«Если теперь несвоевременны крупные реформы законодательные, то это не слагает с высших церковно-правительственных учреждений священных обязанностей постоянно заботиться о том, чтобы действиями церковной власти, насколько возможно, устранялось из жизни Церкви все то, что может смущать и соблазнять православных людей, все, что способно порождать какие-либо недоумения, смуты и тем более распри», – говорил Самарин на первом заседании Синода с его участием 17 июля 1915 года, и хотя фамилия Распутина здесь прямо не называлась, всем присутствовавшим было понятно, в кого метил новый обер-прокурор.

«На России не будет благословения, если ее Государь позволит подвергать себя преследованиям Божьего человека, я в этом уверена. Скажи ему строго, твердым и решительным голосом, что ты запрещаешь всякие интриги и сплетни против нашего Друга, иначе ты его не будешь держать…

Не смейся надо мной. – Если бы ты видел мои слезы, ты бы понял важность всего этого. – Это не женские глупости, но прямая, голая правда. – Я люблю тебя слишком глубоко, чтобы утомлять тебя такими письмами в такое время, но душа и сердце меня к тому побуждают. У нас, женщин, есть иногда инстинкт правды, а ты знаешь, мой друг, мою любовь к твоей стране, которая стала моей. Ты знаешь, что для меня эта война во всех отношениях – и Господь нам никогда не простит нашей слабости, если мы дадим преследовать Божьего человека и не защитим его <…> Не слушай других, а только твою душу и нашего Друга… Думай больше о Григ., мой дорогой, перед каждым трудным решением проси его ходатайствовать за тебя перед Богом, чтобы Он наставил тебя на правый путь <…> Если бы они только знали, как они тебе вредят вместо того, чтобы помочь – слепые люди – со своею ненавистью к Григорию.

Помнишь, в книге (которую мы читали) сказано, что та страна, Государь которой направляется Божьим человеком, не может погибнуть. О, отдай себя больше под Его руководство».

Государь в ответном письме не обмолвился о «нашем Друге» ни словом… Он вообще в письмах с Александрой Федоровной этой темы избегал[47]. А однажды, когда она уж очень сильно стала его допекать связанными с Распутиным интригами, написал: «Я хотел бы, чтобы ты обращала поменьше внимания на такие мелочи (выделено нами. – А.В. )».

Несмотря на то, что Распутин был осведомлен о том, как относится к нему Самарин, он попытался с ним познакомиться.

«В первые же дни пребывания в Петрограде Распутин пробовал подойти к отцу, завязать с ним сношения, – писала в мемуарах дочь Самарина. – Об одном эпизоде этих дней с восторгом рассказал слуга моего отца Александр Тихонович, который сопровождал его в Петроград. В гостиницу "Европейская", где жил мой отец, приехал к нему епископ Варнава в сопровождении Распутина, с которым он был в тесном контакте. Отец просил принять епископа и при его входе, относясь к нему крайне отрицательно, но отдавая должное уважение к его сану, встал и подошел здороваться и принять благословение; когда же за епископом Варнавой выступила фигура Распутина с просфорой в руках, отец выпрямился, заложил руки за спину и сказал: "А вас я не знаю и вам руки не подам"»[48].

Помимо этого Самарин предпринимал меры, для того чтобы облегчить положение епископа Гермогена, уже более трех лет находившегося к тому моменту в опале.

«Он, вероятно, видался с Гермогеном в Москве, – во всяком случае он посылал за Варнавой, оскорблял и бранил при нем нашего Друга, – сказал, что Гермоген был единственный честный человек, потому что он не боялся говорить правду про Григория, и за это был заключен», – возмущенно писала Императрица. И что ни слово в этих разгневанных строках, то правда.

Однако война Самарина с Распутиным касалась не только друга Царской Семьи. Печальным последствием ее стала история с канонизацией святого Иоанна Тобольского, и здесь опять в который раз произошло столкновение Царя и Синода и причиной всему в который раз оказался сибирский мужик.

Традиционно принято считать и многие мемуаристы полагали, что инициатором прославления Иоанна Тобольского был Тобольский епископ Варнава, получивший в свое время и свой сан, и высокую должность благодаря Распутину, которому требовался в своей епархии верный человек. И само прославление Иоанна Варнава задумал потому, что хотел укрепить свои позиции.

«Сибирский монах Варнава, прожженный мужичонка распутинского типа, сразу отдал себя в распоряжение Друга и затем, ничего уже не боясь, выступил против Синода. Самовольно открыл, на родине Распутина, мощи нового святого и потребовал его канонизации. Ввиду такой наглости началась прескверная и прескандальная история».

Так утверждала Зинаида Гиппиус, женщина довольно вздорная и при всем своем жадном интересе к религиозно-философским дискуссиям в реальной жизни Церкви не вполне компетентная.

«Тобольский епископ Варнава нашел в это время в своей епархии мощи какого-то Иоанна и, не ожидая канонизации Синода, стал служить ему молебны как святому», – по обыкновению перевирал факты Родзянко.

Ну ладно они, вот мнение более сведущего человека.

«Через Распутина епископ Варнава стал вхож и в царскую семью и скоро там почувствовал себя своим человеком, – писал протопресвитер Шавельский. – Этим объясняется его поздравительная телеграмма царю по случаю принятия должности Верховного и просьба разрешить прославить архиепископа Тобольского Иоанна.

В нашей русской церкви прославления святых происходили с высочайшего разрешения. Но такому разрешению предшествовали: освидетельствование мощей и определение Св. Синода о прославлении Святого, основанное на признании достаточности данных в пользу несомненной его святости. Царское утверждение лишь завершало дело. Случаев прославления святых по одному высочайшему повелению, без решения Синода, как будто у нас не было. Если же и был подобный случай, то он был ничем иным, как грубым нарушением прав церкви, насильственным вмешательством в сферу ее священных полномочий. Просьбу епископа Варнавы надо объяснить невежеством этого епископа, – с одной стороны, дерзкой смелостью, – с другой. Не знаю, советовался ли Государь по поводу телеграммы Варнавы с кем-либо из своих приближенных, но и я и архиепископ Константин узнали о ней со стороны, и много спустя. Царский ответ был таков: "Пропеть величание можно, прославить нельзя". Ответ заключал в себе внутреннее противоречие: величание не прославленным, не святым не поют; если нельзя прославить, почему же можно пропеть величание?

Телеграмма Государя пришла в Тобольск, кажется, 27 августа, поздно вечером. В 11-м часу вечера в этот же день в Тобольске загудел большой соборный колокол. Это епископ Варнава собирал в собор свою паству величать архиепископа Иоанна. Услышав необычный по времени звон, народ повалил в церковь. Собралось и духовенство. Все недоумевали, что за причина неожиданной тревоги? Но вот пришел и преосвященный. Облачившись, он с сонмом духовенства вышел к гробнице архиепископа Иоанна. Начали служить молебен. Служили хитро, обезопасив себя на всякий случай:

тропарь пели Св. Иоанну Златоусту, припевы – "Святителю, отче Иоанне, моли Бога о нас", – понимай, как хочешь: "Иоанне Златоусте" или "Иоанне Тобольский", – а на отпусте упомянули и Иоанна Тобольского. В заключение пропели величание Иоанну Тобольскому. Настроение среди богомольцев и среди духовенства было приподнятое, восторженное. Следующий же день внес некоторое разочарование. За ночь поразмыслили. Возникли сомнения: "Ладно ли сделали? Не влетело бы?"

Между тем народ, услышав о прославлении святителя, с утра повалил в собор. Посыпались просьбы – служить молебны. Епископ же Варнава в этот день уехал в объезд епархии. Соборное духовенство не решалось отказывать в просьбах. Началось целодневное служение молебнов перед гробницей, однако с осторожностью, на всякий случай: служили так, чтобы можно было, если грянет гром и начнется следствие, свалить с Иоанна Тобольского на Иоанна Златоустого. Поэтому старались умалчивать о "Тобольском" и поминали просто святителя Иоанна.

Такая уловка не осталась незамеченной в народе; в городе пошли недобрые разговоры, что попы обманывают народ, позорят праведника.

Так продолжалось несколько дней, пока не грянул гром: епископа Варнаву потребовали в Петроград для объяснения перед Св. Синодом.

Представ 8 сентября пред Синодом, епископ Варнава заявил, что он совершил канонизацию по указанию свыше, при допросе держал себя смело, даже вызывающе, виновным себя не признал, раскаяния и не думал выражать. На какой-то вопрос обер-прокурора Самарина, сидевшего за своим столом, когда Варнава, стоя перед синодальным столом, давал ответ Синоду, он резко заметил:

– А ты кто такой здесь будешь? Прокурор, что ли? Коли прокурор – твое дело писать, а не судить архиерея!..

А потом добавил:

– Когда архиерей стоит, мирянам не полагается сидеть.

Не удовлетворившись первым объяснением епископа Варнавы, Св. Синод предложил ему из Петрограда не уезжать, пока Св. Синод во второй раз не допросит его. Но Варнава, вопреки прямому указанию Синода, чуть ли не на следующий день уехал в Тобольск. Св. Синод решил дело без вторичного допроса. Решение было таково: совершенное епископом Варнавою прославление архиепископа Иоанна считать недействительным, о чем посланием уведомить паству; самого епископа Варнаву уволить от управления епархией».

В воспоминаниях протопресвитера Шавельского есть одна существенная недомолвка, трудно сказать, случайная или нет. Дело в том, что вопрос о канонизации Иоанна Тобольского впервые был поднят не Варнавою, а епископом Евсевием, занимавшим Тобольскую кафедру в 1910—1912 годах и отнюдь не входившим в число распутинских ставленников, но, напротив, считавшим себя недругом царского друга. Вопрос о канонизации был положительно решен Синодом еще при обер-прокуроре Саблере, но это решение не успели довести до конца.

«Чичагов нашел в Синоде бумагу, о которой митрополит и все забыли (скандал!), в которой Синод просит тебя разрешить его прославление (год или больше тому назад) и на заголовке которой ты написал "согласен", – значит, они во всем виноваты», – писала Императрица мужу.

А теперь новый обер-прокурор Самарин не дал канонизации ходу лишь на том основании, что к этому делу оказались причастны Распутин с Варнавой, и, так, церковная жизнь в который раз переплеталась с политикой, что одинаково дурно сказывалось и на той, и на другой.

«При Самарине развернулось дело епископа Варнавы о прославлении мощей святителя Иоанна Тобольского, – вспоминал Спиридович. – Уже более года тому назад Синод постановил канонизировать Св. Иоанна, но дело почему-то затянулось. <…>

Не получая никаких указаний из Синода о прославлении Св. Иоанна, епископ Варнава, летом 1915 года, обратился непосредственно к Государю Императору и получил разрешение Его Величества. В июне епископ Варнава прославил Святителя, а публика приняла это за канонизацию. Дело дошло до Синода и, когда Обер-Прокурором был назначен Самарин, епископа Варнаву привлекли к ответу за неправильные действия. Обе стороны проявили большую страстность. Обер-Прокурор настаивал на том, что епископ не имел права действовать без ведома Синода, епископ же ссылался на Высочайшее разрешение.

Самарин осложнил дело, придав ему значение распутинского влияния на Церковь. Вызвав епископа Варнаву в Петербург, Самарин не ограничился делом прославления, а начал выговаривать епископу за его дружбу со старцем, упрекать его за поддержку Распутина и доказывать необходимость того, дабы епископ Варнава доложил Его Величеству о непотребной жизни Распутина.

Варнава, оставшийся и под епископским одеянием все тем же мужичком "себе на уме", покорно выслушивал Обер-Прокурора, но, уйдя из Синода, рассказал своим друзьям все, чему учил его Самарин. Рассказал и А. А. Вырубовой, рассказал и Андроникову. Передал Варнава и то, как непочтительно отзывался о Государыне и Самарин, и Тобольский Губернатор. Рассказывал, что Губернатор называл Царицу "сумасшедшей", а Вырубову так ругал, что и передать нельзя. О том же, что говорили и Самарин, и Тобольский Губернатор про Распутина, и говорить не приходится. Все эта дословно передал епископ Варнава и все эти сведения были переданы во дворец».

Вопрос о том, насколько Варнава преследовал при этом свои личные цели и насколько участвовал в его действиях Распутин, можно считать открытым, да и не слишком существенным. Смиттен в своих материалах приводит текст телеграммы, которую послал Распутин Государю: «Вставку государю инператору владыко просит Ивану Максимовичу пропеть величанье своеручно благим намереньям руководит Бог Григорий Новый».

Другую телеграмму, посланную несколько дней спустя, цитирует в своей богатой документами книге «Последний царский святой» СВ. Фомин:

«Величание пропето. Народ ликовал, плакал. Владыко Синод известил. Его требуют немедленно туда с делом. Вы скажите мной поведено. Теперь идем молиться Покрову, с нами Бог, Покров над всей православной армией. Рука твоя служит благодатью.

Епископ Варнава, Григорий Новый».

Иоанн Тобольский ни за действия двух товарищей, ни за орфографические ошибки господина Нового не отвечал. А Варнава, формально нарушая волю Синода, пытался самочинно, но из лучших побуждений исправить его же промедление, тем более что в 1915 году исполнилось 200 лет со дня преставления митрополита Иоанна и прославить его в этот год представлялось совершенно логичным. Именно так впоследствии рассуждал и сам Государь, когда в ответ на доклад членов Синода о неправомерных действиях Варнавы высказался в том смысле, что «действия епископа Варнавы, имея значение местного прославления, примеры коего дает русская церковная история, не нарушают предначертанного Синодом порядка всероссийского церковного прославления приснопамятного святителя Иоанна Максимовича. Твердо верю, что Синод в горячей ревности еп. Варнавы о скорейшем прославлении чтимого его паствою святителя почерпнет оправдание его действиям в настоящей страдной для Родины године и ради мира церковного покроет их прощением и любовью». Мотив, в каком-то смысле повторяющий разрешение конфликта между Синодом и Илиодором или Синодом и имяславцами, и в этом повторе в который раз звучало роковое взаимное недопонимание Церкви и Царя.

«Пора наконец сказать Синоду перед Царем державное слово. Наше молчание справедливо считают трусостью. Пора возвысить голос правды, – и поверьте тогда нас станут уважать, с нами будут считаться», – писал в дневнике архиепископ Арсений (Стадницкий).

Синод, таким образом, стремился к реваншу, и русских архиереев трудно не понять – слишком много унижений приходилось им претерпевать и малейший намек на Распутина действовал на них чрезвычайно болезненно. Но в истории с канонизацией Иоанна Тобольского существенно и то, что еще до епископа Варнавы за нее высказывались многие из тех клириков, кто преследовал Распутина как хлыста. Так, в 1900 году один из самых главных впоследствии распутинских недругов Тобольский епископ Антоний (Каржавин) повелел вместо мраморного надгробия соорудить над гробом святителя серебряную раку с позолоченной сенью.

«Как было бы радостно, если бы мы, почитатели Святителя Иоанна, в предстоящий торжественный день смогли бы воспеть Святителю не "вечную память", а "величаем тя, Святителю отче Иоанне…"» – говорил в 1912 году протоиерей Тобольского кафедрального собора Дмитрий Смирнов – тот самый священник, который принимал участие в расследовании Тобольской консистории в 1907 году и готовил рапорт о принадлежности Распутина к хлыстам, а в 1913 году был назначен по предложению епископа Тобольского и Сибирского Алексия (Молчанова) председателем Комиссии по подготовке празднеств в связи с 200-летней годовщиной блаженной кончины Иоанна (Максимовича).

Среди наиболее деятельных членов этой комиссии был протоиерей Александр Иванович Юрьевский, главный архивариус Архивной комиссии при Тобольском братстве святого Дмитрия Солунского, известный своим крайне отрицательным отношением к Распутину. Упоминание о нем можно найти в книге О. А. Платонова:

«В 1912 году против Распутина пытаются сфабриковать еще одно дело о хлыстовстве. Содержание этого дела передают воспоминания семинариста, учившегося в Тобольской семинарии в 1907—1913 годах, некоего М.В.Андреева. В 1913 году он был семинаристом выпускного курса, на котором вел занятия некто священник Юрьевский. И вот однажды этот Юрьевский пришел к семинаристам очень расстроенный и начал жаловаться, что Владыко Алексий бросил в горящую печь его трехмесячный труд о Распутине, выполненный им по заказу епископа Евсевия.

Юрьевский пересказывает семинаристам свой доклад, содержащий откровенно фантастические сведения, 30 молодых людей, затаив дыхание, ловят каждое его слово.

Начал он с того, что Распутин был конокрадом, его поймали, избили и только после этого он стал ходить по богомольям. <…>

"Странствовал Распутин вместе с Варнавой года три, а впоследствии он сделал его епископом", – продолжал свой рассказ Юрьевский. <…>

Далее Юрьевский рассказывает семинаристам настоящие скабрезности, фантастические детали, не имеющие никакой документальной основы. Об этих выдумках и говорить бы не стоило, но они настойчиво распространялись определенными силами. Причем с многозначительными намеками, что это истинная правда, которую хотят скрыть от народа подкупленные царским правительством чиновники. Эта "версия" обсуждалась как серьезная и достоверная в кругах российской интеллигенции, лишенной национального сознания, выслушивалась с понимающей улыбкой. <…>

Юрьевский один из первых придумывает фантастическую процедуру "изгнания беса" путем половых сношений, которую активно приписывали Распутину. Не исключено, что именно Юрьевский, а не Илиодор (Сергей Труфанов) первый придумал эту подробность, которая впоследствии была "творчески развита" Сергеем Труфановым. И которая на полном серьезе обсуждалась в интеллигентских кругах и в широкой печати.

Кто был заказчиком этой истории – сегодня мы можем только предполагать. Но одно определенно ясно: она сильно способствовала развитию мифа о Распутине, внеся в него множество новых, неприличных деталей, ставших объектом самого широкого обсуждения».

И тем не менее именно этот «некто» Юрьевский в 1913 году сделал сообщение «О предстоящей 10 июня 1915 года 200-летней кончине Иоанна Максимовича (1651—1715)» и о «Путешествии митрополита Иоанна Максимовича в 1713 году в Тюмень», а в 1914-м – доклад на тему «Хиротония Иоанна Максимовича в архиерейский сан», а также сообщение по вопросу «Когда прибыл в Тобольск митрополит Иоанн Максимович?», очерк «Погребение митрополита Иоанна Максимовича» и, наконец, подготовил реферат на тему «Отношение Петра Великого к митрополиту Иоанну Максимовичу».

Однако в Синоде значения всем этим нюансам не придали. Обжегшись на деле о епископе Гермогене и имяславцах, Синод видел распутинский след и там, где он был, и там, где его не было. Снова находила на камень коса, и снова разрушалось доверие. В сентябре 1915 года Варнаву вызывали в Синод давать ответ за самодеятельность и грозили лишить сана и сослать, о чем он сам писал в письме к Государю, которое было найдено в бумагах последнего: «…7 числа я предстал как преступник перед этими синодскими бейлисами кровопийцами родной государь это было сплошное глумление циничный смех и особенно злобствовали Ярославский Аганфагел и Финляндский Сергий подойдут к оберу и вполголоса говорят, но так что мне слышно пора спросить как Григория руку целовал, а тот говорит это на следующий раз. Это была пытка надо мной, я не выдержал и так их отчитал оберу сказал, что Вы не судебный следователь и не обер еще за чем же Вы так меня хотите с толку сбить и глумитесь надо мной ведь я епископ православной церкви, а он обер добавляет и дружу с Распутиным тут все эти архиереи прыснули со смеху».

И далее в этом же письме уже не просто жалоба, но прямая директива:

«…они хотели вызв меня по пов дружбы с Гр Еф и на сем Сам (Самарин. – А. В.) хотел создать себе славу, но, верно, еще не покинул Господь. Ваше Величество, до чего дошло дело: Митрополит Владимир выразился, что царь глупую телегр послал, этому челов 50 было свидетелей. Пора, Родной, показать им власть Царскую. Думу не побоял разогнать, и утихли все, а этим одного да другого махнуть.

Пошлите Владимира в Киев, а того старика в Питер. Родной Государь, а этих разбойников – Аганфагела Ярославского и Сергия Финляндского – строго накажи да Никона Косого, так скоро будут смирны, иначе поздно будет. Они теперь бесятся, что ускользнуло дело о дружбе с Распутиным и теперь удобно их турнуть, а нет – все газеты опять будут гудеть, что Суд Архиереев за хлыстовскую дружбу. Ну, да Вы Сами поймете, что чем скорей, тем лучше».

«Сделали по всей земле праздник, а сатана газету и посеял страх, добро у него не пропадет», – несколькими днями раньше писал Распутин в телеграмме на имя Вырубовой.

«Митрополит Иоанн Максимович прославил себя чудесами. Напрасно отцы наши препятствуют, засиделись. Твое намерение Господь благословил. Твое слово для всех мир и благоволение а рука Твоя гром и молния покроит вся», – обращался он к Государю позднее, опять-таки намекая на «профнепригодность» епископата, а возмущенная всем происходящим Царица слала в Ставку свои письма и телеграммы с целью оказать влияние на Императора:

«Этот маленький человечек вел себя с замечательной энергией, защищая нас и нашего Друга, и резко отвечал на все их вопросы. Хотя митрополит очень недоволен С. (Самариным. – А. В.), все же он во время этого расспроса был слаб и – увы! – молчал. Они хотят выгнать Варнаву и поставить Гермогена на его место[49] – видал ли ты когда-нибудь такую наглость! <…> С. Финлянд. и Никон (этот злодей с Афона) в течение трех часов нападали на В. (Варнаву. – А. В.) по поводу нашего Друга. Сам. поехал в Москву на 3 дня, – наверное, чтобы повидать Гермогена. Посылаю тебе газетную вырезку о том, что ему разрешено, по приказанию Н., провести 2 дня в Москве у Вост., – с каких пор он имеет право вмешиваться в эти вопросы, зная, что по твоему приказанию Гермоген был наказан? – Как они смеют идти против твоего разрешения насчет величания? До чего они дошли! <…>»

Они – это Синод. Конфликт между ним и Императрицей разгорался с неслыханной силой. Оценивать правоту спорящих сторон значило бы очень много на себя брать, но одну вещь стоит отметить: в Царском Селе слишком часто ошибались, когда речь шла об управлении Церковью, и в Синоде это хорошо знали. С другой стороны, и Синод не всегда оказывался на высоте, вспомнить хотя бы дело об имяславцах.

Но вернемся к письмам и телеграммам Александры Федоровны.

«Забастовка Синода в такое время ужасно непатриотична и нелояльна. Почему они во все это вмешиваются. Пусть они теперь поплатятся за это и узнают, кто их повелитель!»

«Сегодня я видела бедного Варнаву! Милый мой, это отвратительно, как С. обращается с ним, сначала в гостинице, а затем в Синоде. Это прямо неслыханный допрос, и он так гадко отзывается о Григ, и назвал Его самыми ужасными словами <…>. Как преступны его слова насчет величания – что ты не имеешь права разрешать такой вещи, на что В. благоразумно ему ответил, что ты главный покровитель церкви, а С. дерзко возразил, что ты ее раб. – Как безгранично нахально и более чем неприлично, развалившись в кресле, скрестив ноги: расспрашивал он епископа про нашего Друга! <…> Дружок, ты должен быть тверд и заявить Синоду категорически, что ты настаиваешь на исполнении твоего приказания и величание должно продолжаться! <…> …прошу тебя не допусти, чтобы прогнали В. – Он великолепно постоял за нас и Гр. и доказал им, что они намеренно действуют в этом против нас».

И наконец:

«…скорее убери Самарина… Они не смеют привлекать епископа к ответственности за то, что он знает Гр. <…> В. умоляет тебя поторопиться с увольнением Самарина, так как он и Синод затевают новые гадости, и он, бедный, должен туда опять явиться для пытки».

«В. В., – писал Варнава Государю, – мне келейно показали вопросы лист на 9 – так волосы дыбом встают, сплошь все вопросы про отношения к другу зачем то, да на каком основании это вот что было замыслено на этом хотели создать скандал и славу самостийно так, что бедный святитель Иоанн Максимович петое ему величание было встречено удушливыми газами злобы злобных синодских анархистов его не пощадили религиозное чувство народа попрали, чтобы травить царя и царицу…»

«Про меня он сказал Суслику, что я глупая баба, а про А. такие отвратительные вещи, которые он даже не может повторить»; «Ты должен действовать метлой и вымести всю грязь, накопившуюся в Синоде. Весь этот шум из-за В. только для того, чтобы трепать имя нашего Друга в Думе», – писала Царица.

Две недели спустя после этой переписки обер-прокурор Самарин был отправлен в отставку.

«Самарин уволен, а Святейший Синод командировал в Тобольск архиепископа Тихона (будущего Всероссийского Патриарха), который обследовал мощи Святителя и канонизация Св. Иоанна была совершена по всем правилам Церкви и без ущерба для престижа Верховной власти. Такое разрешение этого церковного дела, уже после увольнения Самарина, ясно показало, насколько был неправ Самарин, придав этому религиозному делу политический сплетнический характер момента», – деликатно писал о развязке этой истории Спиридович, но дневниковые записи современников передают невероятный драматизм и напряжение тогдашней атмосферы.

«27 сентября. В газетах опубликовано об увольнении мин<истра> вн<утренних> дел кн<язя> Щербатова и обер-прок<урора> Св<ятейшего> Синода Самарина. Мин<истром> вн<утренних> дел назначен Хвостов, чл<ен> Гос<ударственной> Думы. Вторая должность не замещена. Об этих переменах уже давно говорили, как о первом предвестнике ответственного перед палатами министерства. Хотя оба министра, и в особенности Самарин, были облечены доверием народа, но что-то случилось. Самарину не повезло в деле еп<ископа> Варнавы. Вероятно, Гришка заступился за Варнаву и выжил Самарина», – записал в дневнике Великий Князь Андрей Владимирович.

Гораздо эмоциональнее отреагировал на это Лев Александрович Тихомиров.

«Самарин прогнан <…> ходят слухи, что не только Самарин уволен, но что будет целое передвижение высшей иерархии: Владимира в Киев, Флавиана в Москву, Макария в Петербург. Дальнейшие слухи гласят, будто впоследствии пророчат Варнаву в Петербургские митрополиты, и что Григорий Распутин уже развелся с женой, чтобы принять монашество и получить дальнейшую иерархическую карьеру.

Легко понять, как подрывают все эти события и слухи авторитет Государя Императора. Как всегда, враги Церкви пользуются всем для подрыва Его… <…> Кредит Государя подрывается страшно. А Он – поддерживая этих Распутиных и Варнав – отталкивает от себя даже и дворянство, и духовенство <…> Не знаю, чем кончится война, но после нее революция кажется совершенно неизбежной. Дело идет быстрыми шагами к тому, что преданными Династии остаются только личные заинтересованные люди, но эти продажные лица сделаются первыми изменниками в случае наступления грозного часа <…> страшно жалко Государя. Но жалко и Россию, и Церковь, которые страдают от этой драмы», – записал он в дневнике 5 октября 1915 года.

«Страшно становится за Церковь. Хлыст руководит всем. Киевский святитель умирает: нет сомнений, что митрополитом будет ставленник хлыста. Московский уже во власти хлыста и считает его чуть ли не за святого. А хлыст уже и обер-прокурора и вице-губернатора сменил. Ходят слухи, что и на место "товарища" в Синод будет назначен сторонник его…» – писал архиепископ Никон (Рождественский) архиепископу Арсению (Стадницкому).

Трагическую для России коллизию увидел в этом сюжете и Николай Бердяев, который подвел под столкновение Самарина с Распутиным целую философскую основу. В октябре 1915 года он опубликовал статью «Темное вино». Распутин в ней не называется по имени, но Распутиным здесь все пронизано и дан зловещий облик человека, выражающего, по Бердяеву, стихийное, иррациональное начало русской жизни. В отличие от множества газетчиков и партийных публицистов Бердяев дал в своей статье философское осмысление личности Распутина, поднимающееся над бытовыми скандалами. Нет нужды говорить, что реального Распутина Бердяев не знал вовсе и питался лишь газетной информацией и слухами плюс собственной интуицией. Но философ есть философ, и какие-то вещи он может увидеть издалека и поэтому на взглядах Бердяева есть смысл остановиться подробнее. Итак, что же есть такое Распутин, по Бердяеву, и что знаменует его победа?