Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Григорий Распутин-Новый

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Варламов Алексей Николаевич / Григорий Распутин-Новый - Чтение (стр. 43)
Автор: Варламов Алексей Николаевич
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


Хвостов отвечал на это, что он не собирался докладывать Государю о том, что произошло до его назначения министром, и готовил свой собственный компромат («Те факты, которые были при мне, я записывал. Они собирались в особую тетрадь, и их я мог докладывать Государю»). Муравьев заподозрил его в элементарном шантаже, а также в намерении показать Вырубовой, как Хвостов бережет Распутина путем замалчивания его неблаговидных поступков.

Но так или иначе в какой-то момент высокопоставленные заговорщики принялись вынашивать планы, как избавиться от Распутина, который уже сыграл в их карьере свою роль и мог в дальнейшем трех товарищей лишь скомпрометировать.

Поначалу планировалось самое безболезненное и исторически веками в России проверенное – заточить важную опасную персону в монастырь.

«В начале служебной деятельности Хвостова и Белецкого один из них, но кто именно не помню, говорил мне о том, что надо уберечь Распутина "от улицы" и что в этих целях желательно было бы поместить его в Александре-Невской лавре, чтобы он постоянно находился в духовной среде. План этот не осуществился, но почему именно, я не помню», – довольно уклончиво показывала Вырубова на следствии и гораздо более благостно описывала этот сюжет в мемуарах: «Я помню, как благомыслящие люди просили Их Величества дать Григорию Ефимовичу келью в Александро-Невской лавре или другом монастыре, дабы там оградить его от толпы, газетных репортеров и всяких проходимцев, которые впоследствии, чтобы очернить Их Величества, пользовались его простотой, увозили с собой и напаивали его; но их Величества тогда не обратили внимания на их советы».

Понятно почему: на такой «плен» Распутин, смолоду отвергавший иноческую жизнь, по доброй воле просто никогда бы не согласился и свою шумную квартиру ни на какую келью не променял бы.

«Никто из нас, даже кн. Андроников, тесно с ним сблизившийся, а впоследствии и владыка Варнава с приближенными к нему лицами из духовенства Тобольской епархии не учли многих сторон натуры Распутина и силы его влияния», – скорбно заметил Белецкий.

Тогда было задумано отправить его из Петербурга в паломничество и по пути совершить убийство – замысел, о котором сам Белецкий не упоминал, но зато его начальник министр Хвостов рассказывал на следствии в 1917 году:

«Председатель. Припомните, как вы хотели удалить Распутина из Петрограда и устроить его поездку по монастырям?

Хвостов. Я много раз пытался это сделать, но это никогда не удавалось. Мне много раз хотелось устроить его поездку по монастырям, чтобы его где-нибудь по дороге в монастырь столкнули, но это ни разу не удалось.

Председатель. У вас была тогда власть министра внутренних дел. Неужели министр внутренних дел не мог бороться с Распутиным иначе, как путем убийства?

Хвостов. Исключительно. Я видел, когда докладывал, как сильно его влияние. Я начал пробовать открывать глаза на него, но натолкнулся на такое противодействие, что перестал и пришел к убеждению, что единственное средство – это устранение убийством <…> Мне казалось, что он губит положение России».

Распутина должен был сопровождать его хороший знакомый игумен Тюменского монастыря Мартемиан, и поначалу бывший паломник отнесся к этой поездке благожелательно: поклонение святым местам было призвано рассеять несправедливые толки о жизни Распутина, то есть предполагалось повторить тот же сюжет, что и весной 1911 года, когда Распутин ездил на Святую землю. Однако в последний момент он раздумал.

«Может быть, наша излишняя нервность, проявленная в вопросе об отъезде Распутина, и была началом его недоверия, а затем отчуждения его и А. А. Вырубовой от нас», – писал Белецкий. И если все это правда, то Распутина в который раз не подвел его инстинкт.

«Распутин как бы вырос. Он заявил категорически, что никуда из Петербурга не поедет. А. А. Вырубова уклонилась от каких-либо по этому вопросу объяснений. Хитрый мужик провел министра и его помощника. Андроников заливался мелким смехом, как опростоволосились министры. Духовенство уехало с его гостеприимной квартиры. А Хвостов, много позже, рассказывал мне, что та поездка была задумана им с целью сбросить Распутина с площадки поезда. Это должен был проделать игумен Мартемиан, которого даже сделали архимандритом. Но что все испортил Белецкий, который выведал у пьяного Мартемиана весь этот замысел и расстроил всю поездку. "Конечно, он, Белецкий, перехитрил меня. Я оказался младенцем", – прибавлял Хвостов.

Я лично в этот замысел Хвостова не верю. Тогда он эксплуатировал во всю Распутина в своих личных интересах», – заключал Спиридович. Но в другом месте своих записок он воспроизводил разговор с Хвостовым на похожую тему.

«– Я ведь, – говорил Хвостов, – человек без задерживающих центров. Мне ведь решительно все равно, ехать ли с Гришкой в публичный дом или его с буфера под поезд сбросить…

Я не верил ни своим глазам, ни своим ушам. Казалось, что этот упитанный, розовый с задорными веселыми глазами толстяк был не министр, а какой-то бандит с большой дороги. А он, поигрывая цветным карандашом, продолжал рассказывать, как его провел в этом деле и одурачил Белецкий. Он ведь опытный старый полицейский, а Хвостов лишь любитель, неопытен… Он рассказал, что под видом охраны за Распутиным ведется тщательное филерское наблюдение, что ему известно все, что Распутин делает…»

«Хвостов мне всегда казался натурой преступной, не задумывавшейся над выбором средств в намеченных целях», – подтверждал мнение Спиридовича Глобачев.

Воспоминания обоих жандармов написаны таким образом, что вызывают доверие. И все же, когда речь заходит о Хвостове, эти мемуары несколько обесцениваются неприязненным отношением их авторов и к Хвостову, и к Белецкому, которых высокопоставленные чины судили в своих «казенных сказках» куда строже, чем сибирского мужика, хотя логика в этом предпочтении, безусловно, была. В истории с Распутиным большая вина ложится на тех, кто пытался его использовать, чем на него самого.

А между тем попытки покончить с Распутиным продолжались. В декабре 1915 года Хвостов поручил убийство Распутина полковнику Комиссарову, несколько ранее назначенному Распутина охранять и относившемуся к объекту своей охраны довольно бесцеремонно. По показаниям Белецкого, именно Комиссарову принадлежит знаменитая фраза, которую цитируют все, стремящиеся разоблачить распутинскую религиозность: «Брось, Григорий, эту божественность, лучше выпей и давай говорить попросту».

«…это был большой интриган, готовый вступить с кем угодно в сношения ради своих личных выгод; каждое порученное ему дело мог испортить благодаря необычайно циничному на все воззрению и нравственной нечистоплотности», – охарактеризовал Комиссарова Глобачев. Относительно же подлинной задачи полковника выразился так: «Официальная его миссия заключалась в том, чтобы удержать Распутина от пьянства и оберегать от дурных влияний. В действительности же, как мы увидим, Комиссаров еще более старался его спаивать и вводил в круг его знакомых всяких проходимцев».

Предполагалось заманить Распутина под видом приглашения к какой-нибудь даме в глухое место, и там его задушить. Однако, как показывал на следствии Хвостов, «они меня надули, водили за нос… Белецкий все знал, как потом оказалось, все Распутину передавал; каждый наш разговор был ему доподлинно известен».

Не лучше повел себя и Комиссаров. «Приходя на квартиру к Распутину, Комиссаров громко кричал в присутствии посторонних, что разделается с этим мужиком, ругался площадной бранью и т. п. Однажды, например, будучи в гостях на даче у Бадмаева, Комиссаров, снимая кожу с копченого сига, сказал: "Так я буду сдирать шкуру с Гришки". Это и его личные рассказы об опытах с отравлением кошек при пробах яда для Распутина передано было последнему и совершенно отшатнуло его от Комиссарова», – писал Глобачев.

«…организация убийства совершенно не соответствовала нравам русской полиции», – деликатно выразился по этому поводу Ольденбург, и был недалек от истины. Организовать покушение на Распутина наша полиция действительно не захотела, не смогла, побрезговала или испугалась…

«Правительство не может становиться на путь мафии», – приводил в своих показаниях слова Белецкого ставший последним царским министром внутренних дел Протопопов. Сам же Белецкий в своих тяжеловесных показаниях писал, что исходил в этом вопросе из более глубинных соображений:

«…я всесторонне взвесил склад мистически настроенной духовной организации Государя, который видел в даровании ему долгожданного наследника проявление милости к нему высших и таинственных сил Провидения вследствие его молитв и общения с людьми, как бы имевшими особый дар предвидения будущего. Я учел постоянные опасения Государя и императрицы за жизнь наследника и единственную веру их в то, что только одна незримая мощь тех же сил и лиц способна спасти и продлить эту дорогую им жизнь. Я видел этому примеры в прошлом, до появления Распутина, в отношении к старцам, юродивым, предсказателям и тому подобным лицам. И я пришел к тому заключению, что если исчезновение Распутина временно и успокоит, в силу одиозности этого имени, деспотизм общественного мнения о нем, то… оно неизбежно повлечет за собой появление во дворце какого-нибудь нового странного человека по типу тех же лиц, которые проходили ранее, вроде Миши Козельского, Вари-босоножки, Мардария и других, от которых Распутин впоследствии так ревниво оберегал свое влияние на высокие сферы…

…я решил… удерживая в своих руках все нити наблюдения и охраны Распутина, противодействовать в этом отношении Хвостову, усыпляя его бдительность».

«После недолгого раздумья Белецкий решил изменить своему начальнику и покровителю Хвостову, перейдя всецело на сторону Распутина. Заняв такую позицию, Белецкий, выражаясь языком Распутина, поставил себе целью "свалить Министра Хвостова"», – более четко сформулировал «позицию» Белецкого следователь Руднев.

Точно так же не собирались убивать Распутина ни Комиссаров, который, если верить его показаниям ЧСК, на предложение Хвостова «ликвидировать» Распутина, ответил: «Извините, Алексей Николаевич, я никогда разбоем не занимался», ни тем более Глобачев, который в ответ на провокационные беседы Белецкого о вредоносном влиянии Распутина на трон только удивленно посмотрел на своего собеседника, и «я, – как писал Белецкий, – убедился, что он не пойдет в этом вопросе на соглашение с Хвостовым».

Тогда преданный своими ближайшими помощниками и, судя по всему, совершенно потерявший чувство реальности – устранение Распутина стало для него чем-то вроде навязчивой идеи – Хвостов решил взяться за дело сам, тем более что Распутин его замучил.

«Просьбы Распутина, направленные непосредственно к Хвостову или через других лиц, буквально его засыпали. Хвостов увидел, что не так-то легко справиться с этим вопросом, тем более что в душе он сознавал весь вред Распутина для России. Кроме того, самолюбие Хвостова как министра немало страдало от сознания, что он попал в лапы мужика Распутина. Часто он получал от него письма, адресованные: "Министеру Хвосту" и чуть ли не с категорическими приказаниями», – вспоминал Глобачев.

Хвостов терпел эту фамильярность до тех пор, пока в нем была жива надежда стать премьер-министром вместо престарелого Горемыкина. Но в январе 1916 года на это место был назначен Борис Владимирович Штюрмер, и выбор производился по тем же критериям, что и раньше, – лояльности претендента к другу.

«Милый, не знаю, я все-таки подумала бы о Штюрмере. У него голова вполне свежа. Видишь ли, у X. есть некоторая надежда получить это место, но он слишком молод. Штюрмер годился бы на время, а потом, если понадобится, X., или, если найдется другой, то можно будет сменить его. Только не разрешай ему менять фамилию: "Это принесет более вреда, чем если он останется при своей почтенной старой", как – помнишь? – сказал Гр. А он высоко ставит Гр., что очень важно», – писала Императрица мужу. И в другом письме: «Наш Друг сказал про Штюрмера: "Не менять его фамилии и взять его хоть на время, так как он, несомненно, очень верный человек и будет держать в руках остальных"».

Штюрмер оказался действительно верным. «Наш Друг имел хорошую, длительную и приятную беседу с Штюрмером. Он велел ему приходить каждую неделю ко мне», – сообщала Александра Федоровна Царю.

«Темное прошлое этого человека, молва о коем указывала на целый ряд некрасивых поступков и на нечистоту рук, произвело тяжелое впечатление на депутатов, тем более что о связи его с Распутиным ходили упорные слухи», – отмечал в своих мемуарах Я. В. Глинка. Но, пожалуй, самое тяжелое впечатление новое назначение произвело на Хвостова, решившего, что виноват в его неудаче Распутин, который то ли недостаточно за него хлопотал, то ли, наоборот, против него интриговал, то ли вообще ни о каком назначении не думал, но требовал, как выразился генерал Глобачев, «уплаты по векселям» за прежние свои заслуги.

Обозленный министр решил избавиться от своего покровителя с помощью бывшего монаха Илиодора, который все это время проживал в качестве политического эмигранта в Норвегии, где сочинял свою пасквильную книгу в свободное от работы на заводе время. В Христианию с тайным поручением был послан газетный репортер и по совместительству платный агент Департамента полиции, мот и игрок Б. М. Ржевский, которого Хвостов в бытность свою нижегородским губернатором держал при себе чиновником по особым поручениям.

Относительно миссии Ржевского существуют разные толкования. По тем сведениям, которые сообщал Хвостов кадету и издателю И. В. Гессену, Ржевский должен был приобрести за крупную сумму рукопись Илиодора и спасти престол от крупного скандала («Его предложение показалось мне весьма приемлемым, тем более, что мы имели сведения, что немцы собирались использовать заключающиеся в этой книге сведения для распространения их путем разбрасывания в наши окопы прокламаций с аэропланов», – рассказывал Хвостов), по другим данным – уговорить Илиодора осуществить убийство Распутина с помощью своих сторонников, а Хвостов был готов эту акцию проплатить.

Вырубова в своих показаниях следственной комиссии прокомментировала эту ситуацию следующим образом: «О том, что Хвостов или Белецкий собираются купить у Илиодора книгу "Святой черт", они мне не говорили. После ухода со службы Хвостова и Белецкого Илиодор только осенью 1916 года предложил по телеграфу Императрице купить у него эту книгу за 20 000 рублей, но Императрица отклонила это предложение, находя недостойным для себя отвечать что-либо Илиодору».

Ржевский добрался до Христиании, где встречался с Илиодором, однако на обратном пути на границе по приказу Белецкого (он был все-таки настоящий профессионал и не зря писал про удерживаемые им нити), которому удалось проникнуть в секретный замысел своего начальника, был остановлен и грубо допрошен. Не раскусивший провокации агент стал говорить о секретности своей миссии и неприкосновенности собственной персоны, благодаря чему весь план министра Хвостова сделался тайной полишинеля. Белецкий самым иезуитским образом сказал тайному агенту, что тот «не умеет быть конспиративным в отношении секретных поручений» и по отношению к нему будут предприняты все следственные действия. При обыске на квартире у Ржевского было найдено его письмо на имя Хвостова, которое однозначно свидетельствовало о причастности министра к интриге.

«…что должны жандармы сделать, найдя письмо, запечатанное на имя шефа жандармов? – возмущался Хвостов. – В зубах они должны доставить его немедленно шефу жандармов, как реликвию оберечь его, а они письмо это вскрыли и приобщили его к делу».

«…на мой ответ, что пакет был вскрыт офицером, производящим дознание, – с холодным торжеством прокомментировал эту ситуацию Глобачев, – Хвостов страшно заволновался и заявил, что такого офицера нужно уволить со службы. Несмотря на мои объяснения, что офицер поступил правильно, что офицер, производящий дознание, пользуется предоставленным ему законом правом вскрывать всю переписку, обнаруженную при обыске, даже если бы таковая была адресована на имя государя, Хвостов никак не мог успокоиться. Когда он, наконец, прочел содержимое, то вздохнул с облегчением и кинул: "Да, но тут ничего нет". Для меня стало ясно, что Хвостов в письме ожидал чего-либо весьма неприятного, что могло стать известным и другим».

Сам же Хвостов показывал Гессену телеграмму, которую как будто бы прислал после всей этой истории Илиодор своему когда-то закадычному другу, а теперь смертельному врагу: «Григорию Распутину. Петроград. Гороховая, № 62. Имею убедительные доказательства покушения высоких лиц твою жизнь. Пришли доверенное лицо. Труфанов».

«Мы с Аней пережили тяжелые дни вследствие этой истории с нашим Другом, и не было никого вблизи, чтобы подать совет», – писала мужу ошеломленная происходящим Императрица. И ее можно было понять: те люди, которые были призваны ею охранять Распутина и которым она так доверилась, на назначении которых так настаивала, едва не отправили ее друга на тот свет, а ее выставили на посмешище.

«Я в отчаянии, что мы через Гр. рекомендовали тебе Хв. Мысль об этом не дает мне покоя, ты был против этого, а я сделала по их настоянию, хотя с самого начала сказала Ане, что мне нравится его сильная энергия, но он слишком самоуверен и что мне в нем это антипатично. Им овладел сам дьявол, нельзя это иначе назвать <…> Пока Хв. у власти и имеет деньги и полицию в своих руках, я серьезно беспокоюсь за Гр. и Аню».

«Хв. написал мне длинное послание, говорит о своей преданности и т. д., не понимает причины и просит принять его. Я переслал это Шт<юрмеру> с надписью, что я никогда не сомневался в его преданности, но приму его позднее, если он своим хорошим поведением и тактом заслужит, чтобы его приняли. Проклятая вся эта история!» – отвечал Император.

«Ты должен быть справедлив и лишить и Хв. его придворного звания. Я чрезвычайно жалею, что ему его оставили, так как в Думе говорят, что раз он стремится отделаться от Григ., потому что тот ему не понравился, он сможет это сделать с любым из нас, кто неугоден ему. Я не люблю Белецкого, но было бы очень несправедливо, если бы он пострадал больше, чем Хв. Он благодаря своей неосторожности потерял Иркутск, и этого достаточно, а тот подстрекал к убийству. Довольно об этой истории», – резюмировала Императрица.

Итогом всего стало падение обоих – как Хвостова, так и Белецкого (а некоторое время спустя и третьего участника – князя Андроникова, высланного по величайшему повелению в Рязань). И снова получался наглядный урок обществу: вот чем кончаются походы против Распутина.

Однако мало этого. Громкими отставками история, вопреки пожеланию Императрицы, не окончилась.

Еще в сентябре 1915 года, когда назначение нового министра только обсуждалось, Государыня писала в Ставку: «Андр<оников> дал А<не> честное слово, что никто не будет знать, что Хвостов и Белецкий бывают у нее (она видается с ними в своем доме, не во дворце), так что ее имя и мое не будут в этом замешаны».

К несчастью, все всплыло и сделалось достоянием общественности. В марте 1916 года Белецкий рассказал своему знакомому, главному редактору газеты «Биржевые ведомости» М. М. Гаккебушу-Горелову (которому он в свое время помог сменить фамилию), все обстоятельства несостоявшегося покушения с условием ничего не печатать, но…

«На другой день утром… ко мне позвонил сотрудник "Петроградской газеты" Никитин и упрекнул меня в том, что я ему отказал в беседе, а между тем дал ее корреспонденту "Биржевых ведомостей" <…> Статья эта произвела в Государственной Думе впечатление, подняла разговоры… депутат Керенский предполагает поставить ее основою запроса», – рассказывал Белецкий на следствии о том, как газетчики его обманули и без разрешения тиснули острый материал.

Белецкий написал возмущенное письмо в «Новое время», но оно только подлило масла в огонь.

«Сенсация была полная, так как публике преподносился весь скандал с организацией предполагавшегося убийства, как занятный бульварный роман. А через день или два появилось в газете и разъяснительное письмо самого Белецкого, которое косвенно подтверждало все сообщенное Гаккебуш-Гореловым. Дальше идти было некуда. Все дело Хвостова и К° было выброшено на улицу. Толпа ликовала. Но выходка Белецкого, вынесшего на страницы повседневной печати «дело», о котором еще производилось расследование, встретило самое горячее осуждение в правительственных и политических кругах. С выгодной позиции обвинителя он попал в обвиняемые. Он переинтриговал. Ему пришлось подать прошение об увольнении его с поста генерал-губернатора. С большим трудом удалось ему устроиться так, что его не лишили звания сенатора.

В конце концов, "дело" осталось в портфеле у Штюрмера, а Хвостову и Белецкому было предложено уехать на время из Петрограда. <…>

Так закончился описанный колоссальный скандал. Он имел огромное влияние на увеличение настроения против правительства, против режима, против Их Величеств. Он вскрыл и выбросил в публику, на улицу всю закулисную кухню распутинщины. Там не было разврата полового, но там в ярких красках выявился разврат моральный, в котором копались высшие представители правительства. Вина Алексея Хвостова усугубляется тем, что он первый пустил сплетню-клевету о том, что Распутин – немецкий шпион, что у него, министра, имеются на то доказательства. Сплетня была подхвачена во всех кругах общества и повторялась затем многими до революции и во время революции со ссылками на Алексея Хвостова», – заключал генерал Спиридович.

Вместе с Хвостовым и Белецким был удален и Распутин («Наш Друг пишет с большой грустью, что Его удалили из П., там будет много голодных на Пасху»). Государь в который раз повторял прежний сценарий: наказывать всех, замешанных в скандале, и в этой повторяемости проступало нечто роковое. «Подельники» Распутина с политической сцены исчезали, а сам он на время уезжал, но потом возвращался, вернулся и на этот раз («23 апреля, в день Ангела Императрицы, из Сибири вернулся "Старец". За ним Царица посылала в Покровское двух дам и те привезли его. Он был горд, что его вызвали. Значит, он нужен…» – писал Спиридович). Но каждое возвращение Распутина сопровождалось новым витком влияния и новым скандалом, и каждое приближало одновременно к двум событиям: к его убийству и к революции.

Вероятно, странник что-то предчувствовал, он забеспокоился, заметался и кинулся обвинять во всем Вырубову, о чем Императрица докладывала Государю, «…эта скверная история с нашим Другом. Она постарается держать себя с Ним как можно лучше, хотя в теперешнем состоянии Он кричит на нее и ужасно раздражителен, – писала она мужу 11 февраля 1916 года, и сама удивленная тем, что святой человек может быть таким. – Но сегодня солнце, поэтому надеюсь, что Он опять стал таким, каким был всегда. Он боится уезжать, говоря, что его убьют. – Ну, посмотрим, какой оборот Бог даст всему этому!»

Последние слова очень важны – они многое проясняют в той довольно сдержанной реакции, с которой Императрица отнеслась к убийству своего друга менее чем через год. И все же в феврале 1916 года царица попыталась усилить охрану Распутина, обратившись для этого к военному генералу Беляеву, занимавшему должность начальника Генерального штаба.

На допросе в следственной комиссии 17 апреля 1917 года генерал Беляев оставил свидетельство о своем разговоре с Государыней и ее подругой.

«Беляев. Я отлично помню, что это было в субботу 6 февраля 1916 г. Звонит телефон из Царского Села, и Вырубова мне заявляет, что императрица Александра Федоровна желает со мной переговорить. <…> Императрица меня ни разу не вызывала. Это был первый и единственный раз, что она меня вызвала. Я был очень смущен. Вырубова говорила, чтобы я непременно сегодня приехал, и указала поезд. Вечером я поехал в Царское Село. Я был очень удивлен, когда явился во дворец и мне заявили, что сейчас выйдет Вырубова. И ко мне обращается Вырубова, заявляя, что вот она получила известие, что на Распутина будет сделано покушение. Не могу ли я, со своей стороны, оказать какое-либо содействие, чтобы помочь <его> предотвратить? Я был в высшей степени удивлен этим обращением ко мне. Я вижу, что страшно нервная дама – это было вскоре после крушения поезда – вышла с костылем. Я ее шуточками стал успокаивать «что вы, помилуйте». <…> Затем, после четвертичасового разговора, она ушла, и вышла государыня. Императрица начала говорить о привязанности своей к Вырубовой, что ей очень жаль Анну Александровну, что вообще, может быть, я мог бы им помочь и это было бы очень приятно. В 10 часов я уехал и сейчас же по приезде в Петроград вызвал своего бывшего помощника, который служил по контрразведочной части. <…> Был и полковник Мочульский. Я вызвал двоих. Мы втроем пришли к убеждению, что в это дело не следует вмешиваться, что военная власть никакого отношения к такому делу не имеет. На следующую ночь был арестован кто-то такой, кто покушался.

Председатель. Кто был арестован?

Беляев. Я не знаю, Ржевский, кажется. <…> По приезде из Царского я говорил с генералом, заведующим контрразведкой, и полковником, и на следующее утро они передали по телефону, что в эту ночь был арестован этот господин, что все сделано, что все находится в руках министерства внутренних дел. <…> Насколько Вырубова произвела на меня впечатление нервной, впечатлительной белки, которая вертится в колесе, настолько спокойно, хладнокровно, почти не касаясь этого господина, со мной разговаривала императрица».

Из показаний Беляева следует, что никаких мер по усилению охраны Распутина со стороны военных принято не было, но вот что писала в своем дневнике 29 февраля 1916 года хорошо осведомленная Вера Чеботарева:

«Рита (Маргарита Сергеевна Хитрово, фрейлина императрицы. – А. В.) вернулась в трансах. Григорий был в соборе в поддевке, синей рубахе, стоял у самой решетки. Когда появилось малознакомое лицо, солдат сводного полка стал всплошную за его спиной, два других по бокам. Зачем этот вызов, это всенародное появление, эта охрана негодяя?»

А между тем все было очевидно.

«Я серьезно беспокоюсь за А.: если нашелся человек, способный подкупить других для убийства нашего Друга, то он способен выместить злобу на ней. Она сильно повздорила с Григ, по телефону из-за того, что у нее сильный кашель и m-me Б[54]. Потом приходили женщины и сделали ей сцену за то, что она не поехала в город, и кроме того Он ей предсказывает, что с ней что-то случится, что, конечно, ее еще больше волнует», – писала Императрица Государю, вольно или невольно раскрывая те реальные отношения, которые существовали в ближайшем распутинском окружении.

Вырубова получала анонимные письма с числами, которых ей надо опасаться (Распутин полагал, что автором анонимок был князь Андроников, и если сопоставить этот факт с процитированным выше анонимным письмом к Вырубовой о Хвостове, с этим трудно не согласиться), а сам бывший странник меж тем отправился просить помощи у генерала Спиридовича:

«Распутин в голубой шелковой рубахе, в поддевке, черных бархатных шароварах, высоких лаковых сапогах, чистый и причесанный, казался встревоженным. Поцеловавшись трижды, он поблагодарил меня, что я сразу их принял. Сели в гостиной. Теребя бородку, "Старец" стал жаловаться, что ему не на кого положиться. – "Нет, паря, верных людей… Все убийцы". Он жаловался, что Хвостов хочет его убить. Он хотел и просил, чтобы я взял на себя его охрану и охранял бы его моими людьми. Тогда он будет спокоен, а то его убьют. "Все убийцы".

Я стал успокаивать его, что Петербургское Охранное Отделение очень хорошо охраняет. Но что ни я, ни мой отряд, мы не можем его охранять, не имеем права. Что у нас одна забота, одна обязанность – это охрана Государя и его семьи. Вы знаете это отлично, Григорий Ефимович. Ведь, кроме Государя с Семьей и Императрицы-матери, мы никого не охраняем. Даже великих князей и тех охраняет Петербургское Охранное Отделение. Я старался быть убедительным. Он слушал внимательно, впиваясь в меня пытливо. Казалось, он хотел прочесть мои мысли. Глаза его кололи, как иглы. Казалось, он понял. Казак доложил, что готов чай. Пошли в столовую. Распутин попросил мадеры. Ее не оказалось. Случайно нашлась бутылка шампанского. Он обрадовался. Выпив стаканчик, два – повеселел, стал речистей. Рассказал, что у него произошло вчера со Штюрмером у митрополита. Все сходилось с тем, что мне уже было известно. Хотят, чтобы он уехал, а он не уедет. Никуда. Ни за что.

– Они, милой, по дороге-то убьют меня! Беспременно убьют! А если не убьют, то так сошлют, что и сам Царь не узнает, куда упрятали.

"Старец" разволновался. Он горячился по адресу Хвостова. Он рассказал, как Хвостов старался напортить мне у Государя, когда узнал, что Дворцовый Комендант выставил мою кандидатуру на пост Петроградского Градоначальника.

– Они (Хвостов) против тебя, милой. Он УБИДИЛ Папу против тебя, парень. Понимаешь ли – У-БИ-ДИЛ, – подчеркивал он. – Он много говорил, ну и У-БИ-ДИЛ…

И вновь посыпались упреки и жалобы на Хвостова.

– Нехороший человек. Обманщик. Все взял, что надо было, и обманул. Совести нет. Жулик. Просто жулик. Ну и капут ему. Капут!

Распутин рассказал, что Государь приказал Штюрмеру указать трех кандидатов на место Хвостова. Что некоторые уже забегали к нему.

– А я сказал – не мое дело. Папа сам знает. Буду вот звонить сегодня Папе: пусть не принимает завтра "Толстого". Он добивается… Пусть откажет… Гнать его надо убийцу. Убивец! Убивец!

"Старец" осушил стакан, вскочил и, засунув руки в шаровары, зашагал по комнате. Казак убирал со стола. – "Ишь ты, всю бутылку осушил один", – заметил он. – "Да, пьет здорово", – ответил я. А видимо, большой сумбур идет, приходило мне в голову, если Распутин так сильно перетрусил и обращается к нам за защитой. Не верит Петрограду. Все изолгались, изынтриговались».

Вернее всего, Распутин пил, желая заглушить отчаяние и страх. Весной 1916 года человеку и с менее развитым чутьем стало бы понятно, что он обречен. Против опытного странника была запущена машина. Еще трудно было сказать, когда и каким образом этот механизм сработает, но царский друг понимал главное – защищать его жизнь никто не станет. Его смерти хотело слишком много самых разных людей. Он восстановил против себя всех, кого только было можно, – патриотов, либералов, монархистов, масонов, офицеров, союзников, аристократов, плебеев, мещан…


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63