Григорий Распутин-Новый

– От кого это письмо? – спросил я.

– От Григория Ефимовича, – ответил дьякон.

– От какого Григория Ефимовича?

– От Распутина.

– А ему что нужно от меня? – уже с раздражением спросил я.

– А вы прочитайте письмо, – ответил дьякон.

Я вскрыл конверт. На почтовом листе большими каракулями было выведено: "Дарагой батюшка. Извиняюсь беспокойство. Спаси его миром устрой его трудом Роспутин".

– Ничего не понимаю, – обратился я к дьякону, прочитав письмо.

– Григорий Ефимович просит вас предоставить мне место священника, – пояснил дьякон.

– А вы какого образования? – спросил я.

– С Восторговских (Пастырские курсы прот. И. Восторгова, наплодившие неучей священников.) курсов.

– Место священника я предоставить вам не могу, так как в военные священники я принимаю только студентов семинарии, – ответил я.

– Тогда дайте дьяконское место в столице.

– И сюда вы не подойдете.

– Ну в провинции, – уже с волнением сказал дьякон, очевидно пришедший ко мне с уверенностью, что письмо Распутина сделает все.

– Это, пожалуй, возможно. Но вы должны предварительно подвергнуться испытанию. Завтра послужите в Сергиевском соборе, где вашу службу прослушает назначенный мною протоиерей, а после службы явитесь ко мне для экзамена, который я сам произведу, – сказал я.

Дьякон ушел, но ни на службу, ни на экзамен не явился. Как реагировал Распутин и его присные, слухов об этом до меня не дошло».

А вот фрагмент из воспоминаний князя Жевахова:

«…вмешательство Распутина в государственные дела, приведшее к утверждению, что не Царь, а Распутин "правит Россией", назначает и сменяет министров, являлось только одним из параграфов выполнявшейся революционерами программы, а, в действительности, не имело и не могло иметь никакой под собой почвы. Именем Распутина пользовались преступники и негодяи; но Распутин не был их соучастником и часто не знал даже, что они это делали. Как на характерный пример я укажу на визит ко мне некоего Добровольского, надоедавшего Обер-Прокурору Св. Синода Н. П. Раеву домогательствами получить место вице-директора канцелярии Св. Синода, остававшееся вакантным после перемещения на другую должность А. Рункевича.

Явился этот Добровольский ко мне на квартиру, развязно вошел в кабинет, уселся в кресло, положив ногу на ногу, и цинично заявил мне, что желает быть назначенным на должность вице-директора канцелярии Св. Синода.

"Кто вы такой и где вы раньше служили, и какие у вас основания обращаться ко мне с таким странным ходатайством?.. Предоставьте начальству судить о том, на какую должность вы пригодны, и подавайте прошение в общем порядке, какое и будет рассмотрено, по наведении о вас надлежащих справок", – сказал я.

"Никакого другого места я не приму; а моего назначения требует Григорий Ефимович (Распутин)", – ответил Добровольский.

Посмотрев в упор на нахала, я сказал ему: "Если бы вы были более воспитаны, то я бы вежливо попросил вас уйти; но так как вы совсем не умеете себя держать и явились ко мне не с просьбою, а с требованием, то я приказываю вам немедленно убраться и не сметь показываться мне на глаза"…

С гордо поднятой головой и с видом оскорбленного человека Добровольский поехал к Распутину жаловаться на меня, а я обдумывал способы выхода в отставку, стараясь не предавать огласке истинных причин, вызвавших такое решение <…>

На другой день Н. П. Раев вызвал меня в свой служебный кабинет, и между нами произошла такая беседа:

"Вы прекрасно поступили, что выгнали этого проходимца; но я боюсь огласки, – сказал Обер-Прокурор. – Он станет закидывать Вас грязью, а, наряду с этим, будут опять кричать о Распутине и жаловаться, что он вмешивается не в свое дело. Если бы Распутин знал, что за негодяй этот Добровольский, то, верно, не хлопотал бы за него… Добровольский совсем уже замучил митрополита Питирима"…

"Другими словами, вы хотите, Николай Павлович, чтобы я лично переговорил с Распутиным и заставил бы его взять назад кандидатуру Добровольского?" – спросил я Обер-Прокурора…

Н. П. Раев вспыхнул, очень смутился, что я угадал его мысль, и нерешительно ответил:

"Знаете, бывают иногда положения, когда приходится жертвовать собою ради общих целей… Я не смею просить вас об этом, ибо хорошо сознаю, какому риску подвергаю вас, как неправильно бы истолковалось ваше свидание с Распутиным; но если бы вы нашли в себе решимость поехать к Распутину, то сняли бы великое бремя с плеч нашего доброго митрополита, который один борется с Добровольским и отбивается от него"…

"Хорошо, – ответил я после некоторого раздумья, – верным службе нужно быть и тогда, когда это невыгодно. Если вы и митрополит считаете этот выход единственным, то я поеду, ибо готов идти на всевозможные жертвы, лишь бы только не допустить в Синод проникновения таких негодяев, как Добровольский"…

И я поехал… Я ехал с тем чувством, с каким идут на подвиг: я отчетливо и ясно сознавал, какое страшное оружие даю в руки своим врагам; но все опасения подавлялись идеей поездки, сознанием, что я еду к Распутину не для сделок со своей совестью, а для борьбы с ним, для защиты правды от поругания, что я жертвую собой ради самых высоких целей… И эти мысли успокаивали меня и ободряли…

"Знаю, миленькой; я всегда все знаю, – Доброволов напирает; пущай себе напирает", – сказал Распутин.

"Как пущай, – возразил я, с раздражением, – разве вы не знаете, что он за негодяй; разве можно таких людей натравливать на Синод!.. Мало ли кричат о вас на весь свет, что вы наседаете на министров и подсовываете всяких мерзавцев. Вчера Добровольский был у меня, и я его прогнал и приказал не показываться мне на глаза"…

"А потому и кричат, что все дурни… Вольно же министрам верить всякому проходимцу… Вот ты, миленькой, накричал на меня, а только не спросил, точно ли я подсунул тебе Добровола… А может быть, он сам подсунулся, да за меня спрятался… Ты, хоть и говоришь, миленькой, что он негодящий человек, а про то и не знаешь, что он человекоубийца и свою жену на тот свет отправил… Пущай себе напирает, а ты гони его от себя. Он и на меня напирает, и я сам не могу отвязаться от него"… Я был ошеломлен и чувствовал себя посрамленным».

Мемуар очень показательный и часто цитируемый, но справедливость требует сказать, что об отношениях Распутина и Добровольского существует свидетельство из иного источника, того, который так решительно отвергает О. Платонов, – дневников наружного наблюдения:

«Добровольский И. И. занимает квартиру в 6 комнат с платой 125 руб. в месяц, прилично обставленную, и живет очень богато и в то же время нигде не служит, а занимается обделкой разных темных делишек посредством Распутина. Добровольский ежедневно по нескольку раз бывает у Распутина и Распутин у него, часто устраивает у себя на квартире пирушки с выпивками. Например, более шумные вечеринки были 2—6 января в присутствии г. Распутина, Осипенко и др., и 15 сего февраля с 8 час. вечера до 4 час. ночи кутили около 10 человек. Распутин вышел оттуда совершенно пьяный и на лестнице громко пел песню: "Барин барыню…"

Добровольский увез его отсюда на моторе.

В настоящее время Добровольский занят устройством подряда на поставку для Русской Армии 200 тысяч японских сапог. Кроме того, по полученным негласным путем сведениям, Добровольский через Распутина занимается освобождением лиц от воинской повинности, и вообще он спекулянт большой руки».

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Срыв. Ужин в «Яре». Полицейский рапорт. Задержка информации. Романтик от жандармерии. Джунковский как Джунковский. Распутин и «Распутин». Миссия Саблина. Вырубова в Покровском. Летние каникулы странника. Подвиг чиновника. Пьяный пароход

«С войной в Распутине произошли две перемены, – вспоминал Спиридович. – Разными дельцами от банковских директоров до мелких спекулянтов он был вовлечен в проведение разных, связанных с войной, предприятий, а, во вторых, он стал пить и безобразничать в публичных местах, чего раньше с ним не случалось. Болезнь его лучшего и близкого друга, А. А. Вырубовой, принесла ему ту свободу, в которой он был очень стеснен, будучи всегда связан Анной Александровной. С ее прикованностью к кровати, он стал свободен, чем и воспользовались его друзья другого лагеря.

Распутин стал пить и напиваться. К нему на квартиру стали приезжать его друзья, дамы и мужчины с запасами вина, с закусками, с гитарами, гармошками… Пили, ели, пели, танцевали, безобразничали. Веселясь с дамами общества, Распутин не чуждался и проституток. Все около него спуталось в один клубок, в котором имена дам общества переплетались с именами падших созданий. Когда старца спрашивали, почему он стал так кутить, он, смеясь, отвечал: "Скучно, затравили, чую беду"».

Сообщенное Спиридовичем подтверждала в своих показаниях и дочь Распутина Матрена:

«…уходя странствовать, он бросил пить. Но в Петрограде снова вернулся к вину и пил много. Больше всего он любил мадеру и красное вино. Пил он дома, но больше в ресторанах и у знакомых. Царская Семья знала, что он пьет, и осуждала его за это. Говорили ему об этом и мы. Всегда для всех у него был один ответ: "Не могу запить того, что будет после". Мысль его заключалась в том, что он ждал чего-то худого для родины в будущем и хотел потопить в вине горькое чувство от сознания нехорошего будущего.

Пьяный он любил плясать русскую и плясал замечательно хорошо».

«Распутин, добившись запрещения продажи спиртного, сам начал пить, и притом так, что вошел в историю с репутацией пьяницы», – заключил Андрей Амальрик. И вся дальнейшая судьба опытного странника была тому подтверждением.

«25 марта Распутин выехал в Москву, где у него было немало поклонниц. В один из ближайших дней Распутин закутил с небольшой компанией у Яра. Напился он почти до потери рассудка, – писал Спиридович. – Говорил всякий вздор, хвастался знакомством с высокопоставленными лицами, плясал непристойно, полуразделся и стал бросаться на хористок. Картина получилась настолько непристойная и возмутительная, что администрация обратилась к полиции. Бывшие с Распутиным дамы поспешили уехать. Сам он, как бы протрезвев, обругал полицию и уехал, и в тот же день выехал обратно в Петербург. Скандал получил такую громкую огласку в Москве, что растерявшийся Градоначальник, Свиты Его Величества, генерал-майор Адрианов, друживший с Распутиным, выехал также в Петербург с докладом о случившемся».

«Вообще вино на него действовало не так, как на других. Он не терял разума, не делался от вина грубым, злым, а делался как бы более одухотворенным», – косвенно возражала на этот раз Спиридовичу Матрена Распутина.

Однако обратимся к документам.

«5 июня 1915 г. №291834

Совершенно секретно. Лично

Его превосходительству г-ну товарищу министра внутренних дел, командующему отдельным корпусом жандармов (Джунковскому).

По сведениям Пристава 2 уч. Сущевской части г. Москвы полковника Семенова, 26 марта сего года, около 11 час. вечера, в ресторан "Яр" прибыл известный Григорий Распутин вместе с вдовой потомственного почетного гражданина Анисьей Ивановной Решетниковой, сотрудником московских и петроградских газет Николаем Никитичем Соедовым и неустановленной молодой женщиной. Вся компания была уже навеселе. Заняв кабинет, приехавшие вызвали к себе по телефону редактора-издателя московской газеты "Новости сезона", потомственного почетного гражданина Семена Лазаревича Кугульского и пригласили женский хор, который исполнил несколько песен и протанцевал "матчиш" и "кэк-уок". По-видимому, компания имела возможность и здесь пить вино, так как опьяневший еще больше Распутин плясал впоследствии "Русскую", а затем начал откровенничать с певичками в таком роде: "Этот кафтан подарила мне 'старуха', она его и сшила", а после "Русской": "Эх, что бы 'сама' сказала, если бы меня сейчас здесь увидела". Далее поведение Распутина приняло совершенно безобразный характер какой-то половой психопатии: он будто бы обнажил свои половые органы и в таком виде продолжал вести разговоры с певичками, раздавая некоторым из них собственноручные записки с надписями вроде "люби бескорыстно", прочие наставления в памяти получивших их не сохранились. На замечания заведующей хором о непристойности такого поведения в присутствии женщин Распутин возразил, что он всегда так держит себя пред женщинами, и продолжал сидеть в том же виде. Некоторым из певичек Распутин дал по 10—15 руб., беря деньги у своей молодой спутницы, которая затем оплатила и все прочие расходы по "Яру". Около 2 часов ночи компания разъехалась.

Об изложенном, вследствие телеграфного приказания от 31 минувшего мая за № 1330 имею честь донести Вашему Превосходительству.

Полковник Мартынов».

«Затем я написал Государю, что принимая во внимание, что Распутин бывает в царском дворце, я счел долгом осветить картину поведения этого человека и обратил внимание, что это уже не первый случай и это налагает некрасивую тень. Я лично отдал записку Государю», – показывал на допросе следственной комиссии Временного правительства товарищ министра внутренних дел В. Ф. Джунковский, к которому рапорт полковника Мартынова был адресован двумя месяцами спустя после происшествия.

Вопрос о том, почему это произошло не по горячим следам, а с большим опозданием, сильно запутан. А. Амальрик прокомментировал ситуацию с «Яром» следующим образом:

«Этот полицейский отчет отчасти совпадает с рассказами о проповедях в бане или с "Исповедью" Хионии Берландской, где она пишет, что Распутин "и в поле на работе соберет всех и заставит иногда кого-нибудь обнажить его. Сестры видели в этом блаженство его и детство – невинность". Полиция в этом невинности не увидела. Но я склонен отнестись с осторожностью как к показаниям разочарованных "сестер", так и – в большей степени – к полицейским отчетам.

Настораживает уже то, что отчет о событиях в марте был составлен только в июне. Московский градоначальник генерал-майор Адрианов говорил и даже писал впоследствии, что "никакой неблагопристойности" Распутин в "Яре" не сделал. Осенью 1916 года добивался он свидания с Распутиным, но тот его не принял, сказав, что хотя он "и дал другое показание, но все-таки ему нужно было в свое время, когда он был градоначальником, посмотреть, что такое полиция писала Джунковскому". Когда Распутин снова кутил в "Яре" в мае 1916 года, цыганский хор жался, боясь скандала и допросов, а градоначальство сразу же командировало двух чиновников "для охраны".

Если Адрианов изменил позицию потому, что противники Распутина Щербатов и Джунковский были уволены с постов министра и его товарища, то можно предположить, что и рапорт о событиях в "Яре" составлялся в угоду только что назначенному Щербатову, Джунковскому и поддерживавшей их сестре царицы Елизавете Федоровне. Любой знакомый с методами русской полиции знает, что то или иное происшествие может она раздувать или сжимать – в зависимости от того, что требуется начальству».

Понятно, что диссиденту Амальрику было приятно отождествлять русскую полицию с советской и оставаться во всегдашней оппозиции к любым властям. Но дело в том, что об изменении позиции Адрианова и о том, что он «говорил и даже писал впоследствии», будто в «Яре» «неблагопристойности Распутин не производил», известно не от самого Адрианова, но из показаний С. П. Белецкого. Белецкий же с Джунковским друг друга сильно недолюбливали, охотно писали взаимные нелицеприятные вещи, так что сомнительность их показаний и воспоминаний относительно друг друга увеличивается вдвойне.

Джунковский считал, что причиной промедления с докладом была трусость Адрианова.

«В последнем донесении из Москвы я обратил внимание на недостаточное освещение поведения Распутина в загородном московском ресторане "Яр" и потому приказал Департаменту полиции затребовать от Московского охранного отделения по сему поводу более подробные сведения.

Это, очевидно, встревожило градоначальника Адрианова, который приехал ко мне в Петроград, кажется, 15 или 16 мая, чтобы лично доложить о поведении Распутина в ресторане "Яр", не решаясь это изложить письменно. Такое малодушие с его стороны меня крайне неприятно поразило. Выслушав его подробный доклад о возмутительном, непристойном поведении Распутина, и при этом в весьма подозрительной компании, я предложил Адрианову, приехав в Москву, письменно изложить мне все доложенное и прислать при письме. Это ему не особенно понравилось, но возражать он мне не мог и обещал исполнить. После этого прошла неделя, а от Адрианова никакого донесения не поступало. Я послал тогда депешу с предложением немедленно прислать требуемое по делу Распутина. Наконец, я вынужден был командировать в Москву особое лицо с письмом, с тем, чтобы градоначальник препроводил мне свой ответ с этим лицом, и только тогда я получил требуемое. Это было 27 мая. При этом Адрианов все же не решился написать что-либо от себя, а препроводил мне только подлинный рапорт пристава 2 участка Сущевской части подполковника Семенова о происшествии в "Яре", без номера и без числа».

Далее в мемуарах Джунковского следует текст доклада подполковника Семенова, на основе которого другой подполковник, начальник охранного отделения в Москве Мартынов и составил вышеприведенный доклад. Помимо этого Мартынов провел собственное расследование, и Джунковский решил, что пора идти ва-банк.

«Все эти факты, собранные о Распутине, показались мне вполне достаточными, чтобы составить на основании их докладную записку и представить ее Государю, так как не высказать своему монарху правду о Распутине я считал для себя нарушением присяги, и мысль эта меня давно преследовала, я только ждал, когда накопится достаточный материал и представится случай для личного доклада, каковой, благодаря возникшим в Москве беспорядкам, представился очень скоро», – писал Джунковский в мемуарах.

Мотивы настойчивых действий Джунковского толкуются по-разному. Сторонники Распутина объясняют всю эту историю тем, что масон Джунковский выполнял заказ рвавшегося к власти масона Великого Князя Николая Николаевича. А. Л. Панина (автор предисловия к мемуарам Джунковского) называет командующего корпусом жандармов монархистом и патриотом, и надо признать, что по крайней мере монархической риторикой мемуары Джунковского переполнены как никакие другие, а масонство его не доказано. Зато можно легко доказать его «московство» – силу, ничуть не меньшую.

«Джунковский, состоя в правительстве и в свите Государя, по существу оставался москвичом, принадлежавшим кружку Вел. Кн. Елизаветы Федоровны, – писал Спиридович. – Там были все его воспоминания по приятной службе при Вел. Кн. Сергее Александровиче, по губернаторству, по его личным, общественным и сердечным симпатиям. Оставшаяся при Елизавете Федоровне его сестра Евдокия Федоровна являлась его живою, физическою связью с Москвой.

И вот, теперь, действуя в полном идейном согласии с главными Московскими антираспутинскими кружками с одной стороны, с другой же стороны, не будучи связан с Маклаковым, который ушел, и поддавшись вновь (как в 1905 году) поднимающейся волне общественного движения, главный исток которой опять-таки Москва, Джунковский решил выступить против Распутина»".

Известно, что Джунковский пользовался репутацией либерала, ему приписывали симпатию к освободительному движению в 1905 году, за ним числилось разоблачение члена ЦК партии большевиков тайного агента Малиновского, и, наконец, еще одно «прегрешение» Джунковского, касавшееся на сей раз непосредственно Распутина, заключалось в том, что в 1914 году он не дал вовремя разрешения на обыск гражданской жены Илиодора, которая с обширным архивом, где могли быть материалы, относящиеся как к Распутину, так и к его окружению, выехала из России. Возможно, именно в связи с этим Новоселов, к тому времени от борьбы с Распутиным отошедший, но не переставший за ее перипетиями следить, писал о. Павлу Флоренскому: «Слух, что тов. м. вн. д. Джунковский заушил Григ. Распутина, подтверждается».

Тогда заушить Распутина Джунковскому не удалось, но летом 1915 года история с ресторанной попойкой оказалась замечательным средством нанести решающий удар, тем более что в ней имелись отягчающие обстоятельства.

«Об этом приключении у Яра в Москве ходили разные слухи. Одним из членов Государственной Думы было высказано даже, что во время этого кутежа Распутин позволил себе отзываться о своих отношениях к императрице в оскорбительной для нее форме. Это обстоятельство тоже было упомянуто в вашем докладе?» – задали Джунковскому вопрос на следствии.

«Да, было», – лаконично ответил генерал.

«Не помню, какого числа это было, – рассказывал он тогда же. – Государь принял меня в 10 часов вечера, отнесся очень хорошо, слушал очень внимательно, но не проронил ни одного слова во время моего доклада. Затем протянул руку и спрашивает: "У вас все это написано?" Я вынул записку из портфеля, государь взял ее, открыл письменный стол и положил. Тогда я сказал государю, что ввиду серьезности вопроса и ввиду того, что я считаю деятельность Распутина крайне опасною и полагаю, что он должен являться орудием какого-нибудь сообщества, которое хочет повлечь Россию к гибели, я просил бы разрешения государя продолжать мои обследования о деятельности Распутина и докладывать ему. На это государь сказал: "Я вам не только разрешаю, но я вас даже прошу сделать это. Но пожалуйста, чтобы все эти доклады знал я и вы – это будет между нами" <…> Было, должно быть, 12 с половиной ночи, когда я вышел от Государя».

Примерно о том же, но более литературно, используя романтические штампы, сообщал Джунковский и в мемуарах:

«…я не без волнения приступил ко второй части моего доклада… Государь несколько изменился в лице, принял серьезное выражение и, пристально посмотрев на меня, сказал: "Пожалуйста, говорите".

Сначала, как мне показалось, несвязно, очевидно от волнения, начал я докладывать Государю, как проводит Распутин время вне Царского Села, но потом мало-помалу воодушевляясь и видя, что Государь внимательно слушает меня и не останавливает, я все смелее и убедительнее стал доказывать все то зло, которое Распутин приносит династии, а этим самым и России. Государь не проронил ни слова, все время пристально смотрел мне прямо в глаза и очень внимательно слушал, только бледность выдавала его волнение. Когда я кончил, Государь тихим голосом меня спросил: "У вас это все изложено, у вас есть памятная записка?" Я ответил утвердительно. "Дайте мне ее" <…> Наступило небольшое молчание, которое я прервал, сказав Государю, что эту записку я позволил составить себе лично как Джунковский, что она ни в каких делах министерства никогда не будет значиться и копии с нее не имеется, так как черновик мною уничтожен. Государь сказал: "Благодарю вас". Эти слова меня обрадовали и подбодрили – многие до меня, не исключая и лиц императорской фамилии, начинали говорить не раз о Распутине, но я был первый, которому Государь дал все высказать, которому не сказал: "Прошу не вмешиваться в мои личные семейные дела".

Ободренный, я стал высказывать Государю мои предположения, не является ли Распутин объектом, которым пользуются враги государства для гибели России и династии, и потому я прошу разрешения установить строжайшее наблюдение за всеми лицами, посещающими Распутина и кого он посещает, а особенно за лицами, подающими ему прошения для передачи на высочайшее имя. Государь на это сказал приблизительно следующее: "Я вас даже прошу это выполнять, но все, что вы будете замечать, вы будете говорить мне непосредственно, это все будет между нами, я вас очень благодарю"…

Я вышел от Государя счастливый и довольный. Меня ожидал в приемной Свечин, который был очень заинтригован такой длинной аудиенцией. Я сказал, что доклад касался исключительно московского погрома. Разговорившись с Свечиным, я несколько задержался, вдруг открылась дверь в кабинет Государя, и его величество с фуражкой и палкой в руке вошел в приемную. Увидя меня, Государь опять подал мне руку и, сказав: "Хочу немного пройтись, ночь чудная", – прошел через приемную в переднюю и вышел в сад».

«7-го июня. Понедельник. День простоял холодный и несмотря на это около 12 час. была гроза. До докладов погулял. Завтракала тетя Ольга. Сделали небольшую [прогулку] – Алике в шарабанчике и затем с Алексеем на прудах. Занимался спокойно после чая. В 10 час. принял Джунковского по возвращении его из командировки в Москву по случаю беспорядков и погромов. Вечером посидел еще недолго у Ани», – по обыкновению лаконично записал в дневнике Государь. И здесь возникает логичный вопрос: случайно или нет зашел Император к Вырубовой в очень поздний час, обсуждалось ли между двумя собеседниками происшествие в «Яре» и какие аргументы могла привести Анна Александровна в защиту своего благодетеля и целителя. Примечательно и то, что накануне разговора с Джунковским, 31 мая, в дневнике Государя появилась запись: «Видели Григория вечером».

«Недавно, по словам моих собеседников, после доклада Джунковского о деяниях Распутина, Государь взял доклад себе и передал его Вырубовой со словами: "Возьмите, прочитайте и полюбуйтесь на своего кумира"», – рассказывал А. Д. Самарин.

А вот как вспоминал эту историю Спиридович: «У нас, в Царском, шла горячка с приготовлением к отъезду Его Величества в Ставку, когда мне доложили о приезде генерала Адрианова. Генерал был в полной парадной свитской форме. Вид у него был озабоченный. На мой вопрос о столь неожиданном его приезде, генерал рассказал, что он сделал уже доклад министру Маклакову, его товарищу Джунковскому и что оба посоветовали ему ехать в Царское, добиться, по его положению в Свите, приема у Его Величества и доложить о случившемся.

Вот он и приехал, но прежде чем идти к Дворцовому коменданту, зашел ко мне посоветоваться. Мы были с ним в хороших простых отношениях. Я был очень поражен оборотом, который придали делу Маклаков и Джунковский. Последний, по словам генерала, особенно настаивал на необходимости доложить о случившемся Государю. Я высказал генералу, что скандал, устроенный мужиком в публичном месте, не является обстоятельством, которое бы позволяло ему, градоначальнику, делать личный доклад Государю. Наскандалил мужик в ресторане – ну и привлекай его к ответственности. При чем же тут Государь? Если же посмотреть на дело так, что Распутин нечто большее, чем простой мужик, если смотреть на него, как на фигуру политическую, тогда доклад должен быть сделан или министром Маклаковым или его помощником Джунковским. Затем очень странно, что его начальники советуют ему добиться аудиенции как генералу Свиты Его Величества. При чем тут Свита, когда в градоначальстве произошел скандал по пьяному делу?

Мы обменялись еще несколькими фразами, и генерал поехал к ген. Воейкову. Видимо, Дворцовый комендант не посоветовал Адрианову просить аудиенции и тот вернулся в Москву, предоставив министру самому доложить Государю о случившемся, если тот придает этому делу политическое значение. Маклаков сделал Его Величеству доклад и даже оставил его написанным. Государь сказал, что он сам переговорит с Распутиным. Государь сделал старцу весьма строгое внушение и тот должен был уехать к себе в Покровское. <…>»

«Распутин уехал к себе на родину, в село Покровское около Тюмени, в Тобольской губернии. Его приятельницы, "распутники", как их называют, утверждают, что он отправился отдохнуть немного "по совету своего врача", и скоро вернется. Истина же в том, что император повелел ему удалиться», – записывал у себя в дневнике и Морис Палеолог.

«Генерал Джунковский… воспользовавшись полученными им из Москвы сведениями о недостойном в опьянении поведении Распутина в ложе ресторана "Яр", докладывал их государю в связи с общей его характеристикой; это, как мне сам говорил Распутин, вызвало сильный на него гнев государя; таким он никогда не видел государя; но, по словам Распутина, он в свое оправдание говорил, что он, как и все люди – грешный, а не святой. По словам Распутина, Государь после этого его долго не пускал к себе на глаза и поэтому Распутин не мог слышать или говорить спокойно о генерале Джунковском до конца жизни», – показывал на следствии С. П. Белецкий. В другом же месте он прибавил, что «Распутин добродушно сознался, что был грех (но в чем именно, не сказал, я понял, что в опьянении), но затем уже гневно закончил: "Я ему этого не прощу"».

«После этого в течение двух месяцев Государь не пускал к себе Распутина», – вспоминал Джунковский. Однако об одной существенной вещи генерал умолчал. Джунковский в мемуарах особо подчеркивал, что по договоренности с Императором все касающееся Распутина останется между ним и Государем. Но, судя по всему, это оказалось не так.

«Ах, дружок, он нечестный человек, он показал эту гадкую грязную бумагу (против нашего Друга) Дмитрию, который рассказал про это Павлу и Але. – Это такой грех, и будто бы ты сказал, что тебе надоели эти грязные истории, и желаешь, чтобы Он был строго наказан, – писала Императрица мужу 22 июня 1915 года. – Видишь, как он перевирает твои слова и приказания – клеветники должны быть наказаны, а не Он. В ставке хотят отделаться от Него (этому я верю), – ах, это все так омерзительно! – Всюду враги, ложь. Я давно знала, что Дж. ненавидит Григория и что Преображ. клика потому меня ненавидит, что чрез меня и Аню Он проникает к нам в дом.

Зимою Дж. показал эту бумагу Войек., прося передать ее тебе, но тот отказался поступить так подло, за это он ненавидит Воейк. и спелся с Дрент. – Мне тяжело писать все это, но это горькая истина. – А теперь Самарин к ним присоединился – ничего доброго из этого выйти не может.

Если мы дадим преследовать нашего Друга, то мы и наша страна пострадаем за это. – Год тому назад уже было покушение на Него, и Его уже достаточно оклеветали. – Как будто бы не могли призвать полицию немедленно и схватить Его на месте преступления – такой ужас! Поговори, прошу тебя, с Воейковым об этом, – я желаю, чтобы он знал о поведении Джунк., и о том, как он извращает смысл твоих слов. <…> Не смеют об этом говорить! – Не знаю, как Щерб. будет действовать – очевидно, тоже против нашего Друга, следовательно, и против нас. Дума не смеет касаться этого вопроса, когда она соберется; Ломан говорит, что они намерены это сделать, чтобы отделаться от Гр. и А. – Я так разбита, такие боли в сердце от всего этого! – Я больна от мысли, что опять закидывают грязью человека, которого мы все уважаем, – это более чем ужасно.