Григорий Распутин-Новый

Критическое отношение к "букве", к тем проповедям, которые утешают людей в храмах, но не помогают выбраться крестьянину из нищеты и зависимости, показывает, что духовные христиане ищут спасения не столько в смирении, сколько в энергичной трудовой и экономической деятельности.

Григорий, родившийся в 1864 году, по всей видимости, был рано приобщен к тайной секте. Эта секта по своим принципам (заповедям) близка к ныне живому толку субботников».

«К каким бы сектантским взглядам Распутин ни был склонен, во всяком случае, во время своих паломничеств, благодаря беседам с представителями духовенства, со старообрядческими начетчиками и несомненному общению с различными сектами, он нахватался множества текстов и разнообразных отрывков из Священного Писания, – куда более реалистично описывал сущность религиозных взглядов Распутина Вл. И. Гурко. – Это давало ему возможность уснащать свою речь множеством цитат, которыми он, отчасти сознательно, отчасти вследствие своего невежества, затуманивал смысл своих речей.

Усвоить его рассуждения было вообще затруднительно, но именно к этому и стремятся все, выдающие себя за прорицателей».

Таким образом, сектантство, действительное или мнимое, стало, с точки зрения Гурко, тем инструментом, которым воспользовался Распутин в своих целях, и в этом смысле Тобольская консистория делала все совершенно правильно, пытаясь его остановить хотя бы из соображений профилактики.

«Григорий Распутин воспринимался в своей епархии как человек, подозреваемый в хлыстовстве. Чтобы понять, что значило подобное обвинение, необходимо сказать несколько слов о признаках хлыстовства, а также разобраться в восприятии упомянутого термина в интересующее нас время, – высказался по этому вопросу в книге «Русская Церковь накануне перемен» С. Фирсов. – Согласно православным представлениям, главными причинами сектантства являются неблагоразумная ревность человека о своем спасении; гордость и высокомерие, повергающие иногда в духовную прелесть даже подвижников; увлечение ложной наукой и философией; плотские страсти, нравственная разнузданность и ложно понятая свобода, доводящая людей до самообоготворения. <…>

Очевидно, что по таким признакам весьма непросто определить сектанта: даже беспорядочные половые связи и уклонение от крестин в полной мере не дают представления о сектантстве подозреваемых "народной молвой". Не стоит забывать, что в то время слово "хлыст" считалось нарицательным и обозначало в устах православных миссионеров ругательство, по остроумному замечанию правозащитника и публициста А. Амальрика, имевшее тот же смысл, что впоследствии слово "фашист" у коммунистов. Обвинение в хлыстовстве, следовательно, можно считать также и проявлением политического недоверия. То, что Распутин оказался обвиненным в принадлежности к секте хлыстов, интересно уже само по себе (даже безотносительно к его действительному или мнимому неправославию). Не будет слишком большой натяжкой предположить, что, странствуя и скитаясь по России, он мог сталкиваться и с христововерами (то есть хлыстами), с помощью которых сформулировал собственную "концепцию" борьбы с грехами и "христовой любви". Идея лидерства (псевдостарчества), предполагающая наличие некоего круга почитателей (и в особенности почитательниц), также могла выкристаллизоваться в хлыстовской среде. Однако это вовсе не значит, что он был сектантом. Скорее его можно признать своеобразным религиозным вольнодумцем».

К этому достаточно точному определению можно добавить фрагмент из воспоминаний Витте. Хлысты, как следует из вышеприведенной цитаты, брезгливо относились к акту рождения. А между тем в воспоминаниях Витте писал: «Распутин предложил тогда в беседе со мною очень оригинальные и интересные взгляды; так, например, он сказал, что толпа вечно жаждет чуда. А между тем она совершенно не замечает величайшего из чудес, ежечасно совершающегося на наших глазах, – рождения человека».

Попробуем, подвести некоторые итоги. Итак, все же был Распутин хлыстом или нет и какова степень его «религиозного вольнодумства»? Для ответа на этот вопрос стоит перевести его из умозрительной области в практическую и сравнить Распутина с настоящими хлыстами.

Такими хлыстами занимались А. С. Пругавин, В. Д. Бонч-Бруевич, Н. Бердяев, Д. Мережковский, М. Пришвин. Последний, в частности, писал о петербургских сектантах, во главе которых стоял некто А. Г. Щетинин – личность в начале прошлого века весьма примечательная и по-своему скандальная:

«Увлекаемый любопытством к тайнам жизни, я попал куда-то на окраину Петербурга, в квартиру новой неизвестной мне секты. В душной, плохо убранной комнате за столом сидел старый пьяница и бормотал что-то скверное. Вокруг за столом сидели другие члены общины с большими кроткими блестящими глазами, мужчины и женщины, многие с просветленными лицами. Между ними был и пророк с лицом сатира, посещающий религиозно-философские собрания.

– Я раб того человека, – сказал он, указывая на пьяницу, – я знаю, что сквернее его, быть может, на свете нет человека, но я отдался ему в рабство и вот теперь узнал бога настоящего, а не звук. <…> Я убедился, что ты более чем я <…> и отдался в рабство этому скверному, но мудрому человеку. Он принял меня, он убил меня, и я, убитый им, воскрес для новой жизни. Вот и вы, интеллигенты, должны так умереть и воскреснете с нами. <…> Посмотрите на всех нас, как мы в рабстве познали друг друга, мы как в чану вываривались, мы знаем не только, у кого какая рубашка, чулки, а всякую мелочь, всякое желание знаем друг у друга. Бросьтесь в чан и получите веру и силу. Трудно только в самом начале.

Чучело, в котором жил будто бы бог, властвовало над этими людьми. Пьяница, – узнал я подробности, – не только пользовался имуществом и заработком своих людей, но требовал, когда ему вздумается, их жен, и они покорно отдавались не чучелу, а богу, который в нем живет. Так жили эти люди».

Еще более определенно этот человек был охарактеризован Пришвиным в дневнике: «Христом-царем этой секты в то время был известный сектантский провокатор, мошенник, великий пьяница и блудник. И все, кто были в чану секты, называли себя его рабами и хорошо знали, что их царь и христос – провокатор, мошенник, блудник и пьяница. Они это видели: пьяный он по телефону вызывал к себе их жен для удовлетворения своей похоти».

О сходстве-различии Щетинина и Распутина писала в своем дневнике и Зинаида Гиппиус:

«Сто раз мы имели случай лицезреть этого прохвоста (то есть Распутина. —А. В.); быть может, это упущение с исторической, с литературной, с какой еще угодно точки зрения, однако доводы разума были слабее моей брезгливости. А любопытство… тоже действовало вяло, так как этого сорта «старцев» не мало мы перевидали. Этот – что называется «в случае», попал во дворец, а Щетинин, например, только тем от Гришки и отличается, что «неудачник», к царям не попал. Остальное – детально того же стиля, разве, вот, Щетинин «с теориями» поверх практики (ахинею несет и безграмотно ее записывает, а Гришка ни бе, ни ме окончательно).

Гришка начался в те же времена, как и Щетинин, но последний пошел "по демократии" и не успел, до провала, зацепиться (хоть и закидывал удочки в высшие слои); Гришка же, смышленная шельма, никого вокруг не собирал, в одиночку "там и сям" нюхал. То – пропадал, то – опять всплывал. Наконец, наступив на одного лаврского архимандрита (настоящего монаха, имевшего некое, малое, царское благоволение) как на ступеньку, ступеньку продавил, а к "царям" подтянулся».

Раздражительность мешала автору этой записи заметить очевидное: Распутин и Щетинин были все же очень разными людьми, и впоследствии – уже не в дневнике, но в мемуарах – Гиппиус эту поправку внесла: «Хоть и похожи они, как два брата, Щетинин и Распутин, но безобразие и распутство последнего бледнеют перед тем, что выделывал Щетинин в неугасимой, неуемной похоти своей и разврата, граничащей с садизмом».

Щетининской сектой «чемреков» всерьез занимался Бонч-Бруевич, автор семитомных «Материалов по изучению сектантства и старообрядчества». Бонч собрал свидетельства того, как, желая развить в своих последователях полное послушание, Щетинин приказывал им раздать своих детей по разным приютам и так, чтобы родители впоследствии не могли их отыскать. Были в его деятельности и другие мерзкие подробности, в том числе и сексуального характера, до которых Распутин, чего бы только о нем ни говорили, не доходил. Момент этот существенный, ибо если и называть Григория хлыстом-сектантом, если и сравнивать его с многочисленными лжестарцами, бродящими по Руси, если и считать человеком развратным, то надо признать одно: изувером он не был точно.

Хлыстовство Распутина имеет смысл рассматривать не столько в контексте его личной биографии, сколько в контексте литературной и, шире, духовной ситуации серебряного века.

Вот еще одна заслуживающая внимания параллель. Выше я цитировал фрагменты автобиографической повести Николая Клюева «Гагарья судьбина», автор которой намеренно сближал себя с Распутиным. Есть в «Гагарьей судьбине» и такие строки, где Клюев, сам себя отождествлявший в тот период с хлыстовской традицией, писал:

«Раз под листопад пришел ко мне старец с Афона в сединах и ризах преподобнических, стал укором укорять меня, что не на правом я пути, что мне нужно во Христа облечься, Христовым хлебом стать и самому Христом быть.

Поведал мне про дальние персидские земли, где серафимы с человеками брашно делят и – многие другие тайны бабидов и христов персидских, духовидцев, пророков и братьев Розы и Креста на Руси.

Старец снял с меня вериги и бросил в озерный омут, а вместо креста нательного надел на меня образок из черного агата; по камню был вырезан треугольник и надпись, насколько я помню, "Шамаим" и еще что-то другое, чего я разобрать и понять в то время не мог».

Тут самое главное даже не то, чтобы самому Христом стать (то есть чистое хлыстовство), а то, чтобы вместо креста надеть образок из черного агата с загадочной символикой. Именно через отречение от креста и происходит соединение героя «Гагарьей судьбины» с хлыстовством. Таким был духовный опыт автобиографического героя Клюева, но это не опыт и не путь Григория Распутина. О Распутине и его хлыстовстве Клюев писал: «Старался я говорить с Распутиным на потайном народном языке о душе, о рождении Христа в человеке, о евангельской лилии, он отвечал невпопад и, наконец, признался, что он ныне "ходит в жестоком православии"».

Конечно, это только литературная оценка, но слова о «жестоком православии» едва ли родились на пустом месте. Клюевский Распутин, если уж на то пошло, не оправдал надежд на хлыстовство, не удержался на христоверческой высоте, но сам по себе Распутин для Клюева – все равно явление знаковое.

Меня Распутиным назвали,

В стихе расстригой, без вины,

За то, что я из хвойной дали

Моей бревенчатой страны.

Так писал Клюев в 1918 году, и характерно окончание этого стиха:

Увы, для паюсных умишек

Невнятен Огненный Талмуд,

Что миллионы чарых Гришек

За мной в поэзию идут.

Это сравнение Клюева с Распутиным отмечалось многими мемуаристами: крестьянское происхождение, несомненный литературный талант, пророческий дар, присущая обоим театральность, невероятная противоречивость, причудливое соединение эроса и религии, мученическая смерть, а также общая стратегия поведения их объединяли.

«Клюев – это неудавшийся Распутин», – записал в своем дневнике в 1915 году поэт М. Кузмин.

«…по Распутинской дороге он хочет пробраться к царю», – заметил о Клюеве А. М. Ремизов.

Сама по себе схожесть стратегий – мужик пробирающийся к царю – мало что добавляет к историческому, а не литературному образу Распутина, но эта схожесть многое объясняет в той легенде, которая вокруг Распутина создавалась наряду с легендой хлыстовской и которую Клюев действительно использовал, творя свой личный миф на распутинский манер. В том числе и через религиозное сектантство.

Позднее об этом очень зло и не совсем справедливо написал Владислав Ходасевич:

«Россия – страна мужицкая. То, что в ней не от мужика и не для мужика, – накипь, которую надо соскоблить. Мужик – единственный носитель истинно-русской религиозной и общественной идеи. Сейчас он подавлен и эксплоатируем людьми всех иных классов и профессий. Помещик, фабрикант, чиновник, интеллигент, рабочий, священник – все это разновидности паразитов, сосущих мужицкую кровь. И сами они, и все, что идет от них, должно быть сметено, а потом мужик построит новую Русь и даст ей новую правду и новое право, ибо он есть единственный источник того и другого. Законы, которые высижены в Петербурге чиновниками, он отменит, ради своих законов, неписаных. И веру, которой учат попы, обученные в семинариях да академиях, мужик исправит, и вместо церкви синодской построит новую – "земляную, лесную, зеленую". Вот тогда-то и превратится он из забитого Ивана-Дурака в Ивана-Царевича. Такова программа. <…>

Семнадцатый год оглушил нас. Мы как будто забыли, что революция не всегда идет снизу, а приходит и с самого верху. Клюевщина это хорошо знала. От связей с нижней она не зарекалась, но – это нужно заметить – в те годы скорее ждала революции сверху. Через год после появления Есенина в Петербурге началась война. И пока она длилась, Городецкий и Клюев явно ориентировались направо. Книга неистово патриотических стихов Городецкого "Четырнадцатый год" у многих еще в памяти. Там не только Царь, но даже Дворец и даже Площадь печатались с заглавных букв. За эту книгу Городецкий получил высочайший подарок: золотое перо. Он возил и Клюева в Царское Село, туда, где такой же мужичок, Григорий Распутин, норовил пустить красного петуха сверху. Распутинщиной от Клюевщины несло, как и теперь несет».

«…матерой мужик Микула, почти гениальный поэт, в темноте своей кондовой метафизики, берущий от тех же народных корней, что и некий фатальный мужик, тяжким задом расплющивший трон», – писала о Клюеве и Распутине в «Сумасшедшем корабле» Ольга Форш.

Распутин таким образом предстает здесь в чрезвычайно зловещем, богатырском образе. И совсем иное отношение к Распутину мы видим у Зинаиды Гиппиус. «Распутин, как личность – ничтожен и зауряден… желания его до крайности просты…» – писала она в мемуарах; «безграмотный буквально, пьяный и болезненно-развратный мужик, по своему произволу распоряжается делами государства Российского», – утверждала в дневнике и тем более была склонна видеть лишь гадкие и жалкие стороны его существа, что такой человек компрометировал ненавистную ей монархию и оправдывал ее оппозицию к ничтожному царю.

Но реальный Григорий Распутин едва ли укладывался в определения, которые она ему давала, и был от них еще более далек, чем от поэтических фантазий Клюева.

Тут важнее иное: что бы ни писали о Распутине писатели и поэты серебряного века, фигура сибирского крестьянина оказалась настолько значима, что мимо нее мало кто из них сумел пройти. В том числе и Блок написавший, казалось бы, и вовсе парадоксальное, но, быть может, самое точное: «Распутин – всё, Распутин – всюду». «Что-то нервы притупились от виденного и слышанного. Опущусь —и сейчас же поднимается этот сидящий во мне Р(аспутин). Конечно уж, в Духов день. Все, все они – живые и убитые дети моего века сидят во мне… Ночь, как мышь… глаза мои как у кошки, сидит во мне Гришка, жить люблю, а не умею».

ГЛАВА ПЯТАЯ

Первые шаги Распутина в Петербурге. Князь Н. Д. Жевахов о Распутине. Распутин и Иоанн Кронштадтский. Распутин и отец Роман Медведь. Мужик и премьер: столкновение с П. А. Столыпиным

Итак, дело о принадлежности Распутина к хлыстовской секте повисло и никаких последствий для подследственного пока не имело. Оно не было закрыто, ему просто не дали ход – оно лежало под сукном и ждало своего часа. А слава Распутина в Петербурге день ото дня росла, встречи с ним искали самые разные люди, но почти все мемуаристы признают, что в свой первый петербургский период сибирский паломник вел себя довольно сдержанно и его жизнь сильно отличалась от той, что позднее принесла ему скандальную славу.

«…он сам подолгу отсутствовал, а когда проживал в Петербурге, то вел образ жизни весьма скромный, мало принимал людей, редко показывался в каких-либо собраниях. О нем вообще мало говорили в городе, и круг его посетителей ограничивался таким разрядом людей, которые не имели доступа ко двору и передавали о своих впечатлениях от бесед со "старцем" больше в собственном тесном кругу, не выходя на широкую общественную арену и не давая пищи для газетных сообщений и пересуд», – писал Коковцов в книге воспоминаний «Из моего прошлого».

«В то время Распутин вел себя безукоризненно, не позволял себе ни пьянства, ни особого оригинальничанья. Распутин произвел на меня очень хорошее впечатление. Подобно доктору, ставящему диагноз при болезни физической, Распутин умело подходил к людям, страдающим духовно, и сразу разгадывал, что человек ищет, чем он волнуется. Простота в обращении и ласковость, которую он проявлял к собеседникам, вносили успокоение…» – вспоминал полковник Д. Н. Ломан.

«Распутин на первых порах держал себя очень осторожно и осмотрительно, не подавая виду о своих намерениях <…> Распутин не выходил из роли богобоязненного, благочестивого старца, усердного молитвенника и ревнителя православной Церкви Христовой», – отмечал Родзянко в своей книге «Крушение империи».

В Петербурге Распутин жил на разных квартирах. Сначала у Феофана, но потом, заскучав в его аскетичном жилище, переехал в дом действительного статского советника Лохтина, где излечил от тяжелого заболевания его жену Ольгу Владимировну, ставшую одной из самых верных и экзальтированных его последовательниц.

От дома Лохтиных Распутину было отказано мужем генеральши, по причине то ли действительной, то ли мнимой супружеской измены исцеленной женщины с ее врачевателем, и тогда странник переселился к журналисту Георгию Петровичу Сазонову, человеку с довольно изменчивыми политическими взглядами и извилистым жизненным путем. В конце XIX века Сазонов издавал газету левого направления «Россия». В этой газете был напечатан знаменитый фельетон А. В. Амфитеатрова «Господа Обмановы», направленный против царствующей династии, после чего газету закрыли, а самого Сазонова сослали в Псков. В дальнейшем, как писал о Сазонове С. Ю. Витте, журналист резко поправел, стал монархистом и на время примкнул к «Союзу русского народа».

«Когда крайние реакционеры перестали быть новинкой, и союзники, в значительной степени, потеряли свое влияние и силу, то он начал приближаться к тем лицам духовного звания, или занимающимся духовными проповедями – как архиепископ Гермоген, иеромонах Иллиодор и старец Распутин; в особенности он очень подружился с последним. Распутин останавливался у него на квартире и, когда приезжает в Петербург, живет у него на квартире, поэтому некоторые дамы великосветского общества, которые ездят к Распутину, у него бывают на квартире. В конце концов, он создал себе особое отношение к Распутину, нечто вроде аналогичного с содержателем музея, показывающего заморские чудовища.

Так как эти господа имели значительное влияние, а в особенности последний, то он и упер свое благосостояние на этом влиянии. Всюду он ходил, показывая Распутина; в разговорах уверял, что он имеет особую силу и особое влияние через Распутина, имел случай доказать это влияние и в результате добился следующего: он начал издавать журнал еженедельный "Экономист", журнал чрезвычайно посредственный… Как это ни удивительно, но несомненно, что Сазонов имел значительное косвенное влияние, держа в руках Распутина», – писал Витте, хотя трудно согласиться с тем, чтобы Распутина мог кто-то держать в руках.

Однако слухи о влиянии Сазонова на Распутина были настолько упорными, что на следствии 1917 года бывший министр внутренних дел А. Н. Хвостов говорил о том, что Сазонов «первый изобрел Распутина, первый пустил его в ход… Распутин служил у него, подавал галоши, был прислуживающим при редакции, и Сазонов потом влиял на него».

Все это было полной чушью, но – повторим – так создавалась легенда. Сам Г. П. Сазонов, чью жену впоследствии, так же как и жену Лохтина, подозревали в грехе прелюбодейства с Распутиным, показывал на следствии: «Прислуга наша, когда Распутин, случалось, ночевал у нас или приезжал к нам на дачу, говорила, что Распутин по ночам не спит, а молится. Когда мы жили в Харьковской губернии на даче, был такой случай, что дети видели его в лесу погруженным в глубокую молитву. Это сообщение детишек заинтересовало нашу соседку-генеральшу, которая без отвращения не могла слышать имени Распутина. Она не поленилась пойти за ребятишками в лес и действительно, хотя уже прошел час, увидела Распутина, погруженного в молитву».

И это свидетельство не единственное. Министр финансов Коковцов ссылается в своей книге на епископа Феофана, говорившего, что Распутин «доходил до такого глубокого молитвенного настроения», которое Феофан «встречал в редких случаях среди наиболее выдающихся представителей нашего монашества».

«Это раб Божий: вы согрешите, если даже мысленно его осудите», – приводил в своих мемуарах отзыв епископа Гермогена о Распутине князь Жевахов и так объяснял секрет распутинского успеха: «Петербургское общество, во главе со своими иерархами <…> чрезвычайно чутко отзывалось на всякое явление религиозной жизни, предпочитая ошибиться, приняв грешника за святого, чем наоборот, пройти мимо святого, осудив его <…> Когда на горизонте Петербурга показался Распутин, которого народная молва назвала "старцем", приехавшим из далекой Сибири, где он, якобы, прославился высокою подвижническою жизнью, то общество дрогнуло и неудержимым потоком устремилось к нему. Им заинтересовались и простолюдины, и верующие представители высшего общества, монахи, миряне, епископы и члены Государственного Совета, государственные и общественные деятели, объединенные между собою столько же общим религиозным настроением, сколько, может быть, и общими нравственными страданиями и невзгодами. Славе Распутина предшествовало много привходящих обстоятельств и, между прочим, тот факт, что известный всему Петербургу высотою духовной жизни архимандрит Феофан, будто бы, несколько раз ездил к Распутину в Сибирь и пользовался его духовными наставлениями…»

Феофан ездил в Сибирь к Распутину не за духовными наставлениями, а совсем по другим причинам. Но в одном Жевахов был прав: религиозное напряжение в тогдашнем петербургском обществе было очень высоким, только религиозность эта была не слишком здорового толка, и в этом смысле Распутин с его причудливым духовным опытом и петербургский мятущийся свет рубежа веков попали в унисон.

«Если бы Распутин жил в царствование Императора Александра III, когда все в России, в том числе и в особенности, высшее общество, было более здоровым, он не смог бы нажить себе большей славы, как деревенского колдуна, чаровника. Больное время и прогнившая часть общества помогли ему подняться на головокружительную высоту, чтобы затем низвергнуться в пропасть и в известном отношении увлечь за собой и Россию», – сухо заметил позднее протопресвитер Шавельский.

Князь Жевахов, в отличие от протопресвитера и сам настроенный несколько экзальтированно, находил иных виновников русской катастрофы, а тягу общества к сибирскому страннику был склонен оправдать.

«Нужно знать психологию русского верующего, чтобы не удивляться такому явлению. Когда из "старца", каким он был в глазах веровавших, Распутин превратился в политическую фигуру, тогда только стали осуждать этих людей и усматривать в их заблуждении даже низменные мотивы. Но несомненным остается факт, что до этого момента к Распутину шли не худшие, а лучшие, вся вина которых заключалась или в религиозном невежестве, или в излишней доверчивости к рассказам о "святости" Распутина. Это были те наиболее требовательные к себе люди, которые не удовлетворялись никакими компромиссами со своей совестью, какие глубоко страдали в атмосфере лжи и неправды мира и искали выхода в общении с людьми, сумевшими победить грех и успокоить запросы тревожной совести; те люди, которым уже не под силу была одинокая борьба с личными страданиями и невзгодами жизни, и нужна была нравственная опора сильного духом человека. Потянулся к Распутину тот подлинный русский народ, который не порвал еще своей связи с народной верой и народным идеалом, для которого вопросы нравственного совершенствования были не только главнейшим содержанием, но и потребностью жизни».

Все это звучит очень красиво, но в действительности в окружении Распутина трудно назвать таких людей, о которых пишет Жевахов, либо их имена в истории не сохранились. А из числа известных нам духовных чад опытного странника преобладали натуры не столько подлинно народные и духовно трезвые, сколько опять-таки экзальтированные, болезненные. Но воспоминания Жевахова интересны тем, что, не питая к Распутину личного отвращения, свойственного большинству мемуаристов, он выстроил свою версию этой личности, сыгравшей, по мнению князя, в истории России трагическую и зловещую роль вопреки собственной воле, и заложил целую традицию, которой питается сегодняшняя не только распутинофильская, но и в целом отечественная конспирологическая мысль.

«Появлению Распутина в Петербурге предшествовала грозная сила, – утверждал товарищ обер-прокурора Святейшего синода. – Его считали если не святым, то во всяком случае великим подвижником. Кто создал ему такую славу и вывез из Сибири, я не знаю, но в обстановке дальнейших событий тот факт, что Распутину нужно было пробить дорогу к славе собственными усилиями, имеет чрезвычайное значение. Его называли то "старцем", то "провидцем", то "Божьим человеком", но каждая из этих платформ ставила его на одинаковую высоту и закрепляла в глазах Петербургского света позицию "святого"».

А дальше Жевахов писал о том, как происходило «снижение» образа Распутина, и виной этому считал высший свет и стоявший за его спиной «интернационал» – этим словом князь называл сообщество, у других авторов именуемое масонством, жидомасонством, еврейским заговором, темными силами и пр.

«Слава Распутина разрасталась все более, и пред ним раскрывались все чаще двери не только гостиных высшей аристократии, но и великокняжеские салоны… А нужно знать, что такое "слава", чтобы этому не удивляться… И добрая, и дурная слава одинаково связывают обе стороны.

В первом случае подходят к человеку с тою долею предубеждения в его пользу, какая исключает возможность критики и беспристрастной оценки; во втором случае еще более резко наблюдается такая связанность, увеличивающая мнительность и подозрительность со стороны того, о ком говорят дурно, и заставляющая тех, кто говорит о нем дурно, видеть в каждом слове последнего, в каждом его движении, лишь отражение своих подозрений и заранее сложившегося мнения.

О том же, что первоначально добрая слава о Распутине, а затем дурная, искусственно раздувались интернационалом, об этом, конечно, мало кто догадывался».

Но все же самым живым фрагментом в мемуарах Жевахова стали не его умозаключения, а описание собственной встречи с Распутиным.

«Как-то однажды А. Э. Фон-Пистолькорс[10] пригласил меня к себе на вечер. Это было в 1908 или в 1909 году. Я впервые встретился у него с Распутиным. Впечатление от вечера получилось такое, что мне хотелось заплакать… Странным показался не Распутин, который держался так, что мне было жалко его; а странным было отношение к нему окружавших, из коих одни видели в каждом, ничего не значащем, вскользь брошенном слове его – прорицание и сокровенный смысл, а другие, охваченные благоговейным трепетом, боязливо подходили к нему, прикладываясь к его руке… Как затравленный заяц озирался Распутин по сторонам, видимо, стесняясь, но в то же время боясь неосторожным словом, жестом или движением разрушить обаяние своей личности, неизвестно на чем державшееся… Были ли на этом вечере те, кто притворялся и лицемерил, не знаю… Может быть, и были… Но большинство действительно искренно было убеждено в святости Распутина, и это большинство состояло из отборных представителей самой высокой столичной знати, из людей самой чистой и высокой религиозной настроенности, виноватых только в том, что никто из них не имел никакого представления о природе истинного «старчества». <…>

С течением времени Распутин приобретал все большую уверенность в себе, а в описываемый мною момент, быть может, даже сознавал себя призванным поучать и наставлять других.

Увидя меня, А. Э. фон-Пистолькорс подошел ко мне и стал горячо упрашивать меня ехать с ним, после богослужения, на Васильевский Остров, к барону Рауш-фон-Траубенберг<у>, куда поедет и Распутин и будет "говорить"… В то время проповеди Распутина вызывали сенсацию… Он не любил говорить длинных речей, а ограничивался отрывистыми словами, всегда загадочными, и краткими изречениями, а от пространных бесед – уклонялся. Желание А. Э. фон-Пистолькорса было мне понятно; но, не имея ни малейшего представления о бароне Рауш-фон-Траубенберг<е>, с которым я нигде не встречался и не был знаком[11], я только удивился приглашению А. Э. фон-Пистолькорса ехать с ним в незнакомый дом, к неизвестным мне людям <…>.

Когда мы вошли в столовую, то уже застали там Распутина, сидевшего за столом в обществе неизвестных нам лиц. Там были и представители аристократии, и какие-то подозрительные типы, умильно засматривавшие ему в глаза, льстившие ему и громко восхвалявшие его… Один из них, ни к кому в частности не обращаясь, кричал о своем исцелении "отцом Григорием" – можно было бы подумать, что он умышленно создавал Распутину рекламу, если бы последний очень резко не оборвал его. В углу комнаты, не смея подойти к столу, стояла какая-то женщина, обращавшая на себя всеобщее внимание… Ее неестественно раскрытые глаза были устремлены на Распутина; она была охвачена экстазом и, видимо, сдерживала себя, истерически вздрагивая и что-то причитая…