дороге

Рядом с морем, этим не шути,

Встретил я одну из очень многих

На моем на жизненном пути.

А у ей широкая натура,

А у ей - открытая душа,

А у ей - шикарная фигура,

А у меня в кармане ни гроша!

Потому, что ей в подарок - кольца,

Кабаки, духи из первых рук.

А взамен - немного удовольствий

От ее сомнительных услуг.

Я тебе, - она сказала, - вася,

Дорогое самое отдам!

Я сказал: за сто рублей согласен,

А если больше - с другом пополам!

Есть такие женщины, что кони:

На дыбы, закусят удила!

Может я чего-нибудь не понял,

Но она обиделась, ушла.

А через месяц улеглись волненья,

Через месяц вновь пришла она.

У меня такое ощущенье,

Что ее устроила цена.

Я однажды гулял по столице,

Двух прохожих случайно зашиб.

И, попавши за это в милицию,

Я увидел ее и погиб.

Я не знаю, что там она делала,

Видно, паспорт пришла получать.

Молодая, красивая, белая…

И решил я ее разыскать.

Шел за ней и запомнил парадное.

Что ж сказать ей? Ведь я - хулиган!

Выпил я и позвал ненаглядную

В привокзальный один ресторан.

А ей вслед улыбались прохожие,

Ну, хоть просто кричи караул.

Одному человеку по роже я

Дал за то, что он ей подмигнул.

Я икрою ей булки намазывал,

Деньги прямо рекою текли!

Я ж такие ей песни заказывал!

А в конце заказал „Журавли“.

Обещанья я ей до утра давал,

Я сморкался и плакал в кашнэ,

А она мне сказала: „Я верю вам

И отдамся по сходной цене“.

Я ударил ее, птицу белую,

Закипела горячая кровь!

Понял я, что в милиции делала

Моя с первого взгляда любовь.

Хоть бы облачко, хоть бы тученька

В этот год на моем горизонте.

Но однажды я встретил попутчика,

Расскажу вам о нем, знакомьтесь!

Он спросил: - Вам куда? - до Вологды

Ах, до Вологды, - это полбеды.

Чемодан мой от водки ломится.

Предложил я, как полагается:

„Может выпить нам, познакомиться?

Поглядим, кто скорее сломается!“

Он сказал: „Вылезать нам в Вологде,

Ну, а Вологда - это вона где!“

Я не помню, кто первый сломался.

Помню, он подливал, поддакивал.

Мой язык, как шнурок, развязался,

Я кого-то ругал и оплакивал.

А проснулся я в городе Вологде,

Но - убей меня - не припомню, где!

А потом мне пришили дельце

По статье Уголовного кодекса.

Успокоили: „Все перемелется“.

Дали срок и не дали опомниться.

И вдобавок плохую дают статью,

Ничего, говорят, вы так молоды!

Если б знал я с кем еду, с кем водку пью,

Он бы хрен доехал до Вологды!

Все обиды мои годы стерли,

Но живу я теперь, как в наручниках.

Мне до боли, до кома в горле

Надо встретить того попутчика!

Я рос, как вся дворовая шпана,

Мы пили водку, пели песни ночью,

И не любили мы Сережку Фомина

За то, что он всегда сосредоточен.

Сидим раз у Сережки Фомина,

Мы у него справляли наши встречи.

И вот о том, что началась война,

Сказал нам Молотов в своей известной речи.

В военкомате мне сказали: „Старина,

Тебе броню дает родной завод „Компрессор“

Я отказался, а Сережку Фомина

Спасал от армии отец его профессор.

Кровь лью я за тебя, моя страна,

И все же мое сердце негодует:

Кровь лью я за Сережку Фомина,

А он сидит и в ус себе не дует.

Ну, наконец, закончилась война,

С плеч сбросили мы словно тонны груза.

Встречаю я Сережку Фомина,

А он - Герой Советского Союза.

Сегодня я с большой охотою

Распоряжусь своей субботою,

И, если Нинка не капризная,

Распоряжусь своею жизнью я.

Постой, чудак, она ж наводчица,

Зачем же так? - уж очень хочется!

Постой, чудак, у нас компания,

Пойдем в кабак, зальем желание.

Сегодня вы меня не пачкайте,

Сегодня пьянка мне до лампочки,

Сегодня Нинка соглашается,

Сегодня жизнь моя решается!

Ну, и беда же с этой Нинкою,

Она спала со всей Ордынкою!

С такою спать кому ж захочется?

А мне плевать, мне очень хочется!

Сказала, любит, все заметано.

Поставлю рубль за сто, что врет она.

Она ж того, ко всем ведь просится.

А мне-то что, мне очень хочется!

Она ж хрипит, она же грязная,

И глаз подбит, и ноги разные,

Всегда одета, как уборщица,

Плевать на это - очень хочется!

Все говорят, что не красавица,

А мне такие больше нравятся. ну,

Что ж такого, что наводчица?

А мне еще сильнее хочется.

Не делили мы тебя и не ласкали,

А что любили, так это позади.

Я в душе ношу твой светлый образ, Валя,

А Леша выколол твой образ на груди.

Я в тот день, когда прощались на вокзале,

Я тебя до гроба помнить обещал.

Я сказал, - Я не забуду в жизни Вали!

- А я тем более! - мне Леша отвечал.

А теперь реши, кому из нас с ним хуже,

И кому трудней, попробуй разберись.

У него твой профиль выколот снаружи,

А у меня душа исколота снутри.

И когда мне так уж тошно, хоть на плаху

(Пусть слова мои тебя не оскорбят),

Я прошу, чтоб Леша расстегнул рубаху,

И гляжу, гляжу часами на тебя.

Но недавно мой товарищ, друг хороший,

Он беду мою искусством поборол,

Он скопировал тебя с груди у Леши

И на грудь мою твой профиль наколол.

Знаю я, своих друзей чернить неловко,

Но ты мне ближе и роднее оттого,

Что моя, верней, твоя татуировка

Много лучше и красивше, чем его.

Вот главный вход, но только, вот,

Упрашивать - я лучше сдохну.

Хожу я через черный ход,

А выходить стараюсь в окна.

Не вгоняю я в гроб никого,

Но вчера меня тепленького,

Хоть бываю и хуже я сам,

Оскорбили до ужаса.

И плюнув в пьяное мурло,

И обвязав лицо портьерой

Я вышел прямо сквозь стекло

В объятья к милиционеру.

И меня окровавленного,

Всенародно прославленного

Прям как был я в амбиции

Довели до милиции.

И кулаками покарав,

И попинав меня ногами

Мне присудили крупный штраф

За то, что я нахулиганил.

А потом перевязанному,

Несправедливо наказанному

Эти добрые мальчики

Дали спать на диванчике.

Проснулся я - еще темно,

Успел поспать и отдохнуть я.