Роде, которая, к счастью, продолжает делить со мной все это.

Особая признательность Морин Иген — не просто блестящему, но и понимающему издателю. 

И моя благодарность Артуру и Ричарду Пашам. Они великолепные литературные агенты и прекрасные друзья.

Глава 1

В свои тридцать восемь Джьянни Гарецки впервые в жизни надел не взятый напрокат, а собственный смокинг на устроенный в его честь большой вечерний прием в музее искусств “Метрополитен”.

Утонченные, изысканно одетые мужчины и женщины улыбались ему, и он улыбался в ответ, хотя знаком был с немногими. Однако при столь торжественных обстоятельствах улыбки не считались неуместными. Как говорила его мать, улыбка требует гораздо меньше усилий, чем нахмуренные брови.

Правда, в устах его матери слова эти, произносимые на присущем только ей особенно лирическом итальянском, звучали гораздо приятнее. Но смысл оставался тот же.

Гвоздем программы вечера считалась ретроспектива некоторых ранних работ Джьянни плюс первый публичный показ его последней картины “Одинокий”. Ведущий художественный критик уже оценил полотно как выдающийся урбанистический пейзаж, в котором воплотилось столь присущее Джьянни великолепное и могучее поэтическое воображение.

На самого Джьянни вся эта шумиха не производила особого впечатления. Он слишком хорошо помнил, как десять лет назад тот же великий знаток называл его наивным рисовальщиком картинок для коробок конфет, лишенным истинно интеллектуальных идеалов в искусстве и подлинно творческой силы.

Пожалуй, чересчур преувеличенно даже для суждения эксперта.

Официант принес Джьянни новую порцию спиртного, и он продолжил свое медленное движение сквозь толпу. Хранитель музея уже познакомил его со всеми, кто что-то значил для финансового и общественного положения “Метрополитен”, художник обменялся с каждым рукопожатиями и любезностями. Теперь было достаточно просто улыбнуться, проходя мимо, и не слушать, как его имя произносят неправильно — с твердым “дж”.

Чуть позже десяти он увидел, как в ротонду вошел Дон Карло Донатти.

Дон держался с обычным для него большим достоинством — выхоленный, безупречно одетый мужчина среднего роста и сложения с выступающей нижней челюстью и прямой осанкой, свидетельствующей о врожденной силе.

Позади Донатти художник заметил троих сопровождающих — незнакомых ему гладко прилизанных молодых людей, одетых, как и дон, в моднейшие смокинги. Они не проследовали за Донатти в центр ротонды, но остались у входа и незаметно для окружающих наблюдали за тем, как босс продвигается по мраморному полу.

Джьянни поспешил дону навстречу. Он, разумеется, послал ему приглашение, но просто в знак уважения и добрых чувств. Зная его высокое положение и постоянную занятость делами, Джьянни никак не ожидал, что тот явится на прием. Знал он и то, как редко Донатти принимает участие в подобных пышных церемониях, и теперь, увидев его, был искренне тронут.

— Дон Донатти, — сказал он, — вы оказали мне честь.

Они обнялись, и Джьянни ощутил твердые мускулы под плотной тканью вечернего пиджака дона. Он знал Донатти с самого своего раннего детства и при встречах неизменно испытывал удивление от того, каким молодым и сильным оставался дон, как ярко блестели у него глаза. Донатти поцеловал его в обе щеки.

— Это ты оказываешь мне честь, Джьянни. Думаешь, я пропустил бы такой случай? — Он засмеялся. — Лежи я в гробу, и то заставил бы принести меня сюда.

— Не стоит так говорить даже в шутку, крестный отец.

Джьянни проводил Донатти к маленькому угловому столику и подумал при этом, насколько легко ему вернуться к прошлому. Почти стилизованный ритуал традиционного почтения, подчеркнутое употребление обращения “крестный отец”, предписанного обычаем, внезапный прилив тепла, от которого он почувствовал себя далеко не таким одиноким, каким был всего несколько минут назад. Отец воспитывал Джьянни в еврейском духе, но жизнь его определили чисто сицилийские принципы и наставления его матери. Так же, как и жизнь отца. В конце концов, из-за этих принципов и погибли его родители.

За столом Дон Донатти достал свои очки и тщательно протер их носовым платком. Надел очки и внимательно оглядел элегантное окружение. Потом наклонился вперед и стал рассматривать собрание ярко освещенных живописных полотен.

Джьянни Гарецки следовал взглядом за ним.

Все это разрозненные частицы меня самого.

И тем не менее в них заключено нечто поразительное. Это сделал я? Особая ловкость рук. Ты останавливаешься перед совершенно чистым куском холста, наносишь на него краски — и пошло-поехало! Новый мир. И весь он твой. Ты видишь то, что хочешь видеть. Происходит то, что ты хочешь, чтобы происходило. Это пугает… Бывало, что кисть начинала дрожать в руке, затуманивало глаза, желудок сжимало спазмой. Кем он мнил себя? Богом? Если не Богом, то по крайней мере волшебником.

Донатти кивнул, как бы подводя итог тому, что он увидел:

— Как это плохо, Джьянни.

Джьянни уставился на него.

— Как плохо, что они не могут быть с тобой нынче вечером, — негромко и мягко продолжал Донатти.

Художник молчал. “Они” — это его мать, его отец и его жена. Родители убиты много лет назад, ему тогда еще не было семнадцати. Его жена Тереза умерла от рака совсем недавно. В этот вечер он особенно остро ощущал, как ему ее не хватает.

Дон понимает это лучше, чем кто бы то ни было. Какое значение имеют все почести, если нет тех, кого ты любил и с кем мог разделить их?

Официант принес шампанское и наполнил бокалы. Дон и Джьянни сидели молча, пока он не ушел. Донатти спокойно смотрел на художника.

— Это бывает, Джьянни. Время от времени мы теряем тех, кто был для нас опорой. Тогда нам нужен друг. И вот я здесь.

Дон потянулся за бокалом с шампанским и поднес его к губам. Глаза у него глядели серьезно и даже строго.

— Друг не только на один вечер.

Джьянни молчал.

…Теряем тех, кто был для нас опорой.

Трудно сказать точнее.

Как долго Тереза была опорой для него? Семнадцать лет? Восемнадцать? Почти половину его жизни. Она подбадривала его, когда он падал духом, внушала ему, что он лучше, чем есть на самом деле, приходила в дикий восторг от его малейших успехов.

Его единственная любовь.

Обретет ли он когда-нибудь другую? Джьянни сомневался в этом. Он понимал, что со временем все проходит, даже горе. Но он не имел ни малейшего представления, что придет на смену горю. Здесь, сейчас, в этот особенный вечер, облик Терезы, который он носил в себе как талисман, казался удивительно ясным. Он видел ее блестящие волосы, разметавшиеся на подушке в свете наступающего утра; ее рот, такой чувствительный ко всему, что предлагала ей жизнь; изящный кончик носа, который будто бы улавливал малейшее движение воздуха; большие сияющие глаза — цвету их он никогда не уставал удивляться.

Потом его мысли обратились к худшему, к тому, что он почти не мог вынести и тем не менее хранил в себе как некий трагический дар, который боялся утратить. Он помнил ее, какой она стала перед смертью, — с поредевшими и тусклыми волосами, исхудавшую, его любовь, глядящую на него с той же самой подушки и напрягающую все силы, чтобы улыбнуться ему. Помоги ей Боже, она всегда находила эти силы.

У его жены была способность говорить такие слова, которые он не мог ни с чем сравнить, слова невероятно экстравагантные; в его устах они показались бы просто глупыми, но у нее они звучали будто так и надо, только так. Она утверждала, например, что он и она были предназначены друг другу с начала времен… что его прикосновения лишают ее возможности дышать… что чем глубже он входит в нее, тем он ближе к Богу, она в этом уверена…

И все это произносила глубоко верующая девушка, которая пришла в его объятия невинной.

Естественно, что Бог возревновал и взял ее к себе. А идиоты врачи, не разобравшись, называли это раком.

Около часа ночи Джьянни расплатился с таксистом у подъезда перестроенного из склада дома, в котором он жил.

Тяжелый густой туман опустился на улицы нижнего Манхэттена, и улицы были пустынны, словно угрюмая ночь грозила бедой обитателям Co-Xo [1], благоразумно укрывшимся от нее в своих квартирах. Едва такси отъехало, из-за угла вывернул темный седан и остановился у бровки тротуара.

Джьянни увидел, как из машины вышли двое. Мужчины, одетые в смокинги, — помнилось, он видел их в музее.

Один из мужчин, повыше ростом, держал в руке атташе-кейс. Он и заговорил, когда они подошли ближе:

— Федеральное бюро расследований, мистер Гарецки. Я специальный агент Джексон, а это специальный агент Линдстром.

Оба вынули бумажники и показали Джьянни свои удостоверения. Художник взглянул на удостоверения при свете уличного фонаря.

— Что же я сделал? Наклеил на письмо не ту марку?

Агенты вежливо улыбнулись, но у Джьянни возникло ощущение, что улыбкам их научили в академии ФБР.

— Дельце небольшое, мистер Гарецки, — сообщил Джексон. — Можем ли мы подняться к вам и побеседовать несколько минут?

Джьянни постоял молча. Если дельце небольшое, то чего ради они явились в час ночи с субботы на воскресенье?

Он повернулся и провел их через парадную дверь к старому железному лифту.

Кабина поднималась, глухо лязгая, и Джьянни казалось, что у него из легких вышел весь воздух. Он словно бы заснул в лесной чаще, а пробудившись, обнаружил, что деревья вокруг горят. Он пытался найти причины визита агентов и не мог найти ни одной, которая бы ему пришлась по вкусу. Все это чепуха, твердил он себе, но ни секунды этому не верил. В самой потаенной глубине души он чувствовал, что ждал такую минуту не меньше двадцати лет.

Они трое стояли молча, не глядя друг на друга. Лифт, лязгнув в последний раз, остановился на десятом этаже, и они вышли.

Перед ними оказалась всего одна металлическая противопожарная дверь; Гарецки отпер ее, первым переступил порог и включил свет.

Мансарда занимала весь верхний этаж, когда-то принадлежавший фабриканту мужского платья. Три застекленных окна были проделаны в крыше; дальняя, северная, стена тоже представляла собой почти сплошное окно. Здесь и располагалась студия художника, а его жилые комнаты, специально выгороженные, находились ближе к входной двери. В студии-мастерской никаких перегородок не было.

Агенты остановились в центре жилого помещения, дожидаясь как воспитанные люди, когда хозяин предложит им сесть.

Джьянни кивнул в сторону дивана, а для себя придвинул стул с прямой спинкой. Агенты уселись рядышком. По сравнению с их весьма крупными фигурами вполне солидный диван вдруг показался маленьким.

— Мы хотели бы всего-навсего получить ответы на несколько вопросов, — заговорил тот, кто называл себя Джексоном, лысеющий, гладколицый мужчина со светлыми, почти бесцветными глазами; он держал атташе-кейс у себя на коленях и, по-видимому, был старшим по чину. — После этого мы удалимся и дадим вам возможность лечь спать.

— Что это за вопросы?

— Они касаются вашего старого друга. — Джексон достал из кейса какие-то бумажки, полистал их. — Я имею в виду Витторио Батталью.

Джьянни сидел с непроницаемым лицом.

— Мы хотели бы знать, когда вы его видели в последний раз и где он находится.

— Зачем он вам?

Тут впервые заговорил специальный агент Линдстром:

— Боюсь, мы не располагаем такой информацией, сэр. Мы лишь получили приказ найти мистера Батталью.

— Но почему вы обратились ко мне?

Свет падал сверху на голову Линдстрома, и его прыщавое лицо оставалось в полутени.

— Потому что начиная с детских лет вы были ближе к нему, чем кто-либо другой.

— Но так было больше двадцати лет назад. С тех пор я ни разу не видел Витторио и не слышал о нем ни слова.

— Трудно этому поверить, — заметил Джексон.

— Это тем не менее правда.

Джьянни заметил, как агенты обменялись быстрыми многозначительными взглядами.

Линдстром поднялся и прошел к застекленной стене в дальнем конце студии. Там он остановился и уставился на ряд темных зданий по другую сторону улицы.

Специальный агент Джексон сидел молча и делал вид, что читает бумажки, которые все еще держал в руке. Но Джьянни понимал, что все там написанное Джексон знает наизусть.

— Обратимся к основным фактам, мистер Гарецки, — заговорил он. — В тот самый год, когда вам и Витторио Батталье было по семнадцать лет, ваших родителей застрелил некий Ральф Курчио. Впоследствии вы убили его в отместку за смерть отца и матери. Через два дня вы покинули страну и по фальшивым документам уехали в Италию. Вы стреляли из пистолета системы “смит-и-вессон” тридцать восьмого калибра, и у нас имеются в качестве доказательств это оружие и снятые с него отпечатки ваших пальцев.

Джексон сделал паузу и одарил художника своей самой обаятельной улыбкой правительственного изготовления.

— Как видите, у нас все зафиксировано, мистер Гарецки. Для убийства не существует срока давности. Но если вы согласитесь сотрудничать с нами в этом маленьком дельце с Витторио Баттальей, то я уверен, мы сможем вам помочь в истории с Курчио. Он, кстати, был уголовником.

Джьянни Гарецки почувствовал нутром, что его начинает трясти. Только бы они этого не заметили. Больше всего ему хотелось, чтобы они не заметили его внутреннее состояние.

Линдстром вернулся от окон.

— Ну что скажете, мистер Гарецки? Договорились?

Художник не произнес ни слова.

— Ну не будьте же дураком, — посоветовал Джексон. — Вы преуспевающий и знаменитый художник. Перед вами долгая, прекрасная жизнь. Стоит ли все это терять из-за какого-то грошового панка?

— Если бы я даже хотел сообщить вам, где находится Батталья, я бы не смог. Я не знаю.

Специальный агент Джексон вздохнул:

— Мне думается, что мистер Гарецки не понимает, насколько это серьезно для нас. Тебе не кажется, Фрэнк, что пора объяснить ему все как следует?

— Да, — отозвался Линдстром из-за спины у Джьянни. — Я считаю, что пора это сделать.

Джьянни не уловил момент удара. Он был нанесен сзади через его правое плечо — и даже без особого усилия. Так, легкий тычок костяшками пальцев, но боль была острее, чем от хорошей оплеухи. Тычок унизил его. Показал ему, чего он стоит в глазах этих двоих.

Сидя напротив Джьянни на диване, специальный агент Джексон созерцал его без всякой злости и выглядел строго профессионально в своем безукоризненном вечернем костюме; происшедшее его ничуть не обеспокоило.

— Попробуем еще раз, — сказал он. — Когда вы в последний раз видели Витторио Батталью или говорили с ним?

— Двад… — Язык у Джьянни ворочался медленно и почти не повиновался ему, так что он вынужден был начать еще раз: — Двадцать лет назад.

На этот раз удар был нанесен через левое плечо Джьянни. Такой же быстрый и неуловимый, как и первый, но в него уже был вложен дополнительный вес, подсказавший художнику, что плоть его уязвима и что это лишь начало. Кровь ударила Джьянни в лицо. Сердце тяжело повернулось в груди. Они вовсе не агенты ФБР, подумал он, но тут же вспомнил о том, что ему довелось слышать и наблюдать много лет назад, и уверенность его поколебалась.

— Где Витторио Батталья? — Джексон говорил спокойно, терпеливо, как вполне владеющий собой человек, у которого сколько угодно времени для того, что необходимо сделать.

— Я не… — Джьянни мотнул головой, пытаясь уклониться от нового удара справа.

Но удара не последовало. Вместо этого Джексон достал из наплечной кобуры револьвер и навинтил на него четырехдюймовый глушитель. Он держал оружие так, что ствол его был направлен в пол. Джьянни воспринял глушитель как свидетельство крайне серьезных намерений своих посетителей. Но может, это всего лишь блеф, инсценировка?

— У нас есть дело, мистер Гарецки, — сказал Джексон. — И это дело мы намерены так или иначе завершить. Почему вы не хотите облегчить нашу задачу и ответить на один-единственный вопрос?

— Потому что я не знаю ответа.

Джексон поднял револьвер на уровень груди Джьянни.

— Ну что ж, вот вам несколько неприятных фактов, — продолжал он. — Удостоверения, которые мы вам предъявили, фальшивые. А это значит, что вам нечего рассчитывать на любезное обращение, которого вы могли бы ожидать от федеральных агентов. Или вы начнете говорить — или я начну стрелять.

У Джьянни пересохло во рту.

— Вы в самом деле убьете меня за это?

— Убить вас не значит получить нужные сведения. Но несколько точно рассчитанных выстрелов могут заставить вас быть поразговорчивей.

Они несколько секунд молча смотрели друг на друга. Джьянни решил, что придется им что-то сообщить. Он знал, что такое допрос с пристрастием. В конце концов ты заговоришь. Даже если это будет ложь.

— Можно мне выпить воды? — попросил он, чтобы немного оттянуть время.

Джексон кивнул Линдстрому, тот сходил в кухню и вернулся с полным стаканом. Джьянни поднес стакан к губам неуверенной рукой; двое молча следили за тем, как он пьет.

— Когда вы в последний раз видели Батталью? — спросил Джексон.

Джьянни держал стакан обеими руками, чтобы не расплескать воду.

— Три недели назад.

— Где?

Художник сделал еще глоток и закашлялся — притворно, опять-таки для того, чтобы выиграть время.

— Где? — повторил Джексон. Почти незаметным движением ноги он выбил стакан из рук Джьянни. Разливая воду, стакан покатился по полу, но не разбился.

— В Чикаго.

— В каком месте.

— В Оук-парк.

— Адрес?

Джьянни втянул в себя воздух. Глянул Джексону в глаза и понял, что его ждет смерть. Кем бы ни были эти люди, уходя отсюда, они не оставят его в живых… И я никогда не узнаю почему.

— Не могу вспомнить точно… — Он сделал вид, что пытается припомнить.

— Адрес, — еще раз произнес Джексон, которому все это, как видно, начало надоедать.

Джьянни медленно покачал головой. Он делал это с таким видом, словно внезапно превратился в старика, у которого все ускользает из памяти.

— Мне нужен его адрес.

Джексон снова поднял ногу, но на этот раз пнул Джьянни в пах. Художник понял, что пора действовать. Ухватив Джексона за ногу, он сильно дернул, и тот свалился с дивана на пол, а Джьянни — на него; они катались по полу, в то время как Линдстром, выхватив оружие, искал возможность для прицельного выстрела.

Завладей пистолетом, иначе тебе конец, промелькнуло у Джьянни в голове.

На какое-то мгновение им вдруг овладело полное спокойствие. Он видел перед собой гладкое лицо Джексона, его светлые глаза, остекленело-холодные, и чувствовал какую-то бешеную радость, словно смерть сейчас была не самым худшим, что могло с ним случиться.

Внезапно что-то взорвалось у Джьянни в голове, перед глазами вспыхнул красноватый свет. Потом все помутилось и завертелось. Однако сознания он не потерял и не выпустил руку Джексона, сжимавшую пистолет.

Удар следовал за ударом, они сыпались на него так часто, что он потерял им счет. Его били по лицу и по шее, он захлебывался кровью, и его тут же рвало ею, он испачкал и себя, и Джексона. Он понял, что Линдстром пользуется свинцовой дубинкой, которая обтянута кожей, — и пользуется умело. Достаточно умело, чтобы нанести ушибы, но не пробить череп и не убить. Достаточно умело, чтобы от шока и боли человек лишился сознания и остался лежать, плавая в собственной крови, блевотине и моче.

В нем вдруг вспыхнул неистовый гнев, кровь ударила в голову, Джьянни впился зубами в руку Джексона и прокусил ее до кости, но не разжимал зубов до тех пор, пока липовый агент ФБР не заорал и не выпустил из пальцев пистолет.

Одним движением Джьянни схватил оружие, откатился прочь из-под ударов дубинки Линдстрома и нажал на спусковой крючок. Послышалось мягкое шипение глушителя, и пуля ударила Джексона в лицо.

Джьянни отскочил в сторону и огляделся.

Линдстром отбросил дубинку и старался вытащить свой револьвер из наплечной кобуры, но тот запутался в подкладке смокинга. На прыщавом лице ясно обозначился ужас. Джьянни увидел это и тоже ощутил дикий страх. Сглотнул, почувствовал вкус крови — и выстрелил дважды.

Линдстром упал на спину. Два ярко-алых цветка распустились на белой рубашке. Он умер прежде, чем ударился о пол.

Джьянни Гарецки упал тоже. Он вдохнул кислый запах пороха. Безумие гнева отпустило его. Остались только боль и тошнота.

Глава 2

Художник медленно поднялся на ноги. Голова, шея, спина стали единым средоточием боли, он увидел расплывающиеся пятна. Он весь смердел.

Почему они сделали с ним такое?

И что сделал им Батталья?

Джьянни не ожидал ответов. Просто, задавая вопросы, ему легче было смотреть на убитых мужчин.

Агенты лежали там, где упали. Оба на спинах, глаза устремлены к стеклянной крыше, как будто они считали звезды. Мертвы. Тут не может быть никаких вопросов. Мертвы окончательно и безусловно.

Джьянни подавил желание уйти к себе в спальню, лечь и уснуть в безумной надежде на то, что, когда он проснется, никаких трупов не будет и жизнь его пойдет тем же чередом, как и прежде.

Он тем не менее был спокоен. Вначале хрупкое, это спокойствие мало-помалу делалось более стойким. И он понимал, что сделает все, что следует, что этого не избежать.

Немного погодя он налил себе хорошую порцию бренди, подошел к стеклянной стене в северном конце студии и посмотрел вниз с высоты десятого этажа.

Никакого движения. У тротуара припарковано несколько машин, и Джьянни разглядел среди них темный седан, в котором приехали Джексон и Линдстром. Художник жил и работал на этой улице больше десяти лет. Он знал ее хорошо. Но теперь вдруг почувствовал себя затерянным на чужбине.

Он взглянул на часы. Еще не было двух. Он приехал домой меньше часа назад. Поразительно, что все произошло за такое короткое время.

Джьянни отнес бренди на то место, где так недавно шла схватка. Все оставалось в порядке. Не потерпели никакого ущерба ни мебель, ни лампы, ни картины. Мир и благополучие там, где состоялась короткая встреча, — если не считать двух трупов.

Если не считать двух трупов.

Джьянни глубоко вздохнул, и боль пронизала тело. Он выпил бренди и решил посмотреть, не удастся ли чего узнать и прояснить.

Он осмотрел бумажники и удостоверения ФБР. Все сходилось. Кредитные и страховые карточки, водительские права — все в полном соответствии одно с другим. Если и были какие-то несоответствия, то Джьянни их не обнаружил, и это его смущало. Те они или не те, за кого себя выдавали?

Атташе-кейс Джексона представлял в своем роде особый интерес. Среди прочего в нем находился самого зловещего вида прибор для электрошока… эти люди применили бы прибор для воздействия на наиболее чувствительные части его тела, если бы другие их усилия не увенчались успехом.

В конверте Джьянни обнаружил выцветшую фотографию, на которой два подростка — он сам и Витторио Батталья — весело улыбались, стоя на пляже, освещенном летним солнцем.

На другом снимке Витторио стоял рядом с очень красивой девушкой явно азиатского типа, которая серьезно смотрела в объектив блестящими миндалевидными глазами. На обороте снимка были обозначены ее имя и адрес: Мэри Янг, Саундвью-Драйв, Гринвич, Коннектикут.

Интересно, успели два сомнительных агента побывать у нее до того, как явились к нему? Если да, то лежит ли она где-нибудь мертвая или искалеченная? Он надеялся, что нет. Ему очень хотелось, чтобы она была жива и он смог бы встретиться с ней.

В кейсе лежали и две компьютерные распечатки. Одна о Мэри Янг, вторая о нем. Сначала он прочел ту, в которой говорилось о девушке.

Художник стал читать справку о себе.

Джьянни медленно положил обе распечатки. Все-таки сомнительно, что это не операция ФБР. И кто поверит, что он вынужден был застрелить их, защищая собственную жизнь? Он стоял, прислушиваясь к собственному дыханию. Раздумывать, собственно, не о чем. Что бы там ни происходило в дальнейшем, он первым делом должен умыться и почиститься, а также избавиться от трупов.

Он стоял обнаженный перед зеркалом в ванной и разглядывал, что они с ним сделали. В зеркале колыхалось некое странное окровавленное существо. Мало того, что он в крови, — плоть его разбухла, побагровела, утратила привычную форму. Видел он все это словно в тумане.

— За что? — громко обратился Джьянни к отражению. Выйдя из ванной, он надел чистую рубашку и джинсы и принялся отмывать пол от крови.

Когда с этим было покончено, завернул трупы в простыни, как в саваны, и перевязал их крепкой нейлоновой веревкой. Он действовал методично и сосредоточенно, стараясь не думать ни о чем постороннем.

Но через некоторое время им овладел приступ холодного негодования, такой сильный, что он испытал острую ненависть даже к мертвым телам агентов. Они украли у него будущее, лишили всего хорошего, что могло ждать его в жизни. В неистовстве он готов был изуродовать мертвых…

В конечном итоге он сделал, однако, лишь то, что было необходимо. Спустился вниз, отогнал на несколько кварталов автомобиль агентов и припарковал к тротуару. Потом пригнал свой “джип-чероки” и поставил его на освободившееся после седана агентов место. Потный от страха и напряжения, погрузил в машину оба трупа и в самом начале четвертого выехал с нижнего Манхэттена. Направился на восток, к Гудзону, потом к северу, в Путнэм.

Ехал он осторожно, строго придерживаясь дозволенной скорости. Впрочем, какой в этом прок? Независимо от того, быстро он едет или медленно, два правительственных агента, настоящих или липовых, лежат мертвые в багажном отсеке его пикапа, а его собственная жизнь в смертельной опасности.

Витторио Батталья!

Само это имя являло собой нечто немыслимое. Представьте себе беспомощного младенца, который вступает в жизнь с именем, означающим “Победоносная Битва”. Шутка, да и только! Если, как это и произошло в случае с Витторио, ты не докажешь свое право на подобное имя.

Но Витторио, по-видимому, жив. Джьянни сказал правду Джексону и Линдстрому — он и в самом деле не видел Витторио двадцать лет. Его друг уже исчез к тому времени, когда Джьянни вернулся из Италии. Он даже не помнил их последнюю встречу.

Зато он отлично помнил, как увиделся с ним впервые… в школе искусств, когда им обоим было по восемь лет. Витторио старался оправдать свое имя и бил Джьянни смертным боем маленькими костлявыми кулачками. В школе учились почти одни лишь итальянцы, и Джьянни воспринимал свое наполовину еврейское происхождение как некую фатальную неудачу. Как мог он, жалкий полукровка, состязаться в художественном отношении с чистокровной породой, подарившей миру Микеланджело, да Винчи и Рафаэля?

Витторио, будучи итальянцем чистым, стопроцентным, не мучился подобными проблемами. И это сказывалось в его работе. У него были талант и блеск, которыми Джьянни восхищался и которых никогда не рассчитывал достичь.

Отчасти он и теперь чувствовал то же самое. И совсем не из глупой скромности. Он точно знал, что достиг многого. Но все же, представляя себе то лучшее, что он мог бы создать, и думая при этом, как бы это получилось у Витторио, он словно видел перед собой горный хрусталь и совершенный по огранке бриллиант. Горный хрусталь — результат знаний, дисциплины и усердного труда. Бриллиант — дар природы, вспышка чистейшего света, над которой властен лишь Бог.

Далеко в лесу, в стороне от соединяющей разные штаты девяносто пятой дороги, Джьянни похоронил бренные останки специальных агентов Джексона и Линдстрома и впервые испытал холодный страх загнанного животного. Он не чувствовал ничего по отношению к убитым, даже недавнего гнева. Они, в конце-то концов, всего лишь выполняли приказ. И с ним теперь остался только холод.

Глава 3

На краю леса в двадцати милях от Загреба, в Югославии, сидел человек с ружьем и дожидался рассвета, до которого оставалось еще не меньше часа.

Ружье лежало у него поперек колен, и он в привычной последовательности трогал пальцами то ложу, то предохранитель, то ствол. Мои четки, думал он. Но не было молитв, которые он мог бы твердить и повторять, а лишь смутное желание, чтобы все сошло хорошо, побыстрей и без всяких неожиданностей.

Он находился близко к вершине холма, круто подымавшегося над кучкой домов, расположенных неподалеку внизу. Чуть в стороне от прочих особняком стоял еще один дом. В некоторых комнатах свет не был погашен, но он горел всю ночь, и это не имело значения.

В полевой бинокль снайпер мог видеть, что происходит за окнами освещенных комнат, и время от времени он наблюдал, как там ходят и разговаривают охранники. Их было пятеро, и они охотнее собирались вместе поболтать, чем находиться на своих постах в доме и патрулировать вокруг него. Хорваты. Воинская дисциплина явно не относилась к числу их положительных качеств. Выполняй они свою работу как полагается, снайперу никоим образом не удалось бы подобраться к дому так близко. Но поскольку это удалось, он мог стрелять точно, из хорошего укрытия и скорее всего вполне успешно.

Небо медленно светлело. Он любил это время перед самым рассветом, когда тени бледнеют и обретают мягкий серый колорит, присущий картинам Уистлера. Теперь Уистлера вспоминают главным образом за полный внутреннего напряжения портрет матери, но на самом деле лучшее, что есть у него, — это туманные акварели Лондона. Достаточно взглянуть на них, чтобы ощутить дыхание Темзы. Он всегда завидовал этим работам Уистлера. Такая чистота замысла, такое точное знание того, что нужно… не верилось, чтобы этот художник мог когда-либо и в чем-либо испытывать сомнения.

Почувствовав, что тело немеет, он вытянулся и лег ничком, стараясь, чтобы дуло ружья не касалось земли. Редкие деревья внизу стали хорошо видны. Снайпер разглядел также стол и стулья на веранде второго этажа в доме, стоящем особняком. Веранда была открытая. Вдали вырисовывались очертания домов современного Загреба на фоне средневековой крепостной стены.

Еще дальше на запад подымались в воздух из городского аэропорта первые утренние самолеты, и снайпер следил за бортовыми огнями, пока они не исчезали из виду. Если все пройдет хорошо, то и сам он через несколько часов будет в воздухе, направляясь домой. А если не хорошо? Тогда он задержится. И похоже, что навсегда.

Некоторое время он просто лежал спокойно, между тем как небо все светлело и утро вступало в свои права — сияющее безоблачное весеннее утро, окрашенное в мягкие розовые и пурпурные тона. Чтобы отвлечься и не замечать, как тянется время, он стал думать, каким бы он написал все это. С мягкостью тонов надо соблюдать особую осторожность, это нечто сложное и тонкое… Дело не столько в цвете, сколько в общем настроении, которое должно быть совершенно мирным и безмятежным.

В своем воображении ты пишешь великолепную картину, сказал он себе. Посмотрим, как она у тебя получится, когда ты будешь стоять дома с кистью в руке, а не лежать с ружьем на земле.

Снайперу захотелось немедленно очутиться дома. Нынешнее задание казалось ему сомнительным. До тех пор пока он не получил приказ, он считал, что Стефан Милоков занимает одно из почетных мест в составленном госдепартаментом списке балканских деятелей: сильный хорватский руководитель, настроенный демократически и вполне искренне заинтересованный в объединенной Югославии. Очевидно, он заблуждался. С другой стороны, именно теперь в политике происходит великое множество перемен, враги то и дело переходят в разряд друзей, а друзья становятся врагами, так что каждое утро ты нуждаешься в свежей информации.

Встало солнце и осветило дом, за которым он наблюдал. Снайпер поглядел на часы. Скоро полковник Милоков, человек устойчивых привычек, выйдет на веранду, чтобы позавтракать, как обычно, кофе и круассанами.

Пора подготовиться.

Первым делом он подложил в качестве опоры небольшой камень. Улегся на землю и пристроил на камне ствол ружья. Посмотрел в оптический прицел. Кресло, в которое вскоре усядется полковник, оказалось в самом центре перекрестья прицела. Снайпер вставил обойму специальных разрывных пуль в магазин, установил в нужное положение затвор, досылающий патроны в ствол, освободил предохранитель и стал ждать.

Первым появился один из охранников. Он потянулся, почесался и небрежно прислонился к стене веранды. Женщина плотного сложения вынесла полный поднос, выложила на стол один прибор, поставила кофейник и корзиночку с круассанами, положила рядом с прибором свернутую газету. И ушла в дом.

Немного погодя вышел Милоков. Он коротко поговорил с охранником, тот рассмеялся и тоже скрылся в доме.

Полковник сел в одиночестве за стол; солнце освещало фигуру крепкого темноволосого человека с жирной грудью. Он налил себе чашку кофе и поднял задумчивый взгляд на лесистый склон.

Снайпер покрепче уперся локтями во влажную землю и прижался щекой к гладкой ложе ружья. Начал наводить прицел вниз от блестящих волос Милокова и установил его на точке между бровями. Простите, полковник, подумал он совершенно искренне, потому что для него этот момент оставался самым худшим, и годы ничего не могли с этим поделать. Он отлично делал свое дело и до сих пор верил в справедливость цели, но самый акт убийства не доставлял ему удовольствия. Никогда. И он благодарил Бога, что не относится к тем, кому убийство в радость.

Потом он движением нежным и легким, как дыхание ребенка, выпустил пулю из ствола и увидел, как она попала в цель. Во втором выстреле не было нужды.

Внезапно завыли сирены. Одна возле самого дома, а вой других доносился примерно оттуда, где он спрятал свою машину.

Снайпер негромко выругался. О сиренах он не знал, и это его обеспокоило. Ничего подобного не должно было случиться.

Низко пригнувшись, он кинулся бежать сквозь пронизанную солнечными бликами зелень кустов. Бежал легко и не испытывал страха, сосредоточенный лишь на самом себе, словно больше ничего вокруг не существовало. Он осознавал некую свою соразмерность тому, где находился, и оттого место казалось ему идеально подходящим. Петляя между деревьями и пробегая под виноградными лозами, он старался уклоняться от ударов ветками, а сирены выли и выли, и переполошенные птицы разлетались с криками.

Он продвигался все ниже по склону, воздух сделался холоднее и сильнее пахнул сосной. Дышал он глубоко и ровно, чувствуя, что может так бежать бесконечно, то обдаваемый жаром солнечных лучей, то попадая в прохладную тень. Миновав очередной участок пурпурно-зеленой полумглы, он неожиданно напоролся на солдат.

Наверное, целое отделение патрулировало местность не более чем в пятидесяти ярдах оттуда, где был укрыт в чащобе его автомобиль, замаскированный ветками. Солдаты держались кучкой, слишком близко один к другому для успешного патрулирования; они ошарашено повернулись в его сторону, когда он понесся по открытому склону.

Поздно менять направление или прятаться, и он был готов к тому, что погибнет из-за своего промаха. И по всем законам нормальной логики ему и суждено было погибнуть, потому что он продолжал бежать прямо на солдат, как маньяк, с ружьем, висящим на плече; обеими руками он выдергивал чеки из гранат и бросал эти гранаты, выдергивал и бросал, как псих на карнавале, который хватает на лету медные кольца и расшвыривает горящие шары.

Но, видно, все те космические силы, какие могли ему поспособствовать, сделали свое дело. Солнце бросало слепящие лучи на склон холма позади бегущего. Солдаты были настолько потрясены его безумием, что позабыли открыть огонь. Его гранаты рвались точно там, где нужно. Разверзнись небеса и пролейся дождь из стали — и то он не оказался бы более смертоносным.

На бегу он сдернул с плеча винтовку и стрелял по дымящейся земле, которая пахла порохом и опаленной плотью, по лицам с разинутыми ртами, покрытым кровью и грязью.

Через несколько секунд он вырвался из круга бойни.

Сирены еще выли, но солдат он перед собой уже не видел. Добежал до машины, сбросил с нее ветки и выехал из-за кустов на грязную дорогу. Через пятнадцать минут машина влилась в общий поток движения на шоссе, ведущем к Загребу.

Не доезжая до города, он сделал небольшой объезд и выбросил ружье в подходящую речку. После этого он двинулся прямиком к своему отелю.

Там он принял душ и привел в порядок пышные усы и аккуратную бородку клинышком — настолько привычные особенности его тщательно продуманного внешнего облика, что он уже не мог вспомнить, как выглядел без них.

В его наружности произошли и другие изменения: при помощи контактных линз карие глаза превратились в ярко-голубые, а волосы из иссиня-черных, данных ему от рождения, сделались светлыми и солнечно-золотистыми.

Он оделся и просмотрел свои документы.

Дома у него хранились паспорта, водительские права и кредитные карточки по крайней мере на полдюжины разных имен и национальностей. На этот раз он путешествовал как Питер Уолтерс, американский бизнесмен, уроженец Майами, штат Флорида, ныне проживающий в Позитано, в Италии. Под этим именем он существовал почти десять лет.

С единственной дорожной сумкой в руках он покинул свой номер в отеле и расплатился за него наличными.

Потом он сел за руль и доехал до аэропорта, где вернул взятую напрокат машину в главную контору бюро проката.

Пятичасовой самолет на Неаполь поднялся в воздух в пять семнадцать. Я лечу домой.

На трассе полета бушевала сильная гроза; из-за нее самолет посадили в Риме, ждали там несколько часов. Когда человек по имени Питер Уолтерс вышел из самолета в Неаполе, была уже глубокая ночь, и это его сильно раздосадовало.

Однако машину свою он оставлял в аэропорту, и когда сел наконец за руль, то сразу почувствовал облегчение. Светила полная луна, дорожка света пролегла по спокойной поверхности моря, и дорога по шоссе Амальфи казалась еще более живописной, чем обычно.

Уолтерс ехал медленно, чтобы подольше наслаждаться видом. На Берегу Амальфи он жил почти девять лет. Все здесь стало так знакомо. Но он до сих пор помнил острую боль, которую ощутил, увидев это впервые; он понял тогда, как много упустил в жизни, и родители его тоже упустили многое, и у них уже нет возможности наверстать упущенное.

Зато он старался.

Он наконец добрался до Позитано. Луна посеребрила дома в мавританском стиле, громоздившиеся один над другим от самого берега моря вверх по склону горы; он смотрел на дома и чувствовал, как город принимает его в себя.

Их дом находился высоко, почти на полпути к голым скалам, к нему нужно было ехать уже не по шоссе, а по грунтовым серпантинам. Кое-где невысокие кривые деревья и кусты пробились сквозь каменистую почву… должно быть, они сильно устали в борьбе за путь к солнечному свету. Это их стремление было ему понятно: он и сам не захотел бы оставаться во тьме под гнетом.

Он поставил машину рядом с маленьким “фиатом” жены и начал подниматься по закругленным каменным ступенькам — их было семнадцать — к изогнутому аркой входу в дом. Как и всегда, он беззвучно пересчитывал ступеньки. Он уже забыл, с какого времени установил для себя этот небольшой ритуал, который сделался для него чем-то вроде талисмана семейного благополучия, бессознательной жертвой на алтарь богов удачи, но знал, что будет приносить эту жертву до конца своих дней.

В прихожей горел ночной светильник. Приехавший снял ботинки и поставил их рядом с дорожной сумкой на выложенный плиткой пол.

Наверху дверь в спальню сына была приотворена, и отец тихонько вошел в комнату.

Мой сын спит с таким видом, подумалось ему, словно хранит такую же тяжелую тайну, как моя. И она в самом деле тяжела для него. В свои восемь лет Поли продолжал сосать большой палец. Он скрывал это, но во сне, разумеется, терял контроль над собой, и теперь палец был у него во рту. Впрочем, мальчику и днем случалось оплошать, и тогда другие ребятишки немилосердно дразнили его.

Мой сын безропотно и не жалуясь страдает от истинной боли сильнее, чем кто бы то ни было со времен Иисуса, а я ничем не могу ему помочь.

Уолтерс наклонился и поцеловал ребенка в щеку, кожа у Поли была все еще гладкая и мягкая, как у младенца.

Мальчик вздрогнул и мгновенно вынул палец изо рта.

— Папочка?

Он прошептал слово по-английски, хотя практически был двуязычным и вполне мог спросонок обратиться к отцу по-итальянски.

Уолтерс пригладил сыну волосы, такие же шелковистые и светлые, какие были у Пегги до того, как она их покрасила. Внешне Пол был очень похож на мать: классически правильные черты, которые, по мнению многих, природа зря потратила на мальчика, но Уолтерс надеялся, что в свое время это обернется сыну на пользу. От него Поли унаследовал широкий рот, глубоко посаженные глаза и легкий налет меланхолии, который был столь же свойствен ему, как легкая улыбка и тяжелое упрямство.

— Ш-ш-ш, — прошептал Уолтерс. — Спи. Завтра поговорим.

Через несколько секунд дыхание Поли сделалось легким и ровным, а палец вернулся в рот.

Питер Уолтерс разделся и принял душ, не разбудив Пегги.

Она наполовину проснулась и потянулась к нему, только когда он скользнул в постель.

— А-а, — протянула она, — так гораздо лучше. Терпеть не могу спать одна.

Она прижалась к нему, он с улыбкой обнял ее.

— А я и не знал.

— Все в порядке? — спросила она.

— В полнейшем.

— Скучал по мне?

— Как сумасшедший.

— Очень мило с твоей стороны, — шепнула она и слегка отодвинулась, не разжимая рук.

Она не имела ни малейшего представления о том, чем он занимается. Однажды он попытался рассказать ей — так мучило его желание поделиться.

— Как сильно ты меня любишь? — спросил он.

— Как только можно.

— Несмотря ни на что?

— Пора бы тебе это знать.

— Да, но бывают иногда такие вещи, которые я вынужден делать и за которые, как мне кажется, вряд ли стоит меня любить.

— Если эти вещи делаешь ты, они не могут быть плохими, — ответила она с уверенностью то ли очень молодой, то ли не слишком у мной, то ли просто очень любящей женщины.

— Некоторые считают, что могут.

— А ты сам?

— Бывает. Но и тогда я верю, что они необходимы.

— Тогда все в порядке, — заявила она, даруя ему отпущение грехов.

Глава 4

Джьянни сидел в многоместной машине примерно в пятидесяти ярдах от своего дома. Время было уже далеко за полдень, а он наблюдал за домом с самого утра. Он хотел узнать, скоро ли хватятся Джексона и Линдстрома.

То был обычный день в их квартале. Люди с деловым видом сновали по тротуарам. Густым потоком шли частные машины, такси, грузовики. Весеннее солнышко бросало на Джьянни слепящие отсветы от консервных жестянок и осколков стекла, а также от окон магазинов и жилых домов. Он дышал медленно и ровно, и казалось, что сам воздух колеблется в такт его дыханию.

Перед рассветом он немного поспал прямо в машине, потом позавтракал в открытом всю ночь кафе для водителей грузовиков. Самое примечательное, что там никто не взглянул дважды на его избитое лицо. Сидя в этой забегаловке, он вдруг позавидовал водителям — спокойной, простой ясности их жизни, ежедневным поездкам. Как никогда прежде, он понял и ощутил привлекательность того, чем занимались они в своих больших машинах. Все открыто, известно, определенно, словно установления некоей надежной религии. Им не надо было принимать смертельно опасные решения, как ему.

Прежде всего — стоит ли ему вернуться в Со-Хо и понаблюдать за возможными посетителями? Или сразу ехать в Гринвич, чтобы узнать, жива или мертва Мэри Янг? Джьянни решил найти номер ее телефона и позвонить. Голос, записанный на автоответчик, сообщил, что ее нет дома, и попросил оставить имя и номер телефона.

Да, но жива она или нет?

И вот теперь он сидел в своем “джипе-чероки” и смотрел сквозь затемненные стекла на свою улицу, поедая купленные рано утром сандвичи и запивая их содовой водой; наглотался аспирина, иначе голова, наверное, разорвалась бы, как бомба.

Вскоре после четырех часов двое незнакомцев остановились на тротуаре у входа в дом, где обитал Джьянни. На них были деловые костюмы и темные галстуки, на расстоянии обоих можно было принять за кровных братьев Джексона и Линдстрома. Заглянув за чугунную ограду старого дома и осмотревшись по сторонам, незнакомцы вошли в подъезд.

Джьянни два часа не сводил глаз с дверей дома, пока посетители не вышли. Они двинулись вниз по улице и вскоре скрылись из глаз. Джьянни подождал минут пятнадцать, потом поднялся к себе.

Там он обнаружил полный разгром. Ничто не уцелело. Доски пола вырваны и свалены кучами, словно плавник, выброшенный на берег моря. Обитые материей кресла и диваны распотрошены. Все картины в студии, законченные и незаконченные, изрезаны на куски. Шкафы и выдвижные ящики опустошены, их содержимое выброшено на пол. Не пощадили даже вещи Терезы, которые Джьянни за все прошедшие после ее смерти месяцы не решился убрать.

Не осталось ничего живого, даже вещи умерли, подумалось Джьянни; ему казалось, что теперь он потерял свою жену во второй раз.

Стиснув зубы, он двигался по развалинам.

Мужчины в спокойных галстуках и аккуратных костюмах. Они искали путей к Витторио, но ведь все вот это было несоизмеримо с их целью. Откуда пошли эти злоба и дикость? Для чего они? Он понял. Наступающие немцы во время Первой мировой войны называли такое словом Schrecklichkeit, то есть “ужас”… оно должно было деморализовать противника. Холодный, преднамеренный ужас.

В своих поисках Джьянни обнаружил лишь обломки, останки, мусор из помойной ямы. Здесь для него ничего не осталось.

Впрочем, нет. Кое-что оставалось.

Он нашел небольшой кожаный саквояж, уцелевший от всеобщего разрушения, и сложил в него туалетные принадлежности, пару рубашек, брюки и нижнее белье.

Под конец он взобрался на лестницу, пошарил у карниза, где закреплены были лампы верхнего света, достал завернутый в промасленную тряпку пистолет-автомат. Проверил обойму — она была полностью заряжена.

Сунул пистолет за пояс, застегнул пиджак и вышел в дверь, не оглянувшись.

Он еще раз позвонил Мэри Чан Янг, но ему снова отозвался автоответчик.

Было чуть больше восьми вечера, когда он, переехав через Уильямсон-Бридж, двинулся к Лонг-Айленду.

Глава 5

Карло Донатти жил в доме, сравнительно скромном для участка в пять акров, да еще в таком месте, как Сэндз-Пойнт; дом был выстроен из кирпича и камня. Любому итальянцу надо, подумал Гарецки, чтобы дом был непременно выстроен из кирпича и камня. В противном случае считалось бы, что дому не хватает материальной прочности и морального достоинства.

Въездная дорога уперлась в ворота, управляемые электронным устройством, и Джьянни Гарецки подошел к переговорной трубке охраны. Подобные предосторожности казались пережитком прежних лет. С тех пор жизнь сделалась более спокойной, разумной и лучше организованной. Она тяготела к законности, а главы “семей” смотрели на беспричинное насилие неодобрительно — как на худший способ урегулирования общественных отношений. Труп, обнаруженный в багажнике машины, стал скорее исключением, а не правилом, проявлением безответственного отношения к делу.

В общем, наибольший вес имели ученые головы, а среди них Дон Карло Донатти занимал одно из высших мест; диплом юриста он получил в Йелле, был прекрасно воспитан и потому принят в любом обществе. В двадцать пять лет он стал консильере [2] собственного отца, а когда старый дон через два года умер, занял его место.

Джьянни поднял трубку и услышал звонок на другом конце провода.

— Кто у телефона? — спросил мужской голос.

— Джьянни Гарецки.

— Кто?

Джьянни повторил свое имя. В новом окружении дона его знали немногие, но он ничего другого и не желал.

— Что вам надо?

Сама любезность!

— Повидать Дона Донатти.

— Зачем?

— Сообщите, пожалуйста, ему мое имя.

— Так поздно он никого не принимает.

— Вы только сообщите ему мое имя.

Джьянни говорил очень вежливо, но что-то в его голосе, как видно, подействовало на охранника.

— Повесьте трубку, — предложил он.

Через несколько секунд железные ворота раздвинулись, и Джьянни поехал по длинной подъездной дорожке с ограждением из бельгийского мрамора. Он остановил машину у портика главного входа и вышел из нее под ослепительный свет прожекторов.

Крепко сложенный широкогрудый мужчина ждал у дверей. На вид он был столь же недружелюбен, как и его голос по телефону.

— Оружие? — спросил он.

Джьянни кивнул.

Охранник протянул огромную ручищу, Джьянни вытащил пистолет из-за пояса и отдал ему. Тот обыскал Джьянни — провел руками по бокам, потрогал ноги: нет ли кобуры на голени.

— Покажите водительские права.

Сравнил фотографию Джьянни с его опухшим, пятнистым лицом.

— А вы были поприглядистей. Что случилось? Вернулся муж?

— Откуда вы узнали?

— А я там был. — Охранник кивнул по направлению к лестнице. — Первая комната справа. Дверь открыта.

Это оказалась большая комната, нечто среднее между гостиной и кабинетом. Дон поднялся из большого кресла у камина. Поверх пижамы на нем был отлично сшитый шелковый халат. В руке он обеспокоенно вертел мундштук с незажженной сигаретой.

Джьянни Гарецки совершил положенный обряд приветствия, потом сел подальше от огня. Жар сжигал его изнутри, медленный и непрестанный.

— Простите, что беспокою вас в столь поздний час, крестный отец.

Дон Донатти сел и посмотрел Джьянни в лицо. Вероятно, он взвешивал и измерял причиненный ущерб.

— Кто это тебя так разукрасил?

— Двое. Назвались агентами ФБР, предъявили соответствующие документы, но кто может знать?

— А где они теперь?

— Похоронены в лесу.

Дон посидел молча. Слегка поерзал в кресле, ткань пижамы и халата едва шевельнулась.

— Огоньку не найдется? — спросил он.

Джьянни достал спички и зажег дону сигарету. Тот прикрыл глаза и глубоко затянулся.

— Что же произошло, Джьянни?

Художник закурил и начал свой дьявольски занимательный рассказ. В комнате было полутемно, ее освещали одна лампа и огонь камина. Словно ты в пещере. К тому времени как Гарецки закончил повествование, ему казалось, что все это происходит не с ним, а с кем-то еще.

Донатти вздохнул.

— У тебя есть фотография женщины?

Джьянни протянул ему снимок.

— Вы никогда не видели ее с Витторио?

— Я не видел ни одну из девиц Витторио, — равнодушно произнес дон. — Комедии о великом любовнике он разыгрывал с женщинами на других подмостках. — В голосе у него появилось неодобрение. — Китаянка, — добавил он.

— А зачем он понадобился ФБР после стольких лет?

— Кто может знать… с этими zotichi [3]? Они принюхиваются только к собственной заднице. Но я считаю, что это были не настоящие фэбээровцы. Что касается Витторио, то он получил от нас задание — и не вернулся.

— Вам это не кажется странным?

Нижняя челюсть дона резко отвердела.

— С твоего позволения я тебе кое-что скажу о твоем друге. Он был парень умелый, и я ему доверял. Он никогда не подводил семью, но было у него внутри нечто, до чего я никак не мог докопаться. Когда поживешь с мое, ничего уже не кажется странным. Оно просто происходит, вот и все.

Пепел сигареты упал дону на халат, и дон стряхнул пепел на пол.

— Но у тебя сейчас своих забот полно, похлеще Витторио, — продолжал он. — Я рад, что ты обратился ко мне, Джьянни, но не стану тебе врать. Ты принес с собой зло. Понимаешь, куда они теперь явятся? Прямиком ко мне.

— Простите.

Донатти нетерпеливо махнул сигаретой.

— Витторио был одним из моих ребят. Куда еще им идти за ним, если не сюда? Но я пока в состоянии обвести вокруг пальца этих struzzi [4]. Меня беспокоит, что ты не можешь здесь оставаться. Завтра же они начнут жужжать кругом, как мухи над кучей дерьма.

— Я не затем пришел, чтобы остаться тут. Просто надеялся, что вам известно, в чем дело.

Дон покачал головой. Некоторое время он смотрел на стену, увешанную фотографиями, на которых он был изображен рядом со знаменитостями и воротилами всех мастей.

— Руководители Америки, Джьянни. И все они рады получать наши денежки. Но только анонимно.

Донатти встал, открыл потайной сейф в стене и вынул из него черный портфель.

— У тебя есть хороший пистолет?

— Да.

— Ладно, вот тебе еще один. Номера спилены. Здесь же лежит прекрасный глушитель. Кроме того, даю тебе сотню тысяч наличными, чтобы ты мог пореже обращаться в банк.

— Я не…

— Ты только выслушай меня. Ведь ты не знаешь, сколько времени протянется эта contaminacione [5] и к каким последствиям она приведет. Если тебе понадобится паспорт, кредитная карточка или водительские права, то здесь их несколько на совершенно чистые имена. Тебе только надо наклеить свои фотографии.

Дон Карло Донатти закрыл сейф, подошел к Джьянни Гарецки и положил черный портфель ему на колени. Джьянни пытался протестовать, но дон остановил его, приподняв ладонь.

— Хочу, чтобы ты поддерживал связь со мной, Джьянни. Слушай номер: два-четыре-шесть два-четыре-шесть-восемь. Запомни его. Не записывай. Это мой личный безопасный провод. Он запрятан в свинцовый кабель. Никаких “жучков”. Если ты услышишь не мой голос, а чей-то еще, значит, я morto [6]. Тогда вешай трубку. Я специально выбрал такой простой номер. Его не забудешь, даже если ты в панике. Скажи-ка его мне сейчас.

Джьянни назвал номер. Точь-в-точь ученик, подумал он, повторяющий жизненно важный урок.

— Я тебе звонить не могу, — сказал Донатти, — поэтому звони ты. Не беспокойся. Я не собираюсь сидеть сложа руки со своими coglioni [7]. Все мои старые друзья на местах. Кто-нибудь что-то да узнает.

Дон подошел еще ближе к художнику и глянул ему прямо в глаза.

— Как ты себя чувствуешь после того, как разделался с этими двумя парнями?

— Они сами на это напросились. Поэтому я ничего особенного не чувствую.

— Отлично.

Дон протянул руку и погладил Джьянни по затылку, как если бы тот был еще ребенком.

— Я теперь понял, чего ты стоишь. В семнадцать ты расправился с assasino [8], как немногие могли бы. Котелок у тебя варит. Только не теряй осторожности.

Они посмотрели друг на друга. Находясь с доном в одной комнате и слушая его, Джьянни хорошо понимал, чем стал Донатти, поставив себя в жесткие рамки, диктуемые образом жизни, которую он избрал. Образованный человек, лучший представитель нового поколения семьи, он тем не менее настойчиво твердил о контроле и осторожности.

— Ну а Витторио? — заговорил Джьянни. — Какое задание он получил от вас в последний раз? Что это было?

— Ты, помнится, был в то время в Италии. — Донатти пожал плечами. — У нас тут появился один pazzerello [9]. Совсем потерял голову и не слушал никаких резонов. Вот мы и послали твоего друга успокоить глупца, прежде чем он нанесет семье непоправимый ущерб. Вот и все. Никто больше не видел ни Витторио, ни pazzerello.

— А кто был этот глупец?

— Фрэнк Альберто, — слегка помедлив, ответил дон. — По прозвищу Усатый Пит. Из даунтауна. Не думаю, что ты его знал.

Джьянни сидел, держа на коленях черный портфель. В художественной школе он знал сына этого человека, толстого кучерявого парнишку по имени Энджи, которого постоянно били. Один раз Джьянни его защитил, но потом жалел об этом, потому что парень одолел его своей признательностью хуже чумы.

— И еще вот что, — снова заговорил Донатти. — Не сообщай мне, куда ты отсюда направишься, и не говори, где находишься, когда станешь звонить. Я тогда буду уверен, что не запою, если они припекут мне яйца горячим утюгом.

— За вас я спокоен, крестный отец.

У Донатти потемнели глаза.

— Ты же не глупец, Джьянни, так что не болтай глупостей. В конце концов раскалывается любой.

Глава 6

Питера Уолтерса разбудило пение птиц, а также взгляд старика, который смотрел на него с мольберта единственным глазом. Этот глаз, янтарный и блестящий, отразил упавший на него через окно луч раннего солнца и отбросил его так же, как отбрасывает свет осколок стекла. Второй глаз, слепой, был затянут молочного цвета бельмом. Глаз выбили немцы, когда старик был молодым партизаном.

И вот теперь, почти через пятьдесят лет, старик смотрел на художника из угла спальни с еще не просохшего холста. Он с крестьянским суеверным ужасом относился к изображениям и не хотел позировать. Но деньги были нужны, и старик высидел-таки три часа у Питера в студии, то впадая в дремоту, то ворча себе в бороду.

Картина жила. На ней запечатлелись не только плоть, кости, волосы, лохмотья старика, но и весь он. Взор единственного глаза проник в сердце живописца. Старик ненавидел его, он ненавидел любого молодого, сильного, не искалеченного человека… ненавидел ту малость, которая у него была, и то совсем уж немногое, что ему оставалось. Каждый мазок кисти кричал об этом.

В комнате стояла тишина, только Пегги чуть слышно дышала за спиной у Питера. Он впитывал в себя эту тишину, растворялся в ней. Грудь переполняло ощущение счастья. Нынче утром он был художником.

Первый утренний взгляд говорил ему все. Едва открыв глаза, ты сразу поймешь, хорошо или плохо. Питер всегда помещал мольберт таким образом, что видел работу немедленно, не успев подготовить оправдания. И сегодня он одержал победу.

Он потянулся и передвинул тело на прохладный край кровати. Почувствовал, что Пегги пробудилась.

— Который час? — шепотом спросила она.

— Час любви, — ответил он и притянул ее к себе.

Моя награда.

Они отдавались друг другу без предварительных ласк, еще не разгоряченные порывами страсти, просто радуясь обладанию. Питер открыл глаза и смотрел на Пегги в мягком свете раннего утра. Какая же она знакомая, как она дорога ему…

Годы тому назад, перед тем как они покинули Америку, Пегги подошла к нему в огромной комнате, полной народу, и произнесла тихо: “Не покидай меня. Я не перенесу, если ты меня оставишь”.

Она стояла очень близко к нему, ни на кого вокруг не обращая внимания и очень серьезно глядя на него снизу вверх. С некоторым удивлением он подумал тогда, что она говорит совершенно искренне. Именно так она и считает.

Когда они впервые любили друг друга в ту ночь, она назвала это своим первым воскрешением. Значит, она пробуждалась от некоего подобия смерти?… И еще — когда она увидела его шрамы, ее торжествующая радость вдруг померкла.

Она вскрикнула и обняла его.

Чтобы подготовить ее, он заранее сказал ей, что был во Вьетнаме. Солгал. Он не имел никакого отношения к войне. Во всяком случае, к этой.

Она дала волю своему негодованию.

— Ублюдки! Я их всех ненавижу.

— Кого?

— Политиков, генералов, всех этих поганых любителей войны, — с горечью проговорила Пегги. — Всех тех, кто грабастал богатство и славу, произносил пышные речи, в то время как тысячи парней вроде тебя подставляли головы под пули во имя Господа и Отчизны. Как я презираю эти два слова!

— Почему?

— Потому что рано или поздно людей посылают умирать за них.

Бог да помилует меня, подумал он тогда, если она когда-нибудь узнает, чем я занимаюсь на самом деле.

Она только и знала, что он выполняет какие-то неофициальные задания правительства. Основные правила были установлены почти сразу. Ты веришь, любишь и не задаешь вопросов. Так они прожили больше девяти лет и так продолжали жить…

Она была теперь на нем — как целебный бальзам для его плоти. Она возбуждала его. Это было загадкой. Прошло столько времени, а возбуждение сохранялось. Как?

В конце концов первоначальное спокойствие исчезло, страсть взяла свое — необъяснимое бурное соединение телесного и духовного начал, которое так неотвратимо подталкивает и ведет тебя. Но вот она во внезапном порыве отстранилась от него — наступил катарсис, и он ощутил его одновременно с ней.

Учебный год закончился, так что Питер мог на несколько часов взять с собой Пола на этюды.

Он никогда не побуждал сына заниматься искусством. У мальчика просто была в этом потребность. Его Поли работал хорошо. Дело не в технических приемах, им можно научить. Дело в спокойном, но постоянном пристрастии, которое или есть, или нет.

Его сын смотрел на то, что его окружало. И видел его. Он часами мог сидеть в отцовской студии неподвижно, молча и наблюдать, как отец пишет. Пустоту комнаты он ощущал до того, как входил в нее. Он включался в тишину, пока отсутствие звука не возвращало себе свою форму. Иногда эта форма заполняла его до такой степени, что он опасался, останется ли в нем достаточно места для дыхания.

Он знал такие вот вещи о сыне, потому что Пол рассказывал ему о них. Мальчик не представлял себе, насколько они необычны.

Он считал, что все испытывают то же самое, и отец остерегался разуверять его. Для ребенка быть иным, чем другие, значит быть хуже.

Сегодня они установили мольберты на скалистом мысу, с которого был виден Салернский залив и дома, оливковые деревья и апельсиновые рощи Позитано. К самой кромке воды спускались каменные башни, защищавшие тысячу лет назад обитателей города от нападений пиратов-сарацинов. А в миле от берега из воды подымались большие черные скалы, с которых некогда прекрасные сирены чаровали Улисса и его спутников.

Они расположились примерно в десяти ярдах один от другого, отец под одним рожковым деревом, сын — под другим, так что тень падала на холсты на мольбертах. Работали сосредоточенно и молча, изредка кто-нибудь из двоих поворачивал голову посмотреть, как идут дела у другого. Если глаза их встречались, на лицах появлялась улыбка. Но Пол ни разу не улыбнулся первым: боялся, что если станет слишком часто улыбаться, отец решит, будто он несерьезно относится к живописи.

Полу нравилось не только рисовать рядом с отцом, но и вообще находиться возле него, быть вместе, пусть просто на прогулке по деревне или по пляжу вплоть до того места, где приходилось останавливаться из-за того, что камни подступали к самой воде.

В прошедшее воскресенье они как раз были возле этих камней. Утро выдалось ясное; отец сидел, курил и смотрел на море. Стояла тишина, только ветер шелестел листвой немногих деревьев, и отец глядел на листья — и дальше, поверх них, на широкое голубое небо, глядел без улыбки, но лицо у него было такое спокойное и молодое, какого Пол не помнил. Потом отец положил руку мальчику на голову, взъерошил волосы со лба к затылку, пригладил их, а Пол прижался затылком к большой руке отца; рука скользнула к щеке мальчика и притянула его голову к отцовской груди. Пол ощутил биение сердца. Отец вздохнул. Отпустил руку, и оба встали. По дороге домой Пол держался за руку отца. Ему очень нравилось, что они могут быть вместе и молчать.

Сегодня они работали до тех пор, пока небо не затянули облака и света стало мало. Они собрали вещи и двинулись в обратный путь. Долгий путь по крутым извилистым дорожкам; через некоторое время они остановились передохнуть.

— Папа, — заговорил Пол.

В этот день мальчик разговаривал по-итальянски, поэтому Питер откликнулся тоже итальянским “Да?”.

— Я могу задать тебе очень важный вопрос?

— Разумеется.

— Но ты скажешь мне правду?

— Разве я когда-нибудь делал иначе?

— Да.

— Эй, парень! Ты считаешь отца лжецом?

— Ты знаешь, что я имею в виду, — сказал мальчик. — Когда ты не хочешь, чтобы я о чем-нибудь узнал, ты отделываешься шуткой.

— Ясно. Так что же это за вопрос?

— Ты мафиозо?

— Ничего себе вопросик. — Питер засмеялся.

— Вот видишь! Ты смеешься. Отделываешься шуткой.

Питер взглянул на сына. Серьезный. Всегда такой серьезный. Хотелось бы, чтобы он почаще смеялся.

— Прошу прощения, — сказал он. — Но ведь это самый странный вопрос, какой может задать сын отцу. Ну-с, и кто же из твоих друзей сообщил тебе, что я мафиозо?

— Пьетро Дольти. Он слышал, как об этом говорил его отец.

— И что такое говорил его отец?

— Что ты не из тех, с кем можно шутить. Что, по его мнению, ты знаком со многими большими шишками в Палермо. Что у тебя всегда много денег и неизвестно, где ты их берешь.

— А что думаешь ты, Поли? Тоже считаешь меня крупным гангстером?

Мальчик опустил глаза на свои руки. Неужели когда-нибудь они станут такими же большими и сильными, как у отца? И неужели когда-нибудь у него самого в душе будут скрыты такие же тайны?

— Не знаю, — ответил он, изо всех сил стараясь подбодрить себя и подхлестнуть свою храбрость. — Ты постоянно куда-то уезжаешь. И я не понимаю куда. Все время думаю, чем ты занимаешься.

— Я работаю на крупную американскую компанию. Иногда мне нужно кое с кем встречаться, с людьми в разных местах. Ты ведь понимаешь, как это бывает.

— Меня не волнует, что ты мафиозо, папа. И вообще кто ты. — Пол почувствовал, что у него дрожит нижняя губа, и прижал ее тыльной стороной руки. — Мне просто не хочется, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

— Я не мафиозо, Поли. Забудь о том, что болтал старик Дольти. Пусть мелет что хочет своим дерьмовым языком.

Пол смотрел на отца неподвижным взглядом. Представил вдруг себе, как тот лежит в канаве и кровь льется у него изо рта. Пол видел все три серии “Крестного отца”. И отлично знал, что в конце концов происходит даже с самыми лучшими, самыми умелыми из гангстеров. Мальчик пытался заговорить, но в горле у него словно застряло что-то, и он не мог произнести ни слова.

— Слушай, Поли. — Питер взял руки сына в свои и почувствовал, какие они легкие и хрупкие. — Ты знаешь, как я отношусь к нашему Господу Иисусу Христу, верно?

Поли кивнул, хотя и представления не имел о том, как его отец относится к Иисусу Христу. Он не помнил, чтобы отец когда-то хотя бы упомянул о Нем.

— Хорошо, — продолжал отец. — Я торжественно клянусь тебе именем нашего светлого Господа Иисуса Христа, что я не мафиозо.

Они посмотрели друг на друга.

— Теперь ты мне веришь? — спросил Питер.

Поли, не уверенный, что голос вернулся к нему, только кивнул.

— Вот и хорошо. А что ты должен сказать об этом говноеде, отце Пьетро Дольти?

— Пошел он к такой-то матери, — произнес Поли, обретя наконец способность говорить.

Впервые в жизни он выругался в присутствии отца. Но то были сейчас единственные слова, какие он сумел извлечь из своей гортани.

— В самую точку, — завершил разговор Питер Уолтерс.

Глава 7

Джьянни прекрасно понимал, что к этому времени описание его машины разослано повсюду, и поэтому первым делом оставил ее на долгосрочной стоянке в аэропорту Кеннеди и взял напрокат у фирмы Хертца неприметный серенький “форд”. Он воспользовался при этом одной из кредитных карточек, данных ему Доном Донатти. Карточка была выдана на имя Джейсона Фокса из Ричмонда, штат Виргиния, и прошла через компьютер без проблем.

Вторым делом Джьянни вновь попытался связаться по телефону с Мэри Чан Янг. На этот раз ему ответил живой человеческий голос, и Джьянни испытал большое облегчение. Стало быть, они до нее еще не добрались.

— Хэрриет? — спросил он.

— Здесь нет никаких Хэрриет. Какой номер вы набрали?

Голос был приятный, веселый, без всякого акцента. Ну а чего, собственно, он ожидал? Что ему отзовется современный дракон в юбке?

Джьянни назвал ее номер, изменив одну цифру.

— Вы ошиблись номером, — сказала она.

Он извинился и повесил трубку.

Ему понадобилось сорок минут, чтобы доехать до Гринвича, и еще пятнадцать, чтобы отыскать дом, выстроенный из кедра в стиле ранчо и расположенный фасадом в сторону пролива Лонг-Айленд. На подъездной дорожке не было ни одной машины, в нескольких комнатах горел свет.

Из осторожности он проехал мимо дома, остановился от него примерно в ста ярдах, потом съехал с дороги и укрыл машину за каким-то кустом. Вернулся к дому пешком, пригнулся пониже за живой изгородью и из-за угла заглянул в окно гостиной.

Джьянни испытал в эту минуту нечто странное: вид читающей при свете настольной лампы красивой и чужой ему незнакомки, которой угрожала такая же смертельная опасность, как и ему, вызвал у него нервное потрясение.

Мэри Чан Янг была неподвижна и оттого напоминала фотографию. Потом, словно бы почувствовав присутствие Джьянни, она посмотрела на то окно, под которым он затаился. Она его не видела, но у него возникло ощущение, будто на него попал луч света. Она снова принялась читать, а Джьянни решил заглянуть в окна других освещенных комнат — в кухню, кабинет и спальню. Всюду было пусто.

Он вернулся ко входу и позвонил.

За дверью вспыхнул свет, и Мэри Янг отворила, даже не спросив, кто там. Это, очевидно, привычка, а не беспечность или бравада.

Она увидела перед собой сильно избитого незнакомца — и никаких следов машины на дорожке.

— Господи! — Она прижала руку ко рту. — Вы попали в аварию.

Джьянни с трудом сложил губы в некое подобие болезненной улыбки.

— Это произошло прошлой ночью, мисс Янг. Но не в результате аварии.

Ему казалось, что он все еще улыбается, но на самом деле то была мучительная гримаса.

— Мое имя Джьянни Гарецки, — сказал он. — Я старый друг Витторио Баттальи.

Мэри Янг стояла и смотрела на него.

— Конечно. Вы художник. Я видела репродукцию с вашей картины в утреннем номере “Таймс”. Витторио много о вас говорил. — Она замолчала, собираясь с мыслями. — Но что же…

— Я должен поговорить с вами. Это важно. Можно войти?

— Пожалуйста, — кивнула она.

В ярко освещенной гостиной Джьянни почувствовал себя совершенно беззащитным. Те, другие, могли явиться в любую минуту, он боялся, что его застанут врасплох. За окнами было темным-темно.

— Я понимаю, что это звучит нелепо, — заговорил он, — но вы здесь в серьезной опасности. Прошлой ночью меня избили до полусмерти, потому что два вооруженных пистолетами человека непременно хотели узнать от меня, где находится Витторио, а я не мог им этого сообщить. Полагаю, что вы следующая в их списке.

Она смотрела на него, полуоткрыв рот. Лампа освещала ее лоб, но остальная часть лица оставалась в тени. Женщина напоминала классическую статуэтку.

— Кто были эти люди? — спросила она наконец.

— Они назвали себя агентами ФБР.

— Агенты ФБР в наше время выслеживают и избивают до полусмерти известных художников?

Джьянни передернул плечами. Он не имел представления о том, каковы ее чувства, однако ее внешнее спокойствие впечатляло.

— Я не думаю, что они на самом деле были агентами ФБР, но уверен, что они не оставили бы меня в живых: ведь я мог рассказать кому-то об их визите.

— Я не видела Витторио много лет. Почему вы считаете, что я следующая в их списке?

Джьянни показал Мэри ее фотоснимок вместе с Витторио, а также биографическую распечатку. Она рассмотрела то и другое — необычная женщина в бледно-лиловых тонах, женщина со скрытой душой.

— Они дали это вам? — спросила она.

— Они ничего не давали мне, мисс Янг.

— Витторио говорил, что вы были практичны. Даже в детстве.

На эти слова он не ответил.

— Что же нам делать, мистер Гарецки?

— Прежде всего нам надо все обсудить. Но не в этой комнате и не при свете.

Они перешли в примыкающий к гостиной кабинет, прихватив бутылку “Наполеона”. Молчание и тьма окружили их. Все было черно, лишь полоска лунного света посеребрила пол.

— Вы знаете, где теперь Витторио? — спросил Джьянни.

— Нет.

— Когда вы в последний раз видели его?

— Примерно девять лет назад.

— Именно тогда вы и расстались?

— Пожалуй что так.

— Что произошло между вами?

Она подняла сужающийся кверху бокал и вдохнула запах коньяка.

— Нечто вполне тривиальное. Влечение остывает, и все становится слишком привычным. Потом один из вас встречает кого-то нового.

— Кто же из вас его встретил?

— Витторио.

Джьянни трудно было себе это представить.

— И кто была она?

— Я этого так и не узнала.

Мэри Янг встала и отошла к стене. Казалось, она опирается о тень.

— Вы знаменитый художник, — сказала она. — Вы не какая-нибудь мелкая сошка. Почему бы вам не обратиться в полицию?

— И что я рассказал бы им? Что два типа, назвавших себя федеральными агентами, избили меня, потом хотели пытать и убить, а вместо этого я убил их?

То, что он впервые облек это в слова, видимо, подействовало на нее. Она начала ходить по комнате. Перед ним в лунном свете мелькали то длинные красивые ноги, то изгиб бедра, то совершенная по форме грудь, то лицо фарфоровой куклы под иссиня-черной челкой. Как мог Витторио бросить ее!

— Значит, мы должны провести остаток жизни, прячась в темных комнатах?

— Вряд ли. — Он различил на овальном лице ее глубоко посаженные глаза. — Но мы ничего не добьемся, пока не выясним, почему вдруг Витторио понадобился этим двум людям до такой степени, что они таким вот образом явились за мной.

— А как же нам следует действовать?

— Постепенно, шаг за шагом. Прежде всего схватить тех, кто прибудет сюда за вами, и допросить их. Но это моя работа. Вам же следует немедленно упаковать вещи, перебраться в ближайший мотель и ждать моего звонка.

Она смотрела на него сквозь тьму.

— А что, если вас убьют и вы не позвоните? Куда мне податься в этом случае?

— Я не собираюсь быть убитым.

— Вот как? То есть вы ничего такого не предусматриваете в вашем плане под кодовым названием “Шаг за шагом”? — Мэри Янг подошла и села напротив Джьянни. — Отлично, а теперь вот вам то, чего я не собираюсь делать. Я не собираюсь отсиживаться где бы то ни было в то время, когда некие незнакомцы намерены ворваться в мой дом. Я буду только здесь, вместе с вами. Я отнюдь не та хрупкая прелестная девочка, которая только и умеет, что хлопать ресницами. У меня имеется огнестрельное оружие и оформлена лицензия на него. Я умею им пользоваться, и мне приходилось сиживать за одним столом с очень плохими мальчиками. И поскольку благодаря Витторио наши с вами дорожки пересеклись, я полагаю, во мне вы встретили достойного партнера.

Джьянни не стал спорить. Возможно, ее помощь очень пригодится.

Надо было многое обдумать и обсудить. Сколько их явится? Станут ли они вести игру в открытую и позвонят в дверь или взломают замок и ворвутся силой? Если они позвонят в звонок, должна ли Мэри Янг просто открыть дверь или подождать, пока они взломают ее, а потом появиться и таким образом преподнести им сюрприз?

Они обсуждали все как двое равных, жизнь каждого из них имела один вес на неких невидимых весах. Спокойствие Мэри не было чисто внешним, решил Джьянни. Она невозмутима в самой своей основе.

Она показала Джьянни свой револьвер, короткоствольный, никелированный, тридцать восьмого калибра; в ее руке он выглядел так, словно Ральф Лорен изготовил его специально для нее. Джьянни никогда не встречал женщину, которая умело владела бы оружием. Жена ненавидела оружие и страшилась одного его вида. Она презирала насилие. Для нее была священна всякая жизнь — даже мухи. Вначале он ее поддразнивал этим, но вскоре перестал, потому что она воспринимала это слишком всерьез.

— Зачем вам револьвер? — спросил Джьянни.

— Затем, что я живу и путешествую одна, а кругом полно психопатов.

— Вам приходилось стрелять в кого-то?

— До этого пока не доходило.

— Но по мишеням вы стреляли?

— Да.

— И хорошо вы стреляете?

— Вполне могу попасть в цель.

— Но это совсем не то, что стрелять в человека.

— Я в этом уверена, — согласилась она. — Но то, что я должна сделать, я сделаю.

Джьянни ей поверил.

В два часа ночи они пили кофе, гасили сигареты в керамических пепельницах и слушали звуки ночи. Джьянни устал, но при этом ощущал какую-то непривычную легкость. Теперь оставалось только ждать. Но то могли быть минуты, часы или даже дни.

Они установили дежурство.

Когда она уснула в кресле, у нее вдруг сделалось мягкое, детское лицо. Но вот оно снова переменилось и стало жестким, умным лицом женщины, которой есть что предложить на продажу. Эта маска в свою очередь исчезла, и перед Джьянни возникла восемнадцатилетняя китаянка с гладким лицом, невинная девушка в ожидании будущего счастья. Но тут она медленно открыла глаза.

— Это нечестно, — сказала она. — Наблюдать за женщиной, когда она спит, — куда интимнее, чем глазеть на нее голую. Теперь вы знаете все мои секреты.

Джьянни ощущал в воздухе исходивший от нее аромат. И это дразнило воспоминания против его воли.

— Но я тоже знаю все о вас, — продолжала Мэри Янг. — Год за годом я подолгу рассматривала ваши картины. Вам ничего не утаить.

— Ну и что?

— Всегда лучше иметь что-то в запасе.

— Я пишу картины не ради собственной безопасности.

Незадолго до рассвета Мэри Янг снова начала ходить по комнате, а Джьянни наблюдал, как ее силуэт пересекает то одно окно, то другое.

— Может, они и не явятся, — сказала она.

— Явятся, будьте уверены. Но теперь уже светло, и они не станут взламывать дверь. Просто позвонят у главного входа. Мы должны готовиться именно к этому. Вы четко все помните?

— Да.

На завтрак она подала апельсиновый сок, тосты и кофе. Джьянни съел четыре тоста. Оказалось, он голоднее, чем думал.

В разговоре они теперь обращались друг к другу просто как Мэри Янг и Джьянни.

После еды они продолжали ждать.

Глава 8

В десять минут десятого машина проехала по дорожке и остановилась перед гаражом.

Мэри Янг и Джьянни наблюдали за машиной из-за занавесок в гостиной. Синий “шевроле”-седан с высокой антенной и включенными желтыми фарами, свет которых прорезал серый утренний туман и все еще падающий дождь.

Первыми из машины вышли те двое, кто обратил в развалины квартиру Джьянни. Следом за ними — еще один, с атташе-кейсом.

Двоих им недостаточно, будь они прокляты, подумал Джьянни, чувствуя, как сильно забился пульс на шее.

Он дотронулся до плеча Мэри — оно было такое теплое. Он вышел из гостиной и занял позицию в кабинете.

Раздался звонок, и секундой позже Джьянни услыхал, как разыгрываются две шарады: липовые агенты изображают изысканно вежливых представителей власти, а Мэри Янг демонстрирует удивление и беспокойство.

Вскоре все четверо вошли в гостиную, где наиболее хитрой частью представления было усадить пришельцев в ряд спиной к двери, а Мэри Янг устроиться напротив них лицом к лицу. Как много теперь зависит от этой женщины…

Похоже, что ее шарм, воспитанность и сексуальность помогают ей отлично справляться с задачей.

Ну а мужчины?

Даже не видя их, Джьянни ощущал тот жар, который охватывал их в предвкушении допроса такой женщины, как Мэри Чан Янг. Допрос перед тем, как обнажить ее тело для их грязных игрушек. Исключительная удача!

Ну вы у меня попляшете, ублюдки!

Он ждал сигнала Мэри Янг. Как только троица усядется на диван спиной к двери, Мэри должна спросить, нет ли у кого-нибудь из них сигареты, — и тут появится Джьянни. Собственный револьвер Мэри спрятан под подушкой на ее кресле, она выхватит его, едва Джьянни вступит в комнату.

У сценария есть, правда, и слабое место: один из агентов может покинуть комнату, чтобы осмотреть дом. В этом случае Мэри Янг предупредит Джьянни кашлем, а сама нацелит на агентов пистолет и будет угрожать им, пока Джьянни их не обезоружит.

Спланировать все это было не так уж трудно, но Джьянни знал что знал.

Приложив ухо к стене, он прислушивался к расспросам агентов. Но слышал и кое-что другое. Один из мужчин не сидел, а ходил, Джьянни хорошо различал его шаги по полу. Звук отдавался в воздухе и вызывал некое оцепенение, сонную одурь.

Но вот шаги сделались громче, ближе.

Первым побуждением Джьянни было рвануться к двери; все его тело, вплоть до самых мелких косточек в ногах, напряглось. Он мгновенно понял, что сейчас произойдет, а личный пистолет дона, казалось, обладал своей особой силой черного восприятия.

Знал он — и знал пистолет.

Это была правда, и Джьянни начал движение за несколько секунд до того, как услышал через стену кашель Мэри. Как ни странно, но по пути к двери в гостиную он успел заметить две акварели на стене, а также свое туманное отражение в зеркале.

Потом он очутился в гостиной, и один из мужчин шагнул, вытаращив глаза, ему навстречу и схватился за кобуру. Джьянни поднял руку с пистолетом, но грохот выстрела раздался прежде, чем он успел нажать на спуск. Агент опустился на колени и тут же повалился ничком.

Джьянни посмотрел на остальных. В ушах у его звенело, перед глазами мелькали полосы — точно струи дождя. Мэри Янг все так же сидела в кресле. Два других агента приподнялись и выхватили свои пистолеты, но в эту секунду Мэри выстрелила еще раз.

Один из мужчин запрокинулся на спину. Третий агент выстрелить не успел: Джьянни стукнул его по голове рукояткой своего пистолета. Агент упал и затих.

Мэри Янг сидела, держа револьвер обеими руками, и целилась в то место, где находился агент, прежде чем Джьянни его ударил. Теперь она начала медленно опускать револьвер.

— Вы забыли? — остановил ее Джьянни. — Нам нужен живой, для того чтобы допросить его.

Она подняла на Джьянни глаза.

В забрезжившем утреннем свете плавал дым. Пахло паленым и свежей кровью.

Джьянни наклонился над двумя мужчинами, которых застрелила Мэри Янг. Оба были мертвы.

— Соседи не услышали выстрелов? — спросил Джьянни.

— Нет. Самые близкие живут достаточно далеко отсюда.

Джьянни перенес потерявшего сознание агента на диван. Нашел у него в кармане пару наручников и надел их ему на руки, заведенные за спину. Мэри Янг сидела неподвижно и наблюдала за ним.

— С вами все в порядке? — спросил он.

— А почему бы и нет? Они явились ко мне в дом, чтобы пытать, а возможно, и убить меня. Я хотела бы одного: повторить то, что сделала.

Джьянни ей не поверил.

— Надо бы дать этому немного бренди, — сказал он. — Мы должны поговорить с ним.

Джьянни познакомился с содержимым атташе-кейса — оно в точности повторяло то, что он обнаружил в кейсе убитого им у себя дома агента: те же фотоснимки, те же распечатки, тот же прибор для электрошока. Как видно, стандартный набор для охоты на Витторио Батталью.

Он услышал стон и увидел, что Мэри Янг пытается влить бренди агенту в рот. Глаза у этого плотного, коренастого мужчины были желтые, как у зверя, нижняя челюсть походила на лезвие топора. В удостоверении он был обозначен как специальный агент Том Бентли.

Джьянни подождал несколько минут, пока он очухается.

— Твои дружки дали дуба, — заговорил Джьянни. — Стало быть, только от тебя мы можем услышать ответы на интересующие нас вопросы. Можешь сделать это легким или трудным для себя. На твое усмотрение.

Агент посмотрел на Джьянни Гарецки и на Мэри Чан Янг. Потом взглянул на прибор для электрошока, который лежал рядом с диваном.

— Какие же у вас вопросы?

— Почему идет охота за Баттальей? Кто за ним охотится? Вы и в самом деле агенты ФБР или играете под них?

— И это все?

— Да.

Бентли подумал.

— А если я не стану отвечать?

В разговор вмешалась Мэри Янг:

— Тогда ты умрешь, как и мы. Только гораздо раньше.

Бентли долго смотрел на нее своими желтыми глазами.

— Мисс Янг, вы бесспорно очень красивая женщина. — Он усмехнулся. — И к тому же великолепный стрелок.

— Это не шутка, — произнесла она.

— Я понимаю, что не шутка. Не вполне понимаю только, что ждет меня, если я отвечу вам на вопросы.

— Мы не причиним тебе вреда, — сказал Джьянни. — Запрем в подвале. Когда отъедем отсюда подальше, позвоним в полицию и сообщим, где ты есть.

Агент все еще смотрел на Мэри Янг. Заговорил, обращаясь к ней. Как будто Джьянни вообще не было в комнате.

— Убив меня, вы не получите ответов, — сказал он. — И пытками ничего не добьетесь. Выдержу. Вам остается лишь один способ получить то, чего вы хотите.

— Какой же?

— Дать мне то, чего я хочу, — ответил Бентли. — Я хочу провести полчаса в постели с вами.

Лицо у Мэри Янг не дрогнуло.

— Вы это всерьез?

— Я никогда не имел успеха у такой красивой женщины, как вы, и вряд ли имею на это шансы в будущем. Почему бы мне не говорить всерьез?

— Потому что, если я соглашусь, а вы окажетесь несостоятельным, я вас точно убью.

— Я не верю своим ушам, — вмешался Джьянни в их диалог.

— Почему? — удивилась Мэри Янг. — Вас это оскорбляет?

Художник переводил взгляд с одного на другую, как бы измеряя расстояние между ними. У него расширились зрачки.

— Послушайте, Джьянни, — совершенно обычным голосом обратилась к нему она. — Тело мое отнюдь не священно. Мне тридцать четыре года, и я вряд ли вспомню имена даже половины мужиков, с которыми трахалась. Одним больше, одним меньше, какая мне разница? Тем более если мы в результате узнаем то, что спасет наши жизни.

— Существуют иные способы получить ответы.

— Какие? Пытать человека до полусмерти? Вы считаете, что так лучше? Более нравственно?

Джьянни молчал. Он ни в малой степени не мог себе представить, что за женщина перед ним. И перестал пытаться. Сравнение с Терезой не помогло бы. Они невероятно разные. Может, именно это и привлекает его?

— Договорились, — обратилась Мэри Янг к Бентли. — Сделка состоялась.

Положение было не из простых и требовало — помимо соображений безопасности — некоторой игры воображения. В конце концов условия были выработаны. Бентли уложили на спину на кровать Мэри, кисти рук прикрепили наручниками к спинке. Мужчина, распятый на сексуальном кресте.

А Мэри Чан Янг?

Художнику казалось, что у нее особый набор приемов для каждой сцены, какую ей приходится играть. И это было почти то же, что наблюдать, как она спит. Она словно бы вобрала в себя из воздуха некую алчность, опыт шлюхи, горький опыт предательств и разочарований. А потом этот же до смешного маленький носик вдохнет в себя тот же самый воздух, и все переменится, и появится неуверенное в себе дитя, полное страха, что его застанут за каким-то грязным делом, смысла которого оно не понимает.

Участие Джьянни в подготовке закончилось, и он направился к двери.

— Эй, Гарецки! — окликнул его с кровати Бентли.

Джьянни обернулся.

— Не хочешь остаться и посмотреть?

Художник постоял на месте. Окна были закрыты, и воздух насыщен чем-то коварным, вызывающим легкую дрожь. Мэри Янг смотрела на него, и лицо у нее казалось отрешенным и вместе с тем чисто по-женски говорящим: это мое дело, а если вам не нравится, так тем хуже.

Он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Не имея ни малейшего желания возвращаться в гостиную к тому, что там его ожидало, Джьянни устроился в кабинете с сигаретой. Он старался ни о чем не думать и смотрел на только что пробившиеся сквозь деревья и упавшие на траву солнечные лучи. Но ему пришлось удерживать себя от мыслей о двух трупах в гостиной и о том, что происходит в спальне на постели Мэри Янг.

Из спальни доносились случайные звуки, и Джьянни заставлял себя не прислушиваться к ним, а думать о жене и о том, как все было, когда они любили друг друга. Но с тем же успехом он мог размышлять о двух совершенно других людях. Нет. Даже о существах с других планет. Немного погодя он смирился и просто сидел и курил.

Он дымил уже четвертой сигаретой, а солнце снова скрылось, когда послышался звук выстрела. Во внезапном порыве он вскочил с кресла, опрокинув его.

Он ворвался в спальню с пистолетом в руке.

Мэри Янг стояла голая возле кровати, держа свой никелированный револьвер. Лицо у нее было красное, потное, но совершенно бесстрастное.

Бентли был обнажен только от пояса и ниже. Кисти рук по-прежнему прикованы наручниками к медным стойкам кровати, а в самом центре лба виднелась аккуратная дырочка. Тоненькая струйка крови тянулась вниз по лицу к подбородку. Голова, поддерживаемая распростертыми руками, лишь слегка склонилась набок.

— Что произошло? — скорее не сказал, а выдохнул Джьянни.

— Так глупо вышло. Я допустила неосторожность, он обхватил меня ногами за шею и пытался задушить. У меня не оставалось выбора.

Джьянни Гарецки посмотрел на нее. И ясно понял только одно: она лгала.

Мэри Янг наклонилась за своей одеждой. Ее ягодицы блестели. Не сходя с места, она быстро оделась.

— Давайте убираться отсюда, — сказала она. Потом подошла к столику за бутылкой “Наполеона” и сделала большой глоток. — Скажу вам, чего мы добились, — продолжала она. — Они и в самом деле агенты ФБР. Но расследование неофициальное. Бентли назвал это операцией по коду-три.

— Что это значит?

— Никаких записей и телефонных переговоров. И на их уровне не положено знать, откуда исходит приказ. Это может быть ЦРУ, госдепартамент, министерство юстиции и даже Овальный кабинет. Но всегда только с самых верхов и в порядке первоочередной срочности.

— То есть за самое короткое время?

— Да.

— Знают ли они о причине охоты?

— Ни в малейшей степени.

— Какие указания получили на наш счет?

— Любым способом добиться ответов. Но не убивать.

— Звучит устрашающе. Это все, что он вам сказал?

Она молча кивнула.

— Вы полагаете, что это правда?

— Очень похоже.

— Тогда зачем вы его убили?

— Я вам уже сказала.

— Я помню, что вы мне сказали, — заметил Джьянни.

Мэри Янг глянула на него поверх стаканчика бренди.

— К чему мне лгать вам?

— Вот это я и должен выяснить. — Художник зажег сигарету. — Мы завязли по самую маковку, Мэри Янг. Между прочим, пришили пяток настоящих фэбээровцев за три дня. Четверо из них угрожали нам оружием, так что меня лично особенно беспокоит только пятый. Вы заключили с парнем сделку. Он был прикован к кровати. Почему вы его застрелили?

На этот раз Мэри и не подумала ответить, но явно о чем-то размышляла.

— Нас только двое, — сказал Джьянни. — Но если я не могу доверять вам, то я немедленно ухожу отсюда. Вы этого добиваетесь?

— Нет.

— Тогда я хочу знать, почему вы мне солгали.

— Потому что боялась сказать правду.

— И какова же эта правда?

Ей понадобилось несколько секунд, чтобы найти нужные слова.

— Я не хотела, чтобы он рассказал, как я убила двоих. Теперь я, по крайней мере, могу отделаться от трупов. Как вы от тех двух. Теперь нас могут всего лишь подозревать.

— Вы это задумали, когда уединялись с ним в спальне?

— Да.

— А почему скрыли от меня?

— Потому что считала, что вам это не понравится.

— Можно подумать, что вы готовы плясать от радости.

— Я сделала то, что должна была сделать, Джьянни, — очень тихо проговорила она.

Джьянни промолчал, но она, как видно, уловила неодобрение у него на лице, и это ее задело.

— Простите, если я огорчила вас, — сказала она.

— Я отнюдь не безгрешен. Я просто не понимаю вас.

— Как же вам понять меня? Ведь вы едва меня знаете.

Она, пожалуй, права, подумал Джьянни.

— Все, что вам известно, вы прочли в этой дурацкой компьютерной распечатке. То есть кучу лжи, которую я сообщала для прессы.

— Так расскажите мне правду.

Она покачала головой:

— Боюсь, что после этого вы уж точно бросите меня.

— А вы попробуйте.

— Не могу воспользоваться этой возможностью. Тем более сейчас. С тремя трупами агентов ФБР в моем доме.

Ну что ж. Он по крайней мере понял, что она лжива, и к тому же сама себя считает немногим лучше шлюхи. Но понял он также и то, что бросить ее никоим образом не может.

Глава 9

Генри Дарнинг, высокий, импозантный мужчина с выразительными глазами, читал лекцию перед огромной аудиторией в Колумбийской юридической школе в Нью-Йорке. Это была одна из многих таких лекций, которые он регулярно произносил с наиболее престижных подмостков страны.

Дарнинг обращался к обществу в такой и разных других формах, потому что выступления позволяли ему быть увиденным и услышанным именно так, как ему хотелось. Он считал, что любое выступление заключает в себе пропагандистские возможности. У вас есть идея, концепция, намерение — и вы их распространяете. Если вы делаете свое дело достаточно хорошо, если ваши слова доходят, то они непременно западают в души и оказывают на них влияние.

Что касается его самого, то Дарнинг, министр юстиции Соединенных Штатов, старался внушить думающим слушателям, что даже самые лучшие законы не имеют никакой цены, пока их истинный дух не воспринят должным образом, не усвоен и не введен в практику.

О чем он толковал сегодняшней аудитории? Какие быстродействующие лекарства для застойных болезней страны предлагал он со своим обычным напором?

Никаких легких решений. Он развивал свою основную и главную доктрину: до тех пор, пока для какого-либо одного американца, мужчины либо женщины, негра, белого или желтокожего, родившегося в Штатах или за их пределами, существует угроза ущемления его законных прав, эта угроза существует и для любого другого американца.

Он говорил ровно, произносил каждое слово ясно и парил над аудиторией на крыльях метафизической логики. Здесь, на этом подиуме, он выступал как олицетворение власти, как уважаемый руководитель департамента юстиции Соединенных Штатов и одновременно герой войны, которому собравшиеся внимали с благоговением. Быть может, и они и он одержимы? Дарнингу порой казалось, что это так и есть. Но гораздо чаще он считал, что истинных героев порождает умение подавлять собственную слабость и делать то, что ты должен, ни на что не жалуясь.

Однако орденом Славы его наградили совсем по другой причине и сделали из него героя совсем иного толка. Военного героя. Возможно, для них он стал символом. Правда, Дарнинг не представлял себе, символом чего. Тем не менее существовал его имидж как бывшего интеллектуала, профессора права, научившегося убивать врагов своей страны с исключительным мастерством.

Министр юстиции не задержался после лекции. Обычно его радовали вопросы после выступления, лесть студентов, пыл созревших для замужества студенток, все эти подвижные тела и сияющие глаза, подчеркнутое уважение преподавателей. Пища для это. Господи, сколь суетны дни мои! Однако сегодня Генри Дарнинг ничего подобного не испытывал.

Он сразу же велел своему шоферу отвезти его в аэропорт Ла-Гардиа, где уже ждал самолет, который должен был доставить Дарнинга в Вашингтон.

Едва Дарнинг поднялся на борт самолета и уселся в кресло, как ему вручили скопившиеся за два часа телефонограммы. Он выбрал две для немедленного ответа. Одна была от Артура Майклса, главы администрации Белого дома, вторая — от директора ФБР Брайана Уэйна. Вначале Дарнинг позвонил Майклсу.

— Что случилось, Арти?

— Мне не нравится то, что происходит у сектантов в Западной Виргинии. Снова была стрельба, и главный маньяк угрожает массовым самоубийством, если осада не будет снята сегодня к пяти часам дня.

Дарнинг взглянул на часы. Было одиннадцать сорок шесть.

— Ты уже говорил с Брайаном? — спросил Майклс.

— Нет. Но мне передали, что он звонил. Поговорю с ним после того, как закончим с тобой.

— Постарайся его утихомирить. Парочка его агентов получила ранения в последней стычке, и он просто в бешенстве. Чего нам не надо, так это повторения истории с “Ветвью Давидовой”.

— Не волнуйся, — заверил министр юстиции. — Я это улажу.

— Не клади трубку, — попросил Майклс после короткой паузы. — Президент хочет что-то тебе сказать.

Дарнинг услышал щелчок переключения на линию главы государства.

— Хэнк?

— Да, мистер президент.

— Я знаю, что ты полностью в курсе, однако мне не дает покоя мысль о двадцати семи женщинах и детях в этом логове сектантов.

— Я тоже думаю о них, мистер президент. И я обещаю вам, что второго Уэйко, штат Техас, не будет.

— А как быть с их ультиматумом в пять часов?

— Я уже вылетаю туда. Или выведу их из помещения до пяти, или сниму осаду.

— Значит, мы должны принимать угрозу массового самоубийства всерьез?

— После истории с “Ветвью Давидовой” иная позиция невозможна, мистер президент.

Положив трубку, министр сообщил пилоту, что они летят в Хантингтон, Западная Виргиния. После этого он позвонил директору ФБР, Брайану Уэйну, своему старейшему и ближайшему другу.

— Это я, Бри. Только что разговаривал с Арти и с президентом, так что я в курсе. Насколько тяжелой была нынешняя перестрелка?

— Федеральный полицейский и два моих агента ранены. Не смертельно. Но кому это было нужно?

— А что у “олимпийцев”?

— Сведений о пострадавших нет. Но у них тоже есть потери, как мне кажется. — Голос у Брайана был тусклый и мрачный.

— Кто первым открыл огонь?

— Боюсь, что наши люди.

— Но ведь у них был приказ не стрелять.

— Да. Но они торчат там уже девятый день. Лопнуло терпение.

— Терпение для чего? Убивать или умирать?

Директор ФБР не ответил.

— Мне очень не нравится угроза массового самоубийства, — заговорил Генри Дарнинг. — Возможно, это лишь фарс по сравнению с тем, что произошло в Уэйко, но мы не можем этим пренебрегать. Так что я немедленно отправляюсь туда.

— Я тебя встречу.

— Но тебе-то нет никакой необходимости туда лететь.

— Есть такая необходимость, — ответил Уэйн.

Самолет министра юстиции приземлился на гражданском аэродроме Хантингтона в час дня. Двое федеральных полицейских с машиной ждали его на гудронированном шоссе.

Они двинулись по извилистым горным дорогам со скоростью в пятьдесят пять миль и прибыли к осажденному поселению религиозных сектантов примерно в час сорок. Сельский праздник обернулся бедой, подумал Дарнинг. Он не спеша вышел из машины и огляделся. Территория общины “олимпийцев” находилась на расстоянии ружейного выстрела. Разбросанные в беспорядке амбары и надворные постройки окружали большое центральное здание, в котором сорок три человека — мужчины, женщины и дети — забаррикадировались от маленькой армии внутренних войск округа, штата и всей федерации. Стоя с непокрытой головой на летнем солнце, Дарнинг чувствовал, что ему становится холодно.

Как могут происходить подобные вещи?

Он, разумеется, понимал как. Понимание составляло часть его работы. И тем не менее ни одна из таких, чаще всего смертельных, конфронтации не была похожа на другую. В данном случае все началось с того, что около пятидесяти агентов, полицейских и представителей шерифа вломились на территорию общины “олимпийцев” с предписанием об обыске и аресте главы секты преподобного Сэмсона Кослоу по обвинению в хранении оружия. Во время возникшей перестрелки два агента ФБР и пятеро сектантов были убиты, а многие ранены. С тех пор и вплоть до сегодняшнего утра, до новой стычки и объявления сектантами ультиматума, длилось упорное, почти девятидневное противостояние.

Картина, которая открывалась с того места грязной дороги, где остановилась машина министра, напоминала сельский карнавал. В разных местах то и дело вспыхивали цветные огни. По полям расставлены палатки. Повсюду стояли фургоны, машины “Скорой помощи”, угрюмо застыла боевая техника.

Дарнинг увидел большой, приспособленный для отдыха автоприцеп, в котором размещался командный пункт ФБР, и двинулся к нему. Он отмахнулся от быстро растущей толпы репортеров и фотографов, узнавших его, и они неохотно, шажок за шажком уступали ему дорогу. Фотографировали со всех сторон и выкрикивали вопросы, не получая на них ответа.

Когда Дарнинг вошел в командный пункт, Брайан Уэйн был уже там вместе со своей командой штабных чинов.

— Дайте нам несколько минут, — сказал директор ФБР своим подчиненным, и они оставили его наедине с министром юстиции.

Дарнинг взял бинокль с большим увеличением, подошел к окну и принялся осматривать место осады. Он не увидел ни одного из сектантов, зато отлично разглядел снайперов, расположившихся вокруг поселения “олимпийцев” на расстоянии выстрела.

Он опустил бинокль.

— Я немедленно улажу всю эту нелепую кутерьму. Я не могу допустить, чтобы они исполнили свою угрозу.

Уэйн только смотрел на него. Худой человек в очках, с лицом, покрытым преждевременными морщинами, директор ФБР слишком хорошо знал своего друга, чтобы спорить с ним. Во всяком случае, до того момента, пока не услышит больше.

— Как мне связаться с этим Сэмсоном Кослоу по прямому проводу? — спросил Дарнинг.

Уэйн потянулся к телефонному аппарату, нажал две кнопки и передал трубку министру. Дарнинг услышал два гудка. Потом мягкий голос произнес:

— Да?

— Это преподобный Сэмсон Кослоу?

— Он самый.

— С вами говорит министр юстиции Генри Дарнинг.

Единственным откликом на сообщение его имени и звания был слышный откуда-то со стороны детский плач.

— Я хотел бы поговорить с вами, преподобный отец.

— Нам не о чем разговаривать, господин министр юстиции. Или снимите к пяти часам осаду и дайте нам жить в мире, или оставайтесь там, где вы есть, и смотрите, как мы будем умирать во имя Господа. — И Сэмсон Кослоу повесил трубку.

Дарнинг стоял и молча смотрел в окно. Позвонил снова. На этот раз он насчитал шесть гудков, пока Кослоу снял трубку.

— Я звоню вам с добрыми намерениями, преподобный.

Последовало долгое молчание. Потом:

— Вам легко говорить. Вы ничем не рискуете.

— Чем вы хотите чтобы я рискнул?

— Тем же, чем рискуем мы. Жизнью.

Дарнинг помолчал. Сделал знак Брайану Уэйну, чтобы тот поднял параллельную трубку и тоже слушал.

Глава сектантов произнес:

— Что случилось с вашими добрыми намерениями, господин министр?

— Я все еще имею их.

— Докажите это.

— Каким образом?

— Приходите сюда один, сядем с вами друг против друга за простой деревянный столик и потолкуем.

Дарнинг ощутил в груди прилив тепла.

— Я буду у вас через двадцать минут, — сказал он и положил трубку.

Директор ФБР уставился на своего друга:

— Ты спятил? Этот ублюдок либо возьмет тебя в заложники, либо прикончит.

— Нет. Заложники — это он сам и его паства. Я ему в таком качестве не нужен. К тому же, кем бы он ни был, он не убийца.

— Откуда тебе знать?

— Оттуда, что я хорошо подготовил домашнее задание по поводу Сэмсона Кослоу и его “олимпийцев”. Они всего лишь защищались, когда на них напали. Сами по себе они люди мирные и не агрессивные. Если чем и страдают, так это апокалиптическим визионерством, которое может привести их к массовому самоубийству. Именно к этому они и готовятся сейчас.

— А если ты ошибаешься?

Дарнинг не ответил.

— Ради Бога, Хэнк! Ты не должен так поступать! Ведь ты же министр юстиции Соединенных Штатов.

— Я знаю, кто я такой, — улыбнулся Дарнинг. — Поэтому именно я и обязан побеседовать с Сэмсоном Кослоу и Господом.

Они постояли, глядя друг на друга.

— Да, вот еще что пришло мне в голову, — заговорил Дарнинг. — Это дело с поисками Витторио Баттальи.

— Ну и что с ним?

— На тот практически исключенный случай, если я не вернусь, забудь о нем.

Уэйн смотрел на Дарнинга непонимающим взглядом.

— Я понимаю, что никогда не смогу объяснить это хотя бы частично, — продолжал Дарнинг, — но если я ошибся в Кослоу, то все связанное с Витторио Баттальей уже не будет иметь никакого значения.

Генри Дарнинг шел по открытому полю.

Сначала ему почудилось, что он снова во Вьетнаме. Яркая зелень, бесшумное зло, горячее солнце бьет прямо в лицо, и кажется, что отовсюду следят за тобой вражеские глаза.

Потом он стал слышать щелчки и жужжание фото— и кинокамер позади себя и по сторонам и понял, как велика разница.

Впрочем, страх был тот же самый. Не важно, что он говорил Брайану. Он имел дело с религиозными сектантами, фанатиками. Частью их доктрины была доктрина смерти. Если ты хочешь умереть во имя Бога, ты должен быть готов убивать во имя Его. К тому же, потеряв своих людей убитыми и ранеными, “олимпийцы” могли рассматривать ситуацию как священную войну, спровоцированную репрессивным правительством.

Министр юстиции шагал по высокой траве под безоблачным небом. Твердой поступью он прошел мимо агентов, полицейских и заместителей шерифа, расположившихся на границе осады. Он чувствовал на себе их взгляды.

Моя армия.

На какое-то мгновение Дарнинг ощутил себя полузащитником, который перехватил сорокаярдовую передачу и должен пробежать еще пятьдесят ярдов ради самого главного гола в истории команды.

Он уже миновал безопасную зону, впереди оставалась наиболее трудная часть пути по направлению к сверкающим на солнце металлическим жалюзи на окнах и нацеленным прямо на него из проделанных в металле бойниц ружейным дулам; по направлению к толстым полукруглым бревнам стен, способных остановить любую пулю. Но наиболее острым было осознание того, что в любую секунду, в зависимости от непредсказуемых импульсов одержимых догмой смерти фанатиков, он может быть обращен в ничто.

Дарнинг смотрел вперед и только вперед, переставляя одну ногу перед другой, и старался уловить атмосферу. Вплоть до того момента, когда на расстоянии примерно пятидесяти футов от него отворилась массивная дверь, и он увидел преподобного Сэмсона Кослоу, готового встретить его.

Худой человек средних лет с усталыми глазами и взлохмаченными волосами, Кослоу мог бы представлять третье поколение западновиргинских шахтеров, одного из тех, с чьих лиц лишь недавно сошел след угольной пыли. Одетый в выцветшую холщовую одежду, он стоял в проеме двери и не двинулся с места, пока они с Дарнингом не обменялись рукопожатиями.

— Благословляю ваш приход, — сказал он.

Затем Дарнинг оказался в помещении, дверь за ним закрыли и заперли на засов, и он ощутил запах собственного возбуждения. Повернулся… да, здесь было на что посмотреть.

Внутренняя часть большого дома “олимпийцев” напоминала пещеру: большое замкнутое пространство, на котором разместились сорок три оставшихся в живых члена секты — мужчин, женщин и детей, собравшихся здесь, чтобы жить или умереть. Вооруженные мужчины стояли у окон. Ребятишки сидели в дальнем углу под присмотром молодых женщин. Раненые вытянулись на голом полу либо на окровавленных матрасах. Мертвый мужчина и мертвая женщина, обряженные для похорон, лежали бок о бок на длинном столе. Свечи горели у них в головах и у ног, а вокруг стола молча молились несколько человек, опустившись на колени.

Было очень тихо, только плакал ребенок. Генри Дарнинг угрюмо размышлял, тот ли это ребенок, плач которого он слышал в телефонной трубке.

Наконец он увидел самое страшное, и сердце у него заколотилось, а во рту пересохло.

Он насчитал их четыре, по одному у каждой стены; они стояли словно памятники на кладбище. Каждый представлял собой смертельный конгломерат из динамита, проводов, детонаторов и пятигаллоновой жестянки с бензином. Во взаимодействии они заменят Страшный Суд — этакое всеобщее самоуничтожение.

Весьма серьезная штуковина, подумал Дарнинг. Если у него и были сомнения насчет объявленного ультиматума, то теперь они окончательно исчезли.

Кослоу тронул его за руку.

— Идемте, — сказал он и подвел Дарнинга к маленькому деревянному столу у окна.

Хрупкая седовласая женщина принесла две чашки воды, поставила по одной перед каждым из них и удалилась. Поскольку вода была уже несколько дней отключена, Дарнинг точно знал, как драгоценна каждая капля, каждая чашка влаги.

— Ну хорошо, — сказал Сэмсон Кослоу. — Вы здесь. Вы видите все, как оно есть. Мы ничего не скрываем. Итак, жить нам или умереть?

— Слишком много людей уже погибло. Я больше не хочу смертей.

— Следовательно, вы свернете ваши палатки и оставите нас в покое?

— Это не так просто, преподобный отец. — Дарнинг говорил спокойно и терпеливо — так он мог бы разговаривать с ребенком. — Ведь еще не упразднены законы о наказании за убийство правительственных агентов.

— Не в тех случаях, когда в агентов стреляют, защищая собственную жизнь и свободу, защищая свою веру. Не в тех случаях, когда, как это произошло с нами, нападение на жилище совершено без предписания и к тому же незаконно. И конечно не в том случае, когда министр юстиции понимает правосудие так же верно, как он понимает законы, и собирается поступать соответственно.

Они посидели, молча глядя друг на друга. У религиозного пастыря лицо было задумчивое и озабоченное теми последствиями для будущего сорока трех человек, какие могли проистечь из их с министром небольшой дискуссии.

— Продолжайте, — произнес Дарнинг. — Я слушаю вас.

— Если бы мне довелось выступать в суде как защитнику, — заговорил Кослоу, — я сказал бы присяжным, что мои клиенты стали жертвами необоснованного нападения, некоего публичного шоу, безрассудно устроенного местным отделением ФБР. Я сказал бы…

— Погодите. — Министр юстиции приподнял руку. — Вы вводите меня в заблуждение. Объясните, в чем дело.

— То есть вы не знаете, как все произошло на самом деле?

Дарнинг медленно покачал головой. Преподобный сделал крохотный глоток драгоценной воды.

— Ну что ж, может, вы и вправду не знаете. Вы министр и находитесь высоко, почти рядом с Господом. ФБР — всего лишь один из подчиненных вам департаментов, а Западная Виргиния — всего лишь маленький штат. Нельзя ожидать, чтобы вы знали каждое небольшое подводное течение.

— Так расскажите мне, преподобный отец!

— Отделению ФБР в Хантингтоне предстоит серьезная бюджетная ревизия. Они опасаются, что их вообще могут прикрыть, а им этого, понятно, не хочется. Отсюда и возникла идея незаконного обыска в поисках нелегально хранимого оружия, а также распоряжение о моем аресте.

— А почему обыск и ваш арест незаконны?

— Потому что нет никаких улик… одни только подозрения.

— Подозрения какого рода?

— Что мы обменяли полуавтоматическое оружие на недозволенное законом автоматическое.

— А вы это сделали?

— Нет, сэр. Но если бы мы и поступили так, и незаконное оружие было бы найдено, то в прецедентном праве есть немало статей, утверждающих, что обыск не может быть санкционирован на основании предположений. Или я ошибаюсь?

— Вы не ошибаетесь. Но откуда вы это знаете?

— Я читал законы и полагал, что они не для одних юристов писаны.

Генри Дарнинг умолк. Вообще не слышно было ни звука, и почти все взгляды обращены на него. Не оборачивались лишь те, кто молча молился.

— Вы говорили с кем-либо обо всем этом? — спросил министр.

— Конечно.

— С кем же?

— С Господом, а также с неким анонимным голосом по линии связи ФБР. — Преподобный внимательно поглядел на кончики своих пальцев. — В беседе с Господом я больше преуспел. Он послал мне вас.

Они снова помолчали.

— Вы доверяете мне? — спросил Дарнинг.

— Думаю, настолько же, насколько вы доверяете мне.

— Я поверил вам настолько, что пришел сюда один, не так ли?

— Да. Вы это сделали.

— Так доверяете ли вы мне настолько, чтобы выйти отсюда одному вместе со мной?

— На каких условиях?

— Если все, что вы сообщили мне, подтвердится при проверке, вы вернетесь к вашим людям через двадцать четыре часа.

— И обвинения отпадут?

— При вашей начитанности вы должны знать, что закон — вещь сложная. Но я вам это обещаю. Если будет доказано, что первое нападение на вашу общину было совершено без предписания, то вам и вашей пастве больше ни о чем не придется беспокоиться.

Светлые глаза Сэмсона Кослоу были полны слез и гнева.

— Вы имеете в виду — ни о чем, кроме того, чтобы похоронить наших усопших и помолиться за них?

Дарнинг промолчал.

— Простите, — спохватился преподобный. — Вы этого не заслужили. Без вас пришлось бы хоронить нас всех. И некому было бы за нас помолиться. Я конечно же иду с вами.

Министр юстиции выглянул в окно и увидел, как из травы вдруг выпорхнула птица. Потом до него словно сквозь туман донесся плач того же самого ребенка. Или другого?

Не имеет значения, подумал он.

Ведь это ребенок.

Генри Дарнинг не мог себе представить более возвышенного состояния духа, нежели то, какое он испытывал в эту минуту.

Глава 10

За четыре с половиной тысячи миль от Хантингтона в Западной Виргинии, в итальянском приморском городе Сорренто, Пегги Уолтерс ровно в девять часов утра отперла дверь и вошла в помещение Галереи искусств имени Леонардо да Винчи.

Официально галерея открывалась в десять, когда приезжала на работу помощница Пегги Роберта. Но Пегги всегда приходила на час раньше. Ей необходимо было лишнее время, чтобы “включиться”. Каждый день был для нее новым. Как ни странно, она все еще чувствовала себя здесь временным обитателем.

Окна маленькой галереи выходили на Тирренское море. Она обслуживала главным образом проезжающих через город туристов, которые останавливались в местных отелях или ездили на маленьких пароходиках на Капри и обратно. Пегги демонстрировала и продавала работы примерно дюжины художников, причем троих воплощал в своем лице Питер, который писал картины под разными именами и в разной манере. Каждые шесть недель Пегги отправлялась в Рим, Флоренцию и Палермо как агент Питера и большинство его работ продавала там.

В галерее было прохладно и тихо, слегка пахло морем. Время от времени откуда-то издалека доносился печальный гудок парохода. Пегги выпила в задней комнате свой обычный утренний кофе и попробовала разобраться с бумагами. Пустота помещения как бы сгустилась вокруг нее, и Пегги невольно вздрогнула.

Некоторое время она сидела неподвижно, дышала очень осторожно и старалась вобрать в легкие как можно больше воздуха. Потом ощущение холода исчезло, и только лоб оставался липким и холодным. Пегги вытерла лоб и задышала нормально. Страх.

Он мог возникнуть вот так, изнутри, заполняя собою все и вытесняя из груди необходимый для дыхания воздух. Девять лет прошло, а она до сих пор не знала, когда и где он настигнет ее, как и почему исчезнет. Причиной был то мужской голос, вдруг прозвучавший в галерее, или взгляд незнакомца на улице, или обрывок чьей-то песни, под мелодию которой они однажды танцевали с Генри.

Постоянный страх был лишь следствием. Чего? Любви Генри?

Это звучало как насмешка. Даже спустя столько лет наиболее сильным воспоминанием о Генри Дарнинге оставалось ощущение, что она прошла некий этап половой близости с экзотическим, чрезвычайно привлекательным животным. Этот мужчина возбуждал. Все вокруг него дышало чувственностью и страстью. Более чем вдвое старше ее, он был наизнаменитейшим из золотой плеяды знаменитых юристов Уолл-Стрит. Ее он взял прямо из юридической школы в свою фирму, свою постель и свое блистательное окружение.

Генри Чарлз Дарнинг сказал ей однажды — и вполне серьезно, — что в состоянии понять душу любого человека, только лишь прикоснувшись пальцем к тому месту на его теле, под которым бьется сердце. А она находилась под таким обаянием его ауры, что готова была в это поверить.

Даже здравый смысл, обретенный с годами, не позволил бы ей считать, что она тогда была глупа. Попросту была очень молода, исполнена почти благоговейного уважения, сверх меры влюблена, возбуждена, охвачена любопытством и чувством полного раскрепощения в своем желании познавать непознанное.

Но где был предел? Ведь предполагается, что он всегда есть?

Как видно, не для нее. И не при том физическом напоре, с каким обрушивалась на нее чувственная любовь Генри. Потому что при всей своей любезности и утонченности он удивительно умел использовать высокое и старомодное словечко на букву “л” для того, чтобы вовлечь ее в сферу изощреннейших эротических игр.

Она, казалось, слышала сейчас его голос. Продолжай, любовь моя. Не принимай этого слишком всерьез. Все это шутки и забавы.

Шутки и забавы… Тела, сплетающиеся в похотливом экстазе, словно змеи в гнезде, обжигающие языки пламени, прокладывающие себе путь прямиком из адской кухни.

И все же незачем себя обманывать. Вряд ли она могла бы считать себя невинной мученицей. Генри вел ее за собой на поле игры, но она делала свою игру сама. И пока игра продолжалась, испытывала невероятное и дикое возбуждение и не отступала перед ним. Стыд, самоуничижение, финальный трагический ужас появились только в конце.

Она, конечно же, не рассказывала Питеру ни о чем подобном. Даже теперь… в особенности теперь, после того как прожила с ним девять лет как любимая жена и как преданная мать его сына. Да она скорее умерла бы, чем поведала бы ему о безудержном, немыслимом вожделении, на которое она тогда с восторгом обнаружила себя способной. И если бы худшие из ее периодически возникавших страхов воплотились в реальность, она призвала бы на себя лишь одно — смерть.

Какие скверные мысли в это сияющее летнее утро… Да что, в конце-то концов, с ума она, что ли, сходит? Совершенно ясно, что она должна опасаться только Генри Дарнинга. А он, ее бывший ментор, судя по всему, считает, что она покоится в глубинах Атлантического океана.

Глава 11

Джьянни Гарецки лежал и прислушивался к дыханию Мэри Янг на другой кровати. Дыхание было ровное и тихое, Мэри не двигалась, но Джьянни знал, что она не спит.

Они находились в мотеле в Добс-Ферри, чуть в стороне от бульвара Соу-Милл-Ривер. Это была их первая ночь вне дома Мэри Янг. День они провели, отмывая следы крови, стирая отпечатки пальцев и закапывая усопших, а точнее, убиенных агентов ФБР. И вот теперь он и она здесь.

У них не было возможности узнать, появились ли сообщения в газетах — и какие. Поэтому Джьянни был очень осторожен. Регистрируясь в мотеле, он оставил Мэри в машине. Любой, кто увидел бы ее, конечно запомнил бы лицо. Его лицо тоже запоминалось, но по другим причинам.

Огни проходящих по бульвару машин пробивались сквозь жалюзи. Звуки накатывались, словно волны прибоя. Когда движение на бульваре на время прекращалось, тишина и темнота наваливались Джьянни на грудь.

Вдруг он услыхал, как Мэри негромко рассмеялась.

— Что так смешно? — спросил он.

— У меня такое впервые в жизни.

— А именно?

— Находиться вдвоем с мужчиной в комнате мотеля, но не в одной постели.

— Ну и каково оно?

— Великолепно. Правда, немножко одиноко. И, может быть, слегка обидно.

Джьянни промолчал.

— Спасибо, что взял меня с собой, — сказала она.

— Со мной они могут убить тебя так же легко, как и одну.

Она некоторое время подумала, потом согласилась:

— Вероятно. Но поскольку я прожила свою жизнь до сих пор в одиночестве, умирать таким же образом не хочется.

На многолюдных улицах большого города всегда легче затеряться, и поэтому наутро они отправились прямиком на Манхэттен.

Джьянни записал их в книге огромного отеля “Шератон” как мистера и миссис Томас Каллахан, заплатил наличными вперед за три дня и один поднялся в номер. Мэри постучалась в дверь и присоединилась к нему через десять минут.

— Здесь куда лучше, чем в Добс-Ферри, — сказала она. — Что мы теперь будем делать?

— Попробуем отыскать Витторио.

— Я даже не представляю, с чего начать.

— А тебе и не надо. Это моя работа.

— А моя какая?

— Оставаться незаметной. — Он окинул ее взглядом. — Если это возможно… Но я полагаю, ты можешь нацепить темные очки и одеться как туристка.

— А ты тоже изменишь внешность?

— Что-нибудь придумаю.

Они молча постояли, глядя друг на друга.

— Будь осторожен, — произнесла она.

Такого он не слышал после смерти Терезы.

— Когда ты собираешься вернуться? — спросила Мэри Янг.

И такого тоже, подумал он.

— Не знаю. Если задержусь, то постараюсь позвонить. Ты тоже. И не общайся ни с кем из знакомых. Это важно. Никаких исключений.

Она кивнула.

— И последнее, — сказал он. — Нам надо договориться о сигнале опасности. Если я позвоню тебе сюда или в другое место и спрошу, как дела, ты дай мне один из двух ответов. Если все хорошо, скажи: “Отлично”. Но если ты в опасности, отвечай: “Как нельзя лучше”, и я пойму. Точно так же отвечаю я на твой звонок, о’кей?

— Да.

Она выглядела странно одинокой и покинутой, когда он обернулся, уходя. Или ему просто показалось?

В лавке театрального костюмера на Девятой авеню Джьянни приобрел для нужд собственного камуфляжа седой парик, соответствующие усы и очки с простыми стеклами в роговой оправе, благодаря которым он стал похож на пожилого бухгалтера.

Уловка или удовольствие. На него это подействовало, во всяком случае, до странности сильно… словно бы удалось бросить тайный и мимолетный взгляд на свой будущий облик. Лет этак через тридцать. Хорошо бы дожить.

С ощущением, что теперь он куда менее узнаваем в своем родном городе для тех, кто охотится за ним с отсутствующим выражением лица, Джьянни принялся за дело. Первой его целью был однокашник по школе искусств, толстый и кудрявый Энджи Альберто, отца которого Дон Карло поручил убрать Витторио Батталье, а тот исчез. Джьянни не имел представления, что может Энджи сказать о Витторио, да, собственно говоря, неясно, жив ли Энджи и в городе ли он. Но ничего иного ему в данный момент не оставалось.

Джьянни нашел телефонный справочник Манхэттена, и ему сразу повезло. В справочнике оказался только один Анджело Альберто, квартира и мастерская которого находились в одном и том же доме на Риверсайд-Драйв.

Через двадцать пять минут Джьянни вышел из такси перед украшенным лепниной зданием начала тридцатых годов, в значительной мере утратившим былую элегантность; фасад дома выходил на Гудзон. Субтильный швейцар примерно того же возраста, что и здание, сидел в вестибюле и просматривал бюллетень скачек.

— Анджело Альберто, — произнес Джьянни, обращаясь к нему.

— Квартира двенадцать-си, — ответил швейцар, почти не поднимая глаз.

В лифте Джьянни снял парик, усы и очки и рассовал все это по карманам. Не стоит пугать Анджело больше, чем следует.

На двенадцатом этаже он прошел по затхлому коридору, позвонил в дверь квартиры номер двенадцать-си и минутой позже уже смотрел в круглое, постаревшее лицо далеко уже не мальчика, но еще более толстого Анджело Альберто.

— Привет, Энджи.

Темные глаза Энджи заморгали, а губы зашевелились. Тени эмоций скользнули по лицу.

— Джьянни?

— Он самый. — Джьянни широко улыбнулся, демонстрируя добрые намерения. — Как поживаешь?

— Привет! Далеко не так хорошо, как да Винчи и ты. Я то и дело читаю о тебе. — Энджи уже справился с волнением. — Входи же. Добро пожаловать… Господи Иисусе, вот так сюрприз! Сколько же времени прошло? Двадцать лет…

— А кажется, что целых двести.

Так Джьянни вторгся в жизнь Анджело Альберто.

Один беглый взгляд объяснил ему все… Полутемная прихожая, кухня, комбинация “кабинет-гостиная”, единственная спальня. Энджи работал на рекламу и каталоги, занимаясь главным образом моделями мужской одежды. Даже лучшее из сделанного им следовало отнести к третьему сорту. На семейных фотографиях изображены толстый мальчик и девочка. Снимков жены нет. Жизнь по-прежнему наносила удары бедному Энджи. Об этом можно было догадаться, едва переступив порог его жилья. Здесь пахло чем-то кислым, и казалось, что запах исходит от самого Энджи. Будучи добрым по натуре, Гарецки решил этого не замечать.

В кабинете-гостиной Энджи сбросил пару рубашек, свитер и несколько носков, а также старые газеты с двух кресел. При этом он так нервически трепыхался, что Джьянни стало его жаль. Должно быть, мало кто являлся к нему с визитами, если вообще являлся кто-нибудь.

— Садись, Джьянни. Ты оказал мне честь своим приходом. Могу я предложить тебе что-нибудь? Как насчет холодного пива?

— Я бы выпил баночку. Спасибо.

Джьянни взглянул в окно на кирпичную стену соседнего здания. Ничего себе видик. Облезлый кирпич.

Энджи вернулся из кухни с двумя запотевшими жестянками. Передавая одну из них Джьянни, он только теперь заметил его синяки.

— Господи, что это с твоим лицом?

— Парочка агентов ФБР обработала меня.

— Ты шутишь?

Пожалуй, это неплохой повод для начала разговора.

— Именно поэтому я здесь, Энджи. Я крепко увяз в дерьме. И надеялся, что ты поможешь мне из него выбраться.

— Я? — Анджело окаменел от изумления.

— Знаешь, чего хотели эти два агента, которые избили меня? Они искали Витторио Батталью. Но не сказали мне, зачем он им. Поскольку мы с Витторио были близкими друзьями, они вообразили, что мне известно, где он теперь. Но мне это неизвестно. Чертовы ублюдки мне не поверили.

— И они так отделали тебя из-за этого?

— Ну, я бы сказал, что подобное обращение было лишь вполне дружественным началом. Похоже, они собирались вообще покончить со мной.

Анджело так стиснул в руке жестянку с пивом, что она прогнулась.

— Но не покончили…

— Только потому, что я отобрал у одного из них оружие и пустил его в ход.

Двухсотдвадцатифунтовый художник-модельер сидел и смотрел на Джьянни. Он не сразу осознал услышанное, а когда наконец до него дошло, все его пухлое лицо побагровело и покрылось потом.

— Ты пришил двух агентов?

— Либо я их, либо они меня, третьего было не дано. И вот теперь я в бегах, и даже не знаю, чего ради. И не узнаю до самой смерти, если не разыщу Витторио.

— Ты думаешь, я знаю, где он?

— Надеюсь.

Столь явное выражение полного неведения появилось на открытом лице толстяка, что Джьянни подумал: “Даже соврать толком не сумеет”.

— Почему именно я? — сказал Анджело. — После школы у меня с ним не было ничего общего.

— Я разговаривал с Доном Донатти. Он мне сообщил, что твой отец был последним делом Витторио перед тем, как тот исчез.

— И ты полагаешь, что после этого я стал бы дружком платного убийцы, вонючего ублюдка? Потому что он сделал моего старика?

— Мне жаль твоего отца, Энджи. Меня просто удивило, что он исчез в то же самое время, как и Витторио.

— Вот как?

— Ты считаешь, что это всего лишь совпадение?

Анджело вытер лицо грязным носовым платком.

— Конечно совпадение, а что же еще?

— Ну а я не верю в такое совпадение. И никогда не верил. Кстати, откуда ты узнал, что именно Витторио сделал твоего отца? — Джьянни долго смотрел в лицо Анджело жестким взглядом. — Откуда, Энджи?

— Да ты же мне сказал.

— Ты врешь, Энджи.

Анджело изо всех сил постарался изобразить возмущение, но не сумел и только потянул жалобно:

— Не смей называть меня лжецом.

— А ты не лги. Ты ведь даже не удивился, когда я тебе сказал, что твой папочка был последним заданием, которое Витторио получил от Дона Донатти. Стало быть, ты знал.

Анджело, кажется, хотел возразить, однако передумал и глотнул пива из жестянки. Руки у него дрожали, и пиво потекло по подбородку.

— Кто сказал тебе? — спросил Джьянни.

Анджело попытался улыбнуться, но и это ему не удалось.

— Думаю, твой папочка и сообщил тебе, Энджи.

— Из могилы?

— Какая там могила! Он никогда в ней не лежал. Не осталось тела для похорон. Твой отец попросту исчез. Помнишь? Как и Витторио. Твой отец жив, верно?

— Ты спятил.

— Где он, Энджи? Я не сделаю ему ничего дурного. Клянусь тебе, у меня нет причин для этого. Я всего лишь хочу поговорить с ним. Задать несколько вопросов.

— Он мертв. Ты хочешь задавать вопросы давно сгнившему покойнику?

Слушая, как Анджело говорит, Джьянни вспомнил, что именно так он, бывало, разговаривал еще мальчишкой: хныкал и пресмыкался, словно бы ожидая, что его вот-вот ударят.

— Я предоставляю тебе выбор, — заговорил Джьянни. — Либо ты скажешь мне, где твой отец, либо ты скажешь это молодчикам Дона Донатти, когда они отрубят тебе большие пальцы. Если ты скажешь мне, никто не пострадает и вообще ничего не узнает. А если сообщишь Дону, то можешь навеки проститься и с папочкой, и со своими пальчиками, а то и жизнью.

Лицо у Энджи, который собирался было что-то отрицать, вдруг словно бы начало оплывать, как масло на солнце.

— Джьянни, почему ты так обращаешься со мной? Ведь ты никогда не был таким, как другие, ты относился ко мне хорошо.

— А я и теперь отношусь к тебе хорошо. Только не будь глупцом, вот и все.

— Отец изобьет меня до полусмерти, если я тебе скажу.

— Его убьют, если ты не скажешь. И ты себе пожелаешь скорой смерти.

Анджело тяжело откинулся на спинку кресла, весь вдавился в нее, как будто хотел скрыться с глаз.

— Дерьмо, — простонал он. — Я всегда был никуда не годным лжецом.

— Это не так уж плохо. Иногда просто очень хорошо.

— Вот именно. Это ужасно. За исключением тех случаев, когда ты хочешь прожить какой-нибудь вонючий день и не лопнуть от злости.

Анджело толчком поднялся на ноги и принялся с отсутствующим видом ходить по комнате. Остановился перед закрытой дверцей шкафа и принялся медленно раскачиваться взад и вперед, как еврей, молящийся у Стены Плача. Потом, не меняя выражения, внезапно ударился головой о дверцу.

Дверца треснула в месте удара.

Анджело повернулся и посмотрел на Джьянни, сидящего в кресле. Глаза у него были пустые, со лба стекала струйка крови и каплями падала на рубашку. На несколько секунд Джьянни словно бы очутился в шкуре Анджело. Это было не слишком приятно.

Мэри Янг, как и Джьянни, первым долгом позаботилась о том, чтобы изменить внешность.

Она была типичной китаянкой, и это, конечно, уменьшало ее возможности. Пришлось ограничиться одним из тех темных курчавых париков, при помощи которых многие и многие азиатские красавицы пытаются “вестернизировать” себя, но в результате превращаются в некие гораздо менее привлекательные гибриды.

Затем Мэри Янг последовала совету Джьянни и оделась точь-в-точь так, как одеты батальоны туристок, наводняющих Манхэттен. Наимоднейшие джинсы, майка и теннисные туфли, большие солнечные очки и огромная сумка через плечо.

Вырядившись таким образом, Мэри двинулась по оживленной Пятой авеню, размышляя о вещах, о которых ровно ничего не ведал Джьянни Гарецки и которые она держала в голове больше девяти лет. Впрочем, только в самые последние дни эти вещи приобрели для нее особое значение.

Она солгала Джьянни насчет того, что не слыхала имени женщины, ради которой Витторио бросил ее. Она прекрасно знала ее имя. Знала точно.

Есть вещи, которыми мы занимаемся, оставаясь наедине с собой.

Почему она так поступила?

Отчасти из любопытства, отчасти из-за уязвленной гордости, а отчасти — в соответствии с природой своих инстинктов. Мужчины обычно не уходили от нее вот так. Тем более — ради другой женщины. Однажды вечером она тайно пошла за Витторио и узнала, что это за женщина. На следующий день она стала следить за женщиной и выяснила, где та работает и чем занимается. Снова проследила за ней вечером… следила несколько вечеров подряд… и каждый раз видела ее с мужчиной. Но не с Витторио. Мэри узнала, кто такой этот мужчина. Это доставило ей мстительную радость. Шлюха, спит одновременно с двумя.

Бедный Витторио, думала она и почти жалела его. Скоро он снова постучится к ней в дверь.

Через две недели она прочитала в газете, что та женщина, Айрин Хоппер, погибла в авиационной катастрофе: самолет, на котором она летела, упал в океан.

Но Витторио никогда больше не постучался к ней в дверь. И не позвонил по телефону. И не отвечал на телефонные звонки. Через некоторое время номер был вообще отключен. Когда она явилась к нему на квартиру, оказалось, что там живут другие люди. О Витторио они ничего не могли сообщить, кроме того, что какие-то назойливые незнакомцы шастают вокруг и расспрашивают о нем.

Прошло время — и она похоронила его для себя. Прощай, Витторио.

А теперь? Через девять лет? Агенты ФБР готовы пытать и убивать во имя того, чтобы отыскать его. Возможно, он и не умирал.

Мэри продолжала идти по Пятой авеню в толпе хорошо одетых и внушающих доверие людей, стараясь чувствовать себя такой же, как они. Порой ей это удавалось. Порой она в состоянии была вообразить себя частицей золотой американской мечты — как и любой из идущих рядом с ней по прекрасной золотой улице.

Но не сегодня. Любые сегодняшние мечты очень быстро начинали казаться всего лишь глупыми взлетами воображения. И она становилась тем, чем сама себя считала: тощим заморышем, руки словно спички, в душе страх перед чуланами, сломанными куклами и голодом. Страх перед тянущимися к ней жадными руками. Она даже боялась дышать — как бы не израсходовать весь воздух.

Я ребенок-банан. Я похожа на неспелый банан. Желтое смешано с зеленым. Спазмы в желудке.

Мэри Янг направилась было к отелю, но переменила намерение и отыскала платный автомат в вестибюле какого-то учреждения. Она нуждалась в информации, которой пока не имела, и позвонила Джимми Ли. Он знал или в крайнем случае мог очень скоро узнать все о чем угодно.

— Твой маленький гиацинт нуждается в очень большом одолжении, — сказала она ему на обычном для них обоих кантонском диалекте.

— Звуки твоего голоса приносят солнце в мою жизнь, — ответил Ли. — Что тебе нужно?

— Мне нужно все, что ты можешь узнать о женщине по имени Айрин Хоппер. — Мэри повторила имя по буквам. — Она погибла в авиационной катастрофе примерно девять лет назад.

— Откуда она родом?

— Из Нью-Йорка.

— Это была большая катастрофа со множеством жертв?

— Не думаю. Если я помню правильно, она летела на собственном самолете.

— Было ли напечатано в газетах сообщение о ее гибели?

— Да. Именно из газет я и узнала.

— Хорошо, моя радость, — сказал Ли. — Я все сделаю.

— Ты никогда не обманывал мои ожидания. Благословляю тебя.

— Я предпочел бы, чтобы ты меня любила.

— Ах, Джимми! Я всего-навсего пустая оболочка. Я только разочаровала бы тебя.

— Пожалуйста, — шепнул он. — Разочаруй меня.

— Когда мне позвонить тебе?

— В любой день и час.

Вечером они поужинали у себя в номере. Джьянни попросил, чтобы Мэри сделала заказ, и она превратила трапезу в целое событие — с шампанским, хорошим французским вином, а цыпленка “контадина” Джьянни нашел просто восхитительным.

— Жизнь в бегах ты, кажется, собираешься превратить в весьма приятное времяпрепровождение, — сказал он Мэри.

— Стараюсь делать все как можно лучше.

Она взглянула на счет, оставленный официантом.

— Дорого. Какие у нас отношения с министерством финансов? Мы же не можем пользоваться кредитными карточками.

— Никаких проблем. У меня куча наличных и пара чистых кредитных карточек на фальшивые имена.

— Прекрасно. — Мэри налила еще шампанского. — Теперь я могу радоваться по-настоящему.

По разным причинам оба они были сегодня в гораздо лучшем настроении, чем вчера. И смеялись, когда впервые увидели друг друга в замаскированном обличье.

— Я бы тебя ни за что не узнала, — сказала Мэри. — А ты меня?

— Не уверен, что захотел бы узнавать тебя под этим всклокоченным стогом волос, — ответил он.

Мэри немедленно сдернула с головы кучерявый парик и скрылась в ванной. А когда вернулась, ее собственные волосы были причесаны и сияли вокруг лица.

— Ты вовсе не должна была этого делать, — заметил он.

— А ты, как видно, немало знаешь о женщинах.

После ужина они достали из мини-бара бренди и устроились в креслах.

— Как ты провела день? — спросил Джьянни.

— Как ты советовал. Изменила внешность и переоделась, старалась казаться незаметной и не общалась ни с кем из знакомых. — Она поглядела на Джьянни поверх стаканчика с коньяком. — А ты? Удалось тебе что-то сделать для нас?

— Надеюсь, — ответил он и рассказал ей о встрече с Энджи и о том, что отец остался в живых и поселился в Питтсбурге под другим именем.

— И это означает?…

— Что завтра утром я еду в Питтсбург.

— И я тоже?

— Ни в коем случае. Там ты мне не поможешь.

— Я чувствую себя чертовски бесполезной.

— Придет и твой черед, — успокоил ее Джьянни; он понятия не имел, что она тоже начала действовать.

Вторую ночь подряд они лежали каждый на своей кровати в темноте.

— Это что, род помешательства? — спросила она.

Джьянни не нужно было спрашивать, какое помешательство она имеет в виду.

— Когда умерла твоя жена?

— Уже с полгода.

— Она долго болела?

— Да.

— А когда ты собираешься ее похоронить?

Джьянни ничего не ответил. Может, он поступал неправильно? Внезапно ощутив необходимость защищаться, он негодовал и по-настоящему злился на Мэри за ее вторжение.

— Я не собачонка с улицы, — донеслось до него из темноты.

— Я и не утверждал ничего подобного.

— Тут и утверждать не надо. Ясно без слов.

— Оставь это, Мэри. — Джьянни глубоко вздохнул.

— Не могу. А если я должна буду умереть вместе с тобой?

— Ну и что?

— Не хочу умирать вместе с тем, кто даже не знает меня.

— Тогда, во имя Господа, расскажи мне о себе. А потом, если мы не умрем, то хоть по крайней мере уснем.

Она несколько минут что-то обдумывала и заговорила ровным, бесцветным голосом:

— Я лгунья и интриганка с душой бродяги. Изгнанница, у которой никогда не было дома. Мой единственный друг — голодная трехлетняя азиатская девчонка с грязным лицом и закаканными штанишками, она живет в моей груди. Когда-нибудь, набравшись решимости и смелости, я перережу нам обеим глотки.

Тьма и тишина снова окружили их.

— Теперь ты меня знаешь, — проговорила Мэри. Джьянни не поверил ей ни на минуту.

Глава 12

Питер Уолтерс совершил утренний перелет из Неаполя в испанский приграничный город Андорру, взял напрокат машину и поехал вверх по дороге в буйную летнюю зелень Пиренеев.

Он остановил машину на краю уступа, обрывавшегося вниз на пять тысяч футов; отсюда хорошо просматривалась дорога сюда и любое транспортное средство, которое на этой дороге появлялось.

Минут через двадцать серый “мерседес” вывернул из-за скалы в нескольких сотнях футов ниже и затормозил после поворота. Питер посидел еще несколько минут, наблюдая за двигавшимися в обоих направлениях легковыми машинами и грузовиками. Потом он медленно съехал вниз и затормозил рядом с Томми Кортландом, своим связным.

Кортланд, высокий и стройный человек со светлыми редеющими волосами, скользнул в машину Питера. Улыбнулся:

— Рад тебя видеть, Чарли.

В течение года они встречались раз девять или десять и за восемь лет привыкли приветствовать друг друга кратко и одинаково. Кортланд всегда называл Питера его кодовым именем Чарли, многочисленные прочие клички значения не имели. Кортланд был родом из старой бостонской семьи и действовал под собственной фамилией. Он занимал официальную должность торгового представителя при посольстве в Брюсселе, и должность эта служила ему прикрытием как резиденту ЦРУ. Кортланд был единственной живой связью Питера с Компанией, но даже он не должен был знать, кто такой Питер на самом деле, где он живет и чем там занимается.

— Ты великолепно сделал дело в Загребе, — сказал Кортланд, передавая Питеру простой заклеенный конверт с гонораром в немецких марках. — Поздравляю.

Питер, не распечатывая, сунул конверт в карман.

— Не слишком чисто, — ответил он. — Включились сирены, а я о них заранее не знал и потому не перерезал провода.

— Это дела не испортило.

— Вот как? Ты все-таки скажи злосчастным ублюдкам, что я едва унес оттуда свою задницу.

Кортланд промолчал.

— Дело в том, что я должен был знать: Это самая натуральная безответственность.

— Такое иногда случается.

— Но не со мной.

Кортланд поглядел на Питера светлыми глазами уроженца Новой Англии.

— Не стоит подчеркивать разницу между тобой и нами. Ты тоже можешь ошибиться разок.

— Но не так, чтобы из-за этого погиб десяток людей.

Питер смотрел на горы, затуманенные расстоянием. Сначала они казались зелеными, потом голубовато-пурпурными и наконец превратились в серую массу на горизонте. Кортланд тронул его за руку и вернул к действительности.

— Есть новости, — сказал он. — Мы беремся за Абу Хомейди.

Питер молча посмотрел на связного. Ощутил холодок внутри.

— Этот ужас в Амстердаме вынудил принять решение, — продолжал Кортланд. — Вся семья нашего консула. Трое маленьких детей и жена. Почти нечего было собрать с тротуара.

— Это четвертый случай. Я уже после первого говорил тебе, к чему оно идет. Вы должны были уничтожить гада тогда же.

— Это было непросто, Чарли. И сейчас оно непросто.

— Чепуха! Тем временем вы потеряли почти три сотни человек, которые могли бы жить до сих пор.

— Это несчастье.

Питер старался подавить возмущение. От усилия он даже вспотел.

— Мы действуем не в вакууме, — умиротворяюще заговорил Томми Кортланд. — Ты вспомни. Вначале мы даже не были уверены, что это дело рук Хомейди. Потом начались мирные переговоры, и мы не могли идти на риск сорвать их. А после этого возникла надежда, что Сирия передаст его нам для суда.

— Значит ли все это, что я его заполучу? — спросил Питер.

— А ты хочешь?

— Ты шутишь? Ради таких, как он, я и влез во все это дерьмо.

— Как я уже сказал, все непросто. Давай поговорим, прежде чем принимать решение.

— О чем тут говорить? Его надо уничтожить, и я его уничтожу. Этот подонок — настоящий псих.

Кортланд очень внимательно посмотрел на Питера Уолтерса. Тот, казалось, был где-то далеко отсюда и думал о другом.

— В том-то и дело, — сказал Томми, — что Хомейди далек от безумия. Он фанатик, и у него есть за что убивать и умирать. Он никогда не бывает один. Охрана у него лучше, чем у многих глав государств. Он уже стоил нам двух хороших мужиков, так же, как и ты, одержимых мыслью расправиться с ним.

— Ты имеешь в виду, что я буду третьим?

— Можешь и не быть. Я еще не решил.

— А ты умеешь вызывать доверие, как я погляжу.

— Те двое были не из моей команды. Оба были связаны с другими базами. А ты мой козырной туз, спрятанный в рукаве. Я не хотел бы использовать тебя без крайней необходимости.

— Какого черта нет?

— Это чистое себялюбие. Хомейди настолько опасный объект, что мне не хотелось бы рисковать лучшим из моих людей.

Кортланд наклонился к снайперу, изучая его, вглядываясь в каждую черточку.

— А еще и потому не хотелось бы, что у тебя есть жена и маленький сын, который нуждается в тебе больше, чем я.

Питер сидел оглушенный. Легкий ветерок долетал с Пиренеев, но он вдыхал его, словно веяние из только что выкопанной могилы.

Но заговорил он ровным голосом:

— Когда ты узнал?

— Почти с тех пор, как познакомился с тобой. То есть около восьми лет. Я никогда бы не смог полностью доверять человеку, о котором я ничего не знаю, человеку, у которого нет связей с другими людьми. Я установил “жучок” в твоей машине однажды, когда мы встретились возле Рима, и проследил тебя до Позитано. — Томми помолчал. — Ты не должен беспокоиться. Это было сделано только для меня. Никто больше об этом не узнал.

Питер перевел на него холодные, остекленелые глаза.

— Так оно и было все эти годы, — продолжал Кортланд. — Если бы я хотел причинить тебе зло, то причинил бы давно.

— Что еще тебе известно?

— Твое подлинное имя.

— Скажи мне его.

— Витторио Батталья.

Даже услышанное через столько лет, собственное имя бросило его в дрожь.

— Откуда ты узнал?

— Я снял отпечатки с дверцы в машине и проверил их потом в Вашингтоне. Об этом ты тоже не должен беспокоиться. Я нажимал клавиши компьютера сам. Никто не видел.

Питер вдруг выхватил свой автоматический пистолет и направил дуло на шею Кортланда.

— Если никто этого не видел, — сказал он холодно, — то почему бы мне не прикончить тебя прямо сейчас и избавиться от всяких хлопот?

Если на лице у Кортланда и появилось какое-то выражение, то это было сосредоточенное внимание к вопросу Питера.

— Ты, видимо, хочешь знать, почему я рассказал?

— Чертовски точно.

— Только по одной причине, — сказал Кортланд. — Теперь ты знаешь, что я тебе друг, а не в твоей натуре пристреливать друзей.

— Если я почувствую, что моей жене и сыну угрожает опасность, я могу изменить своей натуре и найти нового друга.

— Но ты же не думаешь, что я могу предать тебя и твою семью.

— По своей воле скорее всего нет. Но когда нам защемляют щипцами яйца, мы рады продать собственных матерей. — Дуло пистолета было прижато к горлу Кортланда. — Продолжай.

— Ну, ты, наверное, удивляешься, почему я молчал, как идиот, целые восемь лет, а потом взял да и рассказал тебе. Ты понимаешь, что для этого должна быть причина, и ты, конечно, не собираешься пришить меня, не узнав ее.

Что-то изменилось в машине, и Питер опустил свой пистолет. Он смотрел Томми прямо в глаза, но глаза эти даже не моргнули.

— Полагаю, что готов выслушать тебя.

— Это произошло недавно, — заговорил Кортланд. — Оно было в одном из бюллетеней, которые рассылает Интерпол в консульства, посольства и полицейские участки. Сказано, что ФБР разыскивает Витторио Батталью в связи с обвинением в убийстве и похищении.

Он умолк, ожидая, что Питер Уолтерс как-то отреагирует на его слова, что-то скажет. Но Питер смотрел куда-то вдаль, держа пистолет на коленях.

— Там была еще фотография, — сказал связной. — Но совершенно непохожая на тебя, какой ты сейчас. Никто тебя по ней не узнает.

Питер кивнул — медленно и устало.

— Там сказано, почему они вдруг захотели меня только через девять лет?

— Нет.

Питер замолчал. Он снова смотрел на горы, словно там можно было найти объяснение, если смотреть долго и пристально.

— Ты пойми, — сказал Томас Кортланд Третий. — Я рассказываю тебе для того, чтобы ты был предупрежден и, следовательно, вооружен. По мне это ничего не значит. Ничего нового для меня тут нет. Я знал твою историю и то, что ты работал на семью, с того самого дня, как мы познакомились. Это были твои рекомендации, насколько я в этом разбираюсь. Именно это было ценно в глазах Компании. И ты ни разу не подвел и не разочаровал меня. — Томми улыбнулся. — Мне понравилось то, что ты сказал, когда я спросил тебя, чего ради ты захотел влезть в нашу адскую кухню. Ты это помнишь?

Питер молча продолжал смотреть на горы.

— Ты сказал тогда, что хотел бы, чтобы твой итальянский дедушка наконец-то пометил своими когтями Маунта Рашмора. Ты при этом улыбнулся, словно бы шутишь. Только я знал, что это не шутка.

Питер обернулся, и они с Томми с некоторым любопытством пригляделись один к другому.

— Мой дедушка скончался примерно за год до того, как мы с тобой беседовали.

— Прими мои соболезнования. Но Маунт Рашмор еще жив, а ты оставляешь самые лучшие метки своих когтей, какие мне доводилось видеть.

Питер чувствовал себя так, словно находится где-то в стороне и смотрит оттуда на двоих в машине.

— Ну а как насчет Абу Хомейди? — спросил он.

— Он, разумеется, твой. И всегда был. Но во имя нашего общего спасения, включая Господа и твоего дедушку… пожалуйста, будь осторожен.

Дедушка Витторио Баттальи, как бы заново оживший, ехал с ним в машине всю обратную дорогу.

Винченцо Батталья был низкорослый широкогрудый мужчина с густыми бровями, лицом, потемневшим от загара и иссеченным морщинами невзгод. Но в глазах у него была доброта, а в сердце — верная любовь к Америке.

Последний раз молодой Витторио видел его в больнице Святого Винсента. Руки и лицо у деда были желтые. Он умирал от рака печени. Вокруг него стояло в пластмассовых стаканчиках несколько дюжин крошечных американских флагов, которые он привез из дома с собой в больничную палату. Он умер в дождливый осенний день, и Витторио установил шесть флажков у него на могиле. Ему до сих пор иногда снилось, как он устанавливает эти флажки.

Он как бы общался с дедом при помощи этих флажков. Они хранили деда живым для него. Казалось, что он и в самом деле жив.

Он ничего не сказал Пегги о бюллетене Интерпола. Она и так жила в постоянном страхе.

Глава 13

Это было похоже на самое прекрасное, самое эротическое сновидение. Руки гладят мягкую, податливую плоть. Смутно различимое в полумраке, душистое тело прижалось так тесно, а ее дыхание словно нашептывает тебе в ухо еле слышные обещания.

Кажется, она спит.

Но вот она потянулась к нему, и Генри Дарнинг ясно осознал, что это не сон. И он не хотел бы, чтобы оно обратилось сном. Пусть это будет именно тем, что есть, ничего иного он не желает. Самая настоящая реальность с подлинной дрожью вожделения, вкусом бренди в желудке, напряжением в груди и напряженностью каждой жилки ее тела, сопротивляющегося ему… реальность, только она.

Бог ты мой, как она боролась с ним!

И ведь она не особенно крупная. Скорее миниатюрная. Но молодая. Очень молодая. С течением времени молодость все больше и больше значила для него. К тому же эта малышка была из совершенно нового поколения молодежи, Она питалась разумно, занималась гимнастикой с нагрузками и аэробикой, она сделала тело своей религией.

И за все это, учитывая результаты, Дарнинг был безмерно признателен.

Одна из ее сильных округлых рук обвилась вокруг его шеи и стиснула горло.

— Черт побери! — выдохнул он, сопротивляясь, и высвободился.

Закрыв глаза, он навалился всем телом ей на грудь, коленом раздвигая ей ноги и представляя себе, что преодолевает некий тайный барьер, за которым открывается вход в прекрасный, залитый солнцем сад.

Он разорвал на ней ночную рубашку, и она вскрикнула:

— Не надо! О, пожалуйста… не надо!

Однако ее вскрики и мольбы только сильнее возбуждали его, волны вожделения накатывали одна за другой, нарастало напряжение в паху.

Он снова рванул рубашку, слушал, как трещит материя, и чувствовал, что готов быть жестоким, готов убить ее, если придется, и приходил в восторг оттого, что может причинить страдания.

Его мозг посылал огненные стрелы в его руки, которые, касаясь ее тела, порождали влагу страсти, пальцы жадно ощущали эту влагу, как будто все познание мира об этих вещах сосредоточилось в их кончиках. О, как он чувствовал ее в эти минуты, как чувствовал возникновение тепла, идущего у нее изнутри и готового отдаться ему; он точно знал, к чему следует прикасаться ради этого, а к чему нет.

Она все еще боролась с ним, но Дарнинг сознавал, что она слабеет. Он слышал теперь лишь негромкие, воркующие просьбы не мучить ее. Удерживая ее на месте всем весом своего тела, он начал срывать с себя одежду.

Света в комнате не было, но бледные лучи луны лились в открытое окно, то самое, через которое он десять минут назад проник сюда. Ему больше всего нравился именно такой путь. Войти силой. Перебраться через темный подоконник в комнату к спящей женщине и бросить первый взгляд на то, что его ожидает. На чудесное вместилище либидо. И вот перед ним она… ничего еще не ведающая, беззащитная, ее тело полно тайны и не ожидает насилия. Пока он стоит и дрожит от возбуждения. Пока он слушает ее дыхание и видит, как слегка приподнимается и вновь опадает ее грудь. Пока он смотрит на плавную линию ее живота и холм Венеры чуть ниже.

Все это ждет меня.

Сладчайший Иисус Христос.

И мне пятьдесят четыре года, будь они прокляты.

Я министр юстиции Соединенных Штатов.

И когда же эта жалкая клоунада перестанет быть всеподчиняющим содержанием моего существования?

Генри Дарнинг пылко надеялся, что никогда.

Сбросив с себя одежду, совершенно нагой, он заглушил ее крики, зажав ей рот своими губами.

Она укусила ему губу. Сильно. Болезненно.

— Только сделай это еще раз, и я откушу тебе нос, — пригрозил он.

Она не делала этого больше.

Но продолжала сопротивляться даже тогда, когда он вошел в нее. И не был при том нежен. Вошел не как возлюбленный. И даже не как друг. Скорее со злостью, как тот, кто вонзает острие. Но и это было частью ритуала, которую нельзя опустить. Никогда в жизни он не ощущал себя столь алчущим. И столь сильным.

Я дьявольски силен.

То была правда. Ничто его сейчас не сдерживало. Если бы внутренний голос повелел ему подняться на вершину Монумента Вашингтона и спрыгнуть оттуда, он бы это сделал. Без сомнения. Все любимые им звуки отдавались у него в голове. Новые мечты рождались для него.

Я сам свое поле битвы.

Он грубо ухватил в горсть прядь ее волос, перевернул женщину на живот и принялся содомировать ее сзади.

Продвигаясь на какую-нибудь четверть дюйма с каждым ударом, он слушал, как она стонет:

— Боже, ты меня убиваешь!

И вот так он кончил. Конец всегда оставался загадкой. Возможно, частью еще большей загадки, неких великих таинств. Случалось, что он почти презирал завершающий акт, находил его безнадежно пустым и опустошающим, приносящим лишь полное психическое и физическое изнеможение.

Но не сегодня. Нынешняя ночь оказалась иной, нынешней ночью он, когда уже был близок к завершению, осознал на мгновение всю сладкую муку любви.

Она лежала с ним рядом в темноте, крепко его обняв.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Он поцеловал ее. Но то был не более как условный рефлекс на ее слова.

— Прости, что больно укусила тебе губу.

— Переживу, — отозвался он.

— Меня словно унесло куда-то.

— Ты была восхитительна.

— Это ты был восхитителен. Делал все с таким невероятным пылом.

— Ты имеешь в виду такую надоедливую штуку, как секс?

— Какой ты иногда смешной, — рассмеялась она.

— А это потому, что на самом деле я клоун, — ответил он.

Я могу изменять и спасать жизни. Все-таки я больше, чем просто клоун, подумал Дарнинг, когда она уже уснула. И я это сделал…

Я сделал это тогда в Виргинии. И еще сделаю снова. Но прошли часы, пока он смог уснуть.

Глава 14

Это был район небольших овощных ферм на северо-запад от Питтсбурга, и Джьянни Гарецки пришлось долго тащиться туда по унылой, наводящей тоску местности.

Следуя указаниям Анджело Альберто, он свернул к востоку на грязную дорогу, которая вела то через лесные участки, то по открытому полю. Завидев потемневший от непогоды фермерский дом, проехал по ведущей к нему пыльной дорожке и остановил машину.

На почтовом ящике стояло имя Ричард Пембертон. Ничего не скажешь, значительная этническая перемена по сравнению с Франком Альберто.

Джьянни поднялся на парадное крыльцо, постучал в дверь и немного подождал. Постучал снова, погромче. Снова не получив ответа, спустился с крыльца и обошел дом сзади.

Перед сараем стоял грузовичок-пикап. Однако кроме нескольких коз и коров в сарае никого не было. Стайка цыплят тюкала клювами по земле.

Прикрыв ладонью глаза от солнца, Джьянни поглядел на поле. Какой-то человек мотыжил землю. Джьянни двинулся по направлению к нему, стараясь держать пустые руки на виду.

Человек заметил его с расстояния примерно в сто ярдов. Он перестал работать, бросил мотыгу и молча ждал, пока Джьянни подойдет поближе. Одет он был в выцветший комбинезон, на голове кепка с большим козырьком. Вначале человек не двигался, потом вдруг присел на корточки между рядами растений, которые Джьянни принял за кукурузу.

Когда их разделяло уже не более десяти ярдов, человек встал. В руках он держал ружье.

— Бьет достаточно далеко, — произнес Фрэнк Альберто.

Джьянни понял, что Альберто никогда не расстается с оружием. Ничего себе житье. Как и у меня. За исключением того, что Фрэнк Альберто живет так уже девять лет. Так же, по-видимому, вынужден вести себя и Витторио Батталья, где бы он ни жил.

— Тебе чего здесь надо? — спросил Фрэнк, сохранивший нью-йоркский выговор в неприкосновенности.

Джьянни присмотрелся к нему и не обнаружил никакого сходства с сыном и ничего похожего на облик долголетней жертвы. Ни капли лишнего жира. Папаша Энджи был большой, мускулистый и явно сильный мужчина. Дон Донатти охарактеризовал его как pazzerello, то есть психопата. Качество, которое может не только подвести других, но и довести до гибели своего обладателя.

— Я всего лишь хотел бы поговорить, — ответил Джьянни.

— О чем?

— О Витторио Батталье. Я его друг, мистер Альберто. И не желаю зла ни вам, ни Витторио.

— А ты-то кто такой, черт тебя возьми? — У Альберто потемнели глаза.

— Меня зовут Джьянни Гарецки. Я сын ваших бывших соседей. Изучал искусство вместе с Витторио и вашим Энджи.

— Чепуха! Я видел фотографии Гарецки. Он на вас ничуть не похож.

Джьянни осторожно снял парик и очки, отклеил усы. Они стояли на кукурузном поле под ярким палящим солнцем и смотрели друг на друга.

— Стало быть, Энджи сказал вам, где я.

— Не сердитесь на него. У него не было выбора.

— Каждый имеет свой гребаный выбор.

— Это не его вина, мистер Альберто. Я сказал, что если он не сообщит мне, где вы живете, то я сдам его Дону Донатти.

Фрэнк Альберто двинулся к Джьянни медленным, почти небрежным шагом. Примерно в трех футах остановился и поглядел на него. Затем почти незаметным движением ударил Гарецки в подбородок прикладом ружья.

И Джьянни свалился в кукурузу.

Он приходил в себя постепенно — так поднимается на поверхность аквалангист, задерживаясь на некоторое время на каждом уровне. Было больно, однако это ощущение в последнее время сделалось для него привычным. Стараясь собраться с мыслями, он держал глаза закрытыми дольше, чем мог бы. Открыв их, он уже был подготовлен.

Он сидел в лесу, опершись спиной о ствол дерева. Было прохладно и тенисто, но лучи солнца пробивались сквозь листву. Кора у дерева, возле которого он сидел, грубая и твердая. Фрэнк Альберто находился в нескольких футах от Джьянни и держал на коленях ружье.

Альберто показал вправо:

— Погляди-ка.

Джьянни поглядел. И увидел большую свежевырытую яму, с краю которой горкой высилась земля, а в землю воткнута лопата.

— Это для тебя.

Джьянни опустил веки и не произнес ни слова.

— К чему все это дерьмо? — задал вопрос Альберто. — Я имею в виду, что я давно уже помер. Никто в этом поганом мире… кроме моего сына да Витторио Баттальи… никто даже не знает, что я живой. А ты являешься прямо ко мне на поле и желаешь, понимаете ли, поговорить. Ни больше ни меньше.

Он прищелкнул пальцами. Достал пачку сигарет, вынул одну и закурил. Джьянни посмотрел на его руки — крупные и крепкие.

— Я уже девять лет как покойник, — продолжал Альберто. — Витторио для меня все одно что Бог. Мой собственный бог. Он меня воскресил. Ему я молюсь каждый вечер. А ты, понимаешь, захотел поговорить со мной о нем. Ладно. Говори. У тебя есть десять минут. После этого ты будешь разговаривать с Иисусом Христом.

Во рту у Джьянни пересохло, он ощущал привкус крови; в четвертый раз изложил он свою историю. Альберто слушал не перебивая, со скучающим видом, слушал и покуривал. Пристально смотрел на яркое солнечное пятнышко на земле.

Когда рассказ был окончен, в лесу настала тишина. Это первое, что заметил Джьянни, — тишину.

— Это все? — спросил Фрэнк Альберто. Гарецки молчал.

— Ты, значит, считаешь, что мы влипли в настоящее дерьмо? И чего ты хочешь от меня? Чтобы я тебе сказал, где сейчас Витторио?

— Это очень важно, мистер Альберто.

— Кому? Тебе и твоей китаянке?

— Витторио тоже.

— Как ты это понимаешь?

— Он ведь даже не знает, что фэбээровцы его ищут. Если вы мне поможете его отыскать, я бы его предостерег, сообщил, чего ему следует опасаться.

Человек, которого Дон Донатти именовал стариной Усатым Питом, сидел спокойно и обдумывал то, что сказал ему Джьянни. Он бросил окурок сигареты в свежую могилу. Мою могилу, подумал Джьянни. Он внимательно наблюдал за Альберто; казалось, что тот обдумывает сразу несколько своих проблем и пока не решил, которая из них важнее.

— Вы назвали Витторио своим богом, — заговорил Джьянни. — Сказали, что он спас вам жизнь. Вам не кажется, что вы могли бы вернуть ему этот долг?

— Какого дьявола ты еще будешь говорить мне о моем долге ему?

Джьянни опять промолчал. В голосе у Альберто теперь уже не было недавней ярости, он помягчел. Как видно, что-то происходило в душе у этого жесткого человека.

— Во всяком случае, — мрачно начал Альберто, — я все девять лет парня не видел. Кто может знать, где он?

— А как насчет вашей с ним последней встречи?

— Ну и что насчет этой встречи?

— Может быть, вы с ним разговаривали, — пояснил Джьянни. — Может, вы сказали ему, куда собираетесь уехать и чем заниматься, а он что-то сообщил о своих планах. Ну, вы, к примеру, говорили, что хотите приобрести ферму и работать на ней, что это для вас какая-то возможность; Припомните, был такой разговор?

Черная с желтым птичка села на ветку, и Альберто, задумавшись, смотрел, как она чистит перышки. Потом птичка улетела, и Альберто перевел взгляд на Джьянни.

— Живопись, — проговорил он. — Витторио все толковал, что ему хочется одного — шлепать эти свои картинки. Это я точно помню. Мой Энджи всегда твердил, что Витторио самый лучший художник во всей вашей школе. Говорил, что ты тоже мастак, но Витторио лучше.

— Я думал точно так же, — сказал Джьянни. — Но главное — где он собирался этим заниматься? Он ничего такого не упоминал?

— Не такой он дурак, чтобы сообщать мне такие вещи. Так же точно и я не стал бы сдуру рассказывать ему, куда собираюсь смыться. Да я тогда и не знал. Так уж потом вышло, что я здесь.

Альберто посмотрел на ружье у себя на коленях. И, казалось, неподдельно был удивлен, что оно там очутилось.

— Он только сказал тогда, что уберется к чертям из этой страны, — продолжал Альберто. — И еще добавил, что и с моей стороны было бы умно поступить так же. — Он вздохнул. — Но когда же я поступал по-умному?

— А если бы вы уехали из страны, то куда? Как вы думаете?

— Чего тут думать-то? Я отлично знаю куда. В Италию, куда же еще.

Они посмотрели друг на друга. Альберто медленно кивнул.

— Ежели бы я стал его искать, то прежде всего там. Он знает язык. Не будет себя чувствовать чужаком. Да и не выглядел бы иностранцем.

— А не Сицилия?

— Никогда. Слишком близко к la famiglia [10]. Дону Донатти до сих пор принадлежит половина коз на острове.

Они снова поглядели друг на друга — и что-то вновь отбросило их назад.

— Ты и в самом деле сдал бы моего сына дону, если бы он не сказал тебе, где я? — спросил Альберто.

— Я знаю Анджело с восьмилетнего возраста. Думаю, до этого бы не дошло.

— Не все могут быть героями, — пожал плечами Альберто. — Мне, к примеру, не так-то легко покончить с тобой.

Эти слова отрезвили Джьянни. А ведь он-то считал, что после всех их разговоров о могиле можно забыть. Выходит, что нельзя.

— Кажется, вы говорили, что у каждого есть выбор.

— Верно. Но мой выбор мне не по душе. С другой стороны, мне еще больше не по душе, что ты знаешь, где я живу. Что я вообще живой. И ты с этим отсюда уйдешь. Знал только мой сын, но даже он прислал сюда тебя. Теперь и ты знаешь, и кого ты в конце концов пришлешь ко мне? Моего персонального ангела смерти? Дона Донатти?

Слова Альберто повисли в тишине, и Джьянни понял, что больше разговаривать не о чем. Следует принимать как данность то, что уже произошло и что может произойти дальше.

Он ненадолго закрыл и сразу же открыл глаза.

— Если вы не слишком спешите, то как насчет последней сигареты?

— Валяй. Хотел бы я, чтобы у моего Энджи была такая выдержка, как у тебя.

— Зачем? Чтобы он умер таким же молодым?

Фрэнк Альберто потянулся было за своей пачкой сигарет, но тут в глаза ему угодила полная горсть земли.

Минутой позже Джьянни пришлось еще раз взять ружье Альберто за дуло и повторить удар.

Старина Усатый Пит был еще без сознания, хоть и ровно дышал, когда Джьянни оставил его возле выкопанной могилы и направился к аэропорту Питтсбурга.

Джьянни рассчитался за взятую напрокат машину и направлялся в аэропорту к выходу номер десять, чтобы сесть в самолет до Нью-Йорка, когда вдруг заметил двух мужчин.

В них вроде бы и не было ничего необычного. Оба темноволосые, среднего сложения, вполне прилично одетые в спортивные куртки и брюки. Но Джьянни родился и прожил значительную часть жизни в таких условиях, что сразу обратил внимание на вроде бы и не слишком заметный бугорок у каждого из них под левой мышкой, заметил ищущие, неспокойные глаза. Возможно, это просто переодетые полицейские, а не агенты ФБР, но он так не думал.

Примерно в сорока футах от того места, где стояли эти двое, он нашел местный телефон и позвонил в бюро обслуживания пассажиров.

— Не могли бы вы помочь мне? — попросил он. — Я звоню от выхода номер двадцать пять. Не могу найти друзей, которые вроде бы должны были меня встретить.

— Ваше имя? — спросил служащий.

— Гэнтри… Кевин Гэнтри, — сказал художник, назвав имя, обозначенное на кредитной карточке, которую дал ему Дон Донатти и по которой он рано утром брал авиабилет до Питтсбурга и обратно.

— Пожалуйста, оставайтесь на месте, мистер Гэнтри.

Минутой позже по системе радиооповещения передали объявление:

— Внимание! Тех, кто встречает пассажира Кевина Гэнтри, просят подойти к выходу номер двадцать пять. Он ждет вас там.

Скоро Гарецки увидел, как те двое переглянулись и, проталкиваясь через толпу в проходе, двинулись к выходу номер двадцать пять.

Дьявол!

Дон Донатти?

Невозможно.

Но Джьянни тотчас вспомнил слова Донатти.

Ты же не глупец, Джьянни, так что не болтай глупостей. В конце концов раскалывается любой.

Но он пока что был не в состоянии легко смириться с этим и стоял на месте, пытаясь собраться с мыслями. Отказаться от такого рода чувств непросто… от такой дружбы, верности, даже любви невозможно отказаться без борьбы.

Сама напряженность восприятия расслабляла его, он терял терпение.

Думай же, черт тебя побери!

Лететь напрямую в Нью-Йорк исключено. Они проконтролируют все рейсы этого направления за всю ночь. А может, и дальнейшие. К тому же после фальшивого вызова по радио Кевина Гэнтри они поймут, что он где-то здесь, и установят наблюдение за другими рейсами. Скорее всего — и за взятыми напрокат машинами, за конечными остановками автобусов. Все зависит от того, сколько людей у них задействовано. Джьянни, разумеется, не мог считать себя первой фигурой в этом деле. Первый и главный — Витторио Батталья. Но это ничего не объясняло.

Он вдруг почувствовал внезапный приступ слабости. Сказывалось постоянное напряжение последних дней; он теперь — словно немолодой боксер перед концом жестокого поединка в двенадцать раундов: ноги как резиновые, а руки едва поднимаются… Ему еще видны были головы двух преследователей, тщетно пробивающихся к выходу номер двадцать пять. Он для них всего-навсего предмет охоты, лиса на болоте, окруженная тявкающими собаками.

“Ублюдки!” — свирепо подумал он, и злость вызвала так необходимый приток адреналина в кровь.

Он изучил расписание объявленных рейсов и поспешил к билетной кассе. Купил билет до Бостона на шесть пятнадцать — с вылетом меньше чем через десять минут.

Он расплатился наличными, сожалея, что утром не поступил так же, когда улетал в Питтсбург. Экономил наличные, считал, что они ему очень пригодятся в дальнейшем. Хорошо еще, что повезло обнаружить, в какую историю он чуть не попал из-за Дона Донатти, и предотвратить беду. Иначе его могли бы застать врасплох в другое время и в другом месте, если бы он попытался воспользоваться еще одной кредитной карточкой, правами или паспортом из тех, что ему милостиво пожаловал дон.

Всю дорогу до Бостона Гарецки думал о Доне Донатти.

Каждый акт предательства несет с собой свою боль, и этот был весьма болезнен. Ранил глубоко. Дон не был ему родным по крови, но после смерти родителей Карло Донатти стал ему ближе родных.

Всего каких-нибудь пять дней назад дон приехал в “Метрополитен”, поздравлял и обнимал его с повлажневшими глазами. Еще через день после этого он дал ему оружие, сто тысяч наличными, чистые и вполне законные документы, сердечно напутствовал и предупредил, чтобы Джьянни не доверял даже ему самому.

Этого человека Джьянни знал всю жизнь…

В Бостоне в аэропорту Логан он пересел на проходной самолет до Нью-Йорка и меньше чем через час прибыл в аэропорт Ла-Гардиа.

Он позвонил в “Шератон” из первой же телефонной будки прямо на аэровокзале и услышал голос Мэри.

— Как дела? — спросил он в соответствии с их договоренностью о пароле.

— Ужасно.

Его так и обдало холодом.

— Что случилось?

— Мне чертовски тебя не хватало.

Он стоял, и телефонная трубка дрожала у него в руке.

— Ради Бога, Мэри!

— Ох, извини! Я хотела сказать, что все в порядке. Все отлично.

Некоторое время слышно было только приглушенное гудение телефонного провода. Потом Мэри сказала:

— И все-таки мне тебя чертовски не хватало.

Время было близко к двенадцати, но ни один из них не ел, и Мэри заказала в номер поздний ужин.

Джьянни находил в этом нечто забавно домашнее. Его товарка на удивление быстро ко всему приспосабливалась. Четвертый день как они вместе, а уже появилось ощущение общего прошлого. Еще пара дней — и они повесят новые занавески и займутся планированием семейной жизни.

Он решил ничего не рассказывать о Доне Донатти и об агентах в питтсбургском аэропорту. Но поведал Мэри Янг о том, что произошло у него с Фрэнком Альберто, о его ружье и выкопанной им могиле.

— Хорошая штучка этот твой compaesano [11], — равнодушно произнесла Мэри. — Но если учесть, что он девять лет спал с ружьем, вряд ли станешь упрекать его за излишек осторожности.

— И тебя тоже. Верно?

Мэри Янг смерила его долгим взглядом, но, видимо, решила не реагировать.

— Что же нам делать дальше? — спросила она. — Предпринять путешествие по всей Италии?

— Я бы хотел еще кое-что сделать здесь.

— А именно?

— Кое с кем поговорить.

— С кем же?

— Ты начинаешь разговаривать как окружной прокурор.

— Хуже ты ничего не мог придумать.

Джьянни рассмеялся. Ему это показалось странным — он считал, что уже никогда в жизни не будет смеяться. Но еще более странным казалось ему теплое и приятное чувство, которое пробуждала в нем эта женщина.

— Мне надо повидаться с моим агентом, владельцем художественной галереи, а также с моим старым учителем. У него учился и Витторио.

— Что они могут тебе сообщить?

Художник выпил третью рюмку марочного шардоннэ, которое Мэри заказала к ужину. Она, кажется, хорошо разбиралась в таких вещах и придавала им значение. В отличие от него. Впрочем, его это не слишком заботило.

— Не знаю, — ответил он. — Может быть, ничего. Но где бы Витторио ни жил, он, безусловно, пишет картины, а эти двое отлично знают его как художника и могут подсказать то, о чем я сам не подумал.

Что-то разбудило Джьянни. Он сел на постели и уставился в темноту. И услышал плач Мэри Янг. Именно этот звук разбудил его.

Плач продолжался, громкий, почти по-детски отчаянный, такой резкий и пронзительный, что Джьянни показалось, словно в него входит остро отточенное лезвие ножа.

Он включил лампу между их кроватями, и по комнате разлился желтоватый свет. Мэри Янг металась по кровати, лицо ее было искажено, глаза плотно закрыты. Она будто боролась с целой армией чародеев и демонов. Джьянни ухватил ее за кисти рук.

— Успокойся, — шепнул он. — Успокойся, все хорошо.

Мэри боролась теперь с ним, стараясь высвободить руки. Она была удивительно сильной. Потом она открыла глаза с расширенными зрачками и перестала рыдать. Лежала и смотрела на Джьянни; лицо и тело в испарине, рубашка прилипла к коже.

— Это был только сон, — сказал Джьянни. — Все в порядке. Все в порядке.

Она застрелила и похоронила трех правительственных агентов, которые явились допрашивать ее, пытать, а возможно, и убить. Она стала бездомной беглянкой. Неведомые, но могучие силы охотились за ней и теперь. Если у нее вообще есть будущее, то оно скорее всего похоже на некую комнату ужасов.

Какой сон может быть страшнее подобной реальности? Ее начало трясти. Очень сильно. Так сильно, что Джьянни услыхал клацанье зубов. Он сходил в ванную, принес полотенце и махровый халат.

— Тебе лучше снять влажную рубашку, — сказал он. Мэри попыталась это сделать, но она дрожала так неистово, что Джьянни пришлось прийти ей на помощь. Потом он вытер ее полотенцем.

У него перехватило дыхание, когда он увидел ее обнаженной. То была невольная реакция, чистый рефлекс, не более. И тем не менее он устыдился. Животное в образе человека. Животное начало не преобладало в нем, но, конечно же, продолжало существовать.

Уже одетая, Мэри все еще дрожала.

— Обними меня… — попросила она жалобно.

Джьянни лег рядом и обнял ее. И она его обняла. Так они и лежали, держа друг друга в объятиях. Дрожь наконец унялась.

Но ни он, ни она не отодвинулись. Они, должно быть, оказались связаны друг с другом, как заключенные в одной камере, — примерно так думалось Джьянни. Негромкая, приятная мелодия звучала у него в голове; все, что доставляло радость, означало свободу. Во всяком случае, у него не было сил отодвинуться от нее. Но он считал, что не вправе думать об этом. Конечно же, не сейчас.

И конечно, она первая поцеловала его. Упаси Боже, чтобы начал он. Губительная кара небесная обрушилась бы на него. Но когда он коснулся рукой ее груди, то готов был пожертвовать остатком жизни, чтобы продлить это ощущение. Словно что-то подсказало ему, что до сих пор он даже отдаленно не представлял себе истинного чуда женской груди.

Терять было нечего, и он продолжал открывать для себя другие чудеса. С невероятным чувством благодарности. Даже в возбуждении была своя доля покоя. Он смотрел ей в глаза, смотрел на милый овал лица и понимал, что никогда еще не видел чего-то более открытого для него. Это была правда. Ему принадлежало все, чего он желал. Стоило только протянуть руку. А цена?

Кто может определить ее с такой вот женщиной? Но где-то, в самой глубине его существа, как некая не заслуженная им награда, пробуждалось нечто мудрое и доброе, как будто бы начиналась новая часть его жизни. Приподнимаясь и опускаясь и приподнимаясь снова, он видел ее нежные чужестранные глаза, в которых вдруг вспыхивали золотые искры.

Только позже, когда Мэри уже спала, он подумал о своей жене, и ему стало зябко.

Это ничего общего не имеет с тобой, сказал он Терезе. Ни Мэри Янг, ни любая другая женщина никогда не коснется того, что было у нас с тобой.

Я делаю успехи.

Глава 15

Джьянни собирался позвонить Дону Карло Донатти по его личному безопасному проводу… упрятанному в свинцовую оболочку — и никаких “жучков”.

Он решил, что без этого не обойтись. Улика была серьезная, но совершенно случайная. После стольких лет дружбы дон имел право хотя бы объясниться. Джьянни находился возле бензоколонки на Северном бульваре, на границе округа Нассау, в двадцати минутах езды от дома Донатти в Сэндз-Пойнтс. Утро ясное, солнечное, легкий прохладный ветерок доносил запах моря со спокойных вод бухты Литл-Нек. День, пожалуй, слишком хорош для того, что он собирается делать.

Джьянни набрал особый, легко запоминающийся номер… его не забудешь, даже если ты в панике… и услышал ответ дона после третьего гудка.

— Это я, — сказал он.

— Джьянни? Я ужасно беспокоился. У тебя все в порядке?

— Я жив, Дон Донатти. Как вы?

— Я ведь просил тебя поддерживать со мной связь. Прошло четыре дня. Я не знал, что думать.

Голос у дона строгий, как у обиженного сыном отца.

— Простите меня. Я проявил невнимание. Но у меня были тяжелые дни, пришлось много побегать. Но это с моей стороны непростительно, и я приношу извинения.

— Grazie a Dio [12], что ты в порядке. Случилось нечто очень скверное, а я не мог тебя предостеречь.

Гарецки молча ждал продолжения.

— Все безопасные бумажки, которые я тебе дал, — продолжал Донатти, — надо сжечь. Они уже не годятся.

— Что вы имеете в виду?

— Все это ужасная нелепость, Джьянни. Хорошо, что ты не успел воспользоваться ни одной из кредитных карточек. Тебя зацапали бы, если бы ты это сделал.

— Но я воспользовался карточкой.

Гудящее молчание на проводе.

— На чье имя? — спросил Донатти.

— Кевина Гэнтри. Покупал авиабилеты.

— И ничего не произошло?

— Могло произойти. Но я застукал парочку агентов у выхода к самолетам раньше, чем они застукали меня, и улетел другим рейсом.

Донатти негромко выругался по-итальянски:

— Что же ты должен был подумать обо мне, Джьянни!

Гарецки пригляделся к уличному движению на Северном бульваре. Он не думал, что его сейчас отлавливают по телефону дона, однако уже не сводил глаз с обоих потоков машин.

— Бывают ведь несчастные случаи, — сказал он.

— Это не был несчастный случай. Некто, кого я считал своей правой рукой, продал тебя ФБР, чтобы вытащить своего брата из Ливенуорта [13]. Мои глубочайшие извинения, Джьянни! Что еще я могу сказать?

— Вам ничего не надо говорить, Дон Донатти. — В эту секунду Джьянни услыхал отдаленный вой полицейских сирен. — Вы узнали, чего ради им понадобился Витторио? — спросил он.

— Niente [14]. Но охотится за ним и в самом деле Бюро, это точно.

И снова между ними наступило молчание.

— Мне очень жаль, Джьянни.

Очевидно, Донатти не находил, что бы еще сказать.

— А что с вашей правой рукой? — заговорил Джьянни. — С тем парнем, который меня заложил.

— Я отрезал руку. Ты еще позвонишь мне?

— Конечно. Постараюсь быть аккуратным.

— Славно слышать твой голос. Будь осторожен, Джьянни.

— И вы тоже, крестный отец.

Сирены завывали всего в нескольких кварталах и еще приблизились, пока Джьянни вешал трубку. Его машина была припаркована за углом, он вскочил в нее и объехал вокруг квартала.

Когда он проезжал мимо телефонной будки, возле нее стояли три полицейские патрульные машины из участка Нассау.

Значит, не было никакой “правой руки”, которую пришлось отрезать, не было брата, которого хотели вытащить из Ливенуорта. Оплошал сам дон, и только он один. Кто знает, что там у ФБР имеется на Донатти? Единственно правдивыми в разговоре были его извинения. В этом Джьянни не сомневался. Дон искренне сожалел.

Но Джьянни следовало все же вернуться на двадцать лет назад и вспомнить, какие чувства проявлял к нему Карло Донатти.

Это он пришел к Джьянни в тот вечер, когда погибли его родители, чтобы сообщить о несчастье. Просто встал в дверях и глянул ему прямо в глаза.

Он оставался у Джьянни всю ночь и заполнял молчание темпераментными рассказами о “семье” и ее значении. В мире Дона Карло Донатти не было зла или бедствия, которое невозможно было бы расценивать как источник добра. Все это делали эмоции. Они сглаживали острые углы реальности и учили, что совершенное тобой по необходимости гораздо более ценно, чем совершенное по выбору. Благодаря эмоциям трагедия превращалась в испытание мужества. Страдание, личная потеря превращалась в ритуал очищения на пути к истинной мужественности.

— Это пройдет, Джьянни. Это сделает тебя сильнее.

Сила, разумеется, расценивалась как наивысшее добро. Джьянни тогда хотелось одного — сохранить выдержку. В голове у него стоял синий холодный туман. И сквозь него он видел только своих убитых родителей. И это лишало смысла все остальное, иссушало мозг.

— Кто их убил? — спросил он у Донатти.

— Его зовут Винченцо.

— За что? Какое зло ему причинили мои мать и отец?

— Никакого. Тут нет ничего личного. Хотели насолить семье. Не беспокойся, Джьянни. Я с ним разделаюсь.

— Спасибо, крестный отец, но я разделаюсь с ним сам.

Донатти взглянул на него:

— Ты понимаешь о чем говоришь?

— Да.

Это единственное короткое словечко повисло в воздухе между ними. Донатти молча обдумывал его.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Я понимаю твои чувства. Но я не могу допустить, чтобы ты ринулся в это дело очертя голову и погиб. Я должен тебя подготовить.

И он подготовил.

Принес Джьянни хорошо смазанный девятимиллиметровый автоматический пистолет, объяснил, как им пользоваться, показал, как его разбирать и собирать вслепую, научил стрелять прицельно, пользуясь при этом боевыми патронами в тире, устроенном в подвале. Донатти подготовил его к почти церемониальному акту убийства — как готовят новичка-матадора к первой встрече с быком, несущим ему потенциальную гибель.

Когда дон почувствовал, что Джьянни постиг науку и физически готов к делу, он начал его готовить психологически.

— Это не игра, — твердил он. — Правил здесь нет. Если ты не убьешь его, то он убьет тебя. Выброси из головы мысль о честной борьбе. Это убийство… а не теннисный матч. Он не был честен с твоим папой и твоей мамой. Он стрелял им в затылок… Ты понимаешь, что я тебе говорю, Джьянни?

Джьянни понимал.

Когда настала та самая ночь, он стоял в тени возле торгового склада на набережной, в котором работал Винченцо, и ждал, пока тот выйдет и направится на стоянку к своему “кадиллаку”. Джьянни сжимал в руке пистолет с глушителем, а сердце у него сжималось от тяжелой тоски по родителям. Ему было так страшно, что во рту высохла слюна. Но он рад был этому страху: через него он как бы прикасался к матери и отцу.

Но вот Винченцо вышел из склада и направился к машине. Джьянни хотел дождаться, пока Винченцо пройдет мимо, и стрелять ему в спину, пока тот не упадет. Он рисовал эту картину в своем воображении целую неделю. Все очень ясно и просто. Что может помешать?

Помешать он мог себе сам.

Потому что когда он уже намеревался открыть стрельбу, когда увидел перед собой на расстоянии десяти футов широкую квадратную спину Винченцо, выстрелить он не смог.

И дело тут было не в честности. Она для него сейчас ничего не значила по существу.

Но он окликнул:

— Винченцо!

Тот обернулся, и они уставились друг на друга. Казалось совершенно естественным, что они двое вот так стоят лицом к лицу, что в эти секунды их души и тела связаны неразрывной связью.

— Я Джьянни Гарецки, — сказал он и глянул прямо в глаза Винченцо, который выхватил пистолет и направил его на Джьянни.

Это послужило толчком, и Джьянни выстрелил три раза подряд.

Люди сбежались на место убийства очень быстро.

Цена оказалась высокой. Он вынужден был покинуть страну и годами жить жизнью беглеца. Но такую цену стоило заплатить.

И Дон Карло Донатти единственный помогал ему в этом. Он обеспечил комфорт, деньги, защиту, он делал все, что нужно, и в конце концов научил его, как проложить свой путь во тьме.

Все это было. Все было до сих пор.

Глава 16

Перст Божий, подумал Питер Уолтерс. Кровь и гибель ошеломляли. Все происходило прямо перед глазами, в гостиной, где рядом с Питером сидели его жена и сын и видели это в семичасовых новостях. Бомба взорвалась в главном зале римского аэропорта Фьюмичино в тот самый момент, когда дюжина или даже больше людей с камерами собирались снимать на пленку прибытие высокопоставленных американских делегатов на переговоры по Ближнему Востоку, но вместо этого сняли весь ужас происшедшего.

Взрыв прогремел за считанные минуты до того, как заработали камеры, и впечатление от звуков и движений было таким же сильнодействующим, как от наилучших репортажей с поля сражения. Трупы валялись повсюду, словно груды старого тряпья. Кричали раненые. Все, кто мог двигаться, разбегались в стороны. И над всем этим хаосом плыли дым и пыль, напоминая о сером дыме дантова ада.

И перст Божий?

Увиденная трагедия вызвала у Питера единственную и однозначную реакцию: завтра с утра он едет убивать Абу Хомейди.

Не обязательно, чтобы именно этот взрыв был делом рук Хомейди. Никто не мог бы утверждать это с уверенностью. Но стиль был типично его. Не было сделано предупреждения о готовящейся акции. Кровопролитие носило безжалостный и неразборчивый характер. Женщины и дети пострадали в полной мере. Главной целью, понятно, оставались американцы. И происходило все на европейской территории.

Питер Уолтерс взглянул на сына, который скрестив ноги сидел на полу перед креслом матери. Смотреть семичасовой выпуск новостей всей семьей сделалось неким ритуалом в те дни, когда Питер находился дома. Но в этот вечер Питер сожалел, что Поли стал зрителем устрашающей картины.

Мальчик сидел очень тихо, совершенно потрясенный. И, казалось, осознавал, что на экране перед ним происходит нечто страшное, но не мог понять, что оно значит. Вплоть до той секунды, когда крупным планом показали лицо кричащей девочки, залитое кровью. Лицо, полное ужаса, и ужас этот тотчас отразился на лице Поли.

— Папа, — только и выговорил он тихо, будто и не сознавая, что слово вырвалось у него, и начал медленно качать головой взад-вперед, взад-вперед, как-то по-стариковски.

Питер смотрел теперь не на экран, а на мальчика. Он уже достаточно узнал о том, что произошло в римском аэропорту. Но он никогда не узнает достаточно о том, что происходит в душе у его сына.

Зато он отлично понимал, что с мальчиком сейчас. Поли представлял себя там, в аэропорту, рядом с кричащей девочкой; у него самого лилась по лицу кровь, он сам закатывался диким криком.

Питер понял, что мальчик хочет, чтобы отец дотронулся до него, погладил по голове. Он сел рядом с Поли на пол, провел пальцами по волосам сына и почувствовал, как тот вздохнул.

— Папа?

— Да?

— Как могут происходить такие страшные вещи?

— Они сообщили, что это была бомба.

— Я знаю. Но зачем? Я хочу сказать, зачем кому-то надо убивать так много людей ни за что?

Питер взглянул на жену, но она отвела глаза. Это значило, что она возлагает ответственность полностью на него и не собирается ему помогать.

— Наверное, те, кто это сделал, считали, что у них есть причины.

— Какие?

— По-моему, не может быть причин убивать ни в чем не повинных беспомощных женщин и детей. Те, кто так поступали, вероятно, хотели запугать людей и привлечь внимание к тому, чего они добиваются.

— А почему полиция не может их поймать?

— Я уверен, что она старается их поймать.

Пол размышлял, глаза у него потемнели.

— Полицейские никогда их не арестуют, — заявил он.

— Почему же?

— Потому что никогда этого не делают. Но держу пари, что ты смог бы, — сказал Пол.

— Я? — Питер удивился, хоть и не слишком. — Но я же не полицейский. Что я могу знать о поимке сумасшедших бомбистов?

Мальчик повернулся и посмотрел на него.

— Ты все знаешь, папа.

Питер собирался уехать ранним утром, и Пегги решила помочь ему уложить вещи, прежде чем они лягут спать.

В первые годы совместной жизни она задавала ему немало хлопот в связи с его частыми кратковременными отлучками. Обижалась, что он ее покидает, принималась ссориться с ним без всяких видимых оснований, бросала ему обвинения, томила долгим холодным молчанием.

Питер считал, что она воспринимает его отъезды примерно так, как мать воспринимает постоянные провинности любимого ребенка. Его понимание ответственности перед Америкой казалось ей отчасти простоватым. Она полагала, что чувства его все еще носят юношеский характер, что в свои тридцать восемь он старается уберечь от разрушения некоторые свои наивные сантименты, как иная хозяйка оберегает от топора голову полюбившейся утки.

Она перестала с этим бороться, но именно поэтому он чувствовал себя виноватым вдвойне. Наблюдая за тем, как она укладывает его вещи, как бережно обращается с каждой, он почти хотел, чтобы она злилась на него, а не помогала вот так безропотно.

— Мне очень жаль, что Полу пришлось увидеть сегодня весь этот ужас в выпуске новостей, — заметила она. — Он будет выбит из колеи на несколько дней. Плохо, что тебя как раз в это время не будет рядом с ним, ты бы его успокоил. Он тебя считает чуть ли не самим Господом Богом.

Это прозвучало почти как прямой упрек в том, что он пренебрегает потребностями сына. Первый ее упрек.

— Что ты хочешь мне сказать? Что я не Бог?

Она перестала расправлять его носки и пристально на него смотрела; он старался говорить небрежно, словно все в норме и беспокоиться не о чем. И все же выглядел он не вполне нормально и обычно — это было, заметно хотя бы по расширившимся глазам, в которых горело возбуждение при мысли о том, что ему предстоит. Чего ради он стремится покинуть это место, мальчика, спящего в соседней комнате, близкую ему женщину? Питер взглянул ей в лицо, одно из самых знакомых и самое любимое на свете, и подумал: “Брюки и нижнее белье, ты только посмотри, как она дотрагивается до моих чертовых штанов и нижнего белья…”

Пегги улыбнулась в ответ на его незамысловатую шутку и вернулась к своей работе. Как она научилась сдерживать себя, продолжал думать он, и как часто ей приходится это делать. Она все еще негодует, но не дает негодованию вырваться наружу. Огонь порой покажется, но вскоре мало-помалу исчезает во тьме. Где же он прячется, темперамент Айрин Хоппер, вот уже много лет носящей имя Пегги Уолтерс? Под прикрытием выдержки и спокойного юмора? Да ну же, Пегги! Крикни! Завопи! Потребуй от меня объяснений, суди меня. Заставь меня сказать тебе, что я такой как есть, что старую собаку новым штукам не выучишь.

Ну а к чему бороться? Разве от этого легче? Ведь борьба не имеет смысла. Так или иначе он отправится по следам Абу Хомейди, а она останется одна. Так или иначе он все равно выйдет рано утром из дому, по выбору, не по необходимости, и, может быть, никогда больше ее не увидит.

Он замер в полной беспомощности.

— Питер, передай мне, пожалуйста, носовые платки из выдвижного ящика.

Он выполнил просьбу. Потом пошел в ванную, собрал туалетные принадлежности, уложил в кожаный футляр и вручил ей как свой вклад в дело.

— Утром тебе нужно побриться и почистить зубы, — напомнила она.

И он отнес футляр обратно в ванную.

После этого он растянулся на кровати и наблюдал за тем, как она заканчивает укладывать вещи, находя нечто особенно трогательное в ее движениях. Что за женщина. Боролась, воевала — и делала что положено. Нужна большая твердость духа для подобной выдержки. Этой твердости у нее много, но порой и она слабеет. Вот и теперь она наклонила голову, рассматривает что-то в углу чемодана, а щека у нее подрагивает. Питер закрыл глаза. Он не хочет на это смотреть. Слишком бередит душу.

— Где твой бронежилет? — спросила она.

Питер открыл глаза. Он терпеть не мог надевать бронежилет и редко делал это. Помимо всего прочего, жилет не защитит от выстрела в голову. Но Пегги почти религиозно верила в способность жилета уберечь его жизнь, и Питер таскал жилет с собой ради нее. Ради ее душевного спокойствия. Не то чтобы она знала, куда он отправляется и чем там занимается. Просто считала, что опасность, ранение, смерть всегда возможны.

— Он у меня в шкафу, — сказал Питер.

— Его там нет.

— Может, в том шкафу, который в холле.

Пегги пошла посмотреть. Вернулась без жилета.

— Там его тоже нет. Куда еще ты мог его задевать?

— Не имею представления.

— Но ведь в последний раз ты распаковывал вещи сам.

Питер молчал.

— Это возмутительно, — сказала она, и дрожь переместилась со щеки на нижнюю губу. Питер встал с кровати.

— Пегги…

— Он же не мог взять да и убежать. Эта проклятая штуковина где-то здесь.

— В холодильник ты не заглядывала? Все эти дни голова у меня не варит, я бы мог засунуть его даже в морозилку.

Она даже не улыбнулась. Там и сям замелькали опасные искорки. Вся эта выдержка, подумал он, полный раскаяния, весь этот великий самоконтроль. Внутри у него что-то замерло, словно в предвкушении опасности. Она прижала ладони к щекам таким девчоночьим движением, что он вспомнил, какой она была девять лет назад. Потом руки тяжело повисли вдоль бедер, и она казалась постаревшей, почти что женщиной среднего возраста.

— Ты думаешь, это смешно, да? — заговорила она. — Ты думаешь, я дура и не понимаю, что ты берешь с собой проклятый жилет только чтобы меня успокоить, а сам его никогда не надеваешь? Скажешь, не так?

Он не ответил.

— Скажешь, не так? — выкрикнула она.

Брови у нее сошлись, она стояла перед ним такая невероятно ранимая. Глядя на нее, он произнес, сам не ведая, как вырвались слова:

— Имеешь ли ты хоть малейшее представление, как сильно я тебя люблю?

Пегги посмотрела на него так, словно он ее ударил. Это ни к чему, подумал он. Не следует говорить подобные вещи женщине, с которой прожил столько лет. И уж конечно не тогда, когда собираешься уехать и оставить ее одну.

— Да, — сказала она устало, — я знаю, как сильно ты меня любишь. Но иногда мне хочется, чтобы ты любил меня не так дьявольски сильно. Любил бы поменьше, а уважал побольше.

Она уже овладела собой, а Питер нашел жилет, который висел у него в шкафу под пиджаком. И не спеша закончил укладывать вещи.

А потом в постели, когда опустилась мягкая тьма и лунная дорожка блестела, точно ртуть, они любили друг друга, быть может, в последний раз в жизни. И Пегги сказала:

— Я на самом деле так не думала. Чтобы ты любил меня поменьше. Я наврала.

— Я знаю.

Она вздохнула:

— Слова вылетели изо рта помимо воли.

— Не надо объяснять.

— Но это так. Дешевый бабий трюк. Попытка переложить вину на тебя. Мне стыдно. — Она обняла его. — Я рада, что ты так меня любишь. Я не хотела бы ничего иного. Ни на минуту.

Он взглянул на искаженное болью любимое лицо, бледное и немного загадочное при свете луны. Если я благополучно вернусь к ней после этого дела, поклялся он себе, я никогда больше не причиню ей такой боли. Никогда.

Но даже в эту минуту, давая клятву, он хотел лишь одного — чтобы сам мог в это поверить.

Глава 17

— Хуже всего, Хэнк, что я не вижу конца всей этой заварушке.

Время шло к полуночи, и они как следует угостились коньяком “Реми Мартен” в кабинете у министра юстиции в его доме в Джорджтауне. До этого вместе обедали и слушали концерт в Центре Кеннеди. В соседней комнате жена Уэйна и спутница Дарнинга на этот вечер тоже выпивали и разговаривали.

— Если она вообще когда-нибудь кончится, — добавил Уэйн.

Дарнинг обратил внимание на то, что глаза у его друга такие, словно он не спал несколько дней. Должно быть, поэтому в них застыло выражение тупой тоски. И вообще весь облик Уэйна, начиная с того, что он сильно сутулился, являл странную смесь сосредоточенности и печали. Глядя на него, невольно вспомнишь столь же тоскливый вид погруженных во мрак кварталов города. А это значило, что Брайан и наиболее пораженные хронической безработицей районы Вашингтона в равной мере осознавали, что есть вещи, которые, увы, непоправимы.

— Я искренне сожалею, что втянул тебя в эту историю.

Уэйн обратил на Дарнинга задумчивый взгляд и сделался еще печальнее. Они вместе учились в колледже, потом в юридической школе, вместе прошли ужаснейшую из войн, причем Дарнинг едва не погиб, спасая жизнь Уэйна. И Уэйн, разумеется, не мог отказаться вести по просьбе Дарнинга охоту за единственным человеком — Витторио Баттальей. Но он хотел знать, что за этим стоит. Исчезло и скорее всего было убито пять агентов, еще несколько человек участвовало в деле и подвергалось опасности, — естественно Уэйн считал, что имеет право знать. Но Хэнк считал иначе, настаивая на том, что достаточно знать, какой угрозе подвергаются его жизнь и будущее, пока Витторио Батталья, известный киллер, находится на свободе. Остальное лишь вопрос доверия и дружбы.

— Если ты узнаешь больше, — объяснил Уэйну Дарнинг, — это не принесет ничего хорошего ни тебе, ни мне. Так что, пожалуйста, Брайан, или помоги мне, или не помогай. И брось думать обо всем прочем.

На том и порешили. Директор ФБР поднялся, чтобы налить по новой.

— Я полагаю, что именно так в конечном итоге и происходят все подобные вещи, — сказал он.

— О чем ты говоришь?

— О том, как человек окончательно впадает в грех. — Брайан рассмеялся, но от этого смеха становилось зябко. — Это подкрадывается к тебе так осторожно, так незаметно, что ты не придаешь ему значения. Скажем, ты посылаешь двух агентов допросить мужчину и женщину, делаешь это в порядке дружеского одолжения, а потом осознаешь, что оказался по уши в дерьме.

— Стоит ли употреблять столь сильные выражения, Брайан?

— Мы оба видели достаточное количество печальных примеров. В одном случае, о котором ты уже позабыл, дело коснулось Овального кабинета. Чем выше ты поднялся, тем тяжелее болезнь.

— Что за болезнь?

— Извращенное представление о собственной неприкосновенности. Уверенность, что ты выше всего, что ты неприкасаем, что благодаря этому выйдешь сухим из воды в любом случае.

— Ты хочешь сказать, что не можешь?

Улыбка Уэйна была такая же холодная, как его смех.

— В следующий раз, как встретишь Гэри Харта или Майка Милкена [15], задай этот вопрос.

Как и произведение искусства, каждый акт любви неповторим. В лучших своих вариациях он представляет собой будто бы случайное сочетание времени, места, настроения, партнера и некоторых особенностей, счастливо возникающих по ходу дела. Сегодняшний вечер обладал всеми качествами, которые неизбежно приводят партнеров в постель. Сначала изысканный обед в не менее изысканной обстановке в обществе Уэйнов, затем вечно вдохновляющая музыка Моцарта, а после концерта — лучший коньяк, выпитый наедине с другом.

А женщина?

Совсем недавно открытая драгоценность — молодая венгерка по имени Илона с совершенно непроизносимой фамилией, необыкновенно искусная не только в постели, но и во всем, что к ней вело.

Она верила, что разум постоянно ведет тебя от беспорядка к гармонии; не стоит начинать утро с новой борьбы против наступления хаоса.

— Ты атакуешь каждый новый день, час, минуту, — говорила она Дарнингу, — как будто ты не сражался с ними прежде, как будто ты снова и снова должен доказывать собственную ценность.

Считала ли она, что он не должен так поступать?

Безусловно.

Ведь он министр юстиции Соединенных Штатов, высокопоставленная особа. Должен уметь расслабляться и чему-то радоваться.

Чему же?

Она восхитительно улыбалась. Конечно же, ей.

И теперь, погружаясь вместе с ней в мир глубокого наслаждения сексом, Генри Дарнинг казался себе освеженным, невесомым, полным жизни. Какая она чувственная, какая страстная! С какой радостью воспринимает все, что они делают. Это само по себе возбуждало его. Просто лежать на ней было все равно что плыть по жарким волнам. Она излучала пыл, и он входил в него. Даже ее дыхание полно было желания.

Вдруг непонятно откуда в памяти возник Брайан Уэйн, его недавние слова, и Дарнинг сразу остыл.

Илона почувствовала это.

— Что случилось?

— Я подумал о ненужных вещах.

— Сейчас я это исправлю.

Изогнувшись, словно золотистое животное, пьющее воду, Илона склонилась над ним. Она целовала его губы, шею, грудь, живот, ниже… и остановилась. Мысли Дарнинга, свернув не на ту дорогу, не хотели возвращаться на прежний путь. Илона старалась напрасно.

— Прости, — сказал он. — Может быть, позже.

Но она возобновила усилия. — Нет. Подожди. Все будет хорошо.

Он очень осторожно попытался высвободиться, сдвинуть ее с себя, но она не уступала, и он в конце концов покорился.

Необычная женщина. Он чувствовал, как ее тело становится твердым, ощущал скрытое напряжение. Отключившись в эти минуты от секса, он наблюдал за ее приемами, за тем, что она умеет, а умела она очень многое. Еще один эксперт. Кажется, в постели ему везет на виртуозных партнерш. Каждая — мастер своего дела. Откуда они так много знают? Все такие молоденькие. Может, это передается с генами?

А он? Вечное божество, Эрос во плоти. Исключая нынешнюю ночь. А также и другие ночи — чем дальше, тем чаще. Прими это как должное, Генри. Тебе приходится напрягаться. Ты должен постоянно что-то придумывать… Он все еще выдерживал это в большинстве случаев, но начинал испытывать чувство унижения.

Лампа горела, и Дарнинг следил за ее отсветами на стенах и потолке. Но думал он снова об Уэйне.

“Как человек окончательно впадает в грех” — такими словами его друг определил состояние растущего страха, и определил вполне точно. За исключением того, что Дарнинг не имел намерения ни во что впадать. Брайан хорош и как профессионал, и как друг, но он закоренелый паникер и всегда им был. При достаточном нажиме таких людей легко убедить. Подчинить своей воле. В основном поэтому Дарнинг не рассказал ему эту несчастную историю полностью. Была и другая, более существенная причина, почему он предпочел удержать подробности при себе: твердые этические и моральные принципы Брайана, которые вынудили бы его критически отнестись к другу, а это крайне несвоевременно.

Дарнинг продолжал думать “не о том” и не помогал Илоне. Попробовал сосредоточиться… но при виде того, как она неистово трудится, просто отчаянно, он вдруг пожалел ее, и это уничтожило последнюю надежду. Бедная девочка. Он наконец приподнялся и обнял ее. — Сейчас ничего не получится.

Лицо у Илоны пошло пятнами, расплылось. Тело выпрямилось в напряжении. Она впилась пальцами ему в грудь.

— Брось, это не трагедия, — сказал он.

— Нет, именно трагедия.

— Ты не должна так оттаиваться.

Она легла на постель, податливая плоть казалась тяжелой, как свинец.

— Мне ненавистна даже мысль о неудаче.

— Если кто и виноват в ней, так это я. Но не ты.

— Если женщина не в состоянии возбудить мужчину, виновата она.

— Это не более чем шовинистическая пропаганда мужчин.

Илона молчала несколько минут.

— Такого со мной никогда еще не случалось, — сказала она.

Перед глазами у Дарнинга промелькнули эротические образы ее успешных стараний. Они тянулись в бесконечность.

— Жаль, что я испортил твой рекорд.

Но ему больше не хотелось говорить на эту тему. Чересчур много. Он вдруг понял, что разговор зашел слишком далеко, когда взглянул через плечо Илоны в окно на далекую звезду и ощутил в ее загадочном свете некое далеко не безгрешное сияние, исходящее от легионов женщин, которыми он обладал в жизни, сияние, пронизывающее не только пространство, но и его самого. И пустота его лишенных любви совокуплений вдруг поразила его как удар; его охватило чувство, что единственно верный путь — это путь от сердца к сердцу, из глубин одного в глубины другого. И по сравнению с этим все его логические измышления ничего не значат.

Теперь он избегал смотреть на бледный, отдаленный свет. Впрочем, спустя некоторое время и после новых соприкосновений с этим волшебным золотистым сорным растением угроза звезды ослабела.

В конце концов, он из тех, кто держит себя под контролем. Он никогда не доводил себя до неуправляемого эмоционального взрыва. Сдержанность чувств — его девиз, его жизненная философия. Он усердно применял ее на практике. Трудился бесконечно и достиг значительных успехов. И слава Богу, надеется, что и на смертном ложе будет вполне в форме.

Позже, когда они занимались любовью, угроза звезды померкла окончательно.

Глава 18

Марти Элман, агент Джьянни, жил в элегантном высотном здании довоенной постройки на Пятой авеню, в пятнадцати минутах ходьбы от его художественной галереи на Мэдисон-авеню. Насколько Джьянни знал, прогулка от дома до галереи и обратно была единственным упражнением, которое совершал Марти, — во всяком случае, так было все десять лет их тесного общения. Но делалось это неизменно, в любую погоду, шесть дней в неделю.

То же самое было и нынешним утром. С одной едва заметной разницей. Нынешним утром за Марти велась слежка.

Джьянни засек наблюдателя примерно час назад — толстопузого парня в мятой куртке и широких брюках, который стоял, прислонившись к ограде Центрального парка, и читал “Дейли ньюс”. Художник решил, что это скорее обычный полицейский, а не агент ФБР. Пусть даже так, но все равно расход неоправданный, если учесть незначительность такого объекта слежки, как Марти.

Очевидно, не столь уж незначительный это объект. Вышагивая по Пятой авеню в южном направлении, Джьянни держался на расстоянии квартала от переодетого полицейского, а тот находился примерно в семидесяти футах позади Элмана. Джьянни хотелось убедиться, что полицейского не подстраховывает еще кто-то, ведь обычно сыщики работают парами. Но этот, кажется, был один.

Элман повернул к востоку, на Шестьдесят восьмую улицу, ведущую к Мэдисон-авеню. Потом прошел еще два квартала, отпер дверь и вошел в галерею изящных искусств “Готэм”.

Джьянни остановился и уткнулся в витрину. Он увидел, как полицейский пересек Мэдисон-авеню и уселся в серый седан, припаркованный прямо перед галереей. Сел, закурил сигарету и приготовился к дневному дежурству.

Галерея располагалась в небольшом трехэтажном здании на углу Мэдисон-авеню и Шестьдесят шестой улицы. Джьянни прошел мимо и свернул за угол. Теперь, когда сыщик уже не мог его увидеть, он вошел в здание через подвальную дверь, поднялся на один лестничный пролет и позвонил у служебного входа.

Было только еще восемь пятнадцать. Марти будет один до самого открытия галереи в десять часов, когда придут служащие.

— Это я, Джьянни.

Минутное молчание. Потом защелкали замки и задвижки, дверь распахнулась, и они предстали друг перед другом. За толстыми стеклами очков широко раскрылись близорукие глаза Марти. Он уставился на седые волосы, усы и очки. Но взглянул Джьянни в глаза — они не изменились.

— Что это, во имя Господа?…

— Ты один?

Элман кивнул; это был слабый на вид человек, розоволицый и неправдоподобно моложавый.

— Я тебе звонил после приема в музее. Куда ты, черт побери, запропастился? И к чему эти клоунские патлы?

Джьянни Гарецки закрыл за собой и запер металлическую противопожарную дверь. Затем препроводил агента в его же собственный офис и устало опустился в кресло. Он много времени провел на ногах.

— Ты просто не поверишь мне, Марти.

— Попробуй меня убедить.

Элман впервые внимательно всмотрелся в лицо художника при ярком свете ламп в офисе — и побледнел.

— Чем это ты занимался? Удирал от мафии?

— Если бы.

Словами, которые он почти выучил наизусть, Джьянни изложил Элману самую суть происшедшего. Рассказал не больше того, что было необходимо в связи с целью его визита. Но даже этот короткий рассказ внушал ему чувство, что он сеет свои семена и тем самым пагубно влияет на жизненно важную часть собственного будущего. Неужели он несет с собой смерть? Нечестно. Особенно по отношению к Марти, который в буквальном смысле слова изменил его жизнь, который верил в него и оставался с ним в те времена, когда мир искусства отворачивался от него. Единственная проблема в отношениях с Марти, часто думал Джьянни, не целовать его слишком часто на публике.

Не в силах спокойно относиться к услышанному, Марти начал ходить по комнате. К тому времени как Джьянни закончил рассказ, все лицо у Марти блестело от пота.

— Я не в состоянии поверить, — произнес он. — Ведь это же милостью Божьей Соединенные Штаты Америки. Страна яблочного пирога и куриного бульона.

— Вот именно. И теперь в бульон попало несколько дохлых тараканов.

— Но ведь ты говоришь о ФБР, а не о КГБ. Черт! Даже русские больше не устраивают подобных штучек.

Гарецки молчал. Он находил нечто до странности утешительное в реакции Марти. Словно сумасшедший, подумалось ему, убежденный, что спятил весь мир, а не он сам.

Элман промокнул лицо носовым платком.

— Ты сильно рисковал, явившись сюда. За мной могут следить.

— Они и следят. Я шел за одним из них от твоего дома. В данный момент он сидит в машине на Мэдисон-авеню и обкуривается до смерти. Я бы позвонил, но уверен, что твой телефон прослушивается.

Элман вышел из офиса и направился к парадной двери. Когда вернулся, губы его были крепко сжаты.

— Серый “форд” на той стороне улицы?

— Совершенно верно.

— Великолепно. Совершенно превосходно.

Покачивая головой, владелец галереи достал из шкафчика бутылку виски “Дьюарз”, наполнил два старинных стакана и как следует хлебнул из одного.

— Сейчас всего половина девятого утра, Марти. К тому же ты еврей.

— Когда дело доходит до скотча, то я ирландец.

Джьянни подождал, пока Элман успокоится. Дилер в свое время принадлежал к той же группе ребят в школе искусств, что Витторио и Энджи. Но под конец понял, что его больше тянет к торговле произведениями искусства, нежели к их созданию.

— Мне повезло, — объяснял он свой выбор. — Я рано это открыл. Я просто чересчур еврей для большого таланта. Это значит, что я недостаточно сосредоточен внутренне и слишком люблю покушать.

Элман посмотрел на Джьянни поверх своего стакана со скотчем.

— Отлично, — буркнул он. — А теперь, когда ты убрал с дороги целую команду, что ты еще предложишь мне? Рак?

— Всего лишь несколько вопросов, Марти. Когда ты последний раз беседовал с Витторио?

Дилер от искусства пожал плечами:

— Трудно сказать. Лет девять или десять назад.

— И о чем шла речь? Как вообще это произошло? Ты просто встретился с ним? Или он позвонил по телефону?

— Он позвонил. Сказал, что хочет зайти и поговорить. Это меня удивило. До этого случая мы с ним не виделись годы. Он был тогда крупным мафиозо.

— Я в то время еще находился в Италии. — Джьянни машинально поднял свой стакан со скотчем, сделал глоток и поморщился. — Итак, о чем же он хотел поговорить?

— Ни о чем особенном. Пришел ко мне сюда в галерею, походил, посмотрел картины. Расспрашивал о них.

— Какие он задавал вопросы?

Элман посмотрел Джьянни в глаза.

— Об искусстве. Ну, знаешь… о стиле, о технике, о сюжетах. Спрашивал, что пользуется успехом у публики. Что продается дорого, по высшей цене, и почему. Какой процент берет галерея за посредничество. Примерно о таких вещах.

— Тебе не показалось, что он подумывал сам заняться таким бизнесом?

— Точно. Показалось. Я даже пошутил на эту тему. Во всяком случае, я считал свои слова шуткой. Спросил его, не собирается ли Дон Донатти расширить дело и заняться галереями.

Джьянни подался вперед в своем кресле.

— А после этого он задавал тебе такие же вопросы насчет рынка произведений искусства в Европе?

— Откуда ты узнал?

Джьянни почувствовал внезапный прилив тепла.

— Должно быть, я просто клепаный телепат.

Профессор Эдуарде Серини все еще обитал в том же самом доме в Маленькой Италии, где в свое время размещалась руководимая им школа изящных искусств. Находился дом на Малбери-стрит, и Джьянни Гарецки четыре раза прошел мимо него — дважды в одном и дважды в противоположном направлении, — прежде чем решил, что ничего подозрительного нет.

После этого Джьянни поднялся на крышу пятиэтажного дома, который стоял напротив обиталища Серини на другой стороне улицы. Оттуда он с полчаса наблюдал за всем кварталом и опять-таки ничего подозрительного не заметил. — Но даже тогда он проник в дом Серини по крышам соседних домов; на этих крышах ему мальчишкой не раз доводилось играть в “гонки за лидером”.

Он спустился на верхнюю лестничную площадку с чердака и сразу уловил запах табачного дыма. Дым поднимался снизу серо-голубой спиралью, и Джьянни замер, прислушиваясь.

Он услышал сухой прерывистый кашель. Когда кашель прекратился, спустился на несколько ступенек по лестнице; шаги его в спортивных туфлях на резине были бесшумными. Потом он как мог дальше перегнулся через перила и увидел, что курящий мужчина сидит на площадке четвертого этажа. Профессор Серини жил этажом ниже.

Курильщик читал газету. Он снял куртку, и на поясе у него висел в кобуре обычный для полицейских пистолет тридцать восьмого калибра; к поясу прикреплена была и пара наручников.

Джьянни отпрянул от перил и обдумал положение. Разложив все по полочкам, снял и рассовал по карманам парик, усы и очки. Если полицейский успеет увидеть его до того, как Джьянни нанесет ему удар и оглушит, он может запомнить маскарадное обличье, а это совсем ни к чему. Джьянни приготовил пистолет и пошел вниз по лестнице. Обычным шагом, ступая без опаски.

Наблюдатель, видимо, решил, что по лестнице спускается кто-то из жильцов, и отклонился в сторону, чтобы освободить проход. Он даже не оглянулся, и тут Джьянни стукнул его сбоку по голове рукояткой пистолета. Наблюдатель издал негромкий стон и повалился как подкошенный.

Теперь Джьянни действовал быстро.

Опустился на колено, подставил плечо под бессознательно обмякшее тело и втащил полицейского на крышу. Там он заткнул оглушенному рот носовым платком, завернул руки за спину и надел наручники, связал лодыжки какой-то тряпкой. Затащил за вентиляционную трубу и груду арматуры, а сам спустился на третий этаж.

Профессор Эдуарде Серини открыл дверь на второй звонок; старый человек, с кожей, усыпанной темными пятнышками, морщинистый, с пышной и сияющей седой шевелюрой. Сощурил при виде Джьянни влажные глаза и улыбнулся, показав два ряда собственных зубов.

— Benvenuto [16], Джьянни. Avanti [17]. Входи, входи.

Слегка опираясь на плечо Джьянни, старик провел его в кухню, где он перед этим, как видно, читал книжку в бумажной обложке на итальянском языке. Уже долгие годы Джьянни заходил сюда по крайней мере раз в неделю, так что Серини ему не удивился. Джьянни уселся на свое обычное место возле кухонного стола, и профессор налил ему кофе-эспрессо.

— Что ты сделал с этим глупым poliziotto [18], который подкарауливал тебя на лестнице? — спросил Серини.

Джьянни медленно покачал головой:

— Он спит на крыше. Вы по-прежнему все на свете знаете, профессор?

— А почему бы и нет? Что мне еще остается?

— Значит, вас допрашивали?

— Такая у них работа. Они не защищают людей. Они задают им вопросы. — Серини пригляделся к избитому лицу Джьянни. — Я вижу, что и тебя допрашивали вполне основательно.

— Они не были грубы с вами? — спросил Джьянни.

— Не-ет. Меня они и пальцем не тронули. Я слишком стар. Если бы они били меня, я бы умер без всякого прока для них. Кроме того, я обладаю un posto nel loggione.

Это выражение означало “место среди богов” и было характерно для речи старика, который за семьдесят лет жизни в Америке развил и отточил для собственного употребления некий жаргон, смесь английского с простонародным итальянским. Профессор приехал в Нью-Йорк с новобрачной и высокими рекомендациями Королевской академии искусств в Риме — и больше не уехал. Свадебное путешествие было его наградой за конкурсную картину; это полотно до сих пор висело в гостиной. Со своего места за кухонным столом Джьянни мог ее видеть, эту мрачную картину маслом, изображающую кораблекрушение, в котором погибли сотни людей, в том числе родители Серини и его сестра. Она вызывала тяжелое настроение.

— Чем интересовалась полиция? — спросил Джьянни.

— Они хотели знать, где находитесь ты и Витторио. А поскольку я этого не знал, разговор вышел короткий. — Серини вздохнул. — А о чем ты хочешь меня спросить?

— О том же, о чем спрашивала полиция.

— Разве ты не знаешь, где ты находишься, Джьянни?

— Не вполне, профессор. И вряд ли буду это знать, пока не найду Витторио.

— Почему ты думаешь, что мне известно, где находится этот бешеный assassino [19]?

— Но мы же только что установили, что вы знаете все на свете.

Старик кивнул, словно это был и впрямь ответ на вопрос. Некоторое время он молчал, попивая свой эспрессо.

— Скажу тебе по-честному, — заговорил он. — Я слышу имя Витторио, и мне хочется блевать.

— Почему?

— Потому что у него было все… буквально все… самое лучшее. А он превратил себя в первоклассный кусок дерьма. Veramente prima classe [20]. Я не мог этого терпеть. Я смотрю на тебя и вижу, каким он мог стать. И мне очень больно.

— Мы с ним совершенно разные люди.

— Чепуха. Вы были с ним одно. Братья. Начинали в одном сортире. Но ты выбрался оттуда, а он так и плавает в дерьме.

— Я кончу тем же, если не отыщу его, профессор.

— Не понимаю.

— Просто поверьте мне на слово и помогите. Можете вы это сделать?

Эдуарде Серини глядел куда-то вдаль. Наконец он кивнул.

— Я считаю, что Витторио последний раз приходил повидаться с вами лет десять назад, — сказал Джьянни. — Верно?

— Si.

— И чего он хотел?

— Показать мне картину.

— Чью?

— Свою.

— Расскажите мне о ней.

— Не о чем особенно говорить. К тому же я не вижу…

— Пожалуйста, профессор. Просто расскажите мне, как это было.

Старик несколько минут собирался с мыслями.

— Да нелепо все это было, — сказал он. — Витторио показывает мне картину и говорит, что совсем недавно ее закончил. Хочет знать, удачная ли она. С моей точки зрения. Я сказал, что удачная. Он спрашивает, годится ли она на продажу. И я опять ему сказал, что годится. — Серини посмотрел на художника через стол. — Ну, он говорит, что это первая его картина за несколько лет, и как, мол, уверен ли я, что просто не хочу сделать ему приятное. А я ему в ответ: мол, не собираюсь делать приятное вонючему убийце. Это смертный грех, когда данный Богом талант меняют на дерьмо, как это сделал он. И пошел, говорю, к чертям из моего дома, пока я тебя отсюда не вышвырнул.

— А дальше что?

— А дальше этот помешанный ублюдок начинает смеяться и целует меня в обе щеки. Заявляет, что всегда любил меня, и жалеет, что все эти годы был вонючим убийцей, но, может, у него еще есть время исправиться.

— Это все?

Профессор кивнул.

— И вы его больше не видели?

— Нет.

Они посидели молча со своими чашками черного кофе.

Профессор выпрямился.

— Витторио мне звонил один раз, — сказал он.

— Когда?

— Не уверен, что помню точно. Но думаю, не больше двух или трех лет назад.

— Зачем он звонил?

— Чтобы с большим запозданием поблагодарить меня. А также сообщить мне, что у него есть сын, одаренный истинным talento [21] в области la bella arte [22], и что сын не растратит ни капельки этого дара, как сделал вонючий убийца, то есть его padre [23].

— Откуда он звонил?

— Не сказал. Но откуда-то издалека.

— Как вы узнали?

— Это был платный телефон, и Витторио бросал в него очень много монет.

— Вы слышали, как они звякают?

— Да.

— Тогда вы, наверное, слышали, как оператор говорит ему, сколько монет бросить.

— Probabilemente [24].

— О’кей, — произнес Джьянни. — Ну а на каком языке изъяснялся оператор?

Серини молча смотрел на него.

— Ну же, профессор. Подумайте. Вы понимали, что говорит телефонистка?

— Да.

— Это был английский?

Старик устало покачал головой:

— Нет. Настолько-то я разбираюсь.

— А какие другие языки вы понимаете?

— Solamente italiano [25].

Они посмотрели друг на друга.

Позже, добравшись до уличного автомата, Джьянни Гарецки позвонил по 911 и сообщил, что кто-то связанный лежит на крыше дома номер 45 по Малбери-стрит.

Глава 19

Генри Дарнинг покинул в этот день министерство юстиции в пять часов пополудни и попросил шофера отвезти себя в огромный отель “Мариотт Маркиз” в Мидтауне.

Он вошел в один из отдаленных от входа лифтов, поднялся на тридцать третий этаж и по застеленному ковром коридору прошел к номеру 3307, не встретив по пути ни души; отпер дверь ключом, который сегодня утром прислали в его собственный номер в “Уолдорфе”.

Он намеренно приехал раньше назначенного времени встречи. Снял пиджак и налил себе “Перье” вместо привычного “Джека Дэниелса”. Со стаканом в руке подошел к большому обзорному окну, выходящему на запад, и постоял в лучах предвечернего солнца. Далеко внизу по реке двигалось подгоняемое приливом грузовое судно.

В эти минуты он чувствовал только полную апатию.

Впрочем, первоначальное потрясение сохраняло почти всю свою силу: уж слишком быстрыми и неожиданными оказались происшедшие события.

Думая сейчас об этом, он не мог как следует сосредоточиться. Мозг, казалось, то включался, то отключался, словно неисправный механизм, но уйти от этого Дарнинг не мог. Да и как уйдешь от того, что внезапно сделалось главной проблемой жизни. От результата зависело само его существование.

Ровно неделю назад пережил он некое персональное землетрясение, и толчки все еще продолжались.

Письмо в обычном белом конверте пришло к нему домой в Джорджтаун десять дней назад; на конверте стояла пометка: “Личное”. Доставили его обычной почтой, обратного адреса не было. На почтовой марке штемпель Фрипорта — городка на южном побережье Лонг-Айленда.

В конверте находился текст, плохо отпечатанный на машинке:

Генри Дарнинг прочитал письмо пять раз подряд. И каждый раз испытывал первобытный ужас. Тем не менее через двадцать минут после первого знакомства с текстом он уже набирал номер Майка.

— Это Майк?

— Да.

— У телефона Генри Дарнинг. Я только что прочел ваше письмо, и у меня есть к вам вопросы.

— Только не по телефону, мистер Дарнинг, прошу вас. Если вы хотите поговорить, то приезжайте ко мне домой.

— Когда?

— Чем скорей, тем лучше. Сегодня вечером подойдет? Часов в восемь?

— Конечно.

Человек по имени Майк сообщил ему, как добраться.

— Еще две вещи, мистер Дарнинг. Никому не сообщайте об этом и никого не привозите с собой. Ни шофера, ни охранника, никого. Не сочтите это за обиду. Просто в таких вещах лишняя осторожность не мешает. Вы поняли?

Дарнинг понял.

Он понял достаточно, чтобы сунуть себе за пояс автоматический пистолет. На собственном “лире” он доехал до аэропорта Ла-Гардиа, взял там машину напрокат и через пятьдесят минут припарковался за два квартала от скромного деревянного дома с двускатной крышей, в котором жил Майк. Если нынешним вечером звезды в небе расположились мистическим образом, то Дарнинг был уверен, что это расположение споспешествовало ему всю дорогу.

Дверь отворила женщина средних лет с густыми седеющими волосами.

— Я Генри Дарнинг.

— Я вижу. Вас показывали по телевидению. — Она смущенно покраснела. — Мой муж ждет вас.

Он поднялся следом за ней по лестнице в маленькую спальню, где пахло испарениями тела, болезнью, лекарствами.

Майк сидел на постели, опершись на подушки. Он не лгал, говоря о своем состоянии. Обтянутые кожей, выступающие глазницы, изможденное лицо, желто-серый цвет кожи — все предвещало близкую смерть.

— Привет, мистер Дарнинг. — Голос у Майка был хриплый, дребезжащий. — Это моя жена Эмма. Извините меня, но она вас обыщет. Я должен быть уверен, что на вас нет микрофона.

— Микрофона нет, но я вооружен.

— Это меня не касается. Но Эмма все-таки проверит вас насчет микрофона.

Дарнинг стоял неподвижно, пока женщина обыскивала его. Пистолет она обнаружила, однако оставила его на месте. Закончив обыск, она кивнула мужу и придвинула к кровати больного стул для посетителя.

— Не хотите ли отведать хорошего красного вина, мистер Дарнинг? Или, может быть, ирландского виски?

Дарнинг поглядел на женщину, ощутил как бы запах горя, окружающий ее, представил себе всю суть ее бытия.

— Спасибо, — поблагодарил он. — Я предпочел бы красное.

Когда жена вышла из комнаты, Майк заговорил:

— Я делаю это ради нее, мистер Дарнинг. Доктора да лекарства, на работу поступить она не может, а я оставляю ее без гроша. Так что если вы захотите купить то, что я хочу продать, это вам обойдется в определенную сумму.

Дарнинг сидел и молчал.

— Говоря по-честному, — продолжал Майк, — мне тошно делать такое дело. За всю мою жизнь я не предал никого из друзей. Но Эмма отдала мне тридцать восемь лет жизни, и я перед ней в долгу.

Он закашлялся и сплюнул в бумажную салфетку мокроту с кровью.

Жена вернулась с бутылкой и двумя стаканами на серебряном подносике, и Майк наблюдал, как она наливает Дарнингу и себе. Потом она присела на край постели.

— Ладно, вот как оно было, — начал Майк свой рассказ. — Девять лет назад мой друг обратился ко мне с просьбой. Я умел летать, и он попросил меня помочь ему сварганить одно дельце. Надо было устроить так, будто бы эта женщина, одна управляя самолетом, потерпела аварию. Самолет упал в океан, и она вроде бы погибла.

Дарнинг пригубил вино.

— Эта женщина была Айрин Хоппер?

— Да.

— А ваш друг?

— Об этом позже. Именно за это вам и придется заплатить.

— Почему Айрин Хоппер хотела убедить меня, что она мертва?

— Мой друг не говорил мне, что она хотела ввести в заблуждение именно вас. Он вообще ничего не говорил о причинах, а я не спрашивал. Мы оба считали, что чем меньше я буду знать, тем лучше.

— Тогда что же вас заставило написать именно мне?

— Я видел документы самолета. Они были на ваше имя. Я и подумал, что вас это может заинтересовать. Ясно?

Дарнинг медленно кивнул:

— Ну и как вы это устроили?

— Особых сложностей не было. Айрин вылетела из Тетерборо в Нью-Джерси, а направлялась она на Палм-Бич. Вы это помните?

— Да.

— Тогда вы должны помнить, что она сделала вынужденную посадку во Флоренсе, в Южной Каролине. Ей не понравилось, как работает мотор.

— Да.

— А когда самолет через час поднялся из Флоренса, то вел его я, а не она.

— Где же находилась она?

— Ехала во взятой напрокат машине, которую я оставил на стоянке.

— А потом?

— Я следовал дальше по ее маршруту вдоль берегов Джорджии. Когда оказался над океаном в тридцати милях от Брунсвика, причем в пределах видимости не было ни кораблей, ни самолетов, я надел спасательный жилет и парашют, опустошил баки для горючего и выпрыгнул, когда самолет начал падать.

Майк втянул в себя воздух и сильно закашлялся; жена дала ему потянуть воды через соломинку.

— В воде я провел минут пять, — снова заговорил Майк. — Мой друг принял меня в лодку. Так у нас и было задумано. Потом мы набросали в воду разных обломков, чтобы береговая охрана могла определить место аварии в ближайшие несколько дней. Так вот оно и было, мистер Дарнинг.

В комнате настала тишина.

— А как мне узнать, не придумали ли вы все это?

— Эмма, — обратился больной к жене, — принеси из соседней комнаты конверт для мистера Дарнинга.

Она принесла конверт, и Дарнинг просмотрел пачку потрепанных и выцветших бланков Американской авиационной федерации, лицензий, маршрутных карт. На всех стояла подпись Айрин Хоппер, а также регистрационный номер самолета, на котором она летела в тот день, когда они расстались в Джорджии.

В конверте находились и ее пилотские права. Дарнинг бережно держал их в руке, чувствуя, что погружается в мир несвойственных ему переживаний. Он смотрел на фотографию женщины, красивой, светловолосой, совсем еще молодой, с которой он долго был близок, но которую не смог хоть в какой-то мере узнать и понять. Пальцы у него начали дрожать, и он поспешил положить бумаги обратно в конверт.

— Когда вы в последний раз ее видели? — спросил он у Майка.

— Девять с лишним лет назад. Когда она вышла из вашего самолета в Южной Каролине, а я в него сел.

— Вы знали, куда она оттуда направляется?

— Нет.

— А ваш друг?

— Этого я тоже не знал. Ничего о нем не слышал с тех самых пор, как он выудил меня из океана. Мы решили, что так будет лучше всего. Так что я могу сообщить вам только его имя. — Майк снова потянул воду через соломинку и добавил: — Конечно, если оно вам нужно.

Дарнинг посмотрел на больного, откинувшегося на подушки, и на его жену, сидящую на краю постели. Он заметил, как они обменялись взглядами, и понял по выражению глаз, что оба чего-то боятся.

— Мне это нужно, — сказал он.

— Как я вам уже говорил, это стоит денег.

— Сколько?

Майк сделал глубокий и долгий вдох, словно человек, готовящийся к прыжку в воду.

— Сто тысяч. Причем, наличными.

— Кто об этом знает?

— Только Эмма и вы. — Стыд не позволил Майку ограничиться этими словами. — И даже вы не узнали бы, если бы я не готовился к смерти.

— Вы кому-нибудь говорили, что я приеду к вам сегодня?

— Ясное дело, нет. Вы меня за идиота держите?

Дарнинг отвел глаза куда-то вдаль. Он был поистине удивлен, с кем имеет дело.

— Ну что ж, — заговорил он, — если все в порядке, я приеду к вам с деньгами завтра в восемь вечера.

У больного пересохли губы. Он попытался улыбнуться, но мышцы не слушались его.

Когда Эмма на следующий вечер открыла Дарнингу дверь, то посмотрела на него так, словно перед ней стоял пылкий новый поклонник. Она расчесала волосы так, что они блестели, а глаза у нее сияли. Бросив быстрый взгляд на портфель в руках у Дарнинга, она потом избегала смотреть на этот портфель.

Майк в своей спальне наверху тоже явно приободрился. Дыхание сделалось глубже, и прилив крови, вызванный внутренней силой организма, окрасил розовым прозрачную кожу лица. И мышцы вспомнили, как вызвать улыбку. Воздух в комнате был освежен сосновым озонатором.

Дарнинг открыл портфель и положил его на кровать.

— Все банкноты стодолларовые, — сказал он. — Пятьдесят пачек по двадцать купюр в каждой. Вы можете их пересчитать.

Майк лежал и смотрел на открытый портфель. Потом на мгновение закрыл глаза, как бы погрузившись в себя.

— Я ничего не собираюсь пересчитывать. Имя моего друга Батталья… Витторио Батталья…

Майк повторил имя еще раз, медленнее. Потом произнес по буквам. Дарнинг достал ручку, маленькую записную книжку и записал имя. Некоторое время смотрел на два слова, но не видел.

— Откуда он?

— Из Нью-Йорка.

— Какой работой он занимался?

— Он никогда об этом не рассказывал, но я думаю, что работал он на мафию.

Дарнинг молча кивнул; он выглядел вялым и утомленным.

Майк начал кашлять снова; жена принесла ему несколько салфеток и воду. Села на край постели и держала стакан, пока он тянул воду через соломинку.

Дарнинг наблюдал за ними. Видел полную, округлую спину Эммы, когда она наклонялась к мужу; видел, как свет верхней лампы поблескивает на седых нитях в ее волосах. Видел, что Майк закрыл глаза и посасывал соломинку словно бы во сне.

Такими Дарнинг и будет их вспоминать.

Ровно через двадцать девять часов взрыв и пожар уничтожили Майка, его жену, его дом и все, что было в доме. Причина взрыва — баллон для пропана — была обнаружена в подвале.

Кроме этого сохранилось немногое — пыль, искореженные обломки и пепел.

Министр юстиции прочитал об этом в газете и глубоко проникся самим фактом. Истинную ценность жизни не поймешь до тех пор, пока не осознаешь, как легко ее уничтожить.

С его точки зрения, он, конечно, не мог поступить иначе. Зная, что им известно, никак нельзя было оставлять их в живых.

Но это не принесло ему радости.

Десять дней, думал Дарнинг, стоя у окна и глядя на реку внизу с высоты тридцать третьего этажа.

Ему было скверно, а будет, вероятно, еще хуже. Такое ощущение, словно поспешно вынесенный им самим приговор стал известен всей стране. Словно что-то умерло в ярко раскрашенной конфетной коробке. Страшно — и однако вызывает мрачный восторг. После совершения казни мертвые наполняли его душу именно этим чувством. Они выглядели столь безразличными по отношению к происшедшему, что даже смерть не казалась такой уж страшной.

Он почти допил третий стакан “Перье”, когда в номер негромко постучали, и Дарнинг открыл дверь Дону Донатти.

Они обнялись, и министр юстиции вдохнул знакомый запах изготовленного по особому заказу одеколона Карло Донатти. Некоторые вещи остаются неизменными.

Донатти обнял Дарнинга весьма прочувствованно. Они не виделись годами. И поскольку встречу назначил Дарнинг, а Донатти ничего не знал о ее цели, преимущество было на стороне министра.

— Вы хорошо выглядите, Дон Карло. За пять лет не постарели даже на пять минут. Что у вас за секрет молодости?

— Чистые помыслы в здоровом теле.

— И то и другое вне моей досягаемости.

— И моей, поскольку ваша честь посрамляет меня.

Мужчины улыбнулись, и словно что-то промелькнуло между ними.

Дарнинг налил Донатти немного скотча и протянул ему стакан. Потом он включил радио и настроил на волну, по которой передавали запись концерта из филармонии. Усилил громкость звука. Он уже обследовал номер на предмет возможных “жучков” и ничего не обнаружил. Однако во времена новейших электронных изобретений ни в чем нельзя быть слишком уверенным. Все было ясно, и Донатти ничего не сказал. Это делалось во имя обоюдной безопасности.

Под звуки торжественного и возвышенного исполнения Пятой симфонии Бетховена они уселись друг против друга.

— Есть вопрос, — начал Дарнинг. — Он касается того любезного одолжения, которое вы сделали мне девять лет назад. Человека, который этим делом занимался, звали Витторио Батталья?

Лицо у Донатти побелело. Он молча кивнул, но потом спросил:

— Что-нибудь не так?

— Боюсь, что очень многое не так, — ответил Дарнинг и рассказал Донатти о письме Майка и о том, что за этим последовало.

Донатти слушал в молчании. Потом он медленно поднялся, подошел к окну и стал смотреть на город. Обернулся:

— Когда это случилось?

— Десять дней назад.

— Чем же вы занимались эти десять дней?

— Наблюдал, как исчезают люди.

И министр поведал зловещую повесть о том, как бесследно исчезли пять человек, посланных допросить Джьянни Гарецки и Мэри Чан Янг.

Донатти покачал головой:

— Почему вы сразу не обратились ко мне?

Дарнинг глотнул “Перье” и ничего не ответил. Его молчание вызвало у дона улыбку.

— Вы все еще мне не доверяете?

— Девять лет назад вы заверили меня, что с женщиной дело улажено. Теперь я обнаруживаю, что она жива. Разве здесь есть основа для доверия?

— Что я могу сказать. Генри? Это какое-то недоразумение. Ведь Батталья был лучшим из моих людей, и он заверил меня, что все сделано как надо. Сообщения о катастрофе появились в газетах. Я в таком же недоумении, как и вы.

— Где теперь Батталья?

— Один Бог знает. Он исчез через несколько недель после катастрофы, и больше я не слышал о нем ни слова.

— Это не показалось вам странным?

Карло Донатти передернул плечами:

— Ничего странного — при его-то занятии. Всегда найдутся враги. Люди исчезают. Даже лучшие. Я поставил свечку за упокой и послал Витторио прощальный поцелуй.

— А что его друг, художник? Он знает, где Витторио Батталья?

— Сомневаюсь.

— Когда вы последний раз виделись с Гарецки?

Донатти посмотрел на свой скотч из-под полуприкрытых век.

— Несколько дней назад. Был прием в его честь в “Метрополитен”. Я посетил прием и выразил Гарецки свое уважение.

— Он не звонил вам и не обращался за помощью после этого?

— Нет.

— Давайте выложим карты на стол, Карло. Мы двое всегда являли собой удобное quid pro quo [26]. Нечто за нечто. Идет?

Донатти сидел молча.

— Много лет назад, — негромко заговорил министр юстиции, — я как обвинитель отменил выдвинутое против вас серьезное обвинение в убийстве. Через некоторое время вы согласились принять на себя заботы об Айрин Хоппер — ради меня. Теперь выясняется, что вы этого не сделали.

— Я сожалею. Но еще пять минут назад я был уверен, что сделал.

— Возможно, что так, а возможно, и нет. И то и другое уже не существенно. Теперь имеет значение лишь то, что существуют два человека, которые могут уничтожить меня в любое удобное для них время.

Донатти опустил глаза на свой стакан. Так, словно разглядывал внутренности кровавой жертвы.

— Если они не уничтожили вас за девять лет, зачем им делать это теперь?

— Вы упускаете главное. Я не могу жить под дамокловым мечом. И не хочу так жить. Ради Бога, Карло! Я уже не тот, каким был девять лет назад. Ныне я министр юстиции Соединенных Штатов. И могу подняться еще выше. Кто может угадать, что придет людям в голову? Кто предугадает побуждение, которое заставит их сделать то, чего они не делали до сих пор?

Донатти молчал.

— Я как нельзя более серьезен, — сказал Дарнинг.

— Вы полагаете, что мне это надо объяснять?

— Я полагаю, что вы виделись с Джьянни Гарецки после вечера в музее. А это значит, что вы мне уже солгали.

Глаза у Донатти сделались холодными, но он ничего не сказал.

— Я также полагаю, что вы ответственны за эту беду, Карло. И если Гарецки снова свяжется с вами, а я уверен, что он это сделает, то я хотел бы об этом знать.

Дон Донатти произнес с нажимом:

— Вы не там ищете. Мне кажется, что Джьянни Гарецки ничего не знает.

— Позвольте мне самому судить об этом.

Лучи заходящего солнца окрашивали багрянцем стены комнаты. Дарнинг проследил глазами их путь от окна и улыбнулся, но веселья в его улыбке не было.

— А на тот случай, если у вас в голове зреют какие-либо неразумные намерения, пожалуйста, запомните три вещи. Срок давности не применим к обвинениям в убийстве. Доказательства против вас хранятся в банковском сейфе. Если я погибну в результате несчастного случая, все это попадет прямиком к окружному прокурору.

В наступившем молчании лишь торжественно звучала музыка Бетховена.

Глава 20

Мэри Янг сидела за столом в большом читальном зале главного отделения Нью-йоркской публичной библиотеки. Чувствуя все более сильное возбуждение, она не замечала ничего вокруг себя. Целый час она изучала содержимое папки, переданной ей одним из посыльных Джимми Ли.

Вложенные в папку распечатки с микропленки включали все детали… заметки из “Нью-Йорк таймс”, “Ньюсвик” и “Тайм”… все, что касалось гибели Айрин Хоппер в авиакатастрофе более чем девять лет назад. Больше всего ее поразило, что на сцене то и дело появлялся Генри Дарнинг.

Хоппер потерпела аварию на самолете, принадлежавшем Дарнингу.

Дарнинг сообщил, что принял Айрин Хоппер на работу в свою юридическую фирму, стал ее ментором и покровителем, вступил с ней в достаточно близкие отношения вне работы.

Именно Дарнинг выступил с настоящим панегириком во время мемориальной церемонии, происходившей через неделю после гибели Айрин.

Это Дарнинг учредил большую стипендию имени Айрин Хоппер, которая выплачивалась особо одаренным и при этом нуждающимся студентам-юристам университета в Пенсильвании, где училась Хоппер.

Но Мэри Янг несомненно обладала знанием куда более значительных для нее двух вещей, о которых ничего не сообщалось на микропленке. Первое: Дарнинг был именно тот мужчина, с которым Айрин Хоппер изменяла Витторио девять лет назад. Второе: несколько лет назад Дарнинг был назначен министром юстиции Соединенных Штатов. И дело не просто в том, что он стал главой министерства, а в том, что ФБР таким образом попало под его юридический контроль.

Что это значит?

Возможно, все.

А возможно, и ничего.

Однако вся ее нервная система прямо-таки заискрила, восставая против отрицательного ответа.

Она целиком права.

За всем стоит Генри Дарнинг. Слишком много связей тянулось от него ко всем ключевым элементам, чтобы можно было этим пренебречь. Она не представляла, какие у него причины, но была уверена, что причины существуют. Значит, ей открывается невероятная, счастливейшая возможность. Если правильно использовать эту возможность, то она вырвется из змеиного гнезда, которое называла домом, сколько помнила себя.

Мэри Янг покинула библиотеку на волнах своего возбуждения. Направляясь к Пятой авеню по широким каменным ступеням, она не чуяла земли под ногами. Ударами ее пульса полнился воздух.

И все же она испытывала импульсивную потребность в подтверждении, в полной уверенности, необходимость избавиться от последних сомнений.

Вся пылая от волнения, она отыскала телефон-автомат и позвонила Джимми Ли.

— А-а, — протянул он, услышав ее голос. — Вы полны бессмертной признательности и звоните мне, чтобы поблагодарить за мою любезность.

— Да. Вы просто великолепны. Но я звоню и затем, чтобы стать еще более обязанной вам, если это возможно.

— Возможно, возможно. В чем дело, цветочек?

— Я должна позвонить министру юстиции в Вашингтон. Но я хочу добраться до него, минуя полдюжины коммутаторов, секретарей и помощников.

— Вы целитесь высоко. Чего вы хотите добиться от этого ничтожного проходимца от юриспруденции?

— Моей жизни, — ответила она. — А если повезет, то и кое-чего сверх того.

— Позвоните мне через пять минут.

Мэри Янг подождала. Хотелось бы в один прекрасный день шесть или семь часов провести вместе с Джимми Ли и поговорить с ним. Это было бы все равно что разговаривать с личным привратником дьявола. Если бы это произошло, она узнала бы достаточно, чтобы заставить самого дьявола работать на нее. Одна препона — ей бы сначала пришлось пристрелить Джимми.

Прежде чем позвонить ему снова, она приготовила записную книжку и карандаш.

— Запишите номер, — сказал он и продиктовал цифры. — По этому телефону с ним связывается сам президент. Номер личного секретаря, она соединит вас напрямую.

— Слава Конфуцию, вы просто великан.

— Я знаю. Но только не при вас. С вами я всегда чувствую себя слишком маленьким.

Мэри приготовила пригоршню четвертаков, набрала номер, который дал ей Джимми, и опустила нужное количество монет.

— Офис министра юстиции Дарнинга, — отозвался женский голос. — С вами говорит мисс Беркли.

— Попросите, пожалуйста, министра юстиции.

— Мне очень жаль, но у него сейчас встреча. Кто его спрашивает?

— Передайте ему, что у меня есть информация по поводу Витторио. Вы хорошо слышите? Витторио. И скажите еще, что, если он через шестьдесят секунд не возьмет трубку, я повешу свою.

Мэри следила за секундной стрелкой своих часов. Чтобы засечь номер автомата, с которого звонят, нужно семьдесят секунд, и она дала понять, что знает об этом, хоть и не боялась на самом деле, что ее станут ловить.

Через сорок пять секунд мужской голос произнес:

— Дарнинг.

— Это Мэри Чан Янг, — сказала она. — Я полагаю, что буду знать через несколько недель или даже скорее, где находится Витторио. Вас это интересует? Только без вопросов. Просто “да” или “нет”.

— Да, — ответил он.

— Я свяжусь с вами снова, — сказала она и повесила трубку. Уложилась в семьдесят четыре секунды. Теперь она знала точно.

Глава 21

Джьянни начинал думать о вечере как о некоем празднике. Пусть небольшом, ограниченном стенами их номера в отеле и количеством участников — они были вдвоем.

Ну а что же еще нужно?

Снаружи бушевала гроза, но он и Мэри Янг были недосягаемы для непогоды. Прекрасную еду и отличные напитки доставили им в номер без забот, всего лишь по телефонному звонку. И наконец, никакие невидимые, но грозные враги не преследовали их в эти часы. Как говорится, не дышали им в затылок.

Но, пожалуй, самое лучшее заключалось в том, что ни он, ни она не страдали от одиночества.

Наследие мамы Гарецки.

Что бы ты ни делал, Джьянни, не делай этого в одиночку. В одиночку мы рождаемся, в одиночку умираем. А в промежутке приятнее быть с кем-то вместе.

Даже если это психованная китаянка, которая трахается, как шлюха, убивает, как бандит, и, вероятно, не заслуживает доверия ни на секунду?

Даже если так. И с каких это пор ты стал употреблять плохие слова в разговоре с родной матерью?

Прости, мама. Но она и вправду занимается этим.

Она снова “занялась этим” минутой позже.

И хотя у них это происходило уже не впервые, Джьянни не покидало ощущение чего-то совершенно нового, астрального; единение при помощи клеток, о существовании которых он даже не подозревал у себя в организме. Правда в том, как он чувствовал, что с Мэри Чан Янг ты не просто занимаешься сексом. Ты вступаешь в некий род духовного общения и взаимодействия. Импульсы идут от тебя и к тебе, частицы информации, реальной и воображаемой, над которой не властен мозг. Он никогда не встречал человека столь телепатического. Он общался с ней меньше недели, но ему начинало казаться, что он вступил в контакт с целым кордебалетом собственных прислужниц дьявола и что от некоторых из них неплохо бы отделаться поскорей.

Но Боже, Боже… какой силой сексуального воздействия на него она обладала. Не тревожься, сказал он Терезе. Это всего лишь вожделение, а не любовь.

Но оно продолжалось и позже, когда они лежали рядом.

Она подышала ему в ухо, потом поцеловала его — и поцелуй благоухал жимолостью и был словно первый поцелуй любви. Но только дар, а не обет. Между ними не было никаких обещаний. Даже сейчас акт любви не имел ничего общего с теми причинами, которые свели их вместе в номере отеля. Всего лишь дополнительное удовольствие.

Она улыбнулась ему при свете лампы и шепнула:

— Как это хорошо.

— Что?

— Отправиться в Италию на медовый месяц.

— Ничего себе медовый месяц.

— Не все же будет так скверно, Джьянни.

— Особенно если они найдут нас раньше, чем мы найдем Витторио.

— Старайся воспринимать светлую сторону вещей.

— Я и стараюсь, — ответил он и взглянул на совершенное в своей красоте лицо на подушке рядом с собой, но лицо уже не сияющее молодостью. И все же в нем было нечто совсем особенное, какая-то серебристая прелесть гармонических черт, налет скрытой тайны, как если бы пережитое некогда глубокое горе со временем нашло себе защиту под выражением тонкого юмора, помогающего спрятать боль.

— Помимо всего прочего, — заговорил Джьянни, — нам предстоит позаботиться о чистых паспортах, кредитных карточках и водительских правах. Те, которые у меня есть, уже не годятся, а у тебя так и вообще ничего нет.

— Я это устрою.

— Ты?!

Она засмеялась:

— Не будь таким заносчивым! Подумать только, и как это я жила все эти годы без твоей помощи?

Он уже начал понимать как.

— Наделать глупостей с этими вещами было бы опасно.

— Я знаю, Джьянни, я это знаю.

— У тебя и в самом деле есть люди, которым ты можешь доверять?

— Если бы их не было, то я погибла бы или угодила в тюрьму двадцать лет назад.

Он провел рукой по ее волосам, разметавшимся на подушке в свете лампы. Она улыбнулась ему с той открытостью, какая приходит либо после сильной радости, либо после пережитого горя, либо после бурного секса.

— У меня хорошее предчувствие, Джьянни. Вот увидишь. Это будет отлично. Италия прекрасна. Я люблю эту страну. Она невероятно красива. Я так рада, что Витторио выбрал ее. Даже если мы не найдем его, путешествие будет замечательным.

— Тебе стоит обратиться к мистеру Парилло. Он сочтет за счастье включить твои рекомендации в свои туристические проспекты.

Номер находился на верхнем этаже в отеле; снаружи ветер крепчал, хлестал дождь. Лежа рядом с Мэри Янг, Джьянни хорошо слышал звуки яростной бури на море.

Господи, хотелось ему спросить, ну почему я не могу просто лежать в комнате, заниматься любовью с женщиной и не думать ни о чем, кроме нее и четырех сторон постели?

Наутро Мэри Янг позвонила с улицы по личному телефону Джимми Ли.

— Ваше высочество, — сказала она.

— Мой день уже достиг наивысшей точки, — заговорил он с ней на том же слегка ироничном кантонском диалекте. — Я услышал ваш голос. Чего мне еще желать?

— Увидеть меня во плоти на несколько минут. Если я смею обратиться к вам со столь смелым предложением.

— Я не верю своему счастью, — отозвался Джимми Ли. — Я буквально дрожу.

Мэри Янг рассмеялась:

— Не исчезай, Джимми. Если все в порядке, я появлюсь через полчаса.

— Сомневаюсь, что буду в состоянии ждать так долго.

— Пожалуйста, постарайся.

Мэри повесила трубку и посмотрела на дождь, который лил вот уже десять часов не переставая. Один из тех нью-йоркских ливней, которые, кажется, предназначены либо для того, чтобы очистить город от грехов, либо для того, чтобы смыть его в окружающие реки. Мэри заметила, что к бровке тротуара подъехало такси и остановилось высадить пассажира; она бросилась к машине как раз вовремя, чтобы опередить нескольких менее шустрых и решительных мужчин. Она почти чувствовала, как вибрируют ее нервы в предвкушении того, что ее ожидает. Паутина была соткана, и она находилась в центре этой паутины. Разумеется, это ее собственная паутина, и она сама ведет охоту. Однако нити могут оказаться опасно липкими и для нее.

Джимми Ли жил и работал в высотной башне в самом конце нижнего Манхэттена. Здесь даже летние ветры завывали плотоядно, а вид Леди в Гавани мог ранить вам сердце.

Каждый раз как Мэри бывала там, она испытывала одно и тоже странное смешение восторга, почтения и страха.

Такое же чувство охватило ее и в это утро, когда она вышла из персонального лифта Ли и была встречена вежливым молодым азиатом в безукоризненном темном костюме; молодой человек был неотличим от дюжины других, встречавших ее здесь раньше. Это ощущение росло по мере того, как Мэри шла за провожатым по широкому, плавно изогнутому коридору мимо больших тихих комнат, в которых у многочисленных столов со светящимися на них экранами компьютеров сидели за работой такие же лишенные индивидуальности молодые азиаты.

Долгий путь от неочищенного риса, подумала Мэри Янг.

Провожатый ввел ее в частные апартаменты Ли, отвесил официальный поклон и удалился, закрыв за собой дверь.

Мэри осталась в одиночестве, и настроение у нее резко изменилось — она словно попала в далекое прошлое, в древний замок времен Конфуция с восточными ширмами, старинными драпировками по стенам и ароматом горящего благовония.

В комнате было мало света, и это создавало некую отьединенность от всего, что окружало Мэри, пока она не осознала чье-то присутствие — уж не призрак ли мертвого императора явился в свои покои? — и увидела Джимми Ли, который восседал на чем-то вроде резного трона из тикового дерева и, полускрытый в тени, наблюдал за ней.

— Господин, — произнесла она и стояла в ожидании с опущенной головой, пока он встал, подошел к ней и ласково приподнял ей подбородок.

Они стояли и смотрели друг на друга.

Высокий для азиата, Ли казался еще выше благодаря длинному, до лодыжек, халату мандарина.

— Ты продолжаешь расти, — сказала Мэри.

— Только в твоем воображении. На самом деле я уже вступил в пору, когда рост уменьшается. Мне приходится помнить о моей осанке и держаться прямо.

Он улыбнулся, показав великолепные зубы, стройный, гладколицый мужчина неопределенного возраста: ему можно было дать и тридцать, и пятьдесят.

— А ты становишься все красивее, — сказал он, наклонился и поцеловал ее в губы… очень легко, едва коснувшись… и медленно отстранился.

— Все так же нежно, как птичье перышко, — улыбнулась Мэри. — Как будто я могу разбиться.

— Ты повторяешься.

— Почему же ты не целуешь крепче?

— Все жду нашей брачной ночи.

— А если я умру, пока она придет?

Джимми Ли очень серьезно задумался, прежде чем ответить.

— Тогда я стану оплакивать тебя до самой своей смерти и целовать так же, как целую сейчас. В моих ночных фантазиях.

Мэри Янг внезапно взяла Ли за руку, отвела к его собственному трону и заставила сесть. Потом она вернулась к двери, через которую попала в комнату, и повернула в замке ключ.

— Не делай этого, Мэри. — Джимми говорил тихо, но в голосе прозвучала резкость.

— Откуда ты знаешь, что я собираюсь делать?

— Я достаточно знаю тебя.

— Если это правда, то ты знаешь, как я отношусь к людям, которые отдают мне приказания.

— Дело не только в твоих чувствах.

Мэри Янг некоторое время постояла молча, желая того, чему не могла бы дать названия. Подошла к Ли, прижала губы к его уху и поцеловала.

— Джимми, будь милым.

Отступила на несколько шагов и начала раздеваться.

Она делала это медленно и свободно, снимая вещи по одной и роняя каждую к ногам. Пряди волос упали ей на глаза, и она посмотрела сквозь них на Джимми. Она чувствовала на себе его взгляд и слышала его дыхание. Единственный звук в комнате. Стены и потолок, казалось, дышали вместе с Джимми. Наконец Мэри выпрямилась перед ним нагая. Воздух холодил кожу, соски у Мэри напряглись, и Джимми не сводил с них глаз. Она стояла неподвижно, свободно опустив руки. Она, и Джимми, и все вокруг них находилось в хрупком равновесии. Страшно шевельнуться.

Но вот она приподняла руки. Джимми широко раскрыл глаза. Он наблюдал за тем, как она лизнула пальцы и дотронулась ими до себя. Джимми негромко застонал. То был стон глубокой боли. Мэри Янг смотрела и слушала, зная, что он теперь ее, что очень скоро она ощутит его в себе.

И она знала, что чувствует сейчас он.

Ее тело напряглось в чувственном экстазе; она привлекла Джимми к себе. Медленно. Возбуждая нетерпение. Не давая ему возможности отступить.

Потом их глаза встретились. Она удерживала его, крепко обвивая руками. До тех пор, пока в его глазах не появилась темная пустота.

— Мэри!

Ее имя. Единственное слово, которое он произнес.

Они лежали рядом, но не касаясь друг друга, на почти бесценном восточном ковре Джимми Ли.

— Сегодня утром ты, должно быть, очень сильно хочешь чего-то от меня, — негромко проговорил он.

— Это почему же? Потому, что я посмела подарить тебе несколько минут радости?

Ли смотрел в потолок.

— Скажи мне, чего ты хочешь.

— Знаешь, ты можешь иногда быть по-настоящему злым.

— Извини. Это потому, что мне не нравится, когда мной играют.

— Ключ все время оставался в двери. Тебе стоило только подойти, повернуть его и удалиться.

— Тем хуже. — Он повернул голову и посмотрел на нее. — Но это уже моя проблема, а не твоя. Итак, скажи, пожалуйста, что я могу для тебя сделать.

Ей понадобилась минута передышки. Потом она сказала:

— Нужны два чистых паспорта, водительские права тоже для двоих и пара кредитных карточек на крупную сумму.

— Для кого?

— Для меня и еще для одного человека, которого ты не знаешь.

— Мужчина?

— Да.

Ли приподнялся и сел.

— Ты хочешь уехать из страны вместе с ним?

— Это не то, что ты думаешь. За нами идет охота.

— Насколько серьезно?

— Очень.

— Ты хотела бы рассказать мне об этом?

— Лучше не рассказывать. — Она почти видела, как роятся догадки у него в голове. Джимми Ли кивнул:

— Конечно. Я вспомнил. Ты просила личный телефон министра юстиции.

Мэри Янг молчала. Ей вдруг стало холодно, она поднялась с ковра и начала одеваться. Ли отрешенно глядел на нее, погруженный в собственные размышления. Наконец он заговорил:

— Тебе не нужно бежать. Я могу защитить тебя.

— Не от этого. Слишком много обломков.

— Я сумею восстановить сломанное.

— Боже, как я люблю твою самонадеянность, — вздохнула она.

— Я предпочел бы, чтобы ты любила меня.

— Я и люблю. — Она натянула блузку. — На свой манер.

— Так брось все эти глупости и выходи за меня замуж.

Мэри засмеялась:

— Замуж? Я просто не могу понять некоторые твои побуждения. Твое чувство несвоевременно. Твой разум отстал на сотню лет.

Он только поднял на нее глаза.

— Ах, Джимми. Если бы я вышла за тебя замуж, я в конце концов возненавидела бы тебя. А ты — меня.

— Мне хотелось бы рискнуть.

— А мне нет. Через месяц я была бы вся в синяках. Мы потеряли бы то немногое, что у нас есть.

Он все еще сидел на полу, а она, застегивая пуговицы на блузке, изучала его внимательным взглядом.

— И ты еще рассуждаешь о глупостях, — продолжала Мэри. — Ты можешь обладать мной, когда хочешь, но вместо этого только трогаешь меня. Носишься с этой чепухой насчет брака, словно девственница со своей чистотой.

Джимми сидел все так же молча.

— Ну объясни же хоть это, мужчина.

— Я не могу, — ответил он. — Я знаю только, что хочу от тебя большего, чем еще один кусок красивой плоти. Таких я мог бы получить хоть тысячу. Они заполняют улицы. От тебя я хочу другого, чего не могу найти и получить больше нигде.

— Что же такое особенное ты хотел бы получить от меня?

— Ты и в самом деле не понимаешь?

Мэри покачала головой.

— Глубокое участие сердца, — сказал Джимми Ли. — Только оно помогает пренебречь чисто плотским наслаждением, но исцеляет себя в иных соприкосновениях.

В глазах у Мэри вспыхнула насмешка.

— Значит ли это, что я использую секс не только для того, чтобы получить желаемое, но и для большего?

— Именно так.

— И это тебя привлекает?

— Не могу выразить, насколько сильно.

— Отлично. Я за то и за другое.

Мэри натянула юбку и взяла с кресла свою сумочку.

— Ну а как насчет того, о чем я просила? Ты намерен мне помочь или как?

— Разве я когда-нибудь тебе отказывал?

— Я это ценю.

Она достала из сумочки конверт и отдала его Ли. В конверте лежали сделанные ранним утром сегодня фотографии ее и Джьянни Гарецки в полном гриме.

— Они тебе понадобятся, — сказала она.

Джимми Ли глянул на снимок Джьянни — седые волосы, усы, очки в роговой оправе.

— Это мужчина, с которым ты собираешься бежать от меня?

— Я бы не стала формулировать это именно так.

— Как он выглядит в действительности?

— Чисто выбритый, без седых волос и без очков, примерно на двадцать лет моложе, чем на этой фотографии.

— Кто он?

Мэри покачала головой.

— Что же вы вдвоем натворили?

Она запнулась, потом пожала плечами:

— Между нами говоря, по нашей вине бесследно исчезли пять агентов ФБР.

Джимми широко раскрыл глаза:

— Только пять?

— Прошу тебя, не надо больше вопросов.

Джимми разглядывал фотографию Мэри. В кучерявом парике, который она сняла, едва вошла в лифт Джимми.

— Этот снимок тебя не украшает.

— Он сделан не с этой целью.

Ли поднялся с пола, выпрямился во весь рост рядом с Мэри Чан Янг и расправил свой длинный шелковый халат.

— Я что-то не пойму всю эту историю, — сказал он.

— Этого и не требуется.

— За десять с лишним лет я имел дело с операциями примерно на миллиард долларов, — продолжал Ли. — Большинство из них так или иначе противоречит федеральным законам. Но ни один правительственный агент при этом ни капельки не пострадал.

— И чего бы ты хотел? Медаль за хорошее руководство?

— Я всего лишь хотел бы узнать, почему ты и твой друг вынуждены были избавиться от пяти агентов? — Джимми щелкнул пальцами. — Только и всего.

Мэри глубоко вздохнула:

— Все очень просто. В противном случае они избавились бы от нас. Такой выбор стоял перед нами. И больше я не хочу говорить об этом ни слова.

Она получила документы и кредитные карточки от Джимми Ли назавтра днем. Все было исполнено в совершенстве.

Его прощальный поцелуй напоминал, как всегда, прикосновение птичьего перышка.

По дороге в отель Мэри Янг остановилась возле телефона-автомата и вторично позвонила в Вашингтон по номеру личного секретаря Дарнинга.

— Офис министра юстиции Дарнинга, — отозвалась секретарша. — У телефона мисс Беркли.

— Хэлло, мисс Беркли. Мы с вами уже говорили однажды. Будьте любезны сообщить министру, что звонит друг Витторио. Если мистер Дарнинг не подойдет к телефону через тридцать секунд, я повешу трубку.

На этот раз Генри Дарнинг отозвался через семнадцать секунд:

— Мисс Янг?

— Небольшое дополнение, мистер Дарнинг. Мы близки к цели, так что излагаю суть. Ровно миллион должен быть переведен на счет в швейцарском банке, когда у меня будет информация. Вы все еще заинтересованы? Пожалуйста, только “да” или “нет”.

— Да. — Ответ прозвучал немедленно и без запинки.

— Вы скоро обо мне услышите, — сказала Мэри и повесила трубку.

Всего пятьдесят шесть секунд, подумала она. Лучше, чем в первый раз. Она была уверена, что слышит биение собственной крови. Похожее на трепет крыльев.

Поздно вечером у себя в кабинете Генри Дарнинг ощущал, как терзают его два звонка Мэри Чан Янг, — словно сразу две язвы желудка, требующие немедленного успокоения.

Откуда она узнала, что он в этом замешан? И если узнала она, то кто еще в курсе дела?

Быть может, он совершил ошибку, сказав ей, что заинтересован в деле? Ведь это равносильно признанию, что он заинтересован в охоте на Витторио Батталью со всеми ее смертельно опасными подспудными течениями.

Это вынудило его задуматься о самой Мэри Янг. Кто она, в сущности, такая?

Заново просмотрев краткую объективку ФБР, он пришел к выводу, что она до нелепости поверхностна и даже лжива. Звонок Брайану Уэйну в поисках более точной и подробной информации дал ему совершенно иное представление об этой женщине.

Прежде всего она не была изысканной девицей из Гонконга, отпрыском богатой элитарной семьи.

Напротив, все, что относилось к ней, даже воздух, которым она дышала, уводило Дарнинга в мир скверны, в мир, отравленный духом бесчисленных смертей.

Мэри Янг родилась в Сайгоне у родителей-китайцев и в одно мгновение стала сиротой, когда во время бегства от кровавого пира смерти во Вьетнаме перегруженная людьми дырявая и ржавая посудина пошла ко дну. Потом Мэри переходила из приюта в приют, пока в конце концов не затерялась где-то в кишащих тараканами и крысами узких переулках, в мире уличных банд, таком безумном и жестоком, что само его существование, казалось, должно было опрокинуть неписаный закон выживания. Мэри не выходила замуж, но в мужчинах у нее недостатка не было. Никакой уголовщины не зарегистрировано, хотя нередко ее задерживали для допроса и освобождали. Есть какой-то слух о том, что она была полицейским осведомителем, но человек, собиравший для Дарнинга подробную информацию, ни минуты этому не верил. Если бы слух был в малейшей степени правдив, писал он в своем рапорте, то она давным-давно была бы мертва.

Информатор Дарнинга также описывал Мэри Янг как исключительно красивую, умную и потенциально опасную женщину. После того как Дарнинг увидел ее фотографию и услышал, как она говорит с ним по телефону, он легко поверил этим утверждениям.

И к чему это приводит?

Все просто.

Женщина со дна, исключительно корыстная, добивается большой удачи.

Что ж, такая, как она… в конечном итоге может и заполучить свой товар для продажи.

В ночной тиши кабинета Дарнинг сидел, уставившись в пустоту. Сидел так до тех пор, пока тьма не наполнилась присутствием Мэри Янг. Она маячила перед Дарнингом, аморфная, затуманенная и отдаленная — образ, рассеянный на пылинки.

Но она осведомлена о нем. И кое-чем рисковала, позвонив ему.

В этом и заключена мера надежды.

Глава 22

Первой реакцией Питера Уолтерса, когда он увидел печально знаменитого и даже легендарного Абу Хомейди, было удивление: насколько же тот ординарен. Это нередко случалось, если он чересчур долго ожидал встречи с объектом. Эмоции заранее создавали образ.

Реальный Хомейди оказался худощавым молодым человеком с почти впалой грудью, с тощей бороденкой. Он слегка помедлил в дверях, прежде чем выйти из дома на оживленную улицу Барселоны. Перед ним по тротуару шли двое мужчин и девушка, вторая девушка шла рядом, а замыкали шествие еще двое мужчин. В таком порядке они и двинулись по направлению к Рамблас. Минутой позже из дома вышел еще один молодой человек и последовал за ними.

Итак, их восемь, включая Хомейди. Значительный боевой отряд.

Припарковавшись неподалеку, Питер вышел из машины и пошел за ними, держась на расстоянии примерно пятидесяти ярдов.

Был субботний вечер, и на тротуарах, в кафе и ресторанах, расположенных вдоль Рамблас, толпилось гораздо больше народу, чем в обычный день, хоть и моросил дождь. В Барселоне, как и в большинстве испанских городов, люди редко выходили поужинать раньше одиннадцати, и Витторио пришел к заключению, что Хомейди и его люди направляются куда-то с этой целью.

Ну что ж, ничего необычного.

Прошло меньше суток с тех пор, как он прилетел в Барселону и нашел машину, оставленную в условленном месте, на стоянке аэропорта, секция 34, пятый ряд.

В багажнике находился большой плоский чемодан со всем тем оружием, которое Витторио не мог взять с собой в самолет. Разобранная на части скорострельная винтовка с оптическим прицелом, два автоматических пистолета с кобурами и глушителями и еще одна кобура, закрепляемая на лодыжке, с короткоствольным полицейским пистолетом. Еще несколько коробок с патронами, охотничий нож в ножнах с поясом и проволочная удавка-гаррота. Часть патронов была с разрывными пулями.

В особых держателях закреплено полдюжины гранат: три осколочные и три со слезоточивым газом.

Орудия его профессии.

Вторую половину вчерашнего дня и вечер он провел, знакомясь с местом действия и выбирая подходящие позиции. Ему предоставили одну из самых удобных и безопасных квартир Компании неподалеку от площади Каталония. Из этого центра расходились наиболее крупные улицы Барселоны, и здесь же проходила граница между старой и новой частями города.

Абу Хомейди и его команда занимали два верхних этажа в узком пятиэтажном здании меньше чем в полумиле отсюда. Подробный план помещения в точном масштабе был оставлен для Витторио в чемодане с оружием; комната Хомейди обведена красной линией. К плану приложили и примерный распорядок дня команды: приблизительное время приходов и уходов, облюбованные ими кафе и рестораны, магазины, где они делали покупки.

Остальное возлагалось на него.

Кортланд особо подчеркивал, что Хомейди никогда не бывает один. Даже в постели женщина, с которой он спит, выполняет в то же время и роль охранника. Так же, как и другие женщины в группе. Все они были палестинцами, родившимися в изгнании во время интифады. Стимулы их бытия — безответственный террор и смерть других людей. Они сделали многозначительное открытие. С наибольшим почтением мир относится к убийству. Насильственная смерть привлекает внимание людей и народов сильнее и на более долгое время, нежели что бы то ни было еще. Слова, доводы, логика — ничто по сравнению с такой убедительной вещью, как единственный окровавленный труп.

Впрочем, то же самое Витторио Батталья, ныне Питер Уолтерс, открыл для себя давным-давно. Он также считал себя солдатом бесконечной необъявленной войны. Разница в том, что он признавал некоторые необходимые ограничения. Они относились к тем, кто не был вооружен и не участвовал в битве. Абу Хомейди и его сторонники не признавали ничего, кроме собственных целей.

Вечер выдался прохладный, но Питер, уступая настояниям Пегги, надел под куртку бронежилет и страдал от перегрева. Я надеваю его ради нее, думал он, и это его забавляло. Неужели возможность, что жилет спасет ему жизнь, более важна для Пегги, нежели для него самого? Или он попросту считал себя неуязвимым?

Да нет, решил он, дело в том, что люди опасных профессий полагаются на некий привычный фатализм больше, чем на такие вот средства личной защиты. Чему быть, того не миновать.

Питер по-прежнему следовал за группой, двигающейся по Рамблас к барселонскому порту, и старался не терять Хомейди из виду в густой толпе.

Дойдя почти до самой гавани, он увидел, как группа остановилась у кафе на открытом воздухе. Они составили вместе несколько столиков, придвинули стулья. Немного погодя он прошел мимо них, а через сто ярдов сделал поворот, вернулся назад и занял маленький столик в соседнем кафе на открытом воздухе, усевшись так, чтобы незаметно наблюдать за группой.

Он заказал графин местного вина и паэлью[27]; сидел и рассматривал Абу Хомейди и тех, кто с ним.

Какая-то горькая правда была в том, что они внешне ничем не отличались от обычных компаний молодых людей, развлекающихся субботним вечером. Они болтали и смеялись, и трудно было и предположить, что на уме у них нечто куда более грозное, чем результат последней игры в футбол или соображения насчет того, кто с кем окажется в одной постели нынче ночью.

С того места, где теперь сидел Питер, Хомейди казался гораздо привлекательней, чем раньше; беспечный смех и манера держать себя притягивали к нему внимание всей компании. Девушка, сидевшая с ним рядом, не сводила с него глаз. Невольно и даже с грустью Витторио подумал, что она очень мила — изящно сложенная блондинка, каждое движение которой исполнено грации.

Прости, девочка. Так уж вышло, что ты выбрала не того парня.

Потом он заметил сверкнувшее у нее на пальце простое золотое кольцо и оборвал свои размышления.

Перевел затуманенный взгляд на море.

Совсем поблизости он увидел по-театральному подсвеченные прожекторами мачты и нос точно воспроизведенного флагманского корабля Христофора Колумба. “Санта-Мария” была здесь пришвартована в качестве плавучего музея.

Больше пятисот лет прошло. Подумать только! Маленькая деревянная скорлупка и одержимый итальянец.

Есть люди, которые оставляют после себя такую вот память.

А я?

Я оставляю за собой мертвые тела.

Питер медленно покачал головой, словно старик, который не в состоянии понять ни собственное поведение, ни окружающий мир.

И тут произошли сразу две вещи.

Что-то твердое уперлось ему сзади в шею, и женский голос произнес шепотом ему на ухо через правое плечо:

— В тебя упирается дуло пистолета. — Женщина говорила по-английски правильно, хоть и с небольшим акцентом. — Пистолет у меня в сумке, на него надет глушитель. Если ты не сделаешь то, что я тебе велю, я пристрелю тебя прямо здесь и смоюсь, прежде чем кто-нибудь заметит, что ты мертвый. Если хочешь жить, положи на стол деньги в уплату счета, встань и медленно шагай к гавани. Я пойду за тобой. — Она помолчала. — Ну, что ты выбираешь?

— Хочу жить.

— Тогда давай.

Питер осторожно выложил деньги на столик, поднялся и двинулся по направлению к гавани, как ему было сказано.

Проходя мимо компании Абу Хомейди, он заметил, что на него никто даже не глянул. Если это значит, что они не связаны с только что происшедшим, то у него еще есть надежда. Впрочем, вряд ли это вероятно, и Питер принялся обдумывать иные варианты.

— Сверни в проулок налево, — сказала женщина.

Питер повиновался и вошел в темный, сырой, вымощенный булыжником проход между двумя рядами зданий с закрытыми ставнями. Пахло нечистотами.

— Остановись и положи руки на голову.

Он молча выполнил приказание и почувствовал прикосновение холодного металла к своей шее. Очевидно, она вынула пистолет из сумки.

Женщина обыскала его, обнаружила бронежилет и оба пистолета — в наплечной кобуре и на поясе. Оставила оружие там, где оно было.

— Кто ты такой? — спросила она и, видимо, отступила на несколько шагов, потому что Питер теперь не чувствовал прикосновение металла к шее.

— Я частный сыщик.

— Почему ты следуешь за этими людьми и наблюдаешь за ними?

— За какими людьми?

— Даю тебе пять секунд для ответа. После этого стреляю.

Он знал, что она так и поступит, и подумал, защитит ли его бронежилет от выстрела почти в упор. Хотя она, конечно же, будет стрелять ему в голову или шею, а не в тело.

— Меня наняли за ними следить, — сказал он.

— За целой группой?

Питер кивнул.

— Кто тебя нанял?

— Точно не знаю. Думаю, это какая-то американская компания, действующая в Саудовской Аравии. Агент договорился со мной и заплатил наличными. Сказал, что это конфиденциально и велел передавать отчеты только ему лично.

— Назови имена тех, за кем тебя наняли следить.

Питер медленно перечислил вымышленные имена, которыми, как ему сообщили, пользовался Хомейди, и еще пять имен его людей. И сам удивился, что помнит их. В надежде потянуть время спросил:

— Как ты меня засекла? Я считал, что работаю чисто.

— Я прикрывала их с тыла и видела, как ты вышел из машины. Ты двигался немного поспешно.

— А почему ты решила заговорить со мной по-английски?

— Слышала, как ты говорил с официантом, когда делал заказ. Хоть ты и одет в итальянскую одежду.

— Ты хорошо подготовлена, — без выражения произнес Питер.

— В нашем деле, если ты плохо подготовлен, считай себя покойником.

— Ты имеешь в виду меня?

Она не ответила, и Питер чувствовал, что ею снова овладевает возбуждение.

— Думаю, ты не поверила ни одному моему слову? — спросил он.

— Вот именно.

— Тогда, мне кажется, будет лучше для нас обоих, если я расскажу правду. Может, дашь мне пять минут?

Снова она промолчала, и Питер приготовился к удару пули. Ясно, что дело к тому шло.

— Хорошо, — вдруг проговорила она.

Питер ощутил внезапную слабость в ногах.

— Можно мне повернуться?

— Зачем?

— Все как-то по-другому, если смотришь на человека.

— Валяй. Но медленно.

Он повернулся, продолжая держать руки на голове.

На вид ей было не больше девятнадцати. Впрочем, все они так выглядят, если молоды, а тебе уже под сорок. У этой темные волосы и глубоко посаженные жесткие глаза. Одета в джинсы и свитер, через плечо висит большая сумка, так что руки свободны, чтобы держать пистолет с глушителем, нацеленный Питеру между глаз.

У нее на уме одно — убить меня.

— Ты палестинка? — спросил он.

Она кивнула.

— Ты хорошо говоришь по-английски.

— Важно знать язык врага.

— Америка вам не враг.

Она нетерпеливо дернула головой:

— Я жду твою правду. Никакого вранья и пропаганды.

— Разумеется, — сказал он и увидел в ее глазах некую надежду для себя. — Правда вот какая. Я здесь, чтобы убить Абу Хомейди.

В полутьме проулка ее лицо почти излучало свет.

— По заданию ЦРУ, так?

— Да.

— Понятно. Ты уже третий, кого они посылают.

— И не последний. Они будут посылать людей до тех пор, пока не прикончат Хомейди. И мы с тобой понимаем, что рано или поздно тем и кончится.

Она молча смотрела на него.

— Если я этого не остановлю, — продолжал Витторио. — А я тот единственный среди живых, кто может сделать такое.

Она все еще смотрела на него, глаза почти совсем спрятались в глазницах.

— Ты?

В переводе это прозвучало бы: “Покойник?”

— Да. Я.

— Каким образом?

— Пошлю шифрованное сообщение, что Хомейди мертв и лежит на морском дне с пулей в каждом глазу.

Она стояла неподвижная и безмолвная.

— Если он официально будет мертв, прекратятся попытки убить его, — сказал Питер.

— И ты это сделаешь?

Витторио переместил руки на макушку, чтобы они не затекали.

— Если это сохранит мне жизнь.

— Да, но… — Она оборвала себя.

В проулок донеслись чьи-то голоса и смех со стороны Рамблас.

— Это еще вопрос, что будет со мной, когда я сделаю свое маленькое дело и Хомейди стану не нужен.

Она кивнула.

— Но я попытаю счастья, — продолжал он. — Это немного лучше, чем если ты прикончишь меня прямо тут. Кроме того, я не могу сообщить своим, что Хомейди мертв, и сразу исчезнуть. У них возникнут подозрения. Придется дать мне возможность связаться с ними.

— Все это слишком нелепо, — сказала она, но в голосе не было уверенности.

— В конце концов, отведи меня к Хомейди и предоставь ему решать. Если он этого не одобрит, всегда есть другой выход.

Она все еще твердо держала в руках пистолет и целилась ему между глаз. Смотреть на него было все равно что стоять на краю крыши высотного здания в страхе перед неизбежным падением. Но в какое-то мгновение он понял по выражению ее лица, что она колеблется.

И тогда он решился — вытянув руки, оторвался от земли и изо всех сил ринулся, пригнувшись, вперед.

Он услышал приглушенные звуки двух выстрелов. Что-то обожгло ему макушку.

Тяжестью своего тела он сбил девушку с ног и успел ухватиться за дуло пистолета. Девушка упала спиной на булыжную мостовую, Питер оказался сверху. Он чувствовал под собой только мягкую плоть.

Он завладел оружием.

Но к тому же он, кажется, ослеп.

Пытаясь понять, что произошло, он обнаружил, что прямо в рот ему льется кровь, и лизнул ее. Кровь стекала с головы, заливая глаза, вниз по лицу и капала с подбородка. Девушка дергалась, стараясь отобрать у него пистолет. Свободной рукой он нанес удар вслепую — по воздуху.

Ударил еще раз, кулаком, и попал.

Она высвободилась из-под него и закричала. Громко выкрикивала арабские слова, причитая от боли.

Борьба между ними прекратилась, Питер понял, что она убегает, услышал топот ее ног по камням.

Если она доберется до Хомейди и других, я погиб.

Он провел рукой по глазам, вгляделся сквозь кровавый дождь. Снова вытер кровь и на этот раз увидел силуэт девушки. Вихляя из стороны в сторону, спотыкаясь, она устремлялась к спасению. Своему, но не его.

Он вытянулся, лежа ничком, уперся локтями в мокрые булыжники, еще раз сморгнул кровь и прицелился из автоматического пистолета в удаляющуюся фигуру. Прижал палец к спусковому крючку.

Пока он топтался и трясся в темном проулке, все его благородство испарилось.

Ведь он никогда не убивал женщин.

Ну и прекрасно, ты, идиот. Тогда сделай свою жену вдовой, а сына — сиротой, и пусть Хомейди убьет еще три сотни человек.

Он выпустил три пули подряд, услышал их обманчиво невинный звук и увидел, как тоненькая фигурка дернулась в сторону и упала.

Когда он подошел к девушке, она была мертва.

Не глядя на ее лицо, он поднял тело и оттащил подальше в проулок. Она ничего не весила. Она уже стала воздухом.

Питер Уолтерс сел возле нее. В голове у него была пустота. Он понимал только то, что сидит рядом с убитой девушкой.

Он чувствовал свою голову. Ее жгло, как огнем, но рана была поверхностная, и кровотечение остановилось. У него отлично свертывалась кровь. Врач, которому довелось возиться с его ранениями то ли пять, то ли шесть раз, однажды сказал, что такие чертовские счастливчики ему больше не попадались.

Как говорится, каждому свой дар и своя известность.

Питер поплевал на носовой платок и, насколько мог, стер с лица кровь. Пригладил волосы пятерней и обтер руки. Во рту держался противный вкус, Питер откашлялся и сплюнул. Все прочее приходилось оставить как есть.

Потом он взглянул на девушку.

Глаза у нее были все еще открыты. Смотрели куда-то мимо него, отыскивая путь в Палестину, где она никогда не жила, потому что задолго до ее рождения эти земли отошли к Израилю.

Питер закрыл ей глаза.

Еще одна жертва Абу Хомейди.

Питер поднялся и пошел к своей машине.

Глава 23

Ранним утром три подростка и две собаки играли в индейцев в лесу близ Гринвича в Коннектикуте.

Ребята бесшумно пробирались через заросли, пускали стрелы и посылали собак отыскивать эти стрелы и приносить обратно.

Играли до тех пор, пока собаки, принюхиваясь, царапая и копая землю, не обнаружили нечто покрупнее стрел.

Требуется определенное время, чтобы сведения подобного рода прошли свой путь по соответствующим каналам власти, но уже в этот день, хоть и довольно поздно, директор ФБР Брайан Уэйн скорыми шагами вошел в кабинет министра юстиции и прежде всего убедился, что плотно закрыл за собой дверь.

— Какие-то мальчишки только что выкопали троих из моих пропавших агентов, — обратился он к Генри Дарнингу.

Министр, который сидел и работал с закатанными рукавами рубашки, взглянул через стол на лицо директора, и нельзя сказать, чтобы чересчур обеспокоился его выражением.

— Где?

— Где-то в лесу возле Гринвича в Коннектикуте.

— Это которые агенты?

— Те, которых посылали допросить Мэри Чан Янг.

Дарнинг положил ручку и откинулся в кресле. На него произвело сильное впечатление даже упоминание ее имени.

— Как они были убиты?

— Застрелены. Все трое. — Уэйн покачал головой. — Когда они исчезают, черт их побери, то считаешь, что сукиных сынов перекупили. Куда хуже, если объявляются чертовы трупы. И вот мы их получили. Теперь, мать их так, остается только ждать, когда обнаружатся еще два.

От негодования голос у директора сделался пронзительно резким. Он вошел в кабинет с багровым лицом. Дарнинг сидел и ждал, пока Уэйн овладеет собой. По-настоящему он злится только на меня.

— Самое скверное, — продолжал Уэйн, — что это выплыло наружу. Вышло из-под нашего контроля. Станет главной темой в сегодняшних вечерних выпусках новостей. “Три агента ФБР извлечены из безымянных могил”. Можешь быть уверен, что они нам выдадут сполна. Камеры у разрытых ям. Интервью с мальчишками, которые их нашли. Весьма возможно, и крупные снимки затраханных собак, которые вынюхали трупы своими погаными носами.

Дарнинг с трудом подавил улыбку. Это могло бы завести его друга чересчур далеко. Министр сразу вспомнил старые грехи и помрачнел. Даже вздохнул тяжело:

— Прости меня, Брайан.

Извинение оказало хорошее действие. Почти казалось, что директор ФБР только этого и ждал, только за этим и пришел сюда в кабинет. Гнев Уэйна утих, и директор даже сел в кресло.

— Эти чертовы местные полицейские натворили дел, — снова заговорил он. — Убитые были раздеты, так что они должны были провести опознание по отпечаткам пальцев. Проклятые болваны превратили все это в сенсацию, вместо того чтобы предоставить нам погасить возбуждение.

— Пресса уже добралась до тебя?

— Налетели, как стая акул. Когда это им доводилось поплясать вокруг трупов трех голых агентов, в каждом из которых застряли пули? Можешь себе представить их вопросы. “Какое дело они расследовали?”, “Участвовали в расследовании еще люди?”, “Есть ли угроза национальной безопасности?”, “Расистский подтекст имеется?”, “Чем объяснить нападение на ФБР?”, “Что еще ожидается в дальнейшем?”. И так до бесконечности.

— Как ты от них отделался?

— Элементарно. Сообщил, что ведется расследование. — Уэйн уже настолько успокоился, что на губах у него промелькнула слабая улыбка. — Скверно, что Советы приказали долго жить, — сказал он. — Старые добрые заговоры комми были прекрасным козлом отпущения для подобных случаев.

Дарнинг кивнул, а про себя подумал: интересно, как бы отреагировал Брайан, узнай он о двух коротких звонках Мэри Янг и о ее предложении. Вероятно, впал бы в истерику.

Однако собираясь через несколько минут покинуть кабинет, директор ФБР как бы в поддержку искусно приведенной к равновесию формы духовного взаимодействия вынул из своего атташе-кейса опечатанный коричневый конверт и бросил его на стол министра.

— Только что получено из отдела секретной проверки и расследований.

Дарнинг взял конверт. На нем стояла надпись: “Совершенно секретно” — и больше ни слова.

— Что это? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Уэйн, — я его не распечатывал. Но поскольку ты звонил и просил выяснить об этой женщине все, что возможно, я поручил нескольким людям накопать как можно больше.

Это потребовало некоторого напряжения, но Дарнинг был вынужден почти семь часов сдерживать желание распечатать конверт.

Первым долгом ему помешали сделать это два обязательных заседания по гражданским правовым вопросам об установлении земельных границ. Затем последовало его обращение к Американской ассоциации адвокатов и неизбежный официальный обед. Наконец, он должен был ненадолго показаться в министерстве иностранных дел на приеме в честь премьер-министра Израиля.

И тем не менее сама мысль о том, что конверт там, что он ждет его в конце вечера, доставляла Дарнингу необычайное удовольствие. Временами он чувствовал себя как нетерпеливый ребенок, вынужденный высидеть дурацкий, бесконечно долгий обед, мечтая лишь о невероятно восхитительном десерте.

Уже после полуночи, приняв душ и расположившись у себя в кабинете с бутылкой любимого коньяка, он распечатал долгожданный конверт.

Сопроводительное письмо следователя было прикреплено к другому запечатанному конверту. Как говорилось в письме, большинство сведений, вложенных в конверт и касающихся первых лет работы объекта расследования в качестве модели и девушки по вызову, получено из одного основного источника — от ее менеджера и одновременно посредника.

Более поздние материалы поступили из разных источников и чаще всего говорили сами за себя. Там, где требовались пояснения, их сделал либо сам следователь, либо один из его помощников.

Дарнинг распечатал второй конверт и вынул из него пачку на первый взгляд беспорядочной смеси из фотографий и текстов — страниц, вырванных из журналов, снимков любительских и великолепных снимков, цветных и черно-белых, сделанных в студиях.

В примечании следователь указывал, что материал расположен в хронологическом порядке, начиная с того времени, когда объекту было шесть лет, и кончая двадцатисемилетним возрастом.

Непонятно почему у Дарнинга вспотели ладони и стало жарко в груди.

Сейчас она явится передо мной.

И она явилась — в загадочном единении детской невинности и чисто женского естества, таком утонченном и неуловимом, что трудно было бы определить, где кончается одно и начинается другое.

Бог ты мой, как рано они принялись за нее! Прелестные глаза, черные и блестящие, как смола, так гордо смотрели прямо в объектив камеры, в то время как все виды эротических непристойностей проделывались над совершенным по красоте телом шестилетней девочки.

Тело взрослело, а глаза оставались все те же.

И гордость по-прежнему была в них. Независимо от того, что они заставляли Мэри делать в игорных домах похоти, где над ее открытой вульвой кишели все виды игроков, словно тучи алчущих мясных мух.

Но было так, словно они никогда не дотрагивались до нее.

Все эти годы она одна-единственная оставалась истинной служительницей любви. Другие по сравнению с ней, что бы ни о себе ни думали, были попросту притворщицами.

Как это ни нелепо, но Генри Дарнинг, глядя на самые грязные и непристойные изображения уже взрослой Мэри Янг, чувствовал, что очищается.

Он заметил, что у повзрослевшей Мэри постепенно появилось голодное, а позднее — жадное выражение глаз. Глубоко вдохнув, он почти обонял его.

И он был уверен, что ей ни к чему тот миллион, который она старалась вытянуть у него. Это попросту ее натура. Подобная суть у любой другой женщины начисто уничтожила бы его влечение.

А в ней это заставляло Дарнинга еще сильнее желать ее.

Глава 24

Джьянни Гарецки и Мэри Янг, собираясь уезжать из Нью-Йорка в Рим, соблюдали еще большую, чем обычно, осторожность.

Они заказали билеты на рейс компании “Алиталия” и выкупили их по отдельности, заплатив, разумеется, наличными. Взяли два такси до аэропорта Кеннеди. В аэропорту не подходили друг к другу ближе чем на пятьдесят футов.

Джьянни исходил из предположения, что кто бы их ни выслеживал, он будет искать пару — женщину азиатской наружности и мужчину европейской. Что, конечно, само по себе не означало полную безопасность каждого из них двоих по отдельности. Просто несколько очков в их пользу.

Расовая принадлежность была единственной составляющей, которую нельзя было изменить никакой маскировкой.

Они взяли билеты на один из самых перегруженных и пользующихся спросом рейсов по времени вылета в Европу; международный терминал аэропорта Кеннеди просто кишел пассажирами и провожающими. Именно поэтому Джьянни и выбрал этот рейс. Чем гуще толпа, тем лучше.

Как раз сейчас он стоял в длинной очереди на регистрацию; Мэри Янг находилась на двадцать человек впереди. Обдумывая каждый свой шаг, она пристроилась к небольшой группе тайваньских туристов, и это оказалось отличным прикрытием. Оживленно улыбаясь и болтая с ними, она была так же незаметна, как любой из них.

И все же напряженность имела место. Сущность того, что им приходилось делать, включала ее как неизбежный элемент. Покинув такое укрытие, как город с восьмимиллионным населением, они вынуждены были пройти сквозь весьма ограниченное количество билетных контролеров… перед одним из них на короткое время утратить свою анонимность, предъявить ему фальшивые паспорта и подвергнуться досмотру и расспросам.

Самое подходящее место для какой-нибудь неприятности. А после того, что они видели в последнем выпуске вечерних новостей и прочитали в сегодняшних газетах, опасность значительно возросла.

Самое скверное заключалось в том, что теперь отпали малейшие сомнения в том, кем были на самом деле застреленные ими пять человек. Они убили и похоронили настоящих правительственных агентов. До сих пор Джьянни вроде бы и знал об этом — и не знал. Оставался где-то глубоко внутри упорно звучащий, хоть и очень негромкий голос, который все не хотел умолкать и твердил, что в этой стране ничего подобного с людьми происходить не может.

Теперь этот голос умолк.

Весьма интересуясь тем, какое объяснение гибели трех агентов будет дано официально, Джьянни читал, смотрел и слушал все, что мог найти. Все, начиная с местной полиции, которая обнаружила и извлекла из земли трупы, и кончая самим директором ФБР, либо лгали, либо отделывались недомолвками.

Директор, высокий импозантный мужчина с глазами цвета стали и квадратной нижней челюстью в полном соответствии с голливудскими стандартами, со спокойным достоинством выразил скорбь о погибших и обещал, что убийцы будут схвачены и преданы суду.

А пошел ты, подумал Джьянни.

Но потом стал размышлять, сколько правды известно даже этому человеку.

Очередь пассажиров медленно продвигалась вперед. Джьянни с дорожной сумкой в руке двигался вместе с очередью.

Он следил глазами за Мэри Янг… за клерками, проверяющими паспорта, билеты и багаж… за всеми, кто мог представлять возможную угрозу.

В особенности он приглядывался к одиноким мужчинам с подчеркнуто безразличными физиономиями, одетым в деловые костюмы: чаще всего именно так и выглядят сыщики. Некоторое количество подобных типов сшивалось поблизости. Мало того, двое таких торчало за длинной билетной стойкой.

Что, если один из них направится к нам?

К несчастью, возможные действия были ограничены. Джьянни и Мэри не были вооружены, так как их могла проверить служба безопасности аэропорта. Они оба заранее выбросили пистолеты в подходящий мусорный ящик. Значит, все, что они могли сделать в лучшем случае, — это дать деру и попробовать затеряться в толпе. Если один из них будет схвачен, второй должен отбросить всякую мысль о нелепом героизме и незаметно покинуть терминал.

Если обоим удастся улизнуть поврозь, они должны встретиться на следующий день в двенадцать часов у расположенного на Пятой авеню входа в публичную библиотеку на Сорок второй улице. Если первая попытка не удастся, повторяют ее следующие три дня подряд. После этого каждый действует на свой страх и риск.

Но это, разумеется, были сценарии на худой конец. Простые и утешительные, но ни Джьянни, ни Мэри не считали, что их удалось бы осуществить…

Подошла очередь Мэри Янг. Джьянни видел, как она поставила сумку на прилавок и протянула агенту “Алиталии” свой билет и новенький липовый паспорт. Примерно через пять минут она освободилась и направилась к выходу на посадку.

Через восемнадцать минут то же сделал и Джьянни Гарецки.

А еще через полчаса огромный авиалайнер поднялся в воздух и полетел в Рим.

Покидая Америку, Джьянни чувствовал, что покидает и Терезу. Годами он твердил ей, что они вместе поедут в Италию, “страну предков”, но его работа постоянно мешала осуществить задуманное путешествие. А потом Тереза умерла, и стало уже поздно. Я слишком долго откладывал. Нужно было увезти ее раньше.

Кончай ныть, приказал он себе. Ты сделал то, что сделал, а чего не сделал, того не сделал. Нечего бить себя в грудь, этим горю не поможешь. Кроме того, разве она обижалась на это? Жаловалась?

Нет.

Не Тереза, а ты постоянно твердил об Италии, верно? 

Да. 

А что она всегда говорила?

Если Италия так восхитительна, почему так много итальянцев уезжали и уезжают оттуда в Америку?

Что еще она говорила?

Что для нее не важно, где мы находимся, важно, что мы вместе.

И ты ей верил? 

Да. 

Прекрасно. В таком случае оставь это и усни.

Глава 25

Питер Уолтерс глотнул воды из бутылки, которая стояла возле него, и почувствовал, как приятно прохладная влага опускается по пищеводу. Только что миновал полдень, солнце сияло в зените, и на улице совсем не было тени.

Он сидел у занавешенного окна в комнате, снятой в доме почти напротив дома Абу Хомейди. Винтовка с оптическим прицелом высокого увеличения лежала поперек подоконника, и Питер время от времени дотрагивался до нее.

Ну, Абу Хомейди, давай. Что довольно, то довольно.

Теперь Питер испытывал скорее нетерпение, чем негодование. Гнев — это всего лишь выброс адреналина. После него остаются усталость и подавленность.

Больше двух с половиной суток прошло с тех пор, как ему пришлось застрелить палестинскую девушку, и ее смерть изменила все. Люди Хомейди очень редко выходили из дома, и насколько Питер мог судить, сам Хомейди не выходил вовсе.

Ты двигался немного поспешно, сказала ему тогда девушка.

И вот она бессмысленно погибла, Хомейди насторожился, а Питер утратил преимущество неожиданности.

Когда же он начал делать промашки?

Когда выполнял предыдущее задание, это ясно. Забыл проверить сирены. А до того?

Или он просто запсиховал? Такое бывало. Начинаешь сам себе задавать вопросы и строить догадки. О чем-то беспокоишься, сомнения растут, и, прежде чем разберешься, ты уже уверен, что случится самое худшее.

Психо-чепуха.

И однако не стоит с такой легкостью гнать от себя эти мысли. У него появились ошибки, которых он не делал раньше. До сих пор ему везло, но как долго можно полагаться на везение? Ему уже под сорок. Может, он староват, чтобы держаться на рефлексах и собранности?

Он отлично привык к пустынному ландшафту. И не было никого, кто мог бы сделать этот ландшафт менее пустынным для него.

Когда-то был, конечно, Джьянни Гарецки. Они сблизились, как люди одной крови, как братья. Но с тех пор прошло двадцать лет. И теперь они находятся даже не в одном и том же мире.

Мысли о Джьянни Гарецки приносили ему радость. Парень реализовал себя. Приятно, что хотя бы один из них сумел это сделать. И притом на своих собственных условиях. Ни перед кем не пресмыкался и не продавался. Браво, Джьянни!

Эти мысли заставили Питера улыбнуться, глядя сквозь занавеску на улицу внизу.

Мгновение спустя он перестал улыбаться. Взялся за винтовку и опустился на колени, в боевую позицию. Осторожно потянул дуло назад, чтобы его не было видно на подоконнике.

Два охранника Хомейди вышли из двери. Постояли минуту, приглядываясь к обстановке. Один закурил сигарету, бросил спичку в водосточный желоб. Потом охранники разделились и пошли в противоположных направлениях. Осматривали людей, припаркованные машины, дома по обеим сторонам улицы, и скоро Питер потерял их из виду.

Но вскоре они вернулись к двери.

Немного погодя вышли еще два человека. Сразу следом за ними появился Абу Хомейди в сопровождении трех охранников.

Питер посмотрел на них сквозь оптический прицел, который увеличивал и как бы приближал всю группу. Но Хомейди был скрыт от обзора более высокими фигурами охранников, окруживших его. Они двинулись по улице влево от Питера, смешались с прохожими, и теперь стало невозможно точно прицелиться в террориста.

Группа остановилась возле серого седана, припаркованного к бровке; Хомейди и еще трое сели в машину. Остальные стояли и разговаривали с ними через опущенные окна. Питер негромко выругался. Черт побери, они задумали провести его, выманить из укрытия. Ему это было ясно как день.

Он потратил на размышление секунд пять, взвешивая шансы. Потом поставил винтовку на предохранитель, завернул ее в легкий дождевик и вышел. Пробежал два пролета вниз по лестнице и черным ходом выскочил на узкую дорожку позади дома. Он не боялся опоздать и упустить серый седан. Они должны быть уверены, что дали ему достаточно времени разглядеть их, и только после этого уедут.

Питер двигался быстро, но спокойно. Он не испытывал страха, словно был уже мертв и принял это как данность.

К тому времени как он обогнул дом, вышел на улицу, сел в машину и подъехал к тому месту, где видел Хомейди, серый седан уже уехал. Тогда он двинулся в том же направлении и скоро увидел машину террористов примерно в двух сотнях ярдов впереди. Между ним и этой машиной были еще четыре. Питер сел седану на хвост.

В этой части города уличное движение было оживленным, и Питер не сразу засек вторую группу охранников Хомейди в серовато-коричневом джипе, который ехал позади, отделенный шестью машинами. В джипе находилось четверо мужчин и, вероятно, достаточно оружия, чтобы уничтожить целый взвод.

Ты еще можешь отсюда смыться, сказал себе Питер. Но это была даже не мысль, а так, намек. Этот контракт остается за ним. Абу Хомейди сидит у него в печенках. И Питер почувствовал привычное возбуждение.

К тому времени как они выехали на прибрежную дорогу, только три машины отделяли Питера от серого седана впереди и две — пикап и многоместная легковая машина — от джипа сзади. Теперь он хорошо представлял себе развитие дальнейших событий и приготовился к длительному напряжению.

Последний этап игры завершился через полчаса после того, как они выехали на Коста-Брава, легендарный испанский Дикий Берег, где извилистая дорога подымалась вверх, зажатая между морем с одной стороны и горами — с другой. Последняя из посторонних машин свернула в сторону и исчезла. Питер видел только серый седан впереди и джип позади себя. Он поймал Хомейди или этот ублюдок поймал его? Две машины и восемь человек. Слава Богу, все мужчины. Одна машина и один человек. Ровный счет.

Питер Уолтерс улыбался, глядя на дорогу впереди. Он ждал, когда Хомейди начнет действовать. Джип позади все еще держался на расстоянии двухсот ярдов. В одном с ними направлении никто не двигался по дороге, в противоположную сторону проехала случайная машина. Чего они дожидаются?

Питер был уверен, что Хомейди держит связь с джипом по радиотелефону. Это была единственная разумная возможность руководить подобной операцией.

Я бы на его месте теперь как можно быстрее убрался бы с магистральной дороги. Предварительно удостоверился бы, что есть подходящее место. Самое главное — это изоляция. Никаких помех.

Через несколько минут серая машина свернула налево. Доехав до поворота, Уолтерс тоже свернул.

Вверх вела двухполосная асфальтированная дорога; из бесконечных трещин и рытвин проросли сорные травы. Вряд ли здесь проезжало больше двух-трех машин за день. Отлично. Питер чувствовал, что бушующей в нем энергии хватило бы на целую толпу бунтовщиков.

С моря вдруг набежали облака, и начался дождь… скорее даже сильная изморось, но видимость ухудшилась настолько, что пришлось включить “дворники”. Дорога запетляла по краю соснового леса, и Питеру слышался шорох ветвей.

Время, решил он. Он замедлил скорость за счет работы двигателя, не нажимая на тормоза и не включая предупреждающие огни. Заглянул в зеркало заднего вида.

Водитель джипа, держась прежней скорости и не подготовившись к ее снижению, быстро сокращал расстояние между двумя машинами.

Когда джип находился примерно в ста футах и продолжал приближаться, Питер снял ногу с педали газа, нажал на боевую головку одной из разрывных гранат и посчитал до пяти. Потом высунулся из окна, запустил гранату по высокой дуге в приближающуюся машину и со всей силой дал газ.

Машина рванулась вперед и скоро оказалась на безопасном расстоянии. Осколков и обломков ждать незачем.

Питер следил за дорогой и не увидел, где точно взорвалась граната. В зеркале заднего вида отразился огненный шар, который разросся при взрыве бензобака; толчок горячей воздушной волны Питер ощутил на расстоянии добрых ста ярдов.

Теперь следовало разделаться с тем, что находилось впереди.

Дорога здесь была узкая, со множеством крутых поворотов. Деревья и подлесок близко подступали с обеих сторон. Сделав быстрый поворот, Питер был вынужден ударить по тормозам, чтобы не врезаться в серый седан, развернутый поперек дороги.

Он тут же нырнул на пол под приборной доской, потому что они открыли огонь из всего, что у них было, а было много чего. По звуку и ударам пуль Питер определил два автомата, скорострельную винтовку и автоматический пистолет. Стреляющие прятались в кустах слева от дороги. Все четверо. Он возблагодарил Иисуса, Кортланда и Компанию за то, что его машина имела крепкую стальную броню, — это стало обычным для всех его заданий в последнее время. В противном случае он сейчас превратился бы в некое подобие швейцарского сыра. Кстати, эта возможность пока не исключена. А у него еще есть дело.

Чертов вонючий Хомейди.

Кто бы мог ожидать такого?

Неудивительно, что он продержался так долго.

В стрельбе наступил перерыв, пока те перезаряжали, и Питер взялся за работу. Оставаясь внизу, он протянул руку за газовой маской, которая лежала на сиденье, и надел ее. Затем он швырнул две оставшиеся у него разрывные гранаты, из осторожности сосчитав на этот раз до двенадцати, потому что его цели находились не дальше чем в двадцати футах и он не хотел, чтобы эти чертовы штуки вернулись к нему же.

Он бросал вслепую через окно водителя, пригнув голову за стальной обшивкой. Он услышал сухой грохот взрывов, потом металлическую дробь осколков по машине и свист стали у себя над головой. Ему показалось, что он слышит и крик, но уверенности у него не было. Хомейди и его люди распластались на земле среди кустов и деревьев, и это могло послужить им защитой.

Питер принялся за гранаты со слезоточивым газом. Он бросил все три и все еще не поднимал голову над краем окна, так что не мог видеть, где упали гранаты. Скрючившись на полу машины, засыпанный тысячами мелких осколков стекла, он ждал и прислушивался. И слышал только тишину. Ни птичьего крика. Ни шороха листьев. Мертвая тишина.

Слезоточивый газ проник в машину. Осел на стеклах противогаза, и от этого все вокруг казалось серым. Питер тяжело дышал в противогазе. Ему хотелось одного: съежиться и не двигаться. И больше всего не хотелось выходить из машины и соприкасаться с тем, что его ожидало.

Но в конце концов он это сделал.

Держа в руке автоматический пистолет, он выбрался из машины через пассажирскую дверцу, прополз по земле на другую сторону. Газ висел в воздухе, как туман. Было прохладно, но по лицу Питера под маской струился пот. Сквозь серую мглу он увидел вырванные с корнями кусты, опаленные взрывом куски древесной коры.

Только не напрямую. Ты не знаешь, что тебя ждет. Подойди к ним с тыла.

Питер Уолтерс полз всю дорогу. Медленно, как черепаха, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. По-прежнему не было слышно ни звука. Ни птиц, ни насекомых.

Он истребил все.

При этой мысли страх охватил его и видение собственной смерти пронеслось мимо, словно порыв ветра. Или то было еще одно наемное ружье, выстрелившее где-то именно в этот миг, — в другом лесу, в темном проулке или на городской улице? Смутные образы теснились у него в голове.

Они проходили перед ним, и он не хотел ничего больше, как только избавиться от наваждения, которое позволяло ему узнавать о невидимых убийствах в одном направлении и о собственной смерти — в другом. Он хотел освободиться от злых чар, от газовой маски на лице, от пистолета в руке, от будущего насилия. Хотел отвернуться, уйти прочь от того, что ждало его в кустах в нескольких ярдах отсюда, уйти так, чтобы не оглянуться и не обратиться в соляной столп.

Но он, конечно же, не сделал этого.

Минутой позже он оказался возле них. Гранаты сработали хорошо. Бойня была полная. Клочья газа еще оставались в низких местах, обволакивая тела, но Питер увидел достаточно. Силой взрывов их разбросало в стороны. Зелень в некоторых местах превратилась в труху. Трава словно росла корнями вверх. К тому же изморось насыщала воздух влагой, и на стеклах противогаза оседали капли. Питер достал носовой платок и протер стекла.

Беглый взгляд явил ему всех четверых. Потом он осмотрел каждого в отдельности.

В таких делах нужна полная уверенность.

Сначала он подошел к Абу Хомейди. Еще можно было распознать тонкое тело со впалой грудью. Льдинками блестели открытые глаза, открыт был и рот в безмолвном крике. Ничего, кроме страха и могильного холода.

Другие двое остались для Питера безымянными в смерти, как были безымянными при жизни. На лице одного застыла улыбка печального клоуна. От лица другого осталось слишком мало, чтобы определить его выражение.

Потом он увидел светлые волосы, разметавшиеся вокруг головы четвертого трупа. Длинные, до плеч, они, очевидно, выбились из-под бейсбольной кепки, которая их скрывала.

И еще он увидел простое золотое кольцо у нее на пальце.

Питер медленно опустился на колени на сырую землю. Не впадал ли он в безумие? Признаков набралось немало. Но если это и так, то безумен не он один. Это мое последнее дело.

Глава 26

Директор ФБР с самого начала определил реакцию прессы как способ возбуждения страстей, и Генри Дарнинг начинал относиться к этому примерно так же.

Господи, подумать только, что все это из-за меня.

Министр юстиции размышлял о событиях с удивлением, волнением и несколько извращенным чувством юмора, сдобренными острым ощущением страха. Но может быть, страх был просто частью возбуждения?

Так или иначе, но в тех местах, где были обнаружены трупы трех агентов ФБР, люди, безусловно, испытывали страх.

К тому же они были зажиточны, политически влиятельны и ни в малой мере не привыкли к тому, чтобы тесно соприкасаться с тремя умерщвленными фэбээровцами. Такого рода вещи — исключительная принадлежность городских свалок. Какой смысл жить в Гринвиче, штат Коннектикут, если там начинает происходить нечто подобное?

И они хотели узнать причины. Но в этом смысле пока что не услышали ничего такого, что могло бы их удовлетворить. В подобной ситуации оказались и местные политические деятели, многие из которых претендовали на переизбрание и воспринимали необъяснимые убийства как возможную помеху.

Сидя вечером в своем кабинете, министр смотрел прямой репортаж с пресс-конференции. Директор ФБР являл собой загнанную в кольцо лису, на которую тявкали собаки в обличье репортеров. Обычно Уэйн на таких мероприятиях держался хорошо; внешне он не оплошал и сегодня, умело отражая огневой вал вопросов и спокойно объясняя, что вся ответственность за расследование смерти трех агентов лежит на Бюро и что средства информации смогут получать сведения по ходу дела.

Однако Дарнинг очень хорошо знал Уэйна, и ему не нравилось, как тот выглядит и как говорит перед камерами. Слишком сильно вспотели у него лоб и верхняя губа. Он слишком часто моргал и отводил глаза в сторону. Голос звучал хрипло, и Брайан то и дело откашливался. Медлил с ответами, а несколько раз запинался, чтобы найти нужное слово.

Брайан определенно выглядел потрясенным. Хуже того, он попросту был напуган.

Менее пяти часов назад Дарнинг был на ленче вместе с Уэйном и тот выглядел нормально. Теперь у него совсем иной вид. Что произошло за это время?

Министр юстиции поднял трубку и набрал номер кабинета директора ФБР.

— Как только кончится пресс-конференция, пожалуйста, попросите директора позвонить мне, — сказал он ответившему на звонок помощнику Уэйна.

Уэйн позвонил Дарнингу через пятнадцать минут. Они коротко поговорили, а через двадцать минут после этого разговора Уэйн пришел к Дарнингу в его кабинет в министерстве.

Ближайшие сотрудники Дарнинга уже ушли, они оставались теперь вдвоем.

— В чем дело? — спросил Уэйн.

Дарнинг подождал, пока тот усядется, потом налил ему того же бурбона, что и себе, и только после этого ответил вопросом на вопрос:

— Об этом я как раз и хотел бы спросить тебя.

Они посидели некоторое время, молча глядя друг на друга.

— Я полагаю, ты видел пресс-конференцию, — заговорил шеф ФБР.

Дарнинг кивнул.

— И это было настолько очевидно?

— Только для меня.

Дарнинг посмотрел на стакан с бурбоном в руке у своего друга. Рука дрожала так сильно, что кусочки льда в стакане позвякивали о стекло.

— Ко мне явилась парочка посетителей, — сказал Уэйн. — Они пришли перед самой конференцией, я уже не успел позвонить тебе. — Он отхлебнул бурбона. — Ты когда-нибудь слышал о вашингтонском юристе по фамилии Хинки? Джонс Хинки?

— Фамилия знакомая, но не помню, где ее слышал.

— Отчаянный тип. Вечно проталкивается поближе к камерам, лезет всюду. Начинал как агент нашего Бюро, потом завел собственное дело и основательно наживался на нас в связи с крупными делами высокого пошиба, от которых пахло большими деньгами.

— Теперь припоминаю, — кивнул Дарнинг. — Этот прохвост однажды чуть было не прижал меня к стенке.

— Он явился ко мне с новой клиенткой. Женой Джима Бикмана.

— А кто такой Джим Бикман?

— Он один из двоих еще не отыскавшихся наших агентов. Которых еще не откопали ни мальчишки, ни собаки.

Министр юстиции даже не пошевелился.

— Миссис Бикман выглядит крайне обеспокоенной. Она желает знать, почему ее муж не появляется дома и даже не звонит ей. История с тремя обнаруженными трупами довела ее до истерического состояния. Принялась расспрашивать о муже, но ей удалось получить единственный ответ: “Он на задании”.

— А кого она расспрашивала?

— Начальника отдела, где работает ее муж. Агентов, с которыми он работал вместе. Да любого, кто с ней разговаривал. В конце концов она обратилась к Хинки, потому что он и сам был сотрудником Бюро. Она и ее муж были с ним знакомы раньше.

— Какая позиция у Хинки?

— Жесткая. Никакого вздора. Твердо уверен, что обращаться следует только на самый верх. Отказывается принимать объяснения в духе, как он выражается, сверхсекретной чепухи.

Дарнинг сидел и слушал позвякивание кусочков льда в стакане у своего друга.

— Он заявил, что дает мне три дня на то, чтобы или сообщить миссис Бикман, где ее муж, или связать ее с ним по телефону.

— А если ты не сможешь?

— Он займется расследованием сам. Выяснит, не исчезали ли еще какие-то агенты на срок более недели. После чего обратится в отдел профессиональной ответственности министерства юстиции и попробует выяснить у них, что за хреновина происходит. Если и там начнут увиливать, он соберет свою собственную чертову пресс-конференцию и предаст всю историю широкой огласке.

Дарнинг сидел на расстоянии четырех футов от директора ФБР и внимательно изучал выражение его лица. Пытался понять, что за этим выражением скрывается, и понял: ничего, кроме этой истории, Брайана сейчас не занимает. Ничто в целом мире. Он полностью поглощен лишь одним.

— Я тебя не спрашивал, — заговорил Дарнинг, — об этих пяти агентах, которые получили задание помочь мне. Как это подавалось в Бюро?

— Они якобы получили особое задание из офиса директора. Я полагал, что поступаю с должной осторожностью. Взял агентов из пяти разных городов.

— А что сказали их непосредственному начальству?

— Ничего. Задания были секретные. Но это не может продолжаться вечно, поскольку Хинки начнет копать.

— Но пока что только ты знаешь, что дело связано со мной?

— Безусловно.

— А как насчет выражения “начнут увиливать”? Это точные слова Хинки?

Уэйн кивнул с мрачным видом. Он, казалось, совершенно утратил интерес к разговору. Ушел в себя; темная тень легла на лицо, словно между ним и горящей лампой что-то пронесли.

Но тень так и не исчезла. Она делалась все темней.

Генри Дарнинг проснулся ночью и вспомнил о том, как проявлялся синдром Брайана Уэйна, или страх, или как там еще это назвать, во Вьетнаме.

Выглядели подобные штучки по-разному, но было в них всегда и нечто общее. В конце концов Дарнинг прекрасно научился распознавать тех, кто был болен страхом, — подлинных самоубийц. Их глаза устремлялись куда-то за сотню миль; свою боль они носили на поверхности, словно кожную болезнь, чувствительную к малейшему прикосновению; они чесались и царапались до тех пор, пока у них не оставался лишь один выход — последняя пуля, пущенная себе в лоб.

Брайан Уэйн был одним из таких.

Но ему чего-то не хватало, чтобы совершить конечный акт безумия — вышибить себе мозги, и он лез прямо на засады вьетнамцев — глядишь, они сделают это за него. И они бы сделали, если бы я не остановил их.

Так нелепо все это срабатывало. Стоило только начать обдумывать происходящее, и ты мог кончить воплями в обитой каучуком палате. И потому большую часть времени ты старался не думать. Но бывало, вдруг проснешься ночью, и если не сообразишь встать с постели и чем-то заняться, оно тебя сграбастает.

Вот как сейчас. Несмотря на то, что из него сделали героя.

Впрочем, насчет геройства у него есть собственное суждение. Все зависит от обстоятельств, реакции и удачи. Никто не может знать заранее, как он отреагирует. Но в случае с ним самим сыграло свою роль также и отчаяние.

Случилось так, что он, впервые возглавив дозорную группу своего подразделения, угодил со своими людьми в окружение на открытой прогалине; гранаты летели на прогалину из джунглей со всех сторон, словно черные бейсбольные мячи, и немногие уцелели после того, как взрывы прекратились.

Его самого подбросило вверх; вдохнув вонь бездымного пороха, он тяжко грохнулся на землю, каким-то образом не выпустив из рук автомат. Лежал, распластавшись в высокой траве, из семнадцати осколочных ранений текла кровь. Брайан тоже лежал на земле где-то справа от него. Остатки дозорной группы были разбросаны по прогалине.

Настала тишина.

Потом он увидел, как они выходят из джунглей. Семеро, одетые в мешковатые черные костюмы. В руках у них были автоматы и пистолеты, в сумках на поясе — гранаты… Они шли медленно, осторожно, готовые прикончить тех, кто остался в живых. Лица гладкие, яйцеобразной формы, лоб занимает треть. Двигаясь свободной линией, с оружием наизготовку, они прочесывали высокую траву.

И на всякий случай стреляли в каждое обнаруженное тело.

Дарнинг взглянул на синеватую сталь своего автомата, ствол которого был липким от крови. Он должен уложить всех семерых одним залпом, иначе и сам он, и все, кто еще уцелел, будут убиты. Возможно, их так и так убьют вскорости, но зачем облегчать дело?

Но тут он увидел, что Брайан встал из травы и направился навстречу вьетнамцам. Он бросил автомат, кровь струилась у него по лицу и голове. Ходячий вестник смерти, провозглашающий самим своим безумным видом: Я здесь, парни. Прикончите меня, потому что я не в силах убить себя.

Парнишкам в черных облачениях понадобилось несколько мгновений, чтобы оценить ситуацию. Дарнинг успел прицелиться в грудь первого слева вьетнамца и нажал на спуск. Он почувствовал короткую, резкую отдачу автомата в щеку и увидел, как тело молодого солдата взлетело вверх, словно черный аэростат. Продолжая нажимать на спуск, он вел стволом автомата слева направо, стреляя по оставшимся шестерым. Вьетнамцы подпрыгивали, потом падали в клубах рыжего дыма.

Он потерял сознание.

Лежал ничком в траве, солнце жарило в спину; он то приходил в себя, то снова отключался. Как легко убивать. Стоит только прицелиться и нажать на спусковой крючок. Любой может этому научиться. Но его должны были научить пораньше. Тогда он в возрасте шести лет пошел бы не в школу, а в армию. И к этому времени набрался бы достаточно умения убивать, тогда его люди уцелели бы.

Меньше чем через час их обнаружила на прогалине другая дозорная группа. В живых остались только Дарнинг, Брайан Уэйн и капитан из штаба, который участвовал в вылазке в качестве наблюдателя.

Дарнинг неделю пролежал без сознания. Однако Уэйн и капитан-штабист были вполне в состоянии дать яркое описание происшедшего. На основании их свидетельств Дарнинг получил высшую воинскую награду Соединенных Штатов — орден Славы.

Думая об этом теперь, спустя почти двадцать лет, он, как и тогда, считал, что вместо этого его должен был судить военный трибунал.

Итак, Брайан.

Под жесткой коркой прячется податливая сущность. До каких пор он продержится, когда Хинки начнет рвать его острыми зубами шакала?

Что-то надо предпринять по отношению к этому юристу. А также его клиентке.

Таковы были ночные рассуждения министра юстиции Генри Дарнинга.

Ни одно из них не успокоило его настолько, чтобы он мог уснуть. И тогда он решил предаться увлекательным эротическим фантазиям о Мэри Чан Янг.

Сначала он представил себе, как она, отдаваясь и склоняясь над ним, приблизила к нему лицо и грудь. Он обхватил ладонями ее талию, потом передвинул руки под груди, слегка приподнял их, как две чаши, едва касаясь кожи, и все это сияло перед ним в бархатной полуночной тьме.

Мягкими фиолетовыми тенями обведены были ее глаза, щеки и подбородок.

Он видел игру света у нее на лбу и на гладких, блестящих волосах.

Ее нижняя губа, решил он, совершенно необычна: такая чувственная полнота неотразима даже для невосприимчивого мужского сердца.

Он вообразил, что груди ее на удивление полны для женщины столь изящного сложения, соски розовато-коричневые, а сама плоть их излучает сияние светлого фарфора.

Она еще ближе склонилась к нему, они поцеловались и обняли друг друга.

Потом он вошел в нее.

Закрыл глаза.

Продолжая выстраивать в голове свою маленькую шараду, он придумал, что прошло несколько недель с тех пор, как они виделись перед этим. Разлука. Она усиливает сладость свидания, влечение друг к другу. Слишком долго добираться до спальни наверху. Не проходит и пяти минут с того мгновения, как она вошла к нему в дом, как они уже падают совершенно нагие на ковер в гостиной.

У него был длинный, утомительный, напряженный день, но он чувствует, как она вливает в него новую жизнь. В эти считанные минуты, в этой теплой тьме у него не осталось ни разума, ни планов, ни забот — только сексуальное желание, только оно. Как будто все, что происходило до сих пор, — не больше чем иссохшая мертвая кожа, которую следовало сбросить.

Сейчас они полностью принадлежали друг другу. У него сохранялось определенное ощущение, что где-то за пределами границ его тела существует целый мир, но мир этот не представляет для него интереса.

Утоление страсти наступило в тот самый миг, когда она казалась неутолимой.

Он удержал Мэри возле себя. И в конце концов она принесла ему сон как особый дар.

Глава 27

В Риме Джьянни предстояло прочесать больше сотни художественных галерей в поисках того, что он мог бы считать произведением Витторио Баттальи. За день он, в сопровождении Мэри Янг, успевал обойти примерно двадцать.

Но Рим как-никак один из самых романтических городов мира. К тому же стояло лето, и казалось, что их жизням непосредственно ничто не угрожает.

В общем, не так уж трудно было выкроить немного времени для собственного удовольствия. И если это не было той великолепной идиллией медового месяца, которой Мэри Янг поддразнивала Джьянни, то весьма ее напоминало.

Они остановились в очаровательном пансионе на расстоянии приятной прогулки от Тринита-деи-Монти.

Они ели в великолепных, изысканных ресторанах, где их принимали тепло и по-дружески, где было просто невозможно получить плохо приготовленное блюдо, а мандолины заставляли вас оплакивать годы, проведенные где-то еще.

Они бродили лунными ночами по склонам Палатина [28], на котором римские императоры золотого века возводили свои дворцы напротив Колизея и арки Константина.

Они замирали перед величайшими произведениями искусства, созданными в цивилизованном мире, и держались при этом за руки, чтобы разделить впечатление друг с другом.

— Не могу вообразить вещи печальнее, чем смотреть на такое вот в одиночку, — сказала как-то Мэри Янг.

Джьянни удивился: откуда это к ней пришло? Как нашла она такие слова?

Однажды, сидя на скамейке у подножия Испанской лестницы, он наблюдал, как она поднимается по ступенькам, чтобы купить цветов для их комнаты. На ней была надета бледно-желтая блуза с узором в виде листьев. Наверху, когда Мэри стояла и выбирала цветы, ветер мягко обозначил под тканью блузы ее грудь. Из-за яркого солнечного света Джьянни не мог разглядеть ее лицо. Но ему вдруг непреодолимо захотелось помахать ей рукой, что он и сделал.

Спустившись вниз, она его поцеловала.

— Спасибо, — сказала она.

— За что?

— За то, что помахал мне.

Он взглянул на прекрасное, сдержанно-серьезное лицо женщины, произнесшей такие странные слова.

— Мне никто еще не махал рукой вот так, — объяснила она. — Я имею в виду — без причины.

Джьянни вынужден был отвернуться. Она так глубоко проникла в него… Он уже больше не мог считать, что в его отношении к ней отсутствует чувство, а есть лишь вожделение.

Цветы выглядели в комнате такими яркими и вселяющими надежду. Когда на них падал луч солнца или свет лампы, казалось, что они танцуют. Мэри назвала их своим свадебным букетом и засмеялась при этом. Но смеялся только ее рот. Глаза делали что-то другое. Джьянни больше всего боялся именно ее глаз.

В постели они оба не могли даже вообразить, что могут расстаться.

Истинным временем любви Мэри считала утро и ранний вечер. Ночь — это для крестьян, как говорила она, потому что крестьяне слишком робки и застенчивы, чтобы смотреть друг на друга.

Джьянни чувствовал себя юнцом, впервые попавшим на праздник. Мэри дарила исключительную радость в любое время, но он совсем по-особому воспринимал те минуты, когда она поднималась в номер вверх по лестнице впереди него, а он смотрел, как двигаются ее бедра, предвещая наслаждение.

Господи, думалось ему, эта женщина становится чем-то очень значительным.

На пятое утро они лежали рядом в приятной истоме.

Жалюзи были опущены, но раннее солнце пробивалось сквозь щели. Собственное тело казалось Джьянни невесомым. Он знал, что пора вставать и приниматься за ежедневные поиски, но не мог преодолеть расслабляющую инерцию.

В комнате было тепло, и они с Мэри лежали на простынях нагими. Кожа Мэри сияла в утреннем свете.

Еще только десять минут, пообещал себе Джьянни.

— Сколько еще галерей нам осталось обойти в Риме? — спросила Мэри Янг.

— Около пятидесяти, наверное.

— А если мы в них ничего не найдем?

— Поедем во Флоренцию.

— А потом?

— Потом в Венецию, Неаполь, Палермо. Ты же знаешь список.

Она пододвинулась к нему:

— Я должна сделать ужасающее признание.

Джьянни молча ждал продолжения.

— Иногда мне хочется, чтобы мы вообще ничего не нашли.

Он смотрел в потолок.

— Ведь это неразумно, да? — спросила она.

— Разумеется.

— Я знаю. Говорю только потому, что последние дни были так чудесны.

Джьянни молчал.

— По крайней мере, для меня, — добавила она.

— И для меня тоже.

Она повернулась и поцеловала его.

— Ты не должен был так говорить.

— Должен.

— Только потому, что ты очень воспитанный человек.

— Нет. Потому, что это правда.

Мэри лежала неподвижно, обняв его. Золотые искорки вспыхивали и гасли у нее в глазах — ветерок колыхал занавески, и они то пропускали свет солнца, то преграждали ему путь.

— А что, если мы так и не найдем Витторио? — заговорила она. — Это в самом деле будет ужасно?

Джьянни принял в себя такую возможность и попытался осознать, как она действует на него. Пожалуй, это не хуже, чем слишком быстро проглотить ледяную воду.

— Я полагаю, мы пережили бы это… соблюдая осторожность и уповая на везение.

— Это не тот ответ, который ты собирался дать.

— Прости. Просто я, как видно, не гожусь для таких игр.

— Но это вовсе не игра. Всегда есть шанс, что так оно и будет. Неужели ты об этом не думал?

— Как же я мог не думать?

— Ну и?

— Чаще всего я отбрасываю это от себя.

— А если уже не сможешь отбросить?

Джьянни долго лежал и раздумывал.

— Это обернулось бы достаточно скверно. Нам пришлось бы сделать пластические операции. Пришлось бы жить с оглядкой и нигде не задерживаться, жить одним днем и знать, что этого не изменишь.

— Ты имеешь в виду, как жил Витторио все последние девять лет?

Джьянни кивнул, хотя на самом деле не обдумывал проблему в таком свете.

Мэри села на постели и посмотрела на него:

— Ты все время говоришь “мы”. Значит ли это, что ты хочешь, чтобы мы были вместе?

Джьянни молча и не двигаясь сидел на кровати; прекрасное обнаженное тело и прелестное лицо — самые очевидные аргументы в ее пользу, и они оказывают свое действие.

— В конечном итоге мы могли бы возненавидеть друг друга, — наконец проговорил он.

— Такая опасность всегда существует.

— Надо быть очень сильными и очень добрыми, чтобы этого не случалось подольше.

— Да.

Они посмотрели друг на друга — и Джьянни притянул ее к себе.

— Все это просто чепуха, — шепнул он.

— Я знаю.

Он поцеловал ее, пьянея от вкуса ее губ. Когда он снова смог говорить, то сказал:

— Я скорее предпочел бы возненавидеть тебя, чем потерять.

К сожалению, она не поверила этому ни на минуту.

Покончив с первыми двумя за это утро “безрезультатными” галереями, они шли по залитой солнцем Виа Венето и остановились у нескольких столиков на тротуаре, чтобы выпить кофе с бриошами.

Виа Венето, вяло размышлял Джьянни по дороге… Виа Венето, где женщины молоды и прекрасны, мужчины богаты и утонченны, где никогда не услышишь дурного слова.

По крайней мере до тех пор, пока ты оплачиваешь чеки.

Следующей по расписанию остановкой была у них расположенная на ближайшей боковой улочке галерея “Рафаэль”. Прежде чем войти, они постояли, разглядывая выставленные в окнах полотна.

— Вот эту вещь я бы купила не раздумывая, — сказала Мэри Янг.

Джьянни бросил взгляд на полотно. Это был написанный в свободной манере портрет серьезного темноглазого мальчика; его волосы блестели на солнце, а вдали за ним синело море.

Джьянни замер и смотрел молча. Мальчик на полотне о чем-то говорил с ним. Что-то было в глубине его глаз, какой-то знакомый отсвет, отсылающий в далекое прошлое.

— Мы его нашли, — негромко произнес он. — Это работа Витторио.

Мэри Янг посмотрела на него:

— Ты уверен?

Джьянни кивнул, чувствуя, что весь он сейчас — открытая, первозданная глубина.

— Как же ты узнал? — не отставала Мэри.

— Я впервые увидел Витторио, когда ему было восемь лет, и у него было то же самое лицо. Если этот мальчуган не его сын, я готов сжевать холст.

Пальцы Мэри вцепились ему в предплечье.

— К тому же это типично его манера. Именно так он всегда писал плоть, освещенную солнцем. Видишь? Две кадмиевые краски — желтая и красная, чистые, не смешанные, и обе на кисти одновременно. — Джьянни горел возбуждением. — Можешь ты просто почувствовать этот трепет, это дьявольское солнце, само солнце на лице ребенка?

Мэри нагнулась, чтобы разобрать подпись художника в нижнем левом углу полотна.

— “Гвидо Козенца”, — прочитала она.

Джьянни сделал глубокий вдох, потом с шумом выдохнул воздух и потянул Мэри за собой в галерею “Рафаэль”.

Владелец занимался в глубине магазина с другим покупателем; Мэри и Джьянни сами посмотрели картины. Джьянни обнаружил еще два полотна, подписанные именем Гвидо Козенца, и в обоих угадал талант и манеру Витторио. Жилка у него на виске билась так, словно вот-вот разорвется.

Покупатель ушел, и хозяин подошел к ним.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

Он заговорил с ними по-английски свободно, хоть и не без акцента. Как почти каждый из тех, с кем им пришлось иметь дело в Риме, он мгновенно определил, что они американцы. Джьянни это устраивало. Давало ему преимущество сохранять свой итальянский исключительно для себя.

Джьянни улыбнулся:

— Моя жена и я сам просто влюбились в написанный Гвидо Козенцой портрет мальчика, выставленный у вас в окне. Очень немногие художники умеют изображать детей. Вечно превращают их во взрослых-недомерков.

— Это верно, — согласился дилер от искусства. — Но очень немногие люди достаточно восприимчивы для того, чтобы это увидеть. Вы заинтересованы в приобретении картины?

— Она весьма привлекательна, — сказал Джьянни. — Но по-настоящему мы заинтересованы в том, чтобы уговорить мистера Козенцу написать в том же стиле портрет нашего сына.

Владелец галереи смотрел на них, и Джьянни живо ощущал, как он прикидывает, сколько они могут и захотят заплатить.

— Я надеюсь, что мистер Козенца принимает заказы на портреты, — вмешалась в разговор Мэри Янг. — Мы были бы очень огорчены, если это не так.

— Если говорить честно, синьора, то я не могу ответить на ваш вопрос. Я должен переговорить с его представителем. Ваш сын находится вместе с вами в Риме?

— Да. И он примерно в том же возрасте, как мальчик на картине. Именно это и подало нам мысль. Мы были бы весьма признательны вам, если бы вы могли связаться с художником по телефону и потом сообщили нам в наш отель. Возможно ли это?

Дилер откровенно любовался глазами Мэри Янг. Этакий дотошный ценитель красоты в любом проявлении, он, как сразу понял Джьянни, вполне был готов вступить в клуб фанов его мнимой супруги.

— Все возможно, синьора. — Дилер улыбнулся, показав не слишком совершенные итальянские зубы.

— Мы были бы так благодарны.

Владелец галереи почтительно склонил голову, направился к телефону на письменном столе в дальнем конце помещения и поискал номер в своей картотеке.

Секундой позже он уже быстро говорил с кем-то по-итальянски.

Делая вид, что интересуется картинами, Джьянни мало-помалу подобрался поближе к хозяину, чтобы подслушать разговор. Представитель художника явно задал дилеру жару, голос того звучал все громче и возбужденнее. Повесив трубку, он, казалось, был вне себя.

— Синьора… синьор… я просто сбит с ног… я уничтожен. Прошу прощения… — Отчаянно размахивая руками, дилер рассыпался в извинениях.

Выяснилось, что Гвидо Козенца не просто не принимает заказы на портреты, но вообще терпеть их не может. Более того — он не любит детей. Даже собственного сына, поскольку мальчик на картине, очевидно, его сын. Какой нормальный отец назначит цену за голову собственного ребенка? Это все равно что променять его душу на кусок холста. Господь проявил неосмотрительность, наделив этого человека талантом. Гвидо Козенца недостоин такого дара.

До самого ухода из галереи Мэри Янг успокаивала дилера. Что касается Джьянни, то ему хотелось только одного — поскорее улетучиться отсюда.

— Ну, — заговорила Мэри, когда они покинули галерею и двинулись дальше, — скажи что-нибудь, ради Бога. Я выдохлась.

Джьянни был весь погружен в свои мысли, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы связать воедино нужные слова.

— Мы едем в Позитано, — произнес он.

— Витторио там?

— Я так думаю.

— Что значит “думаю”? Там он или нет?

— Это не так просто. Сейчас я попробую тебе объяснить. Тогда и решай.

Они вернулись на Виа Венето, по которой потоком шли машины и то и дело сигналили многочисленным туристам. Гарецки некоторое время шел молча, все еще пытаясь осмыслить то, что удалось подслушать.

— Понимаешь, — сказал он наконец, — все, что мне стало известно, относится к концу разговора дилера по телефону. Остальное я должен додумывать. Представитель художника — женщина. Ее зовут Пегги Уолтерс. Она американка и замужем тоже за американцем, Питером Уолтерсом, и у них есть восьмилетний сын Поли.

— Очень мило. Питер, Пол и Пегги.

— Это не просто мило.

Она сообразила сразу.

— Ты имеешь в виду, что их сыну столько же или примерно столько же лет, как и сыну Гвидо Козенцы на картине?

— Совершенно верно. Ты, конечно, понимаешь, что это значит. Они живут в Позитано на Амальфийском Берегу. Я отлично знаю эти места. Во всяком случае, достаточно для того, чтобы распознать три крошечных островка Сирен, которые Витторио изобразил на заднем плане картины.

Джьянни шел, глядя на сплошной, бампер к бамперу, движущийся ряд машин, но ничего не видел, кроме образа мальчугана, которого посчитал сыном Витторио Баттальи, моря у мальчугана за спиной, а в море — трех скалистых островков, воспетых в поэме об Улиссе.

— Эта Пегги Уолтерс представляет и других художников, а не только Витторио, — продолжал Джьянни. — Она с удобством скрыла его работу среди остальных. Кому еще, кроме своей жены, мог Витторио доверить продажу собственных работ и быть при этом уверенным, что его подлинное имя не станет известным?

Вопрос был чисто риторический, но Мэри ответила на него коротким:

— Никто.

— Так ты согласна, что Витторио живет в Позитано как Питер Уолтерс? Ты тоже так думаешь?

Мэри покачала головой:

— Я не думаю. Я знаю это.

Они распрощались со своей комнатой.

Потом, когда Джьянни нетерпеливо дожидался, пока ему напишут счет, Мэри Янг удалилась в туалетную комнату, чтобы позвонить.

Ее соединили с министром юстиции через две минуты.

— Мы его нашли, — сообщила она Генри Дарнингу. — Вы готовы исполнить обещанное?

— Да. — Ответ прозвучал без промедления.

— В таком случае переведите немедленно деньги на Швейцарский банк в Берне, на персональный счет номер 4873180. Вы записали?

— Да. Но здесь уже больше четырех часов, а банки закрываются в три.

— Не играйте со мной в дурачки, мистер Дарнинг. Мы оба с вами знаем, что время не играет роли для международного электронного перевода денег. Я позвоню в мой банк точно через час.

Если деньги будут у меня на счете, я сообщу вам информацию. Если нет, забудем об этой истории.

— Откуда мне знать, что вы не заберете деньги и не смоетесь?

— Знать вы не можете. Но я предлагаю вам проявить доброе старомодное доверие. Воздайте ему должное. Кроме того, вы не тот человек, которого я хотела бы иметь в качестве преследователя всю оставшуюся жизнь. Приятно было поговорить с вами.

Мэри Янг повесила трубку.

Ладони у нее вспотели, а в желудке творилось нечто немыслимо скверное. Она открыла большую черную яму и угодила в самую ее середину. Но все же ей казалось, что она справилась с задачей. За это надо прежде всего поблагодарить Джимми Ли: он рассказал ей о номерных заграничных счетах и их великой и многообразной пользе. Он и помог ей открыть этот вот скромный счет, утверждая, что когда-нибудь она будет ему очень признательна.

Она сейчас и была признательна.

Через несколько часов я стану богатой.

Глава 28

Полет из Рима занял меньше часа; Джьянни Гарецки и Мэри Янг оказались в аэропорту Неаполя сразу после полудня.

Они почти не разговаривали во время полета. Короткая римская идиллия вдруг показалась далекой и нереальной, улеглось и первоначальное возбуждение, вызванное тем, что они обнаружили Витторио. Оно уступило место более трезвой мысли о том, каков окажется результат непосредственной встречи с Баттальей.

Что касается Мэри Янг, то ее двуликое участие в деле давало повод для удвоенных забот.

Пока Джьянни нетерпеливо препирался и заполнял бланки возле стойки прокатной фирмы Хертца, Мэри скрылась с глаз подальше и отыскала телефоны-автоматы.

Первый звонок она сделала в Швейцарский банк в Берне.

Добившись, чтобы ее связали с администратором, говорящим по-английски, Мэри удостоверила свою личность при помощи секретного буквенного шифра и номера счета. Затем с до боли пересохшим горлом задала главный вопрос:

— Будьте любезны сообщить, переведены ли за последние несколько часов какие-либо деньги на мой счет?

— Подождите, пожалуйста, одну минуту, — ответил швейцарский банкир на отличном английском языке с выговором бывшего студента Оксфорда.

Наступило молчание, во время которого Мэри ясно представляла себе быстрые, напрактикованные пальцы, летающие над клавиатурой компьютера.

— Мадам?

— Да?

— Был сделан единственный перевод. Получен по телеграфу точно в четырнадцать часов тридцать семь минут стандартного времени.

Рот у Мэри превратился в пустыню. Она попыталась извлечь хоть немного слюны, но там был только песок.

— Какова сумма перевода?

— Ровно один миллион долларов. Американских.

— Очень вам признательна.

— Приятно услужить вам, мадам.

Медленно, словно в трансе, она повесила трубку.

И почувствовала, как что-то в ней опустилось, потом поднялось. Снова опустилось и снова поднялось.

Так до тех пор, пока она не засунула себе в рот сжатый кулак. Тридцать лет промелькнули у нее в голове, словно видеолента, с дикой скоростью; она увидела тысячу отвратительных вещей, которые ей приходилось делать, чтобы выжить, и которые она никогда не будет делать снова.

Но тут словно глухой и сильный удар вернул ее к реальности.

Время платить.

Было поздно, однако она знала, что министр юстиции непременно будет ждать ее звонка. Он ответил сам:

— Дарнинг.

— Как видите, я не забрала деньги и не сбежала.

Генри Дарнинг рассмеялся, и смех его звучал на удивление тепло и непринужденно.

— Я это ценю, — сказал он.

— Вам бы стоило научиться больше доверять людям.

— Боюсь, что моя профессия не располагает к доверию. Я юрист. Но все же я попробую, Мэри.

Как мило. Я теперь для него просто Мэри.

— О’кей, заметано, — пошутила она. — Витторио в Позитано, в Италии. У него жена и сын, живет он под именем Питер Уолтерс.

Последовало долгое молчание. Когда Дарнинг заговорил снова, голос у него сел от волнения.

— Благодарю вас. Это очень важно для меня.

— Понимаю. Вы уже доказали мне насколько.

— Деньги ничто по сравнению с этим.

— Но не для меня, мистер Дарнинг.

— Скажите, Мэри, вы и Джьянни уже успели повидаться с Витторио?

— Нет.

— Когда вы предполагаете его увидеть?

Перед ее глазами словно вспыхнул предупреждающий сигнал.

— Я не знаю. Это зависит от Джьянни.

— Ладно, тогда сделайте себе большое одолжение. Не приближайтесь к Батталье еще по крайней мере двадцать четыре часа. Я не могу вам сказать больше ничего, кроме этого. Но верьте моему слову, так будет лучше для вас обоих. — Дарнинг снова засмеялся самым приятным образом. — Вот видите, теперь ваша очередь проявить доверие. Спасибо еще раз, Мэри, — сказал он и повесил трубку.

Мэри ощутила, что почему-то верит ему. Во всяком случае, ей-то нечего терять.

Она купила несколько туристских брошюрок о Капри… короткая поездка на пароходике из Сорренто… К тому времени как Мэри Янг присоединилась к Джьянни у стойки Хертца, она уже составила план продолжения медового месяца.

У Джьянни не было возражений. Он научился ценить радости. Отказываться не стоило.

Глава 29

Генри Дарнинг набрал личный номер Карло Донатти через несколько секунд после того, как переговорил с Мэри.

Его разговор с Донатти был загадочным и кратким. Под конец они условились встретиться ровно через два часа в мотеле возле аэропорта Ла-Гардиа.

Министр юстиции явился в избранную для встречи комнату на пятнадцать минут раньше условленного срока. Однако Дон Карло Донатти был уже там и ждал его, включив, как обычно, радио на полную громкость, — чтобы обезопасить разговор от “жучков” и прочих подслушивающих устройств.

Они обменялись традиционными объятиями и приветствиями на самых повышенных тонах, но глаза у обоих оставались холодными.

— Очень любезно с вашей стороны, Дон Карло, явиться по первому зову. Я это ценю.

— Речь шла о важном.

— Совершенно верно. Я нашел Витторио Батталью.

Дон медленно опустился в кресло.

— Где?

— В Италии. Более точно — в Позитано. Я полагаю, он живет с женщиной, с которой должен был покончить по моему поручению девять лет назад. У них есть ребенок. Мальчик.

— Под каким именем они живут?

— Уолтерс. Питер и Пегги Уолтерс.

— Кто их отыскал?

— Предполагаю, что вы это знаете, — помедлив, ответил министр.

Донатти распростер кисти рук ладонями вверх.

— Гарецки и Мэри Янг, — сказал министр.

Дон чуть-чуть приподнял брови:

— Значит, Джьянни его таки нашел. — Эта мысль явно удивляла и даже забавляла Донатти. — Стало быть, вы купили китаянку?

Дарнинг проигнорировал вопрос.

— Чрезвычайно важно время, Карло… Если это можно сделать быстро, не более чем за восемнадцать часов… тогда все к лучшему для всех заинтересованных сторон. Можно это уладить?

— Все можно уладить. Но к чему так спешить? Что случится, если на это уйдет несколькими часами больше?

— Тогда твоего мальчика Джьянни и китаянку скорее всего тоже придется уничтожить.

— Не понимаю.

— Они тоже направляются в Позитано. И пока что не знают, что им могут рассказать Батталья и его жена.

— А вы не хотите, чтобы они рассказали?

— Ни им и никому другому. — Министр посмотрел на Донатти. — В этом-то и все дело, Карло.

— Разумеется. — Донатти произнес это слово очень мягко, словно прозвучи оно резче, причинило бы ему боль. — Дело будет сделано, — продолжал он. — Это сидит во мне, как заноза. Витторио заставил меня чувствовать себя дураком. Нам с вами обоим станет легче, когда с этой историей будет покончено.

— Я признателен, — с серьезным лицом поблагодарил Дарнинг. — Но есть еще одно одолжение, о котором я вынужден попросить. С вашего разрешения. Дон Карло?

— Просите… просите. — Донатти улыбнулся, хорошее настроение вернулось к нему вместе с чувством собственного достоинства. — Вы соблюдаете наши маленькие церемонии, как будто вы один из нас.

— А я и есть один из вас.

Донатти кивнул:

— Так что за одолжение? Мне нравится, что вы по-прежнему доверяете мне.

— Есть один весьма болтливый вашингтонский юрист и его клиентка. Они в состоянии причинить куда больше неприятностей, чем даже сами себе воображают.

— Кто они?

— Юрист — Джон Хинки. Имя его клиентки Бикман. Миссис Джеймс Бикман.

— Она тоже в Вашингтоне?

Дарнинг кивнул.

— Ее муж не участвовал в большой заварухе, которую вы упоминали?

— Нет.

— Тогда откуда он?

— Из ФБР.

Донатти уставился на министра.

— Нет проблем, — сказал Дарнинг. — Он один из тех, кого ваш друг Гарецки где-то закопал. Если его и обнаружат, он уже ничего не скажет.

Дон Карло рассмеялся, а смеялся он редко.

— Я начинаю кое-что понимать насчет юриста и его клиентки.

— Так вы мне поможете?

Донатти все еще посмеивался.

— Почему бы и нет? Что-то слишком много вдов и законников, способных причинить беспокойство.

Дарнинг сидел в вертолете, уносившем его назад в Вашингтон, и размышлял. Неужели это и есть мое мерило?

Он выпил бренди в начале полета, и в животе у него зажглись маленькие огоньки. Но как раз перед этим он спокойно договаривался об убийстве четырех человек и чувствовал только лишь глубокое облегчение оттого, что обезопасил себя.

Что это значит? Что у него отсутствует такая необходимая человеку черта, как жалость?

Чепуха.

В его нынешнем положении жалость означала бы всепрощение, бесполезный эмоциональный жест, который немедленно уничтожил бы все хорошее, что он, Дарнинг, сделал, и ничего бы не принес взамен.

При всей скромности он все-таки единственная стоящая фигура в министерстве юстиции за почти что пятьдесят лет. Он принял инертное, морально опущенное учреждение, столь отчаянно нуждавшееся в обновлении, что даже его лучшие и самые светлые личности терялись в толпе, и он возродил суть его законоведческих и этических основ.

Он вдохнул новую жизнь в омертвевшее истолкование закона и сделал его не просто способом выигрывать дела, возродив потускневший с годами принцип: “Соединенные Штаты достигнут наивысшего могущества только при подлинно справедливом правосудии”.

И наконец, он лично воодушевил огромное количество юристов их нынешним пониманием закона как некоей волшебной палочки для сотворения отчаянно необходимых социальных и политических перемен.

Все это правда. Я и в самом деле совершил это. И даже более того.

Но если он мог быть таким героем, то как он в то же время превратился в чудовищного негодяя?

Впрочем, истинным негодяем он себя не чувствовал. Он просто усвоил, что если вся жизнь на кону, делай, что должен, а прочее оставь до Страшного Суда.

Глава 30

Джьянни Гарецки и Мэри Янг двигались к Позитано в разных машинах. Джьянни ехал впереди. Остров Капри был восхитителен — но не для них. Они не могли избавиться от мыслей о том, что им предстояло.

Джьянни загодя приобрел два девятимиллиметровых пистолета-автомата, духовое ружье двенадцатого калибра, винтовку тридцатого калибра с оптическим прицелом и достаточное количество боеприпасов, чтобы вести небольшую войну. Все это, за исключением пистолетов, было заперто в багажнике его машины. Один пистолет Джьянни держал при себе, второй отдал Мэри.

У Джьянни не было особых оснований ждать опасности в Позитано. Как он объяснил Мэри, оружие и вторая машина нужны на случай, если произойдет непредвиденное. Он считал, что в подобных ситуациях лучше запастись с избытком, нежели испытывать недостаток.

Джьянни ехал с постоянной скоростью пятьдесят километров в час, не делал рывков и легко преодолевал бесконечные повороты. Шоссе Амальфи было проложено в крепкой скальной породе; с одной стороны его тянулся крутой обрыв к морю, с другой — вздымался отвесный горный склон. В некоторых местах дорога сворачивала так резко, что пришлось установить зеркала в помощь водителям — чтобы они могли заранее увидеть, не идет ли навстречу какая-то машина. Джьянни поглядывал то на дорогу, то на море, то в зеркало заднего вида на машину Мэри Янг.

Они приближались к тому месту, где от шоссе отходила дорога к городу, довольно узкая — в каждую сторону могла проехать лишь одна машина.

Джьянни думал о Витторио… как он выглядит теперь, как говорит, как отреагирует на его неожиданное появление. Двадцать лет. Просто трудно поверить.

По мере того как они спускались поворот за поворотом к зажатому среди утесов старому центру города, двигаться становилось труднее. Наводняя улицы и магазины, толпами бродили туристы.

Джьянни заглянул в зеркало и увидел, что между ним и Мэри втиснулась еще машина. Боковые улочки в большинстве были узкие, крутые, со ступеньками, недоступные ни для какого транспорта. Двигаясь бампер к бамперу, он в конце концов протиснулся на городскую стоянку и нашел местечко, где припарковаться. Увидел, что Мэри тоже пристроилась неподалеку.

Прежде всего ему была нужна адресная книга. В табачной лавочке нашелся телефонный справочник, он поискал Уолтерсов. Они там были… Питер и Пегги. И адрес — 14, Виа Контесса.

Гарецки купил план Позитано и вернулся в машину. Он только раз поглядел на Мэри, которая сидела в машине и ждала. Пока им разговаривать было ни к чему. Прошлым вечером они составили план действий. Оба точно знали, что и как делать.

Он нашел на плане Виа Контесса и двинулся в том направлении. Мэри Янг последовала за ним на расстоянии около пятидесяти футов.

Улица, петляя, взбиралась на гору. Снизив скорость, Джьянни повернул за угол и увидел дом… белый, с плоской крышей и украшенный типичной для этого края мавританской аркадой. Каменные ступени поднимались от дороги через садик ко входу в дом. Пониже садика, совсем близко к дороге, на расчищенной и выровненной площадке стояли две машины.

Это скорее всего значило, что оба дома.

Джьянни поехал дальше. Выше по горе дорога заканчивалась тупиком, и он остановился. Чуть позже рядом с ним остановилась и Мэри Янг. Поблизости не видно было домов, только скалы, утесы, невысокий кустарник и корявые деревья. И море вдали.

Они вышли из машин и встали рядом друг с другом.

— Ты видела дом? — спросил Джьянни.

— Да. Очень милый.

В голосе у нее прозвучала откровенная ирония. Но глаза, столь же чувствительные к перемене настроения, как усы у кошки, сделались совсем темными, полными тайны, и более того — они казались встревоженными.

— Спокойнее, — сказал Джьянни. — Все будет отлично.

Она промолчала.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

— Конечно. С чего бы мне быть не в порядке?

Он подступил ближе и обнял ее, ощутив напрягшуюся плоть и на удивление хрупкие кости под самой кожей.

— Держись, — сказал он. — Мы почти у цели. Осталась нетрудная часть дела.

— Я понимаю. Это глупо. Поцелуй меня разок на счастье.

Они поцеловались; Мэри крепко прижалась к нему.

— Ты уверен, что я не должна идти вместе с тобой?

— Уверен. Я не хочу наносить Витторио сразу два удара. Одно уже мое появление будет для него вполне ощутимым шоком. И вообще нам с ним легче объясниться с глазу на глаз.

— Понятно.

— Ты перекуси чего-нибудь в Ста Виа. Узнаешь это местечко по зеленому навесу, мы возле него уже останавливались. Дай мне часа два, потом приезжай. Если что-то переменится, я буду знать, где тебя найти.

Она посмотрела на него долгим взглядом.

— Ты что? — спросил он.

— Я думаю, что могла бы полюбить тебя.

Он рассмеялся:

— И поэтому ты выглядишь такой несчастной?

— Возможно.

— Перестань волноваться. Все обойдется.

— Мне так не кажется.

Он постоял и посмотрел, как она идет к машине, садится и уезжает.

Немного погодя он последовал за ней, доехал до дома Уолтерсов и поставил машину на площадке рядом с двумя другими.

Потом поднялся по семнадцати каменным ступенькам ко входу и взялся за медный дверной молоток. На желудок давила свинцовая тяжесть.

Дверь отворил мужчина и, не двигаясь с места, посмотрел на Джьянни.

— Чем могу быть полезен? — спросил мужчина по-итальянски.

Джьянни с трудом признал в нем Витторио Батталью. Годы сделали свое дело, к тому же у Витторио теперь были большие усы, борода, и глаза почему-то стали скорее голубыми, чем карими, сам он казался выше, крупнее, грубее того Витторио, которого помнил Джьянни. У него были грудь и плечи борца, руки с буграми мышц. Только испятнанные красками джинсы да майка с короткими рукавами казались знакомыми.

Постой, а я-то каким кажусь ему?

Во внезапном приливе памятного тепла Джьянни улыбнулся, снял седой парик, отклеил усы, сдернул очки в роговой оправе и предстал в своем истинном обличье.

— Ну как, теперь, может, проще узнать?

Но даже после этого Питеру понадобилось время.

— Да будь я сукин сын, — прошептал он по-английски.

— Ничего нового. Ты всегда им был, дружище.

Сузив глаза, Питер устремил взгляд куда-то за спину Джьянни, мгновенно вобрав машину, дорогу, ступеньки, садик… все вокруг.

Джьянни все еще стоял и улыбался, но вдруг почувствовал, что его грубо схватили и втащили в дом, повернули лицом к стене, выдернули из-за пояса пистолет и прижали ему же к затылку.

От удара о штукатурку из носа полилась кровь, и Джьянни только и мог, что испустить сдавленный стон.

Уолтерс захлопнул дверь и задвинул засов. Но дуло пистолета было по-прежнему прижато к затылку Джьянни.

— Кто там еще с тобой?

Джьянни пробормотал нечто, похожее на слово “никто”.

— Только попробуй мне соврать, Джьянни, и клянусь, что я снесу тебе башку. — Голос у Витторио был негромкий, спокойный, но дыхание тяжелое.

— Я… не… вру.

Уолтерс надавил пистолетом посильнее.

— Тебя послал Дон Донатти?

Гарецки попытался отрицательно помотать головой.

— А кто?

— Меня… никто не посылал.

Джьянни Гарецки негромко выругался. Он проклинал себя за то, что не предвидел именно такой реакции. Бог знает, чего он ожидал после стольких-то лет. Крепкого поцелуя в губы?

Сверху послышался женский голос:

— Я слышала стук в дверь, Питер. Кто-то пришел?

Уолтерс вздохнул:

— Ты бы лучше спустилась. И, пожалуйста, не пугайся. Возможно, это не так скверно, как кажется.

Пегги сошла вниз по лестнице, увидела, что происходит, и зажала рот обеими руками.

— Ox… — Она тотчас опустила руки. Все девять лет она ждала чего-то подобного. Держись, приказала она себе.

— Где Поли? — спросил муж.

— Пошел куда-то порисовать.

— Хорошо. Теперь слушай меня. Это вот мой старый друг Джьянни. Я не знаю, как он отыскал нас, кто еще приехал с ним и кто его послал. Он уверяет, что никто его не посылал, и, может, это и вправду так и он просто сделал глупость. Но я не виделся с ним двадцать лет и допускаю любую возможность. Поэтому запри все двери, опусти жалюзи и включи сигнальную систему. Потом принеси мне серый чемоданчик, он в шкафу. Ты его знаешь?

Пегги кивнула.

Он улыбнулся, чтобы успокоить ее. Пегги ушла, а Уолтерс втолкнул Гарецки в кухню, пихнул в кресло и дал ему полотенце и мисочку со льдом, чтобы унять кровь из носу.

— А теперь рассказывай, — предложил он. — Да выкладывай всю правду, иначе ты покойник.

Глава 31

Где-то около двух часов дня, как раз тогда, когда Джьянни Гарецки приготовился в очередной раз изложить свою увлекательную повесть, два серых “мерседеса” свернули с шоссе Амальфи на дорогу к Позитано.

В каждой машине находилось по двое мужчин, и все они сегодня утром прилетели в Неаполь из Палермо. Мужчины были привлекательные, крепкого сложения, с гладкими, чисто выбритыми лицами: подобная холеность составляет предмет гордости итальянцев определенного сорта. Одетые в явно дорогие спортивные костюмы — так обычно одеваются хорошо обеспеченные туристы, — эти четверо имели при себе также дорогие камеры, чтобы дополнительно подчеркнуть свой имидж.

Однако любому, кто разбирался в подобных вещах, достаточно было взглянуть им в глаза, на удивление холодные и невыразительные, чтобы понять, что они кто угодно, только не туристы. На самом деле эти четверо были наилучшими солдатами Дона Пьетро Равенелли, людьми, выполнявшими наиболее деликатные поручения для того, кто назывался саро di tutti capi, то есть боссом боссов, одной из могущественных famiglia в Америке.

Подобные поручения рассматривались как преимущество и большая честь. Хорошо исполненные, они приносили участникам уважение и успех. Исполненные плохо, они могли с легкостью уничтожить карьеру, репутацию, жизнь.

Четверо в двух “мерседесах” получили задание лично от прославленного уроженца Палермо Дона Равенелли. Следует вести себя в высшей степени осторожно, сказал он им. Никакой непродуманности, никакого рукоприкладства. Он не желает шумной перестрелки, которая привлечет внимание полиции, прессы и международной общественности.

Двигаясь тихо и плавно, парочка “мерседесов” въехала в потоке машин в Позитано, покружила дважды по главным улицам для более детального ознакомления с городом и наконец припарковалась бок о бок на открытой площадке в центре города.

Сильно нервничая и машинально поглощая мороженое у себя в машине, Мэри Чан Янг увидела, как две одинаковые немецкие машины остановились не более чем в сорока футах от того места, где она сидела.

Потом она увидела, как четверо почти одинаковых мужчин в дорогой одежде вышли из машин, расправили затекшие мускулы и принялись осматривать окружающее холодными, невыразительными глазами, почему-то напомнившими ей о Джимми Ли.

И она заметила легкие, но многозначительные выпуклости у каждого из мужчин на груди и на бедре — безошибочные признаки их профессии.

Мэри Янг никогда не видела прежде этих четверых, но она знала их не хуже, чем то, что находится у нее под кожей. Ее не обманули дорогая спортивная одежда и камеры. Сегодня у них был один из обычных рабочих дней, и сюда они прибыли работать. И она знала, как никогда уверенно и точно, что причиной их появления был ее телефонный звонок.

Мэри внезапно стало плохо.

Когда четверо туристов покинули стоянку и принялись бродить по близлежащим улицам, она последовала за ними на безопасном расстоянии.

Она видела, как они, разделившись на пары, заходили в магазины и, по-видимому, задавали там много вопросов. Сделали несколько мелких покупок, в том числе приобрели карту, пару плакатов, свернутых в трубку, и некоторое количество цветных открыток.

Остановились, развернули карту, собрались вокруг нее и несколько минут что-то обсуждали.

Вернулись к “мерседесам” и уехали со стоянки. На этот раз в одной из машин сидело трое, а в другой — один.

Мэри села в свою машину и поехала за ними. Ничего другого она не придумала и вообще не представляла себе, что станет делать дальше. Ей просто казалось правильным не упускать их из виду.

Доехав до развилки, тот, кто был в машине один, свернул влево, на дорогу, которая вела из города по берегу моря. Машина с тремя мужчинами сделала правый поворот и направилась к дому Уолтерсов, а Мэри села ей на хвост.

Когда они подъехали к дому номер 14 на Виа Контесса, Мэри слегка увеличила скорость и приблизилась к “мерседесу”, который притормозил у дома почти до полной остановки на несколько секунд, а потом стал подниматься вверх по извилистой дороге и скрылся из виду.

Направляется в тупик, решила Мэри.

Если у нее и были раньше хоть какие-то сомнения, то теперь они исчезли.

Доехав до номера 14, она втиснула свою машину рядом с машиной Джьянни, взбежала по ступенькам ко входу в дом как можно быстрее и постучала в дверь.

Дверь отворилась почти мгновенно.

Мэри Янг смотрела на светловолосого, голубоглазого бородатого мужчину — и не узнавала его.

Потом она увидела направленный ей в грудь пистолет.

— Входи же, Мэри, — сказал Витторио Батталья. — Присоединяйся к компании.

Человек, ехавший в машине один, молодой темноволосый сицилиец по имени Доменико, остановил машину на живописной площадке, нависшей над морем у поворота дороги. Городок остался позади всего в нескольких сотнях ярдов.

Чуть ниже Доменико увидел развалины старинной мавританской башни, о которой рассказал ему владелец одного из магазинов в Позитано, и начал спускаться к ней. Дорога оказалась неровная, пробитая в каменистом грунте, и Доменико шел очень осторожно, особенно оберегая свои новенькие кожаные туфли от Гуччи.

Поблизости от башни он услыхал удары волн о скалы и крики чаек, но пока еще ничего не видел. Этот дурацкий крохобор знать не знал, о чем болтает. Амальфийцы. Все они дерьмоеды. Другие ему еще не попадались.

Доменико протиснулся мимо кривого рожкового дерева — и увидел мальчика.

Это был некрупный мальчуган с такими худыми руками и ногами, что Доменико сразу вспомнил своего братишку, каким тот был перед тем, как его расплющил, словно пиццу, бензовоз. А этот мальчик стоял к Доменико спиной у мольберта и рисовал. Полотно было закончено лишь наполовину, но Доменико оно казалось прекрасным, полным жизни. Вода сверкает, а солнце на скалах сияет так, что хочется зажмурить глаза. Трудно было поверить, что такое мог изобразить на полотне совсем еще ребенок.

— Эй!

Мальчик обернулся.

— Ты Поли? — спросил Доменико по-итальянски.

Поли кивнул. Доменико улыбнулся:

— Это великолепная картина. Я не смог бы сделать ничего похожего, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

Поли поглядел на Доменико своими серьезными глазами:

— Откуда вы узнали, как меня зовут?

— Твои мама и папа просили меня заехать за тобой. Они очень торопились, чтобы вовремя успеть в гости. Меня зовут Дом.

— К тому в гости?

— На прием в доме у моего дяди. Они об этом забыли и только теперь вспомнили.

— Они хотят, чтобы я тоже поехал на прием? — нахмурился Поли.

— Они думают, что ты получишь большое удовольствие от всех замечательных картин, которые там есть. Не говоря уже о нескольких знаменитых художниках.

Поли стоял, широко раскрыв глаза. Он держал в руках палитру и кисти, и пальцы у него то сжимались крепче, то расслаблялись. Губы пересохли, он облизнул их.

— Ну, в чем дело, Поли?

— Я думаю, что все это брехня.

— Слушай, мальчик не должен так разговаривать. Это невежливо.

— Я вас не знаю, мистер. Мама и папа не пошлют за мной человека, которого я не знаю. Кто вы такой? Один из тех подонков, которые обманывают мальчиков? Заманивают их?

— Ну ты и парень, — рассмеялся Доменико. — Крутой. У меня был когда-то брат, такой же крутой, как ты. До тех пор, пока его не переехал бензовоз. И он перестал быть крутым.

Поли внезапно испугался. Что, если это настоящий мафиозо? Поли видел только ненастоящих — по телевизору или в кино и не мог определить, настоящий ли этот? Он не похож на гангстера. Вид у него даже приятный. И говорит приятно, и смеется. Как будто ему весело и хорошо. Но ведь гангстеры бывают разные.

— Ну так что ты скажешь, Поли? Поедешь на прием?

От страха, что голос у него сорвется, Поли только молча помотал головой.

— Ты, я вижу, упрямый, а? — Доменико передернул плечами. — Ну ладно. Тогда оставайся и заканчивай свою картину. Она у тебя прекрасно получается. Если не возражаешь, я постою минутку и посмотрю.

Чувствуя, как у него дрожат колени, Поли повернулся и нанес на небо на картине мазок чистой голубой и пурпурной красок.

Потом его вдруг ослепила вспышка поистине яркого света, а картина и вообще все кругом исчезло.

Доменико подхватил мальчика, когда тот падал, и Пол не ударился о землю. Если бы он упал, то поранился бы об острые камни, которых полно валялось под ногами. Доменико не хотел, чтобы этот совсем особенный мальчик испытал ненужные страдания.

Трое мужчин во втором “мерседесе” припарковались в дальнем конце тупика, замыкавшего Виа Контесса. Им было о чем подумать и что решить после того, как они проехали мимо дома номер 14.

Дом как таковой не представлял проблем. Он находился на достаточно большом расстоянии от ближайших соседей, был окружен деревьями и кустарником и к тому же стоял у извилистой дороги — стало быть, из других домов его не видно. Не много шансов и на то, что кто-то увидит, как “туристы” туда входят. Впрочем, есть одно осложнение: третья машина на площадке перед домом. Значит, у хозяев по меньшей мере один, а, может, и больше посетителей. Не так страшно для проведения операции, но тем не менее это следует учитывать. Время тоже существенно. По крайней мере они знали, что мальчика в доме нет и Доменико с ним управится. Мало ли что. Если дело пойдет не так, как надо, парнишка будет надежным заложником.

Все это они обсуждали минут пятнадцать, не больше. Покинув тупик, поехали снова на Виа Контесса, охваченные тем возбуждением, которое неизбежно вызывают подобные дела. Настроение у них было боевое. Может, третья машина уже уехала.

Возле дома номер 14 “мерседес” замедлил ход.

Третья машина была еще там. И появилась четвертая.

Негромко ругаясь, они миновали дом и двинулись по направлению к городу.

Глава 32

Дом номер 14 по Виа Контесса уже подготовился к осаде. Охранная сигнализация включена, двери заперты, окна закрыты, жалюзи опущены, а все, кто находился в доме, вооружены.

Питер Уолтерс минут пятнадцать беспокойно поглядывал на дорогу и наконец увидел серый “мерседес”, спускающийся с горы. Питер наблюдал, как машина подъехала и притормозила возле его дома, почти совсем остановившись, потом вновь набрала скорость и скрылась за поворотом.

На всякий случай он минут двадцать после этого удерживал всех в состоянии боевой готовности. Когда стало ясно, что мужчины в “мерседесе” не собираются возвращаться немедленно, он сказал остальным, чтобы они выпили кофе и постарались хоть ненадолго расслабиться. Сам он остался на страже у окна.

Питер почти жалел, что “мерседес” проехал мимо. В известной мере было бы проще встретиться с опасностью немедленно. Забывая об угрозе, он всегда предпочитал прямое нападение. Это ему лучше всего удавалось. А сейчас оставалось только думать да гадать. Для Питера напряжение началось с того момента, как Джьянни постучался к нему в дверь и в один миг перевернул вверх дном его собственное существование и жизнь его семьи.

Неужели это произошло всего час назад? Причем половину этого времени он и Пегги сидели и слушали собрание жутких рассказов Джьянни, и свинцовая тяжесть легла Питеру на грудь, а горло сжимало словно удавкой.

Все, что Джьянни мог сделать в конечном итоге, — это загадать куда больше загадок, чем он мог разгадать, и поставить немало таких вопросов, на которые Питер не знал даже приблизительных ответов.

Чего, черт побери, надо от него ФБР? Что он такое мог сделать после более чем девяти лет спокойного забвения, чтобы превратиться в угрозу для национальной безопасности? Правда, Кортланд предупреждал его о том, что ФБР за ним охотится. Но ужасные рассказы Джьянни — это уже более чем просто предупреждение.

А эти четверо в двух “мерседесах”, о которых с тревогой рассказывала Мэри? Кто они такие? Еще агенты ФБР? Интерпол? Или просто люди независимого синдиката, присоединившиеся к охоте ради собственного удовольствия и собственной выгоды?

Но еще больше настораживает и пугает другое: как, откуда эти четыре красавчика узнали, что он живет в Позитано под именем Уолтерса, и подъехали прямо к дверям его дома? Может ли быть чистым совпадением то, что они сюда явились не позже чем через час после того, как в город приехали Джьянни и Мэри?

Если что и помогло ему выжить все двадцать лет, пока он занимался своей опаснейшей работой, так это отсутствие веры в совпадения. В тех случаях, когда происходили странные, вроде бы необъяснимые вещи, они, как правило, были связаны между собой. А это значит, что либо Джьянни и Мэри с самого начала находились под наблюдением, либо один из них стал осведомителем.

Еще одна головоломка в их растущей коллекции. Но тут он подумал: идиот, вернись к истокам, к самому началу!

— Джьянни, подежурь у окна вместо меня, — попросил он, чтобы сделать телефонный звонок, о котором не раз подумывал в течение почти что десяти последних лет.

Как ни странно, он помнил номер Майка. Он решил, что разгадку фокуса-покуса искать надо где-то там. Но после двух безответных звонков подключился представитель телефонной компании и сообщил, что номер больше не обслуживается.

Питер сидел, тупо уставившись на телефонный аппарат. И тут ему вспомнилось, что у его друга-пилота был брат Арти, который жил там же, на Лонг-Айленде. Питер попросил телефонистку найти нужный номер и позвонить по нему.

Ответил мужчина.

— Это Арти Киган? — спросил Питер.

— Да. А кто говорит?

— Моя фамилия Томпсон, мистер Киган. Ваш брат Майк раньше работал для меня как пилот.

— Да?

— Я пытался дозвониться ему по старому номеру, но он отключен. Я подумал, может, вы дадите мне новый номер, чтобы я мог позвонить Майку.

— Я бы этого хотел, — не то с негромким стоном, не то со вздохом произнес Киган. — Но Майка больше нет.

— Нет?

— Мой брат мертв, мистер Томпсон.

Питер несколько секунд сидел и слушал глухое гудение, не в силах разобрать, то ли оно идет по проводам, то ли раздается у него в голове.

— Простите, я не знал. Когда он умер?

— Около двух недель назад. Такое несчастье. Я виделся с ним буквально в тот вечер. А потом ба-бах! Погиб через несколько часов. И жена вместе с ним. И дом, и вообще все погибло, словно ничего там и не было никогда.

— Господи Иисусе, как же это случилось?

— Пожарники сказали, что взорвался баллон пропана. Мол, никогда не следует хранить их в подвале. Я просто не понимаю. Майк никогда не держал в подвале газовый баллон. Он был не настолько глуп.

Уолтерс выразил соболезнование и повесил трубку.

Две недели назад. Как раз в то время, когда фэбээровцы начали преследовать Джьянни и Мэри, чтобы узнать у них, где я.

Еще одно совпадение, в которое он ни на секунду не поверил.

Но где же связь?

Одно ясно. Кроме Пегги и него самого, только Майк знал, что Айрин Хоппер не погибла в авиакатастрофе.

Может, из-за этого и взорвали Майка и его жену?

Может. Но с какой стати ФБР?

А кто еще?

Что, если тот, по чьей просьбе Дон Донатти послал меня убрать Пегги, когда она была Айрин Хоппер?

Прекрасно. Но кто он такой?

На дальнейшее его воображения не хватало, и Витторио вернулся к остальным.

Джьянни и Мэри Янг все еще дежурили в гостиной у окон и наблюдали за дорогой.

Пегги сидела одна в кухне, поглядывая на задний двор. Автоматический пистолет, который дал ей Питер, выглядел у нее в руках словно новенькая игрушка. Он сел рядом с ней. Прядь волос, как всегда, упала ей на глаза, и она отвела ее со лба.

— Я только что пытался дозвониться Майку на Лонг-Айленд, — заговорил Питер так тихо, чтобы слышала только она. — Не дозвонился и позвонил его брату. Выходит, что Майка и его жену взорвали две недели назад. По моим соображениям, их убрал тот, кто в свое время хотел убрать тебя. Единственный человек, который его знает, — это мой бывший босс. Он дал мне задание и отправил его выполнять.

И я, подумала Пегги. Нас двое, знающих, кто он такой.

Она подумала об этом спокойно, холодно, хотя впервые определила это так четко для себя. Даже для себя. И было некое особое чувство облегчения в том, что она оказалась способной на это. После стольких лет сублимированного страха, после бесконечных размышлений о том, как быть, когда оно придет, это мгновение ужаса, больше ни о чем не надо было размышлять. Она знала.

И все оказалось очень просто. Абсолютно ничто не могло заставить ее раздеться догола и ощутить себя грязным моральным уродом в глазах мужа.

Но стоит ли из-за этого умирать?

До смерти пока еще не дошло. И, возможно, так и не дойдет.

А если бы дошло?

Вот тогда и нужно будет решать. Потом.

Когда Поли не вернулся домой в половине пятого, Питер отправился за ним. Нельзя сказать, чтобы он особенно беспокоился. Если свет был хорош и держался долго, а работа шла успешно, сын редко возвращался раньше пяти. Однако в связи с назревающими событиями Питер считал, что вся семья должна быть в сборе.

И он пошел.

Самое дальнее из обычных для Поли мест, где он любил рисовать, находилось на расстоянии хорошей прогулки, а Витторио Батталья, как он теперь стал снова называть себя в уме, хотел, чтобы его машина по-прежнему оставалась перед домом. Он решил, что припаркованные на площадке четыре машины скорее всего и удержали людей в “мерседесе” от остановки возле дома, когда они проезжали мимо в последний раз. Он представлял себе, что в следующий раз они появятся перед наступлением темноты или сразу после этого, и тогда уже станут решать, как действовать.

Десятью минутами позже Витторио Батталья увидел мольберт, холст и коробку с красками возле мавританской башни. Не увидел он только своего сына.

Первым долгом он взглянул на воду. Поли было строго запрещено купаться возле скал одному, но Витторио полагал, что он нередко нарушает запрет.

Витторио стоял на скале и смотрел на пустынную поверхность моря. Начинался прилив, и он слышал мягкие удары волн о камни и ощущал на лице холодные брызги.

Он закрыл глаза.

Полминуты он простоял неподвижно. Только грудь мерно поднималась и опускалась от дыхания.

Потом очень медленно наступил спазм. Что-то сильно стиснуло в глубине груди. Отпустило. Снова стиснуло…

Потом он осторожно собрал вещи Поли и пошел домой.

Глава 33

— Боже, — произнесла Пегги Уолтерс.

Она стояла одна возле окна, выходящего на улицу, но едва она заговорила, Джьянни и Мэри подошли и остановились рядом с ней. И увидели, как Витторио поднимается по ступенькам к двери, держа в руках вещи Поли.

Пегги выбежала встретить его, глянула близко ему в лицо — и похолодела. Попыталась что-то сказать, но слова не шли с языка. Она потянулась за сложенным алюминиевым мольбертом Поли, взяла его из руки мужа и стала молча смотреть на этот мольберт. Ее молчание повисло в воздухе и заставило всех оцепенеть.

Витторио внезапно покраснел — он понял свою ошибку. Не следовало приносить вещи домой. Надо было спрятать их где-нибудь и сочинить историю о том, что Поли пошел обедать к друзьям. Но его собственные демоны рвали ему душу, да и никакая игра, никакой обман не могли тянуться долго. В лучшем случае он скрыл бы правду на короткий срок.

— Его просто не оказалось на месте, — заговорил Витторио. — Возможно, за чем-нибудь пошел в город. Или убежал куда-то с приятелем. Может, все обойдется, Пег.

Она кивнула, а Витторио, пристально глядя ей в лицо, видел, как оцепенелость медленно сменяется скорбью.

Витторио осторожно положил вещи своего сына. Взял в рот сигарету и зажег ее. Руки его двигались медленно, красиво и уверенно. Джьянни и Мэри Янг следили за ним. Однако он словно бы находился где-то вдали отсюда, погруженный в то, что помогало ему соединить и осмыслить отдельные куски его жизни.

Наконец он взглянул на Гарецки.

— Помоги мне убрать с глаз пару машин, — попросил он.

Они вышли из дома и вместе спустились по лестнице.

— Теперь они уже скоро явятся, — сказал Витторио.

— Откуда ты знаешь?

— Они захотят быть здесь до того, как я обнаружу, что они похитили моего сына.

— Ты в самом деле считаешь, что они его похитили?

— А ты?

— Но ведь это твоя беда, а не моя.

— Возможно, она станет и твоей, — возразил Витторио. — Слишком легко ты меня отыскал.

Они подошли к машинам, и Витторио сел в одну из них.

— Господи, как мне жаль, что все это так закрутилось, — сказал Джьянни.

Витторио промолчал.

— Я просто поверить не могу, что кто-то мог засечь нас и сесть нам на хвост. Я был настороже каждую секунду. И Мэри тоже. — Джьянни посмотрел на своего друга с беспомощным выражением. — Я просто оказался не таким хитрым, каким себя считал. Они дали мне волю, и я погубил нас всех.

Батталья повернул ключ в зажигании и включил мотор.

— Теперь это уже история. Забудь. Давай-ка спрячем две машины. Спектакль еще далеко не кончен.

Они все сделали и через пять минут вернулись в дом.

А менее чем за полмили отсюда, в лесной чаще, мужчины в двух “мерседесах” завершали свои последние приготовления.

Незадолго до этого сильный полевой бинокль показал им, что двух лишних машин уже нет около дома номер 14 по Виа Контесса. Гости наверняка уехали. Именно они и составляли до сих пор единственную реальную помеху всему делу. Теперь все пойдет по хорошо отработанному стандарту.

Но они были все четверо опытными профессионалами высокого класса и ничто не принимали как само собой разумеющееся.

Еще один предмет особых забот, мальчик Поли, мирно спал на заднем сиденье под воздействием хорошей дозы пентотала. Спать ему предстояло по крайней мере несколько часов. Это имело значение. Если бы он вернулся в дом во время сложной операции, все могло пойти насмарку.

Сол, руководивший операцией, решил, что в каждую машину усядутся двое. Сол и Фрэнки поднимутся к дому и постучатся в дверь как пара заблудившихся туристов, которые хотят узнать дорогу. Уолтерсы вряд ли что-то заподозрят — нет для этого причин, а оружие следует использовать только в том случае, если придется преодолевать сопротивление при входе в дом, ну и для контроля над ситуацией, конечно. Никакой стрельбы: ни в стенах, ни в телах не должны быть обнаружены пули. Уолтерсов нужно просто нокаутировать и отнести в одну из их собственных машин.

На всю операцию — со входом и выходом — отводится шесть-семь минут, не больше.

Тем временем Доменико и Тони во втором “мерседесе”, где находился и мальчик, будут ждать, остановившись на расстоянии нескольких сотен ярдов ниже по дороге. Если все в доме пройдет, как было запланировано, они просто последуют за Солом, который поведет первый “мерседес”, и за Фрэнки, который сядет за руль машины Уолтерсов, к заранее выбранному месту возле скал Равелло. Если в доме дело пойдет не так, если Доменико и Тони засекут там какую-то неурядицу, тогда они должны поскорее убраться отсюда и связаться с Доном Равенелли для получения дальнейших инструкций.

К шести часам вечера, дважды обсудив каждую деталь будущих действий, они были готовы начать.

Глава 34

Из-за разницы во времени на шесть часов в Вашингтоне был теперь ровно полдень, и человек, ответственный за все то, что происходило в Позитано, Генри Дарнинг, остался дома дожидаться результатов.

По чистейшей случайности некий мужчина и некая женщина обладали властью над его дальнейшей жизнью, и поэтому должны были умереть. Это уже произошло с другими и вполне может произойти еще с кем-то. По обычным человеческим меркам охрана его личности становилась делом весьма дорогостоящим.

Стоит ли игра свеч?

Министр юстиции даже смог улыбнуться. Не для тех, кто выигрывал смерть, подумал он.

На самом деле Дарнингу было невесело, и он пытался воздать им хоть чем-то. Но ничего не нашел за душой, кроме жалкой, бледной шутки. Вот он тут, глава министерства юстиции всех Соединенных Штатов, и не может он дать справедливость собственным несчастным жертвам.

Самое большее, что он мог сделать, — это вздохнуть.

А что будет с его любимой, с его призрачной возлюбленной Мэри Янг? Вняла ли она его предупреждению не ездить в Позитано по меньшей мере двадцать четыре часа? Или она и Джьянни Гарецки явились туда как раз вовремя, чтобы умереть вместе с Айрин Хоппер и Витторио Баттальей?

Дарнинг питал глубочайшую надежду, что это не так. Это было бы поистине душераздирающей потерей.

Как сильно она овладела его душой. Он никогда не встречал ее, ни разу не видел, не ощутил, не познал сладость ее плоти — и тем не менее день ото дня чувствовал, как растет ее обаяние.

Он запросил и получил от Брайана Уэйна еще один пакет о ней, помеченный как продолжение материала из отдела секретной проверки и расследований. В сопроводительном письме было сказано, что пакет содержит ранние видеозаписи объекта в возрасте восемнадцати лет.

Дарнинг пока еще не просматривал их, но собирался это сделать. Можно начать, пока он ждет известий от Донатти. Он мог таким образом отвлечься. Насколько он мог помнить, секс, начиная со времени пубертации, всегда оставался для него любимым и легкодоступным отвлекающим и возбуждающим средством, чем-то вроде наркотика. В этом отношении Дарнинг не менялся. Да и к чему? Это, безусловно, оставалось гораздо менее вредным и гораздо более долго действующим средством, чем наркотики и алкоголь.

— Ну же, Мэри Янг, приди… отвлеки меня.

Всего нескольких негромких слов оказалось достаточно, чтобы в нем вспыхнула искра.

Дарнинг опустил жалюзи и затемнил кабинет. Налил себе водки; выбрал и установил кассету из последних материалов о Мэри Янг, полученных из ФБР. Откинулся на мягкой кожаной тахте и ушел в мир либидо, где он чувствовал себя королем.

Кассета начала крутиться.

Порнографическая основа видеофильма была слегка замаскирована элементарным социальным сюжетиком, по ходу которого Мэри Янг играла роль школьницы-старшеклассницы, девушки азиатского происхождения, первое романтическое чувство которой было разрушено родителями ее белого возлюбленного, наделенными расовыми предубеждениями.

Выплакавшись на сон грядущий, Мэри видит во сне более добрый и более терпимый мир, в котором цвет кожи не играет никакой роли и только любовь имеет значение.

Генри Дарнинг начал смотреть, как по-девичьи гибкая восемнадцатилетняя Мэри страстно исполняет свою победную сексуальную песнь братству мужчин — нагих сияющих тел с черной, белой и желтой кожей.

Одновременно.

Такое очаровательное цветущее дитя… с белым венком на голове… она отдавалась трем мужчинам одновременно в непристойнейших тройных играх и делала это самым чистым, великолепным, простосердечным образом.

Она обладала даром, если не истинным призванием.

Она в полном смысле слова играла. Она была музыкальна, ее губы исполняли мелодии на прелестных деревянных духовых инструментах. Ее язык нашептывал и во сне не снившиеся тайны.

Распростертая на огромной кровати, она была живым воплощением всеобщей любви.

Она рождалась заново каждое мгновение.

Спортсменка, достойная золотой медали, чувственная гимнастка, гордая своим умением. Ее разнокожие любовники обладали ею так, как никем и никогда не будут обладать больше.

Подавшись вперед на своей тахте, Дарнинг смотрел и мучился желанием присоединиться к ним и превратить счастливое трио в квартет. Одна-единственная хрупкая черноволосая девушка боролась с нетерпимостью наиболее действенным и выразительным из всех возможных способов. Ты видишь, как мужчины приходят к единению: они словно три побега, произрастающие из одной щедрой и ласковой матери-земли.

Наемная исполнительница в дешевом порнофильме превратила отвратительнейший способ зарабатывать деньги в восхитительный акт любви.

Она моя. Она создана для меня как по заказу. Точь-в-точь соответствует мне, и я готов ползать перед ней в пыли.

Не имеет значения, как сама она может к нему относиться; не имеет значения, со сколькими она спала до сих пор. Стоило только взглянуть на нее — и у него из груди вылетели все черные птицы. Он чувствовал себя свободным от тревог, легким — легче воздуха.

Где-то далеко должен быть прекрасный сад, думалось ему, место, в котором произрастают загадочные экзотические плоды… и там, в дивной розовой дымке, сердце Мэри Чан Янг висит, словно нежный сладкий персик.

— Пожалуйста, — проговорил он очень тихо на тот маловероятный случай, что некто, чья власть безгранично больше его собственной, слышит его сейчас. — Что бы там ни произошло, было бы наихудшим видом глупости допустить, чтобы она погибла сегодня в Позитано.

Глава 35

Они появились именно в то время, когда их ожидал Витторио… с наступлением ранних сумерек, в одной машине.

Второй “мерседес” остался где-то в другом месте, и в этом “мерседесе” находился его сын. Единственное, в чем Витторио не был пока осведомлен, — это в том, сколько их осталось возле Поли. Когда машина свернула с дороги и остановилась возле “фиата” Пегги, он увидел, что в машине двое. Значит, его “опасного” сына сторожат другие двое.

Послышались три глухих удара в потолок прямо над его головой. Это Пегги давала знать, что они с Мэри видели, как приехала машина. Витторио хотел отослать обеих женщин к друзьям, чей дом находился в горах над Атрани, но Пегги и Мэри отказались наотрез. Он только и добился от них, что обещания сидеть в спальне наверху до тех пор, пока все не кончится. Обе были вооружены и знали, как обращаться с оружием.

Витторио и Джьянни опустились на колени возле окна и смотрели сквозь просветы в жалюзи. В доме было тихо. Внезапно вскрикнула чайка, прилетевшая со стороны моря и тотчас улетевшая назад, к воде.

Двое вышли из “мерседеса”. Минутку постояли, глядя на дом. Потом начали взбираться по лестнице. У Сола все еще висела на шее его камера — он продолжал играть в туриста. Фрэнки беспечно болтал и смеялся, разыгрывая свою роль в этой маленькой шараде на двоих.

— Ты их знаешь? — спросил Джьянни.

Витторио покачал головой:

— Кто бы их ни посылал, он не настолько глуп, чтобы отправить сюда кого-то, кто был мне знаком раньше. Ты в порядке?

— Более чем. Жду не дождусь.

— Не будь чересчур ретивым. Мертвые, они для нас бесполезны.

— Я понимаю.

Они встали и заняли позиции по обе стороны входной двери. Оба держали в руках автоматические пистолеты с глушителями.

Джьянни не думал о безопасности. Подмышки взмокли от пота, но он постарался выбросить из головы все, кроме того, что ему немедленно предстояло сделать. Перед ним была стена, но умственным взором он по-прежнему видел, как двое мужчин подымаются по каменным ступенькам ко входу в дом.

Они явились сюда, словно средневековая чума, чтобы истребить всю семью, и это я привел их сюда, никто, кроме меня.

Эта мысль питала его гнев в полную силу. Пусть Витторио остается холодным. Джьянни знал, что ему-то лучше всего поможет именно гнев. Мерзавцы захватили мальчика. Сына Витторио. Как же он может стоять вот так и ждать с полным самообладанием? Очень просто. Он профи.

Дверной молоток стукнул три раза. Глаза Витторио встретились с глазами Джьянни.

Мой единственный и самый близкий друг, подумал Гарецки. И с необычайной ясностью вдруг осознал, насколько многолика и трудно постижима душа человеческая.

С кажущейся небрежностью Витторио отворил дверь и приставил пистолет к голове Сола — это он постучался в дверь. Фрэнки тем временем изображал приступ чистосердечного смеха в наилучшем виде, стоя в нескольких футах позади Сола. Появился со своим пистолетом Джьянни, и теперь все четверо застыли в неподвижности, точно в немой сцене на подмостках, молча глядя друг на друга.

Витторио отступил на несколько шагов в глубь прихожей, чтобы освободить проход, и потянул за собой Джьянни.

Витторио заговорил по-итальянски:

— Входите. Медленно и осторожно. Одно дурацкое движение — и вы оба покойники.

Ни один из непрошеных гостей не сдвинулся с места ни на дюйм. Оба словно примерзли к месту. Все, что они могли, — это смотреть на удлиненные глушителями стволы автоматических пистолетов и дивиться тому, как это случилось, что они нацелены на них.

— Что за чертовщина? — сказал наконец Сол. — Мы просто заблудились и хотели спросить дорогу на Амальфи. Вы что тут, все такие нервные?

— Я сказал, входите, — негромко повторил Витторио.

Но они все еще не двигались.

Даже не прицеливаясь, Витторио нажал на спусковой крючок. Послышался легкий хлопок выстрела, Сол вскрикнул и пошатнулся влево. Вокруг дырки в нижней части левого рукава расплылось красное пятно. Сол весь побелел и схватился за руку. Посмотрел на нее, потом на Витторио Батталью.

— Ты, псих затраханный!

— Это для начала, — сказал Витторио. — Следующий раз выстрелю в живот. А если понадобится, выбью вам обоим пулями глаза. Так что валяйте заходите в дом и избавьте нас от лишних хлопот.

Не говоря больше ни слова и по-прежнему придерживая раненую руку, Сол спотыкаясь вошел в прихожую.

Джьянни смотрел на всю эту сцену так, словно она происходила где-то далеко и к тому же под водой. Потом он заметил внезапное быстрое движение — это второй человек, Фрэнки, запаниковал и ринулся вниз по ступенькам.

— Останови ублюдка, — услышал он позади себя голос Витторио.

Джьянни прицелился пониже, в ноги. Он выстрелил и увидел, как любитель посмеяться упал, откатился в сторону и встал на колени с пистолетом в руке.

Он уже не смеялся. Он смотрел на Джьянни с глубокой мрачностью шута. Потом выстрелил в него и не попал, выстрелил еще раз — и снова промахнулся.

Он собирался стрелять в третий раз, и Джьянни, сам того не желая, пустил пулю ему в грудь и увидел, как тот завалился на спину. Он слышал за спиной у себя голос Витторио, но не понимал ни слова.

Джьянни сбежал по ступенькам и склонился над раненым. Глаза у Фрэнки уже стекленели, но он еще дышал.

— Где мальчик? — по-итальянски спросил Джьянни.

Фрэнки в ответ только выкашлянул кровь.

— Мальчик… — умолял Джьянни. — Он жив? Ответь же, ради спасения Христа! Ведь он ребенок! Помоги ему!

Фрэнки шевельнул губами:

— Как вы узнали… — На губах у него пузырьками вскипала кровь, пузырьки лопались, и кровь стекала по подбородку. — Как вы узнали… кто мы…

Свет уходил из его глаз. Он выплюнул небольшой сгусток, глянул удивленно и умер.

Джьянни стоял на коленях в траве и слегка раскачивался. Обернулся и посмотрел на дом. Увидел, что две женщины стоят у окна второго этажа. Увидел в дверях Витторио и раненого гангстера.

Джьянни сунул пистолет за пояс и понес убитого вверх по лестнице к дому. Пришлось напрячь все силы — убитый весил немало. Батталья закрыл за ним дверь и запер ее на засов. Сол с ничего не выражающим лицом по-прежнему сжимал здоровой рукой кровоточащую раненую. Он взглянул на тело Фрэнки, принимая его смерть как часть того, что уже произошло и что, вероятнее всего, еще произойдет.

Пегги позвала со второго этажа глухим от волнения, встревоженным голосом:

— Витторио!

— С нами все о’кей, — отозвался он. — Побудьте наверху. Я позову, когда мы что-нибудь узнаем.

Витторио отвел их в свою студию, огромную комнату с большими окнами и великолепным видом на горы и на скалистое побережье.

Джьянни положил мертвого на голый деревянный пол; одна нога у Фрэнки подогнулась, он ее распрямил.

Батталья велел Солу сесть в кресло. Потом, двигаясь медленно, продуманно, сам уселся напротив и направил пистолет гангстеру в грудь. Сол продолжал поддерживать раненую руку, но кровь как будто остановилась. Джьянни остался стоять сбоку. Вынул из-за пояса пистолет и снял с предохранителя. За окном солнце все ниже опускалось к горам, окрашивая все вокруг мягким оранжевым светом.

Сол и Витторио смотрели друг на друга со странным выражением в глазах. Оба, казалось, точно знали, что должно произойти, словно все это уже было с ними в некоем прежнем воплощении.

Но Витторио заговорил прежде всего с Джьянни:

— Тебе удалось что-нибудь узнать у этого весельчака?

— Нет. Прости, что я его прикончил.

— А что еще ты мог сделать? — передернул плечами Витторио. — Ты предоставил ему две возможности, что было само по себе глупо. Если бы он не был таким паршивым стрелком, то не ты его, а он тебя прикончил бы.

Витторио долго изучал Сола.

— Итак, кто же вы такие?

— Тайные carabinieri [29].

— Джьянни, возьми у него бумажник. И прочитай мне, что там у них за фальшивые бумажки. Возьми и у того, который лежит на полу.

Гарецки молча сделал то, о чем его просили.

— У обоих удостоверения carabiniere.

— Где зарегистрированы?

— В Палермо.

— Имена?

— Одного зовут Сол Ферризи, второго — Фрэнк Бонотара.

— Еще что-нибудь?

— Ничего.

Витторио несколько секунд молча смотрел на Сола.

— У тебя есть дети, Сол?

Ферризи помотал головой.

— Я тебя не слышал.

— Нет.

— Очень скверно. Может, если бы у тебя были дети, ты не занимался бы таким грязным делом. И не очутился бы там, где ты сейчас находишься.

Обхватив окровавленную руку, Ферризи сидел очень тихо, боясь пошевельнуться, боясь упустить хоть мгновение. Как будто оставаясь недвижимым, он мог задержать наступление того, что неизбежно надвигалось.

— Где мой мальчик, Сол?

— Я не знаю.

— Раздевайся, — со вздохом произнес Витторио.

Ферризи побелел. Здоровой рукой начал стаскивать с себя одежду. В конце концов он справился с задачей и сидел теперь в кресле обнаженный — загорелый, мускулистый молодой человек с красной отметиной раны от девятимиллиметровой пули в плече и с далеко не сияющим будущим.

Витторио подошел к одному из нескольких шкафчиков для рисовальных принадлежностей и вернулся с острым как бритва ножом в руке.

— Я терпеть не могу это дело, Сол. Многим парням такое нравится, но не мне. Но я люблю своего сына. Скажи мне, где он, и можешь надеть свою одежду и оставаться в целом виде. В противном случае боюсь, что кончину твоего друга Фрэнки следует считать счастливой.

— Клянусь, что я не…

Слова оборвались оттого, что нож Баттальи молниеносно скользнул поперек груди Сола. Нож оставил слабый, почти незаметный разрез, который тут же начал расширяться и углубляться, потом из него скатилась капля крови, превратилась в струйку, поползла ниже и ниже по животу.

— Не лги больше, — сказал Батталья. — Моя жена сейчас наверху, и в сердце у нее огромная рана, которую я могу залечить только при твоем участии. Так дай же нам ответ, не то, клянусь Господом, я разрежу тебя на куски, как гнилое яблоко.

Ферризи практически не слышал его слов. Он был слишком поглощен зрелищем того, как образуются капли, как они превращаются в струйки, стекают вниз и исчезают. Прикосновение отточенного лезвия не вызвало особой боли, но само действие произведено так точно и равнодушно, что Сол почувствовал себя чем-то вроде куска мяса на прилавке у мясника. И такому ощущению прежде всего способствовала обнаженность его тела. Он сам поступал так же. Это было первое, что вы делали. Снять одежду вместе с природным человеческим достоинством.

— Вот что я имею в виду, Сол, — продолжал Витторио. — Я привяжу тебя к креслу, буду кромсать тебя кусок за куском, а на десерт скормлю тебе твои собственные яйца. И я не просто говорю. Поверь мне.

Сол Ферризи ему поверил. И не в том была его проблема, а совсем в другом: так или иначе смерти ему не миновать. Даже если он скажет, они не выпустят его живым. И закопают вместе с Фрэнки. И даже если каким-то чудом они бы этого не сделали, он пожалеет об этом, когда до него доберется Дон Равенелли. Ферризи думал об этом спокойно и без особой злости. Так оно и положено делать, только таким путем. Его единственный шанс — разбиться, прежде чем они привяжут его к креслу. Как только они его свяжут — пиши пропало.

Он сидел и смотрел на солнечный закат, удивляясь, почему раньше никогда не обращал внимания на подобные вещи. Он услышал, как Витторио еще дважды задал ему все тот же вопрос, и дважды услышал все тот же собственный ответ.

У Баттальи вдруг сделалось очень усталое лицо — как у человека, исчерпавшего все доводы. Даже голос звучал устало, когда он попросил второго парня принести из кухни веревки.

Сол видел, как Джьянни медленно вышел из комнаты, отнюдь не обрадованный предстоящим. А кто этому радовался?

Он и Батталья остались наедине и молча смотрели друг на друга. Батталья держал в руке пистолет, снятый с предохранителя, но, казалось, позабыл о нем. Пустота была у него в глазах, и Ферризи понял, что она дает ему возможность; он напряг ноги, как два больших поршня, и на мгновение в комнате наступило спокойствие.

Ферризи увидел, как расширились глаза у Баттальи, когда он встал с кресла и двинулся не по направлению к человеку с пистолетом, а мимо него — со всей силой — к высокому окну. Сол ударил в стекло головой, плечом и здоровой рукой и почувствовал боль лишь на миг — пока не разбилось стекло, пока он не выпал из окна.

Пустая тишина падения наполнила его грудь. Его удивило, как долго и с какой огромной скоростью он падает. Путь казался бесконечным, отнимающим дыхание.

Он ударился о землю, прежде чем успел это понять.

И время для него остановилось.

Витторио добежал до него на несколько секунд раньше Джьянни.

Сол Ферризи лежал среди камней и осколков стекла с той странной неуклюжестью, какая присуща телу внезапно погибшего человека. Глаза у него были открыты и смотрели куда-то за тысячу миль мимо Витторио. Голова и шея согнуты под неправдоподобным углом, как у сломанной куклы.

Витторио Батталья поглядел вверх, на разбитое окно студии: до него отсюда футов пятьдесят. Подумал, что Ферризи, должно быть, чересчур поздно сообразил, какая глубина у каменной впадины под окном.

С моря налетел порыв ветра, и Витторио подставил ему лицо. Запах моря, древний, как запах мироздания.

Я ничего не добился, сказал он себе.

Глава 36

— Дел очень много, — сказал Витторио Батталья, — так что пора за них приниматься.

Все четверо собрались у него в студии. Прошло меньше десяти минут с того времени, как Сол Ферризи выбросился из окна. Ветер задувал в разбитое стекло и шевелил волосы на голове у Фрэнки, тело которого все еще лежало на полу. Никто не смотрел на него. Друг на друга они тоже не смотрели. Им воистину было о чем подумать — каждому в отдельности. Но они слушали Витторио, потому что это давало им возможность действовать.

— Я не знаю, кто и зачем послал сюда этих парней, — говорил Витторио. — Но я уверен, что явятся и другие. Значит, нам надо убираться отсюда.

Он посмотрел на Мэри Янг и Джьянни:

— У нас с Пег есть старая развалюха, но совершенно безопасная. Это в горах Равелло, никто об этом не знает. Я отвезу Пегги туда.

Никто не ответил ни слова. У Пег лицо застыло. Она сидела и смотрела на кровь Фрэнки, запятнавшую пол. Мэри и Джьянни не смотрели ни на что.

— Но у вас двоих, может, свои планы, — добавил Витторио.

— Какие там свои планы! — возразил Джьянни. — Мы приехали, чтобы найти вас. Только поэтому мы здесь.

Мэри Янг глядела куда-то в сторону и, кажется, ни к чему не прислушивалась.

Пегги заплакала. Она плакала беззвучно, не утирая слез, которые катились из глаз и падали ей на блузку. Витторио смотрел на жену и понимал, что, кроме сына, для нее уже ничто не имеет значения.

Работая быстро, но осторожно, они уничтожили все следы крови и убрали битое стекло в доме и снаружи. Оба трупа погрузили в “мерседес”.

Пегги и Витторио упаковали каждый по чемодану и положили их в свои машины. Один из чемоданов был набит оружием и боеприпасами, включая гранаты, газ и взрывчатку. Витторио в последний раз обошел дом, проверил все, но в комнату Поли не заглянул. Ему не хватило на это смелости.

Если не считать разбитого окна в студии, все в доме было в порядке. Ничто вроде бы не должно было привлечь внимание полиции, которая, вероятно, ничего не знала о случившемся. Единственно, кто захотел бы войти в дом, — это те, кого пошлют на поиски Сола и Фрэнки, но их-то ничем не одурачишь, найдут они что-то или не найдут.

Пегги позвонила в галерею и сказала Роберте, что отправляется примерно на неделю в неожиданную поездку вместе с мужем и сыном. Поручила своей помощнице по дому все дела и разрешила привлекать, если понадобится, кого захочет. Предупредила, что не стоит беспокоиться, если от них не будет известий.

Витторио вынужден был выйти из комнаты, пока она разговаривала, но вины Пегги в том не было. Она справилась со своей задачей успешно, в то время как он действовал далеко не так хорошо.

Четыре машины отъехали от дома вскоре после наступления темноты.

Батталья правил передней машиной — “мерседесом”, на заднем сиденье которого лежали плотно завернутые в одеяло Фрэнки и Сол. Витторио направлялся к месту в шестидесяти милях на юго-восток и чувствовал себя почти что водителем катафалка в похоронной процессии. Да, по сути, так оно и было.

Следом за Витторио ехала Пегги в своем красном “фиате”. Муж не мог ее видеть, и вначале она безостановочно плакала. Слезы застилали глаза, ослепляли ее, надо было либо перестать плакать, либо бросить руль. Она перестала плакать.

За Пегги следовала в “тойоте” Витторио Мэри Янг, мучаясь угрызениями нечистой совести и страхом. Из-за миллиона долларов она, можно с полной уверенностью считать, убила ребенка, и смерть угрожала теперь родителям этого ребенка, а также Джьянни и, весьма возможно, ей самой, если она не сумеет как можно скорее убежать от опасности. А сказать остальным о министре юстиции — это все равно что приставить пистолет к собственной голове и нажать на спуск.

В пятидесяти футах позади Мэри кортеж замыкал на взятом напрокат “форде” Джьянни Гарецки, страдая от своей доли вины за то, чего он и не совершал. Но он считал, что совершил, и это его не отпускало. Не имело значения, куда он едет и что будет делать дальше. Свое зло он уже причинил.

Витторио остановил кортеж на повороте горной дороги в десяти милях от Позитано.

Три машины укрыли в сосновой роще, а Витторио и Джьянни подвели “мерседес” к краю почти отвесного трехсотфутового обрыва. В этом месте остатки подгнивших перил были сброшены камнепадом. Усадив Сола на место водителя, они устроили Фрэнки рядом с ним. Пристегнули ремни безопасности, включили мотор на холостом ходу и заперли дверцы. Витторио опустил один конец веревки в бензобак, вытащил его, опустил туда второй конец, а пропитанный бензином первый оставил дюймов на шесть свисать из бака в качестве фитиля.

Потом он и Джьянни налегли на задний бампер машины.

Когда она покатилась к краю обрыва, Витторио поджег свисающий конец веревки. Они дали машине последний толчок и смотрели, как она, набрав скорость, перевалилась через край обрыва.

Бак взорвался где-то на полпути ко дну пропасти. Машина ударилась о камни внизу, и тогда, после второго взрыва, вспыхнул гигантский огненный шар, осветивший все вокруг оранжевым светом.

Витторио сел за руль “фиата” и повел освободившийся от мертвых тел кортеж дальше в горы.

Глава 37

Министр юстиции Генри Дарнинг, с тревожным нетерпением ждавший звонка от Карло Донатти, наконец-то дождался его у себя дома в три шестнадцать дня по вашингтонскому времени. В Позитано было уже девять шестнадцать вечера.

Разговор начался без предисловий.

— Я только что получил известия от своего связного, — сказал Донатти.

Дарнингу не понравилось, как заколотилось у него сердце, — просто забарабанило в грудную клетку.

— Ну и?…

— Новости нехорошие.

Дарнинг сел. Он сидел и смотрел на свой большой письменный стол орехового дерева. Чувствовал, как бьется жилка на виске. Рука так тесно прижимала к уху телефонную трубку, словно он полагал, что таким образом лучше усвоит услышанное.

— Что произошло?

— Нам лучше повидаться.

— Когда?

— Удобно вам сегодня в шесть? — спросил Донатти.

— В том же месте, где и в прошлый раз?

— Если оно подходит.

— Я там буду, — сказал Дарнинг и повесил трубку. Он остался сидеть в той же позе. Потрясенный до невменяемости тем, что пришлось услышать, он все же думал сейчас о том, оказалась ли Мэри Янг в числе убитых. Он не сомневался, что люди погибли. Вопрос лишь в том какие, кто именно.

Оба они настолько стремились быть точными, что явились в комнату мотеля при аэропорте в одну и ту же минуту.

Дарнинг включил радио. Поискал станцию, которая передает классическую музыку, и наконец нашел Брамса.

Они обнялись, и Карло Донатти налил обоим скотча, который взял из мини-бара. Это вполне незначительное действие усилило подавленное настроение министра. Скотч для Донатти — весьма серьезный напиток.

— Итак? — заговорил Дарнинг.

— Насколько можно понять, никто в точности не знает, что там произошло, — спокойно ответил Донатти. — В Позитано послали четверых опытных боевиков, а вернулись только двое. О других двоих никаких известий. И думаю, не будет.

Дарнинг не стал пить серьезный напиток и молча слушал. Пусть Донатти рассказывает.

— Батталья, по-видимому, их поджидал, — продолжал дон. — Я считаю, что Джьянни и его китаянка появились там раньше и предупредили.

— А где они сейчас?

— Когда дом обыскивали позже, их там уже не оказалось. — Дон пожал плечами. — Единственное свидетельство происшедшего — разбитое окно.

— И это все, с чем вы ко мне явились?

— Не совсем. Мы похитили сынишку Баттальи. Так что не все плохо.

Министр юстиции уставился на Донатти:

— Ну и что из этого?

— А то, что мы держим Батталью на привязи. Он и его жена не могут просто исчезнуть, пока парень у нас в руках. Они должны попытаться пойти на переговоры.

— Я не хочу никаких переговоров с ними, Карло. Не о чем договариваться. Я хочу, чтобы их убили. Разве я недостаточно ясно дал это понять?

— Вполне ясно. Но сначала они должны начать переговоры. А уж потом их убьют. — Что-то в этих словах заставило дона усмехнуться. — Ты же глава всего вашего распроклятого министерства юстиции, Генри. Вроде бы должен знать, как делаются юридические дела на основных уровнях.

Дарнинг вдохнул в себя малоприятный запах, который ничего общего не имел с обычным запахом изысканного одеколона Донатти.

— Сколько лет мальчишке? — спросил он.

— Лет девять или десять.

— Кто его держит?

— Те двое, кто захватил его в Позитано.

Дарнинг побелел.

— Но ведь он вполне может их опознать. Для этого он достаточно взрослый.

— С этим не будет проблем.

Дарнинг ощутил новый приступ отвращения и злости, подымающийся у него в душе. Выходит, он теперь становится убийцей детей?

— Но как же мы найдем родителей? — спросил он.

— А мы и не станем их искать. Они найдут нас.

Взгляд у Дарнинга сделался жестким и в то же время странно неуверенным. Он был человеком знающим, разносторонним и привычным к трудным ситуациям, но здесь оказался на неведомой территории.

— Растолкуй мне все это, — попросил он.

— В настоящее время Батталья и Гарецки уже знают, что я в этом замешан, — сказал Донатти. — А женщины рассказали им о твоей заинтересованности. Так что позвонить могут любому из нас. — Он помолчал и добавил: — Или послать пулю в лоб.

— Ты пытаешься запугать меня, Карло?

— Дьявольски точно сказано! Почему один я должен пугаться? Ведь это ты втянул меня в историю. — Донатти улыбнулся, но веселья в его улыбке не было нисколько. — Мы заполучили себе на шею парочку крутых и к тому же сильно рассерженных парней. Я знал их обоих с детства. Если ты хочешь с ними разделаться, то надо справиться с первой попытки. На вторую у тебя скорее всего не останется шансов.

— Ты меня и в самом деле запугал.

Дон расхохотался, и на этот раз ему было действительно весело.

— Небольшая порция страха способствует выделению адреналина. Но ведь хорошо, что мы заполучили мальчишку. Если бы не это, у нас была бы основательная причина потеть от страха. Но теперь Витторио ничего не может поделать. Ему остается только звонить кому-нибудь из нас и умолять.

Дарнинг ощутил легкое стеснение в груди.

— А как насчет другой моей просьбы? — спросил он. — Что-нибудь уже сделано?

— Ты имеешь в виду Джона Хинки и жену Бикмана?

— Да.

— Все будет улажено нынче ночью.

— Обоих сразу?

— Это самый лучший способ. Ничего не делать по частям, тогда тебе не грозит, что один из них начнет соваться всюду с вопросами о другом.

— Я тебе признателен, Карло.

— Чепуха! — отмахнулся дон. — Два таких любящих друга, как мы с тобой… всегда готовы помочь: ты — мне, а я — тебе.

Чуть позже десяти часов в этот вечер Джон Хинки покинул свою юридическую контору в Вашингтоне и поехал домой. Устал он как собака, но был весел. Вкалывал шестнадцать часов подряд, но зато получил важные дополнения к делу Бикмана и мог начинать атаку.

Это будет самое крупное его дело. У него бывало такое ощущение и в других случаях, с большинством из которых он отлично справлялся. Но дело такого рода попало к нему впервые. Совсем другой масштаб. Оно поднимет его на качественно иной уровень. Этот тип поможет ему забраться на вершину.

Хинки всю дорогу напевал что-то без слов, пальцы его отбивали ритм на рулевом колесе.

И кто бы мог ожидать чего-то особенного в тот день, когда Бонни прибежала к нему в полуистерическом состоянии из-за того, что Джим уехал на задание и не звонил ей, видите ли, целых два дня? Если бы они не были старыми друзьями, он выставил бы ее из офиса через пять минут. А потом Бюро начало городить вокруг этого Бог знает что, нести чушь насчет особой секретности, и дело дурно запахло. Так что когда нашли три трупа, Хинки уже не слишком удивился и начал копать. Что и привело его к жене другого якобы пропавшего агента, на этот раз из отделения в Филадельфии.

Но настоящее открытие он сделал только сегодня. Благодаря своим долголетним связям в Бюро он узнал, что люди, тела которых обнаружили возле Гринвича, и двое других, будто бы расследующих секретные случаи… что все они вызваны по личному предписанию главной шишки, самого директора ФБР Брайана Уэйна.

Ну так что же тут особенного, Элфи?

Он дал директору три дня, в течение которых тот либо сообщит Бонни, где находится Джим, либо даст ей возможность поговорить с ним по телефону. Брайан Уэйн ничего не сделал, и время истекло. Завтра для Джона Хинки наступит его личный “день Д” [30]. Он решил действовать в обход Отдела личной ответственности министерства юстиции и созвать собственную пресс-конференцию. Выйти на публику с тем, что у него имеется.

В голове у Хинки гнездилась-таки мыслишка насчет того, что эти двое — муж Бонни и агент из Филадельфии — так же мертвы, как те трое, трупы которых обнаружили возле Гринвича. Это было самое печальное. Но трагический подтекст никоим образом не повлиял на решимость Хинки. Скорее наоборот, укрепил ее.

Около одиннадцати часов Хинки добрался до многоэтажного жилого массива, где у него была квартира, и поставил машину на отведенное для нее место в подземном гараже. Он привез домой кейс, полный бумаг, и возился с раскрывшимся замком, когда его ударили свинцовой дубинкой справа по голове за ухом.

Ему не довелось узнать, чем его ударили. Не увидел он и двух мужчин крепкого сложения в масках из чулок; мужчины отнесли его в темный крытый фургон, связали, засунули в рот кляп, завязали глаза, а после этого спокойно выехали из гаража.

Бонни Бикман повернулась во сне, потянулась к мужу и нащупала пустую подушку. Этого оказалось достаточно, чтобы она пробудилась с ощущением тяжелого удушья в горле.

О Боже, подумала она и заплакала.

Мужа все нет.

Не важно, что они там говорят ей в Бюро. Она знала. Он не послал бы ей весточку, только если бы умер. Ничего подобного не случалось все двадцать лет их совместной жизни. Даже когда его ограбили где-то в глуши, в штате Мэн, он нашел возможность передать через кого-то, что с ним все о’кей. Он всегда был такой… всегда думал о ней, не хотел причинять ей напрасное беспокойство.

Кто позаботится о ней теперь?

Может, ей было бы легче, если бы они обзавелись детьми. Но нет, она всерьез так не думала. У детей своя жизнь. Они не заменят мужа, мужчину. А ее Джимбо был настоящим мужчиной. Господи, как хорошо им было!

Но, может быть, он и не погиб, подумалось ей.

Ведь никто не показал ей его мертвого тела.

Может, он позвонит завтра.

Она представила себе, как зазвонит телефон, как она снимет трубку и услышит обычные слова: “Привет, моя радость. Скучала?”

И потом она услышит свой ответ: “Можешь мне поверить, любимый”.

Все это было так реально и убедительно, что понадобились еще только две таблетки, чтобы она снова уснула.

Бонни спала без сновидений, укрытая одной лишь простыней. Ветер шевелил занавески на открытом окне, и луна в третьей четверти бросала на пол пятна света.

Две тени ненадолго заслонили окно, потом бесшумно появились возле кровати.

На этот раз они не воспользовались свинцовой дубинкой, обтянутой кожей, а сделали укол пентотала.

Бонни сопротивлялась всего несколько секунд, но она так и не проснулась, не пришла в себе, прежде чем укол подействовал и усыпил ее.

Глава 38

Их так называемое безопасное убежище являло собой некую полуразвалину, расположенную высоко в горах над Равелло. Она была так хорошо укрыта среди деревьев, кустарника и скал, что увидеть ее можно было только с самого близкого расстояния. Да и то если знаешь, где искать.

В доме никто особо много не разговаривал.

Джьянни заметил короткие взгляды, которыми обменивались Витторио и его жена, и понял, что оба испытывают страх. Собственно говоря, это чувство свойственно было в какой-то мере им всем. Казалось, что Поли, мальчик, которого он и Мэри даже в глаза не видали, сделался общим тяжким грузом для четверых взрослых людей и тянет их на дно. Из-за этого им так трудно говорить друг с другом.

Но именно этого хотел Джьянни. Говорить. Ему хотелось еще и еще раз объяснить родителям мальчика то, что он уже объяснял: он бесконечно сожалеет, он сделал все возможное, чтобы их с Мэри никто не выследил, он предпочел бы съесть собственные кишки, нежели причинить им такое горе. Но он знал, что все эти словеса им не нужны.

Молчание настолько затянулось, что становилось неестественным. Неестественным выглядел и дом, и те, кто в нем находился. И это заставило Пегги вновь заплакать. Заплакать, удалиться в соседнюю комнату и закрыть за собой дверь.

Остальные трое сидели и смотрели на эту дверь. Витторио толчком поднялся с места и последовал за женой.

Пегги сидела в кресле с прямой спинкой и тоже смотрела на дверь. В комнате горела маленькая керосиновая лампа, от ее желтого света тени на лице и одежде Пегги казались особенно глубокими и темными. Она зажала кисти рук между колен и опустила глаза. Плакать она перестала, но не подняла голову, когда Витторио вошел в комнату.

— Закрой, пожалуйста, дверь, — тихонько попросила она. — Я должна кое-что рассказать тебе.

Витторио закрыл дверь и присел на кровать. Пегги по-прежнему смотрела на свои руки. Она даже не подняла глаза, чтобы взглянуть на мужа.

— Думаю, что я знаю, кто стоит за всем этим. — Голос ее, еле слышный, был совершенно невыразительным. — Это Генри Дарнинг.

Витторио словно бы сильно толкнули в грудь.

— Я солгала, когда во время нашего первого знакомства сказала тебе, что не знаю, кто хочет моей смерти. Я знала. Но не хотела, чтобы и ты узнал.

— Почему?

— Потому что мне пришлось бы слишком многое объяснять. К тому же мне было стыдно.

— Стыдно? — Витторио пристально глянул на нее. — Чего?

— Того, чем я была. Того, что я делала.

У нее стиснуло горло, и она вынуждена была замолчать. Единственная слеза появилась в уголке глаза и скатилась по щеке. Витторио смотрел на жену, окаменев от изумления.

— Я боялась потерять тебя, если ты узнаешь. Все было так глупо. Но вот теперь они захватили Поли, и я хочу только одного — умереть. Единственное, что я еще могу сделать, — это рассказать тебе все.

Глава 39

Даже теперь, наконец-то рассказывая мужу обо всем, Айрин Хоппер сознавала, что изображает, по существу, скелет. Выложить все до конца, одеть плотью эту историю… было бы слишком для них обоих. Костяка достаточно с лихвой. Остальное, самые уродливые подробности, умрет вместе с ней.

Худшим временем для нее всегда оставался поздний вечер, когда Витторио не было дома, когда он уезжал в очередную “деловую поездку”. Тогда-то ее собственный “черный зверь”, как выражаются французы, вырывался из клетки и вселялся в нее.

Со временем это превратилось почти в ритуал.

Как бы ища подтверждения своим самым черным мыслям, она начинала с того, что смотрела на себя в большое, в раме стиля барокко, зеркало в спальне.

Сколько лжи…

Даже подготовленная к этому, она, глядя на свое отражение, каждый раз испытывала шок. Ее когда-то белокурые длинные волосы были теперь темными и коротко остриженными. Нос не прямой, а приподнятый, со вздернутым кончиком. И благодаря дополнительному волшебству контактных линз и у нее, и у Витторио изменился цвет глаз. У него они вдруг сделались синими, как васильки, в то время как она взирала на мир без особой радости своими фальшивыми золотисто-коричневыми.

Но самая большая ложь — придуманное ею для Витторио объяснение, почему некая группа людей… она не могла бы обвинить кого-то одного в частности… почему эти люди хотят уничтожить ее, Айрин Хоппер.

Она сказала тогда Витторио, что наткнулась на неопровержимые доказательства противозаконного манипулирования основным капиталом в той компании, которую ее юридическая фирма представляла в миллиардной сделке. Это было серьезное преступление, и она не сумела скрыть, что видела уличающие документы. Хотя она и уверяла, что разглашать сведения не собирается, должен был существовать по меньшей мере один человек в преступной группе, который никоим образом не намеревался допускать такую возможность.

Так она сказала человеку, которого встретила, полюбила и за которого вышла замуж только потому, что его послали с заданием убить ее.

Конец лжи.

А правда?

Айрин Хоппер подолгу сидела, уставившись в зеркало на полунезнакомку, новую женщину по имени Пегги Уолтерс. Она могла представить себя такой, какой была прежде, но не чувствовала себя ближе к ней, чем к той, которая отражалась в зеркале. В сущности, ни одна из этих женщин не имеет с ней ничего общего. Она отказалась бы от обеих ради той, что была настоящей и знала правду.

Все началось очень просто, когда в один субботний вечер они с Генри возвращались с Кейпа и свернули к Стратфорду, чтобы поужинать в одной из пригородных гостиниц. Сели они рядом с симпатичной молодой парой, очень скоро начали весело разговаривать с новыми знакомыми, смеялись, угощали друг друга спиртным, рассказывали разные житейские истории.

Супругов звали Люси и Хол Чейнин, они отдыхали в арендованном коттедже возле ближнего озера. К полуночи все они крепко набрались, и, когда Чейнины пригласили новых друзей к себе “принять коньячку и чего-нибудь еще”, Айрин и Генри приняли приглашение.

“Что-нибудь еще” оказалось на поверку кокаином. Ничего удивительного в этом не было. Разумеется, для тех, кто об этом знал, а Генри и Айрин знали. Для таких вещей существовали тайные обозначения особыми словами, взгляды, многозначительные полуулыбки — чтобы вы поняли и вас поняли тоже.

К двум часам ночи атмосфера была достаточно теплой для того, чтобы Генри проявил инициативу. Пегги знала, что именно он это сделает. Он делал всегда. Когда он пришел к ней на один из двух диванов в комнате, она чувствовала его пульс так же, как свой собственный, а удары его сердца звучали как электронные щелчки в микрофоне.

Он весь пылал. А она ждала. Да, ждала. Чейнины тоже.

Генри стянул с нее платье и белье… Набросился на нее. Острые ощущения проходили сквозь тело сладостными вспышками. Нельзя сказать, что она не испытывала сомнений. Она всегда испытывала их. Знала, что потом несколько ночей будет презирать себя до отвращения. Но это потом, а сейчас она возбуждалась все сильнее при виде разгоряченных лиц, алчущих взглядов и обнаженной плоти Люси и Хола, тоже отдававшихся велениям страсти. Отброшены рефлексы, забыто все, что мешает радости, она и Генри превратились в животное с двумя спинами.

Она не запомнила точно момент, когда перед ней появилось лицо Хола… сначала сверху, потом внизу, под ней. К этому времени вокруг нее возникло собственное магнитное поле, в котором силы превыше разума владели ею и вынуждали совершать то, единственной целью чего было утоление непреодолимого желания, — она помешалась бы, если бы не утолила его.

В голове стоял дикий шум. Она чувствовала, что лучшее, чем обладают двое мужчин… добрых, прекрасных мужчин… проникает в нее одновременно. Господи помилуй, ведь это и в самом деле так. И она жаждала еще большего, может, даже чего-то другого, особенного… и вот Люси, красивая, полногубая Люси, которая улыбнулась прекрасной, всепонимающей улыбкой, прежде чем присоединилась к мужчинам…

Потом они все раскинулись в полуоцепенении, в некоем ступоре, и потягивали остатки бренди. Повсюду разбросана одежда. Они лежали нагие… ничем не прикрытые, безразличные к своей наготе. Пегги одна на тахте, Хол и Люси вдвоем на другой тахте, Люси медленно лизала ухо мужа. Генри распростерся на ковре у камина, голова на диванной подушке, веки сомкнуты.

Ночь была прохладная, и Хол заранее затопил камин, чтобы прогрелся воздух. Сейчас в камине тлели последние красные угольки; Хол поднялся, пошевелил их кочергой, чтобы они вновь разгорелись, и подбросил в камин несколько поленьев. Потом он налил себе новую порцию коньяку и опустился на ковер рядом с Генри.

Затрещали, взявшись огнем, новые поленья. Только этот звук и слышался в комнате. Запах разгоряченных сексом тел мешался с ароматом горящего дерева. Люси задремала на тахте, и Пегги почувствовала, что тоже уплывает в сон. На полу у огня двое мужчин, потягивая бренди, начали негромкий разговор.

Пегги уснула…

Глаза она открыла, как по команде.

Что-то ее разбудило.

Двое мужчин, все еще нагие, как ей показалось, боролись друг с другом на полу. Она услышала, как Генри вскрикнул, — это был тот самый звук, что разбудил ее.

Она застыла, глядя на мужчин.

Хол навалился на Генри. Большой, сильный, мускулистый мужчина, он коленями и весом всего тела придавил Генри к полу. Грубым движением сунул руку Генри между ног, словно собирался захватить и смять его мошонку. Он держал Генри, а тот продолжал кричать до тех пор, пока обе женщины, окончательно пробудившись, не закричали вместе с ним.

Сливаясь воедино, крики наполнили комнату, крики дикие, лишенные человеческого звучания; казалось, они идут откуда-то из-под земли, из темных ее глубин.

Пегги не заметила, как Генри потянулся за кочергой. Может, он и не тянулся специально за ней, а просто шарил вслепую, ища хоть что-то, и под руку ему подвернулась кочерга. Он поднял ее и начал отбиваться, нанося удар за ударом не глядя, взбешенный, до тех пор, пока невыносимая боль между ног не отпустила его и он не увидел, что Хол Чейнин неподвижно лежит на полу с открытыми глазами и голова у него вся в крови.

Начиная с этой минуты Пегги не помнила в точности, что происходило и в какой последовательности.

Она осознала, что Хол мертв, слышала, что Люси кричит, потом вдруг увидела, как та идет по направлению к Генри, держа в руке малокалиберную винтовку, которую, должно быть, взяла где-то в комнате. Потом Люси не целясь выстрелила от бедра и промахнулась, начала поворачивать затвор, чтобы выстрелить еще раз, но тут Генри ударил ее кочергой, и Люси упала.

Следующий кадр — Генри поднимает ружье и наводит его на Люси, оглушенную, но не слишком сильно. Он долго смотрит на нее, потом прицеливается и стреляет Люси в лоб. В самый центр.

Пегги помнится, что она вскрикнула.

Помнится ей также, что Генри прямо-таки по-матерински ласково и нежно успокаивал ее, заставил глотнуть бренди и доказывал, что другого выхода не было, что, если подключатся полиция и пресса, жизни их обоих будут разрушены — ведь к делу примешаны секс и наркотики. Не говоря уж о таком пустячке, как человекоубийство. Господи! Да только попробуй объяснить, что накачавшийся наркотиком пьянчуга пытался его содомировать, а когда он стал сопротивляться, чуть не оторвал ему яйца. С такой отнюдь не доброжелательной свидетельницей, как жена Хола, он, Генри, может считать за счастье, если отделается тюрьмой, причем сроком от десяти до двадцати лет. Пусть она припомнит, что ведь это Люси взялась за ружье, что это она начала стрелять. Им просто повезло, что в первый раз она промахнулась. Во второй скорее всего попала бы. Так не лучше ли, что она лежит мертвая на полу, а не он?

Пегги тупо согласилась, что это и в самом деле лучше. Но как ужасен подобный выбор…

Как бывший окружной прокурор. Генри знал достаточно о таких вещах, чтобы действовать предусмотрительно. Он стер все отпечатки пальцев. Одел оба трупа, испачкал одежду их собственной кровью. Набил сумку всеми деньгами и драгоценностями, какие смог обнаружить, и разбил окно, чтобы создать видимость ограбления со взломом. Полиция придет к выводу, что Чейнины вернулись домой внезапно, застали грабителей на месте преступления, и те с ними расправились.

Чтобы придать инсценированному ограблению большую достоверность, Генри добавил якобы изнасилование Люси, обнажив нижнюю часть ее тела, порвав бюстгальтер и трусики и наставив синяков на бедрах. А семенную жидкость постороннего мужчины, а не ее мужа, конечно же, обнаружат во влагалище женщины после их общих игр.

На карте была вся его оставшаяся жизнь, и Генри хотел действовать без малейшего промаха. Когда они наконец уехали, он остановил машину в нескольких милях от дома и закопал ружье и драгоценности в лесу. Как всегда практичный, он не видел препятствий к тому, чтобы оставить у себя явно ничем не помеченные деньги.

Все сработало отлично — как и планировал Генри. Поскольку Чейнины находились на отдыхе, тела их обнаружили только через неделю. Версия о взломе была принята полицией, пресса вовсю обмусоливала историю об изнасиловании. Что до гостиницы, где Дарнинг и Пегги познакомились с Чейнинами, то ни тех, ни других там никто раньше и в глаза не видал и даже официантка не запомнила двух жертв убийства, которые обедали в гостинице.

Единственное, что не срабатывало так, как планировал Генри, была я, подумала Пегги.

Потому что все осталось с ней. Она не могла забыть подробности той ночи. И больше всего ее мучило воспоминание о том, как Генри поднял ружье и долго, спокойно, вдумчиво глядел на Люси, прежде чем убил ее выстрелом в голову.

Однако она продолжала существовать как обычно изо дня в день. Каждое утро приходила в свою контору в Нью-Йорке. Занималась юридической практикой. Виделась с Генри Дарнингом, когда он ее об этом просил, и не впадала при нем ни в панику, ни в истерику. Но она видела перед собой глаза Люси Чейнин как раз перед тем, как свет ушел из них. Эти глаза твердили ей, что она живет в опасной пустоте, где возможны вещи и похуже смерти.

Примерно в то же время она стала замечать Витторио Батталью.

Это был почти новый тип бокового зрения, думалось ей, когда ты лишь волей случая замечаешь какие-то мимолетные образы. Вначале в поле этого зрения попадало некое лицо на улице Манхэттена или в каком-нибудь учреждении, а то и в вестибюле театра. Потом то же лицо стало встречаться ей в ресторанах, и она могла уже лучше к нему приглядеться, оно ей даже нравилось, но не более того. Она обычно была с друзьями или коллегами, но он всегда был один и не смотрел на нее.

До тех пор, пока однажды вечером, возвращаясь с фильма Феллини, который шел в одном из кинотеатров на Второй авеню, она едва не натолкнулась на него. На этот раз она была одна, и он улыбнулся ей.

— Не думаете ли вы, что пришло время нам с вами поговорить? — спросил он.

Первое, что пришло ей в голову, когда она поглядела на него с близкого расстояния, запомнилось надолго: он напоминает какого-нибудь принца эпохи Возрождения с полотна Тициана.

— Вот уж не думала, что вы тоже меня замечаете.

Он несколько секунд молча смотрел на нее, потом сказал:

— Как может кто-то не заметить вас?

Они зашли в ближайшую забегаловку и просидели, разговаривая и глазея друг на друга, до двух часов ночи.

Тем же самым они занимались и следующие четыре вечера. Для нее это не составляло проблемы. Генри пришлось уехать из города в связи с расследуемым делом, и вернуться он должен был не раньше чем через две недели.

На пятый вечер она пригласила его пообедать. До этого времени между ними не было ничего — ни поцелуев, ни даже рукопожатий “со значением”. И ей именно это ужасно нравилось. Все еще потрясенная ужасами Стратфорда, она радовалась просто его присутствию рядом с ней. Но при этом ее несколько удивляло поведение Витторио. У него-то какие проблемы?

Это открылось в тот же вечер.

Он подождал, пока они поели и начали не торопясь допивать оставшееся вино. Потом он говорил ей, что не хотел портить такой восхитительный обед.

Первым долгом он отставил в сторону бокал с вином, взял ее руку в свои ладони и немного посидел так. Потом сказал:

— Я должен задать вам несколько вопросов.

— Почему бы и нет?

— Они могут показаться вам странными, но все-таки дайте мне эту возможность. Есть ли у вас враги, вам известные? Я имею в виду настоящих врагов, способных причинить большое зло?

Она было подумала, что он шутит, но потом увидела выражение его глаз.

— О каком таком большом зле идет речь?

— О самом худшем. Например, о смерти.

Она молча уставилась на него.

— Я не шучу, Айрин.

Она вдруг перепугалась. Его первые мимолетные появления, их необычная встреча… все встало на свои места.

— Господи, да кто же вы такой? Коп?

— Нет. — Холодная отчужденность разлилась по его лицу. — Я тот, кому поручили избавиться от вас.

Сердце у нее заколотилось так, словно вот-вот выскочит из груди.

— Прошу вас, не бойтесь, — сказал он. — Я не трону вас.

Именно в эту секунду она почувствовала, что перспектива умереть не кажется ей такой уж страшной.

— Это то, чем вы занимаетесь? Избавляетесь от людей?

Витторио молчал. Он все еще удерживал ее руку и теперь медленно поднял ее к губам, потом прижал к щеке. Ее тронула нежность его жеста.

— Кто же вас послал? — спросила она.

— Человек, на которого я работаю. Но это лично его не касается. Он вас даже не знает. Выполняет еще чью-то просьбу.

— А вы не представляете, кто бы это мог быть?

Он покачал головой:

— Я думал, может, вы это знаете.

Она, конечно, знала. Но само это знание пронизало ее холодом. Генри, подумала она, и еще раз глубоко осознала все безумие недавней смерти Люси и Хола, безумие, ожидавшее теперь и ее. Как он мог? Глупый вопрос. Да так же точно, как он мог недрогнувшей рукой застрелить Люси. Чтобы защитить себя. Но в случае с ней он допустил ошибку, наняв постороннего человека.

Но все это имело уже чисто академический интерес. Сейчас ее больше всего занимало ласковое, необычное обращение человека, сидящего возле нее, — если он и в самом деле киллер, то явно спятил.

— Я юрист, — спокойно заговорила она. — Постоянно работаю в контакте с другими юристами. Имею дело с контрактами, мы определяем их законность. Если находим несоответствия, то ведем переговоры или обращаемся в суд. Мы не нанимаем убийц, чтобы от кого-то избавиться.

— Тогда предположим, что кому-то надоело вести переговоры и отправляться в суд.

Она вгляделась в него и спросила:

— Если вас послали убить меня, почему вы сидите здесь и держите меня за руку?

— Потому что я не убиваю женщин.

— Как это галантно! А детей?

Витторио промолчал.

— Вы хотите сказать, что я еще не убита из-за принципа?

— Нет. С вами дело вовсе не в этом. Вот поэтому я и занят решением одной маленькой проблемы.

— Какой же?

— Как нам обоим сохранить жизнь. — Он улыбнулся и поцеловал ей руку. — Но вы, конечно, не понимаете, о чем я веду речь, верно?

Она покачала головой, пораженная тем, насколько легко и просто этот странный и красивый человек говорит о смерти.

— Вот послушайте, как это выглядит, — заговорил он. — В ту самую минуту, как станет известно, что я не сделал свою работу, кто-то еще явится убить нас обоих. Так что придется искать какой-нибудь выход.

Она сидела широко раскрыв глаза: чужой, незнакомый мир открылся ей.

— И вы делаете все именно так?

— Нет. Не так. Я много об этом думал. Я могу сделать больше и лучше и совсем иные вещи, чем те, какие я делал раньше. Они дали мне вас, и это единственный повод, в котором я нуждался.

— Но вы меня совсем не знаете, Витторио.

— Я знаю, что у меня замирает сердце, когда я смотрю на вашу нижнюю губку. Этого достаточно для начала.

Тогда он и поцеловал ее в первый раз.

В ретроспективе все выглядело очень мило и романтично, а тогда, в те дни, которые последовали за их разговором, она натерпелась страху. К тому же надо было разработать план во имя спасения их жизней, и это не давало возможности особенно сосредоточиться на внутренних порывах и внешних проявлениях зарождающейся любви.

Витторио настойчиво спрашивал ее о предполагаемом враге, и она в конце концов придумала для него свою главную ложь о той группе людей, махинации которых она якобы обнаружила.

Чего она никак не могла, это рассказать Витторио правду о Генри Дарнинге. Это не имело ничего общего с ее прежним чувством к Генри. Оно умерло вместе с горьким пониманием того, что он с холодным сердцем вычеркнул ее из жизни. Хранить молчание о Генри ее вынуждали только собственные жизненно важные интересы.

Она была знающим юристом и, разумеется, понимала, что не могла бы выступать в качестве свидетеля обвинения по делу о жестоком двойном убийстве, о котором она не просто не сообщила полиции, но и помогала скрыть его от правосудия.

Помимо всего прочего, она не имела намерения даже намекнуть Витторио на истинный характер своих отношений с Дарнингом. Там было скрыто слишком много постыдного и уродливого. Единственным поводом обратить внимание Витторио на Генри послужил план инсценировки ее смерти.

Витторио ломал голову над тем, как добиться, чтобы исчезновение его и Айрин выглядело убедительным для следствия, и пришел в полный восторг, когда она упомянула о том, что умеет управлять самолетом и что у нее даже есть пилотские права.

— Господи Иисусе, да вот оно! — воскликнул он. — Может, у тебя и самолет есть?

— Нет. Но он есть у одного из партнеров фирмы, который иногда позволяет мне пользоваться этим самолетом.

— Великолепно. Как его зовут?

Даже тогда она с трудом вынудила себя произнести два слова:

— Генри Дарнинг.

Витторио стиснул ее в объятиях.

— Этот парень решает все наши проблемы. Я его люблю.

Айрин не разделяла это чувство.

Девять лет спустя ирония этого положения вернулась к ней на новом витке спирали. Подобное движение вообще свойственно многим вещам.

Например, страху.

Почему, ну почему она не чувствовала себя в безопасности все эти годы и к тому же на расстоянии четырех с половиной тысяч миль?

Очередной глупый вопрос.

Да потому что Генри Дарнинг все еще жив. Мало того, он теперь министр юстиции Соединенных Штатов, наделенный властью явной и тайной, а также неограниченными возможностями.

Но ведь она, Айрин Хоппер, официально мертва.

Да. Однако и в этом заключалась какая-то особая печаль, некое чувство угасания. У нее не было ни братьев, ни сестер, родители умерли, так что оплакивать ее уход из жизни некому. А их с Витторио совместное существование, которое могло бы и продолжаться, основано на давней лжи.

Что касается Витторио, он должен жить со своей собственной ложью по отношению к неизвестному Айрин боссу, который все еще полагает, что его верный солдат выполнил порученное задание. Значит, опасность грозит и отсюда.

Глава 40

Витторио в полном молчании слушал всхлипывающую женщину, которую он любил как Пегги Уолтерс. Он когда-то разок попробовал ЛСД — от этого все вокруг словно осветилось дрожащим лиловым светом. Сейчас он испытывал почти то же самое ощущение. Эмоции проходили сквозь него, словно призраки, а вот факты, связанные с похищением сына, выступали твердой поступью, как на параде. Это отупляло его и расслабляло.

Закончив свой рассказ, Пегги снова расплакалась.

— Господи милостивый, что же я натворила, — всхлипывала она. — Ты должен ненавидеть меня.

Она крепко зажмурилась, чтобы удержать слезы, а Витторио в оцепенении смотрел на нее.

— Как бы я мог тебя возненавидеть? У меня ничего нет, кроме тебя. Разве ты этого до сих пор не поняла?

— Нет, я сама себе противна. Я вся в грязи и не могу очиститься. Я так не хотела, чтобы ты узнал о Генри и обо всей этой мерзости. Но теперь ты знаешь.

Теперь я знаю.

Витторио чувствовал себя так, словно внутри у него что-то кровоточило. Он поднял жену с кресла, обнял ее, стараясь, чтобы руки у него не дрожали.

— Это мое наказание, — шептала она. — Если бы я рассказала тебе раньше, ты мог бы…

— Перестань. Нет никакой возможности сделать что бы то ни было заранее. — Он погладил ее по волосам, все еще мягким и шелковистым несмотря на то, что она их столько лет красила. — Но теперь мне яснее ясного, что пора действовать.

Мэри Янг проснулась и лежала на кровати рядом с Джьянни Гарецки, который еще спал. Постель пахла сыростью, была слишком мягкая и к тому же скрипела при малейшем движении. Она казалась такой же старой, как дом, а дом — еще старше, чем горы вокруг него.

Но здесь царил глубокий, почти всепоглощающий покой, и Мэри это нравилось. Как будто бы покой этот сам по себе мог уменьшить непокой в ее душе.

Довольно, решила она.

Ей необходимо бежать отсюда как можно скорее. Какой прок от того, что она будет здесь крутиться? Что ей теперь остается — бить себя в грудь и посыпать голову пеплом из-за похищенного мальчика? Она уже внесла свой вклад. Спасла их жизни и поставила под угрозу свою жизнь, предупредив Витторио и его жену об убийцах в “мерседесе”. Очень плохо, что она ничем не может помочь их сыну, но не все же вам удается.

Ее ждал миллион. Единственно разумный шаг сейчас — забрать этот миллион и бежать, пока есть такая возможность.

Прощай, Джьянни.

Она посмотрела на него сонного и неожиданно растрогалась.

Все это было так прекрасно, а? 

Да. 

Но задержись она здесь минутой дольше, чем нужно, и пули наделают в ней столько же дырок, сколько в Джьянни, Витторио и Пегги. Если сам министр юстиции Соединенных Штатов со своими подручными желает, чтобы вы стали покойником, вы им и становитесь. Остальное детали.

Она больше ничем не могла им помочь. А если они откроют ее связь с Дарнингом, то убьют ее сами. И кто бы их осудил за это?

Я уеду завтра.

Да, как говорится, ничто хорошее не дается даром.

Глава 41

Витторио подождал, пока будет готов утренний кофе.

— Прошлой ночью, — заговорил он, когда кофе был уже на столе, — мне сказали, кто скрывается за всей этой историей.

Жена сидела рядом с ним, а он обращался к Мэри Янг и Джьянни Гарецки.

Джьянни просто посмотрел на него.

У Мэри лицо застыло и дышало холодом.

Пегги смотрела в чашку с кофе.

За окнами кухни наступившее утро и затянутое дымкой солнце высветили дикую красоту горного пейзажа. Но напрасно: никто из сидевших в кухне не обратил на это внимания.

— Это глава нашего министерства юстиции, — продолжал Витторио. — Генри Дарнинг. Министр юстиции Соединенных Штатов.

В комнате воцарилась мертвая тишина. Почти как в безвоздушном пространстве.

Первым решился заговорить Джьянни.

— Это что, шутка такая?

— Хотел бы, чтобы оно так и было.

— Не понимаю, — сказала Мэри Янг. — Здесь нет телефона, а вы всю ночь провели в доме. Кто мог вам сообщить?

— Моя жена.

Мэри и Джьянни уставились через стол на Пегги. Она никак не отреагировала на это.

— Боюсь, что тут замешаны личные отношения, — снова заговорил Витторио. — Я хотел предупредить вас, пока вы еще можете выпутаться из этой истории.

Слова повисли в воздухе. Холодно было в старом доме с толстыми стенами, сырость собиралась каплями на оконных стеклах, и капли эти мало-помалу стекали вниз, на пол. Солнечный луч проник в комнату и застрял в паутине.

— Это обстоятельство меняет все, — сказал Витторио. — Выходит, это не просто идиотское нападение мафии. Тут могут быть замешаны все на свете: целая армия полиции, федеральные агенты, Интерпол, мафия и один Бог знает, кто еще.

Батталья медленным движением поднял чашку и отпил кофе. Потом взглянул на жену, и Джьянни вдруг точно по наитию понял, как ужасно для них обоих все происшедшее. Рассказать Витторио то, что она рассказала, Пегги вынудило похищение сына.

— Что ты собираешься делать? — спросил Джьянни у Витторио.

— Собираюсь вернуть моего мальчика.

— А ты знаешь, кто его похитил?

— Нет, но узнаю.

— Ты так уверен?

Витторио кивнул.

Джьянни сунул в рот сигарету и зажег ее. Твердой и неторопливой рукой.

— И ты полагаешь, что я просто уберусь отсюда и оставлю тебя одного?

— Именно так. Если только ты не поглупел с годами.

Они пристально поглядели друг на друга.

— Выслушай меня, — начал Витторио. — Если бы эти сволочи не похитили нашего мальчика, мы с Пегги смылись бы отсюда, не медля ни минуты. Как я уже сказал… это история личная. Она не имеет никакого отношения ни к тебе, ни к Мэри. — Витторио даже улыбнулся слегка. — Так что езжай-ка ты домой и занимайся живописью. Это лучшее, что ты можешь сделать. Может, я завистлив, как черт, но я еще и горжусь тем, что сделал ты. В самом деле, дружище, мы нуждаемся в замечательных и живых художниках куда больше, чем в скверных, мертвых стрелках.

— Конец дискуссии.

Мэри Янг и Джьянни Гарецки приехали в аэропорт Неаполя с достаточным запасом времени, чтобы успеть вернуть взятые напрокат машины и заказать места на двенадцатичасовой рейс до Рима, а дальше — на Нью-Йорк.

Они сидели в кафе и выпивали на прощанье, когда была объявлена посадка на их самолет.

Джьянни посмотрел на Мэри через столик.

— Я не лечу, — сказал он.

В кафе было сумрачно, прохладно и тихо, как бывает в перерыве между рейсами. Мэри медленно огляделась, она словно бы и не слышала обращенных к ней слов.

— Ты меня слышала? — спросил Джьянни.

— Да.

— Ну и?

— И что? — переспросила она. — Ведь ты со мной не советовался. Ты сделал заявление. И при этом хочешь, чтобы я тебе что-то сказала, кроме как “до свидания”?

Джьянни долгим взглядом посмотрел ей в лицо и подумал, в самом ли деле он видит ее в последний раз?

— Ты сукин сын, — ровным голосом произнесла Мэри. — Ты ведь и не собирался никуда уезжать, верно? Ты только разыгрывал меня до объявления посадки. Чего ты опасался? Что я не уеду без тебя? Что закачу тебе грандиозную сцену, повисну у тебя на шее и поклянусь погибнуть вместе с тобой?

Мэри собиралась изобразить самую ослепительную из своих улыбок, но вышла у нее гримаса.

— Ну так вот, можешь не беспокоиться. Я не разделяю твоего желания сгинуть. И твоего чувства вины. И твоей жажды возмездия. Я предпочитаю сесть в самолет и остаться в живых, а не торчать здесь и умереть.

— Я не хочу умирать, Мэри. Но я просто не могу улететь и оставить этих людей наедине с тем, что я на них навлек.

Мэри, казалось, посмотрела на себя с новой, непривычной точки зрения.

— Ты неверно понимаешь все это, — произнесла она негромко. — Ничего ты на них не навлек. Это сделала я, и только я одна.

— Что это значит?

— Никто не выслеживал нас, Джьянни. Тебе не стоит всю оставшуюся жизнь казнить себя за это. Все дело во мне. Еще до того, как мы поехали в Позитано, я позвонила Дарнингу прямо отсюда, из аэропорта, и сказала ему новое имя Витторио и где он живет.

Джьянни вначале не поверил ей. Потом увидел ее глаза — и понял. Кто, кроме нее, мог бы сделать такое? Кто мог этого хотеть? Он был потрясен, ошарашен.

— Что они тебе сделали? — только и сказал он.

— Ничего.

— Тогда ответь, во имя Бога, из-за чего?

— Из-за миллиона наличными.

— Из-за денег?

Отвращение в его голосе заставило ее замолчать.

— Ты использовала меня ради этого? — сказал он.

Ей понадобилось время, чтобы собраться с духом и ответить:

— Это было не так. Не имело отношения к тебе… к нам.

— Господи, как же оно могло не иметь отношения к нам?

— Не знаю. Просто не могло, и все. — Голос ее снизился до шепота. — Все обернулось гораздо хуже, чем я ожидала. Я имею в виду этого маленького мальчика… ну и так далее.

— А за что, ты думала, этот ублюдок станет платить тебе миллион?

— Я не заглядывала так далеко вперед. Я в самом деле не хотела… до тех пор, пока не увидела, как четверо убийц въезжают в город. — Она передернула плечами. — Тогда до меня дошло. И я сделала что могла.

— Это было слишком поздно, чтобы помочь мальчику.

— Я знаю.

Джьянни сидел, сжимая обеими руками свой стакан. Сидел и смотрел на нее. Она выглядела перепуганной.

— Наводка превосходная, — глухо выговорил он. — Я ничего не подозревал. Ты не должна была говорить мне об этом теперь. Почему ты это сделала?

— Потому что не хотела, чтобы ты оставался здесь погибать и считал себя виноватым.

— Это так и есть, я виноват. Ведь это я привез тебя сюда. Назови мне другую причину.

— Потому что я тебя люблю.

— Ужасно! — произнес он и негромко простонал: — Хотел бы я знать, как ты поступаешь с теми, кого не любишь. Нет. От такого объяснения я отказываюсь. Возьми его назад.

Джьянни поставил стакан на стол, чтобы не раздавить его в руке. Он едва уже не сделал этого.

— Ну хорошо, — еле слышно выговорила она. — Если ты остаешься, то и я тоже.

— Черта с два!

— Я хочу этого, Джьянни.

— Зачем? Думаешь, тут есть шанс получить второй миллион за то, что ты выдашь убежище Витторио и Пег?

Джьянни бросил перед ней на стол ее авиабилет и встал.

— Я хочу одного: чтобы ты улетела этим рейсом.

Он оставил ее сидеть за столом и пошел получить обратно свой багаж.

Потом он смотрел, как она идет по гудроновой дорожке и поднимается на борт самолета. Последней из пассажиров.

Он все еще стоял и смотрел, как огромный “боинг”, взревев, покатился по взлетной полосе, поднялся в воздух и скоро исчез в небе.

Мысль пришла к нему только после этого. Как она узнала, что это Дарнинг?

Он взял напрокат другую машину, двинулся через Позитано и дальше — в горы над Равелло. Отыскал заросшую травой дорогу к безопасному дому и добрался до него далеко за полдень.

Все было тихо, и никого не видно.

Потом откуда-то из зарослей показался Витторио Батталья и направился прямо к нему. На шее у него висела целая связка гранат, он нес с собой ручной пулемет.

— Не узнал машину, — сказал он. — Что ты сделал? Угнал ее?

— Я не угонял машин с тех пор, как расстался с тобой. А с тех пор прошел двадцать один год.

— Ну, это все равно что плавать и трахаться. Не забывается.

— А как ты узнал, что приближается машина? Какое-нибудь хитрое устройство?

— За четверть мили отсюда на дороге. Фотоэлемент. Усиленная батарейка.

Они стояли и смотрели друг на друга.

— А где же Мэри? — спросил Витторио.

— Вероятно, улетает из Рима в Нью-Йорк.

— А ты?

— Похоже, что тебе от меня не отделаться.

— Все еще должен изображать из себя чертовского героя, да?

Джьянни Гарецки легонько ткнул его пальцем. И они вместе пошли к дому.

Глава 42

Поли считал, что провел с этими двумя мужчинами часть вчерашнего дня, ночь и почти весь сегодняшний день.

Ему помнилось, что человек по имени Дом появился поблизости уже довольно поздно во второй половине дня со своей чепуховой историей насчет какого-то приема и здорово треснул его по голове. А теперь снова настала вторая половина дня.

В промежутке Поли спал и видел какие-то кошмарные сны. Когда проснулся, во рту у него был отвратительный вкус, носом он чувствовал противный запах; от этого ему стало плохо, а потом даже вырвало. После этого он продолжал испытывать слабость, но Тони объяснил, что это от хлороформа, который они ему дали, чтобы успокоить. Скоро все пройдет, сказал он. Тони не был таким трепачом, как Дом, и Поли ему поверил. Но Дом ему нравился больше. Несмотря на то, что именно Дом треснул его по голове, когда Поли повернулся к нему спиной.

Поли все еще не понимал, что происходит. Они твердили, что ему нечего бояться, что его отпустят, как только его отец уладит дела с большими шишками. Но Поли не знал, насколько можно им верить. Сам он решил, что Дом и Тони — пара сицилийских мафиози. Его здесь держат для того, чтобы отец сделал то, чего делать не хочет. Он знал о таких вещах из фильмов и передач телевидения. Выходит, что его сделали заложником. Либо его отец сделает то, что они требуют, либо…

Поли не знал, где находится. В окна он видел только горы и деревья. Ни моря, ни дороги, ни других домов и ни малейшего признака чего-то знакомого.

Чтобы он не попытался бежать, эти двое посадили его на длинную цепь. Один ее конец был прикреплен к наручникам у него на лодыжках, а другой обкручен вокруг водопроводной трубы и заперт на замок. Словом, они, эти двое, могли не слишком о нем беспокоиться.

Какие-то вещи доходили до Поли сами собой, непонятным путем. Он видел, например, что Тони и Дому, судя по тому, как они смотрели на него и друг на друга, так же неприятно находиться здесь с ним, как ему оставаться с ними.

Время шло. Минуты складывались в часы, а часы следовали один за другим. Не было ни концов, ни начал. Ранним днем солнце светило в дом и окрашивало стены комнаты в бледно-желтый цвет. Позже все потускнело, сделалось холоднее, приглушеннее. Мальчик думал о том, как бы он изобразил освещение разных стен в разное время дня. Ему хотелось, чтобы Дом захватил с собой его кисти и краски, когда оглушил его и потащил в автомобиль. Как хорошо было бы заполучить их сейчас.

Размышления о живописи напомнили ему об отце и маме. Они, конечно, очень беспокоятся о нем. Когда он не вернулся домой к обеду, папа, скорее всего, пошел за ним и нашел все его вещи у воды.

Что папа подумает? Что он, несмотря на запрещение, стал прыгать в воду с камней и утонул? Поли представил себе, как отец его ищет, зовет и не находит, потом собирает все его вещи для рисования и уносит их домой. Папа и мама плачут вместе… и тут мальчик впервые после того, что с ним случилось, заплакал сам.

Обеспокоенный тем, что один из его сторожей может это заметить, Поли поспешно вытер глаза. Ему вовсе не хотелось, чтобы они считали его плаксой. И не хотелось, чтобы они увидели ненароком, что он сосет большой палец.

Время от времени он принимался ходить по комнате — насколько позволяла цепь на ноге. Он чувствовал себя кем-то вроде цепного пса, а быть таким вот цепным псом ему совсем не хотелось.

Он подумывал о бегстве. Для этого надо первым делом завладеть ключами. Ключей было два. Один от наручников, надетых ему на лодыжки. Другой от замка, запирающего цепь на трубе. Тони держал ключи в кармане брюк. Поли предпочел бы, чтобы ключи держал у себя Дом. Или хотя бы один из них. Дом все время пил то вино, то пиво и часто прикладывался на тахту подремать. Ключ вполне мог выпасть у него из кармана.

Один раз он присел на тахту возле Дома, чтобы посмотреть, как бы это могло выйти. Тело у Дома было горячее, и Поли рядом с ним делалось жарко. Ему казалось, что он нравится Дому. Может, потому, что напоминал ему младшего братишку, которого переехал грузовик. Дом часто ерошил Поли волосы, небольно подталкивал его в бок или сжимал ему кулаки, как будто хотел с ним боксировать. “Он у нас крутой парнишка, — говорил он Тони. — Он ни от кого не потерпит трепотни. Чтобы оглушить его, пришлось крепко стукнуть дубинкой. Голова у него твердая, будь здоров. Ты только погляди на него, Тони. Иди сюда, малыш. Ударь меня. Изо всей силы. Дай мне как следует справа вот сюда, в челюсть”.

Мальчик попробовал нанести ему боковой удар. Изо всех своих силенок. Но почему-то челюсти Дома не оказалось на том месте, в которое он метился, и Дом захохотал. Тони совсем не смеялся, никогда. В этот раз он только покачал головой и посмотрел на Дома, округлив глаза, словно тот спятил.

У обоих мужчин было оружие.

Они держали пистолеты в кобурах на поясе и не вынимали их в присутствии Поли ни разу. Когда Поли обдумывал план бегства, то считал самым лучшим выкрасть пистолет у Дома, пока он спит на тахте. Потом он нацелит пистолет на Тони и потребует ключи. Если Тони их не отдаст, он застрелит его и возьмет ключи. Поли никогда в жизни ни в кого не стрелял, но считал, что выстрелить в Тони ему будет легко. Насчет Дома у него, правда, были сомнения. Скорее всего, ему не хотелось бы стрелять в Доменико. Но если придется, что ж, он должен сделать и это.

Ведь Дом сам сказал ему, что он крутой парень.

Убивали многих детей. Он видел это по телевизору, видел фото в газетах. И не какое-нибудь понарошку, как в кино. В передачах новостей никого не обманывали. Все показывали, как было, — и детей, разорванных на куски бомбами террористов, и тех, кто погиб в машине, в самолете, был застрелен, зарезан или забит до смерти разными способами.

Поли надеялся, что Дом и Тони не собираются его убивать. Но если все-таки это случится, интересно, кто из них это сделает и будет ли Поли больно? Поли однажды видел маленького мальчика, погибшего во время аварии. Мальчик лежал на обочине весь в крови. Поли не мог этого забыть.

Он представлял себе, как будет точно так же лежать на полу, и от мыслей о смерти у него возникали разные желания.

Ему хотелось нарисовать побольше картин.

И много-много раз обнять отца и маму.

И много-много раз смотреть на большие, белые, пушистые летние облака.

И отучиться сосать большой палец.

Глава 43

Среди недооцениваемых человечеством даров судьбы способность воспринимать иронию и наслаждаться ею должна занимать самое высокое место.

Так думал Генри Дарнинг, сидя и слушая, как его восхваляют по случаю правительственного постановления о присуждении ему ежегодной почетной награды пресс-службы Вашингтона.

Речь, зачитываемая перед огромной и наидостойнейшей аудиторией, воплощала и передавала суть и дух постановления.

После прочтения весь зал встал и устроил овацию. Она была долгой, очень, очень долгой, а Генри Дарнинг сидел на возвышении с внезапно повлажневшими глазами и уже не наслаждался иронией.

Было уже близко к полуночи, и он ехал домой, откинувшись на заднем сиденье служебного лимузина.

Звуки и вид и эмоциональная полнота этой овации, от которой замирало сердце, ехали вместе с ним. Дарнинг совсем не хотел расставаться с этими ощущениями. Он воспринимал их как главный и стержневой момент своей жизни… выше иронии, выше наплевательства и бездумного, почти рефлекторного цинизма его обычных и привычных самооправданий.

Это стало в первую очередь свидетельством его вклада, свидетельством убедительного факта, что он сам есть нечто большее, нежели то недостойное, далеко не прекрасное существо, каким он вынужден был себя считать во все возрастающей степени. И это свидетельство не могло явиться в более подходящее время. В любом другом случае этот день не стал бы для него столь значительным.

Из Италии не пришло пока ни одной доброй новости. Во время еще одной короткой встречи с Доном Донатти выяснилось, что Айрин и Витторио, — так же как и двое людей, посланных разобраться с ними, — исчезли из поля зрения и ни с кем не вступали в контакт по поводу их сына.

Единственной положительной частью информации было сообщение о том, что о Джоне Хинки и вдове Бикмана позаботились. Хотя бы эта проблема была решена.

Но даже и тут нашлась отрицательная сторона, поскольку Брайан Уэйн отреагировал на сообщение с более чем обычной своей нервозностью:

— Так их убили?

Дарнинг услышал в его голосе знакомые высокие ноты, глянул директору ФБР в глаза — и налил ему солидную порцию бурбона.

— А ты, собственно, чего ожидал?

— Не знаю. Но Господи Боже! Только не этого.

— Они обо всем широко раззвонили бы, Брайан. Как бы ты с этим управился?

— Я не убийца.

— А я? — коротко спросил Дарнинг.

— Я просто не знаю, сколько я могу еще выдержать, — заявил директор ФБР.

Дарнинг еще раз — очень жестко — посмотрел в глаза своему другу. Ясно, что не слишком много он может выдержать.

Разговор состоялся нынче утром, и с тех пор министр юстиции больше не видел директора ФБР и не говорил с ним. Уэйн и его жена должны были вечером присутствовать на официальном обеде в честь Дарнинга. Но Марси позвонила и сообщила, что у ее мужа какой-то приступ, он слег, и приехать они не смогут.

Дарнинг прекрасно знал, какой это “приступ”. Попросту страх.

Нехорошо.

Бедный Брайан. Он не создан для подобных вещей. А кто создан?

Я создан.

Надо отвлечься.

Он глянул в окно машины и увидел, что они въезжают в тот район Джорджтауна, где он живет. Мостовая блестела; Дарнинг открыл окно и почувствовал на лице холодную изморось. Вдохнул поглубже, и воздух, пахнущий кислотой, проник в легкие. Было ли это знамением свыше? Возникло ли там, на небесах, нечто, направленное против него?

Порой его посещали такие вот предчувствия. Нельзя сказать, чтобы он верил в подобную мистику. Проблема заключалась в ином: он не верил ни во что, недоступное его взгляду, прикосновению, жесткому ограничению. И это автоматически отгораживало его и от Бога, и от дьявола, делало предельно одиноким. Где же он все это потерял в погоне за комфортом?

Машина остановилась перед его домом, и водитель открыл для него дверь.

— В какое время приехать за вами утром, мистер Дарнинг?

— В обычное.

Томми смотрел на кружок медали в руке у министра.

— Поздравляю вас, сэр. Я слушал презентацию. За годы я их наслушался немало, и все это было болтовней. Но не ваша. Каждое слово, сказанное ими о вас, чистая правда. Я считаю за честь работать на вас.

— Спасибо, Томми. Я это ценю.

Дарнинг стоял под моросящим дождем, пока лимузин не уехал.

Он не замечал другую машину, пока не повернулся и не пошел по вымощенной кирпичом дорожке к дому. Машина была припаркована примерно в пятидесяти ярдах отсюда, и он, возможно, так бы и не заметил ее, если бы в эту минуту не отворилась дверь дома и свет из прихожей не упал на мостовую.

Из машины вышла женщина и направилась к нему сквозь влажную мглу. Она была стройная, почти призрачная и двигалась с уверенной грацией. Глядя, как она приближается, Дарнинг вдруг почувствовал, что видел ее раньше.

Когда она на минуту попала в полосу света от уличного фонаря, Дарнингу показалось, что перед ним Мэри Янг.

Я дважды безумен, подумал он, и все, что он нафантазировал о Мэри за эти последние дни, все, что перечувствовал, вдруг собралось в груди в один такой плотный комок, что ему стало трудно дышать.

Она остановилась в трех футах от него, и оба посмотрели друг на друга.

— Так это и в самом деле вы, — произнес он.

Мэри Янг кивнула, видимо, не доверяя собственному голосу. В кармане куртки она сжимала пистолет, нацеленный на Дарнинга, — в подобных случаях всего можно ждать, и она хотела быть к этому готовой. К чему она не подготовилась, так это к реальному физическому облику Дарнинга. Он был привлекателен. И не просто привлекателен. Она чувствовала, как его обаяние проникает внутрь ее существа.

— Больше всего я боялся, — снова заговорил он, — что вы погибнете до того, как я вас увижу.

И он ввел ее к себе в дом, прежде чем она исчезла так же неожиданно, как появилась.

Он облачался в комфортабельную элегантность собственного дома, словно во второй вечерний костюм. Именно так подумала о нем Мэри. Дом шел ему, как ни один из домов, в которых ей самой довелось побывать, не шел к ней. Разве что хижина из соломы.

Любимой комнатой Дарнинга был кабинет, поэтому он усадил ее там. Но даже здесь сам он чувствовал себя и передвигался, словно в чужом месте.

— Может быть, вы снимете куртку? — предложил он.

Она покачала головой:

— Мне удобно и так.

— Я только хочу, чтобы вам было удобнее. Ваш пистолет вы можете держать на коленях, если хотите. Или положите его в сумочку.

Мэри Янг нашла в себе силы улыбнуться.

— Приходилось ли вам хоть раз в жизни терять равновесие?

— Со мной это случилось дважды за сегодняшний вечер.

— Не могу себе этого представить.

Он протянул ей свою медаль, которую до сих пор держал в руке.

— В первый раз это произошло, когда мне аплодировали стоя.

Она прочитала надпись.

— Весьма впечатляет. Но почему это так взволновало вас?

— Потому что, как мы оба с вами знаем, я совсем не такой, каким мне полагается быть в соответствии с этой надписью.

— А второй раз?

— Когда я увидел ваше лицо при свете уличного фонаря и был потрясен так, как это редко случалось со мной в жизни.

— Но ведь вы меня даже не знаете.

— Я знаю вас, Мэри.

С этими словами Дарнинг открыл шкаф, достал оттуда картонную коробку и поставил ее на кофейный столик перед Мэри.

— Что это? — спросила она.

— Вы. Ваше досье.

Она сидела и смотрела на кучу папок, фотографий, вырезок из газет и журналов, видеокассет.

— Хотя бы взгляните на них, — попросил он. — Пожалуйста.

— Зачем?

— Тогда вы поймете определенные вещи. Чтобы мы могли продолжить разговор.

Мэри Янг взглянула Дарнингу в глаза и увидела в них свое отражение. Странный человек.

Потом, не глядя выбрав фотографию, она снова увидела себя. На этот раз обнаженную и в обществе двух тоже обнаженных мужчин.

Ей тогда было не больше семнадцати, мужчины постарше. Она не вспомнила ни одного из двоих. Да и как бы она могла? Схваченная камерой отнюдь не в момент игры в классической драме, она навеки застыла в акте минета с одним из мужчин, в то время как другой содомировал ее. Все это было такое застывшее, лишенное радости, так сказать, интимность, ничего общего с интимностью не имеющая. Каждый участник был сам по себе. Если бы Мэри пришлось выбирать название для этого изображения, она назвала бы его “Одиночество”.

Она почувствовала некоторое удивление, оно почти сразу угасло, и если министр юстиции ожидал увидеть на ее лице фейерверк эмоций, то он должен быть разочарован.

Мэри даже не потрудилась проверить, так ли это, — она не подняла глаз. Она быстро и спокойно просмотрела содержимое коробки, от души забавляясь старательностью сотрудников ФБР и официальными пояснениями по поводу каждого материала в коробке. Как будто начиная с шести лет она и ее трогательные маленькие сексуальные ухищрения представляли собой долговременную коварную и хитрую угрозу внутренней безопасности страны.

Когда она закончила, Дарнинг налил в два сужающихся кверху бокала понемногу бренди и один протянул ей.

— Ради чего вы предприняли всю эту суету? — спросила она.

— Чтобы узнать вас.

— Узнали?

— Как самого себя.

— Что вы имеете в виду?

— Я узнал, что мы оба пойдем на все ради того, чтобы выжить.

— Это комплимент или обвинение?

— Комплимент для вас. Для меня обвинение.

— А в чем разница между нами?

— Вы начинали голой, униженной и одинокой. У меня было все с самого начала.

Они молча потягивали бренди, изучая друг друга. Был тихо. Ночь и изморось вобрали их в себя.

— Как я уже упоминал, — заговорил Дарнинг, — я боялся, что вы погибнете в Позитано и никогда не приедете ко мне. Тогда я понес бы поистине тяжелую утрату.

Мэри покачала головой:

— Вы рассуждаете как одержимый, мистер Дарнинг. Женщины должны быть от вас без ума.

— Женщины как таковые более меня не интересуют.

— Что же интересует вас?

В воздухе вокруг нее разливался какой-то особый аромат. Он невольно дразнил воображение Дарнинга.

— Меня интересуете вы, — сказал он. — Неужели я не выразил этого с достаточной ясностью?

С полминуты они посидели молча и неподвижно.

— Глядя только лишь на ваши фотографии, — негромко начал Дарнинг, — я уже мечтал о вас, как школьник, ощутивший начало полового созревания. Сейчас я хочу вас так, как не хотел ни одну женщину в своей жизни. А вы явно тоже хотите чего-то от меня и с той же силой, иначе не приехали бы сюда из Позитано.

Опустив локти на колени, он перегнулся к Мэри над своим бокалом.

— Говорите же, Мэри Янг. Скажите точно, чего вы хотите от меня.

— Мальчика.

Слово прозвучало быстро и просто.

— Вы так любите детей?

— Нет.

— Тогда почему этот мальчик так важен для вас?

— Потому что это я причинила им зло.

— Вы хотите сказать, что мучаетесь угрызениями совести?

— Да, — ответила она. — А вы?

Дарнинг медленно наклонил голову:

— Если бы я верил в Бога, то сказал бы: слава Богу! — Он улыбнулся. — Поскольку это не так, я должен благодарить только самого себя.

— Почему угрызения совести так важны для вас?

— Потому что они отличают нас от обезьян.

Он глотнул бренди и подлил из бутылки ей и себе.

— Пожалуйста, поймите, — сказал он, — что я не имею ничего общего с похищением мальчика. Я ничего не знал о похищении, пока оно не произошло.

— Прекрасно… Вы истинно человеческое существо. Так освободите мальчика, прежде чем ваши итальянцы его похоронят.

— Это вне моих возможностей.

— Нет ничего вне ваших возможностей.

— У вас создалось обо мне превратное впечатление. У меня есть свои ограничения.

Атмосфера в комнате как-то сразу потускнела и сделалась душной. Мэри Янг сидела и смотрела на ряды книг по стенам, на подписанные фотографии министра юстиции с великими и полувеликими. Этот человек имел возможности. И она с невероятной силой хотела добиться своего.

— Не могли бы вы все-таки попробовать? — спросила она.

Дарнинг молчал. Ему казалось, что он хочет чего-то, чему нет названия. Он рассматривал Мэри как бы по частям. Волосы, глаза, губы, овал щеки. Все это было реально, существовало в трех измерениях, а не на фотобумаге.

— Я никогда в жизни не просила подаяния, — сказала Мэри. — И не прошу о нем сейчас. Я готова расплатиться по-своему.

— Мне нет дела до мальчика, — проговорил Дарнинг. — Мне нужны его родители. Вы можете сдать их мне? Вы ведь понимаете, что вели себя не так, как обещали. Конечно же это вы предупредили их о сицилийцах, верно?

— Я не знаю, где они.

Он не поверил ей.

— Вы говорили, что хотите меня, — сказала она. — Или это были только лишь слова?

Он поглядел на ее глаза, похожие на два черных мраморных шарика на бледном овале лица. Она зажгла сигарету, и при вспышке спички глаза показались бесконечно усталыми. Когда она спала в последний раз?

— Нет, не только слова, — ответил он.

— Хорошо.

У него вдруг пересохло во рту, и бренди не помогло.

— Я ничего не могу обещать вам, — сказал он. — Вы это понимаете?

— Понимаю.

— Вы останетесь здесь со мной?

— Вы этого хотите?

— Да.

— На какое время?

— Я не представляю.

Она пожала плечами:

— Почему бы и нет?

Он, разумеется, понимал, о чем она думает. Ей нужно было провести с ним какое-то время. Ее доверие само по себе было исключительно, даже вдохновляюще на свой манер. А для его собственных нужд, чем бы они ни стали и как бы ни обернулись, это было самое лучшее. Дарнинг пришел к заключению, что она чувствует то же самое.

Насколько они вообще могли понимать друг друга.

Их сделка, напоминающая некий фиктивный брачный контракт, нашла свою реализацию часом позже в постели. И как это бывает в самых удачных случаях подобных договоров, каждая из заинтересованных сторон считала, что приобрела определенные преимущества.

Возможно, что оба они получили такие преимущества, подумал министр юстиции.

Для него это был эмоциональный ритуал, познавательный и вместе с тем бурный, всепоглощающий опыт… путешествие в Святую Землю чувства, путешествие, в которое он отправился как босоногий пилигрим с таким священнослужителем и проводником, как Мэри Янг.

На этот раз путешествие не было фантазией. Но даже и теперь, такие живые и близкие, ее лицо и тело заключали в себе нечто призрачное, неуловимое, то ли преждевременно состарившееся, то ли слишком юное, чтобы обрести законченные формы. Туманное существо. Она и Дарнинга сделала невесомым. Он плыл свободно, колени и тело вибрировали. Когда он прикасался к ней, его руки, зачарованные, словно отделялись от запястий, улетали прочь.

Она принесла с собой свою жизнь. На открытом пространстве его огромной кровати, в полумраке его комнаты, они были не одни. Она населила его воображение бесконечной чередой своих эротических образов, множеством полных яркого колорита совокуплений, цветущей плотью переплетающихся в движении тел.

Воинство Мэри Янг.

Я победил их всех, думал он.

Мэри Янг думала совсем о другом.

Она составила свой план, привела его в действие и выполняла, как обычную работу, которую необходимо было сделать.

Ничем большим это для нее не было.

Просто тем, что она всегда была в состоянии делать. Большинство женщин не могло. Но она не принадлежала к большинству. У нее была своя тайна, нерушимая и неприкасаемая. Плоть, телесная оболочка значила не слишком много. Это просто раковина, под защитой которой прячется нечто по-настоящему важное. Ничто святое не существовало на поверхности.

Люди друг для друга — словно запертые комнаты. Если вы даже слышите, что в одной из них кто-то плачет, вы не можете войти и помочь. И это самое печальное. Тело — всего лишь игрушка, предмет для игры. Но у нее самой никогда не было реальной возможности радоваться игре. Слишком рано ее тело стало для нее рабочим инструментом. Очень важной вещью, очень важной плотью. Именно плоть помогала получить ей то, чего она хотела, что было ей нужно. Не важно, что с этой плотью делали мужчины или что она делала с ними. Все это чистая механика. Возможно, только с Джьянни оно было чем-то иным, но она сама все начисто испортила. Теперь Джьянни даже плюнуть на нее не захочет, и поделом.

К черту! В данный момент она хотела одного — вызволить мальчика, и Дарнинг именно тот тип, который в состоянии это сделать. Сукин сын! Надо же, как он прицепился к ней и к ее поганой жизни. Как будто она совершила нечто дивное и святое.

Провались оно все!

Господи, поглядите-ка на этого сукина сына. Министр юстиции всех Соединенных Штатов, а она играет им, как рыбкой на крючке.

Она почувствовала, что он вот-вот кончит, что это надвигается откуда-то из дальних глубин его существа.

И вот оно настало, и она услышала его вскрик, такой, словно он расставался с жизнью. И она тоже закричала вместе с ним: ведь это нравилось им всем, этого они всегда хотели, невзирая на всю последующую ложь.

Радуйся, твердила она ему где-то в глубинах своей души. Радуйся, пока можешь. Потому что, если ты не отдашь мне этого мальчика и с ним что-то случится, я клянусь праведностью этого неправедного действа, что снесу долой твою гнусную башку.

Глава 44

Витторио тяжелее всего было оставить Пегги одну. Он все оттягивал отъезд, но в конце концов вынужден был выйти из дома; Джьянни ждал его в машине.

Последние полчаса приготовлении к отъезду Пегги находилась на грани срыва: большие глаза сделались огромными, рот сжался в одну линию. Сдерживаемая тревога словно сетью паутины легла на гладкую кожу лица. Витторио чувствовал, какую муку она испытывает.

— Все уладится, — заверял он ее уже в третий раз. Или уже в четвертый?

Пегги механически кивала, но не верила ни слову.

— Они его не тронут. Только сохранив ему жизнь, они надеются добраться до нас. Дарнингу нужны мы с тобой, а не Поли.

— Нет, — отвечала она. — Ему нужна только я. Я единственный живой свидетель против него. Важный свидетель. А ты лишь ни в чем не повинный наблюдатель. Так же, как и мой бедный мальчик.

Слезы полились ручьем, и Витторио прижал Пегги к себе. Как она вдруг исхудала, какая стала хрупкая.

— Послушай меня, — сказал он. — Мы с тобой прожили вместе почти десять лет, верно? Она кивнула.

— Я когда-нибудь лгал тебе?

— Нет.

— Я не лгу и теперь. Клянусь тебе, Пег, я верну Поли домой, к тебе.

Она откинула голову назад и обожгла его взглядом.

— Когда?

Словно вопрос ребенка. Когда, папочка?

— Этого я не знаю. На то, чтобы только выведать, где они его прячут, понадобятся дни. Так что не сиди и не тоскуй, глядя на часы.

Пегги высвободилась из его объятий.

— Прости. Я понимаю, что причиняю тебе лишние тревоги. — Она поцеловала его и заставила себя улыбнуться. — Я буду держаться.

Витторио, к сожалению, так не думал.

Витторио и Джьянни покинули безопасное убежище в шесть вечера. Они ехали во взятом напрокат автомобиле Джьянни — эту машину нельзя было опознать. За рулем сидел Витторио.

Целых полчаса их разделяло молчание, потом Джьянни заговорил:

— Что же нам придумать?

— А тут особо и придумывать нечего, — ответил Батталья. — Начнем с того, что узнаем имена двух боевиков, которых мы скинули в пропасть с обрыва, выясним, кто их послал, и будем держать этого типа под прицелом, пока он не скажет где Поли.

— Прямо таким вот образом?

Витторио пристально вглядывался в дорогу, так как большой туристский автобус чересчур тесно прижал их машину к каменной стене. Пожал плечами:

— Это же самое главное. Остальное уже детали.

— Люблю детали.

— И ты совершенно прав. Именно из-за какой-нибудь детали, непредвиденной мелочи, можно угодить на тот свет. Или ты полагаешь, что мы в конце концов получим кусок пирога?

— За те двадцать лет, что мы с тобой не виделись, я кое-чему научился. Пирогов не жду.

Витторио достал сигарету и прикурил ее от зажигалки на приборной доске. Красноватый отсвет ее огонька отразился у него на лице.

— Есть в Неаполе один старик, который передо мной в долгу, — сказал он. — Этот человек знает все здешние “семьи”, а если чего не знает, то выяснит. К нему мы первому и отправимся.

— Ты хочешь сказать, что у министра юстиции Соединенных Штатов неаполитанская мафия в кармане?

В машине снова наступило молчание. На этот раз первым заговорил Батталья.

— Немного истории, — начал он. — Я впервые встретил Пегги, когда Дон Донатти дал мне задание убить ее. Теперь стало ясно, что заказчиком был Дарнинг. Но именно дон реализовал дело.

Батталья взглянул на Джьянни и заметил, что тот вроде бы смутился. Какого дьявола, подумал Витторио. Парень влип в эту историю только потому, что мы были друзьями. Неужели у него нет права по крайней мере узнать, за что он идет на смерть?

— Тебе стоит выслушать все до конца, — сказал он и принялся рассказывать, не сводя глаз с дороги.

Он рассказал все целиком и полностью, и сам факт, что он облек это в слова, принес ему облегчение. Он поделился с другим человеком, и некая исповедальная эйфория привела к тому, что он рассказал и о своей тайной работе на правительство. Об этом даже Пегги ничего не знала в точности.

— Теперь ты знаешь все, — заключил он. — Я еще больше смутил твою душу.

Джьянни ощущал всю тяжесть этой исповеди, придавившей его. А я тем временем писал свои картины.

— Ты не смутил меня, — отозвался он. — Я просто понял, какую сосредоточенную только на самом себе, искусственную жизнь я вел все эти годы.

Витторио в это время пытался обогнать медленно движущийся грузовик — нажал сигнал, выехал на обочину и таким способом добился цели.

— Ты что, сожалеешь? — удивился Батталья. Джьянни промолчал.

— Ради Христа! — воскликнул Батталья. — Ты же столько сделал! Все, о чем я только мечтал, и даже больше. Пока я плавал в крови и ползал в дерьме.

— Я сию минуту поменялся бы с тобой…

— Ты просто спятил! Не понимаешь, что ли, в каком я положении?

— Я прекрасно понимаю, в какую передрягу попала твоя семья. И это ужасно. Но тем не менее у тебя есть семья.

Витторио мельком глянул на лицо Джьянни и успел заметить, как нечто прошло по нему тенью — и тотчас исчезло.

— Я читал о твоей жене, — сказал Витторио. — Сочувствую тебе.

Джьянни кивнул. Внезапно Тереза и прожитые вместе с ней годы показались невероятно далекими. Он ощутил почти что ужас. Но в следующую минуту все встало на свои места.

И снова в машине стало тихо. Уже смеркалось, и предзакатный свет окрасил красным далекое отсюда море.

— Послушай, — сказал вдруг Витторио. — Я все толкую о том, что отберу у них мальчика, но ведь это не больше чем разговоры. Меня мутит от страха. Они продержат его еще какое-то время, но с определенного момента это станет опасным для них.

Джьянни достаточно хорошо помнил прошлое, чтобы понимать, что Витторио прав. Независимо от вашего желания ситуация обостряется и вынуждает принимать соответствующее решение.

— Знаешь, чем я поддерживаю себя? — Батталья вздохнул. — Открою тебе секрет. Я просто думаю о том, что я сделаю с этими подонками, если они убьют моего Поли. Я представляю, как буду убивать их по одному, медленно и с удовольствием. Сначала Генри Дарнинга, потом Карло Донатти, а потом каждого, кто имел к этому отношение. Только поэтому я не ору и не бьюсь головой о стену.

Долгое время они снова ехали молча.

— Я рад, что ты со мной, — сказал Батталья. — С тобой я могу разговаривать, как ни с кем больше. Пег — это вся моя жизнь, но есть вещи, которые я не могу рассказать ей. Такое, чего она не примет, или не поймет, или попросту осудит. Разумеешь?

В центре Неаполя они оказались в восемь тридцать. Витторио остановился у бензоколонки, вышел из машины и пошел звонить по телефону. Вернулся он минут через пять.

— Нужный нам человек дома, — сказал он. — Он постарается удалить всех из квартиры и остаться один к тому времени, как мы приедем туда.

Они двинулись на север, к Виа Санта-Роза.

— Кем он тебя считает? — спросил Джьянни.

— Итало-американским бизнесменом с хорошими связями.

— А я кто?

— Близкий друг. Безымянный. Тут все в порядке. Он слишком опытен, чтобы задавать вопросы.

— Ты говорил, что он у тебя в долгу. Что ты для него сделал?

— Спас ему жизнь. И его жене тоже.

— Как мне к нему обращаться?

— Никак. Я тебя не представлю.

Витторио припарковал машину в трех кварталах на запад от Виа Санта-Роза. Они пересекли мощеный двор, вошли в вестибюль дома и поднялись на третий этаж в лифте, сверкающем начищенной медью. Витторио трижды постучал в дверь квартиры 4Б, и они стали ждать.

Джьянни услышал медленные, запинающиеся шаги, потом звук отпираемого засова. Дверь открыл очень немолодой седовласый мужчина с видом и осанкой итальянского генерала.

— Заходите, заходите, окажите честь.

Мужчина говорил хриплым голосом привычного курильщика, в зубах была зажата сигарета. Он обнял Витторио, пожал руку Джьянни и проводил их в большую комнату с высоким потолком, обставленную тяжелой мебелью и увешанную потемневшими от времени картинами. Как и обещал Витторио, никаких взаимных представлений не было сделано и ничьи имена не упоминались.

Старик усадил их возле резного кофейного столика и наполнил три бокала красным вином. Он сделал из этого некую маленькую церемонию. Запахи недавнего ужина еще стояли в воздухе.

Все трое пригубили вино и поставили бокалы на столик. Только после этого Витторио заговорил.

— Друг мой, я нуждаюсь в вашей помощи, — сказал он. — У меня единственный ребенок. Маленький мальчик. С глубокой горечью я вынужден сообщить, что вчера его у меня похитили.

У старика был высокий лоб, испещренный венами. Джьянни увидел, как одна из них начала пульсировать.

— Его отняли у вас? — спросил хозяин.

— Похитили. Украли.

— А! Кто же?

— Не знаю. — Батталья сделал паузу, чтобы закурить сигарету. — Четверо мужчин, неизвестных, приехали в Позитано в двух машинах, которые следовали одна за другой. Двое из этих мужчин забрали моего мальчика, он в это время находился у моря. Еще двое явились в мой дом, чтобы покончить со мной и моей женой. Вместо этого они сами были убиты нами, мною и этим вот моим другом.

Старик медленно наклонил голову и произнес:

— И потом упали со скалы неподалеку от Равелло?

— Так значит их нашли?

— Об этом сообщили в сегодняшних вечерних новостях. Трупы пока что не опознаны. Мало что осталось опознавать после взрыва и пожара.

— У меня их бумажники, — продолжал Витторио. — Их имена Сол Ферризи и Фрэнк Бонотара.

Старик молчал.

— Вы их знаете? — спросил Витторио.

Старик посмотрел на двух мужчин напротив себя с таким видом, словно пришел в ужас оттого, что они здесь, у него в доме. Джьянни Гарецки понимал его страх и породившие его причины. Само их присутствие могло убить старика.

— Я никогда их не встречал, — ответил он.

— Но вы о них слышали? Знаете, кто они такие?

Старик кивнул, и пепел от сигареты упал ему на рубашку. Кажется, он этого не заметил.

— Это местные мафиози?

— Не совсем.

— Откуда же они?

Старик отпил немного вина. Глаза его блуждали где-то далеко, и он будто не слышал вопроса.

— Откуда они? — повторил Витторио.

— Сицилия.

— А откуда в Сицилии?

Лицо у старика обмякло. Он, съежившись, сидел в своем кресле и уже не выглядел по-военному. Он смотрел на Витторио умоляющими глазами, но у того лицо словно окаменело. Наблюдая за молчаливой борьбой этого человека, Джьянни почти жалел его.

— Из Палермо, — прозвучал хриплый шепот.

— На кого они работают? — спросил Витторио. — Кто их послал на такое дело?

— Вы понимаете, о чем вы спрашиваете меня?

Витторио не ответил.

Муха с жужжанием летала по комнате, и старик с беспомощным выражением следил за ней глазами. С каждой секундой он выглядел все более дряблым и опущенным. Но вот что-то произошло у него внутри, и Джьянни увидел, как человек восстанавливает себя усилием воли.

— Я ваш должник, — сказал старик. — Но то, что вы делаете, равносильно тому, чтобы я приставил к своей голове заряженный пистолет и спустил курок.

— Никто не видел, как мы входили сюда. И не увидит, как мы уйдем. И никто никогда не узнает, кто нам сказал.

— До тех пор, пока они не заполучат одного из вас живым. Тогда они это узнают достаточно быстро.

— Это не входит в наши планы.

— Человек предполагает, а Бог располагает, — возразил старик.

Витторио посмотрел на него долгим и твердым взглядом. Джьянни показалось, что целую минуту не было ни звука ни в комнате, ни в доме, ни во всем городе Неаполе.

— Вы приводите меня в замешательство, — произнес наконец Витторио.

Старик потянулся за своим вином. Но когда он поднял стакан, рука его так дрожала, что он вынужден был поставить вино обратно на столик.

— Но еще хуже то, — продолжал Витторио, — что вы позорите себя, и это не идет такому хорошему человеку.

Старик хотел проглотить слюну, но во рту у него явно пересохло.

— Сколько вам лет? — спросил Витторио.

— Мне семьдесят девять, — с удивленным выражением ответил старик.

— Моему сыну восемь.

— И это делает его жизнь более ценной, чем моя? Вы полагаете, что мой преклонный возраст — основание выбросить меня из жизни, как мусор?

Им всем было ясно, что Батталья произнес неверные слова. Они лежали в комнате, как большая дохлая крыса, отравляющая воздух, которым дышали трое мужчин.

— Я сожалею, — произнес Витторио с усталым жестом. — Приношу свои извинения. Я просто доведен до отчаяния, оно делает меня глупым и жестоким. Я вовсе не это имел в виду.

— Нет, именно это, — сказал хозяин. — Вы просто были честны. И кто мог бы осудить вас? Вы любите вашего сына и были бы счастливы продать десять таких старых пердунов, как я, чтобы спасти его. — Он вздохнул. — Такова одна из особенностей старости. Вместо того, чтобы делать вас умней, она превращает вас в трусов. Это род безумия. Чем меньше вам остается терять, тем больше вы боитесь потерь. И вы правы — я себя опозорил. Всего несколько лет назад я ни в коем случае не повел бы себя так недостойно. — Он склонил голову в коротком поклоне. — Это я должен извиниться перед вами.

На этот раз он смог выпить свое вино. Джьянни смотрел на его руку. Это была рука старого человека с высохшей, покрытой пятнами кожей, видна каждая косточка. Но теперь она казалась сильной.

— Босс, которого вы ищете, человек, пославший этих четверых, — Дон Пьетро Равенелли. Он живет в большом доме в десяти километрах на запад от Палермо, в стороне от прибрежной дороги на Пунта-Раизи. Я желаю счастья вам и вашему мальчику. Я рад, что мне семьдесят девять, а не восемь. Кому хотелось бы пройти сквозь все это еще раз?

Они снова были в машине и уезжали прочь от Неаполя.

— Я теперь уже не тот, что был раньше, — без выражения произнес Батталья. — Надеюсь, нам не придется расплачиваться за это.

— О чем это ты? — удивленно посмотрел на него Джьянни.

— Если бы я был умнее, то прострелил бы ему голову перед тем, как уйти.

— Зачем? Он сообщил тебе то, что ты хотел.

— Да-а. Но имеется более чем вероятная возможность, что он позвонит Равенелли, чтобы прикрыть свою задницу.

Глава 45

Генри Дарнинг пробудился при мягком свете утренней зари, посмотрел на лицо спящей Мэри Янг и улыбнулся. Значит, это не было еще одним несбыточным, невероятно эротическим сном.

Она спит, подумал он, с тем невинным выражением на лице, какое бывает только у юных, чистых и мертвых.

Здесь, в моей постели.

Рядом с ним на столике зазвонил телефон, ударив по нервам, и без того взбудораженным. Никто и никогда не позвонит в шесть утра, чтобы сообщить нечто приятное. Потом он вспомнил, что в Италии сейчас на шесть часов позже, и поднял трубку.

— Хэнк! — Это голос Брайана Уэйна.

— Что случилось?

— Включи телевизор. И побыстрее. Через минуту будет выступать Нил Хинки.

Дарнинг почувствовал, что Мэри Янг, просыпаясь, шевельнулась рядом с ним.

— Что это еще за чертов Нил Хинки?

— Сын Джона Хинки. Он, очевидно, действует по указаниям отца. Мне не нравится, чем все это пахнет, Хэнк. Я позвоню тебе, когда кончится передача.

Директор ФБР повесил трубку.

Дарнинг нажал кнопку дистанционного управления телевизором в спальне. Потом поцеловал Мэри в щеку.

— Доброе утро, — произнес он. — Вы даже спите красиво. А это одно из самых трудных дел.

Ожил экран встроенного в стенку телевизора, и Дарнинг увидел худого, нервического молодого человека рядом с комментатором Си-эн-эн.

— Вы всегда начинаете свой день с “ящика”? — спросила Мэри Янг.

— Нет. Я его терпеть не могу. Но сейчас передадут то, что я должен увидеть.

Министр юстиции включил звук, так как интервью уже началось. Впрочем, скоро выяснилось, что это не обычное интервью по форме “вопрос-ответ”, а сообщение важной новости по заранее подготовленному тексту.

Комментатор только и сделал, что представил гостя передачи Нила Хинки, сына и коллегу известного всей стране адвоката Джона Хинки. Он должен сделать весьма важное заявление с далеко идущими последствиями.

Еще ничего не услышав, кроме этих слов комментатора, Дарнинг уже понял, как скверно все оборачивается. А поняв, принял как данность. Собственно говоря, что он еще мог в данный момент?

Хинки заговорил юношеским голосом, высоким от накала чувств. Он присутствует сегодня утром в студии и обращается к миллионам телезрителей, потому что его отец и женщина, которая была не только его клиенткой, но и близким другом, исчезли примерно три дня назад и, как можно предположить, уже мертвы.

Голос молодого человека сорвался на слове “мертвы”; ему понадобилось несколько секунд, чтобы взять себя в руки.

Заговорив снова, он объяснил, что отец оставил ему инструкции, как поступать в том случае, если с ним самим что-то произойдет. Теперь он просто следует этим инструкциям. Выступая сегодня утром по национальному телевидению, он надеется сделать общеизвестными факты по делу, прежде чем эти факты будут похоронены теми порочными силовыми структурами, которые погубили отца и его клиентку.

После этого Хинки обратился к деталям.

Загадочное исчезновение пяти агентов ФБР, обнаружение трех трупов, безуспешные попытки миссис Бикман узнать, что произошло с ее мужем, стена, которой отгородилось ФБР, — все это укладывалось камень за камнем, пока в конце концов не была возведена стена их собственного обвинительного акта. А когда выяснилось, что все пропавшие агенты получили предписание выполнить личное задание директора ФБР, стало невозможно отрицать, что все это крепко пахнет гнилью.

Дарнинг взглянул на Мэри Янг и обнаружил, что она наблюдает за его лицом. Глаза их встретились, задержались, и обоим внезапно показалось, что им мало что неизвестно друг о друге.

Хинки все продолжал свой перечень беззаконий, но они уже не слушали его.

— Мне кажется, что эта история оборачивается слегка неприятно для вас, верно? — сказала Мэри.

Дарнинг взял ее за руку и почти физически ощутил, как перетекает в него ее безмятежная ясность. Но скольких же из трех агентов, посланных допросить ее, она прикончила собственноручно? Не имеет значения. Если бы не она их убила, то они убили бы ее. Больше всего ему было по сердцу, что она не выказывала никаких явных признаков радости по поводу того, что обстоятельства обернулись против него. Скорее даже она сделалась как-то теплее и мягче. Господи, да уже одно это — великое благо. Несмотря на ее заряженный пистолет.

— Даже очень неприятно.

— Но вы с этим справитесь?

— Во всяком случае, попытаюсь.

— Вам есть что терять.

— Не больше, чем любому другому. — Он пожал плечами. — Все мы оставляем этот мир одинаково. Уходим из него нагими и одинокими.

Дарнинг набросил на себя халат и извинился. Он хотел позвонить по безопасному проводу из своего кабинета внизу Брайану Уэйну прежде, чем тот позвонит ему сам.

Марси подняла трубку после третьего гудка. Она явно плакала.

— Я не могу понять, — всхлипывая, говорила она. — Ведь он твой самый старый и близкий друг. Как ты смел поступить с ним подобным образом?

Итак, она в курсе дела. Это был второй шок, испытанный Дарнингом за утро.

— Каким же это образом я поступил с ним? — спросил он.

— То, что он сделал, он делал для тебя. Ты уничтожил его во имя собственных шкурных интересов. Ты его уничтожил! — Она разразилась рыданиями.

— Никто пока не уничтожен. Есть возможность все уладить. Возьми себя в руки, Марси. Брайан нуждается в поддержке, а не в истерике. Прошу тебя, дай мне поговорить с ним.

Прошло несколько секунд, прежде чем директор ФБР взял трубку.

— Приношу тебе извинения за Марси, — начал он. — Она…

Дарнинг его прервал:

— Когда ты рассказал ей о моей причастности ко всему этому?

— Не припомню, — глухо отозвался Уэйн. — Но она никому ничего не скажет. За нее ты можешь быть спокоен.

— А я и не беспокоюсь. Мы успеем потушить этот пожар, прежде чем он разгорится. Я совершенно точно знаю, как с этим справиться. — Дарнинг помолчал. — Как ты себя чувствуешь?

— Было несколько неприятных минут, но теперь я в порядке.

— Хорошо. Слушай меня внимательно. Мы съедемся в твоем имении на побережье. И Марси тоже. Я хочу, чтобы мы ни с кем не общались до тех пор, пока не обсудим все и не выработаем решение. Позвони только своему секретарю. Скажи ей, что уезжаешь на весь день в Коув-Пойнт и попроси отменить все встречи. Убедись, что она никому не скажет, где ты, запрети ей это. Мы меньше всего нуждаемся в том, чтобы вся пресс-служба Вашингтона ринулась следом за нами. И ради всего святого, не подпускай Марси к телефону. Ты согласен со мной?

— Да.

— Тогда встретимся в имении часа через два. Все уладится, Брайан, все будет хорошо. Правь осторожно.

Министр юстиции повесил трубку, потом сделал два коротких звонка. Один — своей секретарше, чтобы отменить все деловые свидания. Второй — Томми, чтобы сообщить, что лимузин не понадобится.

Наверху Мэри Янг принимала душ. Дарнинг сбросил халат, потихоньку отворил дверь и присоединился к Мэри.

Существовала ли плоть более многообещающая?

Но не только в этом дело. Он пришел в возбуждение еще до того, как вошел в душ и дотронулся до нее. Напряжение, страх, взвинченность, испытанные за последние полчаса, подготовили почву. А завершение было здесь, с ней, в тепле водяных струй, в мягких, легких, скользящих прикосновениях ее губ и рук и в его прикосновении к ее округлым, совершенным по форме ягодицам, и в том, как он вошел в нее, глядя ей прямо в зрачки, обведенные желтой каемкой, и видя в них свое отражение.

Он обнимал ее и двигался вместе с ней в окружении трупов пяти убитых агентов, умерщвленной вдовы одного из них, ее исчезнувшего и, очевидно, тоже мертвого юриста и внезапно появившегося сына этого юриста, который готов смести всех к чертям в ад.

Дарнинг ощущал ритм ее чувственных проявлений. Но этот ритм возникал не в связи с ним, а как результат побуждений, о которых он не мог даже догадываться; его самого она лишь использовала. Как и он использовал ее. Как они оба использовали друг друга.

Широко раскрыв глаза, явно удивленная, она потрогала его щеки.

— Почему ты плачешь?

— А ты почему?

— Потому что люди ужасны. И мы двое — одни из худших.

— Возможно, мы станем лучше, — сказал он.

— Это было бы прекрасно. — Она посмотрела на него. — Почему бы нам не начать со спасения маленького мальчика?

Генри Дарнинг выбрал самую короткую дорогу. Он ехал быстро, но не настолько, чтобы его остановили за превышение дозволенной скорости. В этой поездке он не хотел ни малейшего соприкосновения с полицией.

Но большую часть пути вместо того, чтобы размышлять о предстоящем деле, он думал о Мэри Янг.

Перед отъездом он отдал ей ключ от дома.

— Он твой, — сказал он при этом. — Так же, как самый дом и все, что в нем находится.

— И надолго?

— Так надолго, как ты пожелаешь.

— Ты очень щедрый человек.

— Нет. Я очень эгоистичен. И о тебе я думаю только в связи с моими собственными желаниями, с тем, чего я больше всего хочу.

— Как и большинство из нас.

Дарнинг прибыл в дом Уэйнов на берегу Чесапикского залива через час семнадцать минут. Он так часто приезжал сюда много лет, что чувствовал себя как в собственных владениях.

Марси и Брайана еще не было, да он этого и не ждал. Марси вообще славилась своей способностью опаздывать, а сегодня у нее были основательные причины для опоздания.

Дарнинг поставил машину на гравиевой подъездной дорожке и осмотрелся. Дом сам по себе выглядел скромно, однако семья Брайана владела им уже в течение четырех поколений, и сотня акров, на которых он был выстроен, стоила теперь миллионы. К тому же подобную частную собственность было невозможно найти на побережье: никаких жилых домов в ближних пределах и вид на залив, за который застройщики душу бы прозакладывали.

Министр юстиции нашел ключ на обычном месте под камнем у фонарного столба. Отпер дверь и вошел.

Шкаф с оружием стоял в маленьком кабинете. Ключ висел на гвозде за шкафом. Дарнинг достал охотничью двустволку двенадцатого калибра. Ружье было отлично вычищено и хорошо смазано. Брайан всегда проявлял дотошную заботу о своем оружии. В армии он называл свой карабин “лучшим другом”. Дарнинг переломил двустволку, потом закрыл, а потом переломил снова.

Боеприпасы хранились в шкафчике рядом со стенным шкафом для щеток, и Дарнинг достал коробку патронов двенадцатого калибра. Вложил два патрона в стволы ружья и закрыл казенную часть. Убрал коробку, отнес ружье в нижнюю спальню возле кухни и спрятал за одеждой в одном из стенных шкафов.

Он постоял там немного, прислушиваясь к гудению холодильника, гулу самолетов, пролетающих над домом, и крикам ворон на ближних деревьях.

Ладно, подумал он и подивился тому, до чего дошел. Впрочем, дивиться нечему. Он прекрасно знал, как оно было. Одно вело к другому, затягивая тебя все глубже и глубже, и чем отчаяннее ты сопротивлялся, тем ниже опускался.

Взять хотя бы историю с Джоном Хинки. Кто мог ожидать, что придется иметь дело с его сыном? Кто вообще знал, что у него есть сын?

Одно это — достаточное основание для того, что он собирается сделать. Иначе весьма просто определить дальнейшее развитие событий… вызов к специальному обвинителю, пресс-конференции, которые воспоследуют, Брайан, который расколется и выдаст полное признание, швырнув его, Дарнинга, на съедение волкам.

Так какие же еще возможности есть у меня?

Вышибить себе мозги? Покорно отправиться в тюрьму?

В чисто практическом смысле такое возможностями не назовешь. Для других — вероятно, но не для него. Только не для него. Он утвердил себя в подобном качестве десять лет назад, когда квалифицировал предумышленное убийство как результат несчастного случая. Спасал большую шишку. И сам оказался запрограммированным на все последующее. Потом надо было только нажимать правильные кнопки.

И трупы громоздились один на другой.

При этой мысли его охватила слабость. Внезапная и неожиданная. Он постоял минуту, прислушиваясь к себе. Потом его вывернуло наизнанку в кухонную раковину. Он еще никогда не испытывал подобной дурноты. Выходит, что-то доброе сохранилось в нем после всех этих лет. И проявилось в некоем последнем бунте клеток, в распаде, от которого может удержать лишь инстинкт.

Наконец все прошло, он подставил лицо под кран и умылся.

Дарнинг сидел в гостиной, потягивая скотч и слушая этюд Шопена, когда увидел в окно, что на дорожку въехал “бьюик” и остановился перед домом.

Он смотрел, как Уэйны выходят из машины. Марси непрерывно что-то говорила, то и дело прикладывая к глазам носовой платок. Брайан глядел куда-то в пустоту.

Когда они вошли, Дарнинг встал с места и поздоровался. Поцеловал Марси в щеку, обнял своего друга и вручил каждому из них охлажденный “Мартини”.

Это был их дом, но он вел себя, как хозяин. Не теряя больше времени на любезности, перешел к делу.

— Самое неприятное первоначальный шок, — сказал он, — но этот шок уже миновал. Ты знал, — обратился он к Уэйну, — что у Хинки есть сын, который работал на него?

Директор ФБР покачал головой:

— Я видел старшего Хинки всего один раз у себя в офисе, и о сыне он не упоминал.

Марси снова заплакала.

— А что бы ты сделал, если бы Брайан это знал? — спросила она у Дарнинга. — Убил бы и сына? А как насчет других возможных помощников или партнеров? Ты бы попросту запланировал подложить бомбы в их конторы, чтобы взорвать всех разом?

Дарнинг посмотрел на Брайана:

— Что еще ты ей рассказал?

— Я желала бы от Господа лишь одного: чтобы Брайан рассказал мне как можно больше, — заговорила жена Уэйна, который только молча глотнул “Мартини”. — Я подняла бы крик на весь свет, и тогда бы не произошло ни одного из этих ужасных несчастий. — Она прикусила нижнюю губу, удерживая дрожь. — Дружба! Клянусь, что плюну, когда услышу в следующий раз это слово!

Глаза Дарнинга и Уэйна впервые встретились, и между мужчинами промелькнуло нечто, понятное только им, но не Марси.

— Марси, прошу тебя, — обратился к жене директор ФБР. — Что сделано, то сделано. Мы здесь не для взаимных обвинений.

— Черта с два! — отрезала Марси. — Это именно то, чего я хочу. Взаимных обвинений!

Одним глотком она проглотила половину своего “Мартини”. Потом глубоко вздохнула и обратила взгляд на мужа.

— Я намерена кое-что сказать тебе. — Она говорила с неожиданным спокойствием и совершенно холодно. — Я ненавижу твоего друга Генри Дарнинга. Я презираю все, что он делал для тебя эти годы. Он расчетливый эгоист, и ему наплевать, будем живы или умрем ты, я, любой другой человек, только бы он получал то, что ему надо. Ты ублажаешь его, потому что он однажды спас тебе жизнь, и с тех пор ты платишь ему долг и готов целовать задницу. Ты самый нравственный из всех людей, каких я знаю. Но когда он потребовал, чтобы ты предал себя и свое учреждение по причине, которую он тебе даже не назвал, ты не моргнув глазом пожертвовал жизнью пяти агентов.

Директор ФБР закрыл глаза, словно от боли.

— Марси, ради Бога…

— Не смей говорить мне о Боге! — взорвалась она. — Потом он велел уничтожить еще двоих, чтобы прикрыть дело об убийстве первых пяти, и теперь все это дерьмо летит тебе в физиономию, тебе, а не ему, и он при этом имеет наглость говорить о моей истерике!

Она повернулась к Генри Дарнингу.

— Прекрасно, мистер министр юстиции Соединенных Штатов, — проговорила она почти что ласково, но глаза у нее были сухие и жесткие, а лицо словно заледенело. — Вы пока еще не видели моей настоящей истерики. И если вы воображаете, что я буду сидеть тихо, в то время как моего мужа распинают, а вас никто не трогает, то вы не столь сообразительны, как я думала.

В комнате воцарилась тишина.

Дарнинг и Уэйн смотрели друг на друга со странным, почти смущенным выражением. Марси не смотрела ни на одного из них. Стояла и допивала “Мартини”. Потом не спеша направилась в дальний конец комнаты и начала смешивать себе еще один коктейль.

Мягким жестом Дарнинг взял своего друга за руку.

— Забудь, — сказал он. — Скверно всем нам. Но можно облегчить положение, если мы несколько минут поговорим с глазу на глаз и обсудим некоторые вещи.

Все еще держа Уэйна за руку, он, как слепого, повел его за собой в спальню.

У Брайана уже не было возможности вернуться.

Дарнинг нанес только один удар рукояткой пистолета — сильный удар в затылок, который уложил Уэйна без звука.

Министр юстиции стоял и смотрел вниз на своего друга. Спокойствие, которое Дарнинг сохранил, было достаточно хрупким, тут не следовало пережимать. Достаточно было постоять вот так не слишком долго, якобы утрясая некоторые проблемы. Он так и поступил, а потом вернулся в гостиную.

Марси уже кончила смешивать второй “Мартини” и стояла у окна, прихлебывая напиток.

Она должна была слышать, как он вошел, но не оборачивалась, пока он не приблизился к ней. Она увидела его, когда он делал последний шаг и уже вытянул руку. Под ее взглядом он невольно замер, ощутив неприятную пустоту в желудке. Звон разбитого о деревянный пол стакана избавил Дарнинга от наваждения, и он уложил Марси.

Я не подозревал, что она так ненавидит меня, подумал он и отнес ее к мужу.

Двигаясь теперь уже быстрее, он положил обоих рядом на кровать.

Их лица приняли безмятежное выражение, глаза глядели на него из тьмы.

Дарнинг натянул на руки пару хозяйственных резиновых перчаток, нашедшихся в кухне. Достал из шкафа двустволку и тщательно стер с нее все отпечатки пальцев.

Остальное требовало железной дисциплины.

Прежде всего необходимо создать убедительную картину самоубийства. Патроны для двустволки причиняют гораздо более обширные раны, чем ружейные пули, но это дает и некоторые преимущества. При обследовании не возникнет сомнений, и следы нанесенных до выстрелов ударов будут уничтожены.

Не зря он, в конце-то концов, поработал в свое время прокурором.

Все в порядке.

Первым делом он, разумеется, выстрелил в Марси, почувствовав жесткую отдачу двустволки и на несколько секунд почти оглохнув от выстрела в небольшом замкнутом пространстве.

С пересохшим ртом, борясь с новыми приступами тошноты, Дарнинг уложил двустволку Брайану на грудь. Оба дула пристроил под подбородком, левую руку Брайана положил на стволы, а большой палец правой прижал к спусковому крючку достаточно сильно, чтобы произвести выстрел.

Он стоял возле кровати на коленях, не двигаясь и не поглядев на результат, вдыхая запах бездымного пороха, словно это было новое противоядие от смерти.

Он испытывал прилив жалости, к которому не был подготовлен.

Когда-то мы дружили и были молоды.

Говорят, что лучше всего умереть вместе с тем, кого ты любил. А многим ли это удавалось?

Придерживаясь все той же твердой дисциплины, Дарнинг пятнадцать минут вытирал отпечатки со всего, к чему прикасался.

Собрал с пола осколки стекла от разбитого стакана для коктейля и выбросил их в кучу мусора на заднем дворе.

Вымыл свой стакан и поставил его в шкафчик для напитков.

Собираясь уходить, он прикрыл глаза и почувствовал, как над ним проплыли холодные, спокойные воды.

Потом он двинулся домой.

Глава 46

Дон Карло Донатти находился в долгих любовных отношениях с собственной жизнью. Он ее обожал. Каждый день он смотрел на нее новым и свежим благодарным взглядом. Именно это позволяло ему выглядеть и чувствовать себя моложе своих лет.

В это утро он завтракал на террасе своего дома в Сэндз-Пойнт. Дом выходил на пролив Лонг-Айленд, и дон любовался акрами ровно подстриженных лужаек, спускавшихся к воде, одинокими деревьями, освещенными ранним солнцем, и небом, таким васильково-синим, какого он не видел даже над Средиземным морем. И он сознательно смаковал все, что видел.

Дело в том, что Донатти ничто не досталось даром. Ни его величественный дом, ни уважение и могущество, ни возвышающаяся над средним Манхэттеном штаб-квартира его корпорации “Галатея”, где он провел лучшую часть своих дней и лет. Башня офиса превратилась как бы в высший символ его добропорядочной жизни, его долгожданной и постоянно растущей легитимности. В ясные дни и при соответствующем освещении ему удавалось разглядеть самые высокие шпили здания. Даже отсюда было видно, как они отражают свет. И внезапно над всем этим нависла угроза.

Сама мысль об этом вконец испортила Донатти настроение; на лбу и на верхней губе выступили капли пота. Угроза исходила от одного-единственного человека и его сейфа. Правда, этот сейф мог оказаться более опасным, чем пистолет. Даже если бы Генри Дарнинг умер, сейф все равно был в состоянии разорить Донатти, отправить его в тюрьму, лишить всего, что имело для него значение, и заставить идти след в след за кем-то на тюремной прогулке всю оставшуюся жизнь.

Кто мог ожидать чего-либо подобного? И все из-за того, что произошло десять лет назад. Вернее, не произошло. Дарнинг хотел, чтобы женщину прикончили. Донатти считал, что сделал это для Дарнинга. А теперь, десять лет спустя, женщина, так сказать, ожила — в то время, как другие умирали не по более серьезным поводам, она продолжала где-то дышать.

Всего лишь какая-то женщина, подумал Карло Донатти.

Он посмотрел, как суетятся стайки птиц у расставленных по его приказанию кормушек. Выпил вторую чашку кофе-эспрессо. Он продолжал думать о женщине, с которой почти десять лет назад решил убежать от него Витторио Батталья, один из лучших его людей, если не самый лучший.

Учитывая репутацию Витторио как покорителя женщин и уровень его требований по отношению к ним, она должна быть чем-то особенным. А учитывая желание Дарнинга уничтожить ее, она также должна быть весьма опасной.

По крайней мере, для Генри Дарнинга, подумал Донатти.

Размышляя обо всем этом теперь, Дон Карло Донатти удивлялся, почему он совершенно не думал ни о чем подобном раньше. И он продолжал думать о Пегги Уолтерс, когда допил свой эспрессо и поехал на Манхэттен в одном из трех совершенно одинаковых “линкольнов”, которыми пользовался, чтобы обманывать своих врагов. И все еще думал о ней, усевшись за свой огромный письменный стол на одном из верхних этажей в здании “Галатеи”. Как человек, который наконец добрался то ли до начала, то ли до конца чего-то.

Пегги Уолтерс пробыла уже больше суток одна в их так называемом безопасном домике. Она не имела никаких известий от Витторио. И с каждой минутой все больше убеждалась, что отсутствие новостей не к добру.

И все же у нее были минуты, когда она надеялась.

В конце концов, на поиски их сына отправился сам Витторио. Если кто и может найти Поли, так это его отец. Витторио весьма опытен в таких делах.

Она время от времени принималась как бы проигрывать в уме обнадеживающие варианты… ищет, находит, привозит домой… все настолько живо и реально, что она начинала утирать слезы радости. И это помогало ей не сойти с ума.

Помогала также постоянная занятость каким-нибудь делом.

Она готовила одно за другим блюда, которые не ела. Вычистила стены и полы, хотя они и без того были чистыми. Собирала бесконечное количество букетов полевых цветов, так что маленький каменный домик сделался похож на оранжерею.

И наконец, хотя Пегги Уолтерс редко когда молилась, теперь она это делала.

Молилась она ночью, стоя босыми ногами на мокрой от росы траве и чувствуя ступнями землю. Запрокинутое в темноте лицо как бы обращалось с мольбой к звездам. Ей самой казалось, что это не столько молитва, сколько попытка заключить некую сделку.

Боже, возьми меня вместо Поли, и Ты поймешь, что никогда еще не заключал более выгодного договора, потому что я стану трудиться на Тебя так, как никто до сих пор не трудился.

Но быть может, сделка с Богом — это кощунство?

Если и так, то кощунство ненамеренное.

Во всяком случае, она повела переговоры о сделке не с тем партнером. Если отнестись к этому всерьез, надо было заключать договор только с дьяволом. С Генри Дарнингом.

Именно так и зародилась мысль.

Эта мысль унесла прочь одну из самых ужасных волн страха, заменив страх убежденностью в том, что надлежит совершить ей, и только ей одной. Наитие снизошло на нее в ту минуту, когда она осознала реальную возможность гибели Витторио и Джьянни во время предпринятых ими поисков; в таком случае вообще все ляжет на нее.

Ведь Поли — ее дитя.

И все решается совсем просто.

Она долго сидела ночью на траве, обдумывая это и наслаждаясь спокойствием, которое пришло к ней в результате.

Она вдыхала прохладный ночной воздух и глядела на темный контур гор на фоне более светлого неба. Все ее благоговение перед жизнью, вся ее любовь к сыну и мужу пели в ней нежными голосами. И на какое-то время эти голоса избавили ее от чувства полного одиночества.

В маленьком доме высоко на холмах Сицилии было тихо. Поли делал карандашный набросок Доменико, который ему позировал. Тони растянулся на диване, листая иллюстрированный журнал и потягивая пиво.

У Поли как раз возникли проблемы со ртом Дома. Рот был закрыт и в таком положении казался неестественным. Но поскольку Дом держал рот в таком виде, Поли так его и рисовал. Губы и глаза ему всегда было трудно изображать. Они менялись. Выглядели по-другому в каждую минуту.

— Над чем ты сейчас работаешь? — спросил Дом, заинтригованный самим процессом изображения его лица на бумаге.

— Я рисую ваш рот, — ответил Поли.

— Женщины говорят, что он у меня красивый. Уверяют, что он сводит их с ума. Пожалуйста, рисуй его со всей осторожностью. В нем все мое будущее.

Мальчик рисовал так же, как всегда. Со спокойной серьезностью. Хорошо бы с ним были здесь его краски и холст, тогда бы он сделал настоящий цветной портрет. Но карандаш все же лучше, чем ничего, и во время рисования время шло быстрее. Ему нравилось лицо Доменико, нравились грубые, неровные черты. Казалось, что их когда-то разъединили ударом в самую середину и после этого они соединились неправильно.

Работая над портретом Доменико, Поли одновременно наблюдал за Тони. Ему казалось важным наблюдать за ними обоими сразу и ничего не упускать. Он видел, что Тони, листая журнал, в то же время следит за всем вокруг. Он все время за всем следит и как будто чего-то ждет. Даже когда он совсем неподвижен, глаза у него бегают. Мальчик решил, что у него глаза стрелка. В вестернах, которые он видел про таких стрелков, они всегда смотрели человеку в глаза, чтобы угадать, когда тот перейдет в наступление.

— Почему ты работаешь так долго? — спросил Доменико.

— Совсем не долго. Леонардо да Винчи понадобилось семь лет, чтобы написать Мону Лизу.

— Ого! Через семь лет я буду мертвый.

Когда рисунок был закончен, Поли протянул его мафиози, чтобы тот полюбовался. Дом засмеялся и удивленно покачал головой.

— Да это я и есть, право слово! Ты просто гений, паренек. Ты даже сумел нарисовать мой красивый рот. — Он показал портрет Тони. — Правда, здорово?

— Как раз то, что нужно всему миру. Любоваться еще одной такой физиономией, как твоя.

— Хотите, я и вас нарисую? — спросил мальчик. Он старался ладить с обоими. Ему казалось, что будет лучше, если он им понравится и если они поверят, что тоже нравятся ему. Может, тогда они не будут такими осторожными, и у него появится шанс.

Тони покачал головой:

— У карабинеров и без того хватает моих портретов.

Позже Поли сидел, натянув свою собачью цепь до конца, и смотрел, как Доменико чистит и смазывает свой пистолет. Мальчику нравилось, как он это делает, беря в руки и держа каждую часть как что-то совсем особенное. Поли считал, что в гангстерском бизнесе все должно быть особенное. Если даже самая маленькая частица окажется неисправной и подведет тебя — ты мертв.

Дом поднял на него глаза:

— Тебе нравится оружие?

— Не знаю. У меня его никогда не было. Я об оружии ничего не знаю. — И добавил в пояснение: — Мне ведь только восемь.

Дом засмеялся:

— Когда мне было восемь, я уже застрелил четверых.

Поли уставился на него широко раскрытыми глазами.

— Ладно, не бойся, я пошутил.

Мальчик немного помолчал, потом сказал:

— Если вы научите меня, как обращаться с пистолетом, я научу вас рисовать.

— Это дело, малыш. А потом ты, может, станешь богатым деловым парнем, а я уйду в отставку и стану знаменитым художником.

У Доменико был девятимиллиметровый автоматический пистолет, он показал Поли все части и объяснил, как они действуют: особый механизм выбрасывает после каждого выстрела пустую гильзу и загоняет в патронник новый патрон, тогда пистолет снова готов к стрельбе.

Когда Поли все это усвоил, Доменико показал ему, как надо стрелять.

— Просто не верится, что сижу и глазею на всю эту чепуху.

Мальчик заметил, как вдруг переменился Доменико, каким он сделался серьезным, когда объяснял, что к чему. Никаких дурачеств и пустяковой болтовни, и его он уже не поддразнивает, как маленького. Поли понял: Дом хочет, чтобы он знал, что оружие предназначено для настоящих мужчин, а не для ребятишек, что из пистолета убивают людей. С пистолетами не играют. Нельзя наставлять на кого-то пистолет, если ты не собираешься стрелять в этого человека. А если тебе придется стрелять, то для этого существуют правильный способ и неправильный, вот так-то!

Использовать правильный способ — значит первым долгом установить, есть ли у пистолета предохранитель, и спустить его. Потом ты нацеливаешь пистолет двумя руками, а руки надо вытянуть и мягко, не дергая, нажать на спуск.

Вынув обойму, Дом показал, как все это делается. Протянул незаряженный пистолет Поли и велел ему самому попробовать.

Мальчик почувствовал тяжесть оружия, и у него внезапно задрожали колени. Он спустил предохранитель. Нацелил дуло обеими вытянутыми руками по направлению к трещине в стене. Задержал дыхание и нажал на спуск.

— Банг! — произнес он.

Самое удивительное, что все это оказалось очень даже просто.

Глава 47

Дом Дона Пьетро Равенелли находился точно в том месте, которое назвал и описал Витторио и Джьянни старик из Неаполя. Он стоял в предгорьях северо-восточной Сицилии, примерно в десяти километрах на запад от Палермо и не слишком далеко от прибрежной дороги на Пунта-Раизи.

Это была большая белая вилла в средиземноморском стиле с оранжевой черепичной крышей, за высокой стеной, огораживающей несколько акров хорошо обработанной земли. Пространство между стеной и домом патрулировали четыре вооруженных до зубов охранника. Кроме того, были установлены стратегически расположенные прожекторы и поворачивающиеся телекамеры, чтобы отслеживать не дай Бог упущенное охранниками.

Наступал вечер; Джьянни и Витторио уже четыре часа наблюдали за домом и участком. Запоминали расположение, отмечали каждого, кто входил в имение и кто из него выходил, и, разумеется, были совершенно уверены, что Равенелли из дома не выезжал.

Заняв позицию у вершины лесистого холма, на расстоянии около трехсот ярдов от виллы, они потихоньку переговаривались, не отрываясь от двух мощных полевых биноклей. Машина была спрятана за кустами; с правой стороны до них доносился приглушенный расстоянием шум транспорта, идущего по прибрежному шоссе в Палермо и обратно.

Долгая бессонная ночь, целодневная дорога, составление планов, а теперь еще слежка… Время от времени один из них вытягивался в высокой траве, чтобы подремать. Начать действовать они могли не раньше, чем близко к полуночи, и было важно, чтобы каждый из них чувствовал себя отдохнувшим и полным энергии. Проще было бы долететь самолетом и взять машину напрокат в аэропорту Палермо, но приходилось принимать во внимание набитый оружием багажник. Они опоздали на последний ночной паром из Неаполя и были вынуждены из-за этого проехать четыреста километров по итальянской территории, сесть на паром до Мессины и потом проехать еще триста километров на восток по прибрежному шоссе до Палермо.

Они наблюдали за раскинувшейся перед ними белой виллой, ждали, дремали и чувствовали все растущее напряжение.

Около шести часов двое мужчин, работавших в саду возле кустарника и цветочных клумб, уселись в старенький пикап и отбыли.

Экономка, грузная женщина в черном платье, покинула дом часом позже.

Чуть позже восьми приехала машина и увезла еще одну женщину — по-видимому, повариху.

К этому времени уже стемнело, и спустившаяся вечерняя тишина приглушила все звуки. Джьянни и Витторио увидели, как теплые желтоватые огни ламп засветились в окнах дома и как вспыхнули холодным огнем прожектора снаружи. От шагающих по двору охранников протянулись длинные тени.

— Итак, ты понимаешь, — донесся из сумрака негромкий голос Витторио, — один только вскрик охранника, и мы с тобой все равно что покойники. А также и мой мальчик. Значит, мы должны пользоваться пистолетами с глушителем. Бесшумно убрать четверых патрульных во дворе и еще одного охранника в доме, того, который наблюдает за мониторами телекамер.

Джьянни ничего не ответил.

— С тобой все в порядке? — спросил Витторио.

Джьянни Гарецки кивнул.

Витторио набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Они начали натягивать черные перчатки и черные маски. Черные рубашки и брюки были уже на них.

Свет в спальне на втором этаже погас примерно в одиннадцать.

В полночь они бесшумно перелезли через стену ограды и спрятались в кустах. Витторио заранее определил, что ни ограда, ни самый дом не окружены проволокой под напряжением.

Два охранника с автоматами стояли где-то метрах в пятидесяти справа от них, курили и болтали. Но они должны патрулировать поодиночке. Джьянни и Витторио скрючились в тени и ждали.

Луч прожектора прошел над их головами, и Джьянни заметил, что телекамера поворачивается вслед за лучом света. Джьянни весь вспотел и устыдился своего страха, но тут же сказал себе, что страх вполне закономерен.

Охранники двинулись в обход, по-прежнему вдвоем и по-прежнему мирно болтая. Судя по всему они должны были пройти не дальше чем в пяти футах от кустов, где засели Джьянни и Витторио.

— Пропусти их мимо, — шепнул Витторио. — Потом ты возьми на себя того, что поближе, а я займусь другим. Стреляй в голову. Мы не можем допустить, чтобы они вскрикнули. Не промахнись, ради Христа!

Джьянни протер глаза — пот заливал их.

Охранники прошли мимо, Джьянни и Витторио прицелились и выстрелили. Благодаря глушителям выстрелы прозвучали почти неслышным шорохом. Оба охранника не издали ни звука. Упали лицом вперед на землю и больше не двигались. Джьянни и Витторио оттащили их за кусты, прежде чем вернулся луч прожектора в сопровождении телекамеры.

Держась в тени, Джьянни и Витторио двинулись к задней стороне виллы.

Следующий охранник дремал сидя, прислонившись спиной к стволу дерева. Витторио убил его выстрелом в лоб, так что тот даже не проснулся и не пошевелился.

Они продолжали пробираться вперед, отыскивая последнего из наружных охранников.

Они скорее услышали, чем увидели его позади дома. Он негромко напевал, и Джьянни узнал самый лирический пассаж из “Богемы”. Ах, итальянцы, с тоской подумал он.

Витторио сжал руку Джьянни. Жестом велел ему оставаться на месте и тотчас исчез в том направлении, откуда доносилось пение. Несколькими секундами позже пение оборвалось, и Витторио вынырнул из темноты.

В дальнем конце дома они обнаружили освещенное окно на первом этаже. Только в нем и оставался свет, но они не могли заметить это со своей позиции на холме. Это единственное незанавешенное окно было открыто прохладному ночному воздуху.

Повернувшись спиной к окну, перед цепочкой телевизионных мониторов сидел человек и читал газету. Он даже мельком не поглядывал на экраны.

Витторио подступил к окну как можно ближе. Нацелился сидящему в затылок и выстрелил. Дело было сделано.

Боже мой, подумал Джьянни Гарецки. Пятеро.

Он посмотрел на Витторио при свете, падающем из окна. Лицо Витторио ничего не выражало, а Джьянни про себя удивился тому, что хотел на нем что-то увидеть. Потом они забрались через окно в дом, и он вообще перестал чему-то удивляться.

Витторио прошел через комнату, потом коротким коридором — в парадный вестибюль. В кроссовках на резиновой подошве они с Джьянни двигались по выстланному плиткой полу совершенно бесшумно.

На лестничной площадке второго этажа светился оранжевый ночник, и при этом неярком свете они поднялись наверх. Джьянни лихорадило, лицо пылало, и пот катился по нему, словно слезы.

В коридор второго этажа выходило пять дверей, но только одна из них была закрыта. Витторио легко отпер ее. Джьянни последовал за ним в темную комнату, вдохнул воздух, насыщенный запахом секса, и повернул выключатель.

Обнаженная чета спала на огромной кровати. Мужчина большой, средних лет, смуглый и начинающий полнеть. Женщина совсем юная, красивая, с выражением нежной, почти святой невинности на лице.

Наведя на любовников пистолеты с удлиняющими их глушителями, Витторио и Джьянни стояли и ждали, когда включенный свет разбудит спящих.

Равенелли первым пошевелился и открыл глаза. Он взглянул на двух мужчин в черных масках и перчатках, на пистолеты, нацеленные ему в голову. Приподнялся, чтобы разглядеть получше. Джьянни восхитила его выдержка. Равенелли не произнес ни звука и не выразил никаких эмоций.

Через несколько секунд проснулась и молодая женщина. Она вскрикнула всего один раз. И замерла в молчании и неподвижности. Это казалось столь естественным, что по ошибке ее поведение можно было бы принять за акт доверия. Но Джьянни не сделал подобной ошибки. Он прекрасно понимал, как она напугана.

Молчание тянулось и тянулось, казалось, что его излучает сам воздух.

Тишину сломал Витторио:

— Вы знаете, кто я такой?

Дон медленно наклонил голову:

— Чего я не знаю, так это каким образом вы проникли сюда и нацелили на меня пистолет.

— Вы это знаете.

Джьянни увидел на смуглом лице выражение сдерживаемой боли.

— Пятеро славных людей, — произнес Равенелли.

— Я поплачу о них позже, — сказал Витторио, — а сейчас я просто хочу узнать, куда вы дели моего мальчика.

— Какого мальчика?

Витторио выстрелил без предупреждения, и маленькое отверстие появилось на подушке девушки. Всего в нескольких дюймах от ее головы. Она широко раскрыла глаза — но и только.

— Следующий выстрел прикончит ее, — проговорил Витторио. — Давайте попробуем еще раз. Где мой мальчик?

— Полчаса езды отсюда.

На этот раз ответ был дан без промедления.

— С вашим мальчиком все в порядке, — продолжал Равенелли. — У вас нет оснований беспокоиться. Мы тут не звери. С детьми не воюем. У нас нет ни малейшего намерения причинять зло вашему сыну.

Витторио Батталья молча смотрел на него.

— Слово чести, — добавил Равенелли.

Молчание Витторио дало ему понять, что тот думает о его чести.

Равенелли впервые обратился к Джьянни:

— Вы, должно быть, Джьянни Гарецки. Я высоко ценю ваши работы. Уже много лет. Я оценил их раньше критиков. У меня есть два ваших полотна. Они висят внизу в гостиной. Возможно, вы заметили их, когда шли сюда.

Единственные изображения, которые заметил Джьянни, были вставленные в рамки фотографии на стенах спальни… старые семейные фотографии детей и стариков, замерших без улыбки в своих воскресных костюмах. И подумал, какой же из сфотографированных мальчиков был Дон Пьетро Равенелли.

Дон повернулся к Витторио:

— Хотите послушать, как я поговорю с вашим сыном по телефону? Может, вы тогда успокоитесь насчет того, как с ним обращаются?

— Я хочу поговорить с ним сам.

— Неудачная мысль. Для всех нас.

— Почему?

— Потому что там с ним двое мужчин, и они поймут, что я под дулом пистолета, в ту же секунду, как услышат ваш голос. И тогда они перевезут ребенка в другое место до того, как мы туда приедем. Пострадаем все мы.

Джьянни наблюдал за своим другом, пока тот обдумывал слова Равенелли. Сначала Витторио долго смотрел на телефонный аппарат на ночном столике, потом перевел взгляд на дона и на молодую женщину с широко распахнутыми глазами и девственно невинным лицом, которая, казалось, не сознавала, что лежит в постели совсем нагая. Потом Витторио снова посмотрел на телефон.

— Как ваше имя? — спросил он у девушки.

— Лючия. — Это первое произнесенное ею слово она выговорила хрипло и с трудом.

— Мне очень жаль, что вы оказались замешанной в это, Лючия. Но вы не пострадаете, если только ваш мужчина не станет мне лгать. Если он лжет, и вы не скажете мне об этом прямо сейчас, я застрелю вас прежде, чем застрелю его. Вы понимаете, что я говорю?

Девушка кивнула.

— Вы верите, что я так и поступлю?

— Да.

— Хорошо. Дон Равенелли сказал мне правду?

— Насколько мне известно, — минуту подумав, ответила Лючия. — Но могут быть вещи, о которых Пьетро не говорил мне. Несправедливо наказывать меня за это.

— То, что произошло с моим сыном, еще более несправедливо. — Витторио повернулся к Равенелли: — Где у вас параллельная трубка, чтобы я мог послушать?

— В соседней комнате. Справа от входа.

— Следи за ним внимательно, — сказал Витторио Джьянни и пошел в соседнюю комнату, чтобы услышать голос сына.

Он насчитал пять гудков, пока на другом конце подняли трубку. Ответил мужской голос.

— Кто это? — произнес дон. — Тони или Дом?

— Это Тони, Дон Равенелли.

— Все в порядке?

— Разумеется. Все отлично.

— Никаких проблем с мальчиком?

— Ни одной, Дон Равенелли. Сейчас он спит, как маленький ангел.

— Хорошо. Разбуди его и позови к телефону. Я хочу с ним поговорить.

— Вы имеете в виду — сейчас?

— Нет. На следующей неделе. Позови его сию минуту.

В ожидании Витторио так стиснул пальцы на трубке, что их начало ломить. Потом он услыхал, как сонный детский голосок произнес “алло”, и почувствовал, что внутри у него что-то смягчилось.

— Прости, что разбудил тебя, Пол, — заговорил Равенелли. — Но я просто хотел убедиться, что Дом и Тони хорошо обращаются с тобой.

— А вы самый большой босс?

— Я не знаю, насколько я большой, — рассмеялся Равенелли, — но я и в самом деле босс.

— Дом и Тони обращаются со мной хорошо, но я хочу домой. Когда я поеду домой?

— Теперь уже очень скоро.

— Что это значит?

— Возможно, дня через два или даже скорее.

— Вы скажете об этом маме и папе, чтобы они не волновались?

— Конечно.

— А у них все в порядке?

— В полнейшем.

— Хорошо, — сказал мальчик.

Секундой позже Витторио услышал, что связь оборвалась. Мой сын, произнес он про себя, и впервые за все эти дни сознательно позволил себе роскошь надеяться.

Когда он осторожными шагами, словно опасаясь нарушить слишком хрупкое равновесие, вернулся в спальню, мизансцена из трех действующих лиц оставалась ненарушенной.

— Позвольте мне кое-что объяснить вам, — заговорил дон. — Все это — не моя операция. Это всего лишь любезность, которую я вынужден оказать Дону Карло Донатти. И любезность уже обошлась мне в жизнь семи хороших людей и потерю значительной доли самоуважения. Так что обо мне вы можете не беспокоиться. Я готов и счастлив кончить все прямо здесь.

— Хорошо, — кивнул Витторио. — А сейчас прошу вас и Лючию одеться, и тогда я сделаю вас еще счастливее.

Глава 48

Поли снова лег в постель, но был очень далек от того, чтобы уснуть. Голову одолевали мысли о недавнем телефонном звонке. Что он значил? Единственное, в чем Поли был совершенно уверен, так это в том, что звонок имел какое-то особое значение.

Почему большой босс позвонил среди ночи и велел позвать его к телефону только затем, чтобы спросить, хорошо ли с ним обращаются Дом и Тони? Как будто боссу важно, как они обращаются с Поли.

А то, что он сказал про возвращение домой через день или два, — самое настоящее вранье. Если бы не вранье, Дом сообщил бы об этом после телефонного разговора. Тони — нет. Но Дом непременно сообщил бы. А Дом ничего не знал, хотя Поли потом спрашивал его.

И не случайно после того, как Тони повесил трубку, они с Домом заспорили, а Тони еще позвонил куда-то и на кого-то орал со всей мочи. К сожалению, они закрыли дверь своей спальни, и Поли не мог разобрать, о чем они говорят. И разговор все продолжался: мальчик видел полоску света под дверью спальни. Значит, они не легли спать.

Когда голоса сделались совсем уж громкими, Поли вылез из постели и потянул за собой свою длинную цепь в гостиную. Ему хотелось как можно ближе подойти к дверям спальни Дома и Тони — тогда, вероятно, удалось бы что-то разобрать.

Но мальчик не дошел до двери спальни. Он остановился возле большого кресла, в котором вечером дремал Дом. Поли увидел пистолет гангстера в кобуре, прикрепленной к поясному ремню. Пистолет был зажат между спинкой и сиденьем кресла.

Это открытие на мгновение приковало Поли к месту, он ощутил холод в желудке. Потом мальчик поднял пистолет вместе с поясом и, почти не смея дышать, отнес его к себе в комнату, лег и спрятал пистолет под простыней.

Теперь Поли не чувствовал холода. Он внезапно весь вспотел и жадно хватал губами воздух. От этого его охватила сонливость, мысли начали путаться. Он закрыл глаза и полежал без движения, пока сознание снова не стало ясным. Он снова был способен думать.

Ему нужно только одно… ключ от наручников, к которым была прикреплена цепь у него на лодыжке. Тони держал ключ у себя в кармане брюк, а брюки находятся у них в спальне. Поли один раз видел, как парень в кинофильме разбил наручники выстрелом из пистолета, но ему это не удастся. Дом и Тони ринутся сюда после первого же выстрела. Остается один выход — идти к ним за ключом.

На подготовку Поли понадобилось минут пять.

Так, первым делом надо спустить предохранитель, и он сделал это прямо сейчас — боялся, что в суматохе забудет. Потом перебрал в памяти все, чему учил его Дом: держать пистолет двумя руками, а руки вытянуть вперед, в нужный момент задержать дыхание и плавно, не дергая, спустить курок.

Это все, подумал он, только бы не забыть ничего, когда стреляешь. Впрочем, он считал, что до выстрелов не дойдет. Они увидят пистолет. Тони отдаст ему ключ, он уйдет отсюда, и дело с концом. Он не мог представить себе, что выстрелит в кого-нибудь из двух.

Двигаясь очень осторожно, Поли дошел до двери в спальню, повернул ручку и вошел. Он переставлял ноги, как лунатик, вытянув перед собой руки с пистолетом, весь мокрый от пота.

Доменико увидел его первым и прошептал:

— Господи Иисусе!

Он и Тони лежали в нижнем белье на двух сдвинутых кроватях, и мальчик начал переводить нацеленный пистолет с одного на другого. Глаза у него были широко раскрыты, рот крепко сжат. Мужчины уставились на подрагивающее дуло автомата. Ни один из них не шевелился.

— Спокойнее, малыш, — произнес Дом. — У этого поганого пистолета чересчур легкий спуск. Успокойся и давай потолкуем. Чего ты хочешь от нас?

— Ключ. Я хочу ключ от этих наручников.

— Разумеется, — сказал Тони. — Никаких проблем. Все можно уладить. Мы все друзья.

Мальчик направил автомат на Тони.

— Я не хочу никакой дружбы, — сказал он. — Я хочу ключ.

— Он твой, Поли. Ключ у меня в кармане брюк. Они висят на спинке стула. Позволь мне подойти и достать его.

Поли облизнул губы и хотел сглотнуть слюну, но не смог. Внутренняя дрожь не унималась, а становилась все сильнее. Он безотчетно поглядел на Дома, словно бы прося у него совета. Что безопаснее — взять ключ самому или позволить Тони достать его. Голубые глаза Дома сверкали при свете верхней лампы. Они ничего не подсказали мальчику.

— Мне все это очень неприятно. — Тони улыбнулся, чего никогда не делал раньше. — Я думал, тебе нравится проводить время с нами. Вот уж не предполагал, что для тебя это так ужасно.

— Мне было просто замечательно. Мне нравится сидеть на цепи, как собака. Попробуйте когда-нибудь сами. Может, вам это так же понравится, как мне.

— Я же говорил тебе, Тони, что он крутой парень. Его не проведешь, — вмешался в разговор Доменико и рассмеялся. — Отдай ему этот чертов ключ, и пускай уходит.

— Я жду разрешения двигаться. Думаешь, мне охота, чтобы меня пристрелили из твоего пистолета? Надо же сообразить — уйти спать и бросить где попало заряженный автомат!

Дом молчал. Глаза у него погасли.

Мальчик заговорил с Тони:

— О’кей, дайте мне ключ. Но только медленно. Я очень нервничаю.

Тони кивнул и шагнул к стулу — шаг, потом второй…

— Тони. — Голос Дома остановил его, прежде чем он взял брюки со спинки.

— Да? — Тони обернулся.

— Дай Поли ключ.

— Конечно. Я и собираюсь это сделать.

— Я это всерьез, Тони.

— Так и я всерьез. И понимаю, что мальчик тоже чертовски серьезен. Стало быть, мы все трое ведем игру всерьез, верно?

Поли продолжало трясти, но он изо всех сил старался стоять спокойно. Он понимал, что между мужчинами что-то происходит, но не мог сообразить, что именно. Он весь сосредоточился на Тони, его брюках и таком необходимом, таком важном для себя ключе, который освободил бы его. Он видел лицо Тони, когда тот наклонился над стулом и взял брюки. Он видел, как напряглись у Тони мускулы нижней челюсти, как сузились его глаза, когда он сунул руку в карман.

Потом рука появилась из кармана, но из нее торчал не ключ, а вороненый ствол пистолета. И направлен он был на него. На него.

Он замер. И забыл все, чему научился.

Палец на спусковом крючке словно одеревенел. Не двигался. Поли услыхал взрыв справа от себя, где находился Дом, а Тони вдруг отлетел вбок и с криком ударился о стену.

Еще один взрыв — это Тони направил свой пистолет на Дома. Новые выстрелы с обеих сторон комнаты, они следовали так быстро один за другим, что сливались в общий грохот.

И посреди всего этого мальчик стоял оцепенелый среди дыма и взрывов, с забытым пистолетом в руке.

Наконец все стихло.

Поли вдыхал горечь порохового запаха и смотрел на распростертого на полу Тони. Ноги гангстера подогнулись, во лбу краснела маленькая дырочка, а глаза смотрели в пустоту.

Как? Почему?

Обернувшись, Поли поглядел на Дома, на маленький короткоствольный пистолет у него в руке и начал что-то понимать в происшедшем. Потом он увидел, как в двух местах на рубашке Дома проступает кровь, и вдруг понял все до конца.

Доменико улыбнулся трагической улыбкой грустного клоуна.

— Эх ты… — Еле слышный шепот пробивался сквозь красные пузырьки крови на губах. — Так и не запомнил… ничего… как стрелять…

— Я не мог… Простите… — пролепетал мальчик, полуослепленный дымом.

Дом лежал, и пузырьки крови, розовые и красные, снова и снова возникали на губах.

— Все о’кей, — выдохнул он. — Возьми ключ… и уходи… отсюда.

Через несколько секунд глаза у него раскрылись широко и удивленно — и он умер.

Поли сел возле него. Он подумал, что Дом остался бы жив, если бы он не выстрелил в Тони. Почему он так поступил? Почему не стрелял в меня?

Чучело! Потому что он предпочел, чтобы умер Тони, а не ты!

Немного погодя мальчик встал, достал ключ из кармана брюк Тони и освободил себя от цепи. Ему было даже странно чувствовать себя свободным, и он немного походил по комнате, чтобы привыкнуть к новому состоянию.

Собираясь позвонить домой, он вдруг спохватился, что везли его сюда под хлороформом и теперь он не имеет представления, где находится. Он связался с оператором и узнал, что находится в районе Леркара-Фридди, в северо-восточной Сицилии. Конечно, подумал он. В гнезде мафии.

Поли посмотрел на часы, на них было два часа пятьдесят четыре минуты утра. Он позвонил домой в Позитано. Весь пылая возбуждением, он насчитал двадцать гудков и только после этого повесил трубку. На тот случай, если попал не туда, набрал номер еще раз — с тем же результатом.

Он оказался во власти новых забот и тревог. Если родителей нет дома в этот час, то их вообще нет дома. А где же они? Конечно ищут его. Больше им быть негде.

Мертвы. Может, они лежат где-нибудь мертвые, как Дом и Тони. Мысль об этом поразила его с такой силой, казалась ему такой реальной в комнате, где рядом с ним лежали два мертвых человека, что Поли расплакался.

И тут же заставил себя перестать. Не смей быть дурацким плаксой. Держи себя в руках. Поскорее уходи отсюда, как велел Дом. Отправляйся домой. Когда мама и папа тебя не найдут, они вернутся домой тоже. И будут там.

В письменном столе Поли нашел несколько карт. Он нашел Леркара-Фридди и попробовал определить самый лучший путь домой. Сицилия — остров, значит, ему придется плыть на пароме либо из Палермо до Неаполя, либо из Мессины до Реджо-ди-Калабриа. Карта подсказывала, что лучше выбрать Палермо: дорога по суше короче, а по морю длиннее. Это безопаснее, чем слишком долгое время находиться на дорогах, на которых целая банда людей большого босса станет его искать.

Теперь еще деньги. Ему придется путешествовать несколько дней и ночей, а еще нужно заплатить за паром.

Хотя ему это было тяжело, он заставил себя вернуться в спальню Доменико и Тони и взять деньги из их бумажников. Денег оказалось много, он никогда не видел столько зараз. Но он ничуть не удивился. Всем известно, что гангстеры богатые. Иначе ни к чему быть гангстером.

Когда он рассовывал деньги по карманам, ему вдруг со всей очевидностью стало ясно, что он свидетель убийства двух человек и что самого его едва не убили тоже. От такого земля должна была содрогнуться и небо вспыхнуть пламенем. Но ничего подобного не произошло. Все оставалось таким же, как было, и это почему-то казалось ему неправильным.

Покинув дом и двух мертвецов, Поли внезапно упал на колени на голую землю — то ли для того, чтобы укрепить ее, то ли чтобы поддержать себя. А может, он поступил так для того, чтобы земля заметила, что он был здесь, а потом ушел.

Сам Поли разобраться в таких вещах не умел. Он просто чувствовал, что так надо.

Глава 49

Витторио правил машиной, Дон Равенелли сидел рядом с ним, руки связаны сзади. Джьянни и Лючия — на заднем сиденье. Руки у Лючии тоже были связаны, но в более удобном положении — они лежали у нее на коленях. Джьянни держал на виду единственное оружие — автомат с освобожденным предохранителем.

Разговоров как таковых не было. Все, что следовало сказать, сказано еще до отъезда с виллы. Теперь только Равенелли произносил порой несколько слов, указывая дорогу.

Они двигались на восток по прибрежному шоссе. Тяжелый туман поднялся с моря, и сквозь бегущие облака время от времени виднелся осколок луны. В этот час лишь одна случайная машина проплыла мимо них, словно призрак, и, казалось, они ехали по самому темному краю земли.

Джьянни поглядывал на девушку, спокойно сидящую рядом. Глаза ее устремлены вперед, выражение лица неизменно ясное. В одежде ее тело не оставляло впечатления чувственности, как это было, когда она лежала в постели нагая. И оттого она выглядела совершенно другой женщиной. Доведись Джьянни писать ее портрет, он скорее всего увидел бы в ней человека чисто духовных, а не плотских побуждений. Казалось, недавний страх покинул ее, его сменила тихая сдержанность.

Женщина Дона Пьетро Равенелли.

Заметив внимание Джьянни, она повернула к нему голову и робко улыбнулась.

— Я знаю, что сейчас это прозвучит нелепо, — заговорила она, — но я хотела бы поблагодарить вас, пока у меня есть такая возможность.

— За что? — удивился Джьянни.

— За вашу живопись. Ваши картины доставили мне так много радости. Я смотрю на них и понимаю вещи, о которых даже не догадывалась раньше. Они волнуют меня.

Джьянни был по-настоящему тронут, почти потрясен. И это в то время, как я сижу, наставив на нее пистолет.

— Это очень приятно слышать, — сказал он.

— И вам не кажется, что это глупо и по-детски?

— О таких словах мечтает каждый художник. Самое прекрасное для него — затронуть чью-то душу. Это я должен благодарить вас.

Случайный проблеск гармонии в средоточии хаоса… Лючия уже снова смотрела вперед, и Джьянни услыхал, как Равенелли говорит Витторио, что надо найти узкую дорогу, которая поднимается влево и вверх. Проблеск исчез.

Они доехали до поворота, и Витторио включил низкую передачу, пока машина преодолевала долгий крутой подъем. Новая дорога оказалась извилистой, с множеством неожиданных поворотов, а свисающие ветви деревьев, сходясь над дорогой, образовывали арки.

Туман все сгущался, уменьшая видимость, и даже специальные фары не пробивали его больше чем на двадцать или тридцать метров.

— Долго ли еще нам двигаться в таком тумане? — спросил Витторио.

— Не слишком, — ответил Равенелли. — Километра два. Чем выше, тем будет светлее.

Джьянни чувствовал, как в нем растет напряжение. Прекрасное место для засады. Движение медленное, стоит навалить сразу за очередным поворотом сучьев на дорогу, как машина остановится — и вот уже в окна направлены автоматы.

И что тогда делать? Пристрелить Равенелли и девушку, а потом погибнуть самим? Или бросить оружие, поднять руки и погибнуть позже? Отличный выбор!

Но Джьянни верил, что Витторио разбирается в этом лучше него и понимает всю меру ответственности. Кроме того, ни в стиле, ни в поведении Равенелли не было и намека на желание умирать. Этот человек не похож на фанатика. Как раз наоборот. Если дон и производил чем-то сильное впечатление на Гарецки, то прежде всего своей философической разумностью. Дон Пьетро был человеком дела, убежденным приспособленцем. И безусловно заботился о своей девушке. Он вряд ли стал бы рисковать своей и ее жизнью, нарушив уговор.

Они повернули, туман посветлел, и примерно в сотне метров слева показался дом.

— Это здесь, — сказал Равенелли.

Витторио съехал с дороги и остановил машину. Они находились у начала длинной, грязной подъездной дорожки, которая пересекала примерно акр открытого участка; в конце ее стоял дом, по обеим сторонам торчали темные деревья. Дом двухэтажный, окна со ставнями, в центре фасада вход под портиком.

Свет горел только в нижнем вестибюле, остальная часть дома была темной.

— Вы упоминали, что здесь с моим сыном два человека? — спросил Батталья.

Равенелли кивнул.

— Где они спят?

— На втором этаже. Окна комнаты вашего сына вон те, наверху, чуть левее входа. У охранников общая спальня, расположенная правее.

Витторио посидел молча, разглядывая дом и участок.

— Сколько у вас ключей?

— Два, — сказал дон. — Один от передней двери, второй от задней. Я полагаю, что мы войдем через переднюю.

— Почему?

— Задняя дверь коробится за лето. Открывается с трудом. Будет шум.

— Что еще?

— Ничего. Я не предвижу сложностей. Я знаю этих людей. Они такие же, как я. Жизнь предпочитают смерти.

— Надеюсь. Ради всех нас.

Витторио полуобернулся назад, чтобы Джьянни и Лючия тоже слышали, что он говорит.

— Вот как оно будет, — заговорил он. — Я беру с собой Дона Равенелли под прицелом пистолета. Если на меня нападут по дороге к дому или если я не появлюсь через пятнадцать минут после того, как войду в дом, Джьянни убивает Лючию и уезжает отсюда один. — Он помолчал. — Есть вопросы?

Никто не произнес ни слова, и в наступившем молчании Джьянни взглянул на лицо Лючии: как она реагирует на возможность гибели от его руки? Он не увидел ничего. Либо Дон Равенелли был честен с ними, либо Лючия лучшая и самая храбрая актриса в мире. Джьянни пришел к заключению, что Равенелли говорил правду. Об альтернативе просто не стоило думать.

— Отлично, — заключил Витторио Батталья.

Оставив Равенелли сидеть в машине, он вышел, отпер багажник и начал выгружать свой арсенал. Себе он взял две осколочные гранаты и пару автоматических пистолетов, остальное вручил Джьянни, в том числе винтовку и автомат. Пьетро Равенелли смотрел на все это с откровенным юмором.

— Что, ребята, ожидается третья мировая война?

Никто ему не ответил.

Витторио открыл дверцу со стороны пассажира и помог Равенелли выбраться из машины. Со связанными руками дон двигался неуклюже, он споткнулся и чуть не упал.

— Вы нацелили на меня два пистолета, — сказал он. — Может, освободите мне руки?

Витторио не отозвался и обратился к Джьянни:

— Мне не нравится это обширное открытое пространство, так что прикрывай нас, держи винтовку наготове. Наблюдай за окнами дома и за лесом с правой стороны. Если заметишь движение, выстрели один раз в воздух. — Он бросил короткий взгляд на девушку. — А если начнешь таять от мисс Ангельское Личико, вспомни, кто она такая и где ты ее нашел.

Двое мужчин посмотрели друг на друга.

— Думаю, все пройдет хорошо, — сказал Джьянни.

— Я знаю, что ты так думаешь. И все-таки будь настороже.

Витторио взял Равенелли под руку и двинулся вместе с ним к дому. Он ощущал плоть мясистой руки дона, вдыхал запах его одеколона и старался подавить гнев, который вызывала в нем эта близость. Гнев ему сейчас совсем не нужен. Нужны спокойствие и способность трезво мыслить.

Он шел медленно и твердо. Сдерживай себя и не спеши. Следи за домом впереди и за лесом справа. Осколок луны скрылся за облаками, навалилась густая тьма. Тишина во тьме казалась Витторио новой, мертвой тишиной, неким протяжением вакуума, за которым нет ничего.

Трава была высокой, выше колен, и Равенелли спотыкался, не в состоянии балансировать руками.

— Чертову траву не косили недель шесть, — негромко пожаловался он. — А за это, дьявол их дери, заплачено.

— Заткнись, — шепнул Витторио и крепче сжал Равенелли руку.

Он тоже испытывал напряжение и пытался ослабить его, думая о сыне. Представлял, как он спит в комнате наверху, большой палец во рту, худое, серьезное лицо белеет на подушке. Так близко и с каждой секундой ближе, думал он, удерживая себя от бешеного броска к дому.

Внезапно вспыхнул свет.

Кто-то проревел в мегафон:

— Стоять!

Вмиг ослепленными глазами Витторио уставился на яркий свет. Швырнул Равенелли на землю в траву и бросился рядом с ним. Прижал дуло пистолета к горлу Равенелли.

— Ах ты, сукин сын!

Гнев взял над ним верх. Он ослепил мозг так же, как вспышка света — глаза. Но гнев тотчас угас, и спокойствие вернуло ему способность рассуждать.

Распростершись в высокой траве, по-прежнему прижимая дуло пистолета к шее Равенелли, он теперь увидел за деревьями три прожектора. Потом голос из репродуктора произнес:

— Дон Равенелли, с вами все в порядке?

— Моего сына здесь нет? — Витторио прошептал эти слова Равенелли на ухо, словно влюбленный.

— Нет.

— Был он здесь?

— Нет.

— Где он?

Человек с мегафоном повторил свой вопрос.

— В другом доме, — ответил Витторио дон. — Километрах в тридцати отсюда.

Витторио посмотрел на него с омерзением.

— Ответь этому проклятому мегафону. Скажи, что ты в порядке.

Равенелли молчал.

Витторио ткнул его автоматом в зубы.

Равенелли сплюнул кровь. Потом выполнил приказание.

— Ты все здесь уладил во время телефонного разговора? — задал вопрос Витторио.

— Да.

— Какой был пароль?

— Я произнес: “Никаких проблем с мальчиком?”

— Остроумно. — Витторио посмотрел на свет прожекторов сквозь высокую траву. — Ты хочешь смерти?

Равенелли еще раз сплюнул кровь и прохрипел:

— Нет.

— Тогда скажи им, что я уведу тебя отсюда, приставив к голове пистолет. Скажи им, что если они выстрелят хоть раз, я вышибу тебе мозги.

Равенелли медлил.

Витторио сунул дуло пистолета ему в ухо.

— Говори, мать твою!

— Майкл! — крикнул Равенелли.

— Да, Дон Равенелли? — отозвался мегафон.

— Он уводит меня отсюда. Ничего не предпринимайте. Один ваш выстрел — и я погиб. Он не шутит.

Ответа не последовало.

— Ты меня слышишь, Майкл?

Молчание продолжалось. Потом:

— Я вас слышу, Дон Равенелли. Вам не о чем беспокоиться.

Витторио стиснул руку Равенелли.

— Готов?

— Готов, как всегда.

— Ладно. Медленно и спокойно.

Витторио помог дону подняться из высокой травы, которая его скрывала. Это был медленный, осторожный подъем, пока наконец оба не встали на ноги в лучах яркого света.

Мы поднялись, холодно подумал Витторио и постарался прикрыть глаза от слепящего света. Это не помогло. Он ничего не видел.

И тут раздались первые выстрелы.

Дружный залп прозвучал с той стороны, где стояли прожекторы, и прозвучал немногим слабее, чем удар грома; треск и вой нарастали, и казалось, что именно шум отбросил Витторио и Равенелли назад в траву. Но это был не только шум.

Когда выстрелы прекратились, оба они остались лежать в траве, причем Витторио как можно теснее прижался к Равенелли, который не двигался, и было ясно, что двигаться он уже не сможет никогда. После первого шока Витторио начал чувствовать острую боль от полученных им ран. Одна повыше, другая пониже. Левый бок и бедро. Потом в тело дона ударило еще несколько пуль. Это тело было единственной реальной защитой Витторио, но оно скоро перестанет защищать его, если ситуация не изменится.

Мгновением позже она изменилась: треск ружейного выстрела долетел с противоположной стороны, один из прожекторов разлетелся фонтаном стеклянных брызг и погас.

Джьянни.

Последовало еще два выстрела с того же направления, и два оставшихся прожектора разлетелись вдребезги, как и первый.

Витторио всмотрелся в наступившую темноту и только теперь смог разглядеть какое-то движение под деревьями и расслышал голоса.

Надо что-то сделать.

Превозмогая боль, он перекатился на раненый бок и вытащил две разрывные гранаты, захваченные на всякий случай, — он не думал, что их придется пустить в дело. Подготовил гранаты к броску, отсчитал нужное количество секунд и швырнул гранаты одну за другой с малым промежутком. От резких телодвижений полилась кровь. Его собственная.

От взрывов дрогнула земля и подскочило тело Равенелли. За деревьями послышались крики. Когда утихли разрывы, крики сделались громче.

Действуй, Джьянни, мысленно подгонял друга Витторио; потом он пополз по направлению к своей машине. Подняв голову, увидел, что машина двинулась к нему.

Несколькими секундами позже она была уже совсем рядом, дверца открыта, и Джьянни, приподняв Витторио, втащил его на переднее пассажирское место. Витторио сразу заметил, что девушка, опершись связанными руками на ручку дверцы, смотрит на то место, где лежит на траве Равенелли.

— Твой Пьетро мертв, — сказал он ей. — Я не убивал его. Убили его друзья. Добрые друзья.

Лючия по-прежнему не сводила глаз с темных останков на траве. Потом Джьянни взялся за руль, и они поехали по темным полям, прочь от мертвого тела Дона Пьетро Равенелли и от других, невидимых для них тел, мертвых и раненых, которые распростерлись под деревьями.

— Бешеные ублюдки, — хрипло произнес Витторио. — Поли здесь вообще не было. Все это чепуха, и мы не знаем, где он.

— Тебя здорово задело? — спросил Джьянни.

— Достаточно. Две раны после первого залпа. В верхнюю часть ноги и в бок. — Витторио пощупал себя, пачкая ладони и пальцы в крови. Боль теперь пронизывала все тело, словно до сих пор затаилась надолго и ждала подходящего момента. — Черт меня подери, я ничего не узнал. Клятая незадача!

Дальше они ехали молча.

Глаза у Витторио Баттальи были закрыты.

— Я думаю, он в отключке, — проговорила Лючия. Они как раз добрались до прибрежного шоссе. Джьянни проехал несколько миль на запад, затем съехал с дороги и остановился за кустом.

Витторио открыл глаза.

— Почему мы остановились?

— Проверить, жив ли ты, — ответил Джьянни.

— У меня слишком много дел, чтобы позволить себе умереть.

Джьянни включил свет в салоне и увидел, что кровь льет вовсю.

— Господи Иисусе! Тебя надо везти в госпиталь.

— Ты что, спятил? Именно там они станут искать меня первым долгом.

— Тогда по крайней мере к врачу.

— Тоже не годится. Врачи должны сообщать об огнестрельных ранах в полицию, а вся полиция у мафии в кармане.

Девушка на заднем сиденье негромко заговорила:

— Моя кузина — врач. Вы можете ей доверять. Она ненавидит и полицию и гангстеров.

— Где она живет? — спросил Джьянни.

— В Монреале.

— С чего это вы решили нам помогать?

Лючия пожала плечами:

— Вы не убили меня. А эти свиньи застрелили Пьетро. Они только и ждали случая. Особенно Майкл. Теперь у них на очереди я, потому что я видела, как все было.

— Никаких врачей! — отрезал Витторио. — Я никому из них не доверяю. Просто наложите мне тугую повязку. Это остановит кровотечение.

— Пожалуйста, выслушайте меня, — сказала Лючия. Связанные руки она еще держала на дверной ручке, и мужчины, казалось, забыли о ней. — Я знаю, где мальчик.

Витторио был не в состоянии повернуться к ней, но дернулся всем телом.

— Где он?

— В одном доме возле Леркара-Фридди. Мы туда доедем за пятнадцать минут.

— А вы знали об этом все время?

— Да.

— И допустили, чтобы произошла вся эта кровавая муть?

На удивительно девственном лице девушки не отразилось ничего.

— Как я могла бы это предотвратить? Я не могла предать Пьетро. Теперь другое дело. Мне прежде всего следует подумать о себе, больше и не о ком. А вы вернули мне мою жизнь, в то время как Пьетро подвергал ее риску. Даже он.

— А кто эти двое с моим сыном? — спросил Витторио. — Пьетро говорил о них правду?

— Да. С ним только Тони и Доменико.

Витторио закрыл глаза и вжался в сиденье.

— Ладно, — сказал он. — Едем в этот дом.

Джьянни развязал Лючии руки, и они вдвоем уложили Витторио на заднее сиденье. Девушка села впереди рядом с Джьянни. Через пять минут, когда Лючия обернулась, чтобы проверить, как там Витторио, он лежал с закрытыми глазами и, казалось, спал.

Витторио открыл глаза только после того, как машина остановилась.

Они находились на опушке леса. Свет из окон дома виден был за деревьями примерно в двух сотнях ярдов. Луна скрылась за облаками, и все вокруг пряталось в темноте.

Витторио приподнялся на сиденье. У него невольно вырвался стон.

— Это тот самый дом? — спросил он у Лючии.

— Да.

— А почему у них в четыре утра горит свет? Или он горит постоянно?

— Не знаю.

— Эти Тони и Доменико, — продолжал Витторио, — вы их хорошо знаете?

— Очень хорошо.

— Достаточно хорошо, чтобы постучаться и попросить их впустить вас, не вызвав подозрений?

— Да, — ответила девушка, — если только им уже не позвонили и не сообщили, что Пьетро убит.

Витторио снова лег и некоторое время о чем-то думал. Усилие, которое ему понадобилось, чтобы приподняться, вызвало новый приступ боли, Витторио весь покрылся потом и тяжело дышал. Он чувствовал, что кровотечение возобновилось. Он тем не менее успел произнести: “Пошли туда” — и еще раз приподняться, прежде чем потерял сознание.

Когда он пришел в себя, то увидел, что Джьянни и Лючия не сдвинулись с места.

— Кажется, мне лучше подождать вас здесь, — еле слышно выговорил он. — Только поскорее приведите ко мне моего сына.

Петляя среди деревьев, они подошли к дому на расстояние около тридцати ярдов и спрятались в кустах слева от него. Это была небольшая одноэтажная каменная вилла; в двух комнатах горел свет. Высокие кусты мешали заглянуть вовнутрь.

— Вы бывали в этом доме? — спросил Джьянни у девушки.

— Да.

— Что за комнаты, в которых горит свет?

— Одна — гостиная, вторая — спальня.

— А остальные?

— Еще одна спальня и ванная в задней части дома, а спереди кухня и столовая. Поодаль от входа.

Пригнувшись, они слушали. Окна были открыты, но из-за них не доносилось ни звука.

Джьянни отпустил предохранитель своего автоматического пистолета.

— Ждите здесь, а я пойду погляжу, что там.

Не выпрямляясь во весь рост, он быстро перебежал к дому и заглянул в окно гостиной. Она была пуста.

Он перешел к окну освещенной спальни и увидел темноволосого молодого человека, лежащего на одной из двух сдвинутых вместе кроватей. Глаза его были широко открыты и неподвижны, белая рубашка почти вся сделалась красной от крови, а сам он скорее всего мертв.

Джьянни почувствовал, как что-то темное и тяжкое навалилось на него и мешает двигаться.

Он заглянул дальше и увидел, что на полу возле второй кровати вытянулся второй человек. Кровавая лужа окружала голову и тянулась к стене.

Джьянни стоял, слушая собственное тяжелое дыхание. Он прижался лицом к холодному оконному стеклу, испытывая невероятную слабость. Пожалуйста. Только не мальчик. Что бы там ни было, только не он.

Он обернулся и сделал знак Лючии подойти к нему.

— Взгляните, — сказал он и через секунду услышал, как она часто-часто задышала. — Тони и Доменико? — спросил он.

— Да.

Прижавшись друг к другу, они постояли у окна.

— Я войду, — сказал Джьянни.

Он поднял окно повыше, влез в дом и медленно двинулся из одной комнаты в другую.

Он обнаружил всего два свидетельства пребывания мальчика в доме. Карандашный набросок, сделанный Поли с одного из своих тюремщиков, и длинную цепь с наручниками на конце; второй конец цепи был прикреплен к трубе в соседней комнате.

Ничего.

В конечном счете это лучше, чем ужас другой возможности: найти здесь тело ребенка.

Витторио находился на грани обморока. Каждый вдох резал грудь, как ножом. Он лежал, распластавшись на заднем сиденье машины и ждал, когда появится из-за деревьев его сын.

И вот наконец он увидел Джьянни и девушку, но не увидел Поли.

Он смутно подивился: может, у него начался бред и он не различает того, что находится перед ним. В отчаянии он почувствовал желание заплакать, словно глубоко обиженный ребенок.

Он смежил веки и подумал о своем сыне, обо всем том, чего он о нем не знает и, возможно, не узнает никогда.

Когда Джьянни и Лючия подошли наконец к нему, Витторио был без сознания.

Глава 50

Генри Дарнинг сидел у себя в офисе и занимался делами, когда к нему поспешно вошла секретарша. Лицо совершенно белое, глаза полны слез… ее первые слова прозвучали почти невразумительно.

Директор ФБР и его жена обнаружены мертвыми у себя в доме. Застрелены из ружья. Пока неизвестны никакие другие подробности. Все потрясены, не могут поверить…

Слезы секретарши предназначались Дарнингу.

— Мне так жаль, — всхлипывала она. — Я знаю, как вы были дружны. Как это ужасно для вас!

А еще ужаснее для них, подумал Дарнинг.

Он приказал немедленно вызвать свой служебный лимузин. Помимо личных отношений, он занимал пост министра юстиции и, таким образом, являлся непосредственным начальником Брайана Уэйна. Естественно, он должен немедленно отправиться на место происшествия. Лучшая часть его натуры нуждалась в этом.

Первые полицейские заслоны, расположенные в четверти мили от дома, немедленно освободили дорогу для лимузина министра юстиции.

Дальше по пути следования количество представителей закона всех мастей и неистовствующих репортеров непрерывно росло. Сотрудники ФБР, федеральные и местные полицейские мотались повсюду в ярком свете цветных огней, а за ними, словно стаи тявкающих шакалов, носились газетные и телерепортеры.

Лимузин подъехал совсем близко, и Дарнинг вышел из машины.

В мгновение ока узнав его, агенты ФБР и полицейские расступились, пропуская его в дом; войдя, он миновал гостиную, кухню и наконец переступил порог маленькой задней спальни, где лежали оба тела.

Полицейские, официальные фотографы и бригада судейских в полном составе вели в комнате работу. Но они освободили ему место возле кровати, и Генри Дарнинг молча стоял, глядя на лежащих.

Стоя вот так, он испытывал боль. Как и должно быть. Так много людей умирает во имя его нужд, потому, что это требовалось и еще потребуется ему. Сколько времени он в состоянии выносить подобные внутренние удары?

Сколько понадобится.

Он почувствовал, как потекли слезы, — как раз в тот момент, когда вспыхнула лампа фотографа; какая-то часть его существа представила и одобрила прекрасный эффект этого чисто человеческого порыва, его воздействие на зрителей семичасовых новостей, но другая часть понимала, что слезы искренни. Так же, как искренни его боль и ощущение потери.

Он приоткрыл рот, чтобы ослабить напряжение. Это не помогло, и новые слезы потекли по его щекам.

Защелкали новые камеры вслед за первой.

Домой он приехал поздно, около полуночи, и Мэри Янг ждала его в гостиной. Она бросила быстрый взгляд на его лицо, подошла и обняла его.

— Что я могу для тебя сделать? — негромко спросила она. — Скажи мне. Что тебе больше поможет?

— Пуля в сердце.

Она пригладила ему волосы, провела рукой по шее, коснулась спины.

— Так плохо?

— Разве могло быть иначе?

Мэри легонько отстранилась, отошла к столику, налила “Реми Мартин” в два бокала и протянула один ему. Потом отвела Дарнинга к тахте и села рядом с ним совсем близко.

— Не могу поверить, что ты так считаешь на самом деле, — сказала она.

— Потому что не знаешь, что я сделал.

— Но я знаю.

Дарнинг долго-долго смотрел на нее.

— Так скажи мне, — выговорил он наконец.

— Ты убил своего друга и его жену, а потом представил это как самоубийство.

Она сказала об этом, как о чем-то само собой разумеющемся.

— Откуда ты знаешь?

— В противном случае они уничтожили бы тебя. — Мэри Янг вздохнула. — Кроме того, окажись я в твоем положении, наверное, поступила бы так же.

Дарнинг посмотрел в ее глаза с крошечными точками света — и внутри у него словно бы разорвалась маленькая бомбочка: таким внезапно острым оказалось чувство, что ни с ней, ни с кем бы то ни было еще в жизни он не был настолько душевно близок.

Это заставило его снова обнять Мэри, но уже без всякой трепетной нежности. И так до конца, когда они оба стиснули друг друга в порыве дикой, неистовой страсти, которая сближает мужчину и женщину теснее, чем что бы то ни было. Теснее, чем секс, подумал Дарнинг.

— Знаешь, что я думаю? — спросил он, когда порыв уже прошел.

— Что?

— Что с нынешнего дня нам с тобой было бы очень сложно обманывать друг друга.

— И это значит?

Генри Дарнинг наклонился и поцеловал ее.

— Что нам придется быть либо очень хорошими, либо очень осторожными.

Глава 51

Длинный серый бронированный автомобиль Дона Карло Донатти мягко и плавно катился по дороге номер семнадцать. Дон сидел на заднем сиденье в одиночестве, если не считать бутылки его любимого красного вина, и просматривал видеозапись, на которой зафиксировано было появление Генри Дарнинга в выпуске вчерашних вечерних новостей.

Этот эпизод Донатти смотрел уже в четвертый раз, но при каждом показе он открывал нечто новое для себя. “Знай своих врагов” — таков был наилучший совет, оставленный ему в наследство отцом, а Генри Дарнинг и есть то самое. Враг Карло Донатти.

И вот он снова увидел, как подъезжает Дарнинг к месту двойной трагедии, как он шагает, бледный и величественный, сквозь небольшую армию репортеров, фотографов и полицейских и входит в дом покойного директора ФБР и его жены.

В доме то одна камера, то другая следовали за ним, пока он шел через вестибюль, гостиную и кухню в спальню, где лежали тела Уэйнов. Тела, разумеется, на телеэкраны не попали. Лицо у Генри Дарнинга было вытянутое, в слезах и исполнено горя. Донатти нажал на кнопку и остановил кадр.

И даже в четвертый раз дон не переставал изумляться. Слезы и горе были искренними, непритворными. Сердечное чувство.

И это потрясало Карло Донатти дважды. Во-первых, тем, что такой жестокий и мерзкий негодяй, как Дарнинг, способен на подобные эмоции. А во-вторых, тем, что испытывая к своему долголетнему другу и его жене такого рода чувства, он был в состоянии убить их. Дон Донатти ни секунды не сомневался, что Уэйнов убил министр юстиции. Собственными руками.

Только вообразить, какую угрозу являет собой этот человек!

В девять вечера лимузин миновал старый городок Катскилл и спустя минут десять остановился перед хижиной Донатти. Собственно говоря, подумал Карло Донатти, назвать хижиной выстроенное отцом громадное сооружение из полукруглых бревен — это все равно что называть церковью храм Святого Петра в Риме.

Выйдя из лимузина и остановившись перед домом, Донатти вдруг почувствовал себя маленьким. Как будто снова стал мальчуганом, которого отец взял с собой на уик-энд порыбачить и поохотиться. Любимые поездки Карло — они вдвоем с отцом, ну и парочка особо доверенных мафиози. Отец все время смеется, чего с ним в обычное время не бывает. И никаких женщин. Даже матери с ними нет.

Шофер проводил Карло на крыльцо, освещенное электрифицированным старинным фонарем, и дальше — в огромную, обшитую деревом комнату с антресолями. На одном конце комнаты находился громадный камин из необработанных камней, на другом конце четверо мужчин играли в карты.

Мужчины побросали карты и встали в знак почтительного приветствия. Донатти махнул рукой, и трое сели. Четвертый, по имени Сол, мощно сложенный, с толстой шеей, подошел к дону и удостоился рукопожатия.

— Добро пожаловать, Дон Донатти. Все в порядке.

— Где вы их держите?

— В большой спальне. — Сол показал на одну из четырех дверей, выходящих на галерею антресолей, которая шла вдоль одной из стен.

— Что им известно?

— Ничего. Только то, что босс собирается с ними потолковать. И что во время встречи с вами на глазах у них будут повязки, а на руках — наручники.

— Какие-нибудь проблемы?

— Да так, чепуховые. Парень шибко ученый. Любитель поговорить. Но мы быстро научили его хорошему поведению. Леди в полном порядке. Очень перепугана.

— Ваших лиц они не видели?

— Ни в коем случае. Мы делали все, как вы сказали, Дон Донатти. При них всегда в масках. Они нас ни за что не узнают.

— Хорошо. Тогда пошли.

Дон Донатти последовал за молодым человеком на галерею. Подождал, пока Сол натянул маску, отпер дверь и вошел в комнату надеть пленникам повязки на глаза и наручники. Вернулся Сол через три минуты.

— Они к вашим услугам, крестный отец.

— Запри за мной дверь и отправляйся вниз к остальным, — приказал Донатти. — Мне не нужны ничьи большие уши у замочной скважины. Понял?

— Да, сэр.

Дон вошел в комнату, закрыл дверь и услышал, как ее запирают снаружи. Потом повернулся и посмотрел на Джона Хинки и Бонни Бикман. Вашингтонский юрист и его клиентка сидели рядышком на деревянных стульях с прямыми спинками. На глазах у обоих были повязки, руки скованы наручниками назади. Мужчина средних лет неприметной наружности и начинающая толстеть женщина, которая скорее всего не имела понятия, в какой переплет она попала.

Донатти уселся напротив них и достал из кармана маленькое квадратное приспособление. Поднес приспособление ко рту и заговорил:

— Мой голос покажется вам странным, потому что я пользуюсь электронным приспособлением, которое его изменяет. Делаю я так для того, чтобы впоследствии вы не могли меня опознать. Так что примиритесь с этим.

— Вы тот, кто велел доставить нас сюда? — спросил Хинки.

— Да.

— Я не понимаю, чего вы добиваетесь, — начал юрист, — но если вы воображаете… Дон прервал его:

— Мистер Хинки, вы ведь не дурак. Так перестаньте громыхать по-глупому и выслушайте меня.

Ноздри у Хинки раздулись, вбирая воздух, но он умолк.

— Начать с того, — сказал Донатти, — что вы оба еще живы только благодаря мне. Если бы я последовал данному мне приказу, вы были бы убиты в ту же ночь, когда вас похитили.

— Боже мой! — прошептала миссис Бикман и начала потихоньку всхлипывать.

— По чьему приказу? — спросил Хинки. — Директора ФБР?

— Нет. Уэйн сам оказался жертвой всего этого. Он и его жена вчера найдены мертвыми. Выглядит это как двойное самоубийство, но на деле является двойным убийством.

— Что за чертовщина! — Хинки теперь тоже был напуган. — Кто их убил?

— Более крупная шишка, чем Уэйн. Тот, кто опасался, что Уэйн расколется под нажимом. То самое лицо, которое поручило мне избавиться от вас и теперь полагает, что вы оба где-то похоронены.

Казалось, что в комнате открылись свежие могилы — настоящие и воображаемые. Хинки учуял удобный случай:

— Тогда почему мы до сих пор живы? Благодаря тому, что вы великий гуманист?

Донатти усмехнулся:

— И поэтому тоже, но главным образом потому, что для меня вы полезнее в качестве живых, а не мертвых.

Некоторое время в комнате не было слышно ничего, кроме всхлипов миссис Бикман.

— О’кей, — заговорил Хинки. — Что именно вы хотите, чтобы я сделал для вас?

— То, о чем мы оба, не пожалев на это немного времени, должны подумать и поговорить.

— Я не понимаю, что это значит.

— Это значит, что я считаю вас сообразительным человеком, к тому же смелым и знающим, как делаются дела в Вашингтоне. А если чего-то и не знаете, то не побоитесь выяснить.

— Например, где могут быть закопаны некоторые тела?

Донатти не ответил.

Бонни Бикман перестала плакать.

— Что с моим мужем? Пожалуйста! Можете ли вы хотя бы сказать мне, жив он или умер?

Дон обдумал ответ с двух точек зрения — своей собственной и этой женщины. И с обеих не нашел никакого положительного резона в том, чтобы сказать правду.

— Ваш муж жив, — ответил он. — Это все, что я могу сказать вам в настоящее время. Так что прошу вас больше ни о чем не спрашивать.

— Благодарю вас. — Она снова заплакала.

— И вот еще что, мистер Хинки, — обратился Донатти к адвокату. — Вам, может быть, приятно будет узнать, что два дня назад ваш сын выступил по национальному телевидению. Он пришел к заключению, что вы и миссис Бикман убиты, он выполнил ваши инструкции и публично рассказал обо всем, что вы узнали об убитых и пропавших без вести агентах. Он произвел сильное впечатление. Надо полагать, что эти разоблачения заставили людей поверить в самоубийство Уэйна и его жены.

Хинки кивнул, и его тело качнулось вместе с головой. Несмотря на повязку, стало видно, что щеки у него покраснели и сделались влажными.

— Ну а вы? — спросил он. — Вы же не верите, что Уэйн убил жену и себя? Вы считаете, что они оба и в самом деле убиты более высокопоставленным человеком, который не хотел быть замешанным?

— Я не просто считаю. Я в этом уверен.

— Согласен с вами. И знаю, кто он.

— Да?

— Генри Дарнинг, — спокойно произнес Хинки. — Больше некому.

— Почему?

— Потому что в мире не было человека более близкого Брайану Уэйну и его жене.

— Это не причина.

— Возможно, — сказал Хинки, — однако это точный ответ. Дайте мне время, и держу пари на миллион баксов, что я докопаюсь до причины.

Карло Донатти посмотрел на Хинки. Это было начало.

Глава 52

Поли быстро шагал в темноте. Он двигался по предгорью вниз, прочитав на последнем дорожном указателе, что ближайший город находится в том направлении на расстоянии четырех километров. Прочитать название он не сумел: дорожный камень был старый, надпись сильно стерлась, а с неба светил только маленький краешек луны. Но название не имело большого значения, если он шел в правильном направлении. К тому же карта говорила, что там находится Леркара-Фридди, и пока все получалось как надо.

Пока он шел, проехали только две машины. Поли издали заметил их огни и услышал шум моторов; он из осторожности сошел с дороги и ждал, пока машины проедут. Он понимал, что вряд ли так скоро начнут его искать, но мало ли что может случиться!

Немного погодя поднялся ветер; Поли стало холодно в одной рубашке и джинсах. Он пожалел, что не прихватил с собой что-нибудь из вещей Дома или Тони, чтобы просто для тепла накинуть на плечи… но тогда ему было не до того.

Он зашагал побыстрее. Потом попрыгал немного, стараясь согреться, и это помогло. Пока он прыгал, пистолет в кармане хлопал его по ноге, поэтому он засунул пистолет за пояс. Он взял с собой маленький короткоствольный пистолетик Дома: его легче было спрятать, чем большой автоматический пистолет. Мысль о том, что хорошо бы взять с собой оружие, пришла к нему поздно, когда он уже собирался покинуть дом. Мысль неприятная, прежде всего потому, что он совсем недавно видел пистолеты в действии. Это было нисколько не похоже на кино. Кровь самая настоящая и смерть тоже, и никто не мог встать на ноги и сняться потом еще в одном фильме.

Теперь он подумал о еде. Внезапно ощутил голод, а еды с собой нет никакой. Глупо. В доме осталось сколько угодно хлеба, салями, сыра, фруктов, а он не догадался набить сумку. Но зато у него есть деньги. Он купит себе все, что захочет, когда попадет в город. Если не умрет с голоду до утра.

Чтобы отвлечься от мыслей о еде, он начал рисовать воображаемые ночные пейзажи: осколок луны превращает уходящую вдаль дорогу в зеленовато-голубую реку, которая бежит между берегами из кустов и травы. Поли ощущал колорит как очень мягкий, с едва заметным различием между полутонами и темнотой, за исключением тех мест на дороге, которые покрыты яркими пятнышками лунного света.

Мальчику нравились ночные пейзажи, хотя он нарисовал их мало. Писать с натуры в темноте очень трудно, а еще труднее воспроизводить по памяти в студии. Но зато достаточно легко воображать их в уме, без кистей и красок. Даже не нужно возиться с тем, чтобы смывать их после.

Но тут Поли увидел далекие и неяркие огни машины. Вначале было трудно определить направление, потому что огни то и дело пропадали за поворотами или за деревьями. Потом машина выехала на прямой, открытый участок дороги, и стало ясно, что огни приближаются к Поли.

Он сошел с дороги и пригнулся за кустом. Стоял так, пока машина, сияющая, шумная, проехала мимо. Мальчик успел разглядеть на переднем сиденье мужчину и женщину, тесно прижавшихся друг к другу. Голова женщины лежала у мужчины на плече, и казалось, что она спит. Машина скрылась из глаз, и дорога снова превратилась в зеленовато-голубую реку. Эти двое, само собой, не искали его. И Поли продолжил путь.

Через несколько минут, поднявшись на пригорок, он увидел отсвет того, что должно было быть Леркара-Фридди.

Он стоял и смотрел на город, завидуя тем, кто спал в своей постели, в окружении близких, за дверями, запертыми от грозящей опасности. Магазины не откроют еще три или четыре часа, и Поли подумал, что лучше дождаться этого времени здесь, в лесу. Неизвестный мальчик, который бродит среди ночи по улицам, просто сам напрашивается на неприятности.

Мальчик нашел толстое, удобное на вид дерево и сел, прислонившись спиной к стволу. Достал из-за пояса короткоствольный револьвер Дома и пересчитал оставшиеся в обойме патроны — их было четыре. Два израсходованных угодили в Тони. Поли снова подумал о том, как Дом спас ему жизнь этими двумя выстрелами и как Бог воздал ему за доброе дело смертью из-за того самого человека, которого он спас. Это не казалось правильным или разумным, но так вот оно и обернулось.

Поли сунул пистолет в правый карман брюк, убедился, что толстая пачка лир по-прежнему лежит в другом кармане, и почувствовал себя немного спокойней.

Поли считал, что деньги и оружие — две самые важные вещи в мире.

Немного погодя он захотел спать и свернулся в траве. Он дрожал от холода. Не мог припомнить, чтобы хоть когда-нибудь ему было так холодно. И голодно. Набрал листьев и веток и укрылся ими.

Позже, когда дрожь унялась, он засунул в рот большой палец и наконец уснул.

Глава 53

Они добрались до Монреале на рассвете и поехали по серым пустынным улицам.

Джьянни сидел за рулем; Лючия расположилась рядом и говорила ему, где сворачивать. Витторио лежал без сознания на заднем сиденье. Сквозь повязки проступила свежая кровь. Дыхание тяжелое, прерывистое.

Девушка показала через стекло:

— Следующий поворот налево. Дом моей кузины — последний в том квартале. На входной двери табличка врача.

Джьянни заметил табличку. Врача звали Елена Курчи. Он въехал на дорожку и остановился у бокового входа с надписью “Приемная” над ним. Ни души. Дорога продолжалась и за домом, но шла уже по голым полям, поворачивала и терялась вдали.

— Ваша кузина замужем? — спросил Джьянни.

— Была. Дважды. И на этом поставила точку.

Лючия вышла из машины и позвонила в звонок сбоку от входа. Немного погодя позвонила еще раз, и дверь открыли. Джьянни увидел стройную женщину. Она была еще в утреннем халате.

— Боже мой, Лючия!

Платье у Лючии было перепачкано кровью Витторио.

— Беда не со мной, Елена. С другом. Он лежит в машине на заднем сиденье.

— Пьетро?

— Нет. Пьетро мертв. Его убили собственные люди. А это очень хороший человек. Он спас мне жизнь.

Врач вздохнула. Джьянни подумал, что у нее умное приятное лицо, но горький взгляд.

— Нож или выстрел? — спросила она.

— Выстрел. Даже два. В бок и в бедро.

— Прекрасно. Езжайте до конца дорожки и внесите его через заднюю дверь. — Она нагнулась к окну машины, взглянула на Джьянни за рулем. — А это кто?

— Его друг. Он тоже спас мне жизнь.

— Я пойду переоденусь, — бросила доктор Курчи и скрылась в доме.

Джьянни выполнил ее указания. Вытащил Витторио из машины и перенес через заднюю дверь в дом, потом уложил на металлический стол для осмотров в приемной. Под конец он весь вспотел и был испятнан кровью Витторио.

Когда Джьянни опустил его на стол, Витторио очнулся.

— Где это я, черт побери?

— В приемной у моей двоюродной сестры, — ответила Лючия. — Она врач.

Витторио опустил веки. Доктор Курчи пощупала ему пульс, взглянула на окровавленные бинты и даже не стала снимать их.

— Пульс едва прослушивается. Вы должны отвезти его в больницу.

— Никаких больниц, — выговорил Витторио.

— Вам необходимо переливание крови, иначе вы умрете, — сказала врач. — Вы предпочитаете умереть? Тогда, пожалуйста, у себя в машине, а не у меня в приемной.

— Вы — сама сердечность, — выдохнул Витторио.

Улицы были еще пусты, и они доехали до больницы Монреале за восемь минут. Витторио повезли на носилках в приемный покой. Джьянни шел рядом, отыскивая рядом возможных наблюдателей.

Витторио то терял сознание, то приходил в себя. Под конец, когда его уже увозили в кабинет, он взял Джьянни за руку.

— Не забывай о моем мальчике, — сказал он. — Ты слышишь, Джьянни?

— Слышу.

Витторио Батталья сжал ему руку в последний раз, и каталка скрылась за двойными зелеными качающимися дверями. Джьянни стоял и смотрел вслед. Почувствовав, что Лючия у него за спиной, он обернулся и увидел в ее глазах выражение, которое ему не понравилось. Глаза были глубокие, черные и говорили ему о том, чего он не хотел принимать.

Чуть позже кузина девушки вышла из-за зеленых дверей и сказала ему то же самое словами.

— У вашего друга только что произошла остановка сердца. Мы с этим справились, сердце работает, но он потерял так много крови, что шока можно ожидать каждую секунду.

Джьянни помолчал, пытаясь прочитать написанное на лице у врача.

— Вы хотите сказать, что он умирает?

— Это может сказать только Бог.

— Я не спрашиваю у Бога. Если он и был когда-нибудь здесь, то скорее всего уже удалился. Я спрашиваю вас.

Горькое выражение, которое Джьянни заметил у Елены раньше, сменилось печальным.

— Могу обещать вам только одно, — заговорила она. — Любой из нас сделает для вашего друга все, что возможно.

Джьянни Гарецки поверил ей.

Он смотрел, как она идет по коридору и скрывается за зелеными дверями. В следующий раз, как она оттуда появится, я узнаю от нее, жив Витторио или мертв.

Тем временем надо было кое-что сделать.

Джьянни взял Лючию за руку и повел в маленький холл для ожидания, выходивший прямо в коридор. Там было пусто, и Джьянни усадил девушку на такое место, откуда был хорошо виден стол дежурного в приемном покое.

— Послушайте, — начал он, — рано или поздно кто-то явится сюда, чтобы проверить, не поступали ли пациенты с огнестрельным ранением. Это может быть один из людей Равенелли. Вы знаете их всех?

— Да.

— Вы умеете пользоваться оружием?

Девушка кивнула.

Джьянни вынул автоматический пистолет и положил его к ней в сумочку.

— Используйте его только для защиты. Я не хочу подставлять вас под выстрелы. Помните, что пистолет на предохранителе. Ведь если вы знаете их, то и они вас знают. Постарайтесь не попадаться никому на глаза. По крайней мере, пока я не вернусь.

— А куда вы уходите?

— Я хочу отогнать машину подальше от больницы, пока ее не засекли. И постараюсь приобрести сицилийский вдовий наряд, чтобы превратить вас в не так-то легко узнаваемую пожилую даму.

Прежде чем покинуть больницу, Джьянни сунул пачку лир одному из санитаров, и тот одолжил ему белый костюм; свою окровавленную одежду он сунул в стиральную машину.

Солнце уже поднялось высоко и разогнало утренний туман. Больница находилась близко к центру города, и теперь на улицах кипела оживленная деловая жизнь. Джьянни ощущал, что каждый отдельный звук проникает в него. Нормальный мир. Но больше не его.

Машина стояла там, где он ее оставил. И ключи торчат в зажигании. Непростительная неосторожность. К тому же на Сицилии. Это, можно сказать, столица планеты по угону машин. Обходя автомобиль кругом, Джьянни насчитал девять пулевых и осколочных отверстий в корпусе.

Он проехал несколько кварталов и свернул на быстро заполняющуюся городскую общественную стоянку. Прежде чем выйти из машины, он не только вынул ключи из зажигания, но прихватил еще один пистолет вместо того, который он отдал Лючии.

Совершенствуюсь. Может, овладею мастерством в этом деле.

Возвращаясь в больницу пешком, он заглянул в магазин одежды и купил традиционное для пожилых женщин на острове черное платье и большой черный шарф, чтобы замаскировать Лючию.

Джьянни отсутствовал в больнице не больше получаса, но, вернувшись туда и вдохнув запахи человеческих испарений, лекарств, запахи болезней, он воспринял все это как чуждое, принадлежащее иной жизни. Лючия сидела там, где он ее оставил. Она кивнула ему, давая понять, что в его отсутствие никаких бед не произошло, и Джьянни кивнул в ответ.

Потом он подошел к черноволосой женщине за столиком и пожелал ей доброго утра.

— Доброе утро и вам, — улыбнулась она. — Как дела у вашего друга?

— Неважно. Мне говорили, что у него была временная остановка сердца. Но я не теряю надежды. Такой уж у меня характер.

— Хорошо иметь такой характер. Вам повезло. — Женщина подняла на него глаза. — Вы хорошо говорите по-итальянски, но не как сицилиец. Откуда вы?

— Из Соединенных Штатов. Из Нью-Йорка. Но моя мать была сицилийкой. Она родилась в Марсале.

— У меня двоюродные в Марсале.

— Да вы шутите! — воскликнул Джьянни.

— Нет. Серьезно. Если точно, то пятеро двоюродных братьев и сестер и две тетки.

— Может, и мы с вами двоюродные.

— Случались и более странные вещи, — рассмеялась женщина.

Джьянни внимательным, изучающим взглядом присмотрелся к женщине.

— У моего друга, — заговорил он, — кроме опасности умереть есть и другая небольшая проблема. Кое-кто может о нем расспрашивать.

— Я знаю. Доктор Курчи объяснила. Вам незачем волноваться. Сегодня ночью у нас не зарегистрированы огнестрельные ранения. Ни в официальном порядке, ни по-другому.

Джьянни был настолько тронут, что поцеловал ей руку.

— Ну вот! — Она немного смутилась. — На что же тогда существуют двоюродные!

Джьянни подошел к Лючии и отдал ей черное платье и шарф.

— Я купил вам платье на три размера больше, — сказал он. — Подсуньте под него подушку, тогда вас уж точно не узнают.

Девушка зашла в какую-то комнату переодеться. Вернулась она в облике немолодой сицилийской крестьянки, давно овдовевшей, — волосы убраны под черный шарф, располневшее тело переваливается на ходу.

Они уселись рядом в ожидании известий. Разговаривали мало. Смотрели на зеленые двери, на большие часы на противоположной стене, на тех, кто появлялся в приемном покое и обращался к черноволосой женщине за столиком.

Джьянни толком не спал вот уже сорок восемь часов и неожиданно задремал. Спал он недолго и видел во сне Мэри Янг, но его разбудила Лючия, крепко сжав руку.

— Я знаю вон тех двоих, — шепнула она.

Джьянни проследил за ее взглядом и увидел у столика двух мужчин, разговаривающих с черноволосой дежурной.

— Они похожи на полицейских, — сказал он.

— Они и есть полицейские. Но здесь это ничего не значит. Половина карабинеров получала деньги от Пьетро. Этих двоих я видела на вилле пять или шесть раз.

Девушка отодвинула свой стул назад и поплотнее закуталась в шарф. Джьянни положил палец на спусковой крючок пистолета. Он наблюдал, как копы разговаривают с дежурной и осматривают приемный покой. Уже то, что в дело вмешалась полиция, было скверно: благодаря этому расширялись границы поисков и они велись более тщательно. Значит, всех врачей, все клиники, все больницы на острове проверят по нескольку раз в ближайшие дни.

Джьянни видел, как один из полицейских взял регистрационную книгу приемного покоя и просмотрел записи нынешней ночи и утренние. Затем, по-видимому удовлетворившись тем, что они увидели, и тем, что сказала им черноволосая, полицейские покинули больницу.

Глубоко вздохнув, Джьянни молча благословил свою новую кузину.

Доктор Курчи появилась из-за зеленых дверей спустя более чем четыре часа после того, как она за ними исчезла. Медленно, устало, словно в трансе, направилась она к Джьянни и Лючии. Завидев ее, Джьянни решил, что смерть Витторио Баттальи предшествует ей, будто темный ангел. Он почувствовал, как напряглась Лючия, тем самым подтверждая его суждение. Девушка положила на его руку свою, и это было как жест соболезнования.

Прощай, Витторио.

Они оба поднялись, чтобы выслушать известие. Инстинктивное движение, дань уважения отошедшему в мир иной.

— Я не знаю, как это могло быть, — произнесла доктор Курчи, — но ваш друг выдержал операцию.

Джьянни посмотрел на безмерно уставшую женщину в измятом и покрытом пятнами врачебном одеянии и вдруг понял, как она прекрасна.

— Спасибо вам за все.

— Не спешите благодарить. Он может умереть через час.

— Где он теперь? — спросил Джьянни.

— В реанимации.

— А что потом?

— Потом понадобится интенсивное хирургическое лечение.

— Я должен находиться при нем.

— Это не разрешается.

— Я не могу оставить его одного, — взмолился Джьянни. — Они уже были здесь, они его ищут. Эти удалились, но придут другие. Они прикончат его, будьте уверены. Вы знаете эти вещи лучше меня.

— Идемте со мной, — подумав, предложила Елена Курчи. Она велела Джьянни надеть стерильную маску, шапочку и халат и усадила его в углу комнаты за экраном. Он сидел там с пистолетом в руке и прислушивался к негромким, но пугающим звукам мониторов.

Вот что я причинил этому человеку и его семье.

Глава 54

Настало утро — и Пегги приняла решение. Сегодня она это сделает.

Она лежала в постели на животе, опустив подбородок на сложенные руки. Она думала о своем муже и о своем ребенке, о том, что они должны быть все вместе. Думала до тех пор, пока совершенно себя не истерзала. Я не должна так делать. Иначе я стану бесполезной.

Несколько прядей волос упали ей на глаза, и она смотрела в окно сквозь эти пряди.

Она видела несколько кустов и дерево поблизости и горы в отдалении. Порыв ветра налетел со стороны гор, надул тонкую белую занавеску и прижал ей к лицу. Поток бежал неподалеку, внизу за домом, и хотя Пегги не видела его, но слышала шум воды и дыхание ветра над потоком. Вода шумела так близко, что, казалось, плеснет ей на ноги и омоет их.

Немного погодя она встала с постели и искупалась в ручье. Она не была голодна, но поела, потому что привыкла начинать с этого день и не хотела ничего менять.

Потом она занялась делами, которые считала нужным сделать. То была часть обычного порядка, заведенного ею для себя, — как будто наведя порядок в малом, в мелочах, она могла сгладить тот беспорядок, который грозил разрушить целое.

Она не имела представления, жив Витторио или погиб, но написала ему записку. На тот случай, если он вернется сюда, она не хотела, чтобы он мучительно гадал, куда она подевалась. Оставила несколько неразборчиво исписанных листков в том месте, где они условились оставлять такие вещи, если потребуется.

Под конец Пегги начала двигаться все быстрее и быстрее, словно быстрота движений сама по себе могла удержать ее от размышлений.

Она вышла из дома, заперла дверь и спрятала ключ на верху дверной рамы.

Перед тем как сесть в машину, она оглянулась на дом, который они с Витторио считали своим безопасным прибежищем. Села после этого за руль и двинулась в путь в лучах предвечернего солнца, медленно петляя по дороге, ведущей с гор по направлению к Равелло.

Она ехала скованная, напряженная, то и дело заглядывая в зеркало заднего вида из осторожности, которая, как она сама понимала, была продиктована не логикой, но страхом. Если бы они и стали ее разыскивать, убеждала она себя, то уж конечно не на извилистой горной дороге. И тем не менее костяшки пальцев на рулевом колесе побелели от напряжения, а глаза продолжали то и дело перебегать с дороги впереди на зеркало заднего вида.

Добравшись до Равелло, она трижды объехала город, пристально вглядываясь в прохожих и в машины, кажущиеся хоть в малой степени подозрительными. Накануне она уже сделала пробный объезд и облюбовала платный телефон, который показался ей наиболее удобным. Сегодня она подготовилась к разговору, вышла из машины с полным пакетом нужных монет и направилась к телефону у автозаправочной станции. Там она заказала личный разговор с министром юстиции Генри Дарнингом, департамент юстиции, Вашингтон, округ Колумбия.

Личный секретарь Дарнинга сообщила ей, что министра сейчас нет в кабинете, и тогда Пегги попросила телефонистку записать и передать, что Айрин Хоппер позвонит еще раз в час тридцать дня по вашингтонскому времени и что для министра юстиции чрезвычайно важно переговорить с ней.

И чтобы избежать возможных ошибок, попросила, чтобы секретарь повторила запись целиком.

Она повесила трубку и вернулась к машине. Сидела и смотрела, как люди снуют по улицам, заходят в магазины, ездят в своих автомобилях.

И я привыкла делать все эти вещи.

Генри Дарнинг вернулся к себе в офис со встречи в Белом доме и получил сообщение Пегги вместе с целой пачкой других. Оно было зафиксировано как звонок из-за океана в одиннадцать тридцать. Дарнинг велел секретарше не соединять его ни с кем впредь до особого уведомления и вызвал на линию начальника отдела связи министерства.

— Мне позвонили в кабинет по личному номеру в одиннадцать тридцать две из Италии, — сказал он. — Я хочу точно знать, откуда именно последовал звонок. Город, телефонная станция, номер телефона и где установлен аппарат. Все. И быстро.

Через семь минут министр получил желаемое. Не только то, что звонок был сделан из Равелло, но и то, что звонили из платного автомата, установленного на станции обслуживания компании “Эссо”, на улице Контари в месте ее пересечения с улицей Тено.

Он вышел в приемную, где сидела за столом его секретарша, и положил перед ней на стол докладную записку.

— Вы лично отвечали на этот звонок?

— Да, сэр, — ответила она, взглянув на запись.

— Вы слышали, как говорила женщина на другом конце провода?

— Да.

— Она говорила по-английски или по-итальянски?

— По-английски.

— С акцентом или без?

— Без. Я бы сказала, что выговор у нее как у американки.

Дарнинг вернулся к себе в кабинет и закрыл дверь. Пользуясь безопасным проводом, позвонил по личному телефону Карло Донатти в его нью-йоркский офис в башне. Дон отозвался после третьего гудка.

— Это я, — сказал Дарнинг. — Вы один?

— Нет. Подождите минуту, пожалуйста.

Наступило молчание. Дарнинг сглотнул, и ему показалось, что рот у него набит песком. Он выпил воды, и песок превратился в грязь.

— Все в порядке, — произнес Донатти. — Что случилось?

— Меня сегодня все утро не было в кабинете. Я вернулся несколько минут назад и получил сообщение, что женщина, которую мы ищем, звонила мне лично в одиннадцать тридцать две и позвонит снова в час тридцать.

— Вы уверены, что это была именно она?

— А кто же еще? Женщина, которая звонит по личному телефону из Италии и говорит по-английски как американка. Наш отдел связи установил по моему поручению, что звонок был сделан из автомата на автостанции компании “Эссо” в Равелло. Можете ли вы связаться со своими людьми в том районе?

— Разумеется, — ответил Донатти. — Если они не могут поехать туда сами, то пошлют других. Каким способом вы хотели бы это уладить?

— Таким же, как десять лет назад.

Донатти молчал.

— У вас всего час и двадцать минут, — продолжал Дарнинг. — При этом весьма возможно, что в следующий раз она будет звонить совсем не с того телефона и даже не из того же самого города. Но я постараюсь задержать ее на линии достаточно долго, чтобы ваши люди успели ее выследить.

— Как вы полагаете, чего она хочет?

— Своего сына. Чего же еще? Хочет предложить что-то в обмен на него.

— А вы в такой сделке заинтересованы?

— Почему бы и нет? Хотя бы по телефону. Я соглашусь на все, только бы продержать ее подольше у телефона, чтобы ваши люди могли накрыть ее. А после этого возможна лишь одна так называемая сделка, которая принесет мне покой. И вам известно, что это такое.

— Я позвоню, когда получу сведения, — сказал Донатти.

— Я получу их, вероятно, раньше вашего. Вспомните, что я буду говорить с ней, когда это произойдет.

Дон воспринял неожиданную удачу с тем же спокойным самообладанием, с каким он воспринимал и неудачи. Планируй он такой поворот судьбы сам, он не мог бы уладить все лучше в своих интересах. Жаркое биение пульса он ощущал сейчас, как однажды ощутил тепло особенно желанной женщины. С той разницей, что, если это дело пройдет успешно, результаты окажутся куда более значительными и долгоиграющими, нежели те, которые когда-либо приносил ему секс.

Не теряя времени, он позвонил по личному номеру Дону Пьетро Равенелли на его виллу под Палермо.

Человек, который ему ответил, определенно не был сицилийским “капо”. А насколько Донатти было известно, никто больше не имел права поднимать трубку этого аппарата Равенелли.

— Кто это? — спросил он.

— Майкл Сорбино, советник Дона Равенелли. — Голос звучал не вполне уверенно и очень почтительно. — Мое почтение, Дон Донатти, я к вашим услугам.

— Вы узнали меня по голосу?

— Мы встречались несколько раз, крестный отец. Но вы, конечно, этого не помните.

— Почему вы подошли к этому телефону? Где Дон Пьетро?

Сорбино долго молчал, прежде чем ответить:

— Он убит, Дон Донатти. Ночью. Ужасная трагедия. Погибло еще пятеро из нашей семьи. Это сделали тот помешанный и его дружок. Двое, которых вы разыскивали. Сначала они убили двух охранников здесь, на вилле. Потом еще троих. Просто не хочется верить такому несчастью. И все из-за мальчишки.

Карло Донатти пытался осознать происшедшее. Воистину, посеяли ветер, а пожали бурю.

— Они скрылись?

— Да. Но мы считаем, что отец мальчишки получил парочку пуль. Все врачи и больницы у нас под наблюдением.

— А мальчик?

— Он исчез, Дон Донатти. Ночью, словно привидение. А те двое, которые его караулили, найдены убитыми у себя в спальне.

Дон старался держать себя в руках.

— Вы говорите, они убиты?

— Двое наших лучших людей.

— Вы думаете, что их убили отец мальчика и Гарецки?

— Больше некому. Они захватили с собой женщину Дона Равенелли. Она могла знать, где находится парень, и показала им дорогу.

Донатти не был согласен с таким объяснением. Если Витторио получил назад своего сына, то зачем его жене звонить Дарнингу? Разве что они с мужем не встретились после этой ночи, и она не знала, что мальчик уже со своим отцом. Но у Карло Донатти было сейчас на уме нечто весьма важное, а время поджимало.

— Стало быть, у вас там полно забот, Майкл?

— Я делаю все, что в моих силах, Дон Донатти. Как вы понимаете, это тяжелое время для всех нас. Но если я могу услужить, вам стоит только попросить.

— Вы и в самом деле можете быть мне полезны. И это чрезвычайно важно. Если вы мне поможете, я буду весьма признателен.

— Пожалуйста. Говорите, что вам нужно.

— Отлично. Тогда слушайте внимательно, потому что часы тикают. Сегодня в семь тридцать вечера по вашему времени женщина по имени Айрин Хоппер будет звонить в Вашингтон лично министру юстиции Соединенных Штатов Генри Дарнингу. Звонить она будет из автомата либо в Равелло, либо откуда-то поблизости. И вы должны засечь этот телефонный разговор с самого начала. Вам понятно?

— Да, Дон Донатти.

— Все телефонисты на международных узлах связи в этом районе должны быть предупреждены заранее. Значит, вам придется задействовать многих полицейских. Это реально?

— Нет проблем.

— Министр юстиции сделает все от него зависящее, чтобы затянуть разговор и удержать женщину на линии. Тем не менее, поворачиваться надо как можно быстрее и захватить женщину. Мне безразлично, кто это сделает первым, ваши люди или полиция. Только бы ей не причинили вреда. Вы поняли, Майкл?

— Да.

— Если ее захватит полиция, вы заберете ее у них и отвезете на ту маленькую белую виллу возле аэропорта Палермо, где мы однажды встречались с Доном Равенелли. Вам известно это место?

— Я его знаю, Дон Донатти.

— Если ваши люди окажутся первыми, полицию даже не следует вмешивать. Везите ее сразу на виллу, позвоните мне по личному телефону, и я дам вам дальнейшие инструкции.

— У меня нет вашего личного номера.

Карло Донатти продиктовал номер.

— Кроме вас, номер не должен быть известен никому. Запомните его, а потом сожгите запись. У вас есть вопросы?

— Могу я узнать, кто эта женщина?

— Мать исчезнувшего мальчика.

Несколько секунд на линии было тихо.

— Она не знает, что ее муж и его друг забрали мальчика? — спросил Сорбино.

— Очевидно, нет. Однако с уверенностью сказать не могу. — Карло Донатти взглянул на свои часы и продолжал: — У вас осталось пятьдесят минут на то, чтобы сделать необходимые звонки и запустить дело. Используйте как можно больше машин… ваших и полицейских… вам предстоит обследовать все участки в радиусе тридцати километров от Равелло. Когда обнаружите местонахождение телефона, то по крайней мере одна машина пусть выезжает не больше чем через несколько минут.

— Я это обеспечу.

— Благодарю вас, Дон Сорбино.

За четыре с половиной тысячи миль от Нью-Йорка Майкл Сорбино с гордостью и удовольствием смаковал первое официальное признание себя в качестве нового для него статуса босса. И признал его таковым не кто-нибудь, а сам всемогущий американский саро di tutti capi Дон Карло Донатти.

В Нью-Йорке Донатти положил трубку и начал перебирать в памяти подробности только что законченного разговора. Если все пройдет хорошо и удача ему не изменит, разговор этот может оказаться самым важным в его жизни. Но самой загадочной картой в игре по-прежнему оставался мальчик.

Где он?

Жив ли он?

Глава 55

Пегги въехала в Амальфи чуть позже семи вечера по местному времени. Она дважды объехала по кругу площадь Флавио Джиойя и остановилась таким образом, что по одну сторону машины тянулся длинный ряд магазинов для туристов, а по другую виднелось море.

Телефон она выбрала заранее. Он находился в стеклянной будке на дальнем конце площади, что позволяло Пегги видеть и площадь, и любого, кто направится к телефонной будке. Она хотела уберечь себя от неожиданностей во время разговора.

Пегги неподвижно сидела в машине и наблюдала за проходящими людьми. Солнце стояло низко, сделалось оранжевым, и кожа у пешеходов отливала медью. Они напоминали индейцев, и Пегги вдруг захотелось стать индианкой. Ах, да она согласилась бы стать кем угодно, только не самой собой! Но эти мысли не понравились ей, и она перестала думать о чем бы то ни было.

Недавно прошел дождь, и кое-где на мостовой стояли лужи. В них отражалось небо, дома вокруг площади и проходящие мимо люди. Лужи были гладкие и чистые, как зеркало, пока кто-нибудь не вступал в воду — тогда пропадали и зеркало, и отражение.

В семь двадцать пять Пегги вышла из машины и направилась к телефонной будке, чтобы заранее устроиться там. Будка была старого типа — со скамейкой и маленькой полочкой; Пегги уселась и постаралась чувствовать себя как можно удобнее и собраннее. Достала из пакета горсть монет и разложила их аккуратными столбиками. Достала блокнотик и ручку на случай, если придется что-то записать на дальнейшее. Дышала медленно и глубоко, чтобы унять растущую панику.

Сняла трубку и проделала еще раз процедуру соединения по личному номеру с министром юстиции Дарнингом в Вашингтоне.

На этот раз секретарь Дарнинга соединила ее немедленно, однако линия безмолвствовала.

— Генри? — сказала она.

— Хэлло, Айрин!

Десяти лет как не бывало. Голос у него не изменился.

— Может ли нас слушать кто-то еще? — спросила она.

— Нет. Как только я беру трубку, никто больше не может подключиться. Говори совершенно свободно.

— Не знаю, удастся ли мне достичь желаемого, — начала она, — но предпочитаю сразу перейти к делу. Жив мой сын или мертв?

Дарнинг не отвечал так долго, что Пегги казалось, будто в этом молчании — смерть Поли. Потом он произнес:

— Мальчик жив.

— И здоров?

— Да, здоров.

— Хорошо. В таком случае освободи его и ты получишь меня. Я приеду, куда ты велишь. Сделаю все, о чем ты меня попросишь.

Дарнинг снова долго молчал, потом сказал негромко:

— Прямо вот так?

— Прямо вот так.

— Боюсь, что это не так просто.

— Почему же? Ведь тебе нужна именно я. Не Поли. Я отдаю тебе себя, а ты освобождаешь Поли. Что тут сложного?

— Мы, — ответил Дарнинг. — Ты и я. Кто мы и что собой представляем. Тот факт, что на карту поставлены человеческие жизни. Некие гарантии, которые понадобятся для преодоления вполне понятного взаимного недоверия. Над всем этим так или иначе придется поработать.

Он не осведомил ее лишь об одном: что просто затягивает время, чтобы ее успели выследить.

— В таком случае, Бога ради, давай выработаем соглашение. Я всего лишь требую, чтобы Поли передали в отделение Международного Красного Креста в Неаполе. Как только это будет осуществлено, я выполняю свою часть соглашения.

Вздох Дарнинга долетел из Вашингтона до Амальфи.

— Ты была прекрасным юристом, но сейчас говоришь совсем не как юрист. Какие у меня гарантии, что ты не исчезнешь снова, как только твоего сына передадут в Красный Крест?

В разговор вмешалась телефонистка и предупредила, что надо произвести дополнительную оплату; несколько секунд Пегги потратила на то, чтобы бросить в телефон монеты. И за эти секунды нечто давнее пронзило ее, как личное, надолго позабытое горе, и этого оказалось достаточно, чтобы перенести ее в иное время, в иное измерение.

— Как ты мог это сделать, Генри? — вырвалось у нее, и даже голос ее изменился, смягченный болью десятилетней давности.

— Сделать что?

— Послать кого-то убить меня. Я имею в виду — тогда. Десять лет назад.

Он искал и не находил ответа.

— Разве ты не знал меня? — продолжала Пегги. — Я тебя обожала. Я скорее умерла бы, чем предала тебя. Для тебя я была готова на все. И доказала это.

Дарнингу понадобилось еще некоторое время, чтобы наконец ответить ей. И голос у него тоже изменился, как и у Пегги.

— Меня предало мое собственное безумие, а не ты. Что я могу сказать тебе, Айрин? Что если бы время обратилось вспять, я бы так не поступил? Хорошо. Я бы так не поступил. Ты полагаешь, что я горжусь содеянным? Я сделал еще худшее. Но похищение твоего мальчика не моя идея. Надеюсь, ты этому поверишь.

— Почему для тебя имеет значение, поверю или нет?

— Потому что ты любила меня когда-то. И, как это ни безумно звучит, я тоже любил тебя.

Пегги сидела, глядя перед собой в пустоту. Лживый ублюдок еще смел говорить о подобных вещах. И она почти готова была ему поверить.

— Это все из области истории, — устало проговорила она. — Единственная вещь, о которой я беспокоюсь сейчас, — это освобождение моего сына. Ты упомянул о гарантиях. Сказал, что не хочешь, чтобы я снова скрылась, когда Поли передадут в Красный Крест. Ладно. Какого рода гарантии ты хотел бы получить?

— Боюсь, это нечто большее, нежели просто гарантии.

— Что ты имеешь в виду?

— Это вопрос доверия, — сказал Дарнинг. — Я считаю, что сам я не могу принять…

Больше Пегги ничего не услышала.

Какой-то человек, незаметно для нее подошедший к будке, открыл дверь, выхватил у нее трубку и повесил на рычаг.

— Полиция, — произнес он и показал ей значок и удостоверение личности.

Пегги тупо уставилась на него. Вернее, на них, потому что рядом с первым она увидела еще двоих. Все трое были одеты в обычную, не форменную одежду, их машина была припаркована не дальше чем в десяти футах. Самая неприметная машина, только номера служебные.

В самом ли деле это полиция?

Впрочем, здесь это не слишком много значило. Длинная рука мафии протянулась почти ко всему. А в данном случае на другом конце руку держал и направлял Генри Дарнинг.

Господи, что я натворила.

Пегги вступила в маленький круг спокойствия и замкнула его вокруг себя. Она понимала, что покинь она этот круг — и все пропало.

— Будьте добры последовать за нами, — предложил детектив, который предъявил ей значок и полицейское удостоверение.

— Я не понимаю, в чем дело, офицер, — сказала Пегги. — Здесь явно какая-то ошибка.

— Нет, синьора. Ошибки нет.

— За кого вы меня принимаете?

Детектив молча смотрел на нее. Двое других тоже. Они, очевидно, не имели никаких определенных сведений о ней, кроме того, что она должна говорить по этому телефону и в это самое время.

— Я не преступница, — негромко проговорила Пегги, черпая уверенность в своем вновь обретенном спокойствии. — Я миссис Питер Уолтерс, американская гражданка. Живу вместе с мужем и сыном в собственном доме в Позитано. Я владелица художественной галереи в Сорренто.

Она протянула детективу свою сумочку.

— Здесь вы найдете мои водительские права, кредитные карточки и другие документы.

Он вернул ей сумочку не открывая.

— Я не сомневаюсь, что вы миссис Уолтерс. Но боюсь, что вам все же придется последовать за нами.

— Последовать за вами куда?

— В полицейский участок Амальфи.

— На основании какого обвинения? В том, что говорила по телефону-автомату с площади Флавио Джиойя?

Очевидно потеряв терпение, офицер взял ее за руку и попытался вытащить из будки.

Пегги ухватилась другой рукой за телефонный аппарат, рванулась и попятилась.

— Если вы от меня не отстанете, я начну кричать, брыкаться и вообще устрою такое представление, что сбежится по крайней мере две сотни разозленных и напуганных людей, чтобы выяснить, кого хватают силой. Именно этого вы добиваетесь? Этого хотите?

Детектив отпустил ее руку.

— Будьте же разумны, миссис Уолтерс. Нам известно не больше, чем вам. Мы просто выполняем приказ и делаем свое дело.

— Какой же у вас приказ?

— Доставить того, кто будет говорить по этому телефону.

В последующий момент относительного спокойствия она решила, что перед ней все-таки полицейские. Если бы это были гангстеры, она уже лежала бы на полу в будке мертвая, а их бы и след простыл. В конечном итоге это не столь уж существенно, однако теперь она хотя бы имеет возможность потянуть время.

— Если вы позволите мне позвонить американскому консулу в Сорренто, — сказала она, — то я потом последую за вами без всякого шума.

— Извините, миссис Уолтерс, но никаких звонков.

— Это часть полученных вами приказаний?

Детектив кивнул.

— Как ваше имя?

— Тровато. Сержант Тровато.

— Отлично, сержант Тровато, вы, как видно, очень хотите вынудить меня кричать и сопротивляться.

Сержант изобразил самое искреннее недоумение.

— Я просто не понимаю вас, миссис Уолтерс! Мы всего-навсего просим вас поехать с нами на пять минут в полицейский участок Амальфи. Если произошла ошибка, вас моментально отпустят. К чему создавать ненужные трудности для всех нас?

— Вы любите правду, сержант?

Тровато показал ряд белых, почти совершенных по форме зубов. Красивый и, без сомнения, вполне симпатичный полицейский офицер, решила Пегги, не имея ни малейшего представления о том, что этот симпатяга собирается с ней сделать.

— При моей работе, — ответил он, — правда столь редкое явление, что я почти позабыл, как звучит это слово.

— Тогда я постараюсь освежить вашу память, — сказала Пегги. — Вы, может, не поверите, но я создаю трудности для всех нас потому, что знаю: если я попаду в ваш полицейский участок, то живая оттуда не выйду.

Он уставился на нее:

— Не может быть, чтобы вы говорили такое всерьез, миссис Уолтерс.

— В самом деле? Я же говорила, что вы не поверите.

— Сожалею, — сказал он.

Самое нелепое, подумала Пегги, что он скорее всего действительно сожалеет. Вежливый, необычайно привлекательный мужчина старается выполнить свой повседневный долг и отправиться домой к своей семье, не причинив ненужной боли или беспокойства.

И даже когда он протянул к ней руку, это показалось не более чем теплым, человеческим жестом — один представитель рода человеческого тянется к другому в момент глубокого потрясения.

Мгновением позже она сделалась покорной, как святая, слабеющий вечерний свет еще более померк, и Пегги погрузилась в новую реальность тьмы и тишины.

Она не почувствовала, что падает, потому что сержант Тровато поддерживал ее, пока ее ноги не начали передвигаться.

Пегги поняла, что находится в тюремной камере, как только открыла глаза.

Она лежала лицом к окну, и прутья решетки перекрещивали сияющее золотом небо. Боли она не испытывала, только легкую неловкость в том месте шеи, на которое надавил ласковый сержант, чтобы прекратить приток крови к мозгу. Она чувствовала нечто похожее на то полное изнеможение, какое наступает порой после долгих и напряженных любовных упражнений, когда каждое движение дается с трудом и хочется отдаться полному бездействию.

Итак, они ее не убили.

При ее нынешнем взгляде на вещи сам этот факт приносил ей радость.

Глава 56

Министр юстиции просмотрел некоторые бумаги, а потом съел свой ленч у себя в кабинете, дожидаясь звонка Карло Донатти. Но то была лишь видимость работы и еды. Все его мысли сосредоточились на женщине, которую он знал как Айрин Хоппер.

Надо иметь смелость, чтобы предложить себя в качестве жертвы.

В этом жесте была душевная чистота, которая бросала ему вызов и наносила удар по его цинизму. Кроме того, это было гораздо больше, чем просто жест. Ее жизнь. Дарнинг был вынужден переоценить все, что он чувствовал и думал об этой женщине.

Разве ты не знал меня?

Очевидно, нет.

Но даже если бы знал, не в его натуре оказывать подобного рода доверие. Очень скверно. Будь он иным, это спасло бы многое множество жизней.

Донатти позвонил ему в два сорок семь.

— Все прошло удачно, — сообщил дон. — Можем мы встретиться сегодня вечером? Есть о чем поговорить.

— Обычное время и место?

— Если вас это устраивает.

— Вполне, — ответил министр и повесил трубку.

Генри Дарнинг не испытывал большой радости. И даже облегчения. Как ни странно, он ощущал себя как будто уменьшившимся: ему казалось, что откололась и куда-то уплыла жизненно значимая часть его существа.

На этот раз первым на месте очутился Дарнинг и позаботился о музыке и напитках.

Традиционное одолжение.

Многими чертами их встречи напоминали свидания любовников. Но без соответствующих радостей. Зато имели место возбуждение, тайные тактические ухищрения, постоянная угроза разоблачения или предательства. И хотя оба ни секунды не доверяли друг другу, сила каждого из них создавала некое взаимное уважение.

Или просто так казалось Генри Дарнингу.

Распознать Донатти было трудно. Эти так называемые люди чести вылеплены из другого теста. Вам кажется, что вы поняли их, а на деле этого нет и не было. Долгая история традиций, эта их почти средневековая клятва молчания… omerta… не дают реальной возможности понять их или сблизиться с ними. Единственное, на что можно надеяться, — более или менее приемлемые деловые взаимоотношения. Но и они опираются на тщательно взвешенный и рассчитанный баланс сил.

Каждый предусмотрительно целится из пистолета в голову другому — вот на что это похоже.

И когда возможно, холодно подумал Дарнинг, хорошо иметь для большей уверенности нечто про запас.

Дон вскоре приехал, они обнялись и уселись друг против друга. Ни один пока не начинал разговор. Казалось, оба пытались освоиться с тем событием, которое свело их сегодня вместе.

Донатти осторожно положил ногу на ногу и отведал скотч, приготовленный для него Донатти.

— Ну, дело сделано, — начал он. — Вы со своей задачей справились успешно, то же можно сказать и об остальных. Женщина больше не представляет для вас проблемы.

— Спасибо, Карло. Я это ценю.

Донатти вгляделся в Дарнинга:

— Не похоже, чтобы вы особо радовались.

— Я и не радуюсь. Мне нужна была ее смерть, но я не испытываю удовольствия. — Дарнинг посмотрел на скотч в стакане, но пить не стал. — Как это было сделано?

— Вы в самом деле хотите знать?

— Нет. Но лучше знать, чем строить предположения и рисовать воображаемые картины.

— Все произошло, так сказать, в рабочем порядке, — сказал Карло Донатти. — Ничего особенного. Что вам было слышно в телефон?

— Мы говорили почти восемь минут. Потом трубку внезапно опустили и… все. Кто задержал женщину?

— Три детектива из полицейского участка Амальфи.

— А потом?

— Ее посадили в одиночную камеру. Через несколько часов наши люди забрали ее, отвезли в лес и прикончили. Тело не найдут.

Бурный пассаж Моцарта наполнил тишину.

— Она осознавала, что происходит?

— Кто может сказать? — Донатти пожал плечами. — И кому дело до того, о чем она думала?

— Мне есть до этого дело.

Снова наступило молчание под громкую музыку. Потом Карло Донатти с отсутствующим взглядом покачал головой.

— Странный вы, Генри. Такой неспокойный и чувствительный человек, а причинили гибель множеству людей.

Дарнинг промолчал.

— Кстати, к счету трупов кое-что прибавилось, — продолжал Донатти. — Наши друзья Батталья и Гарецки шлепнули еще одиннадцать человек, и среди них сицилийского босса, с которым я вел дела.

Министр юстиции физически ощутил, как названная Донатти цифра входит в него. Медленно действующий яд.

— Это ваш босс — один из тех, кто похитил сына Баттальи? — спросил он.

Донатти кивнул.

— А где же мальчик сейчас? Его забрал отец?

— Этого никто пока не знает.

— А что с теми двумя, кто сторожил мальчика?

— Они убиты. Но если верить новому боссу, Витторио сам получил пару дырок в перестрелке. Наши направили людей проверять больницы.

— Великолепно, — отозвался Дарнинг.

Прикрыв глаза, он представлял себе темные воды, омывающие неясные безликие тела в полуночном пруду.

Мэри Янг не терпела прикосновения холодного и сухого кондиционированного воздуха к своему обнаженному телу в то время, как они занимались любовью, и Дарнинг выключал кондиционер.

— Я обожаю, когда мы оба становимся влажными, — говорила Мэри. — Кожа так приятно и ласково скользит.

Дарнинг принимал это и понимал. Сладкое соединение жизненных соков двух тел.

Даже в темноте ему виделось сияние ее соблазнительного, покрытого испариной тела, когда она придумывала все новые и все более возбуждающие способы привести его к оргазму.

Каковы границы ее возможностей?

Они, конечно, существовали. Мэри Янг всего лишь женщина с обычным количеством тех частей тела, которые особенно активны в любовной игре… две руки и три открытых отверстия.

Но милостивый Боже, чего только она не придумывала совершать при их помощи!

Ну и каковы же эти самые границы?

Они двое лежали на спине под пологом жаркой ночи. Тяжелый воздух давил на лица. Мимо дома проехала машина, шурша колесами по асфальту. Где-то далеко полицейская сирена возвестила своим воем о новом убийстве.

— Ты прямо-таки как семнадцатилетний, — заговорила Мэри Янг.

— В чем это проявляется? В моей непристойной юношеской порывистости?

— У тебя есть невероятное чувство удивления. Нет ни одного сантиметра женского тела, которого бы ты не знал, не понимал, не любил. Для тебя это страна чудес.

— Хорошо это или плохо?

— Все зависит от восприятия.

— В таком случае я глубоко встревожен.

— Как будто ты этого не знал. — Она повернулась и поцеловала его.

— Я знаю одно: что причиной моей смерти будет женщина, которая истощит все мои силы. — Дарнинг потянулся за пачкой сигарет, достал и зажег одну, потом долго глядел на огненную точку во тьме. — И я должен добавить, что в настоящее время ты являешься ведущей претенденткой на эту честь.

Мэри Янг попыталась разглядеть выражение его лица, но было слишком темно.

— Ты серьезно? — спросила она.

— Насчет моей собственной смерти? Само собой, как может быть иначе?

— Тогда зачем ты удерживаешь меня у себя в доме и забавляешься со мной в постели?

— Потому что я этого хочу.

— Даже понимая, что можешь от этого умереть?

Он лениво, словно кот, лизнул ей грудь. Свое утешение.

— Да, — ответил он коротко и снова откинулся на спину.

— Но это безумие, Генри.

— Безумие есть не что иное, как голос разума. А по моему разумению, великий смысл для меня при данных обстоятельствах моего существования заключается в том, чтобы обладать тем, чего я больше всего хочу, и радоваться этому.

Мэри Янг лежала молча.

— Не пойми меня превратно, — продолжал Генри Дарнинг. — Я далек от мыслей о самоубийстве. Я очень хочу жить. Я люблю самый процесс жизни. Это значит лишь одно: я хочу быть реалистом в оценке моих ближайших перспектив.

— А именно?

— В эти дни я осенен тенью смерти. Она рядом со мной. Даже нынешней ночью. Я узнал, что твои друзья Джьянни и Витторио присоединили еще одиннадцать имен к растущему списку.

Дарнинг почувствовал, как напряглась Мэри Янг. Но она по-прежнему оставалась безмолвной.

— Не то чтобы я их осуждал. Они просто стараются вернуть сына Витторио. Так же, как это делали ты и мать мальчика. И мне еще сказали, что она тоже погибла сегодня во второй половине дня.

Мэри понадобилось некоторое время, чтобы отозваться на эту новость. Когда она наконец заговорила, то ощутила в горле холодную сухость, чего до этой минуты не было.

— Пегги?

— Да, хотя я в свое время знал ее как Айрин.

— Выходит, ты в конце концов получил то, чего добивался все это время, — медленно проговорила Мэри.

Дарнинг не ответил.

— А мальчик?

Дарнинг с предельной осмотрительностью обдумал ответ на ее вопрос. Хотя практически в особых раздумьях необходимости не было. Если он не солжет, то потеряет Мэри. А этого он не мог допустить.

— Я это уладил, — сказал он. — Мальчика должны были освободить сразу после того, как захватят мать. Но до того Батталья и Гарецки уничтожили одиннадцать из их людей. Теперь началась личная вендетта, задета, видите ли, честь. Мафия отказывается отдать ребенка до того, как заполучит Батталью и Гарецки.

— Они держат ребенка в качестве приманки?

— У них нет других причин его удерживать.

— Кто же они такие?

— Сицилийские друзья моего американского дона.

— Что же теперь будет? — немного подумав, спросила Мэри.

— Я должен попытаться нажать на них.

— А ты можешь?

Он прижал губы к ее груди — на счастье.

— Я министр юстиции Соединенных Штатов. Глава всего департамента правосудия. Я, черт побери, кое-чего могу.

— Да. Но теперь, когда ты избавился от матери мальчика, чего ради тебе о нем заботиться?

— Ради того, чтобы ты меня не покинула, — сказал Дарнинг. — И может быть, ради того, чтобы ты не пустила мне пулю в голову из твоего маленького пистолета.

И ему подумалось, что эти его слова самые правдивые из всех, что он произнес за последние дни.

Глава 57

Министр юстиции снова плакал во время похорон Брайана и Марсии Уэйн.

Я делаюсь невыносимым.

Сидя рядом с президентом Соединенных Штатов, первой леди страны, членами кабинета и прочими сановниками, Генри Дарнинг слушал пышные надгробные речи о директоре ФБР и его жене и при этом ощущал жар в груди. Казалось, что глубоко внутри у него что-то гниет, разлагается и вырабатывает особый яд.

От всей души он старался вызвать в себе хоть что-то по отношению к убитому другу и его жене. Но что? Как?

Ничего не получалось.

Он беспокоился лишь о себе. О жжении в груди, о таких же жгучих слезах.

Молиться бесполезно. Да и о чем молиться? О правосудии? О милосердии?

Он медленно и глубоко вздохнул, пытаясь освободиться от внутреннего гнета. Но продолжал терзаться снова и снова.

Все в порядке. Он убил, потом оплакал.

Но слезы были не нужны. Они ничего не стоили. Никому не помогали. В том числе и ему.

Глава 58

Поли чувствовал себя обновленным.

Он покидал городок Леркара-Фридди в только что купленной ветровке, которая защищала его от утреннего холода, а за спиной у Поли был рюкзак, полный еды и других вещей, нужных для поездки в Позитано.

Впервые за всю свою короткую жизнь он по-настоящему убедился в волшебной силе денег.

Что он стал бы делать, если бы не сообразил достать деньги из карманов двух убитых мужчин? Впрочем, глупо задавать себе этот вопрос. Он голодал бы и мерз. А когда добрался бы до пристани в Палермо, ему пришлось бы пробираться на паром тайком и стать безбилетным пассажиром, потому что билет купить было бы не на что.

Но деньги надо показывать с осторожностью. Это опасная штука. Когда он, например, достал деньги, чтобы заплатить хозяину магазина за ветровку, тот посмотрел на него с любопытством и спросил, какой это банк он ограбил. Хозяин пошутил, но у него могло возникнуть подозрение, откуда у маленького мальчика столько денег, и тогда бы он позвонил в полицию.

После этого Поли стал осторожнее и расплачивался за другие покупки только мелкими купюрами. И покинул Леркара-Фридди как можно скорее на тот случай, если человек, продавший ему ветровку, и в самом деле спохватится и решит обратиться в полицию.

Он так торопился, что даже не остановился перекусить, и в животе у него бурчало. Он никогда еще не был так голоден и все гадал, сколько времени человек может прожить без еды. Потом он принялся думать о большой булке, о сыре, салями и прочем продовольствии у себя в рюкзаке.

Отойдя с полмили от города, Поли сошел с дороги, нашел лужайку у ручья и присел поесть.

Первые куски хлеба и салями, которыми он набил рот, показались ему самой вкусной в жизни едой. Это было так здорово, что Поли захотелось, чтобы мама увидела, как он радуется. Она постоянно огорчалась из-за того, что ее сын не находит удовольствия в еде. Потому он и такой худой. Всем известно, что если ты ешь без аппетита, то никогда не поправишься.

Но при одной мысли о маме удовольствие от еды сильно померкло. Поли попробовал позвонить ей перед самым выходом из города, но снова никто не ответил. Он очень беспокоился. Где же она была все это время?

Глава 59

Ночью что-то разбудило Джьянни Гарецки.

Из-за надетой на лицо светло-зеленой стерильной маски он просыпался медленно. Вот уже восемнадцать часов он провел в особом больничном кресле в отделении реанимации в больнице Монреале и ждал, когда же пробитое пулями тело Витторио Баттальи решит, жить его хозяину или умереть.

Джьянни покидал свой добровольный пост только для того, чтобы поесть или зайти в ванную. Он не только не хотел пропустить те слова Витторио, которые могут оказаться его последними словами, но и чувствовал себя неуютно при мысли о том, что оставит друга беспомощным и беззащитным перед теми, из-за кого он и угодил в больницу.

Взглянув на Витторио, Джьянни подумал, что он теперь немногим больше, чем трубопровод. Какие-то жидкости вливались в него по одной системе трубок и выливались по другой системе, а на стене у него над головой попискивали и пританцовывали светящиеся линии мониторов.

Джьянни решил, что попискивание и разбудило его.

— Эй…

Джьянни обернулся и обнаружил, что Витторио смотрит на него замечательно ясными глазами.

— Кто же ты такой? — заговорил Батталья. — Господь Бог или треклятый дьявол в стерильной маске?

Джьянни встал, взял Витторио за руку и постоял, глядя на него. Он был растроган. Ведь он, пожалуй, и не верил, что Витторио выкарабкается.

— Схожу за медсестрой, — сказал он.

— Черта с два ты сходишь за ней! Поговори со мной сначала. — Витторио надолго закрыл глаза, потом снова открыл их. — Сколько я был в отключке?

— Восемнадцать часов.

— Господи Иисусе! А что полиция и мафия?

— Интересовались, побывали в больнице. Но у тебя здесь есть друзья.

— Кто?

— Лючия, ее двоюродная сестра, она врач, и еще одна славная женщина в приемном покое, которая сказала о тебе все, что следовало им сказать.

Батталья смотрел на него с подушки.

— А еще у меня есть ты.

Джьянни промолчал.

— Есть новости о Поли?

Художник покачал головой.

— Что мне больше всего ненавистно, — сказал Батталья, — так это то, что вся тяжесть теперь обрушилась на тебя. А я, как дурак, лежу и писаю в трубочку.

— Но ведь я здесь для того, чтобы нести какую-то тяжесть, Витторио, — возразил Джьянни.

— Ты и сам понимаешь, что ничего такого не должен был делать.

— Какого дьявола я не должен? Это самый главный мой долг, главнее нет.

Медсестра услышала, как они препираются, отругала Джьянни за то, что он не позвал ее, и немедленно привела парочку докторов.

Прошло не меньше часа, прежде чем они снова остались одни и смогли возобновить разговор.

— Говори, что мне делать, — сказал Джьянни.

Витторио дышал прерывисто: врачи его утомили.

— Отправляйся к Пегги в наше убежище, — заговорил он. — Поскорее. Она, наверное, уже считает меня убитым, и неизвестно, что теперь предпримет.

— А если ее там нет?

— Если она по какой-то причине уехала, то оставила записку. Справа от задней двери есть куст. За ним один из камней в стене вынимается. Вытащи его. Если записка оставлена, то лежит там.

— А если там нет ни Пегги, ни записки?

Витторио посмотрел Джьянни в глаза:

— Не уверен, что могу тебе ответить.

Джьянни не мог припомнить, чтобы Витторио когда-либо испытывал в чем-то неуверенность.

— Я хотел было предложить тебе вернуться сюда и все обсудить, но думаю, лучше потолковать прямо теперь, — сказал Витторио.

Он потянул воду через соломинку. Цвет лица у него был хороший, но, как думал Джьянни, скорее всего за счет повышенной температуры плюс переливание крови.

— Прежде чем уехать, повидайся с Лючией и ее сестрой, — посоветовал Батталья. — Предупреди, что можешь позвонить им с новостями для меня. Ты считаешь, что им можно доверять?

— Ты был бы уже мертв, если бы им нельзя было доверять. Да и я, вероятно, тоже.

— Это понятно. Но если им к титькам приткнут электропровод, то добьются, чего хотят. Так что разговаривай поосторожнее. — Он уставился в потолок, словно там было написано все, что он надумал. — Если Пегги в доме, не говори ей, где я и что случилось. Скажи, что я в полном порядке и веду розыски Поли по горячим следам. Скажи, что просто приехал рассказать ей о том, как идут дела, и успокоить ее. Потом вернешься ко мне. И держись полным оптимистом.

— Я всегда так держусь.

Витторио поморщился и закрыл глаза от приступа боли, потом ему стало легче.

— Если Пегги в доме нет, а есть записка, — продолжал он искаженным голосом, — позвони и расскажи Лючии, что там написано. Разумеется, если в записке что-то очень личное, ты просто возвращаешься как можно скорее и рассказываешь все мне самому. — Витторио с трудом глотнул воды. — Если записки нет и нет Пегги, если она не вернется через час-другой, возвращайся, и мы вместе что-нибудь придумаем.

Витторио в изнеможении опустил голову на подушку и повернулся лицом к Джьянни. Мышцы нижней челюсти расслабились, и весь он как будто уменьшился. Неестественный румянец исчез.

— Послушай, — произнес он упавшим голосом, — все это чепуха. Давай-ка перейдем к самой сути. Если ты потерпишь неудачу. Если не сможешь вернуться ко мне. Если я умру или что-то в этом роде. Помни, с чем тебе придется иметь дело. — Витторио глотнул побольше воздуха. — Ты будешь иметь дело с Дарнингом, который стоит за всем этим дерьмом. Будешь иметь дело с Доном Донатти, который лижет задницу Дарнингу и делает все, что тот прикажет. Прибавь еще нового сицилийского хмыря Майкла, который скорее всего продолжит для Донатти то, что начал Равенелли. И у всех у них на уме только одно… — Глаза Витторио превратились в два черных отверстия. — Убить мою жену.

Джьянни уже собрался уходить, но Витторио с неожиданной силой удержал его за руку.

— Дай мне твой пистолет, — попросил он.

Джьянни поглядел на него. Температура, как видно, снова поднялась, потому что лицо у Витторио побагровело.

— Если какой-нибудь сицилийский молодчик явится сюда в докторском халате, чтобы прикончить меня, — сказал Батталья, — я не хотел бы ухватиться вместо оружия всего лишь за собственный член.

— А где ты будешь держать пистолет?

— Между ног. Где же еще?

Джьянни достал пистолет и убедился, что он на предохранителе.

— И глушитель, — напомнил Витторио.

Джьянни вынул глушитель из другого кармана, надел его на дуло пистолета и сунул сильно удлинившееся оружие Витторио под простыню.

Они посмотрели друг на друга. Джьянни тяжело было оставлять Витторио одного.

— Прекрасная возможность избавиться от нескольких докторов, — сказал он.

Джьянни вывел свою машину с муниципальной стоянки и приехал к дому доктора Курчи к тому времени, как Елена и Лючия пили утренний кофе.

— Он пришел в себя часа полтора назад, — объявил он. Лючия прижала ладони к щекам.

— Вчера вечером я поставила свечу за его здоровье.

— Голова у него ясная? — спросила врач.

— Совершенно.

— Хорошо. Но пока еще остается угроза инфекции. Я осмотрю его попозже.

— Вы обе были великолепны. Если бы не вы, Витторио умер бы.

— Это еще может случиться, — заметила доктор Курчи.

— Я понимаю. Но сейчас он жив.

Лючия налила Джьянни кофе, и он с благодарностью выпил его.

— Я должен попросить об одной любезности, — сказал он. — Я улетаю на материк сегодня утром и, возможно, мне нужно будет кое-что сообщить Витторио попозже, днем. Могу я позвонить одной из вас?

— Я буду дома, — ответила Лючия и написала для Джьянни номер телефона.

Он с трудом удержался, чтобы не стиснуть ее в объятиях.

Джьянни добрался до аэропорта Палермо, успел на утренний восьмичасовой рейс до Неаполя и был там меньше чем через час.

Его беспокоило, что оружие он взять с собой не может: не пройти через таможню. Однако никому из оставшихся в живых членов “семьи” Равенелли лицо его не было знакомо, и он надеялся, что не возникнет необходимости в применении оружия.

Он взял напрокат “форд” и двинулся по той же чудесно красивой прибрежной дороге, по которой они проехали вместе с Мэри.

Это было всего четыре дня назад, но казалось, что прошел целый год.

Где теперь Мэри, с кем она трахается и кого продает?

Не то, чтобы он проклинал ее.

Но Бог ты мой, что она променяла на этот вшивый миллион!

Как она может с этим жить?

Такая женщина…

А он любил ее.

И отчасти продолжает любить.

Тропинка ко входу в дом была так замаскирована деревьями, кустарником и сорной травой, что Джьянни дважды проехал мимо, прежде чем обнаружил ее.

Пробираясь по ней, он мысленно молился о счастливом сюрпризе, хотя вообще-то молился крайне редко. Но он так нуждался в чуде!

Однако не было нынче никаких признаков чуда. Разве что сверкание солнца на листве, редкие птичьи вскрики да небо, такое глубокое и синее, что верилось: вот он, прямой путь к Богу.

Рядом с домом Джьянни увидел машину. Значит, Пегги дома… но он тут же спохватился: если бы это было и в самом деле так, то возле дома стояли бы две машины, потому что Витторио оставил свою здесь.

Может, Пегги просто поехала за чем-то в Равелло? Впрочем, на это надежда слабая.

Джьянни поднялся по ступенькам, постучал в дверь и подождал. Постучал еще раз и подождал подольше. Пугающая тишина.

Толкнул дверь — она была заперта. Вспомнив, как Витторио шарил наверху за дверной рамой в тот вечер, когда они сюда приехали, Джьянни сделал то же самое и нащупал ключ.

Отпер дверь и вошел.

— Пегги?

Ему не откликнулось даже эхо.

Он обошел одну за другой комнаты маленького дома. В кухне на дровяной печке стоял кофейник. Джьянни открыл дверцу печки и увидел золу. Потрогал — зола холодная.

В спальне, которой пользовались Пегги и Витторио, постель была постлана, и поперек кровати лежала ночная рубашка Пегги. Сам не зная зачем, он поднял рубашку и вдохнул слабый запах духов. Это был запах Пегги, ее духи, но Джьянни вдруг подумал о Мэри Янг. Те же воспоминания пробуждало прикосновение к легкой ткани. Он готов был целый час глядеть на эту рубашку.

Идиот!

Джьянни положил рубашку на кровать, оставил комнату и вышел из дома через заднюю дверь.

Увидел куст справа от двери возле каменной стены дома, как и говорил ему Витторио. Потрогал камни — один, другой… наконец нашел тот, что вынимался. В отверстии лежал бледно-голубой конверт в прозрачном полиэтиленовом пакете. Джьянни взял пакет, поставил камень на место и вернулся в дом.

Он расположился в кухне. Дотронулся до пакета — и ощутил покалывание в кончиках пальцев; стиснуло горло.

Разозлившись на себя за это волнение, решительно достал конверт из пакета. Конверт был не надписан и не запечатан, в него были вложены исписанные листки бумаги такого же цвета, как и конверт.

Письмо было помечено вчерашним числом, время шесть часов вечера.

Джьянни некоторое время посидел, держа в руках это письмо. Думал он о сердцах, вмещающих так много любви по сравнению с другими.

Глава 60

Реактивный самолет, принадлежащий корпорации “Галатея”, поднялся в воздух из аэропорта Кеннеди в семь восемнадцать пополудни. На борту, кроме летного экипажа из четырех человек, находились только Дон Карло Донатти и два его личных охранника. В оборудовании пассажирского салона роскошь сочеталась с удобством, и Донатти имел возможность все восемь часов перелета спать в собственной отдельной спальне на кровати нормального размера. И потому, когда он вышел из самолета в гражданском аэропорту Палермо, вид у него был свежий, отдохнувший и ухоженный, чему Донатти придавал серьезное значение.

В Палермо было девять тридцать пять утра.

Дон Майкл Сорбино ждал Донатти на гудронированной дороге возле трех черных, низкой посадки, бронированных седанов и в окружении полудюжины своих людей. Два босса обнялись и обменялись любезностями. Немного погодя кортеж из трех машин покинул аэропорт и взял направление на Партинико.

Часом позже Сорбино и Карло Донатти вошли в здание белой виллы классического стиля только вдвоем. Остальные либо топтались у машин, либо прохаживались по двору.

Один из числа внутренней охраны Сорбино вручил Донатти большой медный ключ, и дон в одиночестве поднялся по лестнице и отпер ключом высокие створки двойных дверей. Он закрыл дверь за собой и предстал перед женой Витторио Баттальи, стройной, темноволосой женщиной, которая сидела у окна с открытой книгой на коленях.

Так вот она какая, подумал он и почувствовал короткую вспышку возбуждения, на которое давно уже не считал себя способным. Ничего сексуального, хотя она, безусловно, была привлекательна как женщина. Возбуждение было связано с осознанием того, кем и чем она была и причиной каких событий послужила. А самое главное — с тем, чего он от нее ожидал в дальнейшем.

— Я Карло Донатти, — представился он.

Заговорил он по-английски и ждал от нее ответа. Но ответа не последовало. Она просто сидела и смотрела на него.

— Вы не знаете, кто я такой? — спросил он.

— Откуда мне знать?

Голос равнодушный, лицо безразличное.

— Витторио никогда не упоминал обо мне?

Пегги покачала головой.

Донатти пододвинул себе стул и сел к ней лицом. Он был поражен тем, что Витторио Батталья не нарушил клятву молчания. И это после всего, что было. Это обрадовало Дона Карло Донатти.

— У вас есть достаточные причины узнать мое имя, — сказал он. — Десять лет назад именно я дал задание Витторио убить вас.

— Вы были его боссом? — не пошевельнувшись, спросила Пегги.

— Да, я был им. А также тем, кто спас вашу жизнь вчера.

— Как же вы это сделали?

— Не позволив застрелить вас. Вопреки тому, что было мне приказано.

— И кто вам приказал?

— Вы должны были бы уже знать, кто желает вам смерти.

Пегги промолчала.

— Генри Дарнинг, — сказал он.

— Не понимаю. — Пегги сдвинула брови.

— Я должен был устроить так, чтобы выследили, откуда вы во второй раз станете звонить Дарнингу, и застрелили вас. Вместо этого я велел доставить вас сюда.

— А что вы сказали Генри?

— Что вы наконец-то мертвы. На этот раз по-настоящему.

— Понятно, — проговорила она, все так же глядя на Донатти. — Теперь расскажите мне о главных вещах.

— О каких же это?

— О которых вы умолчали.

— О чем я, по-вашему, умолчал? — Донатти улыбнулся.

— О двух вещах. Во-первых, с какой стати человек, подобный вам, получает приказания от Генри Дарнинга. А во-вторых, почему это вы столь заинтересованы в сохранении моей жизни.

— Вы, должно быть, очень хороший юрист, миссис Батталья.

Впервые кто-то обратился к ней как к миссис Батталья, и это произвело свое действие. За этим именем стояла целая жизнь, которой она даже не начинала жить.

— Я старалась как могла, мистер Донатти.

Карло Донатти надел очки и вгляделся в Пегги получше. Не упустил ли он чего-то существенного?

— Ответы на оба ваши вопроса почти умилительно просты. Генри Дарнинг отдает мне приказы потому, что в руках у него свидетельства против меня, грозящие полным уничтожением. А в спасении вашей жизни я заинтересован потому, что наконец-то перестал быть олухом и понял, насколько вы можете быть мне полезны.

Пегги молчала.

— Я был дураком, — продолжал Донатти. — Ведь Дарнинг сам сообщил мне, что хочет вашей смерти, потому что вы способны уничтожить его в любой момент по вашему выбору. Это было несколько недель назад. А мне только теперь пришло в голову, что я могу использовать вас. Конечно, и вы в свою очередь можете использовать меня.

Пегги застыла. Она боялась дышать. Это могло что-то изменить. А ей ни в коем случае не хотелось изменений.

— Я вам не враг, миссис Батталья. И никогда им не был. Не в моих правилах воевать с женщинами и детьми. Я послал Витторио прикончить вас десять лет назад только потому, что Генри Дарнинг в качестве окружного прокурора предложил мне сделку, от которой я не мог отказаться. Ваша жизнь в обмен на аннулирование обвинения в убийстве против меня. Но через десять лет вы вдруг оказались живой, и все вернулось на круги своя.

Они немного посидели молча. Со двора доносились неясные голоса мужчин, которые оставались возле машин.

— Вы могущественный человек, Дон Донатти, — заговорила Пегги. — Если он долго был для вас угрозой и продолжает ею быть, то почему он до сих пор жив?

— Потому что он не идиот. Он дал мне понять, что как только он погибнет, доказательства против меня попадут из его хранилища прямиком к окружному прокурору.

— Понятно. — Пегги кивнула. — А теперь хотелось бы послушать, чего вы хотите от меня.

— Это ясно. Я хотел бы получить от вас зацепку, при помощи которой сброшу Генри со своего загривка.

— В обмен на что?

— В обмен на свободу для вас и для вашего мальчика.

Пегги посмотрела на книгу у себя на коленях. Она не хотела, чтобы Карло Донатти увидел сейчас выражение ее глаз.

— Я знаю, где вы держите меня, — сказала она. — А где находится Поли?

— Давайте подниматься по лестнице, не перескакивая сразу через две ступени, миссис Батталья.

— И какая же ступенька следующая?

— Причина, по которой Генри хочет вашей смерти.

Пегги откашлялась — звук сухой, как шорох зимнего листа.

— Я видела, как он убил двоих. Мужчину и его жену.

Карло Донатти оцепенел.

— Вы присутствовали при этом? Были свидетельницей?

— Да.

— Когда и где это произошло?

— Десять лет назад. В Коннектикуте. В доме у супружеской четы, с которой мы познакомились в тот же вечер. Я была единственной свидетельницей.

— Выходит, убийство непредумышленное?

— Да. — Пегги смотрела куда-то в пространство. — Во всяком случае, первое. Я бы определила его как непредумышленное. Даже как убийство в порядке самозащиты. Совершенное при помощи обыкновенной кочерги. Но для второго было пущено в ход ружье, и это убийство имело целью скрыть первое.

— А что было потом?

— Генри инсценировал ограбление со взломом, изнасилование и убийство. Местная полиция купилась на это.

Донатти начал мерить комнату шагами; Пегги взглядом следовала за ним.

— Вы были любовниками?

— Да.

— Вы когда-нибудь угрожали обратиться в полицию? Заложить его?

— Никогда. Я была слишком напугана и слишком зависела от него. Ему просто не давала жить сама мысль о том, что я все знаю.

— Чисто процессуально это было бы ваше слово против его. Чем бы вы доказали, что все произошло именно так?

Пегги задумалась, наблюдая, как Донатти темным силуэтом мечется перед окном то в одну, то в другую сторону. Наконец собрала свои соображения воедино.

— Генри закопал поблизости ружье и некоторые драгоценности. Я уверена, что сумела бы помочь вам отыскать их. Баллистики сопоставят ружье и пулю, извлеченную из тела женщины.

Карло Донатти медленно сел на место.

— Этого было бы достаточно. Во всяком случае, для того, чтобы угрожать ему.

Он надолго замолчал, а Пегги следила за ним, как следят за чайником, который никак не закипит. Наконец она не выдержала:

— Мой сын. Когда мы поговорим о нем?

Донатти посмотрел на нее так, словно забыл о том, кто она такая и что здесь делает.

— Скоро.

— Что это значит?

— Проявите терпение, миссис Батталья, вы юрист. Я уверен, вы понимаете тонкости, которые необходимо уладить в таком сложном деле.

Ах и тут сложности! В последний раз она услышала это словечко по телефону от Генри Дарнинга. И через несколько секунд попала в руки полиции. Она чувствовала себя чем-то вроде скрипки, на которой могущественный босс всех боссов и министр юстиции Соединенных Штатов хотят исполнить каждый свою мелодию.

— Могу я получить ваше слово, как человека чести, что моему сыну не причинят вреда? — спросила она.

— Даю вам слово.

Пегги со страхом задала следующий вопрос:

— А мой муж? Что произошло с ним?

— Одному Богу ведомо. Я ничего не знаю. Могу лишь сообщить последнее, что я слышал: он и Джьянни Гарецки уничтожили одиннадцать человек наших лучших сицилийских боевиков, пытаясь отобрать вашего сына.

Донатти встал. Улыбнулся, хотя улыбка вышла невеселая.

— Видите ли, миссис Батталья, я настолько же озабочен тем, чтобы вернуть вам сына, как и вы тем, чтобы получить его. Нет ничего хорошего для нас в том, где он находится. Пожалуйста, будьте моей союзницей. Мы с вами неплохо продвинулись сегодня утром. Я обнадежен нашими перспективами насчет Дарнинга. Думаю, вам не придется долго ждать.

Глава 61

Один, во взятой напрокат на чужое имя машине, Генри Дарнинг ехал к северу вдоль Потомака, пока не пересек границу штата Виргиния. Тут он свернул к западу, на длинный завершающий отрезок пути по Кирби-роуд.

Было девять пятнадцать вечера; Дарнинг провел полный рабочий день у себя в офисе, порадовался приятному обеду с Мэри Янг и неохотно расстался с ней двадцать минут назад из-за неожиданной встречи, о которой договорился с ним по телефону Мак Хорган.

Мак был частный детектив из Нью-Йорка, выполнявший наиболее деликатные тайные поручения Дарнинга еще с тех пор, как он был окружным прокурором. Дарнинг всегда хорошо к нему относился и доверял ему, потому что детектив не тратил времени на мелочи, не увлекался моральными сентенциями и, руководствуясь принципом “плати наличными — и получай, что требуется”, выполнял задания и не задавал вопросов. Именно Мак устроил так называемый взрыв пропана, в результате которого погибли друг Витторио Баттальи летчик и его жена, после чего и последовала цепочка событий, приведшая Генри Дарнинга туда, где он находился нынче вечером.

Ладно. А где, собственно, он находился?

Пожалуй, все не так уж плохо, учитывая обстоятельства.

Что же следует учитывать?

Что его могли разжаловать и посадить в тюрьму. Или убить и закопать. Или еще какую-то комбинацию вышеупомянутых составляющих.

Да. Но поскольку Айрин наконец-то уничтожена, больше нет свидетеля, который выступил бы в суде и обвинил его в убийстве. Следовательно, он теперь в гораздо лучшем положении, чем двое суток назад.

В лучшем? Вот как! При том, что наемный убийца мирового класса находится на свободе и надеется отомстить за смерть жены и похищение сына? Нет, он определенно не в лучшем положении. Он превратился в жалости достойную бродячую мишень.

В общем-то он далеко не беспомощен. Как-никак глава департамента юстиции Соединенных Штатов. Тысячи вооруженных федеральных агентов готовы встать на его защиту. Почувствуй он себя в опасности, ему только стоит поднять трубку — и сотня снайперов окружит его.

Чудесно! И это образ жизни, которому предстоит ему радоваться в будущем?

Эти мысли были неприятны Дарнингу, он постарался выбросить их из головы и просто править машиной, ни о чем не думая.

Министр юстиции подъехал к разрушенному сараю ровно в девять тридцать пять. Он повел машину вокруг сарая и обнаружил, что Мак ждет его, сидя в машине. За все годы их тайных встреч Дарнинг не помнил случая, чтобы детектив не явился или опоздал больше чем на пять минут.

Хорган подошел к нему, когда Дарнинг остановил машину и выключил фары. Леса и заросшие поля темнели кругом. Да еще краешек луны и огромные гроздья звезд на небе.

Они обменялись рукопожатиями, и Мак уселся рядом с министром. Хорган был высокий худощавый человек с быстрыми глазами и беспокойными руками; от него всегда пахло английской кожей и еще чем-то, Дарнингу это напоминало запах йода от выброшенных на песчаный берег морских животных.

— Как там банда? — спросил Дарнинг.

— Как обычно, — отвечал Хорган. — Их так много, что каждый день какое-нибудь происшествие.

Но сказано это было легко и даже с некоторым оттенком гордости. “Бандой” в данном случае именовались девятеро детей Мака. Их количество не переставало изумлять Дарнинга. Компенсация за таких, как я, непродуктивных.

Детектив достал из кармана маленькую записную книжечку, перелистал и сунул обратно.

— Я считаю, вам надо узнать, что произошло на днях, — начал он. — Как вы приказали, я следил за Карло Донатти. И вот он как-то вечерком помчался в Катскилл. В свой большой бревенчатый дом, где живут три охранника. Совсем близко мне подойти не удалось, но на верхнем этаже горел свет, и я увидел, как Донатти разговаривал с мужчиной и женщиной, у которых глаза были завязаны.

— Ты их не узнал в лицо?

— Пробовал. Но далеко, да еще повязки, не вышло. Но я переночевал в мотеле и вернулся на следующее утро. Засел в кустах, думал, может, они выйдут.

Хорган прервал свой рассказ, чтобы закурить.

— Ну? — нетерпеливо произнес Дарнинг. Он хорошо знал своего сыщика. Если он начинает волынить, значит, у него что-то есть.

— Через несколько часов они вышли вместе с двумя охранниками. Для моциона, так надо полагать. Но они были в наручниках, так что просто постояли на солнышке.

— На этот раз ты их разглядел?

— Да. Повязок не было, к тому же белый день, и я пользовался своим лучшим биноклем. Но я просто глазам своим не поверил. И вы не поверите, когда услышите.

Дарнинг ждал — пускай Мак насладится великой минутой. Это-то и было в нем особенно хорошо: гордость достижением цели. Сделать новое открытие для него все равно что найти средство против рака.

— Что бы вы сказали, если это пропавшие Хинки и баба Бикмана?

Генри Дарнинг уставился на Мака. Тот, конечно, не знал, что оба убиты неделю назад, даже больше.

— Что тебя заставило подумать именно о них?

— Эй-эй! Я не просто подумал о них. Я их видел.

— Может, ты ошибся на таком расстоянии?

— Никаких ошибок, мистер министр юстиции, сэр! — Мак с ухмылкой вручил Дарнингу пачку фотографий и включил в машине свет. — Я сделал эти снимки с помощью телеобъектива как раз на случай, если у вас возникнут сомнения.

Дарнинг надел очки для чтения и взглянул на снимки. Их было больше десятка, но он рассмотрел только три первых. Его собственный мозг словно бы дал предписание не продолжать. Будто он, Дарнинг, прожил всю жизнь в совершенно темной пещере, в которой внезапно вспыхнул яркий свет. Он больше не мог заниматься снимками.

Ни в коем случае нельзя недооценивать врага.

Спасительный афоризм для Вьетнама, но и здесь, дома, он столь же ценен. Он, Генри Дарнинг, как-то упустил из виду, что Карло Донатти ему враг. Материал у меня в сейфе — это охотничий нож, приставленный дону к яремной вене, с какой же стати сукину сыну любить меня?

Но погоди — возникли вопросы, далеко не такие абстрактные, с которыми следует разобраться.

— Что заставило тебя подумать, будто Джон Хинки и его клиентка важны для меня?

Мак Хорган выдал свою лучшую, обезоруживающую улыбку.

— Брось, Хэнк! Ведь я же не глупец.

— Я никогда не называл тебя глупцом. Но твой ум или его отсутствие не имеют ничего общего с тем, о чем я тебя спросил.

Дарнинг выключил свет, и мужчины теперь сидели и смотрели друг на друга в голубоватом полумраке.

— Я всего-навсего хотел сказать, что разбираюсь в событиях.

— Вот как?

Улыбка детектива погасла.

— Ну, я не могу, конечно, знать точно, однако представить себе картину не слишком трудно.

Дарнинг молча и серьезно смотрел Маку в лицо.

— Ну послушайте, — продолжал Мак, — ведь именно эти двое угрожали Брайану Уэйну и его жене какими-то разоблачениями. А Уэйны, это каждый знает, были вашими близкими друзьями, верно?

Дарнинг молчал.

— Поэтому вы, как настоящий друг, договорились с главным мафиозо, чтобы он позаботился убрать Хинки и Бикман, и таким образом спасти карьеру Уэйна. Но тут вышли две неувязки. Первое: вы не знали про письмо, которое Джон Хинки оставил сыну и велел все рассказать по национальному телевидению, если сам он погибнет или исчезнет. А второе: Донатти решил вступить в дело ради собственных интересов и попридержать Хинки и бабу, так сказать, на льду. Я не знаю, зачем ему это, но уверен, что для вас оно скверно.

Дарнинг медленно кивнул, взвешивая все.

— Это правда, — сказал он. — Ты не глупец.

Детектив снова заулыбался:

— Стало быть, я попал в точку?

— Да, в самую точку, — согласился министр. — А теперь скажи мне вот что. Не отправлялся ли Донатти на этой недели в какую-нибудь не совсем обычную для него поездку?

— Да. Именно что отправлялся. — Хорган достал свой блокнотик и перевернул несколько страничек. — Отбыл вчера в семь восемнадцать вечера на одном из реактивных самолетов корпорации “Галатея”.

— Кто еще был на борту? Административные сотрудники корпорации?

— Нет. Только экипаж самолета и два личных телохранителя.

— Ты выяснил, куда они направлялись?

— Да. На Сицилию. Аэропорт Палермо.

Естественно, подумал Дарнинг.

Он пробудился среди ночи. Занавески на окнах серебрились. Луна холодным камнем висела над городом. Мэри Янг нагая спала рядом с ним. Она уже уснула, когда он ложился в постель около часа ночи, не проснулась и спала до сих пор. Светящиеся стрелки на часах возле кровати показывали, что уже больше трех.

Дарнингу хотелось, чтобы она проснулась. Она была нужна ему. И, быть может впервые за все время, потребность его была не чисто физической. Но будить ее он не хотел. Ему казалось, что, разбудив ее, он разрушил бы нечто очень хорошее, лишил волшебство его силы. Надо было, чтобы она во сне ощутила его призыв и пришла к нему сама.

Детская игра.

Но ведь он не ребенок. И она не дитя. Правда, лежа вот так и запрокинув лицо в лунном свете, она казалась девственно чистой.

Скорее, любимая, твердил он про себя, скорее… скорее…

Как заклинание.

Я Мерлин.

Ее веки затрепетали, словно он коснулся их. Глаза открылись, но еще ничего не видели в лунном свете, огромные, без зрачков. Потом она увидела его. Он смотрел на нее, опершись на локоть.

— Я хотела тебя дождаться, — сказала она, — но так и не смогла.

Он придвинулся и обнял ее. Задышал часто и горячо. Мэри вдруг окончательно проснулась и насторожилась.

— Что такое? — спросила она. — Что-нибудь не так?

Голос мягкий, обеспокоенный. Моя маленькая мама, подумал Дарнинг, заботится обо мне. Он улыбнулся.

— Что тебя насмешило?

— Ты такая милая.

— До сих пор никто еще меня так не называл.

— Только потому, что до сих пор тебя никто по-настоящему не знал.

— Кто научил тебя говорить такие слова?

— Этому нельзя научиться, — тихонько рассмеялся он. — Это или есть у тебя, или нет.

Они лежали обнявшись. Все в комнате, начиная со стен и окон, казалось сделанным из очень хрупкого стекла. Одно неверное движение любого из них — и стекло разобьется.

— Ты уже готов рассказать мне? — спросила Мэри.

— Видишь ли, я, кажется, разыграл из себя дурака, — сказал он. — А это ничуть не радует. К тому же в данном случае может стать опасным.

— О ком ты говоришь?

— О моем большом американском доне. О моем саро di tutti capi, который вел для меня всю эту охоту.

— Что же он такого натворил?

— Точнее было бы сказать, чего он не натворил, — поправил Дарнинг. — Прошлым вечером я узнал, что угрожавшая мне парочка, вроде бы похороненная, на самом деле не похоронена и может быть использована против меня. И кажется, что жена Витторио относится к той же категории.

— Ты хочешь сказать, что Пегги вовсе не убита? Что она еще жива?

— По-видимому, так.

Мэри Янг посмотрела на Дарнинга, залитого серебряным светом.

— Прости, что я не слишком огорчена этим.

— Я и не предполагал, что ты огорчишься, дорогая. — Дарнинг еще раз улыбнулся. — Сказать по правде, как это ни нелепо, но я и сам не испытываю ужасного огорчения. Разве что по поводу возникших в связи с этим непосредственных угроз для меня.

— Каких же? И как это может повлиять на судьбу сына Пегги?

— Не знаю. Ясно одно: нельзя верить ничему из того, что говорил о нем этот лживый сукин сын.

Глава 62

Едва очутившись на улицах Палермо, Поли весь напрягся.

Его пугали шум, обилие транспорта, толпы людей и главным образом обилие полицейских; они торчали на каждом углу, и Поли казалось, что у них приказ внимательно следить именно за ним.

Это чувство обострилось, когда он попал в район порта и потом добрался до причала, возле которого паром на Неаполь стоял в ожидании погрузки. Паромный пароход был огромный, словно океанский лайнер, а на пристани длинными рядами выстроились легковые машины, грузовики и автобусы; множество людей с багажом толкалось и вопило так, словно вот-вот начнется всеобщая драка.

Мальчик увидел указатели, направляющие туда, где можно купить билеты, и двинулся в том направлении. Придя на место, остановился и понаблюдал, как это делается.

Было только одно здание кассы с тремя отдельными окошечками, к каждому из которых тянулась своя очередь пассажиров. Два карабинера смотрели, как люди покупают билеты. Тем же самым были заняты трое молодых парней с аккуратными прическами и в новеньких костюмах; парни были похожими на Дома и Тони, как родные братья.

Поли еще раньше понял, что эта часть его путешествия грозит ему наибольшими опасностями. Ведь “они” знают, что он должен покинуть остров, чтобы попасть домой в Позитано, а на паром он может сесть только в двух городах — Палермо и Мессине. Так что “им” всего-навсего нужно поставить по нескольку человек в каждом порту следить за покупкой билетов.

И это было тем более легко, что вряд ли найдется еще один восьмилетний мальчик, который путешествует один и сам себе покупает билет.

Как же он мог быть таким дураком?

Надо срочно что-нибудь придумать, потому что паром отойдет меньше чем через час, а следующий до Неаполя будет только завтра.

Но, может, он зря беспокоится?

Поли решил проверить.

Он приметил мальчика примерно своего возраста, который гонял по пристани футбольный мяч, и поиграл с ним немного. Потом остановился и сказал:

— Слушай, если бы ты сделал мне одно одолжение, я бы тебе дал три тысячи лир.

— Шутишь?

— Нет.

Мальчишка рассиялся в улыбке — сплошные черные кудри и белые зубы.

— Кому я должен перерезать глотку?

— Никому. Я дам тебе денег, и ты купишь мне билет на паром, а потом получишь три тысячи.

Мальчишка проделал со своим мячом замысловатый финт на месте.

— И это все, что я должен сделать?

— Больше ничего не нужно.

— Если больше ничего не нужно, почему бы тебе не купить билет самому? Сохранил бы свои три тысячи.

— Потому что я сбежал от своего клятого папаши только вчера и думаю, что он послал карабинеров следить за мной. — Поли показал подбородком на билетные окошечки. — Вон они там, два подонка.

— Не врешь? — Улыбка у мальчишки стала еще шире. — А куда ты собираешься потом из Неаполя?

— У меня бабушка в Риме. Поеду к ней.

— Иисусе! — воскликнул мальчишка, во взгляде у которого зависть смешивалась с восхищением.

— Так ты это сделаешь для меня? — спросил Поли.

— Конечно! Почему бы и нет?

Поли отсчитал деньги на билет. Потом поглядел, как мальчишка ловко провел свой футбольный мяч сквозь толпу к ближайшей очереди, ярдах в пятидесяти отсюда.

А теперь увидим…

Перед мальчиком было в очереди человек двенадцать, но очередь двигалась быстро, и через некоторое время тот оказался пятым.

Он был третьим, когда Поли увидел, что к мальчику подошел карабинер, нагнулся и заговорил с ним.

Поли чертыхнулся про себя и начал медленно отступать в гущу толпы.

Мальчик подошел уже к самой кассе, но карабинер продолжал с ним разговаривать. Обходя их, билеты начали покупать те, кто стоял позади.

Поли видел, что его новый знакомец стоит опустив голову, иногда что-то говорит, но больше слушает. Вот он разжал руку и показал полисмену деньги, на которые тот посмотрел очень серьезно.

Минутой позже мальчишка обернулся и поглядел туда, где оставил Поли, но не нашел его там. Потом все же разглядел Поли в толпе и показывал на него карабинеру до тех пор, пока тот не увидел.

Полисмен крикнул что-то, чего Поли не расслышал, и побежал. За ним кинулись второй карабинер и двое подстриженных, и все они неслись как черти.

Поли бросил последний взгляд на лицо мальчишки, белое от страха. Поли был тоже напуган.

Потом он просто бежал со всех ног, виляя в толпе и между огромными грузовиками, моторы которых грозно рычали, а также между медленно продвигавшимися рядами легковых машин и автобусов. Он бежал без оглядки, путаясь среди людей и машин, поняв теперь, что опасения его были верными, что карабинеры караулили в очереди именно его, восьмилетнего мальчика, и то же самое делали мафиози с аккуратной стрижкой и в хороших костюмах, и, если они изловят его теперь, один Бог знает, что с ним будет.

Он ударился о бок восемнадцатиколесного грузовика, который стоял неподвижно, и несколько секунд ничего не соображал.

Приткнувшись к грубому брезенту, которым был накрыт огромный кузов грузовика, Поли отдышался и вдруг почувствовал себя необычайно спокойным. Он не видел никого, и его никто не видел. Перед ним свисали перекрученные концы пеньковой веревки, которой угол брезента был привязан к кузову. И Поли видел не только эту веревку, но милосердную руку Господа Бога, предлагающего ему спасение.

Поли быстро развязал веревку, влез в кузов под брезент и тщательно закрепил веревку снова.

Он лежал во внезапно наступившей тьме. Слышал голоса людей, но его никто не обнаружил и не тронул.

Немного погодя грузовик начал двигаться. Медленно, с остановками подавалась вперед эта часть длинной змеи из машин, вползающей в огромное брюхо парома. Возникли совсем другие звуки и ощущения, когда грузовик коснулся колесами стальной палубы. Глухо и гладко. Если перевести на язык красок, то в представлении Поли это было нечто темно-сине-зеленое. Как давно он не занимался живописью, интересно, сумеет ли вспомнить.

Глупость какая-то… это все равно что забыть, как надо дышать.

Заработали двигатели, и вскоре паром уже покачивался на длинных пологих волнах.

Поли подумал, что хорошо бы вылезти из-под брезента и погулять по пароходу. Но тут же решил оставаться там, где он есть.

Так он и лежал под брезентом, в полной темноте, и пытался думать о том хорошем, что было до того, как все это началось.

И на какое-то время ему стало хорошо даже теперь. Приятно вглядываться в блеклые, розоватые туманы воспоминаний, где все кажется более светлым и милым, чем было на самом деле.

Самое замечательное, что там с ним постоянно находились папа и мама. А самое плохое, что, какими бы светлыми и ясными они ни возникали в его памяти, прикоснуться к нему они пока не могли.

Поли понял, что именно этого ему сейчас больше всего не хватает.

Чтобы к нему прикоснулись.

Глава 63

Витторио Батталья лежал ночью один со всеми своими трубками и мигающими огоньками мониторов, лежал и думал о том, чтобы Джьянни Гарецки поскорее вернулся.

Мысли, которые приходили к нему, когда он оставался один, были хуже боли — достаточно сильной. Но он понимал, что это признак выздоровления. Не случайно его сняли с морфина.

Боль облагораживает душу.

Какой идиот это сказал?

Идиот, который определенно никогда не испытывал настоящей боли либо чертовски мало знал о душе.

Впрочем, нынче ночью его больше всего мучили не боль и не душа. Его терзал страх. Не за себя, разумеется, а за жену и ребенка. Страх казался единственной реальностью среди галлюцинаций его полубессознательного состояния, и потому он обладал единственно истинной значимостью.

Джьянни, привези мне добрые вести. Прошу тебя!

Вопреки своему желанию он, должно быть, задремал. Первое, что увидел, проснувшись, был Джьянни Гарецки: он сидел на своем стуле возле постели и смотрел на Витторио.

— Ты мне чудишься? — пробормотал Витторио. — Или ты и в самом деле тут?

Джьянни слабо улыбнулся. И даже это потребовало почти что больше усилий, чем он мог наскрести.

— Я в самом деле тут.

Глаза Витторио шарили по лицу Джьянни, стараясь что-то прочитать, но это не удалось: на лице у Джьянни не было написано ничего.

— Сколько времени ты здесь?

— Минут двадцать.

— Почему ты не разбудил меня?

— Мне показалось, что тебе нужно поспать.

— Мне больше всего нужны хорошие новости.

Джьянни не сказал ни слова; Витторио вслушивался в его молчание, уже из него черпая ответ. Он закрыл глаза и вздохнул медленно и глубоко.

— Ты обнаружил ее мертвой? — спросил он наконец. — Или ее просто там нет?

— Ее там нет. Но она оставила письмо. Оно лежало там, где ты сказал.

— Прочти мне.

— Может, ты лучше сам прочтешь, — помедлив, предложил Джьянни.

— Нет, думаю, что не получится. Прочти. — Голос у Витторио казался тусклым, но в остальном он держал себя в руках.

Гарецки достал голубой конверт. Вынул письмо, развернул у себя на коленях и расправил сгибы рукой.

Попытался откашляться, чтобы прочистить горло, но это не удалось.

Прочел число и время дня, проставленные на верху страницы. Потом произнес:

— “Любовь моя…” — и стал читать дальше.

Он читал медленно, спокойно, слова плавно звучали одно за другим в напряженной тишине комнаты.

Витторио лежал, слушал, и в нем нарастал гнев.

А голос Джьянни, такой мягкий, продолжал звучать. Непреложно. Неостановимо.

Гнев прошел. Сменился глубокой слабостью, подавленностью, душевной болью, которая ощущалась физически во всем теле — в желудке, в сердце, в легких — и не имела ничего общего с болью от огнестрельных ран, мучившей Витторио до сих пор. И он знал, что от этой боли не избавит никакой морфин.

Потом и слабость прошла, он как-то отупел. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы осознать: Джьянни дочитал. Он воспринял молчание, но скоро оно стало непереносимым.

— Джьянни, она погибла, — произнес Витторио.

Джьянни посмотрел на него. Глаза у Витторио были сухие, лицо белое. И внезапно в уголке глаза показалась слеза. Она сбежала по щеке быстро, словно капля воды по холодному стеклу.

— Мы этого не знаем, — сказал Джьянни.

— Ты только что прочел мне ее письмо.

— Да. Но это всего лишь письмо, не больше.

— Ты думаешь, что они с Дарнингом не договорились?

— Я не знаю, что мне думать, — возразил Джьянни. — Но никого нельзя считать мертвым прежде смерти.

Джьянни смотрел Витторио в глаза до тех пор, пока не увидел в них надежду. И тогда отвел взгляд.

Джьянни подождал до начала десятого. Потом воспользовался установленным в больнице платным телефоном-автоматом, чтобы позвонить по личному номеру директору отделения Международного Красного Креста в Неаполе. Когда синьор Ферраре взял трубку, Джьянни сказал:

— Вам звонит Ральф Биллингс из консульства Соединенных Штатов в Палермо.

— Слушаю вас, синьор Биллингс.

— Надеюсь, вы сможете мне посодействовать, — продолжал Гарецки. — Мы только что получили сведения, что восьмилетний американский мальчик Пол Уолтерс был принят вашими людьми, чтобы в полной безопасности дождаться, пока за ним приедет отец. Вы не могли бы дать нам точную информацию по этому поводу?

— Что именно вы хотели бы узнать?

— Находится ли мальчик у вас. И если нет, то имеете ли вы сведения о нем и о ситуации в целом.

— Я, разумеется, проверю это. Когда, вы говорите, он должен был попасть к нам?

— Нам это неизвестно в точности. Можно полагать, день или два назад.

— Пожалуйста, подождите у телефона, синьор Биллингс. Я могу выяснить это немедленно.

Джьянни стоял и ждал. Он и сам не знал, что именно хотел бы услышать. Если мальчик там и в безопасности, то его мать скорее всего погибла. Если мальчика там нет, это может означать все что угодно. Но, пожалуй, плохое перетянет хорошее на чаше весов.

— Синьор Биллингс?

— Да?

— Я только что переговорил с двумя нашими сотрудниками, которые специально занимаются подобными вопросами. Ни у одного из них нет информации о присланном сюда мальчике. Хотите, чтобы мы позвонили вам, если ребенок объявится?

— Благодарю вас, но я буду в разъездах последующие несколько дней. Постараюсь сам связаться с вами, если смогу.

Джьянни поблагодарил Ферраре еще раз и повесил трубку. Потом медленными шагами направился в палату к ожидающему вестей Витторио.

— Ничего, — сказал он другу. — Они ни черта не слыхали.

Оба помолчали, каждый думал о своем.

— Я тебе скажу, — заговорил Витторио, — что меня это ничуть не удивило. Я и не ожидал, чтобы Поли был там.

— Почему?

— Потому что не в натуре этого ублюдка соблюдать уговор. Он только и думает, как бы воспользоваться лишним преимуществом. Пег не стоило обращаться к нему со своим предложением.

Гарецки хотел было возразить, но передумал и промолчал. Что толку врать и выглядеть дурак дураком? А правда, если ее выскажешь, покажется еще более тяжкой.

— Ясно, что этот человек сделал, — без всякого выражения проговорил Витторио. — Убил мою жену и сына. Все кончено. Мне остается принять это как данность. Тогда я, может, справлюсь с другими.

Джьянни повернулся к нему. Глаза у Витторио Баттальи превратились в два черных отверстия, и кровь отхлынула от кожи. Он выглядел точно привидение. Лицо в обрамлении больничных подушек вдруг утратило плоть. Кости, обтянутые кожей. Такого же цвета, как эти кости.

Когда же он обернулся призраком?

Глава 64

Эта вилла — настоящая драгоценность, думалось Пегги. Великолепный вид на горы и море, обширный участок прекрасно обработанной земли. После приезда Донатти с Пегги обращались в высшей степени любезно и почтительно, как с почетной гостьей. Она уже начала позволять себе забытую роскошь надеяться.

Или это был последний самообман с целью удержать себя от самоубийства?

При этой мысли паника наваливалась на нее, глухая и неодолимая, вызывающая тошноту. Ее Поли лежит где-то похороненный, в то время как она тешит себя фальшивыми обещаниями. Воображаемая картина лишала ее последних сил, и смерть казалась избавлением.

Потом она начинала медленно и глубоко дышать; она гнала от себя мысли, которые не могли привести ни к чему хорошему.

Глава 65

Министр юстиции прилетел в аэропорт Ла-Гардиа на вертолете департамента правосудия где-то в одиннадцать часов вечера и отпустил экипаж на всю ночь. Предупредил, чтобы были готовы вылететь обратно в Вашингтон назавтра в семь утра.

Незапертый “форд-фэйрлэйн” стоял в условленном месте, ключи лежали под ковриком на полу.

Почти через два часа Дарнинг подъехал сзади к небольшому заброшенному заводику возле Либерти, штат Нью-Йорк, и увидел, что Мак Хорган уже здесь и дожидается его. Как обычно, подумал он. На этот раз Дарнинг оставил свой “форд” и пересел в машину к частному детективу.

— Все в порядке? — спросил Дарнинг.

— Как нельзя лучше.

— Далеко отсюда?

Хорган зажег новую сигарету от той, которую докурил.

— Меньше чем полчаса езды. Все будет проще простого. Не понимаю, чего ради вы приехали сами.

Дарнинг опустил окно, чтобы вытянуло табачный дым.

— Попробуй понять, — сказал он. — Я приехал потому, что вся эта история с Донатти кажется мне чистой паранойей.

— Ну! — ухмыльнулся Мак. — Я же не какой-нибудь долбаный крестный отец.

— Знаю. К тебе это не имеет отношения. Все дело во мне. Потерпи меня всего разок.

Мак Хорган завел мотор, объехал старое кирпичное здание заводика и повернул на пустынную дорогу.

— Нет проблем, — сказал он.

— Ты давно приехал?

— Во второй половине дня. Хотел в последний раз все осмотреть, пока еще светло. Ну и убедиться, что они еще там. Незаделанные концы нам не нужны.

— Ну и как?

— Дом полнехонек. Три охранника и эти двое.

Минут десять они ехали по семнадцатой дороге к северу, потом повернули на восток на пятьдесят вторую. Ночь была ясная, в небе сиял полумесяц и светилось множество звезд. Машин почти не проезжало; над деревьями темнели Катскиллские горы.

Дарнинг и Мак почти не разговаривали.

До сих пор Дарнинг был напряжен, но вполне бодр. Но когда они свернули на узкую, всего с двухполосным движением, асфальтированную дорогу, по которой предстояло проехать последний отрезок пути, он почувствовал первые, пока еще слабые приступы страха.

— Что ты собираешься использовать? — спросил он.

— Пластиковую взрывчатку.

— Разумно ли это? Ее можно получить в немногих местах. Значит, и выследить нетрудно.

— Не выследят. — Мак Хорган передернул плечами. — Она у меня очень давно припрятана, много лет. К тому же это практически единственное вещество, которое стоит употреблять при подобных операциях. Я не мог бы набрать да еще и таскать с собой пятьсот фунтов тринитротолуола.

Дарнинг промолчал.

— А что насчет Карло Донатти? — спросил Хорган.

— Что именно тебя занимает?

— Он узнает, что это сделали вы?

— Надеюсь.

— Вы не считаете, что с ним надо кончать?

— Надо, — согласился Дарнинг.

— Я имею в виду — надо было кончать до этого дела?

— Нет. Сначала он должен кое о чем мне рассказать. А Хинки и эту бабу не стоит оставлять в живых надолго, они слишком опасны.

— Как скажешь, Хэнк. Мне без разницы.

Министр юстиции задержал взгляд на Хоргане. Неправда. Маку далеко не все равно. Ему очень нравилось уничтожать мафиози. И дело тут не в извечной вражде между ирландцами и итальянцами. Ненависть Мака зародилась еще в те времена, когда он был полицейским детективом, отказывался брать взятки, лично подстрелил двух крупных боссов мафии и в качестве награды заработал сфабрикованное против него ложное обвинение. Дарнинг тогда спас его от тюряги, но не от вынужденной отставки.

Хорган внезапно свернул с дороги и остановил машину за каким-то кустом.

— Отсюда всего пять минут пешком, — сообщил он. — Как раз вон за тем бугром. Если хотите, подождите меня здесь. Или идемте вместе, чтобы вам было видно. На ваше усмотрение.

— Какая у них охранная система?

— Только три охранника и фотоэлементы при въезде. Ни заборов, ни сигнализации на окнах, ни телемониторов. Это старый охотничий и рыбацкий дом отца Донатти. Им редко пользуются.

— Я, пожалуй, пойду с тобой, — решил Дарнинг.

Все, что нужно, было у Хоргана уложено в две большие холщовые сумки, и он сам понес обе.

Они медленно шли по высокой траве в серебристо-сером молчании ночи. Месяц светил достаточно ярко, чтобы ложились тени. С каждым шагом Дарнинг чувствовал, как растет его страх.

Они поднялись на холм, и Дарнинг бросил первый взгляд на дом, который находился прямо перед ними ярдах в двухстах отсюда.

Дом был куда больше, чем Дарнинг предполагал увидеть, — двухэтажное здание в деревенском стиле с тремя трубами из необработанного камня; дом был сложен из полукруглых толстых бревен, как нередко строили свои укрепленные убежища разбойничьи магнаты на рубеже века.

Они подошли к дому сначала с фасада, потом с задней стороны. Если не считать двух ночных ламп — одна на верхнем этаже, другая внизу, — дом стоял темный. Луна серебрила крытую дранкой крутую крышу.

Дарнинг поглядел на часы. Было около двух ночи.

— Оставайтесь и ждите здесь, — сказал Хорган и удалился быстро и бесшумно.

Министр наблюдал за тем, как он двигается со своими двумя сумками, пригибаясь и стараясь держаться в тени кустов и деревьев. Немного погодя Хорган мелькнул возле дома и исчез в темноте.

Дарнинг опустился на колени, вслушиваясь в великое молчание леса. На самом деле молчания не было, потому что все вокруг полнилось тысячей звуков, и каждый из них был особенным, не похожим на другие. Дарнинг никогда еще не слыхал такого сложного смешения голосов, и все они словно старались сказать ему что-то свое.

Что же?

Потом он услыхал крик совы где-то в деревьях, и многоголосый хор сразу умолк.

Дарнинг не замечал возвращения Хоргана, пока тот не подошел на двадцать футов, причем с другой стороны.

— Ровно семь минут до представления, — объявил Мак и небрежно плюхнулся на землю рядом с Генри. Он даже не запыхался.

— Сколько зарядов? — спросил Дарнинг.

— Четыре. По одному с каждой стороны. Делать так делать, чтобы вам не пришлось зря сюда прокатиться.

— В каком соотношении с динамитом?

— Примерно сто пятьдесят фунтов каждый заряд.

— Бог ты мой! — шепотом произнес Дарнинг.

— Чем больше, тем лучше, верно? — усмехнулся Хорган.

Дарнинг надеялся, что так. Этот тихий лес.

— Хотелось бы мне, — сказал Хорган, — чтобы этот поганый Донатти тоже находился в доме. Тогда я был бы полностью удовлетворен.

Генри Дарнинг ничего на это не ответил. Есть, конечно, люди, которые получают удовольствие от подобных вещей. Ему не привелось к ним относиться.

— Давайте-ка спустимся с верхушки бугра, — предложил Мак, и они отступили вниз ярдов на тридцать.

Раздался грохочущий рев, и Дарнинг почувствовал, как содрогнулась под ним земля, и увидел в небе багрово-красное зарево.

Сбивая с деревьев листву, во множестве посыпались обломки, и взрывная волна прошла над Дарнингом, когда он повалился на землю, прикрыв голову руками. Он зарылся лицом в траву и вдыхал горький удушливый дым. Сверху дождем падали частички распавшейся материи.

Едва этот дождь прекратился, Дарнинг и Мак Хорган встали и снова поднялись на верхушку бугра.

Дарнингу показалось, что он смотрит в кратер ожившего вулкана. Огромная воронка в земле, полная языков пламени, увенчанных спиралями черного дыма. Не осталось ничего распознаваемого. Ни трубы, ни стены, ни обломков мебели, ни тел.

Дарнинг, разумеется, понимал, что впоследствии эксперты, рассматривая частицы в сильные микроскопы, будут в состоянии произвести нечто вроде опознания останков. Но все это представит чисто технический и академический интерес. Практически же здесь как был, так и останется кратер ожившего вулкана.

Министр юстиции стоял и тупо смотрел на полыхающую воронку. Он весь оцепенел. Хорган тронул его за плечо.

— Поехали, — сказал он. — Нам ни к чему сшиваться поблизости, когда нагрянет местная полиция.

Они слышали вой сирен издалека, но по дороге к старому заводу почти не встретили машин.

Хорган был за рулем; министр несколько раз оглядывался назад, пытаясь увидеть в небе зарево растущего пожара. Но, как видно, на месте взрыва особо нечему оставалось гореть.

К автомобилю Дарнинга позади завода они подъехали в три тридцать. Что ж, времени ушло не так много.

— Точно по расписанию, — сухо произнес Дарнинг.

— Я же говорил, что все будет проще простого, — сказал Хорган.

— Да, ты это говорил. — Дарнинг медленно наклонил голову. — Но я не стал бы определять происшедшее словами “проще простого”.

— А как иначе?

— Я бы назвал это кровавой трагической бойней, в которой пять человек были разорваны на куски.

— Так это же одно и то же, — рассмеялся частный сыщик.

— Нет. Совсем не одно и то же.

— Чепуха, дружище. — Хорган пожал плечами. — Они мертвы. Что за разница, как это назвать?

— Большая разница.

— Да? Какая же?

— Такая же, как между обезьяной и человеком.

Хорган повернул голову к министру:

— И, конечно, выходит, что я обезьяна, а вы человек.

— Видишь ли, меня несколько беспокоит, что ты воспринимаешь это так просто и легко.

Сыщик довольно долго сидел молча. Видимо, хотел всерьез и поглубже обдумать последние слова Дарнинга.

— А скажите-ка мне, вас хоть немного беспокоит то обстоятельство, что эти вот пятеро не были бы разорваны на куски, если бы вы не велели мне убить их? — высказался он наконец.

— Беспокоит, Мак. Даже не могу выразить насколько. Но я полагаю, что худшее для меня еще впереди.

— Да? Что же это?

Дарнинг повернул голову в сторону окна за спиной у Хоргана.

— Глянь-ка вон туда, — предложил он. И как только Мак повернулся на сиденье, чтобы посмотреть, Дарнинг дважды выстрелил ему в затылок.

Впрочем, и одного выстрела было бы достаточно.

Действуя с обычной для него спокойной выдержкой, министр юстиции сделал все, что требовалось в данном случае.

Отогнал на близкое расстояние свой автомобиль и включил мотор на холостые обороты.

Достал из багажника пятигаллоновую канистру с бензином, облил бензином тело Мака Хоргана и внутренность машины и поджег конец смоченного в бензине длинного фитиля.

Он поехал прочь, как только огонь как следует занялся. По дороге выбросил в ближайший пруд незарегистрированный пистолет.

Единственно, о чем позволил себе горько пожалеть, — это о детях Хоргана. Но тут уж ничего не поделаешь. Мысль о том, что на имя детей будет положен хороший капитал, вполне его утешила.

Дарнинг оказался дома в Джорджтауне как раз вовремя, чтобы успеть принять душ, побриться и позавтракать с Мэри Янг.

Он поцеловал ее, когда она налила ему кофе. Спросил:

— Скучала?

— Ты хочешь правду?

Он неуверенно кивнул.

— Тяжелая ночь? — спросила она.

— Хуже некуда.

— Расскажешь мне?

— Не смог бы.

— Почему?

— Потому что не хочу, чтобы ты презирала меня еще больше, чем сейчас.

— Я не презираю тебя.

Он из осторожности не стал продолжать. Мэри обхватила чашку с кофе обеими ладонями, словно хотела их согреть.

— Становится все легче делать и все труднее стряхивать с себя, не так ли?

— Что именно? — спросил он, хотя и знал ответ.

— Убийство.

— Я могу с этим справиться.

— Конечно можешь. Я это знаю. Ты же Генри Дарнинг. — Ее медленный взгляд лег ему на лицо, задержался и потом проник внутрь. — Вопрос в том, хочешь ли.

— Это перестало быть вопросом желания или нежелания очень давно.

— Я не верю.

— Почему?

— Потому что такой человек, как ты, если чего захочет, осуществит свое желание.

Дарнинг погладил ее по голове — нежно, задумчиво.

— Значит, это лишь проблема моего собственного выбора?

— Точно.

— Какая верная и прекрасная мысль. — Дарнинг улыбнулся печально и нежно.

Глава 66

Дон Карло Донатти проснулся в своей спальне в Сэндз-Пойнтс от стука в дверь. Электронные часы показывали шесть двадцать семь утра; он вернулся из Италии меньше чем двенадцать часов назад.

— Да?

— Телефон, Дон Донатти, — сказал слуга.

— Кто звонит?

— Начальник полиции Либерти. Говорит, что очень важно.

Отгоняя тревожные мысли, Донатти поднял трубку.

— Что случилось, Пит?

— Простите, что разбудил вас, мистер Донатти. Но в вашем охотничьем домике произошла ужасная трагедия.

— Что там такое? — спросил Донатти, чувствуя, как тревога завладевает сердцем и сжимает желудок.

— Одному Богу известно. Не осталось ничего, только здоровая воронка в земле, камни да обгорелые трупы. Выглядит как самая настоящая Хиросима.

Рука Донатти оцепенела на телефонной трубке.

— Надеюсь, никого из ваших близких там не было, — сказал начальник полиции.

— Нет. — Донатти вперил взгляд в пустоту. — Никто не уцелел?

— Уцелел? Нам повезет, если соберем хоть какие-то части тел.

Донатти слышал в трубке еще чьи-то голоса, громкие выкрики. Шеф полиции явно звонил с места происшествия.

— Вы знаете, кто там в это время находился? — спросил он.

— Не могу сказать точно. Нужно проверить. Кое-кто из моих людей ездит туда, чтобы поохотиться или порыбачить. Они даже не всегда сообщают мне. Ну а как это все произошло? Несчастный случай?

— Никоим образом. Что вы, там такая дыра в земле! Специалисты-подрывники утверждают, что сила взрыва равна примерно семистам фунтам динамита. Мы будем знать точнее, когда прибудут люди из ФБР.

У Донатти пересохло в горле.

— Вы их вызвали?

— Это делается автоматом при взрывах такой мощности, — сказал шеф. — Они боятся террористов. У вас есть определенные, известные вам враги, мистер Донатти?

— Их я нажил столько, Пит, что вам придется составлять алфавитный список.

Полицейский невесело посмеялся.

— Вам, очевидно, понадобится меня допросить на месте, — высказал предположение Донатти.

— На ваше усмотрение, мистер Донатти. Я полагаю, что фэбээровцы захотят потолковать с вами. Нам вы бы очень помогли, если бы назвали имена тех, кто там был.

— Об этом я позабочусь. И спасибо, что позвонили мне лично, Пит. Я это ценю.

— Жаль, что пришлось сообщать такие трагические новости. — Полицейский помолчал. — Учитывая обстоятельства, мистер Донатти, вам бы стоило поберечься.

— Можете в этом не сомневаться.

— И еще одно, мистер Донатти. Неопознанный мужской труп только что обнаружен сгоревшим в машине неподалеку отсюда. У него две пули в голове, а в багажнике машины найдены детали взрывного устройства.

Донатти позвонил министру юстиции по секретному проводу около полудня: ему понадобилось порядком времени, чтобы успокоиться и решить, как бы получше разыграть ситуацию. Впрочем, особо выбирать было не из чего.

— Это я, — произнес он, когда Дарнинг поднял трубку.

— Что так долго не звонили? Я ожидал услышать вас несколько часов назад.

Карло Донатти проигнорировал насмешку.

— Я считаю, что нам следовало бы поговорить как можно скорее. Если вы могли бы встретиться сегодня вечером, я прилетел бы к вам.

— Отлично. Обычное место в восемь часов?

— Я буду там.

Дон повесил трубку, охваченный холодом подавленности. Это было для него не ново. Для того он и родился, чтобы провести главную часть жизни, балансируя над пропастью. Он давно уже научился измерять достоинство человека по тому, как он ведет себя перед лицом опасности. Но стычка с таким человеком, с этим Дарнингом, считал Донатти, была близка противоборству с дьяволом. Тут не существовало никаких установленных, определенных, заранее обусловленных параметров поведения. В одном лишь можно не сомневаться: у Генри острые зубы и аппетит на чужую плоть, как у хищного зверя.

Они расположились в номере гостиницы поблизости от Национального аэропорта в Вашингтоне.

На этот раз не было даже намека на традиционное объятие и прочие любезности. Пистолеты, так сказать, были заряжены и выложены на стол. Донатти с каждым вдохом ощущал запах пороха. Если у него оставалось бы в этом мире только одно желание, то он пожелал бы всадить Дарнингу пулю между глаз и безнаказанно удалиться. Даже мысль о скотче, который обычно и подбадривал его, и успокаивал, вызывала тошноту.

Ну а Дарнинг? Он казался в меру благодушным, этаким полным хозяином своей судьбы и фортуны, уверенное настроение которого ничто не могло поколебать. Однако под внешним спокойствием угадывалось нечто опасное, близкое к безумию.

— Поздравляю, Карло, — заговорил Дарнинг. — Еще двадцать четыре часа назад я ничего не подозревал. Все это было очень умно.

Донатти кивнул с мрачным видом, как бы принимая комплимент.

— Однако вы допустили ошибку, а мне повезло, — продолжал министр.

— Вы чересчур скромны. В результате вашего везения убито еще пятеро. — Донатти помолчал и добавил: — Простите, шестеро. Я позабыл о вашем сгоревшем бомбисте с двумя пулями в голове.

Они сидели друг против друга в запертой комнате и некоторое время молчали. Потом Дарнинг вдруг поднялся и включил громкую музыку — исправил упущение. Донатти обратил внимание на то, что министр уже не казался благодушным.

— Ладно, пора перейти к делу, — сказал Дарнинг. — Скажите мне, что у вас есть и чего бы вы хотели. Возможно, мы сумеем договориться.

— Вы уже знаете, что у меня есть и чего я хочу.

— У меня есть лишь предположения, я не могу вести переговоры на их основании. Давайте напрямую, Карло.

Карло Донатти пригладил ладонями волосы, хотя из прически не выбилось ни одной пряди.

— У меня есть женщина. Жена Витторио Баттальи.

— И она не убита, вопреки тому, что вы мне сообщили? Жива?

— Совершенно верно.

— Откуда мне знать, что вы сейчас не лжете? Возможно, она и в самом деле мертва.

Донатти вынул из кармана пиджака три фотоснимка и вручил их министру. На снимках он стоял рядом с Пегги, положив руку ей на плечо, а в другой руке держал итальянскую газету, датированную позавчерашним днем.

— Она выглядит совершенно по-другому, чем во время наших с ней последних встреч, — заметил Дарнинг. — Где вы ее держите?

— В одном местечке в Италии.

— И что она рассказала вам обо мне?

— Рассказала всю историю.

— А именно?

— А именно то, что была свидетельницей, как вы убили в Коннектикуте мужчину и женщину. Она записала все на видеокассету по моей просьбе. Кассета у меня в машине. Хотите посмотреть?

— Это не доставит мне удовольствия, — ответил Дарнинг. — Но вы, конечно, понимаете, что суд не примет кассету в качестве доказательства. Без присутствия самой свидетельницы, которая дала бы показания под присягой и была бы подвергнута перекрестному допросу.

— Я это знаю. Ведь я тоже юрист, Генри. Вы это помните?

— А пытаетесь опираться на кассету.

Карло Донатти молчал под громкие звуки музыки. Теперь оставалось только подождать, пока дьявол пустится в пляс. Он почти чувствовал и обонял идущий от него жар.

— Вернемся к исходной позиции, Карло, — предложил министр юстиции. — Чего вы хотите и что готовы предложить?

— Но это вы тоже знаете.

— Да, но нежелательно любое недопонимание, верно? Выскажите это определенными словами.

— Я хочу оригиналы всех документов против меня, хранящиеся у вас в сейфе, а вы получаете миссис Батталью. Достаточно определенно и ясно?

Дарнинг медленно наклонил голову. Но Донатти казалось, что не все еще высказано в этой комнате, и ждал продолжения.

— А как насчет мальчика, ее сына? — спросил министр.

— Что вы имеете в виду?

— Я хотел бы получить и его вместе с матерью.

Донатти полагал, что дошел с этим человеком до точки. Оказывается, нет.

— Вы хотите сказать…

— Нет-нет. Не для того, чтобы причинить ему зло. Просто убедиться, что с ним все в порядке.

— Не понимаю.

— И не нужно. Это чисто личное. В последний раз вы говорили мне, что никто ничего о нем не знает. Сейчас что-нибудь изменилось?

Донатти вдруг почувствовал, что в лицо ему повеяло чем-то непонятным и холодным.

— Сказать по правде, мне звонили сегодня утром из Палермо. Мальчика засекли, когда он пытался взять билет на паром до Неаполя. Но они тут же его упустили, хотя были готовы захватить.

— А Батталья и Гарецки?

— О них сведений нет. Но вам лучше поберечься. Прикрыть свой зад.

— Прикрывайте свой. Я уверен, что с вами они хотят разделаться ничуть не меньше, чем со мной. Даже больше, потому что вы для них свой, вылеплены из того же теста.

Оба дышали одним и тем же воздухом подавляемой жестокости.

— Ну? — спросил дон. — Вы заинтересованы в сделке?

— Как я могу быть не заинтересован? Вся сложность только в деталях, я имею в виду, кто кого удачней использует. — Дарнинг улыбнулся ледяной улыбкой. — Но поскольку любой из нас должен выиграть все, может, дело и выгорит. Вопрос, что же выиграет миссис Батталья.

— Своего сына. Не говоря уже о моей вечной признательности. Ведь я как-никак спас на днях ей жизнь.

— Да, спасли. Хоть и лгали ей, что она получит своего сына.

Дон Карло Донатти внимательно посмотрел на кончики своих пальцев и кивнул.

— Это правда, — сказал он. — Я ей лгал. Но, учитывая обстоятельства, я не могу отнестись к этому как к чему-то серьезному. А вы?

Глава 67

Я умру прямо здесь, на этом дурацком пароходе, думал Поли, среди вонючих бочек. И никто никогда не узнает, что со мной случилось.

Была ночь, дул штормовой ветер, ревели волны, глухо стучали двигатели, и от всего этого невозможно было избавиться. Кажется, неприятностей вполне достаточно, так нет же: Поли, как видно, отравился огромной пиццей, которую съел недавно, и теперь ему с каждой минутой делалось все хуже и хуже.

Он ненадолго уснул под брезентом, но его разбудил новый приступ болей в животе. Мальчик пытался преодолеть боль, не поддаваться ей. Он полежит спокойно и подождет, и тогда боль кончится. Поли подтянул колени к груди, спазм прошел, и мальчик почувствовал надежду. А вместе с надеждой появилась уверенность в том, что к утру шторм утихнет, что паром благополучно доплывет до Неаполя, что сам он не умрет из-за отравления несвежей пиццей, а главное, папа и мама будут ждать его в Позитано, когда он доберется туда.

Мгновенное волшебство. Минутное освобождение от боли. Но так было недолго. Потому что боли возобновились, и такие сильные, что он начал кричать… снова и снова, пока не сообразил, что его могут услышать. Испугался и сунул в рот носовой платок, чтобы заглушить крики.

В конце концов он закрыл глаза. Быть может, не глядя на брезент у себя над головой, он скорее избавится от боли.

Но это не помогло. А когда Поли снова открыл глаза, брезент был откинут и на мальчика выставилось чье-то лицо. — Господи Боже! — произнес обладатель лица. Некоторое время оба они только и могли, что молча глазеть друг на друга.

Человек был большой и сильный на вид; Поли решил, что перед ним водитель грузовика. Теперь он попался. Его передадут карабинерам, а карабинеры отведут его к мафиози с модными прическами, а мафиози отдадут его своему боссу, который наделает в нем множество дырок за то, что он сделал с Домом и Тони.

— Что это такое, черт меня побери! — сказал человек.

Мальчик издал глухой, задушенный звук сквозь носовой платок, о котором он совсем позабыл.

Мужчина вытянул платок у Поли изо рта.

— Что ты тут делаешь, малыш? Хочешь задушить себя до смерти?

Как будто внезапно онемев, Поли только покачал головой.

— Так в чем же дело?

— Я заболел. — Лицо у мальчика скривилось от нового сильного спазма. — Я не хотел шуметь.

— Где у тебя болит? — спросил мужчина.

Поли прижал руку к животу.

— Ты что, убежал откуда-нибудь или как?

Поли побоялся ответить.

— Ты здесь прячешься с самого Палермо?

— Да.

— А куда путь держишь?

— Домой.

— Где твой дом?

Поли не ответил.

— Да ты не бойся, малыш. Я тебя никуда не сдам. Ты и так натерпелся. Просто скажи мне, где ты живешь.

— В Позитано.

— Ну, если ты у нас не умрешь, я тебя туда подброшу, — сказал водитель.

Мальчик почувствовал, как все в нем всколыхнулось, и слезы хлынули из глаз. Он старался их удержать. Он ненавидел себя за плаксивость. Как будто у него в голове фонтан, и от слов водителя фонтан заработал.

— Послушай, — продолжал водитель. — Не стоит тебе валяться здесь среди всякого хлама. У меня там впереди есть для тебя хорошее местечко. Прямо за кабиной.

Поли затряс головой.

— Там хорошо. И никто тебя не увидит. Я сплю там во время долгих рейсов. У меня есть хорошее лекарство для твоего живота. Какой это дряни ты наелся?

— Анчоусов и пиццы с колбасой.

Водитель состроил кислую физиономию.

— Когда в следующий раз надумаешь покончить с собой, прыгни с высотного здания. Это гораздо быстрее и без мучений.

Поли с трудом поднялся и выпрямился — паром все еще швыряло и раскачивало. Водитель отнес его в укрытое место позади кабины и уложил на мягкий тюфяк, подложив под голову хорошую подушку. Потом он дал ему глотнуть какой-то розовой жидкости из бутылочки и пообещал, что от нее боль в животе пройдет не позже чем через полчаса.

— Как тебя зовут, малыш?

— Поли.

— А меня Нино. Ты совсем сонный, давай поспи. Там тебя никто не тронет.

Поли устал и хотел спать, но боялся, что Нино увидит, как он сосет большой палец. И еще он беспокоился из-за того, что водитель так ласков с ним. Поли слышал о мужчинах, которым нравится играть с петушком маленьких мальчиков. С ним такого никогда не случалось, но два мальчика в школе рассказывали, как это было у них с такими мужчинами.

Поли закрыл глаза.

Он обдумывал, как поступить, если Нино вдруг начнет к нему лезть. Выскочить из грузовика и убежать, вытащить пистолет или просто позволить водителю делать, что он хочет?

Потом он открыл глаза и увидел, как Нино сидит и смотрит на него с улыбкой на твердом, обветренном лице.

— Боль малость утихла? — спросил Нино.

Поли кивнул.

— Хорошо. Твои мама и папа знают, что ты едешь домой?

— Нет.

— Сделаешь им сюрприз, да?

— Я звонил им, но никого не было дома.

— Я уверен, что они будут счастливы, когда увидят тебя. Мой сынишка один раз убежал. Два дня и две ночи не был дома. Я чуть с ума не сошел. Клянусь тебе, просто убить его хотел. Потом он вошел в нашу чертову дверь, а я только и сделал, что обнял его, поцеловал и заревел, как дурак.

Поли молча покачивался вместе с грузовиком и паромом. Ему уже не казалось, что Нино из тех мужчин, которые пристают к мальчикам.

— Спасибо вам за то, что помогли мне, — сказал он.

— Чепуха! — Водитель пожал плечами. — Как же не помочь мальчику попасть домой? Кроме того, мне понравился твой мужественный характер. Подумать только, засунул в рот носовой платок, чтобы не кричать.

Поли лежал, прижавшись щекой к ладони. Ничего особенного нет в том, что он не хотел кричать, ведь он боялся, как бы его не поймали. Зато приятно думать, что Нино считает его мужественным.

Глава 68

Знак пристегнуть ремни появился на табло перед приземлением в международном аэропорту Даллес в Вашингтоне, и Джьянни Гарецки подумал: “Я завершил полный круг”.

Покинув Палермо на самом первом в этот день по расписанию самолете, он в последующие двенадцать часов сначала долетел до Неаполя, потом до Рима и наконец до Вашингтона, где самолет сядет ровно в три часа дня по местному времени.

Джьянни не раздевался и не спал в постели вот уже больше тридцати шести часов, хоть и подремал во время полета. Пока мысли и эмоции сменяли одна другую в непрерывном потоке, он не испытывал ни потребности, ни желания в продолжительном глубоком сне.

В конце концов он устремлялся к первоисточнику событий. Джьянни принял решение примерно пятнадцать часов назад, сидя у постели Витторио, который дал свое согласие вынужденно и неохотно. Нельзя сказать, чтобы они имели большой выбор. Все, что двое мужчин обрели за проведенные вместе последние ночные часы, была лишь искорка надежды, противопоставленная лавине негативных соображений и резонов.

— Я уже принял это, — говорил Витторио холодно и твердо. — Мои жена и сын погибли. Я не могу вернуть их. Но как только я выйду отсюда, постараюсь спасти остатки разума тем, что отплачу за их гибель.

— Каким образом? — спросил Джьянни. — Ты уничтожишь Дарнинга?

— И Дона Донатти. Я считаю ответственными обоих.

Джьянни промолчал.

— Ты не согласен? — спросил Витторио.

— Но ведь мы даже не знаем точно, что твои сын и жена погибли.

— Ты, возможно, не знаешь. Я знаю.

— Но если ты каким-то чудом ошибаешься…

— Я не верю в чудеса.

— Если каким-то чудом, — терпеливо повторил Джьянни, — один из них или они оба живы, а ты позднее обнаружишь, что поставил на них крест слишком рано… ты представляешь, как отреагирует твой разум на это?

Витторио смотрел на Джьянни до тех пор, пока молчание не сделалось невыносимым.

— Я не в состоянии иметь дело с подобной чепухой, — сказал наконец Витторио. — Я ничего не стою, покуда валяюсь на этой койке. Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Ничего. Только чтобы ты поправлялся.

— Ну а ты что собираешься делать?

— Я собираюсь отправиться к ним обоим. Сначала к Дарнингу, потом к Донатти. И как можно скорее. Именно теперь даже чудеса ограничены во времени.

— Ну а дальше?

— Каждому из них приставлю к голове пистолет и потребую ответов.

— А если чудес уже нет?

— Спущу курок. Дважды. По одному разу на каждого.

— И ты в состоянии так поступить?

— Посмотри на меня хорошенько, Витторио.

Батталья подчинился. Потом кивнул, лицо у него казалось усталым.

— Да, ты в состоянии. Но на самом деле это моя работа.

— У меня тут есть своя ставка.

— Слушай дальше, — продолжал Витторио. — Я назову тебе имя и номер телефона. Если тебе понадобится помощь, причем любая, позвони этому человеку и скажи, что ты от Чарли. Можешь доверить ему свою жизнь. Я не раз доверял свою.

— Кто он?

— Его зовут Томми Кортланд, он был моим связным и резидентом последние восемь лет.

— Ты говоришь о ЦРУ? — изумился Джьянни.

— Точно. — Витторио написал на клочке бумаги имя и номер телефона. — Запомни вместе с кодовым словом “Чарли”. Потом разорви бумажку.

— Вот так сюрприз, — сказал Джьянни, немного освоившись с открытием.

— Ничего особенного. Так я считал нужным для себя.

Да, подумал Джьянни, Витторио всегда делал со своей жизнью, что сам хотел. Не просто принимал предлагаемое ею как данность.

Меньше чем неделю назад Джьянни покинул страну вместе с Мэри Янг, но, вернувшись, почувствовал, словно отсутствовал годы.

Я вернулся, сказал он своей жене. И я один. Ты никогда меня не предостерегала. Не научила тому, что все другие женщины не такие, как ты.

Что ж, теперь ты знаешь, ответила Тереза.

Подхватив свою сумку и пройдя через таможню, Джьянни вдруг заметил, как хороши люди вокруг него. Стройные и рослые девушки двигались легко, с высоко поднятой грудью, и слегка улыбались, как бы вспоминая тайные радости прошедшей ночи. Молодые люди выглядели сильными и цветущими. Дети были веселы и полны энергии. Люди постарше опрятно одеты и, казалось, философически благодушно настроены по отношению к тому, что их ждет впереди.

Он чувствовал себя среди них пресловутым привидением на празднике. Явился угрожать. Явился стрелять и убивать.

Он был глубоко угнетен собственной миссией. Впервые за долгие годы припомнились ему слова на еврейском языке, услышанные от отца. Hazak, v’ematz. Повеление, данное Богом Иисусу: укрепи себя.

Он взял напрокат у Хертца черную машину. Поехал в Александрию за оружием — свое он бросил перед тем, как сесть на первый из самолетов, на которых совершил свое путешествие. Витторио дал ему адрес торговца оружием, который удовлетворит его запросы, ни о чем не спрашивая. Часом позже Джьянни уже катил к Вашингтону со скорострельной винтовкой и оптическим прицелом в багажнике машины, с девятимиллиметровым автоматическим пистолетом в кобуре на поясе и с глушителями, которые мог приспособить при необходимости. На всякий случай он приобрел также сильный бинокль и еще инфракрасные темные очки ночного видения.

Около пяти часов вечера Джьянни припарковался достаточно близко к зданию департамента юстиции, чтобы заметить Дарнинга, когда тот выйдет.

Глядя, как снуют туда-сюда городские машины и министерские лимузины, Джьянни вдруг ощутил неимоверную тоску и упадок духа. Огромная армия чиновников, представляющих самую мощную демократию в мире, но у каждого из них своя цепь грязных тайн. Чем выше ты поднимаешься по служебной лестнице, тем грязнее становятся тайны. А на самой вершине — убийца, который убивал, убивает и будет убивать.

Джьянни ощущал все это как нечто непреодолимое, как вечную утечку из сточных труб нации. Чем больше удерживаешь дыхание, тем сильнее грязь воняет.

Вот уже больше недели пробирается он по этим подлым дорогам. Сорваны розовые обертки, и под ними шевелятся гнилостные черви. Кровь проливают, словно мед, у множества людей искрошены внутренности. Слишком много окон, в которых днем и ночью горят поминальные свечи. У каждого своя перспектива. У него лично эта перспектива представляет гротескную смесь из насилия, лжи и сливочного мороженого с орехами, фруктами и сиропом.

Джьянни пришлось прождать почти целый час, пока он увидел, как Генри Дарнинг покидает здание департамента юстиции и усаживается на заднее сиденье темно-серого лимузина с шофером за рулем. Через несколько секунд автомобиль отъехал, и Джьянни последовал за ним.

Сохраняя безопасное расстояние в плотном потоке вечернего уличного движения, Джьянни следом за министром юстиции покинул район служилого Вашингтона и двинулся по более живописным улицам Джорджтауна. Когда лимузин наконец остановился возле узкого федерального городского дома, Джьянни объехал квартал кругом и припарковался вне видимости от входа в дом. Лимузин уехал.

Около восьми часов из дома вышла негритянка и укатила на серой “тойоте”.

Джьянни подождал, пока почти совсем стемнело. Вылез из машины и обошел дом сзади.

Свет горел в двух комнатах — на первом этаже и прямо над ней на втором.

Джьянни пробрался сквозь кусты и заглянул в окно нижней комнаты. Это оказалась библиотека с письменным столом, книжными полками от пола до потолка, огромным диваном и несколькими удобными на вид креслами. В одном из кресел сидела и читала Мэри Чан Янг.

Она была одна в комнате; неподвижная, как на фотоснимке, поза напомнила Джьянни, какой он увидел ее впервые — тоже через окно — в Коннектикуте. Я просто брежу, подумал он.

Но тем не менее она была там. Ошибки нет. А где же ей быть, кроме как здесь? Собственная шлюха дьявола находилась там, где и положено. При дьяволе. И как будто одного ее вида было недостаточно, Джьянни вдохнул запах ее духов через открытое окно.

Потом в комнату вошел министр юстиции. Он явно куда-то собирался — одет как на прием. Импозантный мужчина, холодно подумал Джьянни. Прямо-таки источает уверенность в себе и самообладание.

Министр наклонился и поцеловал Мэри легким, нежным поцелуем, вполне ясно выражающим, каковы их отношения.

— Прости, дорогая, — сказал Дарнинг, — но это займет не больше двух часов. На обед я в конце концов могу и не оставаться.

Мэри Янг встала и проводила его до двери.

— Посмотрю тебя по телевизору, — сказала она.

— Бога ради, не надо!

— Мне хочется. Ты хорошо это делаешь.

Дальше Джьянни перестал видеть и слышать их. Через несколько минут, как он догадался, к дому подъехал лимузин и увез Дарнинга.

Джьянни быстро сделал разрез в сетке от насекомых, протянул руку, отпер обе задвижки, забрался в комнату и стал ждать, когда войдет Мэри Янг.

Она широко раскрыла глаза:

— Джьянни!

Всего одно слово.

— Это пока еще мое имя, — негромко произнес он. — А твое? Как тебя теперь называют?

Мэри молчала. Казалось, она только и могла, что смотреть на него широко раскрытыми глазами. Как на привидение, подумалось Джьянни. Словно я кажусь ей мертвым, как Витторио казался мне.

— Удивлен, что нашел тебя здесь, — сказал он. — Значит, одного миллиона было недостаточно? Кого ты продаешь ему сейчас? Или тебя привела сюда твоя натура шлюхи?

У Джьянни так тряслись руки, что ему стало стыдно. Что же он за мужчина после этого? Она предала его, и не только его. Один Бог знает, причиной скольких смертей она стала… и скольких еще станет. А он стоит перед ней с дрожащими руками!

— Джьянни.

Она повторила его имя, на этот раз так тихо, что он едва расслышал. Неужели только это слово она и в силах выговорить? Неужели это ее кара? И она обречена повторять имя обманутого ею, проходя все круги ада?

Чтобы унять дрожь и меньше мучиться от стыда, он достал пистолет и навинтил глушитель. Наставил дуло Мэри между глаз.

— Что ты предпочитаешь, дорогая? — с издевкой спросил он, употребив ласковое обращение, которое несколько минут назад навсегда запачкал Дарнинг. — Всадить тебе пулю между лживых глаз или между твоих похотливых ляжек шлюхи?

Он увидел, как слезы полились у нее из глаз. Потом увидел, как она обеими руками, чтобы крепче удержать, хватается за дуло пистолета и прижимается лбом к глушителю.

— Ну же! — прошептала она. — Сделай это. Сделай, если от этого тебе станет легче.

Так они и стояли. В комнате было слышно только их дыхание. До тех пор, пока внутри у Джьянни что-то сломалось, и он опустил пистолет.

Я смешон, крутилось у Джьянни в голове. Даже не могу поступить как надо.

— Почему? — заговорил он. — Почему из всех мужчин в мире ты выбрала его и пришла к нему?

Слезы все еще лились, но Мэри не отводила от Джьянни ослепленных глаз.

— Потому же, почему и ты пришел сюда, — ответила она. — Чтобы заставить его спасти мальчика, а если не спасет — убить.

Джьянни обдумывал ее слова. Возможно ли такое? Не похоже. И все-таки — возможно ли?

— Дарнинг сделал бы это для тебя?

— Он хочет меня. Кажется, он что-то во мне находит.

— А что ты находишь в нем?

— Может быть, маленькую надежду на искупление.

— В этом звере?

— Джьянни, он не зверь.

— А кто же?

— Человек в опасности. Готовый на все, даже на убийство, чтобы избавиться от опасности.

— Именно это ты твердишь себе, когда трахаешься с ним?

Мэри восприняла вопрос серьезно.

— Я бы сказала так. Я чувствовала себя грязной со множеством мужчин, но не чувствовала себя такой с Генри. Он уверяет, что любит меня, но я не понимаю в точности, какой смысл он в это вкладывает. Но он находит во мне ценности, каких никто не находил до сих пор.

— Поздравляю.

— Я и не ожидала, что ты поймешь. Но ты задал вопрос, и я пыталась ответить.

Чувствуя, что его слегка пошатывает, Джьянни присел на диван.

— Известно ли что-нибудь о Пегги и мальчике? Живы они или мертвы?

— О мальчике никто ничего не знает. Несколько дней назад оба охранника, которые его караулили, найдены застреленными, и с тех пор никто не видел Поли. А Пегги определенно жива.

— Где она?

— Где-то в Италии. Генри только что об этом узнал. Уже после того, как Донатти сообщил ему, что она убита. Кажется, что он и Донатти играли с ней в свои маленькие силовые игры. Дон явно использует ее как приманку.

— Для чего?

— Не имею представления. Генри никогда не входит в детали. Но я точно знаю, что они с Донатти о чем-то договорились.

— Дарнинг сказал тебе это?

— Намеком. Это самое большее, на что я могу рассчитывать в разговорах с ним. Но он при этом спрашивал, как бы мне понравилось провести с ним на Капри идиллическую неделю солнца, моря и любви.

— Когда?

— Он летит в Неаполь завтра поздно вечером на какую-то конференцию. Но он не собирается торчать там долго и говорит, что буквально годы не отдыхал по-настоящему.

— Значит, вы летите не вместе?

— Нет. Я полечу рейсом компании “Алиталия”, а он — на правительственном самолете вместе с делегацией.

Джьянни посмотрел на пистолет, который держал в руке: рука больше не дрожала.

— Ты считаешь, что все это как-то связано с Пегги?

— Непременно.

— Почему ты так уверена?

— Потому что Генри даже не упоминал о поездке на Капри или об участии в конференции до своей последней встречи с Донатти. А встреча состоялась сразу после того, как он выяснил, что Пегги жива. Он сразу стал само обаяние, ласка, надежда и любовь. Помни, что Пегги его главный ночной кошмар. Только после ее смерти он заживет спокойно.

— Ты полагаешь, что Дарнинг хочет убить Пегги своими руками?

— Конечно. Потому-то он и летит завтра в Италию. Кто, кроме него, прикончит ее наверняка? Ведь иным способом он не смог этого добиться. Десять лет назад поручил дело Донатти, тот дал задание Витторио, который вместо того, чтобы убить Пегги, взял да и женился на ней. Несколько дней назад снова поручил эту работу Донатти. Но тот лишь сообщил, что дело сделано, а сам запрятал Пегги куда-то в своих целях.

Мэри медленно села, словно была не в силах выдерживать груз чудовищного обмана, стоя на ногах.

— Выходит, только Генри самолично может завершить дело, — сказала она. — Именно он, а не другой, который нажмет на спуск, а после, глядишь, проболтается. И конечно же, не должно быть свидетелей того, как он это сделает. Только Генри и Пегги. С глазу на глаз, как и начинали все это десять лет назад.

Мэри посидела молча, с остановившимся взглядом, как будто наблюдала только что описанную сцену.

— А потом, — ровным, бесцветным голосом продолжила она, — Генри, если он извлек уроки из собственного опыта, спрячет тело так, что его никогда не найдут.

— Ты, как видно, много думала об этом, — заметил Джьянни, глядя, как она вцепилась пальцами себе в колени.

— О чем же мне еще было думать? — все так же монотонно проговорила она. — О том, как я все это устроила? Как сгубила целую семью из-за своего миллиона? Об этом ты мне сказал, как только вошел сюда. Но ты был слишком добр. Ведь шлюха, в конце-то концов, ведет честную торговлю. Продает себя за деньги. А я даже не продавала себя. Я продала других. Как же ты должен ненавидеть меня.

Джьянни молчал. Он потерял и это. Если и презирал кого, так только себя. За то, что оказался таким дураком.

— Витторио не с тобой, — сказала Мэри. — Значит, они его убили.

— Не совсем. Он в больнице с двумя дырками от пуль и целым пучком трубок, вставленных в разные места. Но он считает, что сын и жена погибли. А с ними погибла и лучшая часть его самого.

Слезы, все это время наполнявшие глаза Мэри, пролились и потекли по щекам. От этого Джьянни отнюдь не стало легче, и он опустил глаза на свой пистолет с глушителем и на руки.

— Какие у тебя планы? — спросил он.

— Встречусь с Генри на Капри и посмотрю, что удастся предпринять.

— Имеешь в виду, помимо траханья?

Мэри кивнула все с тем же бесстрастным выражением лица:

— Ему очень нравится заниматься со мной любовью. Вдруг это поможет вызволить мальчика. Если не Пегги.

— И ты этому веришь?

— Должна.

Она вытерла слезы тыльной стороной ладоней. Жестом маленькой девочки.

— А ты? — спросила она. — Что ты собираешься делать?

Джьянни только поглядел на нее.

— Я тебя не осуждаю, — сказала она. — Я не заслуживаю доверия.

Джьянни убрал пистолет в кобуру и поднялся.

— Заметит ли твой Генри нынче вечером, что сетка на окне разрезана?

— Он даже не зайдет сюда.

— Я посоветовал бы тебе закрепить ее. Ни к чему давать ему повод для недоумения.

Мэри Янг кивнула. Она проводила Джьянни до задней двери.

— Пожалуйста, постарайся мне поверить, — попросила она. — Сегодня вечером я говорила тебе чистую правду. Каждое слово.

Джьянни повернулся и ушел. Ему не хотелось видеть, что написано на лице у Мэри.

Джьянни устроился в гостинице неподалеку от аэропорта. Немедленно сбросил одежду и впервые за два дня принял душ.

Он стоял под струями горячей воды почти полчаса. Когда наконец вышел, растерся полотенцем со зверской грубостью. В затуманенном от пара зеркале над раковиной увидел неясное отражение собственной физиономии. Усмехнулся, как бы пробуя лицевые мускулы, потом отвернулся.

Он пользовался душистым мылом, и в воздухе держался стойкий, определенно женственный аромат, ничуть не похожий на запах Мэри Янг и тем не менее наполняющий комнату ее присутствием. Джьянни вдруг почувствовал, что начинает плавиться в жарком свете сильных ламп, побыстрее все закончил и вышел из ванной.

Он надел чистое белье и вытянулся на постели. У него никогда не было ни пижамы, ни шлепанцев, ни халата. Все это для больных и отдыхающих, а он не болел и не привык отдыхать. Встав с постели, надевал брюки и ботинки, а вместе с ними — мужские ответственность и достоинство. Жена дразнила его за то, что он не умеет расслабиться, но понимала его потребности лучше, чем он сам.

Тереза. Он словно бы прожил две жизни с тех пор, как она ушла. Как просто все было при ней. Тогда была любовь, и ты знал, что она есть, все на своем месте. А теперь? Только боль и обман.

Поглядывая на часы, он дождался полуночи. И позвонил по домашнему телефону доктора Елены Курчи в Монреале, Сицилия, где часы показывали ровно шесть утра. Но ему сразу отозвался голос Лючии.

— Это Джьянни, — заговорил он по-итальянски. — Простите, что разбудил вас. Как Витторио?

— Очень слаб, но понемногу поправляется. Все время спрашивает, не звонили ли вы. У вас есть для него новости?

— Да. Причем хорошие. Его сын и жена живы.

— О, Джьянни! — В одно это слово Лючия вложила бездну эмоций. — Он так горевал, он был уверен, что они погибли. Где они?

— Где-то в Италии. Больше я ничего не знаю. Но скажите ему, что у меня есть нити.

— Замечательно! Будьте осторожны.

— И вы тоже. Мы в долгу перед вами и вашей сестрой за все, что вы сделали.

Спустя некоторое время после разговора с Лючией Джьянни впал в уныние. Он пробудил столько напрасных надежд, а сколько будет мук, если они не сбудутся?

Но даже напрасная надежда лучше, чем ничего, подумал он и на какие-то мгновения даже сам поверил в лучшее.

Он погасил свет, снова лег в постель и начал представлять себе, как Генри Дарнинг возвращается в свой джорджтаунский дом, входит в спальню, сбрасывает отлично сшитый вечерний костюм и втискивает свое нагое тело между мягких, зовущих бедер Мэри Янг.

Постель в мотеле была сырая и бугристая, лежать неудобно. Джьянни начал нарочито зевать — так легче поверить, что ты готов уснуть. Увы, это не помогло.

Мало-помалу Джьянни принялся ругаться. Ругался обдуманно, изощренно, низким, ровным голосом. Исчерпав весь запас английской и итальянской ругани, он припомнил и добавил несколько еврейских выражений и твердил свою трехъязычную литанию со всей истовостью, на какую был способен в одинокой темноте тихой комнаты.

Глава 69

Примерно за два часа до того, как Джьянни Гарецки позвонил Лючии, Витторио Батталью мучили кошмары.

В первую ночь после перевода из отделения реанимации в палату обычного типа у Витторио внезапно пересохло во рту, он обливался потом и задыхался оттого, что какой-то зверь вцепился когтями ему в грудь, а сам дьявол душил его, обдавая зловонием.

Но то был совсем не кошмарный сон, не зверь и не дьявол. Витторио попросту ухватила за горло железная рука, а на лицо ему положили подушку.

Только тяжелое дыхание, только нарастающая хватка, только два пульса бьются в удушливой тьме.

Они меня нашли, мелькнуло в голове у Витторио, и на какое-то мгновение он ощутил чувство благодарности. Пусть оно свершится. И тут же перед ним возникло видение того, что находилось по ту сторону тьмы: его жена и сын весело смеются в наступающих сумерках летнего вечера, они ждут его, невредимые, все мучения кончились, словно по волшебству. Он замучен самой честной усталостью. С него довольно. Что ему остается без них? Одиночество, деградация, ибо все лучшее осталось позади.

Витторио погрузился в себя как никогда. И вдруг в нем словно что-то вскрикнуло.

Не допускай, чтобы ублюдки ушли безнаказанно!

Гнев и ненависть волнами накатывали на него. Он сунул руку между ног и ухватился за то, что составляло сейчас всю его мужскую силу. В этот вполне возможно последний миг его жизни она заключалась не в опавшем и вялом члене, а в сладостно твердой рукоятке автоматического пистолета.

Удивительно, что Витторио сохранил достаточно самообладания и присутствия духа, чтобы вспомнить о предохранителе.

Он снял его.

И наставил пистолет прямо вверх через простыню в навалившееся на него тело.

Нажал на спуск раз, другой и услышал только негромкий звук глушителя. Потом раздался стон, и тот, кто пришел его убить, обрушился всей тяжестью Витторио на грудь.

Витторио столкнул с лица подушку и глотнул воздуха. Перед закрытыми глазами метались ослепительные огни. Только почувствовав, что может положиться на свое зрение, он открыл глаза.

Грузный темноволосый мужчина, которого он никогда не видел раньше, наполовину сполз с кровати. Обе пули угодили ему в грудь; мужчина был мертв.

Дверь была закрыта, и Витторио нацелил на нее пистолет на случай, если убийца пришел не один. Но никто больше не входил в палату, и в коридоре было тихо.

Итак, они до него добрались. Ничего удивительного. Удивительно, что это произошло не слишком скоро. У мафии глаза и уши повсюду, а в больнице слишком много смен и множество сотрудников, чтобы надолго сохранить в тайне его присутствие.

Витторио закрыл глаза. Злость уже улеглась, и ему ничего не хотелось предпринимать. Да и не на многое он пока что был способен. Правда, его перевели из отделения интенсивной терапии, избавили от трубок, он даже мог совершать короткие прогулки по коридору, но был слаб, как дряхлый старец, и подвержен приступам головокружения. И однако, если он не хочет, чтобы его шлепнули в ближайшие несколько часов, следует как можно скорее уносить отсюда свой отощавший бледный зад.

И Витторио занялся именно этим.

Затолкал труп с глаз долой под кровать. Переоделся из больничной пижамы в собственное платье. И потихоньку прокрался мимо дежурного поста в коридоре, пока обе медсестры были заняты с больными в других палатах.

К тому времени, как он добрался до стоянки машин позади здания больницы, он весь был в испарине и дважды едва не потерял сознание. Голова сильно кружилась, и он был вынужден опереться на какую-то машину, чтобы не упасть.

Великолепно.

Витторио беспокоился, не открылось ли кровотечение в результате такой прогулки. Вроде бы нет. Но нельзя сказать, что с ним вообще ничего не происходило. Эмоции терзали его, словно призраки мертвых, и отказывались дать ему покой. Ему хотелось быть хитрее, смелее, одареннее, сообразительнее… как будто бы именно от его неосознанных оплошностей зависело то, что он утратил семью.

Ты получил по заслугам.

Головокружение прекратилось, Витторио оттолкнулся от машины и медленно поплелся прочь со стоянки.

Куда идти?

Он не имел представления.

Он, конечно, мог позвонить Лючии и ее сестре, врачу, возложить на них заботы о своей особе, а в конечном счете они — вполне вероятно — расплатятся жизнью за свою доброту.

Но он скорее согласился бы скитаться по лесам и укрываться листьями. Эти женщины заслуживают лучшей участи. Поскольку мафии стало известно, что он в больнице, узнать, кто его туда поместил, не составит особого труда. А это значит лишь одно: как только выяснится, что он из больницы исчез, что подосланный убийца мертв, сразу кинутся в дом доктора Курчи.

Едва он выбрался со стоянки, как увидел огни мотеля справа от себя, а дальше по дороге несколько зданий. То и дело останавливаясь, Витторио минут через пятнадцать доплелся до входа в здание, над которым горела вывеска: “Автомобильное объединение Палермо”.

Это оказалось большое коммерческое предприятие. Стоянка для машин почти заполнена. Что было хорошо. Значит, здесь никому не покажется необычным появление человека в любое время суток.

Витторио постоял, опершись о верх какой-то машины, пока дыхание не сделалось ровным и спокойным. Тогда он вытер пот с лица носовым платком, пятерней пригладил волосы и вошел в приемную, не рухнув на пол перед конторкой.

Зарегистрировался, предъявив кредитные карточки на один из своих псевдонимов в ЦРУ, и сказал, что хочет остановиться на два-три дня. Клерк вручил ему ключ от номера, пожелал приятного пребывания и снова погрузился в книжонку в бумажной обложке, которую читал до появления Баттальи.

Что-то поддерживало Витторио и вело по направлению к убежищу. Ему казалось, что он находится в некоем сильном магнитном поле, что какая-то сила ведет его от одного маленького акта выживания до другого без всякого участия его собственной воли.

Довело до номера, открыло дверь ключом в его руке, закрыло и заперло дверь и распростерло на постели, не включив свет и прямо в одежде.

Внезапно все стало ему ясно. Решение было принято еще на больничной койке, когда на лице у Витторио лежала подушка, а в горло вцепились железные пальцы. Он не собирался умирать ни сегодня ночью, ни завтра, ни послезавтра и так далее. Он намеревался жить, вернуть себе прежние силы и совершить то, что должен совершить.

Он не собирался оставлять ублюдков безнаказанными. Мысль об этом и прежде поддерживала в нем волю к жизни и будет поддерживать до тех пор, пока он не сквитается с мерзавцами.

И он сквитается.

Так же, как пытается сделать это бедный Джьянни. Пытается, но не сможет. И в конце концов Витторио сделает это сам.

Он сказал своему старому другу: “Прощай!”

Как уже сказал это своей жене.

И своему сыну.

Прощай… прощай… прощай.

Витторио произнес про себя слова прощания в половине седьмого утра. Тем временем Лючия ехала в больницу Монреале, чтобы передать ему радостные вести от Джьянни.

Глава 70

Пегги сидела на задней террасе виллы в Сицилии, когда один из охранников вышел к ней с телефоном.

Он воткнул штекер в ближайшую розетку и вручил Пегги трубку.

— Это вас, синьора, — произнес он и вернулся в дом, чтобы не мешать ей.

Нельзя сказать, что она осталась совсем без наблюдения. Второй охранник сидел в тени дерева примерно в ста ярдах от нее. Они были вездесущи. Единственное видимое указание на то, что Пегги отнюдь не хозяйка имения, изнеженная и избалованная, какой она казалась на первый взгляд.

Ну, пожалуй, еще и побелевшие костяшки пальцев, держащих телефонную трубку. А гнездо змей у нее в желудке никому не видно.

— Да? — произнесла она.

— Это Карло Донатти из Нью-Йорка, миссис Батталья. Надеюсь, вы чувствуете себя хорошо.

— Если, по вашему мнению, можно так назвать, что я едва не рехнулась и что меня рвет каждые несколько часов.

— Сожалею об этом, — сказал Донатти. — Но у меня для вас хорошие новости. Я полагаю, что уже очень скоро вы будете вместе с вашим сыном.

У Пегги задергалось нижнее веко правого глаза.

— Что значит “уже очень скоро”?

— Трудно указать со всей точностью столь сложную вещь. Но я не думаю, что тридцать шесть или сорок восемь часов далеки от истины.

Пегги сделала долгий, глубокий вдох. Она была в ужасе оттого, что может сейчас закричать и не сумеет остановиться.

— Я должна этому верить?

— Совершенно. Но вначале нам надо уладить кое-какие детали. Вы упоминали о закопанных драгоценностях и орудии убийства как о вещественных доказательствах. Вы говорили, что можете мне сообщить, как их найти. Я считаю, что это правда.

— Да.

— Тогда, пожалуйста, сообщите, потому что эти вещи мне понадобятся.

— Вам придется записать. Так много трудно запомнить.

На другом конце провода послышался металлический звук, когда что-то ударило о трубку.

— Я готов, — сказал Донатти. — Начинайте.

И Пегги рассказала ему все до мельчайших деталей. Она тщательно запомнила их десять лет назад, надеясь, что они ей никогда не понадобятся, но вместе с тем понимая, что надобность может возникнуть в критических обстоятельствах.

Она начала с дороги и дорожных указателей, которые приводили на расстояние пятидесяти ярдов от нужного места, а закончила более точными измерениями — фут за футом, дюйм за дюймом: с ними можно было справиться только при помощи геодезического нивелира на треноге. Такой инструмент, сказала она дону, ей пришлось тогда взять напрокат и научиться им пользоваться до того, как она и Витторио скрылись.

На Карло Донатти это произвело сильное впечатление.

— Вы невероятная женщина, миссис Батталья, — заметил он. Зная, что добрых вестей не услышишь, если спрашиваешь о них, Пегги все-таки задала вопрос:

— Вы что-нибудь знаете о Витторио?

— Ничего. И это как раз хорошо. В данных обстоятельствах любые вести о Витторио были бы скверными.

В наступившем молчании Пегги лихорадочно искала способа продолжить разговор. Ей не хотелось, чтобы связь прервалась. Ее единственное звено надежды.

— Вы знали Витторио с детских лет, — заговорила наконец она. — Разве он не был предан вам вплоть до этой ужасной истории с Генри?

— Витторио был лучшим из моих людей, миссис Батталья. Я всецело ему доверял.

— Он точно так же относился к вам. И я уверена, что, освободи вы Поли и меня, расскажи я Витторио о том, как вы спасли наши жизни, он стал бы почитать вас и заботиться о вас, как прежде.

— Витторио и Джьянни принадлежали к моей семье. Они словно моя родная кровь. Мне бы не доставило радости, если бы они попали в беду.

— Благодарю вас, Дон Донатти, — сказала она и была вынуждена подавить внезапный безумный порыв назвать его крестным отцом. Она презирала себя за это.

— Мы скоро встретимся, миссис Батталья. Старайтесь до тех пор не думать о плохом. Все обойдется.

Донатти повесил трубку.

Позже, прогуливаясь в сопровождении охранника, Пегги не испытывала особых надежд и уверенности. Слишком много неуправляемых факторов. И не последний среди них — Генри Дарнинг.

Она просто не представляла себе человека, хотя бы и столь могущественного, как Донатти, который вынудил бы министра юстиции делать то, чего он не хочет.

Глава 71

Поли почувствовал, как судовые машины перестали работать. Нос парома мягко ударился о причал. Наступило утро, и они приплыли в Неаполь, и он, Поли, в конце концов не умер от несвежей пиццы.

В это время он находился на прежнем месте, среди металлических бочек под брезентом. Нино считал, что при выезде грузовика на берег там самое безопасное место для него, и Поли с этим согласился. Он понимал, что полицейские и гангстеры будут крутиться поблизости, когда легковые машины, грузовики и автобусы начнут выезжать из трюма. Зачем давать им шансы? Пусть лучше думают, что напугали его до смерти и он не стал пробираться на паром.

Интересно, а что подумал бы о нем Нино, если бы узнал всю правду? Что из дома он не убегал, что его похитили гангстеры, что ему удалось скрыться после перестрелки и что у него в кармане коротконосый заряженный пистолет? Только представить себе лицо Нино, если бы Поли ему рассказал. Если бы — потому что на самом деле он ни за что не расскажет. Просто хочется, чтобы Нино понял: Поли вовсе не глупый, плаксивый мальчишка, который сбежал неизвестно зачем, по дурости, а потом испугался, передумал и захотел вернуться домой. Пусть бы Нино узнал, что Поли гораздо выше этого.

Я выше этого.

Так Поли сказал самому себе. И достаточно, что он сам это понимает.

Он услышал, как заработал мотор грузовика вместе с моторами всех других машин в трюме парома. Машины начали медленно съезжать с парома на берег. Потом мальчик почувствовал, как грузовик набрал скорость и покатил по грубым камням неаполитанской набережной. Но вот грузовик остановился, Нино вышел, поднял брезент и перенес Поли обратно в кабину.

— Ну вот, ты с этим справился, — улыбнулся водитель. — Чувствуешь себя получше?

Поли кивнул, Нино тронул грузовик с места и взглянул на Поли искоса.

— Что-то вид у тебя не очень счастливый. Чем ближе к дому, тем больше нервничаешь, да?

Мальчик передернул плечами.

— Ладно тебе, не волнуйся. — Нино накрыл плечи Поли мускулистой рукой. — Самое худшее, что тебя ждет, это быть задушенным в объятиях.

— Конечно, — согласился Поли, и ему снова захотелось рассказать этому славному человеку, как все было на самом деле.

Часом позже он пожал водителю на прощанье руку и постоял у поворота, глядя, как восемнадцатиколесная громадина, все уменьшаясь, движется по дороге на Салерно.

Мальчику нужно было всего двадцать минут, чтобы дойти до дома в Позитано.

От первого взгляда на дом все у него внутри ослабело и размягчилось, словно он вот-вот растает.

Дом на месте.

Но разве следовало ожидать, что его там вовсе не окажется?

Поли подходил к дому осторожно, не по дороге, а в обход, под деревьями и кустами позади дома. Мечтой мальчика, его постоянно повторяющимся видением было одно: он приходит домой, где его ждут родители. Однако твердая основа его существа подсказывала, что это всего лишь детская сказка. Если отца или мамы ни разу не оказалось дома, когда он звонил, вряд ли можно ожидать, что они там сейчас. Если кто-нибудь его и дожидается, подумалось Поли, то скорее всего парочка мафиози.

Но после того как он, прячась в кустах, дважды обошел дом, стало вроде бы ясно, что и гангстеров там нет. Все окна закрыты, на площадке у дороги ни одной машины. В конце концов он подобрался к входной двери, она была заперта. Поли отыскал в потайном месте под камнем запасной ключ и вошел в дом.

Потихоньку затворил и запер дверь за собой. Вдохнул в себя домашний воздух.

Прислушался к тишине.

Из вещей он прежде всего увидел собственный складной мольберт, коробку с красками и неоконченное полотно, над которым он работал, когда Дом стукнул его по голове и уволок с собой. Вещи были сложены в углу в прихожей: это отец оставил их там, после того как нашел на берегу у воды.

Поли подошел к картине и проверил пальцем, высохла ли краска. Высохла.

Открыл коробку с красками и нашел в ней завернутые в тряпку перепачканные кисти. Поли точно так же заворачивал их, закончив работу, но на этот раз кисти завернул за него отец.

Поли отнес кисти в подвал и окунул в скипидар, чтобы размягчить полузасохшую краску, потом вымыл их коричневым лигроиновым мылом в одной из двух лоханей, которыми пользовались для этой цели они с отцом. Здесь, в подвале, запах красок и скипидара льнул к Поли, словно старая рубашка, знакомая и согревающая. В подвале и в студии отца наверху все было знакомо, привычно, он провел среди этого большую часть своих восьми лет, обучаясь обращению с кистями и красками.

Набравшись храбрости, Поли поднялся в студию отца. Прошло несколько минут, прежде чем он заметил отверстие в стекле большого окна, занимавшего почти всю стену.

Но для Поли это было не просто отверстие. Это был разрыв ткани всей его жизни. Страх внушали сами размеры отверстия. Поли хотелось закрыть глаза и заплакать, но он просто замер, глядя на испачканные засохшей кровью зазубренные края стекла, отражающие свет.

Мать и отец погибли.

Все в том же оцепенении мальчик подошел к окну и глянул вниз, ожидая увидеть на камнях тела родителей.

Но внизу были только камни.

Никаких тел и даже осколков стекла.

Чисто и на полу в студии.

Бог взял маму и папу на небо. Вместе со стеклом.

Глава 72

Джьянни Гарецки пробудился на бугристой гостиничной кровати, проспав меньше трех часов.

У него была сильная головная боль, отдающая в глаза, и каждый нерв трепетал от непрерывных сигналов тревоги. Всюду таились засады, и даже вдыхаемый воздух приносил в легкие угасающее тепло только что загубленной жизни.

Он видел Витторио — вытянувшегося, повисшего, как цыпленок, на своих внутривенных трубках.

Ему чудился Поли — широко раскрытые глаза мальчика смотрели в небо из недавно выкопанной отверстой могилы.

Он слышал слабые вскрики Пегги — это Генри Дарнинг покончил со своими параноидальными страхами.

А я что делаю тем временем?

И что я могу сделать?

Витторио ему подсказал.

Если тебе понадобится помощь, причем любая, позвони этому человеку и скажи, что ты от Чарли.

Джьянни, как и велел Витторио, запомнил имя — Том Кортланд, а также прямой номер телефона Кортланда в американском посольстве в Брюсселе.

В Вашингтоне часы показывали четыре двадцать две утра, в Брюсселе теперь десять двадцать две. Джьянни немного подождал и набрал номер.

Не могу поверить, что я это делаю.

— Кортланд слушает, — отозвался по-английски мужской голос.

Готовый немедленно повесить трубку, Джьянни вместо этого сделал глубокий вдох и заговорил:

— Вы меня не знаете, мистер Кортланд, но человек по имени Чарли советовал позвонить вам, если мне понадобится помощь.

Несколько секунд прошли в молчании.

— Какие у вас проблемы?

— Спасти Чарли и его семью от уничтожения.

— Где Чарли сейчас?

— В больнице на Сицилии. С двумя огнестрельными ранами.

— Кто вы такой?

— Старый друг.

— Ваше имя?

— Джьянни Гарецки.

— Художник?

— Да, — со вздохом ответил Джьянни.

— Как зовут членов семьи Чарли?

— Жену зовут Пегги. Сына — Полом.

— Сколько лет мальчику?

— Около восьми.

— Откуда вы звоните?

— Из номера гостиницы возле Национального аэропорта в Вашингтоне.

Последовала долгая пауза.

— Хорошо, Джьянни. Я бы хотел, чтобы вы поступили следующим образом. Как только повесите трубку, отправляйтесь в аэропорт и позвоните мне оттуда по телефону-автомату. Цифры номера те же, но последние четыре набирайте в обратном порядке, как они читаются справа налево. Вам ясно?

— Да.

— Тогда выполняйте, — сказал Кортланд, и связь прекратилась.

Через двадцать минут Джьянни снова говорил из аэропорта с резидентом ЦРУ в Брюсселе.

— Ну так в чем же дело, Гарецки?

— Боюсь, вам будет трудно поверить.

Кортланд молча ждал продолжения.

— Речь идет о Генри Дарнинге, — сказал Джьянни.

— Полагаю, вы имеете в виду министра юстиции, — почти тотчас отозвался Кортланд.

— Именно. Он собирается убить Пегги Уолтерс.

— Вы правы, — спокойно проговорил Кортланд. — Мне в это трудно поверить. Но принимая во внимание, кто вы такой и от чьего имени звоните, я не могу отнестись к сказанному вами как к чепухе. Но вы пока еще ничего мне толком не рассказали.

Джьянни смотрел на предрассветное безлюдье терминала и молчал.

— Ну так? — поторопил его Кортланд.

— Это такая скверная история.

— Кажется, я только такие и привык выслушивать.

— Ну ладно, — произнес Джьянни и вдруг почувствовал, как ему сейчас необходимо держать в ладонях высокий бокал бренди, чтобы смачивать глотку по мере повествования.

И начал излагать темную, разъедающую душу повесть человеку, который находился на расстоянии четырех тысяч миль от него и которого он никогда не видел.

Томми Кортланд слушал без вопросов и комментариев. Когда Джьянни кончил, молчание на другом конце провода настолько затянулось, что художник засомневался, все ли еще на проводе его абонент. Тот был на проводе.

— Вы уже дважды оказались правы, — сказал Кортланд. — Это и в самом деле скверная история. Почти слишком скверная, чтобы не быть правдивой.

Джьянни снова возжаждал бренди.

— Но прежде чем мы с вами пойдем дальше, — заговорил резидент, — вам следует кое-что узнать. У нас ограниченные полномочия. Вне нашей компетенции случаи уголовной юрисдикции или внутренней безопасности на любом уровне. Они касаются только полицейских властей или ФБР. Официально мы имеем дело с тем, что угрожает национальной безопасности извне. Со стороны иностранных правительств, личностей и тому подобное.

— А неофициально?

— Такого не существует. — Кортланд помолчал. — Впрочем, нас постоянно обвиняли в том, что мы поступаем по собственному разумению, не принимая во внимание такие мелочи, как законы, полномочия и так далее. Когда нашим людям или их семьям угрожает опасность, мы не остаемся индифферентными.

— Что это значит?

— Это значит, что мы поступаем так, как считаем правильным и нужным, и черти бы побрали все остальное. Итак, поскольку мы покончили со всякой чепухой, давайте перейдем к делу. Какого рода помощь вам нужна?

Джьянни ощутил внезапный прилив тепла по отношению к человеку, лица которого он даже не мог себе представить. К человеку в далеком Брюсселе.

— Прежде всего, — начал он, — надо позаботиться о Витторио. То есть я хотел сказать о Чарли. Я вынужден был оставить его в больнице одного и беспомощного. Меня это очень тревожит. Рано или поздно они до него доберутся.

— Какая больница?

— Муниципальная больница в Монреале. Около тридцати километров к юго-востоку от Палермо.

— Под каким именем он там зарегистрирован?

— Франко Деничи.

— Кто его врач?

— Елена Курчи.

— Ей известна правда о нем?

— До определенной степени. Ей известно, что его преследует мафия, не более того.

— Я пошлю к нему людей, — пообещал Кортланд. — Что еще?

— Генри Дарнинг вылетает в Неаполь на правительственном самолете сегодня вечером по вашингтонскому времени. Мне нужно точно знать час вылета и время прибытия на место, а также где он там остановится.

— По этому поводу я свяжусь с вами через пять часов. Как насчет передвижений Дарнинга в Неаполе?

— Это, конечно, тоже нужно.

— Я полагаю, вам нужна такая же информация о Карло Донатти.

— Вы и это можете?

— Джьянни, мы можем ходить по воде.

Художник был наполовину готов ему поверить.

Через пять с половиной часов Джьянни находился у того же телефона в аэропорту и набирал тот же номер. Дай Бог удачи… Все время до этого звонка он провел в комнате мотеля. Думал, дремал и глазел в потолок. Теперь терминал не был пустынен и жил в своем обычном неровном ритме.

— Кортланд слушает, — раздалось в трубке.

— Это Гарецки.

— Вот что мне удалось узнать, — сказал Кортланд. — Во-первых, Чарли уже нет в больнице в Монреале.

У Джьянни перед глазами полыхнула яркая вспышка света.

— Что вы имеете в виду? Где же он?

— Кажется, никто этого не знает. Но местного гангстера обнаружили застреленным под кроватью у Чарли.

— А что с его врачом, Еленой Курчи? Они добрались и до нее?

— Ее и женщину, которая живет вместе с ней, прилично обработали. И тем не менее ничего от них не узнали.

Джьянни прижался лбом к холодной поверхности телефонного аппарата, но это его ни на секунду не успокоило.

— Им очень скверно?

— Не слишком. Они счастливо отделались. Так, синяки и царапины. Я велел приставить к ним охрану на случай появления Чарли или гангстеров.

Джьянни молчал.

— Теперь остальное. Дарнинг улетает из аэропорта Даллес в девять вечера по вашему времени. Прибывает в Неаполь завтра утром в десять тридцать по местному времени. Он и члены его делегации остановятся в отеле “Аморетто” в Сорренто. Составлено расписание встреч на последующие четыре дня.

— А Донатти?

— Один из реактивных лайнеров его компании “Галатея” вылетает из аэропорта Кеннеди на несколько часов раньше, чем самолет Дарнинга.

Несколько секунд оба молчали.

— Какие у вас планы? — спросил наконец Кортланд.

— Пока никаких определенных. Пока я только выслушал информацию, но не переварил. Я вам очень признателен за то, что вы сделали.

— Если вы мне позволите, я сделал бы и больше.

Слушая, Джьянни рассеянно наблюдал за тем, как люди в аэропорту обнимают друг друга, целуются на прощанье и спешат к самолетам.

— Как? — спросил он.

— Я дал бы вам номер, по которому со мной можно связаться в любое время суток. Только держите меня в курсе, и тогда я смогу оказать вам поддержку или дать нужную информацию скорее, чем вы себе представляете.

— В самом деле?

— Разумеется.

— Принимаю. Диктуйте номер.

Кортланд сообщил ему номер, и Джьянни записал его на клочке бумаги и спрятал в карман, до того времени как перечитает и запомнит.

— Это отлично, что вы будете на связи, — продолжал разведчик. — У меня вполне могут появиться сведения о Чарли или его сыне. Но предупреждаю: будьте осторожны. Я люблю вашу живопись. Удачи.

Джьянни поблагодарил его еще раз, повесил трубку и пошел изучать расписание вылетов на Неаполь.

Нашелся пятичасовой дневной рейс “Алиталии” с вылетом из аэропорта Даллес; этим рейсом Джьянни добрался бы до Неаполя по крайней мере на три, а то и на четыре часа раньше Дарнинга. Он взял билет на этот рейс.

Потом отправился в гостиницу, чтобы подготовиться к еще одному посещению Италии.

Витторио, только не умирай без меня. Я уже близко. Мне нужно еще немного времени.

Глава 73

Генри Дарнинг спустился вместе с сопровождающим клерком в подвал банка и почувствовал, что дышит особым, неподвижным и безжизненным воздухом — как в могиле.

Конечно, это было лишь его воображение. Воздух внизу ничем не отличался от воздуха в верхних помещениях банка. И тем не менее мертвенный холод овеял его лицо, словно он переступил невидимый барьер и вошел во владения смерти.

Стало еще хуже, когда он остался в помещении для личных сейфов один на один со своей металлической шкатулкой, потому что едва он открыл ее, как все подробности совершенных в прошлом убийств обрушились на него одновременно.

Вот оно.

Вот оригиналы — отнюдь не копии! — свидетельств, собранных против Карло Донатти. Страховой полис Дарнинга от неожиданной смерти в течение последних десяти лет. Донатти в конце концов обвел его вокруг пальца и назначил эту цену за избавление от более прямой и непосредственной угрозы.

Министр юстиции понимал, что ему придется с этим справиться. Те, кто не хотел или не мог покориться неизбежному, попросту погибали, а он не имел намерения погибать. И все же, сидя один в подвале и глядя на то, что оплачивало предательство Донатти, Дарнинг испытывал ощущение, которым нельзя было пренебречь и которое нельзя было отбросить, потому что оно предвещало дополнительную и наихудшую угрозу его плоти, если отнестись к нему несерьезно.

От таких, как Карло Донатти, угрозы исходили повсеместно. Было невозможно уяснить, где начинается и чем кончается влияние Донатти. Диапазон велик: от жалкого наркомана в темном переулке до главы государства в раззолоченном дворце. Карло стоило поднять телефонную трубку — и некто в далеком городе на дальнем берегу кончал счеты с жизнью.

Генри Дарнинг понимал и принимал как данность, что уступить этому человеку содержимое металлической шкатулки практически означает уступить ему право на себя. В лучшем случае превратиться в обезьяну на цепочке у Карло Донатти, в худшем — в глыбу цемента на дне Потомака.

Он сидел в маленькой, напоминающей могилу комнате и размышлял об этом. Слушал, как стучит сердце, — словно помпа в трюме тонущего корабля. Он мог потонуть, задохнуться в дыму, или ему размозжило бы голову обломком деревянного бруса.

Так он сидел, пока не стало невмоготу.

Он хотел избавиться от убийства и от страха. Хотел снова стать порядочным, разумным человеком, гордиться собой и своим будущим. Хотел любить Мэри Янг так, как не любил до сих пор ни одну женщину.

Так он сидел, пока не пришел к уверенности, что так или иначе добьется желаемого. У него по-прежнему железная воля. Он не потерпит неудачу.

Все в порядке, подумал он, и принялся перекладывать нужные бумаги из шкатулки в кожаный кейс, который принес с собой.

Теперь, когда он принял решение, все казалось проще.

Я могу это сделать, сказал он себе, и ощутил нечто похожее на торжество. Вероятно, как тот, мелькнуло у него в мозгу, кто преодолел первый пугающий барьер страха и примирился с неизбежностью смерти.

Настолько ли необычен, настолько ли исключителен самый акт смерти?

И кому в конечном итоге недоставало умения его совершить?

Через несколько часов им предстояло расстаться и лететь в Италию на разных самолетах, поэтому Дарнинг пришел домой рано и занимался любовью с Мэри Янг.

Он удивлялся самому себе: со своей постоянной склонностью к рефлексии он не ожидал, что так сильно будет подвержен воздействию Мэри.

Мне бы уже следовало лучше разобраться в этом.

Но он понимал, что не в этом дело. В нем росло и развивалось нечто совершенно новое, не похожее на его обычные эротические побуждения и потребности. У него появились основания надеяться, что это начало истинной любви.

Ему вдруг подумалось: вполне вероятно, что у них все происходит в последний раз. Во всяком случае, для него это весьма реально. Ему стало так неспокойно, что вожделение угасло и прекратилась эрекция.

Мэри откинулась назад и посмотрела на него:

— Что-нибудь не так?

— Это случается, ты же знаешь, — улыбнулся Дарнинг.

— Но не с тобой.

Он лежал, держа ее в объятиях.

— Боюсь, что даже и со мной. Когда подключаются разные мысли.

Мэри легко поцеловала его.

— Значит, ты сейчас думаешь не только обо мне? — спросила она.

— Ты единственно важный предмет моих размышлений. Однако на этот раз и отвлечение связано с тобой.

— Каким образом?

Дарнинг потянулся за сигаретами, закурил и начал соображать, как много можно рассказать Мэри. Не все, конечно. Но значительно больше, чем до сих пор.

— Таким образом, — заговорил он, — что если я не буду столь удачлив в своей поездке, как надеюсь, то занимаюсь с тобой любовью сегодня в последний раз.

Мэри Янг молчала.

— И еще кое о чем тебе стоит узнать, — продолжал он. — Помимо разных дел и делишек, какими я нынче днем занимался, я оформил завещание. Ты теперь законная наследница более чем восьмидесяти процентов моего состояния. Так что, ради Бога, не исчезай, если что-нибудь случится со мной в Италии. Если не хочешь, чтобы пятнадцать или даже двадцать миллионов долларов зацапали и разделили между собой десятки жадных законников и чересчур многолюдных благотворительных организаций.

— Генри…

Он мягко положил ладонь ей на губы.

— Пожалуйста, обойдись без лицемерных восклицаний протеста и благодарности. Мне приятно думать, что ты оказалась по-настоящему голодной и алчной и достаточно умной для того, чтобы вытянуть из меня миллион в нашей оригинальной сделке. Беспокоит меня лишь одно: что, если ты, сильно разбогатев, утратишь свою преступную и житейскую изворотливость, которая так увлекла меня, и сделаешься милой и обаятельной?

Мэри отбросила его руку.

— Мать твою, Генри! И твои пятнадцать или двадцать миллионов тоже!

— Ах, ты по-прежнему моя девочка!

— А ты по-прежнему подлый, затраханный сукин сын!

— Точно, — согласился он. — Как это славно, а?

— Ничуть. Это мерзко, я это ненавижу.

— Верно. Однако запомни одно. Если ты доживешь до ста лет и проведешь остаток дней в инвалидной коляске, все равно знай, что никто не был так близок к тому, чтобы полюбить тебя, как я.

Глава 74

Витторио Батталья проснулся в мотеле в лихорадочном жару, который час от часу становился сильнее.

Во сне его мучили кошмары. Теперь он попытался подняться с постели, но голова закружилась, и он снова повалился на одеяло. Тошнота одолевала его.

Во второй половине дня он, спотыкаясь, падая, чуть ли не ползком добрался до ванной комнаты, встал коленями на выложенный плиткой пол и склонился над унитазом. Его буквально вывернуло наизнанку. Каждое усилие, каждый позыв на рвоту отдавались острой болью в ранах, только-только заживленных и, казалось, готовых от напряжения вновь открыться.

А может, они и открылись.

Потому что когда Витторио вернулся на кровать, то увидел, что на повязках проступили пятна разной интенсивности цвета. В таких делах он был далеко не новичком, в прежние годы ему не меньше девяти раз пришлось лечиться от огнестрельных ран, и он вполне ясно представлял возможные осложнения.

Он мог валяться здесь, в комнате мотеля, до тех пор, пока не сдохнет от инфекции или от внутреннего кровотечения.

Мог вызвать машину “Скорой помощи”, которая отвезла бы его назад в больницу, и таким образом боевики Дона Сорбино получили бы повторный шанс и расправились бы с ним окончательно.

И, наконец, он мог добраться до дома доктора Курчи, надеясь на то, что люди Сорбино там уже побывали и ничего не нашли.

Елена и Лючия — единственный разумный выбор для него. Неприятно, даже более чем неприятно снова втягивать их в историю, но Витторио еще не был готов умереть.

Попеременно либо впадая в сон, либо потея, либо дрожа от лихорадочного озноба, Витторио дожидался вечерней темноты.

Он умылся, привел себя в порядок, полистал местный телефонный справочник и отыскал в нем домашний адрес Елены Курчи: Виа Томазо, 846. Вызвал такси и попросил приехать за ним через десять минут.

Когда такси прибыло, он велел отвезти себя не к дому 846, а к дому 826, чтобы не останавливаться непосредственно возле жилища Елены. Витторио надеялся, что оставшиеся сто ярдов сумеет преодолеть сам.

Они приехали на место меньше чем через десять минут. Витторио расплатился с водителем и последил за тем, как машина круто развернулась и укатила. Потом, с величайшей осторожностью, словно он был сделан из тонкого хрусталя и боялся разбиться, двинулся вперед, к тому, что он смутно помнил как последний дом на дороге.

Уличных фонарей здесь не было. Только из некоторых домов падал на улицу свет, тусклый и желтоватый. Светлыми и яркими — по контрасту — казались горящие в немногих окнах экраны телевизоров. Витторио видел, что целые семьи сидят у экранов. Смотрят, переговариваются, смеются. Для него это было слишком. Он тут же отворачивался.

Ему стало холодно, озноб усилился, и Витторио шел, весь дрожа.

Оставалось ярдов пятьдесят.

Чем ближе подходил он к дому, тем пристальнее вглядывался в затененные места в поисках наблюдателей. Если они тут, то где же им еще прятаться, как не в тени. На поясе у Витторио был пистолет, и руку он положил на его рукоятку.

С этой своей трясучкой я не попаду даже в дом, если придется стрелять.

Теперь он видел впереди яркие подвижные пятна света и надеялся, что не хлопнется носом в землю до того, как дойдет туда. Ощущение было такое, словно перед ним внезапно загорелась лампа-вспышка.

Витторио дошел-таки до дома и, споткнувшись, ступил на подъездную дорожку. Свет горел в комнатах первого этажа. Однако жалюзи были опущены, и заглянуть внутрь Витторио не мог.

Он обошел припаркованную перед домом машину и вскоре оказался у задней двери. До нее оставалось футов двадцать, когда Витторио схватили за руки, а большая твердая ладонь зажала ему рот.

Он выругался про себя, а тем временем его чуть не волоком протащили через живую изгородь на лужайку. Он насчитал три руки, стало быть, мужчин, которые его держат, по меньшей мере двое.

— Слушайте, — шепотом произнес мужской голос. — Мы друзья. Не кричите, когда я уберу с вашего рта свою руку. Если вы поняли меня, кивните.

Витторио ничего не понял, но тем не менее кивнул, и руку убрали. Разжались и две другие руки, обхватывавшие его сзади за предплечья. Витторио повернулся и уставился на лица двух мужчин, совершенно ему незнакомых.

Дрожь прекратилась. Теперь он обливался потом.

— Мы думаем, что вы Чарли, — сказал тот, кто говорил с Витторио до того. — Если я не ошибся, то вы знаете, кто мы и кто нас сюда послал.

— Святой Иисусе, — только и выговорил Витторио, про себя благословляя Джьянни и Томми Кортланда.

— Он вам помог, — произнес второй мужчина.

— Но откуда вы узнали, что я сюда приду? Я и сам этого не знал всего несколько часов назад.

— Судя по тому, что мы слышали, вам в вашем состоянии больше некуда было деваться. Кроме того, мы здесь, чтобы охранять двух женщин от повторных неприятностей.

Мужчина посмотрел Витторио в лицо.

— Вы, наверное, об этом не знали, — сказал он.

Витторио помотал головой.

— Когда это произошло? — спросил он.

— Через несколько часов после того, как вы прикончили боевика в больнице.

Витторио стоял на траве, все еще обливаясь потом. Он думал о Лючии и Елене, которые помогли ему. И о награде, которую они за это получили.

— Они знают, что вы их охраняете?

Первый кивнул.

— Мы подумали, что так им будет спокойнее. — Он еще раз взглянул на Витторио. — А вам лучше бы зайти в дом. Вид у вас еще тот.

Батталья постоял на месте еще с минуту. Потом легонько тронул каждого из охранников за плечо, спотыкаясь доплелся до заднего крыльца, преодолел ступеньки и позвонил.

Лючия отворила дверь, и Витторио увидел сразу три расплывающихся лица. Все они были в синяках, распухшие и бледные.

— Витторио! — воскликнула Лючия.

У Витторио промелькнула смутная мысль, что у него неладно со ртом. Он очень старался улыбнуться. И питал слабую надежду на то, что это получится.

Шагнул в кухню, сделал еще шаг… другой… и без сознания повалился на пол.

Глава 75

Посылки доставили в дом Карло Донатти в Сэндз-Пойнтс всего за несколько часов до его вылета в Палермо.

Возбуждение словно бы толкнуло Карло кулаком в грудь; он отнес свертки к себе в кабинет и сорвал обертки.

Перед ним лежало ружье, упакованное в прозрачный пластик, и большой, никак не помеченный пакет с драгоценностями. Это были те самые вещи, которые описала ему Пегги. Все, что закопал Генри Дарнинг десять лет назад в одном из густых лесов юго-восточного Коннектикута.

К посылкам был приложен отпечатанный на машинке перечень содержимого с характеристикой определяющих, ключевых элементов.

Первое: некоторые группы отпечатков пальцев, снятых с ружья, а также с других предметов, соответствуют отпечаткам министра юстиции Генри Дарнинга, хранящимся в Национальном компьютерном банке данных ФБР.

Второе: баллистические тесты доказывают, что пуля, обнаруженная полицией штата Коннектикут при расследовании нераскрытого дела о краже со взломом и убийстве, выпущена из оружия, описанного выше.

Третье: страховые полисы подтверждают, что прилагаемые драгоценности были законной собственностью жертв вышеупомянутого ограбления и убийства…

Текст продолжался, но Карло Донатти не стал читать дальше. С него было вполне достаточно первых трех пунктов.

Первоначальное возбуждение, которое он испытал, получив посылки, угасло и сменилось сдержанным удовлетворением. Об удовольствии же не могло быть и речи. Какое уж тут удовольствие, если представить себе всю цепь смертоубийственных преступлений, затеянных этим человеком, цепь, которую Донатти надеялся в ближайшее время оборвать.

Оставалось еще дело, связанное с судьбой мальчика. Если все произойдет так, как рассчитывал Донатти, может, и оно обернется благополучно.

Карло Донатти взглянул на часы и заказал разговор с гостиницей “Ла Сиренуза” в Позитано: там было уже больше одиннадцати вечера, и Фрэнк Ланджионо скорее всего находился у себя в номере.

Через гостиничный коммутатор его соединили с номером Ланджионо, и тот ответил; Донатти велел ему повесить трубку и пойти перезвонить по прямому проводу.

Дон вставил новую сигарету в мундштук, закурил и постарался расслабиться на те несколько минут, что ему предстояло ждать.

Фрэнк Ланджионо был практической частью давней теории Донатти о безопасности и выживании: держи при себе несколько человек, которые делают для тебя то, о чем никто не знает.

Ланджионо, в прошлом лейтенанту нью-йоркского департамента полиции, в свое время было предложено подать в отставку; зарабатывать он стал втрое больше и занимался для Донатти делами, с которыми лучше всего мог справиться человек, не имеющий никакого отношения к неизбежной зависти, распущенным языкам и постоянным стычкам политиков мафии.

Он отлично справлялся с делом вот уже восемь лет. Теория себя по-прежнему оправдывала, а в данной ситуации, пожалуй, могла проявиться самым существенным образом.

Зазвонил телефон. Карло поднял трубку и услышал голос Фрэнка Ланджионо, приветствующего босса по-итальянски: Ланджионо был рад возможности попрактиковаться в языке.

— Как идут дела? — спросил Донатти.

— Все спокойно. Я только что вернулся со своего поста. Клянусь, это просто невероятный парень. Он настолько осторожен, что даже не включает свет.

— Как же он там бродит в темноте?

— Мне кажется, он большей частью сидит на одном месте. А если ему надо куда-то пойти, надевает на фонарик два носка. Достаточно света, чтобы двигаться в темноте, а снаружи ничего не видно. Я сам только потому и заметил, что стоял возле окна. — Ланджионо хрюкнул. — Вы попали в точку насчет того, что он прямиком направится сюда, раз его засекли у парома. Ну а если рассудить, то куда ж ему еще идти, как не домой?

Карло Донатти промолчал.

— Мы по-прежнему рассчитываем завтра на то же время?

— Приблизительно. Но время вполне может передвинуться на час, а то и на два, в таком деле это всегда возможно.

— Нет проблем. У меня не назначено никаких других встреч.

— А что люди Сорбино?

— Ничего. По крайней мере, с тех пор, как нынче утром появился парнишка. А тогда они всего-навсего поглядели на дом и участок, проехали по городу и поболтали кое с кем из владельцев магазинов. Мое чутье подсказывает, что больше мы их не увидим.

— Мимо никто не проезжал?

— Нет, насколько я мог заметить.

Пауза.

— Вопросы напоследок? — сказал Донатти.

— Их нет. Я укомплектован как никогда.

— В таком случае увидимся завтра.

— Всего хорошего, Дон Донатти.

— И тебе, Фрэнк.

Донатти повесил трубку и проверил номер телефона в маленькой записной книжке в кожаном переплете, которую он всегда носил с собой. Позвонил на виллу под Палермо, где находилась женщина, известная как Пегги Уолтерс.

Ответил кто-то из охранников, из трубки доносились и приглушенные звуки рекламной телепередачи. Донатти назвал себя и попросил к телефону синьору.

Ему показалось довольно долгим время, пока она подошла.

— Надеюсь, я вас не разбудил, миссис Батталья?

— Что-то случилось? — Голос у нее был напряженным. — С моим сыном?

— С ним все отлично. У меня хорошие новости. Вы с ним увидитесь в ближайшие сутки.

На другом конце провода ни слова.

— Миссис Батталья?

Снова ничего. Он подождал еще несколько секунд.

— С вами все в порядке?

— Простите, — сказал она. — Мне просто очень трудно…

— Я понимаю. Могу себе представить, каково вам пришлось.

— Как это произойдет? — спросила Пегги. — Пола привезут сюда ко мне или?…

— Я прилечу и заберу вас с собой к нему. — Донатти помолчал. — Но приготовьтесь к тому, что там нас встретит Генри.

— О Боже, — прошептала она.

— Боюсь, что это необходимо.

— Почему?

— Потому что мы с ним должны обменяться доказательствами, какие имеем друг против друга.

Донатти слышал ее дыхание.

— Как только я получу моего мальчика.

— Тут нет вопросов, миссис Батталья.

— Я по натуре не мстительный человек, — негромко заговорила Пегги. — Я знаю, что все мы создания Господа и далеки от совершенства. Но за то, что этот человек старался причинить мне и моим близким, за один только страх, за боль…

Голос у нее прервался.

— Я почти стыжусь своих чувств, — снова заговорила она. — Но я клянусь, что Генри настолько унизил меня, до такой степени опустил меня до своего уровня… Да, я с величайшей радостью представляю себе, как прижимаю пистолет к его лбу и… Господи, помоги мне… я была бы счастлива спустить курок.

Донатти на несколько секунд оставил ее наедине с этим.

— Я кое-чего не понимаю, — произнесла она.

— Чего же?

— Вы сказали, что обменяетесь доказательствами друг против друга?

— Да.

— Я знаю, что даст вам он, но что вы собираетесь отдать ему?

Донатти ответил не сразу. Скажешь лишнее — и кончишь тем, что захлебнешься собственным дерьмом. Он искал способ избежать возможного ущерба.

— Я еще не сказал вам, — начал он. — С закопанными доказательствами, которые вы мне описали, все вышло как надо. Отпечатки Генри найдены на оружии, а баллистическая экспертиза отождествила пулю и ствол ружья. Вполне солидно выглядит.

— Но если вы все это отдадите ему, что же останется для приговора? Только моего слова против его слов недостаточно. Он вывернется.

— Не вывернется, — сказал Донатти.

— Почему?

— Потому что я отдам ему не подлинные доказательства, а лишь великолепно выполненные копии.

Пегги издала звук, почти похожий на смех.

— Мне это нравится, — заявила она.

Карло Донатти тоже.

Глава 76

Поли сидел в ночной темноте в студии у отца и смотрел на звезды сквозь зубчатую дыру в стекле большого окна. В темноте это казалось не так мучительно, потому что не было видно следов крови на осколках.

Вдосталь наплакавшись, мальчик попытался спокойно обдумать свое положение. Совсем не обязательно, чтобы на стеклах была кровь его матери или отца. Кровь могла принадлежать какому-нибудь гангстеру. И чем дольше он так думал, тем больше этому верил.

Поли принялся развивать мысль дальше.

Родители вынуждены были покинуть дом, потому что убили мафиозо. Именно поэтому их никогда не оказывалось дома, когда он сюда звонил, поэтому их нет и сейчас. Если бы они остались дома, другие бандиты захватили бы их, когда пришли узнать, что случилось с тем, кто явился первым. И, конечно, поэтому отец и мама убрали разбитые стекла и все остальное и куда-то унесли убитого гангстера. Они не хотели, чтобы кто-то узнал, что они сделали.

Мальчик сидел в студии на отцовском табурете, тихо сидел в темной студии и говорил себе все то, чему должен был поверить.

Отец и мама живы. Их не убили. Они убежали от бандитов и теперь стараются найти его, Поли.

Когда они его нигде не найдут, то решат наконец, что он дома. И они придут сюда за ним, они поймут, что больше ему деваться некуда.

Значит, он теперь уверен в одном. Ему надо оставаться здесь и ждать родителей. Иначе они никогда друг с другом не встретятся.

Но он не должен включать свет и вообще показывать, что он в доме. Гангстеры хитрые и могут додуматься до того же, до чего додумался он.

Сидя на табурете, Поли начал вертеть головой из стороны в сторону, чтобы внушить себе, будто чего-то ищет. Он задыхался в тишине и начал дышать как можно глубже, но почувствовал, что от этого его клонит в сон.

Поешь, велел он себе. Он не ел весь день и сделался слабым, отупевшим и сонным. Надо немедленно проглотить что-нибудь съестное.

Сама мысль о необходимости действовать подбодрила его, и Поли пробрался в кухню. Натянул на свой фонарик два носка, нашел и открыл жестянку консервированного мяса. Он ел его прямо из банки, холодное, чтобы не включать печку. На десерт съел немного сыра. И очень удивился тому, как все это вкусно.

Закончив, он почувствовал удовлетворение оттого, что хорошо справился с едой, и начал думать, чем заняться дальше. Он уже побывал наверху и не хотел идти туда еще раз. Первый поход кончился очень плохо: он вошел в спальню родителей, упал на их кровать и заплакал, как маленький.

Ему даже теперь было стыдно вспоминать об этом.

Я должен справиться.

Он понял, что может справиться с собой.

И заставил себя подняться по лестнице.

Потом перешел к более трудной задаче.

Вошел в родительскую спальню и снова лег на их кровать. Но на этот раз не плакал и не хныкал. И думал о папе с мамой только хорошее.

И уснул.

Глава 77

Томми Кортланд вошел в Овальный кабинет следом за директором ЦРУ Лессингом и обменялся рукопожатиями с президентом Нортоном и главой администрации Белого дома Майклсом. Время было двадцать пять минут шестого пополудни, и то, что встреча с ним и Лессингом была втиснута между двумя другими, дало Кортланду ясно понять, насколько серьезно все воспринято.

Присутствовали только они четверо.

Едва все уселись, как президент обратился прямо к Кортланду.

— Мне известен лишь голый скелет событий, Томми, — сказал он. — И по совершенно очевидным причинам я не хотел бы знать намного больше. Однако есть несколько вопросов, которые нуждаются в ответах.

— Да, мистер президент.

— Прежде всего, верите ли вы тому, что вам рассказали по телефону?

— Я ничего не могу подтвердить, мистер президент, но если бы я не воспринял сообщение с достаточным доверием, я находился бы сейчас не здесь, а в Брюсселе.

— Тогда как вы себе представляете мое участие?

Кортланд взглянул на главу исполнительной власти. Нортон сидел за своим столом в большой овальной комнате, американский флаг гордо распростерся справа от него, президентское знамя — слева. Зрелище впечатляющее. Однако оно всего-навсего заставило разведчика подивиться тому, чего ради человек в здравом уме захотел бы стать президентом.

— Как мне представляется, — заговорил Кортланд, — у вас есть три возможности на выбор. Либо не вмешиваться в ход событий и предоставить им развиваться своим чередом. Либо сообщить Дарнингу, что за ним следят, чтобы он принял свои меры. Либо, наконец, занять активную позицию и приказать нам нейтрализовать того, кто преследует Дарнинга. Все зависит от того, насколько важным вы считаете сохранить Дарнинга на посту министра юстиции.

Вместо президента ответил Артур Майклс:

— Последнее чрезвычайно важно. Дарнинг — лучший из тех, кто возглавлял наше правосудие за последние пятьдесят лет.

— Даже если он убийца? — спросил президент.

— Этого мы пока не знаем, — ответил глава администрации.

— А если бы мы узнали это? — вмешался Лессинг.

К ответу на такой вопрос никто не был готов, и в комнате воцарилось молчание.

Кортланд заметил, как Лессинг и Майклс обменялись быстрыми взглядами, словно оба знали то, о чем Кортланд мог лишь догадываться. Однако догадка была обоснованная, рожденная долгим опытом, и разведчик склонен был ей верить.

Молчание нарушил президент Нортон:

— Еще вопрос, Томми. Если бы мы решили предпринять какие-то действия, когда их следовало бы начать?

— В ближайшие несколько часов, — ответил Кортланд. — Чем скорее, тем лучше.

Кортланд увидел, что глава администрации Белого дома и директор ЦРУ снова обменялись взглядами. Это помогло ему понять, что для них двоих проблема решена.

Президент, казалось, ничего не заметил.

— Итак, времени совсем мало? — произнес он жестко, и лицо у него вдруг сделалось усталым.

— Времени попросту нет, мистер президент, — возразил Майклс. — И, разумеется, нет времени расследовать то, что на поверку может оказаться набором диких и неподтвержденных обвинений против — ни много ни мало — самого министра юстиции Соединенных Штатов.

— А это значит, Артур? — задал вопрос президент.

— Значит, что я не вижу особого выбора при сложившихся обстоятельствах. Если мы ничего не предпримем, то у нас имеется великолепный шанс: Генри, будучи совершенно невиновным, получит пулю в голову от какого-то идиота с его воображаемыми обидами. Если же мы предупредим его, а он действительно виновен, то мы дадим убийце преимущество и, главное, время либо сбежать, либо убить еще людей, чтобы замести следы. — Глава администрации спокойными глазами поглядел на своего босса и продолжал: — Таким образом, я предложил бы воспользоваться третьим из предложенных мистером Кортландом вариантов. Ничего не сообщать Генри и нейтрализовать его преследователя, то есть выследить его и задержать. Тогда у нас появится время, чтобы тщательно расследовать обвинения и принять соответствующие меры.

Президент свел вместе кончики пальцев и внимательно посмотрел на них.

— И еще одно, — снова заговорил Майклс, явно убедившись, что его доводы имеют действие. — Я понимаю, что это соображение нельзя назвать моральным, этическим или даже правовым, однако оно имеет прямое отношение к благополучию нынешнего правительства. Окажется ли Генри невиновным или виновным, нам всем ясно, что политического взрыва не миновать, если хотя бы малая часть всего этого станет известной. Подумайте сами. Речь идет о затраханном начальнике департамента юстиции. Не будем же обманывать себя — если из Генри ударит фонтан дерьма, дождевики нас не спасут.

Президент снова обратился к Кортланду:

— А вы как думаете, Томми?

— Думаю, что так оно и будет.

— Итак, это все? — спросил президент.

Разведчик передернул плечами:

— Что касается моей области, остается немногое. Но есть некоторые вещи… словом, кое-что еще следует иметь в виду.

— А именно?

— Как бы осторожно мы ни действовали, нейтрализация того, кто преследует Дарнинга, вполне может кончиться тем, что этого преследователя убьют.

Кортланд сделал такую долгую паузу, что президент был вынужден его подтолкнуть:

— Ну и?

— Женщину и мальчика тоже.

Глава 78

Джьянни Гарецки приехал в аэропорт Даллес за полтора часа до вылета, зарезервировал себе билет у стойки “Алиталии” и купил “Нью-Йорк таймс”.

Потом он уселся подальше от выхода на свой рейс, чтобы иметь возможность наблюдать за пассажирами, оставаясь незамеченным.

Через двадцать пять минут он увидел Мэри Янг.

Ничего удивительного. Если учесть время вылета Дарнинга и то, что Мэри должна тоже лететь в Неаполь, а потом ехать на Капри, ей и следовало выбрать именно этот рейс. Джьянни был готов к тому, что увидит ее.

Но не готов к впечатлению от этого зрелища.

Как глупо, подумал он, потому что впечатление казалось физически невыносимым. Словно все, что он начал чувствовать по отношению к ней, кровью сочилось из раны.

Он наблюдал за тем, как она села неподалеку от выхода на самолет, достала из сумки журнал и принялась его листать. Потом поменял место, опасаясь, что она случайно поглядит в эту сторону и заметит его.

А если уже заметила? Можно ли ожидать, что она укажет на него агентам Дарнинга, которые сшиваются поблизости? Разве не она сообщила ему о планах Дарнинга? Зачем же ей предавать его теперь?

Идиот. Опять ты ищешь логику. Кто может знать, что сделает такая, как она?

Джьянни полчаса сидел, уткнувшись в первую страницу “Таймс”, и не усвоил ни слова.

Услышал объявление о посадке и, повернув голову, увидел, как Мэри Янг поднимается по трапу вместе с другими пассажирами первого класса.

Естественно. Каким же еще классом, кроме первого, полетит миллионерша, шлюха министра юстиции?

Самолет имел широкий салон с двумя проходами, большинство мест первого класса располагалось в носовой части. Таким образом, Джьянни мог занять свое место в хвосте лайнера, не проходя мимо Мэри и незаметно для нее.

Он счел это большой победой. Однако в глубине сознания что-то ему твердило: Мэри заметила тебя с самого начала.

Два часа спустя Джьянни съел обед и только закрыл глаза, как она села рядом с ним.

— Зачем ты здесь? — спросил он, не открывая глаз.

— Затем, чтобы попытаться спасти тебя от гибели завтра вечером.

Джьянни поднял веки и взглянул на нее. В салоне горел слабый ночной свет, но лицо Мэри Янг сияло в полутьме.

— Тебе с ним не справиться, — сказала она. — Он гораздо опаснее, и у него гораздо больше возможностей, чем ты в состоянии вообразить.

Джьянни не ответил.

— Я не хочу, чтобы ты умирал, Джьянни.

— С чего это вдруг такая забота обо мне?

— С того, что я чувствую по отношению к тебе.

— Прошу прощения. Это меня не трогает.

— Ты больше не хочешь меня после того, что я сделала, и кто бы мог тебя осудить? Но я никогда не переставала хотеть тебя.

Он молча уставился на нее.

— Уедем со мной, Джьянни!

— Куда? На Капри? Трахаться втроем — ты, я и Генри?

— Мы могли бы просто уехать из Неаполя, куда ты хочешь. У меня денег хватит на всю жизнь, и ты занимался бы живописью в любом месте.

Джьянни казалось, что он съеживается под ее взглядом.

— И провести остаток жизни, прячась от Дарнинга?

— Если мы его оставим в покое, он тоже оставит нас.

— Ты имеешь в виду оставить его в покое, чтобы он убил жену и сына Витторио?

— Он не получит Поли. Кроме того, он обещал, что не причинит мальчику зла, даже если узнает, где он.

— А Пегги? Что он обещал насчет Пегги?

Мэри подняла на Джьянни беспомощный взгляд.

— Пожалуйста, Джьянни. Твоя смерть ни капельки не поможет Пегги.

Джьянни снова опустил веки. Было легче не смотреть на нее.

— Сделай одолжение, — сказал он тихо, обращаясь к новой темноте, — не хорони меня, пока я не умер.

Они посидели молча на высоте в тридцать тысяч футов.

— Хорошо, — произнесла Мэри так же тихо, как Джьянни; тот приоткрыл глаза и посмотрел на нее. — Я решила. Если ты не хочешь ехать со мной, то я поеду с тобой.

Джьянни не сразу осознал услышанное. Потом ответил:

— Либо ты шутишь, либо совсем спятила.

— Я не шучу, и это самая здравая мысль в моей жизни. Я и в тот раз не должна была позволить тебе прогнать меня. Но тогда я так страдала от того, что натворила, и это лишило меня способности противиться.

Мэри перевела дыхание. Щеки у нее горели, словно после быстрого бега.

— Теперь я не дам тебе от меня отделаться, — сказала она.

— Ты не знаешь, о чем говоришь, Мэри.

— Отлично знаю. Лучше, чем ты. Я жила и спала с этим человеком. Я видела в нем то, чего никто еще не видел. Я говорила тебе. Он меня любит.

Джьянни помотал головой, чтобы она прояснилась. Эмоции подавляли и затуманивали разум.

— Он не любит никого. Он убьет тебя так же, как убьет меня. И даже раньше — как только узнает, что ты его предала.

Мэри улыбнулась во весь рот. Лицо ее прямо-таки светилось радостью.

— Ты можешь говорить что хочешь, — сказала она. — Это не имеет значения. Я все равно поеду с тобой.

— Это невозможно.

— Ты убедишься, что я это сделаю возможным.

— Я тебе не позволю.

— Ты меня не остановишь. Что будешь делать ты, то буду делать и я.

— Дарнинг позвонит тебе на Капри. Станет гадать, что с тобой произошло.

— Ему не надо гадать, — сказала Мэри. — Он будет знать.

Глава 79

За двадцать минут до посадки в помещении для высокопоставленных лиц в аэропорту Даллес преобладало теплое каникулярное настроение, приятно расслабляющая атмосфера праздника.

Словно компания ребятишек, отъезжающих в летний лагерь, думал Генри Дарнинг, переходя с места на место среди собравшихся в зале, улыбаясь, болтая то с тем, то с другим на правах неофициального хозяина приема. Правда, “компания ребятишек” состояла в основном из наиболее видных юристов страны и руководящих чиновников департамента юстиции. А поскольку полностью оплачиваемая государством конференция должна была проходить на роскошном курорте у берегов сияющего Неаполитанского залива, присутствовало весьма большое количество супружеских пар.

Особо выдающийся, высокий уровень собрания определялся присутствием двух членов Верховного суда, которые должны были выступить на международном симпозиуме, а также присутствием главы администрации Белого дома Артура Майклса — он в поездке не участвовал и приехал пожелать всем приятного путешествия от имени президента.

Министр юстиции удивился тому, что Майклс приехал так рано. Он достаточно близко и хорошо знал главу администрации. Арти Майклс был крепким, трудолюбивым политическим стратегом; он занимал единственный наиболее важный и влиятельный пост после президента. Кое-кто заменял слово “после” на “перед”. И он редко тратил хотя бы пять минут из своего в среднем пятнадцатичасового рабочего дня на подобную церемониальную чепуху. Строго говоря, это была обязанность вице-президентского калибра.

И Дарнинг спрашивал себя, зачем сюда приехал Майклс. Он перестал задаваться таким вопросом, когда Майклс внезапно приобнял его за плечи, отвел в спокойный уголок зала и произнес:

— Возникла небольшая проблема, Хэнк.

После чего министр юстиции стоял с бесстрастным лицом, держа в руке бокал шампанского, пока Артур Майклс быстро пересказывал ему все то, о чем говорилось в Овальном кабинете несколько часов назад.

После того как глава администрации закончил свой рассказ, Дарнинг некоторое время молчал.

— Кто-нибудь знает о том, что ты мне это сообщил? — спросил он наконец.

— Ты с ума сошел? Да Нортон мне голову снесет, если только заподозрит нечто подобное. Но я считаю, что тебе важно и нужно быть в курсе.

— Я ценю это, Арти.

— А пошел ты! — негромко выругался Майклс. — Я это делаю не ради тебя. Плевать мне, виновен ты или нет, и мне вполне безразлично, за какие грехи бандиты намерены прострелить тебе башку. Мне важно, чтобы ты остался жив, сидел у себя в конторе и не был замешан в скандал.

Майклс, невысокий, коренастый человек с узкими глазками, возмущенно взирал снизу вверх на красивое лицо высокого ростом министра юстиции.

— Ты вообще представляешь себе, какие шансы на переизбрание будет иметь президент в ноябре, ежели назначенного им лично главу правосудия публично обвинят в убийстве?

Дарнинг отпил глоток шампанского и ничего не ответил. Добрый старина Арти. Законченный прагматик, он был бы счастлив назначить министром юстиции Джека Потрошителя, но, разумеется, лишь в том случае, если бы Джек обеспечил голоса киллеров.

— Итак, я тебя предостерег, — заговорил глава администрации. — Это не значит, что после моего предупреждения никто из этих бешеных итальянцев не уложит тебя насмерть. Но ты по крайней мере станешь осторожнее. К тому же невидимки Томми Кортланда тебя прикроют, так что твои дела не так уж плохи. — Майклс с любопытством взглянул на Дарнинга своими свиными глазками и добавил: — Интересно.

— Что именно?

— Все эти дикие истории о тебе. Все обвинения. Знаешь ли, какое воздействие они на меня первым долгом оказали?

Дарнинг медленно покачал головой.

— Я не представляю, верны они или нет, но они чертовски тебя очеловечивают, это уж точно. — Майклс изобразил кривую улыбку — лучшую из своего репертуара. — Тебе не приходило в голову повести борьбу за Розовый Сад, когда Нортон в конце концов его покинет? Мне вдруг показалось, что ты обладаешь для этого всеми необходимыми качествами.

Высоко над темной Атлантикой Генри Дарнинг и в самом деле призадумался. Впрочем, его мысли не имели ничего общего с идеей борьбы за президентское кресло.

Надо же, чтобы чертово ЦРУ влезло в это дело!

Кто мог такого ожидать?

Не говоря уж о том, что Витторио Батталья тайно работал на них все эти годы.

Это просто чересчур. Ведь он был осторожен. Творил свои грязные, неистовые, но всегда необходимые дела по одному зараз, надеясь, что каждое из них будет последним, однако за ним появлялось еще одно, абсолютно необходимое, неизбежное…

А теперь?

Теперь сам президент, сидя в Овальном кабинете с тремя мудрецами, открыто обсуждал те самые дела, для сокрытия которых он предпринял все, что в силах человеческих.

В правительственном самолете, полном спящих чиновников, Генри Дарнинг прижался лицом к холодному стеклу иллюминатора и следил за струями дождя, пронизывающими едва видные облака. На стекле остались отпечатки его носа, подбородка, губ и лба.

В соответствии с изложением Арти Майклса, Джьянни Гарецки запрашивал время вылета этого самолета и время прибытия на место. Значит, Мэри Янг все рассказала ему.

Собственно, чего еще он мог ожидать? Это был почти что сон. Она просто пришла к нему однажды вечером из ничего и точно так же удалилась. Вы не в состоянии связать или схватить сновидение.

Но ведь были минуты, когда он чувствовал, что трогает ее. Как это ни нелепо, он даже теперь ощущал себя близким ей. Или он дважды сумасшедший?

Генри Дарнинг смотрел на темные груды облаков, сквозь которые пролетал самолет. Смотрел до тех пор, пока одно из этих облаков не приняло ее облик, легкий, словно тень. Он попытался удержать образ, увидеть лицо Мэри. Старался, как мог. Но видение обернулось всего лишь ночным небом.

Дарнинг сообразил, что на какое-то время он, должно быть, уснул; очнулся он с кислым вкусом во рту, холодным страхом в груди, и воспоминание об ужасном рассказе Майклса отдавалось у него в голове словно стук дюжины молотков.

Он обнаружил, что большая часть принесенного ему раньше коньяка все еще здесь, и выпил его с отчаянной жаждой человека, бежавшего из пустыни. Коньяк показался ему лучшим из когда-либо проглоченных напитков. Как дар богов, он принес Дарнингу новую ясность мысли и взгляда.

Быть может, ужасная история Арти Майклса не столь ужасна.

Не должна быть.

При умелой тактике он сумел бы обратить ее в свою пользу. И не кто иной, как шеф администрации Белого дома, указал ему способ этого достичь.

Все они, начиная с президента, хотели уладить дело тихо. Это абсолютно ясно. Если они сохранят его чистеньким, он будет главной опорой правительства во время грядущих выборов. Если же он станет героем большого национального скандала, то утопит президента, а вместе с ним добрую часть его соратников в правительстве и в Сенате.

Доказательств у них нет. Да они их и не хотят. А он уверен, что и не получат.

Имеются лишь ничем не подкрепленные обвинения в его адрес со стороны художника, связанного с мафией. Это все. Точка.

Генри Дарнинг ощутил внезапный душевный подъем. Плоть его дрожала от возбуждения. Он был уверен, что стоит ему закрыть глаза — и тотчас его окутает мягкое, бархатное тепло.

Они даже упростят ему сделку с Карло Донатти.

Можно ли уладить дело лучше?

Само правительство печется о его безопасности.

С одобрения президента.

Глава 80

Все еще горячка, думал Витторио Батталья, все еще проклятые галлюцинации.

Лежа на постели в маленькой спальне на втором этаже в доме доктора Елены Курчи, он настолько привык к вереницам диких фантастических видений, проносящихся в его лихорадочном мозгу, что и голос Томми Кортланда воспринял как плод горячечного воображения.

Даже когда он увидел, как стройный, светловолосый резидент входит в комнату, приближается к кровати и останавливается возле нее, показывая в улыбке невероятно красивые и, без сомнения, вставные зубы, то воспринял его как явленный призрак, прибывший в неурочное время.

— Сейчас неприемные часы для привидений, — с трудом прошептал Витторио. — Велите вашим друзьям удалиться.

— Чепуха, — заявил Кортланд и взял исхудавшую руку Баттальи в обе свои. — Это ты привидение, а не я.

Витторио моргнул и пристальнее вгляделся в Кортланда.

— Томми? — удивился он.

— Совершенно верно. А ты кто?

— Бесполезный кусок дерьма, — пробормотал Витторио и потерял сознание.

Когда он очнулся, Томми Кортланд по-прежнему был в комнате. Но он стоял к Витторио спиной и втыкал цветные булавки в большую настенную карту, которой раньше на том месте не было.

— Черта ли здесь происходит? — сказал Витторио.

Разведчик вколол последнюю булавку и обернулся.

— Если ты в состоянии пробыть в сознании три минуты подряд, я введу тебя в курс дела.

— Не дразни меня. Я подыхаю.

— Ничего подобного. Твоя симпатичная леди доктор уверяет, что ты просто завалялся в постели.

— Мои жена и сын, — произнес Витторио. — Только скажи мне. Живы они или мертвы?

— Мы полагаем, что они живы.

— Что значит “полагаем”?

— Это значит, что ни один из тех, кого мы знаем, их не видел, но из самых надежных источников есть сведения, что их не уничтожили.

Витторио полежал, стараясь выровнять дыхание.

— О’кей, — сказал он. — Вводи меня в курс.

Томми Кортланд начал с первого звонка Джьянни к нему в Брюссель, потом рассказал, что вынужден был обратиться к президенту, и, наконец, сообщил о принятом в Овальном кабинете решении нейтрализовать Джьянни Гарецки и держать под наблюдением Карло Донатти и Генри Дарнинга с того момента, как их самолеты приземлятся соответственно в Неаполе и Палермо.

Витторио выслушал резидента не перебивая. Потом попросил:

— Объясни, что значит нейтрализовать Гарецки.

— Задержать его, чтобы он не путал карты и не гонялся самостоятельно за Дарнингом и Донатти. Он мог бы убить их, но может и сам погибнуть.

Глаза Витторио вспыхнули огнем на желтом лице с пятнами лихорадочного румянца.

— Послушай, — мягко заговорил Кортланд, — твои жена и сын подвешены в качестве приманки где-то в этих краях, а за веревочки дергают Дарнинг и Донатти. В чем мы совершенно не нуждаемся, так это в неуравновешенном любителе с пистолетом в самом центре событий.

Витторио, выслушав Кортланда, полежал молча, охваченный прежним своим спокойствием, которое, казалось, погрузило его куда-то в глубину.

Потом он словно бы принудил себя подняться на поверхность и указал на огромную карту, повешенную разведчиком на стену и утыканную множеством маленьких цветных булавок.

— Ты перенес ко мне свой командный пункт?

— А почему бы и нет? — пожал плечами Кортланд. — Если у меня имеется телефон, я могу командовать откуда угодно. Да и тебе так будет полегче. Не придется лежать и строить догадки, что там происходит.

Мускулы заиграли на щеках у Баттальи.

— Ты просто куколка, — сказал он. — Только не пытайся забраться ко мне в постель.

Глава 81

После первой ночи, которую он проспал дома, Поли проснулся позже обычного. Он был поражен, увидев, как высоко поднялось солнце.

Значит, я очень устал.

Это было объяснение и оправдание одновременно, как будто сам факт пребывания в постели позже восьми часов утра нарушал некую священную заповедь.

Чтобы искупить прегрешение, Поли помылся и оделся в рекордно короткое время.

Прикончив приготовленную на завтрак яичницу-болтунью, мальчик поднял голову и увидел какого-то человека.

В дверях кухни стоял мужчина и улыбался так, словно он и Поли старые друзья и он весьма рад встрече. Мужчина казался немолодым, у него были седые волосы и множество морщин, особенно вокруг глаз — от улыбки.

— Хэлло, Поли, — поздоровался незнакомец. — Не пугайся. Меня зовут Фрэнком. Фрэнком Ланджионо. Я старый друг твоего папы из Америки, и у меня для тебя хорошие новости.

Мальчик наблюдал, как Ланджионо с этими словами направляется к столу и усаживается напротив. Он говорил по-итальянски, но с американским акцентом, и оттого некоторые слова было трудно понять. На близком расстоянии Поли заметил, что глаза у Фрэнка очень голубые, и солнце искорками отражается в них. Поли еще не пришел в себя от изумления и осторожно присматривался к незнакомцу. Но он не был напуган. Человек этот явно не гангстер. К тому же, если бы он хотел причинить Поли вред, то сделал бы это сразу.

— Двери и окна заперты, — заговорил Поли. — Как вы сюда попали?

— При помощи лучшего друга взломщиков, — ответил Ланджионо и показал Поли кольцо, увешанное тонкими отмычками. — Видал когда-нибудь такие?

Мальчик покачал головой.

— Если ты умеешь ими орудовать, — продолжал Ланджионо, — ни одна дверь перед тобой не устоит.

— Вы взломщик?

— Нет, — рассмеялся Ланджионо. — Но я двадцать лет работал полицейским в Нью-Йорке и отлично знал множество взломщиков.

Поли смотрел на Ланджионо серьезными глазами. Ему надо было обдумывать столько вещей сразу, и он не знал, с чего начать. Он понимал, что этот человек намеренно дружелюбен, чтобы не испугать его, и поэтому — именно поэтому — с ним надо держаться как можно осторожнее.

— А как вы познакомились с моим отцом в Америке? — спросил он.

— Мы жили по соседству. Это было в Нью-Йорке, в месте, которое называется нижний Ист-Сайд. Множество итальянцев. Я был намного старше и к тому же работал полицейским. Он был по-настоящему крутой парень. Но мы друг другу нравились.

Поли ненадолго задумался.

— А откуда вы узнали, что я в доме?

— Я некоторое время наблюдал за домом и видел вчера, как ты вошел.

— А как вы догадались, что я приду сюда?

— Ты уверен, что не работаешь окружным прокурором или еще кем-нибудь в этом роде? — Ланджионо улыбнулся. — Ты задал порядочно вопросов.

Мальчик не ответил ему улыбкой. Он просто ждал.

— Тебя заметили, когда ты пытался сесть в Палермо на паром до Неаполя. Значит, ты хотел попасть домой. Верно?

— А что вы имели в виду раньше, когда сказали, что у вас для меня хорошие новости?

Ланджионо положил руки на стол. Руки были большие, несколько суставов сломано и срослось неправильно. Ланджионо поглядел на них, словно видел их в первый раз. Потом он поднял голубые глаза и взглянул на Поли спокойно и серьезно.

— Я хочу отвезти тебя к твоей маме, — сказал он. Мальчик не пошевелился. Только карие глаза широко раскрылись, потом заморгали, а потом уставились прямо в голубые.

— Где она?

— Не слишком далеко отсюда.

— Вы не можете сказать точно?

— А зачем мне это делать?

Поли вдруг стало трудно дышать. Ему больше всего не хотелось выкинуть какую-нибудь глупость при этом человеке, который ему в общем нравился, но которого он почти не знал.

Ланджионо сунул руку в карман, достал женскую брошь и положил на стол перед Поли.

— Ты это видел раньше?

Поли взял брошку, положил к себе на ладонь и потрогал кончиками пальцев.

— Это мамина. Где вы ее взяли?

— Она сама дала ее мне.

— Зачем?

— Затем, что знает, какой ты сообразительный мальчик. Она боялась, что ты не поверишь мне, если я не покажу тебе что-нибудь вроде этой брошки.

Поли все смотрел и смотрел на брошку. Вспоминал, как трогал ее на мамином платье, когда был маленький. Он помнил, что мама почти всегда носила ее.

— С мамой все в порядке?

— С ней все хорошо. Ждет не дождется тебя.

— И вы отвезете меня к ней?

— Разумеется.

— Когда?

— Скоро. Мне должны позвонить. И тогда я буду знать точно.

Поли сжал в кулак руку, в которой держал брошку. Он, кажется, забыл о присутствии Ланджионо.

— А ты, как я вижу, не слишком-то рад, — заметил бывший детектив.

Поли не ответил.

— В чем дело, мальчуган?

— Если с мамой все хорошо и она ждет меня не дождется, то почему она не может приехать ко мне сюда? Домой?

Ланджионо кивнул с таким выражением, словно ждал именно этого вопроса.

— Потому что дело связано еще с одним человеком и таковы условия договора.

— А мой папа? Почему вы ничего не сказали о нем?

— Потому что о нем я ничего не знаю.

— Вы знаете только о маме?

— Только. Может, ей что-то известно. Когда ты с ней встретишься, спросишь сам.

В кухне стало тихо. Тихо было и во всем доме. И на улице тоже никакого движения.

Поли сидел и смотрел через стол на Ланджионо, а тот опять уставился на свои руки. Мальчик начал что-то понимать. Какая бы ни была работа у Ланджионо, она ему не слишком нравилась.

Глава 82

Самолет “Алиталии”, в котором летели Джьянни Гарецки и Мэри Янг, приземлился в Неаполе в пять минут восьмого утра. За три с половиной часа до того, как должен был прилететь на правительственном лайнере Генри Дарнинг.

Они вышли из самолета по отдельности, без всякой видимой связи. Получили багаж, прошли через таможню, взяли напрокат машины в разных агентствах, все с тем же отсутствием каких бы то ни было взаимоотношений. В обеих машинах были установлены телефоны; Джьянни и Мэри обменялись номерами этих телефонов, оставив их на клочках бумаги в телефонной будке возле аэропорта.

Джьянни выехал из аэропорта первым. У ближайшего поворота съехал на обочину и постоял, пока не увидел, что Мэри едет следом за ним. Так они и двинулись дальше с интервалом в сотню ярдов.

Внезапно все их предосторожности показались Джьянни нелепыми и ненужными. Кому надо следить за ними на этой стадии? Причина есть только у Дарнинга, но он сейчас где-то высоко над Атлантикой.

Повинуясь внезапному импульсу, он взял трубку и набрал номер Мэри.

— Просто проверяю тебя, — сказал он, когда она отозвалась. — У тебя все в порядке?

— Да. Но я предпочла бы находиться в одной машине с тобой.

Джьянни Гарецки промолчал. Все произошло так быстро. Какую-нибудь минуту он чувствовал себя более одиноким, чем всегда. А потом вдруг Мэри оказалась у него на коленях.

Итак?

Итак, не стоит себя обманывать. Ему это по душе. Мэри все еще может сделать это с ним, подумалось ему, но она достаточно хитра, чтобы сейчас оставить его в покое.

— Где мы запасемся оружием? — спросила она.

— В десяти минутах езды отсюда. Мне об этом парне говорил Витторио.

Они ехали, не отключая связь.

— Тебе, пожалуй, стоило бы позвонить в отель на Капри, — посоветовал Джьянни. — Предупреди, что ты на несколько часов запаздываешь. Тогда если Дарнинг позвонит туда из Сорренто, он ничего худого не подумает.

— Я сделаю это немедленно, — согласилась она и отключилась.

Через четверть часа Джьянни остановился перед старым оштукатуренным зданием на окраине Неаполя и увидел, как Мэри припарковалась в нескольких кварталах позади. Транспорт продолжал двигаться в обоих направлениях, и больше ни одна машина не остановилась поблизости.

Джьянни вошел в дом и вышел оттуда минут через двадцать с большой холщовой сумкой. Помня уроки Витторио и свой собственный недавний опыт, он приготовился к худшему.

Он сунул сумку в машину, потом пешком дошел до того места, где его ждала Мэри.

— Все в порядке, — сказал он, усаживаясь на сиденье рядом с ней, и отдал ей девятимиллиметровый автоматический пистолет и запасную обойму. — Заряжен полностью и поставлен на предохранитель.

Мэри осмотрела пистолет, проверила обойму и заткнула оружие за пояс брюк.

Джьянни подумал, что она воспринимает пистолет, как неизбежную часть того, что уже произошло и будет еще происходить.

— Если дойдет до того, что тебе придется стрелять в Дарнинга, ты уверена, что сможешь это сделать? — спросил он.

— Да.

Джьянни подождал, не добавит ли она чего-нибудь к одному произнесенному слову, но не дождался.

— Пока ничто не говорит, что так непременно будет, — сказал он.

— Я знаю. — Она перевела на него невеселые и усталые глаза. — Есть еще дурацкие наставления напоследок?

— Постараюсь что-нибудь придумать.

— Не стоит беспокоиться.

Так они сидели и смотрели друг на друга, и Джьянни понимал, что все решено.

— Ну ладно, — заговорил он. — Ты видела, где стоят ожидающие их автобусы?

Мэри кивнула.

— Я уверен, что Дарнинг поедет в Сорренто вместе с делегацией. От аэропорта до их отеля километров пятьдесят, не больше. Но если по какой-то причине он не сядет в один из автобусов вместе с остальными… если заберется в лимузин или другую машину и автобусы уедут без него… убедись, что можешь последовать за ним, и дай мне знать. Позвони сразу же.

Мэри молча слушала.

— Если же он, как и положено, сядет в автобус, тогда нет проблем, — продолжал Джьянни. — Ты просто должна следовать за ними на расстоянии. Но помни. Полицейские машины сопровождения будут двигаться и впереди, и замыкать кортеж. Некоторые из этих машин никак не помечены, так что ты не торопись, чтобы не угодить в ловушку. Держись позади.

— А где же будешь ты?

— Не могу тебе ответить до тех пор, пока не попаду к отелю и не увижу, как там все складывается. Позвоню тебе, как только буду знать.

Они посидели, наблюдая за уличным движением.

— Ты все еще уверена, что Дарнинг намерен управиться в одиночку?

— Абсолютно уверена. — Мэри взглянула на Джьянни. — А в чем дело? Тебя что-нибудь смущает?

— Немного. То, о чем ты говорила в Вашингтоне, имеет смысл. И ты, безусловно, знаешь этого человека намного лучше, чем я. Но я не могу представить, что он отправится на встречу с Карло Донатти без подстраховки.

— Я не утверждаю, что у него не будет подстраховки. Я говорила, что не будет свидетелей.

— Но если с ним никто не приедет, чем он защитит себя от Карло Донатти?

— Тем же самым, чем защищал себя все эти годы. Тем, что у него хранится в сейфе.

— Откуда ты знаешь?

— Он сам мне сказал.

— Когда?

Мэри Янг отвернулась.

— В один из самых своих уязвимых моментов.

Джьянни не стал уточнять.

— Ты помнишь обратную дорогу в аэропорт? — спросил он.

— Нет. Я скорее всего заблужусь, и никто никогда не узнает, что сталось со мной.

Джьянни молчал.

Она повернулась к нему:

— Ты не должен беспокоиться обо мне, Джьянни.

— Понимаю.

— Нет, ты не понимаешь. Но это правда.

Их глаза встретились.

— Ну? — сказала она. — Ты хотя бы собираешься поцеловать меня на прощанье или так и будешь сидеть, как дохлый еврей-полукровка?

Джьянни наклонился и поцеловал ее.

То был далеко не самый сладкий поцелуй в его жизни, но бесспорно самый проникновенный, словно в него вместились неоправданные надежды бесчисленных мужчин, которых она целовала и в конце концов бросала. И, должно быть, потому Джьянни, шагая к своей машине, был опечален.

Глава 83

Реактивный самолет Карло Донатти приземлился в гражданском аэропорту Палермо в восемь двадцать утра; на гудронированной дорожке его дожидалась всего одна машина — серый седан.

В машине не было никого, кроме водителя, и никто не стоял поблизости. В пределах видимости находилось только еще одно транспортное средство — служебный фургон аэропорта, но до него было не меньше двухсот ярдов. Из людей можно было заметить только занятых работой механиков и других служащих аэропорта.

Донатти, как выяснилось, был единственным пассажиром. Он один сошел по трапу, неся с собой саквояж, и уселся в ожидавший его седан.

Автомобиль сделал короткую, чисто ритуальную остановку для предъявления паспорта, что всегда делал дон, после чего машина покинула аэропорт и двинулась к югу по направлению к Партинико.

Никто за ней не последовал.

Дон Донатти это знал, поскольку следил в боковое зеркало за каждым футом дороги.

Зато пятью минутами позже он заметил неброского вида седан, выехавший из-за перекрестка и двинувшийся за ними на дистанции где-то в четверть мили. Седан продержался на этом расстоянии минут пятнадцать, потом свернул в сторону и исчез.

Однако его почти в ту же минуту сменил столь же неприметный темный фургончик, который придерживался того же самого интервала в четверть мили. Фургон не отставал от них до того места, где они оставили шоссе и повернули на длинную подъездную дорогу, которая вела к белой вилле — вынужденному месту обитания Пегги Уолтерс. Донатти увидел, как фургон миновал поворот и поехал дальше. Но дон был почти уверен, что через несколько минут эстафету перехватит еще какое-нибудь транспортное средство, где-нибудь припаркуется для наблюдения за домом.

По этому поводу Донатти не особенно беспокоился. Он привык и был готов иметь дело с подобными штучками. Впрочем, в данном случае его несколько озадачило то, что слежка, пожалуй, не имела ничего общего с Генри Дарнингом. Стало быть, это либо люди Сорбино, действующие в своих интересах, либо ребятишки другого местного капо, завидующего тому, что Сорбино вступил в связь с американским саро di tutti capi. Но это ничего не значило. Он от них скоро отделается.

Водитель внес саквояж в дом.

— Оставь машину там, где она стоит, — велел ему Донатти, — и пойди на кухню чего-нибудь поешь. Я дам тебе знать, когда ты понадобишься. Это будет скоро.

Дон нашел Пегги за завтраком на террасе.

— Славное утро, миссис Батталья. Отличное утро для хороших дел. Надеюсь, вы хорошо спали.

Глаза Пегги шарили по лицу Донатти: вдруг он принес плохие новости.

— Сейчас? — с трудом выговорила она.

— Не сию минуту. Но мы вскоре должны уходить. Вы готовы?

— Я готова с той самой секунды, как попала сюда.

Карло Донатти улыбнулся самой теплой из своих улыбок.

— Ну конечно. Один из моих глупых вопросов.

Поддавшись порыву, Пегги взяла дона за руку и сжала ее.

— Благодарю вас, — сказала она человеку, который когда-то послал Витторио Батталью убить ее, а теперь возвращал жизнь ей и ее сыну. — Благодарю вас.

Глава 84

Почти все время полета над Атлантикой ветер дул самолету в хвост, так что правительственный рейс из Вашингтона завершился в неапольском аэропорту на сорок минут раньше, в девять пятьдесят утра.

Генри Дарнинг покинул самолет, получил свой саквояж и вместе с другими пассажирами прошел полностью автоматизированный таможенный, а потом и паспортный контроль. Он приятно поболтал с двумя членами Верховного суда и был изысканно любезен с их супругами.

Распрощавшись с ними, министр юстиции заказал телефонный разговор с отелем “Донателло” на Капри. Это был чистый импульс. Потребность дотронуться до свежей раны, чтобы убедиться, что она существует и болит. Она существовала и болела. Он был уверен, что Мэри нет в отеле. Уверен примерно так же, как в том, что дышит. И все-таки звонил. Должно быть, это нечто изначальное, нечто первобытное, холодно подумал он, нечто вроде группы клеток, заложенных еще в утробе матери.

Дозвонившись до отеля, он попросил соединить его с номером Мелиссы Ли — так именовалась Мэри в паспорте. И стал ждать.

— Простите, — ответила телефонистка. — Миссис Ли еще не приехала. Но она звонила и оставила поручение. Приедет на несколько часов позже.

Дарнинг медленно повесил трубку.

Что бы это значило? Удивленный, недоумевающий, он покинул терминал.

Четыре междугородных автобуса выстроились в линию; двигатели работали на холостом ходу, и воздух поголубел от выхлопов. Вокруг сгруппировались крупные и весьма заметные силы полиции, призванной охранять высоких гостей от возможных инцидентов.

Министр юстиции присмотрелся, нет ли среди охраны тех, кого можно было бы принять за людей ЦРУ, о которых говорил ему Арти Майклс. Человек пять-шесть вроде бы и подходили для этой роли, а вроде бы и нет.

Естественно.

Когда это по-настоящему умелые специалисты, ты можешь смотреть прямо на них и не распознать.

Дарнинг сел в головной автобус, чтобы ехать в отель в Сорренто.

Томми Кортланд выслушал сообщение по телефону, задал несколько вопросов и повесил трубку.

— Дарнинг только что прибыл в Неаполь, — сказал он Витторио. — Значит, теперь они все здесь.

Витторио наблюдал со своей кровати, как резидент ЦРУ переставляет на своей настенной карте малюсенькие цветные флажки-булавки: одни убирает совсем, добавляет другие, некоторые просто передвигает. Новая игра для мальчика, подумал Витторио. Да только все эти флажки обозначали настоящих людей.

Кортланд глянул на Батталью — в сознании ли тот.

— Ты тут? — спросил он.

— Да.

Кортланд распрямил проволочную вешалку для одежды и воспользовался ею как указкой.

— Донатти сейчас для нас темная карта. Не можем сообразить, какого дьявола он отправился на эту вот сицилийскую виллу. Есть предположение, что именно там находится твоя жена.

Витторио собирался что-то сказать и даже приоткрыл рот, но передумал и решил просто слушать.

— Во всяком случае, дон от нас никуда не денется. Так же, как и трое других. Дарнинг и Мэри Янг в аэропорту, а твой друг Гарецки терпеливо ждет возле отеля “Аморетто” в Сорренто.

— Когда вы собираетесь задержать Мэри и Джьянни?

— Как только автобусы покинут аэропорт и Мэри последует за ними. Мы не хотим, чтобы Дарнинг заметил суету и что-то заподозрил. И мы не можем захватить Гарецки слишком рано, потому что он и Мэри взяли напрокат машины с телефоном, и он успеет предупредить Мэри, прежде чем мы отключим связь.

Витторио Батталья лежал неподвижно. Страх, гнев и возмущение кружили над ним, словно отравленный воздух. Он был уверен, что если сделает глубокий вдох, то задохнется.

— Возможно ли, что мой сын находится на вилле Донатти вместе с моей женой? — спросил он.

— Скажешь тоже! Я даже не знаю, там ли твоя жена.

— Так что же, черт тебя побери, ты знаешь?

Взгляд у Кортланда смягчился.

— Достаточно для того, чтобы двигаться шажок за шажком и не торопить события.

Глава 85

Чуть позже половины одиннадцатого утра Карло Донатти стоял на втором этаже виллы у окна и смотрел прямо перед собой.

Он видел широкую, ухоженную луговину, тянущуюся до самого шоссе, закругленный пандус, поднимающийся к дому, и серый седан, на котором он сюда приехал и который по-прежнему оставался у входа.

Немного погодя Донатти увидел, как двое мужчин и одна женщина поспешно вышли из дома и сели в машину. Один из мужчин был водитель, а второй был одет в костюм Донатти и напоминал его ростом и телосложением. Женщина, стройная темноволосая домоправительница, на расстоянии более сотни ярдов вполне могла сойти за Пегги.

Донатти наблюдал за тем, как серый седан докатил до шоссе и свернул вправо — на Палермо. Очень скоро темный фургон проехал мимо виллы в том же направлении. За фургоном в свою очередь последовала та неприметная машина, которую Донатти засек сразу после выезда из аэропорта.

Отлично, подумал Донатти, но продолжал вести себя столь же осторожно, как если бы точно знал, что дом по-прежнему окружен соглядатаями.

Захватив с собой Пегги и свой саквояж, он через кухню спустился в подвал, а оттуда через потайную дверь — в подземный проход, который казался бесконечным, а на самом деле тянулся всего на четверть мили.

Когда они вышли из подземного прохода, то оказались в маленьком каменном домике на краю поля, окруженного лесом.

На поле их ждали вертолет и летчик.

Господи, подумала Пегги, какая удача, что в самый трудный час нужды этот невероятно находчивый… самый находчивый человек оказался на нашей стороне.

Глава 86

Больше часа Поли считал минуты. Он ждал телефонного звонка, почти не веря в его реальность, в страхе, что даже обещание Фрэнка Ланджионо насчет звонка может оказаться еще одной ложью в числе многих, услышанных им от этих людей с самого начала.

И потому, когда отчаянно долгожданный звонок наконец раздался, когда Поли услыхал его резкий звук, разорвавший тишину в доме, мальчик похолодел, побелел и застыл на месте.

Он беспомощно уставился на Ланджионо.

— Телефон, — с трудом вытолкнул он из себя. — Телефон звонит.

Ланджионо повернулся к нему с невозмутимым видом:

— Какой телефон? Ты слышишь звонок? А я ничего не слышу, ну ни проклятого звука.

Мальчик смог только показать на аппарат. Ланджионо усмехнулся и поднял трубку.

— Да, — сказал он. — Нет проблем. Все заметано. Мальчик здесь. Он молодчина. А что у вас? Два часа в самый раз. Не беспокойтесь.

Несколько минут Ланджионо просто слушал. Потом посмотрел на часы.

— На моих точно одиннадцать шесть. Без опоздания. Да, сэр. Я понимаю, что каждая секунда имеет значение. Мы прибудем в час шесть. Разумеется. Он рядом. Даю ему трубку.

Ланджионо протянул трубку Поли:

— Ты хочешь с кем-нибудь поговорить? Или, может, ты сейчас очень занят?

— С… кем? — запинаясь, спросил мальчик.

— С твоей мамочкой. С кем же еще?

Поли смотрел на трубку в руке Ланджионо, как смотрят на змею.

— Ну бери же, — сказал Фрэнк улыбаясь. — Она не кусается.

Поли схватил трубку. Он услышал какой-то рев и попытался его перекричать:

— Мама! Это ты, мамочка?

— Это я, детка. Я самая. Как ты, Поли?

— Прекрасно. — Мальчик облизнул губы, кровь прилила от шеи к щекам, окрасила уши. Он смотрел отчаянными глазами куда-то в пространство. — Все хорошо. А ты? Как ты?

— У меня все в порядке… все отлично.

— А папа?

— Я уверена, что у него тоже все хорошо.

Поли с трудом сглотнул. Если мама говорит, что она уверена, значит, она точно не знает.

— А что это шумит? — прокричал он, потому что ему вдруг стало страшно спрашивать или услышать что-то еще об отце.

— Я нахожусь в вертолете. Я так жду тебя, мой родной.

— И я тоже.

— Осталось всего два часа, радость моя. Я должна кончать разговор. Я люблю тебя.

Язык у Поли словно примерз к губам.

— Я… — выговорил он, но тут рев сделался громче, и в ту же секунду связь оборвалась.

Мальчик стоял не двигаясь. Яркий румянец, казалось, так и не сойдет теперь с его щек; он смотрел на молчащую трубку до тех пор, пока Ланджионо не забрал ее у него.

— У мамы все в порядке? — спросил Фрэнк.

Поли его не слышал. Слезы хлынули у него из глаз и потекли по лицу.

— Да что случилось? — спросил Ланджионо.

— Не знаю, — еле выговорил Поли сведенными отчаянием губами. Ложь.

Потому что он знал. Они не допустят, чтобы это произошло.

Глава 87

Генри Дарнинг попался на глаза Мэри Янг, когда выходил из здания аэропорта, и она мгновенно поняла, что он ей во многом небезразличен.

Какая ужасная потеря, подумала она, и была тронута.

Она видела, как он занял место у окна в первом из ожидавших делегацию автобусов, и обнаружила, что вспоминает о таких вещах, о которых именно сейчас не стоило бы помнить.

Она сказала Джьянни, что выстрелит в Дарнинга, если до этого дойдет, — и знала, что выстрелит. Но в глубине души надеялась, что стрелять не придется. Ведь были минуты, когда она чувствовала, что от него исходит гораздо более искренняя нежность, нежели от любого из мужчин, каких ей довелось знать.

А теперь?

А теперь я, его единственная настоящая любовь и его наследница, шпионю за ним с намерением предать, заманить в ловушку, а если понадобится, то и убить.

Вскоре Мэри Янг увидела, что двери всех четырех автобусов закрылись, и первая машина потихоньку тронулась с места.

Дав им время выиграть некоторую дистанцию, Мэри сняла трубку и позвонила Джьянни.

— Они только что отъехали от аэровокзала, — сказала она.

— Ты видела, как Дарнинг садился в автобус?

— Он в первой машине, третий ряд спереди, справа у окна.

— Хорошо. Теперь перед тобой задача не упустить — разумеется, не обнаруживая себя, — если он, не доезжая до Сорренто, пересядет в машину, которая будет его ждать.

— Ну а ты? — спросила Мэри. — Ты возле отеля?

— Припарковался в сотне ярдов от входа, в проулке. Мне отсюда видно всех, кто входит или выходит.

— Я уезжаю отсюда. Позвоню позже, — сказала Мэри.

Возглавляемая двумя полицейскими машинами колонна из четырех автобусов медленно катилась по дороге, ведущей из аэропорта. Следом ехали еще одна машина с надписью “Полиция” и два никак не помеченных седана. Дорога за ними была свободна. Когда автобусы и сопровождающие машины отъехали примерно на полмили, Мэри двинулась следом.

Она то и дело проверяла, не едет ли кто за ней, но ничего не замечала. Сделала несколько круговых движений головой, чтобы ослабить напряжение в плечах и шее.

Ей понадобилось почти десять минут, чтобы занять желаемую позицию на шоссе. Когда она наконец добилась этого, то оказалась в трехстах ярдах от последней машины конвоя; в промежутке находились в качестве буфера какой-то пикап и фургончик. Позади по-прежнему не было ничего внушающего опасения.

Внезапно ощутив необходимость снова позвонить Джьянни, она подняла трубку.

— Скажи мне что-нибудь приятное, — попросила она.

— Зачем?

Мэри немного подумала.

— Ну хотя бы затем, что в ближайшие несколько часов один из нас может отдать концы.

— Бодрая, однако, мысль на сегодняшний день, — заметил Джьянни. — Или ты просто стараешься укрепить мое доверие?

— Было бы приятно, если бы ты мог сказать, что любишь меня.

Джьянни Гарецки промолчал.

— Ну что ужасного, если бы ты это сказал? — мягко спросила Мэри. — Или ты боишься нарушить божественный план, который Господь приберег для нас?

— Ты считаешь, что сейчас самое подходящее время для подобных разговоров?

— А когда наступит лучшее? Когда мы умрем?

Джьянни вздохнул.

— Не смей вздыхать! Мы даже не женаты.

Он рассмеялся.

— Хочешь услышать, что сказал мне Генри Дарнинг, когда мы в последний раз были вместе?

— Нет.

— А я все равно скажу. Он говорил, что, проживи я до ста лет, мне не встретить человека, который бы любил меня больше, чем он.

Для ответа Джьянни понадобилось некоторое время. Когда он заговорил, голос у него звучал спокойно, без прежней язвительности:

— Это весьма милая и трогательная мысль. Ты считаешь, что это правда?

— Да.

— Тогда почему же ты здесь со мной?

— Потому что дело не в том, как я отношусь к нему. А в том, как я отношусь к тебе.

Молчание на другом конце провода. Мэри все еще ждала ответа Джьянни, когда вдруг осознала, что происходит вокруг нее.

— Джьянни! — невольно вскрикнула она.

— Что?

— Я в опасности!

Мэри удивилась собственному спокойствию. Замедленной реакции.

— В чем дело? — Джьянни почти кричал.

— Меня засекли.

— Кто? Как?

— Человек в обыкновенной, без всяких надписей машине. Он машет мне, чтобы я свернула на обочину.

— У него есть оружие?

Мэри заметила это лишь теперь — опять как во сне, замедленно. Водитель использовал автоматический пистолет, указывая им на обочину, как бы удлиняя руку.

— Да. Оружие у него есть.

— Черт бы их побрал! — яростно выругался Джьянни.

— Кто это?

— Скорее всего, кто-нибудь из сицилийцев Донатти.

— Джьянни, если это и вправду за мной, берегись. Уезжай скорее оттуда.

Секундой позже она услышала, как он снова выругался:

— Сукины дети! Ты права. Кто-то подъезжает…

Мэри услыхала резкий треск помех, словно бы Джьянни уронил трубку или по ней что-то ударило.

— Джьянни!

Ответа не последовало. Только треск помех. Он становился все громче.

Человек, который показывал ей пистолетом на обочину, что-то кричал, чего она не слышала, не хотела слышать и даже не обратила бы на это внимания, если бы и услышала. Она была вне себя от гнева и боли.

Вонючие убийцы, твердила она про себя, представляя изрешеченное пулями, окровавленное тело Джьянни, повалившееся на рулевое колесо машины.

Потом ею снова овладело спокойствие.

Ледяное спокойствие — так она его ощущала… как ощутила внезапно тяжесть пистолета у себя в руке.

Наступила некая отстраненность чувств, и Мэри как бы видела себя со стороны: вот она опускает окно, целится в человека, который мчится в машине рядом с ней, и старательно делает выстрел, потом второй.

Первая пуля ударила водителя в голову, но он не выпустил руль. Вторая пуля не попала ни во что, потому что машина резко развернулась и всем корпусом на скорости сто километров в час врезалась в машину Мэри.

Она почувствовала удар.

Почувствовала, что куда-то летит.

Почувствовала, что один раз перевернулась, прежде чем машины слетели с дороги в кювет.

До того, как она упала, глаза ее были широко раскрыты и смотрели, ничего не видя, в пространство за тысячу миль отсюда.

Джьянни Гарецки успел услышать худшее, прежде чем телефонная трубка сорвалась и со стуком упала на пол: выстрелы и первые звуки автомобильной катастрофы. Но еще более ужасным было наступившее вслед за тем мертвое молчание.

Даже теперь, когда он рвался вперед по ухабистой грязной дороге с машиной преследователей на хвосте.

Как это могло произойти?

Они словно знали все заранее… полет, машины напрокат, покупка оружия, то, что они разделились, чтобы одновременно держать под наблюдением аэропорт и отель. Они следовали за ним и Мэри неотступно, шаг за шагом. Но почему они так долго ждали, прежде чем напасть?

Идиотский вопрос.

Все это ничего теперь не значило.

Остались только Дарнинг и Донатти, которые где-то смеялись, полная машина мафиози, которые уничтожат его, и мертвая Мэри.

Мэри.

Она могла находиться в безопасности на Капри. Не должна была делать этого. Но сделала.

— Я люблю тебя, — сказал он ей тихонько. — Не переставал любить. Не мог.

Великолепно.

Только она уже не услышит.

Поставив на этом точку, Джьянни сосредоточился на тех, кто гнался за ним.

Ладно. Вам это дорого обойдется.

Он все еще опережал их на четверть мили и теперь взялся за дело спокойно, без паники и спешки. Хотя бы этому он научился у Витторио.

Холщовая сумка лежала рядом с ним на сиденье. Он достал из нее все, что нужно, и тщательно продумал свои действия.

Повторить то, о чем рассказывал Батталья.

Условия почти те же. Машина, преследующая его по ухабистой узкой дороге, густые заросли, подступающие с обеих сторон. В случае удачи сработает как надо… ну а в случае неудачи кончится полной катастрофой.

Ну и дьявол с ним! Сделай это!

Джьянни убавил газ и снизил скорость, не нажимая на тормоз и не включая красных предупреждающих огней.

Посмотрел в зеркало и увидел, как машина приближается в облаке поднятой им пыли.

На расстоянии примерно в тридцать ярдов он подготовил гранату к броску и сосчитал до шести. Высунулся из окна и швырнул гранату по высокой дуге. Граната ударилась о нависающую ветку, отскочила под углом и упала в кусты.

Джьянни ругнулся и стал ждать взрыва. Его не последовало.

Не вышло. Купил бракованную дрянь.

Увеличив скорость, он подготовил вторую гранату и сделал новую попытку, убедившись, что низких ветвей нет.

На этот раз граната разорвалась над машиной с грохотом и вспышкой оранжевого пламени. Пыль, дым и летящие обломки заслонили свет солнца.

Джьянни затормозил и вышел из машины. Подготовил третью, последнюю, гранату, спокойно сосчитал до десяти и швырнул гранату в полыхающий огонь.

— Это вам за нее, — сказал он и бросился ничком в кусты за секунду до того, как сквозь листву у него над головой со свистом полетели осколки.

Джьянни лежал до тех пор, пока не перестали падать обломки. Потом вытащил из-за пояса пистолет, освободил предохранитель и медленно побрел назад в клубах дыма.

Среди останков машины лежали двое; оба казались мертвыми.

Джьянни Гарецки стоял и смотрел на одного из них. Он уже не чувствовал гнева. Можно ли гневаться на покойника?

Покойник открыл глаза. Поглядел на Джьянни без всякого выражения, поднял пистолет, который держал в руке, и выстрелил.

Джьянни ощутил знакомую тишину падения.

Ощущение не было неприятным.

Это было почти все равно что пыль.

И это был покой.

Глава 88

Первый автобус подъезжал к отелю, когда координатор конференции подошел к Генри Дарнингу и вручил ему телефон.

— Вам звонят, сэр.

Министр юстиции поднес аппарат к уху.

— Дарнинг слушает.

— Мое имя Кортланд, сэр, — произнес сдержанный голос, явно принадлежащий уроженцу Новой Англии [31]. — Я возглавляю отделение Компании и убедительно прошу вас отнестись с полной серьезностью к тому, что я намерен вам сообщить. Вы хорошо меня слышите?

— Да.

— По распоряжению президента мне было поручено охранять вас последние двадцать четыре часа. В самое последнее время произошли неприятные неожиданности.

Дарнинг после короткой паузы спросил:

— Какого рода?

— Мы потеряли Карло Донатти и Джьянни Гарецки.

— Где?

— Донатти ускользнул от нас где-то под Палермо. Двух агентов направили к отелю задержать Гарецки, но он, очевидно, был кем-то предупрежден, потому что внезапно сорвался с места как одержимый.

— Ваши люди не последовали за ним?

— Последовали, сэр. Но, судя по их телефонным сообщениям, он оставил шоссе и повернул на грязный проселок. Больше от них сведений не поступало, и я все еще не могу с ними связаться.

Дарнинг почувствовал толчок в груди.

— Вы сказали, что Гарецки был предупрежден. Кем?

— Боюсь, что тут есть кое-что еще. Полчаса назад другая наша машина последовала за женщиной, которая наблюдала за вами, начиная с аэропорта…

— Что это за женщина? — перебил Кортланда Дарнинг.

— Мэри Янг, сэр.

Естественно, подумал министр.

— Она говорила по телефону, и мы предположили, что это она предостерегла Гарецки. Она открыла стрельбу, произошла авария. В результате один из наших лучших людей мертв, а она близка к смерти. И во всем этом не было никакой необходимости. Женщина, очевидно, приняла наших людей за банду мафии.

Дарнинг пытался сохранить спокойствие. Почему я должен так тяжело воспринимать эту потерю, ведь я уже потерял ее раньше?

Автобус остановился у отеля, и пассажиры начали подниматься с мест.

— Я считал, что лучше предостеречь вас, — продолжал Кортланд. — Пока мы не организуем для вас надежную охрану, прошу вас не покидать отель. Донатти и Гарецки могут находиться где угодно, и оба они, несомненно, опасны.

Дарнинг остался сидеть; остальные пассажиры заполняли проход, пробираясь к дверям.

— Эта Мэри Янг, — заговорил Дарнинг, — она очень пострадала?

— Безусловно, сэр. Ее машина рухнула в глубокий кювет. Мы не собирались нападать на женщину. Мы просто хотели ее задержать. Вышло недоразумение.

— Недоразумение, — тупо повторил министр.

— Да, сэр.

— Как вы сказали ваше имя?

— Кортланд, сэр. Томми Кортланд.

— А ваша должность?

— Начальник отдела в Брюсселе.

— Благодарю вас, Кортланд. Я ценю ваши усилия, если не их результаты.

Дарнинг закончил разговор и вернул телефон координатору. Потом покинул автобус и вошел в вестибюль отеля вместе с двумя членами Верховного суда и их женами.

Стараясь сосредоточиваться на одном каком-то действии зараз, Дарнинг получил ключ от номера, попросил коридорного отыскать и принести свой саквояж и переоделся у себя в комнате минут через десять.

Покинул он номер в тренировочном костюме и кроссовках и нес с собой адидасовскую спортивную сумку, в которой находились улики против Карло Донатти, взятые им накануне из сейфа в Вашингтоне.

Дарнинг вышел из вестибюля черным ходом и отыскал свою машину, синий “вольво”, на северо-восточном конце парковочной площадки — точно на том месте, какое назвал ему доверенный человек из Неаполя.

Ключи находились в магнитной коробочке под передним бампером, сумка с оружием — в багажнике. Дарнинг сел в машину и сделал все, что следовало.

В сумке находились три полностью заряженных пистолета: маленький револьвер калибра 0,25 в кобуре для лодыжки, девятимиллиметровый автоматический пистолет в наплечной кобуре и “магнум” 0,357 без кобуры. Дарнинг надел наплечную кобуру под спортивную куртку, закрепил на правой ноге револьвер в кобуре, а “магнум” уложил в адидасовскую сумку прямо на пачку бумаг, предназначенную для Донатти.

На этот раз он так или иначе доведет дело до конца.

Причем один.

Как это ни иронично, однако, если не считать известия о Мэри, сведения, сообщенные Кортландом, имели скорее положительный характер. Во всяком случае, для Дарнинга. Он как раз и собирался отделаться от охранников из ЦРУ к моменту своей завершающей акции. Гарецки отвлек их на себя и таким образом избавил его от лишних хлопот. Что касается исчезновения Карло Донатти, то оно было запланировано заранее. Дон был мастером такого рода вещей.

Аккуратно разложив карту местности на сиденье рядом с собой, Генри Дарнинг выехал с парковочной площадки и двинулся к расчетливо выбранному месту предстоящего свидания.

Глава 89

Поли и Ланджионо расстояние от дома до места встречи прошли пешком меньше чем в полчаса. Как и предполагал Ланджионо, они явились первыми.

Поли был немало удивлен тем, что увидел. Он прожил всю жизнь в этих краях, но понятия не имел о существовании светлой, нежно зеленеющей росчисти в предгорье, совсем рядом с грядой уступов, которая вполне могла стать обиталищем нового поколения богов.

Пугающей была только тишина. Из-за нее мальчику хотелось говорить шепотом. А когда он взглянул на небо, ему почудилось, что вот сейчас отворятся врата рая и сонм ангелов, точно таких, какими их изображал Тьеполо [32], низринется из сияющей голубизны.

Поляна была окружена деревьями и кустарником, и Ланджионо осторожно и тихо вел мальчика по широкому кругу сквозь заросли. Поли не понимал, зачем он так делает, пока Ланджионо не объяснил ему:

— Хочу убедиться, что никто нас не опередил.

Потом бывший детектив выбрал местечко в кустах примерно в десяти футах от края поляны, и они с Поли уселись рядом.

Поли сидел очень тихо, вслушиваясь в звуки леса. Вначале он не услышал ничего. Даже насекомые не жужжали. Потом с одной из верхних ветвей дерева донесся вскрик птицы, отдавшийся у него в ушах, словно сигнал сирены. Они сидели в тени, было не жарко, однако мальчик вдруг вспотел.

Почему мне так страшно?

Он знал почему.

Потому же, почему он заплакал после разговора с матерью по телефону.

Они ни за что не допустят, чтобы произошло что-то хорошее.

Не знал он только, кто такие они.

— Поли?

Мальчик посмотрел на Фрэнка Ланджионо. Он увидел, как солнце, пробиваясь сквозь листву, высвечивает его седые волосы, словно ореол святого на старинной религиозной картине.

— Я тебе должен кое-что объяснить, так что слушай внимательно, — сказал экс-коп. — Скоро твоя мама появится вон там на траве вместе с тем человеком, который звонил мне по телефону. Как только они покажутся, ты можешь сразу бежать к ней. А я нет. Я останусь здесь в кустах, чтобы меня не заметили.

— Почему?

— Придется подождать еще одного человека, который участвует в деле. Чтобы узнать, не привел ли он кого-то еще с собой и не собирается ли устроить какой-нибудь фокус.

Мальчик долго и серьезно смотрел на Ланджионо.

— Значит, вы будете телохранителем?

— Вроде того, — улыбнулся Ланджионо. — Так что когда этот человек подойдет, ты не гляди в мою сторону и ни в коем случае не говори, что я здесь. Усвоил? Это очень важно.

Поли кивнул и спросил:

— А что может случиться, если он увидит вас?

— Ничего хорошего.

У Поли внезапно сильно-сильно забилось сердце, потом на него напала противная нервная зевота. Кажется, понятно, почему Фрэнк Ланджионо не слишком любит свою работу.

Так они и сидели рядышком, прислонившись к стволу большого дерева, и смотрели на поляну. Поли чувствовал спиной грубую и твердую кору дерева и наблюдал за тем, как солнечные стрелы пробивают листву и зажигают золотым сиянием верхушки кустов. Он сильно сощурил глаза, чтобы все слилось в массы света и тьмы, и вспоминал, как отец учил его передавать красками золотое сияние: набрать одновременно на кисть желтый кадмий и белый цинк, не смешивая их, — только так воссоздашь трепет света.

Увидит ли он когда-нибудь снова своего отца?

Но тут он услыхал отдаленное тарахтение вертолета и забыл обо всем остальном.

Глава 90

Генри Дарнинг услышал шум вертолета почти в то же мгновение, как Фрэнк Ланджионо и Поли.

Министр юстиции только что вышел из машины в том месте, где кончалась грунтовая дорога, и ему предстояло пройти еще порядочное расстояние до поляны. Поискав на карте тропу, по которой нужно было подниматься через лес, он обнаружил, что она начинается в двадцати ярдах слева, и начал подъем.

Двигался он легко и осторожно, в левой руке держа саквояж, а в правой — девятимиллиметровый автоматический пистолет. Солнечные зайчики плясали в листве, воздух был напоен запахом хвои после ночного дождя.

Дарнинг подумал о Карло Донатти и на мгновение представил себе змей и демонов, тайно подстерегающих его по пути.

Это вызвало у него улыбку.

Они с доном должны встретиться наедине, если не считать того, что дон приведет с собой Айрин. Но Дарнинг хорошо изучил Донатти. Очень похоже, что где-то в лесу спрятаны для подстраховки один либо даже два охранника. Он и сам поступил бы точно так же, если бы не задумал провести дело в одиночку и без свидетелей.

Взаимное недоверие. Что может быть лучшей основой для длительных взаимоотношений? Впрочем, в данном случае эти взаимоотношения так или иначе близятся к завершению.

Звук вертолета сделался настолько громким, что Дарнинг посмотрел вверх.

Негромко выругался.

Это он, подумал Дарнинг, и ощутил болезненный спазм, поднявшийся от желудка к мозгу.

В просвет между деревьями он увидел, как вертолет снижается с неба по дуге, напоминая некое существо из другой эпохи. Солнце вспыхивало на пропеллере и отражалось от стекол кабины. Внезапные порывы воздушных струй сбивали листву на деревьях. Кусты закачались и пригнулись к земле, когда вертолет пошел на посадку.

Остаток пути Дарнинг прошел пригнувшись. Поднявшись на уровень поляны, он почти тотчас увидел двоих. Они стояли на коленях среди зарослей примерно в двадцати пяти ярдах от него и смотрели, как приземляется вертолет. Мужчина и мальчик. И хотя Дарнинг никогда не видел ни того, ни другого, он сразу понял, что мальчик — это долгожданный Поли.

А мужчина?

Определенно не Батталья и не Гарецки. Какой-то немолодой человек с жестким лицом, изрезанным морщинами. Скорее всего, телохранитель Донатти.

Дарнинг укрылся за кустом и стал наблюдать за происходящим. Ему было непонятно, что здесь делает мальчик и откуда он взялся. Но это, разумеется, скоро выяснится. Однако само присутствие ребенка не только смущало его, но и было сильно не по душе.

Смотри и прекрати скулить, приказал он себе. Вертолет легко прикоснулся к земле в центре поляны. Воздушная струя пригнула высокую траву. Пропеллер почти совсем остановился, дверь открылась. Донатти и женщина, которую Дарнинг когда-то знал как Айрин Хоппер, теперь совершенно неузнаваемая, спрыгнули на землю и побежали к дальней стороне поляны.

Почти в ту же минуту, набирая скорость, взревел мотор, и вертолет понесся прочь, сначала низко над деревьями, потом все выше и выше. Через тридцать секунд он уже казался всего лишь пятнышком на фоне неба.

Потом Генри Дарнинг увидел, как мальчик выбежал на поляну. Он бежал так, словно весь состоял из невероятно худых рук и ног, связанных вместе резинкой. Волосы на голове встали торчком, поднятые встречным воздухом во время быстрого бега.

Какой он маленький и худой, думал Дарнинг. Я даже не представлял себе, что он может быть таким маленьким и худым.

Мать Поли не двигалась с места. Просто застыла рядом с Карло Донатти, прижав обе ладони ко рту. Стояла и смотрела, как сын пробивается к ней сквозь высокую летнюю траву. У Дарнинга вдруг пересохло в горле. Господи Иисусе, как же я мог дойти до такого? Еще один глупый вопрос. Держись на плаву, ты!

Если бы я мог позволить себе утонуть давным-давно. Я еще могу сделать это.

На какое-то мгновение, представив себе это, он заволновался. Но потом, осознав, чем оно чревато, Дарнинг подавил волнение и только дышал с трудом.

На поляне мальчик и его мать обняли друг друга, а Донатти стоял и смотрел на них.

Дарнинг встал, тихонько подошел сзади к Фрэнку Ланджионо и выстрелил ему в затылок. Благодаря глушителю звук получился не громче шепота.

Министр юстиции спрятал пистолет в кобуру и кустами обошел поляну по кругу, прежде чем появиться перед теми, кто находился на ней. Потом, держа в руке саквояж с документами, направился к мужчине, женщине и ребенку, которые молча ждали, пока он подойдет.

Дарнинг разглядел длинную сумку в руке у Донатти. Итак, все начинается.

Он увидел изменившееся в результате пластической операции лицо Айрин Хоппер и прочитал на нем страх и отвращение, которые заставили его поверить в демонов.

Он увидел глаза Поли, и сердце у него похолодело: он знал, что ему придется убить и мальчика.

И он, конечно же, улыбнулся всем троим своей самой лучшей, самой теплой, покоряющей улыбкой.

— Прошло немало времени, Айрин, а ты так же очаровательна, как и десять лет назад. Карло, я поистине никогда еще не видел столь драматического появления на сцене. Надо же — спуститься с неба! Ты внушаешь зависть богам. — Дарнинг наклонился к мальчику: — А ты, вероятно, Поли. Где же ты был все это время? Разве ты не знаешь, что тебя разыскивало чуть ли не полмира?

Поли смотрел Генри Дарнингу в глаза так пристально, словно хотел проникнуть в самую их глубину.

— Где мой отец? — спросил он. — Что вы сделали с моим отцом?

Генри Дарнинг, глянув прямо в глаза мальчика, на какую-то долю секунды почувствовал себя на его месте.

— Боюсь, что я не знаю, где твой отец, — ответил он. — Я никогда с ним не встречался. Но слышал, что он хороший человек.

— Он лучше вас.

— Держу пари, что это так и есть.

Министр медленно выпрямился, ощутив непроизвольный порыв погладить Поли по голове. Сдержавшись, он повернулся к Карло Донатти:

— Материал у вас с собой, Карло?

Дон кивнул.

— А у вас?

— Здесь, в саквояже.

— Так давайте с этим покончим.

Ничего явно драматического в обмене не было. Все обусловлено и договорено, дело выглядит вполне буднично. Некоторый налет экзотики зависел лишь от того, что происходило это на великолепной солнечной поляне под лазурным средиземноморским небом. А так все очень обыкновенно: два уже немолодых человека открывают каждый свою сумку и вручают один другому разные бумаги и вещи, в то время как привлекательная женщина и ее маленький сын молча наблюдают за ними, а еще на них смотрят застывшие глаза невидимого отсюда за деревьями мертвеца.

Когда Дарнинг наконец устал от попыток как следует осмотреть завернутое в пластик ружье, драгоценности и документы, он, сидя на корточках в траве, поднял глаза на Карло Донатти и увидел, что тот смотрит на него поверх синеватого стального дула автоматического пистолета.

Министр юстиции моргнул. Чисто рефлекторно.

— У вас всегда было странное чувство юмора, Карло.

— Знаю. Именно поэтому я никогда не шутил.

— А как вы назовете это?

— Это я назвал бы вполне серьезной вещью, Генри. — Глаза у Донатти были твердые и холодные как сталь. — Видите ли, я не намерен отдавать вам в руки миссис Батталью и ее сына. Я полагаю, что мы с вами в расчете. И клянусь именем сладчайшего Иисуса, я хочу сказать вам одно: дело кончено. Довольно.

Дарнинг все еще сидел на корточках. Помимо прочего, он чувствовал себя крайне глупо. Он поглядел на Айрин и Поли; они взирали на него с такой серьезностью, что она, казалось, напитала собою воздух и траву. И тогда он засмеялся. Он не имел представления, что значит его смех. Просто в данный момент, думалось ему, только это и может сделать его менее смешным и вернуть ему хоть какую-то малость человеческого достоинства.

— Почему бы и нет? — сказал он и улыбнулся. — Я не вижу тут никаких проблем лично для себя. Тем более что все прочие будут счастливы.

— Что ж, дело ясное, — ответил Донатти. — Вы заполучили ружье и документы, вам больше не угрожает возбуждение судебного дела против вас. А миссис Батталья заверила меня, что хочет одного: забыть всю эту историю.

Дарнинг повернулся к Пегги:

— Это правда?

— Я ведь говорила вам об этом по телефону, — сказала Пегги. — Вы должны были довериться мне с самого начала. Я никогда не выдала бы вас.

— Ну а теперь?

— Теперь я просто хочу быть с теми, кого люблю, и жить своей жизнью.

Генри Дарнинг медленно кивнул. Как мило, подумал он, испытывая в то же время тихое отчаяние от того, насколько он сам стремился поверить, что внезапный поворот на дорогу к свету, к надежде на искупление все еще возможен. Ведь в нем есть добрые начала, и они могут быть реализованы. Он уверен, что такие начала существуют.

Он посмотрел на Поли, который стоял рядом с матерью, и прочел это на невероятно серьезном мальчишеском лице. Такой серьезный маленький мальчик, подумал он, смеется ли он когда-нибудь или хотя бы улыбается? Темные, трагические глаза, устремленные на Дарнинга, проникали в сердце. Он обещал Мэри, что спасет мальчика… однако возможно ли это теперь? Уже не во имя Мэри, а во имя самого Дарнинга.

Дарнинг улыбнулся ребенку.

— Ну а ты, Поли, — заговорил он в той полусерьезной, полушутливой манере, которая неизменно привлекала к нему сердца детей любого возраста. — Считаешь ли ты, что для меня есть надежда?

Однако на Поли, наделенного непосредственной глубиной восприятия, обаяние Дарнинга не подействовало, а шутка осталась не понятой.

— Я не знаю, что вы имеете в виду, — сказал он.

— Думаешь ли ты, что если бы я очень постарался, то мог бы стать хоть отчасти таким хорошим, как твой отец?

Поли задумался.

— Вы художник? — спросил он, потому что для него, чем бы еще отец ни занимался в своей жизни, он прежде всего был художником.

— Нет. Но иногда мне хотелось им стать.

— Тогда кто же вы?

— Юрист.

— Я не люблю юристов.

— А кто их любит? — снова рассмеялся министр.

И вдруг он вспомнил о мертвом человеке в кустах — и ему сразу сделалось очень скверно.

Подожди, пока они его обнаружат.

Все оборачивалось полным безумием, как ни поверни. Он слишком далеко зашел, убивая, чтобы рассчитывать на полную перемену к лучшему. И слишком многие узнали о его делах. Он мог бы поладить с деятелями в Вашингтоне, поскольку те руководствовались бы такими тонкостями, как юридические и политические соображения. Но люди вроде Донатти, Баттальи или Гарецки не подчиняются этим ограничениям.

Хуже некуда, подумал он, впадая почти в полное отчаяние, как если бы искренние угрызения совести сделали его лучше. В конце концов каждого из нас определяют поступки. А он точно знал, на какое место поступки ставят его самого.

— Ну так что? — спросил он дона.

— Это вы мне скажите, Генри.

— Я по натуре не злодей, Карло. Я этому не радовался. Поскольку приняты во внимание мои жизненные интересы, я более чем счастлив удалиться.

— Хорошо. Tutto buono[33]. Для всех нас.

— Могу ли я рассчитывать, что вы поговорите с Баттальей и Гарецки?

— Как только их отыщу.

Встав коленями на траву, Дарнинг начал собирать все, что дал ему Донатти, и по частям заталкивать в свою сумку.

— Послушают ли они вас? — продолжал он. — Пойдут ли они на перемирие? Или мне придется провести остаток жизни при вооруженной охране?

— Нет проблем. Все, чего хотел Витторио, это его жена и сын. Теперь он их получит.

Генри Дарнинг кивнул, укладывая в сумку последнюю из улик.

А я получу тебя, подумал он, и выстрелил из большого “магнума” без глушителя сквозь ткань адидасовской сумки. Выстрел громом прогремел на поляне и эхом разнесся среди скал. Дон опрокинулся на спину, словно сраженный дубиной. Дарнинг увидел, как его пистолет выпал из руки и исчез в траве. Пегги и мальчик замерли, оглушенные взрывом, не в силах понять, что произошло. Потом Генри Дарнинг выпрямился, держа в руке вынутый из сумки “магнум”, и тогда они поняли.

Поли почувствовал, как мать обхватила его и прижала к себе, но он на нее не смотрел. Слишком был занят, наблюдая за двумя мужчинами. Грохот выстрела отдавался у мальчика в голове, заполнял ее так, словно больше ничего в ней не осталось.

Он видел, что человек по имени Генри стоит с большим пистолетом в руке, а другой человек, Карло, лежит в траве, и на рубашке у него вокруг правого плеча расплывается красное пятно.

Но глаза у Карло были открыты, и он приподнялся на левой руке, чтобы лучше видеть Генри и, может быть, догадаться, что он собирается делать. Что, по мнению Поли, было достаточно глупо, потому что каждому понятно, что Генри собирается выстрелить Карло прямо в голову.

Потом что-то еще внезапно тоже показалось мальчику неразумным и непонятным. Где Фрэнк Ланджионо? Если он телохранитель Карло, почему он не прибежал сюда?

Да потому что он мертв.

Поли сообразил это в ту же секунду, как задал себе вопрос о Фрэнке. Так же, как сообразил, что Генри намерен убить Карло, потом его маму, а потом и его, Поли. Он не знал, почему и за что. Он просто понял, что так оно и будет.

Однако Генри почему-то не торопился стрелять. Он просто стоял с большим пистолетом в руке и смотрел на Карло, а Карло смотрел на него, и на лице у Карло было странное выражение.

— Если ты собираешься сделать это, так делай, черт тебя возьми! — сказал Карло. — Я ненавижу всю эту лишнюю возню.

— Мне очень жаль, Карло.

— Знаю. Тебе всегда жаль. Каждый раз. Но это, кажется, никогда тебя не останавливало.

Генри не ответил.

Наблюдая за ним и двигаясь очень осторожно, Поли вынул свой коротконосый пистолет из кармана, где он держал его последние два дня и две ночи. Он поднял пистолет обеими руками и нацелил Генри в затылок. Мама больше не прижимала Поли к себе, но он чувствовал ее взгляд и боялся, как бы она не сказала и не сделала ничего такого, что заставило бы Генри обернуться. Поли знал, что Карло со своего места видит его, но насчет Карло он не беспокоился. Он из тех, кто точно и сразу понимает, что следует, а чего не следует делать.

— Как ты узнал о моем человеке там, в кустах? — спросил Карло, чтобы вынудить Генри разговаривать.

— Узнал, потому что это в твоем духе.

Мальчик сделал глубокий вдох, как учил его Дом, и начал нажимать на спуск.

Я сделаю только один выстрел, подумал он, и в эту секунду Генри повернулся и посмотрел на него.

Поли заметил нечто необычное у него на лице — почти что намек на улыбку. Как будто у них с Генри была тайная шутка, известная и понятная только им двоим.

Потом револьвер выстрелил, и все исчезло.

Глава 91

Джьянни Гарецки медленно приходил в сознание.

Он видел небо только одним глазом. Лежал на спине в грязи. Но не был мертв. Хотя голова у него горела огнем.

Он заставил себя сесть. Единственным зрячим глазом разглядел в нескольких футах от себя изуродованную машину, а потом и свою, целую, чуть дальше по дороге.

Припомнил человека с окровавленным лицом, который поднял пистолет, и опять ощутил знакомую тишину падения.

Джьянни сначала потрогал голову в том месте, где ее особенно жгло, а после — ослепший глаз. И там и там нащупал засохшую кровь. Если бы пуля ударила на четверть дюйма ниже, ему уже не довелось бы сидеть. Никогда.

Его часы показывали, что без сознания он провел почти два часа.

Встав на ноги, он доковылял до человека, который в него стрелял. На этот раз тот был мертв окончательно и бесповоротно, так же, как и его напарник.

Через силу, с приступами головокружения, Джьянни добрался до своей машины. Чтобы сесть в нее, он потратил минут десять. Еще пять минут ушло на то, чтобы мысли относительно прояснились и он мог взглянуть на телефонную трубку. Позвонил Тому Кортланду в Брюссель по прямому проводу.

Ответил женский голос.

— Я пытаюсь дозвониться до Тома Кортланда, — сказал Джьянни. — Это очень важно.

— Кто говорит?

— Друг Чарли.

Последовала долгая пауза.

— Подождите, пожалуйста, — снова заговорила женщина. — Я проверю. — И через секунду: — У меня тут другой номер для вас.

Джьянни записал номер, повесил трубку и долго сидел, уставившись на нее. То ли от раны в голове у него путаются мозги, то ли это и в самом деле номер домашнего телефона доктора Елены Курчи в Монреале, на Сицилии. Да нет, он и вправду звонил по этому номеру, когда в последний раз говорил с Лючией. Бессмыслица. Впрочем, не единственная за последнее время.

Джьянни набрал номер.

— Кортланд слушает, — ответил разведчик.

Джьянни решил, что спятил окончательно.

— Джьянни Гарецки, — еле выговорил он.

В трубке некоторое время слышно было только гудение и потрескивание.

— Где вы? — изменившимся, но по-прежнему спокойным голосом отозвался Кортланд. — И скажите, что произошло?

Холодно, ровно, словно он читал заранее написанный текст, Джьянни рассказал.

— Вы уверены, что оба мертвы? — спросил Кортланд, когда Джьянни закончил.

— Да.

Разведчик с присвистом втянул в себя воздух.

— Это ужасное несчастье, — произнес он.

Джьянни вдруг ослабел.

— Это не ваша вина, — продолжал Кортланд. — Вы не могли знать. И все обернулось очень скверно. Вы расправились с нашими людьми.

— С вашими людьми? — тупо повторил Джьянни.

— Да.

— Так какого же дьявола ваши люди…

— Предполагалось, что они всего лишь помешают вам и Мэри Янг преследовать Дарнинга, а не начнут проклятую бойню.

— Где сейчас Дарнинг?

— Мы не знаем. Его нет в отеле. Улизнул, когда наши люди погнались за вами.

Для Джьянни это было чересчур.

— Вы и ваши траханные люди! — заорал он. — Что вы с нами сделали, пропади вы пропадом! Я не понимаю всю эту чушь! Я считал, что вы хотели помочь Витторио и его семье.

— Я и хотел, — сказал Кортланд, — и до сих пор хочу. Витторио здесь, в одной комнате со мной. Но Генри Дарнинг — министр юстиции Соединенных Штатов. У меня есть определенные обязательства по отношению к национальным интересам.

Джьянни чувствовал, что окончательно теряет контроль над собой, и не стал себя сдерживать.

— К такой-то матери вас и ваши обязательства! — заорал он. — Вы не имели права! Я доверился вам, черт возьми! Знаете ли, скольких жизней стоили эти ваши хреновые национальные интересы? Идиоты из вашей так называемой Компании явились и убили…

Джьянни оборвал свою филиппику. Он только предполагал худшее. Он абсолютно не знал точно.

Однако Томми Кортланд слышал все, что он сказал.

— Мэри Янг не убита, — сообщил он. — Дела у нее не слишком хороши, но она жива, и ее лечат.

Джьянни помолчал, осваивая новость. Потом спросил:

— Где она?

— В главной больнице Сорренто.

Прежде чем повесить трубку и включить мотор, Джьянни спросил еще об одном:

— Что слышно о Карло Донатти, жене Витторио и их сыне? Может, для них ваши тупоголовые люди совершили что-нибудь получше?

— Боюсь, что нет.

— Что это, черт побери, означает?

— Донатти как-то сумел обмануть их. И они не нашли ни миссис Батталью, ни ее сына.

— Потрясно, — сказал Джьянни.

С промытыми глазами и обработанной раной на голове Джьянни сидел в больничной палате возле постели Мэри Янг и ждал, когда она проснется. День клонился к вечеру, и свет послеполуденного солнца ложился на лицо Мэри, на совершенные по форме нос и губы, не скрытые бинтами.

Открыв глаза, Мэри сначала увидела медсестру, врача, который остановился у постели взглянуть на температурный лист, а потом Джьянни.

— Джьянни? — прозвучал неуверенный шепот. Он взял ее за руку, улыбнулся и закивал головой, словно китайский болванчик.

— Тебя не убили? — сказала она.

Он помотал головой из стороны в сторону.

— А я думала, убили.

— Я думал, что это тебя убили, — выговорил он, чувствуя, что из горла рвется беспомощное сухое рыдание. — Так это мне казалось. И только тогда я был в состоянии сказать тебе то, чего ты уже не могла услышать.

— Услышать что?

— Что я люблю тебя. И не переставал любить. И насколько может судить такой идиот, как я, никогда не перестану.

Позже, когда она уснула, Джьянни все объяснил Терезе. Не потому, что был обязан. Но кто мог бы судить об этом лучше, чем его жена?

Мэри делали какие-то процедуры. Джьянни тем временем вышел из палаты и бродил по коридорам больницы с перевязанной головой. Увидел, что навстречу ему движется какая-то небольшая группа. Погруженный в свои мысли, он почти не обратил внимания на мужчину на каталке, рядом с которым, держа его за руку, шел по одну сторону мальчик, а по другую — женщина.

— Джьянни?

Они уже разошлись футов на двадцать, и голос женщины прозвучал неуверенно, вопрошающе. Он обернулся, и сразу отпала даже тень сомнения.

— Джьянни!

На Гарецки все это снизошло как некое личное, хоть и не имеющее отношение к религии, но все же озарение. Пегги обнимала его, Поли глядел темными серьезными глазами, а Карло Донатти слегка приподнялся на каталке, словно бледноликий, внезапно воскресший мертвец.

Потом все они, кроме Поли, заговорили одновременно, каждый со своими вопросами и историями, но в конце концов над всем возобладали две самые важные темы.

Витторио Батталья, любимый муж и отец, был жив.

А Генри Дарнинг, министр юстиции Соединенных Штатов, умер.

Когда Поли все же открыл рот, он задал только один вопрос:

— Я скоро увижу папу?

— Мой вертолет прямо сейчас отвезет вас с мамой к нему, — ответил ему Донатти. — Вы будете в Монреале через час.

Дон все еще удерживал руку Поли в своей.

— Ты видишь этого мальчугана, Джьянни? Ты знаешь, что он сделал?

Джьянни знал, что сделал Поли. Ему только что рассказали. Но Карло Донатти этого было недостаточно. Ни в коей мере. Он должен был рассказать снова:

— Он попросту спас нас троих. Вот и все. В свои восемь лет questo fanciullo[34] имел смелость взять на мушку этого assassino, застрелил его и стал настоящим мужчиной.

Глава 92

Поли совсем не чувствовал себя настоящим мужчиной, когда вошел в комнату к отцу в доме врача на Сицилии. Скорее он чувствовал себя маленьким ребенком.

Дело в том, что встреча с отцом была ничуть не похожа на ту, какой он себе ее воображал все прошедшие дни и ночи.

У мальчика было придумано множество вариантов возвращения, но с наибольшей радостью он представлял себе, как входит в студию и застает отца за работой. “Папа?” — скажет он. Отец обернется и посмотрит на сына глазами, красными от тревоги и бессонных ночей, а Поли промчится через всю студию и кинется отцу в объятия. В воображении все движения были замедленными, бесшумными, призрачными — балет без музыки, в котором отцовские рисовальные кисти взмывали в воздух и плавно парили, а они с отцом обнимались, целовали друг друга и тоже взлетали вверх. Но вот в студии прозвучал смех отца, и, когда Поли взглянул ему в лицо, глаза у него уже не были красными и усталыми, они сияли и улыбались.

Не тут-то было.

Когда Поли действительно вошел в комнату и увидел отца, Витторио спал в постели, такой бледный, худой и постаревший, что мальчик с трудом его узнал.

Что они сделали с его отцом?

Он услышал, как мать негромко вскрикнула у него за спиной, и этот слабый звук подтвердил трагедию.

— Папа?

Поли еле выговорил слово из-за хлынувших потоком слез.

Ребенок.

Мальчик стиснул веки, чтобы остановить постыдный поток. Что это с ним? Ладонями, трепещущими, словно птицы, Поли сердито вытер мокрые щеки. Скорее. Отец не должен видеть.

Но отец увидел.

Сначала сына. Потом жену. Увидел.

Едва стало возможным нечто похожее на разумную речь, Витторио Батталья сказал сыну:

— Ну так расскажи мне, Поли. Расскажи, где ты был и что делал.

И мальчик рассказал.

С самого начала — с того момента, как Дом стукнул его по голове и увез с собой, и вплоть до своего единственного заключительного выстрела на поляне. Поли ничего не пропустил. Сын поведал отцу историю на сон грядущий, волшебную сказку о заколдованной стране, где обитали драконы и одинокий великан. Но на самом деле он был всего лишь маленьким мальчиком.

Витторио чувствовал себя слабым, пристыженным, подавленным. Неужели это сделал его маленький мальчик, который тайно от всех сосет большой палец? И чем же занимался в это время его отец? Стрелял не в тех, в кого надо, был в свою очередь подстрелен сам и лежал здесь, мечтая о смерти.

Он доказал свою непригодность и неподготовленность. Он оказался в неоплатном долгу перед женой и сыном. Хищные звери свободно бродили по улицам.

Это невероятно, но он взрастил настоящего тигра и теперь ощутил первые слабые признаки жизни среди могильных камней в своей груди.

И все лучшее в нем устремилось к полету.

Глава 93

Томми Кортланду все рассказал Витторио. Но только Пегги могла и должна была проводить резидента ЦРУ на поляну, где произошли последние события.

Кортланд был один, когда увидел Генри Дарнинга в траве. Пегги показала ему дорогу, а сама осталась в машине. Высокая трава клонилась под ветром. Министр юстиции лежал неподвижно. За долгие годы Кортланд повидал множество тел. Некоторые из них выглядели так, словно они спят. Но не Генри Дарнинг.

Кортланд вернулся в машину и попросил Пегги ненадолго оставить его в одиночестве. Потом по сотовой связи дозвонился до Артура Майклса в Белом доме.

— Выслушайте меня, — попросил он и доложил главе администрации Белого дома, где он находится и что произошло.

Майклсу понадобилось для ответа некоторое время, что было в принципе ему несвойственно.

— Боюсь, что нам придется подключить президента, Томми, — сказал он. — Подождите. Это одна минута.

Однако понадобилось куда больше минуты. Впрочем, к тому времени как президент оказался на проводе, Майклс успел ввести его в курс дела.

— Я слышал, что история завершилась наихудшим образом, — устало произнес президент.

— Да, мистер президент, — согласился Кортланд. — Но если вы позволите мне действовать быстро, то неприятные последствия еще можно нейтрализовать.

— Каким образом?

— Преподнести это как трагический несчастный случай.

— Возможно ли это? — помедлив, спросил президент.

— Такое случается постоянно на нынешних смертоубийственных дорогах.

— Право не знаю, Томми. Такого рода дымовая завеса чрезвычайно опасна тем, что может привести к обратным результатам.

Кортланд промолчал.

— Кто будет знать правду? — вмешался в разговор Артур Майклс.

— Мальчик и его родители, Джьянни Гарецки, Мэри Янг, Карло Донатти и несколько наших агентов.

— Всемилостивый Боже, — прошептал президент.

Разведчик снова промолчал. Он смотрел на Пегги Уолтерс — как она стоит в отдалении и глядит на деревья. Словно находится на краю земли. Кортланду пришло в голову, что с этой женщины все и началось.

— Как мы можем верить, что все сохранится в тайне? — спросил президент.

— Это отнюдь не вопрос доверия.

— А чего же именно?

— Национального благополучия, мистер президент. К тому же никто из этих людей не захочет вызывать осложнения. Все, чего они жаждут, это забыть и жить спокойно.

— А если когда-нибудь они решат, что забывать не следует?

— В таком случае в их распоряжении окажется нелепая и совершенно бездоказательная история, которой не поверит ни один человек в здравом уме.

— Возможно, и так, — сказал президент. — Однако я все-таки считаю, что пока истина известна столь многим, я вряд ли буду чувствовать себя спокойно. — Он сделал паузу. — А вы, Арти, как относитесь к предмету?

— Совершенно иначе, чем вы, мистер президент.

— Почему?

— Потому что, если мы откажемся от предложенного нам выхода, нам придется иметь дело с неприятной и опасной правдой. И, клянусь Богом, эта правда в самом деле опасна.

На линии воцарилось достаточно долгое молчание.

— В этом особом случае, — продолжил Артур Майклс, — правда означает поручение расследования специальному прокурору или даже комитету Конгресса. Не меньше года займет раскрытие вонючих убийств, последуют разнообразные разоблачения, обвинения по адресу правительственных учреждений и мало ли что еще. И это в связи с министром юстиции Соединенных Штатов, тщательно выбранным и назначенным лично вами.

Последовавшее на сей раз молчание тянулось гораздо дольше, чем предыдущее.

— Скажите, мистер президент, — снова заговорил глава администрации, — вы действительно хотите, чтобы мы прошли через все это?

Вздох Нортона был еле слышен.

— Вы здесь просто теряете время, Арти. Вам бы следовало заняться продажей ковров.

Глава 94

Для Поли настало странное время.

Он, конечно же, был счастлив. Как же иначе? Мама и отец живы, все они снова вместе. Но порой мальчику делалось грустно. И это его тревожило. Как будто ему недостаточно того, что его родители не погибли. Как будто ему хотелось чего-то большего. Но это же неправда.

И все-таки…

Время от времени, когда он сидел один, или стоял где-то, или чем-то был занят, или просто лежал в постели, перед ним проходили все эти люди. Просто проходили мимо, то по одному, то по нескольку сразу, а то и все вместе… Дом, и Тони, и водитель грузовика Нино, и Фрэнк Ланджионо, и Карло Донатти, и Генри Дарнинг.

Нет, поправлял себя Поли, не просто и Генри Дарнинг. Скорее всего главным образом Генри Дарнинг. Потому что именно он являлся чаще, чем любой из остальных.

И это было самое нелепое. Ведь Поли даже никогда не слышал о Генри Дарнинге до тех нескольких минут, которые они провели вместе на поросшей травой поляне. И даже тогда он не знал, кем был этот Генри. Не имел об этом представления до вечера следующего дня, когда они с отцом смотрели новости по телевизору в комнате у отца. Только тогда Поли кое-что узнал.

Диктор рассказывал печальным голосом:

“Министр юстиции Соединенных Штатов Генри Дарнинг погиб в автомобильной катастрофе прошлым вечером. Машина, которой он управлял, сорвалась с шоссе Амальфи неподалеку от Сорренто, взорвалась и сгорела”.

Показывали почерневшую от огня машину, которую подняли краном из-под обрыва, показывали разломанное ограждение дороги, а потом тело в оливково-зеленом мешке — его на носилках вдвигали в автомобиль “Скорой помощи”.

Кадры, запечатлевшие министра юстиции Дарнинга в разговоре с репортерами в аэропорту Неаполя, когда он только еще прилетел с американской делегацией на юридическую конференцию в Сорренто. И как министр засмеялся в ответ на вопрос, заданный кем-то из репортеров.

Но у Поли после передачи возникло немало собственных вопросов.

Отец постарался ему объяснить, насколько лучше, если люди поверят, что министр юстиции Соединенных Штатов погиб в автомобильной катастрофе, а не был застрелен восьмилетним мальчиком, которого он намеревался убить вместе с его матерью и американским саро di tutti capi по имени Карло Донатти.

Поли кое-что из этого понял, но не все. А чего не понял, попробовал вообразить. Правда, воображать было особенно нечего на основании нескольких фактов, сообщенных отцом.

Спустя несколько дней, когда через спутник показывали похороны Генри Дарнинга, недоумении у Поли возникло еще больше.

Это были очень пышные похороны в Вашингтоне, на них приехало много важных людей, а сам президент Соединенных Штатов встал и начал говорить о Генри Дарнинге. Мальчик слушал, не пропуская ни слова. А поскольку президент говорил о человеке, которого он, Поли Уолтерс, застрелил из своего коротконосого пистолета, то Поли не мог отделаться от ощущения, что президент обращается прямо к нему.

И что же он услыхал от президента, которому внимало множество людей?

Что Генри Дарнинг был выдающимся американским патриотом и одним из величайших людей своего времени.

Что Генри Дарнинг был героем войны и рисковал собственной жизнью, чтобы спасти жизнь других, и был награжден самым высоким военным орденом своей страны.

Что как глава департамента юстиции Соединенных Штатов, он привнес новое содержание в понятие правосудия во всем свободном мире.

Что гибель Дарнинга — непоправимая трагедия, значение которой для жизни всех людей нельзя преуменьшить.

Слушая все это, Поли размышлял: как же это может быть?

Когда передача кончилась, Поли обратился к отцу, который смотрел и слушал вместе с ним.

— Знает ли президент Соединенных Штатов, что на самом деле случилось с Дарнингом?

— Да, — ответил Витторио.

— Откуда он знает?

— Я рассказал об этом своему другу, агенту американской разведки, а он передал президенту.

Поли посмотрел на отца, все еще слабого и бледного.

— А почему ты должен был ему рассказывать?

— Потому что он так или иначе узнал бы об этом. И я решил, что лучше ему узнать от меня.

Внутри у Поли похолодело.

Президент Соединенных Штатов узнал, что он, Поли Уолтерс, убил знаменитого человека.

Что могло быть хуже?

Ответ на этот вопрос пришел мгновенно.

Еще хуже было бы, если бы знаменитый человек застрелил его мать, его самого и Карло Донатти.

При этой мысли мальчика охватили и страх, и злость.

И он выкрикнул короткое грубое ругательство — при отце, чтобы тот понял его состояние.

— Что с тобой, Поли?

— Почему американский президент должен быть таким лжецом? — ответил Поли. — Почему он должен врать про Генри Дарнинга только потому, что он умер?

Витторио Батталья взглянул на своего тигра с мрачными глазами, на взращенное им чересчур серьезное чудо.

— Все это не было враньем, — сказал он. — Дарнинг в самом деле совершил то, о чем говорил президент. И многое другое, о чем президент не упомянул.

— Совершил?

— Да.

— Но как же он мог?

Недоумение застыло в широко раскрытых глазах Поли. Он понимал многое, но такое было выше его понимания.

— Он собирался убить нас всех, — сказал он. — Я клянусь тебе, папа. Еще одна минута, и он сделал бы это.

— Я знаю. И верю тебе. Но люди не односторонни. В каждом из нас много разных качеств. Одни прекрасны, зато другие поистине оскорбляют небеса.

Сказанное отцом сбило Поли с толку и даже напугало. Мысль о разных сторонах в натуре любого человека ему не нравилась. От нее делалось тяжело и грустно. Он не сожалел о том, что уничтожил дурные качества Генри Дарнинга, но как быть с хорошими — ведь они уничтожились вместе с дурными?

И лежа в эту ночь в постели, мальчик вспомнил, как знаменитый человек обернулся и посмотрел на него в последние несколько секунд.

И выражение у него было такое, словно он вот-вот улыбнется.

Как будто у них с Поли была тайная шутка, понятная только им двоим.

Теперь-то Поли знал, что никакой шутки не существовало. Просто лучшая часть Генри Дарнинга прощалась с ним. Вместо того чтобы улыбнуться, Поли заплакал.

Глава 95

Джьянни Гарецки, в отличие от Поли, не испытывал желания плакать. Он радовался легким ударам кисти о туго натянутый холст и вспоминал, что значит быть художником.

Куда лучше, чем быть стрелком, думалось ему.

Люди, разумеется, продолжали стрелять друг в друга. Это их вечное занятие. Но оно больше не имеет отношения к нему лично. Во всяком случае, непосредственно, так сказать, напрямую. Больше всего Джьянни интересовали Мэри Чан Янг и суть их общего бытия. То, что еще впереди. Отныне у него есть те же самые возможности, что и у каждого, те же самые поводы для радости и огорчений. Ему было приятно сознавать это. И Мэри тоже.

Джьянни перевез ее из больницы в Сорренто на виллу на Капри, где свет был мягкий и постоянный почти каждый день, а ограничения для любовников и художников устанавливали они сами.

Хотя Мэри была еще бледная, слабая и не вполне поправилась, Джьянни начал писать ее портрет. Как бы он мог удержать себя?

Отступив слегка назад и рассеянно обтирая кисти, художник, сощурив глаза, вглядывался в свое создание.

Это был резко и смело написанный сильными и уверенными мазками кисти портрет маслом; краски яркие и контрастные. Глаза Мэри горели темным огнем из запавших глазниц, бледность высветила исхудалые щеки, еле заметный намек на улыбку чуть изогнул полные алые губы. Но вся картина несла на себе почти неуловимый отпечаток глубокой печали.

— Разве я так выгляжу?

Мэри незаметно соскользнула с кресла и остановилась позади Джьянни.

— Не знаю, — ответил он. — Разве? Это ты должна сказать мне.

— Но ведь это ты написал портрет, — удивилась она.

— Нет. Я всего лишь держал кисти и водил ими по холсту. Ты, и только ты сделала картину такой, какая она есть.

Мэри долго стояла молча.

— Тогда прости меня, — произнесла она тихо. — Я не знала, что сделаю ее такой.

— Какой?

— Такой печальной, — ответила она и прижалась к нему.

Обняв ее, Джьянни почувствовал, какой хрупкой и невесомой она стала.

— Я не должна была, — прошептала Мэри.

— Почему?

— Потому что слишком люблю тебя, чтобы выглядеть печальной.

На самом деле это было не столь уж необычайно. Джьянни давно заметил, что у тех, кто сильно любит, грустные глаза. Даже когда они были счастливы, что-то в них казалось готовым к боли. Он полагал, что это некий вид самозащиты. Трудно поверить тому, что ждет впереди. Не слишком обольщайтесь, говорили глаза. Не чувствуйте себя чрезмерно счастливыми оттого, что ваша любовь еще не клонится к закату. Вы потеряете ее. Так или иначе она придет к концу.

Джьянни считал, что это правда. Любовь конечна. Рано или поздно один из вас, либо вы сами, либо любимый человек, изменится, остынет, уйдет или умрет. И глаза об этом знают.

Но, как думал Джьянни, с Мэри все, разумеется, обстоит сложнее.

Позже они вдвоем сидели над водой; заходящее солнце окрасило море в темно-красный цвет, и чайки, пролетая над ними, громко кричали, а Джьянни вдруг подчинился порыву вызвать их общий призрак. Впрочем, он их и не покидал. Генри Дарнинг, хоть и неподвижный, был где-то поблизости.

— Он не оставляет тебя одну, верно? — спросил Джьянни.

— Теперь уже становится легче, — помолчав, ответила Мэри.

Джьянни сомневался. В действительности покойный министр юстиции после смерти, казалось, стал вездесущим, чего не было при жизни. А полученное нынче утром официальное уведомление юриста о том, что Мэри является главной наследницей Генри Дарнинга, отнюдь не могло ослабить ее мысленную связь с покойным.

— Не то чтобы я не понимал твои чувства, — сказал Джьянни, — однако не будем забывать, каким сукиным сыном он оказался.

— Так ли уж мы в этом уверены?

Джьянни взглянул на Мэри и увидел в ее глазах отблески уходящего дня.

— Мы уверены, — сказал он. — Разве что для тебя двух дюжин трупов недостаточно, чтобы устранить сомнения.

Мэри промолчала, и это беспокоило Джьянни.

— Но, может, все дело в его незабываемой фразе, — уже мягче продолжал он, — что проживи ты до ста лет, в глубине души так и будешь считать, что никто не любил тебя сильнее, чем он.

— Мне не стоило говорить тебе об этом, — вздохнула Мэри.

Какая женщина удержалась бы? — подумал Джьянни. Это просто природа любви. И природа Мэри Янг. И, конечно же, Генри Дарнинга. Которого, при всем том, что произошло по его вине, Джьянни никогда не встречал. Но чтобы понять его в одном определенном смысле, Джьянни не нуждался во встрече. В том, что касалось любви, Дарнинг не отличался от других. Никто не отличался.

В разное время Джьянни пришлось выслушивать гангстеров, убийц, костоломов, богатых и бедных, туповатых и остроумных. Единственным общим знаменателем для всех, неизменным свойством каждого была неодолимая потребность довести до его сведения, как истинно и глубоко они любили.

Погляди на меня! — прямо-таки вопияли они. Обрати внимание. Не важно, как я выгляжу. Не важно, что я натворил. Не имеет значения, кто и что обо мне говорит. Я чувствую. Я влюблен. Я люблю. И это само по себе делает меня чертовски привлекательным.

И уже гораздо мягче призывали глаза. Послушай. Пожалуйста, люби меня. Прости за то, что я натворил. Я этого не хотел.

Но как бы Джьянни ни старался, он ничего не мог бы наскрести в душе для Генри Дарнинга. Погибло слишком много ни в чем не повинных людей.

Может, время смягчит меня, и я переменюсь.

Джьянни не знал.

Знал он одно: о каких бы дарах милосердия ни умоляла в эти дни беспокойная душа Генри Дарнинга, они могли прийти только от Мэри Янг.

Джьянни поглядел на Мэри, которая сидела и спокойно ждала, когда же он прекратит свои дурацкие размышления и станет просто любить ее снова.

Он улыбнулся и увидел, как она медленно улыбнулась в ответ. Всегда остается надежда.

[1]Со-Х о — район Нью-Йорка, где предпочитают жить люди искусства.

[2] Консильере — первый советник главы мафиозного клана по юридическим вопросам.

[3]Грубияны, невежи (ит.)

[4]Страусы (ит.)

[5]Зараза, чума (ит.)

[6]Мертвый (ит.)

[7]Олухи, дураки (ит.)

[8] Убийца (ит.)

[9]Сумасброд (ит.)

[10]Семья; здесь — в значении “клан мафии” (ит.)

[11]Земляк (ит.)

[12]Слава Богу (ит.)

[13]Ливенуорт — одна из федеральных тюрем.

[14]Ничего (ит.)