Заложники обмана

Поли не знал, где находится. В окна он видел только горы и деревья. Ни моря, ни дороги, ни других домов и ни малейшего признака чего-то знакомого.

Чтобы он не попытался бежать, эти двое посадили его на длинную цепь. Один ее конец был прикреплен к наручникам у него на лодыжках, а другой обкручен вокруг водопроводной трубы и заперт на замок. Словом, они, эти двое, могли не слишком о нем беспокоиться.

Какие-то вещи доходили до Поли сами собой, непонятным путем. Он видел, например, что Тони и Дому, судя по тому, как они смотрели на него и друг на друга, так же неприятно находиться здесь с ним, как ему оставаться с ними.

Время шло. Минуты складывались в часы, а часы следовали один за другим. Не было ни концов, ни начал. Ранним днем солнце светило в дом и окрашивало стены комнаты в бледно-желтый цвет. Позже все потускнело, сделалось холоднее, приглушеннее. Мальчик думал о том, как бы он изобразил освещение разных стен в разное время дня. Ему хотелось, чтобы Дом захватил с собой его кисти и краски, когда оглушил его и потащил в автомобиль. Как хорошо было бы заполучить их сейчас.

Размышления о живописи напомнили ему об отце и маме. Они, конечно, очень беспокоятся о нем. Когда он не вернулся домой к обеду, папа, скорее всего, пошел за ним и нашел все его вещи у воды.

Что папа подумает? Что он, несмотря на запрещение, стал прыгать в воду с камней и утонул? Поли представил себе, как отец его ищет, зовет и не находит, потом собирает все его вещи для рисования и уносит их домой. Папа и мама плачут вместе… и тут мальчик впервые после того, что с ним случилось, заплакал сам.

Обеспокоенный тем, что один из его сторожей может это заметить, Поли поспешно вытер глаза. Ему вовсе не хотелось, чтобы они считали его плаксой. И не хотелось, чтобы они увидели ненароком, что он сосет большой палец.

Время от времени он принимался ходить по комнате — насколько позволяла цепь на ноге. Он чувствовал себя кем-то вроде цепного пса, а быть таким вот цепным псом ему совсем не хотелось.

Он подумывал о бегстве. Для этого надо первым делом завладеть ключами. Ключей было два. Один от наручников, надетых ему на лодыжки. Другой от замка, запирающего цепь на трубе. Тони держал ключи в кармане брюк. Поли предпочел бы, чтобы ключи держал у себя Дом. Или хотя бы один из них. Дом все время пил то вино, то пиво и часто прикладывался на тахту подремать. Ключ вполне мог выпасть у него из кармана.

Один раз он присел на тахту возле Дома, чтобы посмотреть, как бы это могло выйти. Тело у Дома было горячее, и Поли рядом с ним делалось жарко. Ему казалось, что он нравится Дому. Может, потому, что напоминал ему младшего братишку, которого переехал грузовик. Дом часто ерошил Поли волосы, небольно подталкивал его в бок или сжимал ему кулаки, как будто хотел с ним боксировать. “Он у нас крутой парнишка, — говорил он Тони. — Он ни от кого не потерпит трепотни. Чтобы оглушить его, пришлось крепко стукнуть дубинкой. Голова у него твердая, будь здоров. Ты только погляди на него, Тони. Иди сюда, малыш. Ударь меня. Изо всей силы. Дай мне как следует справа вот сюда, в челюсть”.

Мальчик попробовал нанести ему боковой удар. Изо всех своих силенок. Но почему-то челюсти Дома не оказалось на том месте, в которое он метился, и Дом захохотал. Тони совсем не смеялся, никогда. В этот раз он только покачал головой и посмотрел на Дома, округлив глаза, словно тот спятил.

У обоих мужчин было оружие.

Они держали пистолеты в кобурах на поясе и не вынимали их в присутствии Поли ни разу. Когда Поли обдумывал план бегства, то считал самым лучшим выкрасть пистолет у Дома, пока он спит на тахте. Потом он нацелит пистолет на Тони и потребует ключи. Если Тони их не отдаст, он застрелит его и возьмет ключи. Поли никогда в жизни ни в кого не стрелял, но считал, что выстрелить в Тони ему будет легко. Насчет Дома у него, правда, были сомнения. Скорее всего, ему не хотелось бы стрелять в Доменико. Но если придется, что ж, он должен сделать и это.

Ведь Дом сам сказал ему, что он крутой парень.

Убивали многих детей. Он видел это по телевизору, видел фото в газетах. И не какое-нибудь понарошку, как в кино. В передачах новостей никого не обманывали. Все показывали, как было, — и детей, разорванных на куски бомбами террористов, и тех, кто погиб в машине, в самолете, был застрелен, зарезан или забит до смерти разными способами.

Поли надеялся, что Дом и Тони не собираются его убивать. Но если все-таки это случится, интересно, кто из них это сделает и будет ли Поли больно? Поли однажды видел маленького мальчика, погибшего во время аварии. Мальчик лежал на обочине весь в крови. Поли не мог этого забыть.

Он представлял себе, как будет точно так же лежать на полу, и от мыслей о смерти у него возникали разные желания.

Ему хотелось нарисовать побольше картин.

И много-много раз обнять отца и маму.

И много-много раз смотреть на большие, белые, пушистые летние облака.

И отучиться сосать большой палец.

Глава 43

Среди недооцениваемых человечеством даров судьбы способность воспринимать иронию и наслаждаться ею должна занимать самое высокое место.

Так думал Генри Дарнинг, сидя и слушая, как его восхваляют по случаю правительственного постановления о присуждении ему ежегодной почетной награды пресс-службы Вашингтона.

Речь, зачитываемая перед огромной и наидостойнейшей аудиторией, воплощала и передавала суть и дух постановления.

“Министр юстиции Генри Дарнинг своим личным примером как у себя в офисе, так и за его пределами напоминает всем нам о нашей моральной обязанности противостоять тем трагедиям человеческого существования, которыми полнится мир в добрые времена точно так же, как и во времена тяжелые.

Все, кто имел счастье хотя бы короткое время сотрудничать с этим человеком, должны были ощутить блеск величия в соединении справедливости с состраданием”.

После прочтения весь зал встал и устроил овацию. Она была долгой, очень, очень долгой, а Генри Дарнинг сидел на возвышении с внезапно повлажневшими глазами и уже не наслаждался иронией.

Было уже близко к полуночи, и он ехал домой, откинувшись на заднем сиденье служебного лимузина.

Звуки и вид и эмоциональная полнота этой овации, от которой замирало сердце, ехали вместе с ним. Дарнинг совсем не хотел расставаться с этими ощущениями. Он воспринимал их как главный и стержневой момент своей жизни… выше иронии, выше наплевательства и бездумного, почти рефлекторного цинизма его обычных и привычных самооправданий.

Это стало в первую очередь свидетельством его вклада, свидетельством убедительного факта, что он сам есть нечто большее, нежели то недостойное, далеко не прекрасное существо, каким он вынужден был себя считать во все возрастающей степени. И это свидетельство не могло явиться в более подходящее время. В любом другом случае этот день не стал бы для него столь значительным.

Из Италии не пришло пока ни одной доброй новости. Во время еще одной короткой встречи с Доном Донатти выяснилось, что Айрин и Витторио, — так же как и двое людей, посланных разобраться с ними, — исчезли из поля зрения и ни с кем не вступали в контакт по поводу их сына.

Единственной положительной частью информации было сообщение о том, что о Джоне Хинки и вдове Бикмана позаботились. Хотя бы эта проблема была решена.

Но даже и тут нашлась отрицательная сторона, поскольку Брайан Уэйн отреагировал на сообщение с более чем обычной своей нервозностью:

— Так их убили?

Дарнинг услышал в его голосе знакомые высокие ноты, глянул директору ФБР в глаза — и налил ему солидную порцию бурбона.

— А ты, собственно, чего ожидал?

— Не знаю. Но Господи Боже! Только не этого.

— Они обо всем широко раззвонили бы, Брайан. Как бы ты с этим управился?

— Я не убийца.

— А я? — коротко спросил Дарнинг.

— Я просто не знаю, сколько я могу еще выдержать, — заявил директор ФБР.

Дарнинг еще раз — очень жестко — посмотрел в глаза своему другу. Ясно, что не слишком много он может выдержать.

Разговор состоялся нынче утром, и с тех пор министр юстиции больше не видел директора ФБР и не говорил с ним. Уэйн и его жена должны были вечером присутствовать на официальном обеде в честь Дарнинга. Но Марси позвонила и сообщила, что у ее мужа какой-то приступ, он слег, и приехать они не смогут.

Дарнинг прекрасно знал, какой это “приступ”. Попросту страх.

Нехорошо.

Бедный Брайан. Он не создан для подобных вещей. А кто создан?

Я создан.

Надо отвлечься.

Он глянул в окно машины и увидел, что они въезжают в тот район Джорджтауна, где он живет. Мостовая блестела; Дарнинг открыл окно и почувствовал на лице холодную изморось. Вдохнул поглубже, и воздух, пахнущий кислотой, проник в легкие. Было ли это знамением свыше? Возникло ли там, на небесах, нечто, направленное против него?

Порой его посещали такие вот предчувствия. Нельзя сказать, чтобы он верил в подобную мистику. Проблема заключалась в ином: он не верил ни во что, недоступное его взгляду, прикосновению, жесткому ограничению. И это автоматически отгораживало его и от Бога, и от дьявола, делало предельно одиноким. Где же он все это потерял в погоне за комфортом?

Машина остановилась перед его домом, и водитель открыл для него дверь.

— В какое время приехать за вами утром, мистер Дарнинг?

— В обычное.

Томми смотрел на кружок медали в руке у министра.

— Поздравляю вас, сэр. Я слушал презентацию. За годы я их наслушался немало, и все это было болтовней. Но не ваша. Каждое слово, сказанное ими о вас, чистая правда. Я считаю за честь работать на вас.

— Спасибо, Томми. Я это ценю.

Дарнинг стоял под моросящим дождем, пока лимузин не уехал.

Он не замечал другую машину, пока не повернулся и не пошел по вымощенной кирпичом дорожке к дому. Машина была припаркована примерно в пятидесяти ярдах отсюда, и он, возможно, так бы и не заметил ее, если бы в эту минуту не отворилась дверь дома и свет из прихожей не упал на мостовую.

Из машины вышла женщина и направилась к нему сквозь влажную мглу. Она была стройная, почти призрачная и двигалась с уверенной грацией. Глядя, как она приближается, Дарнинг вдруг почувствовал, что видел ее раньше.

Когда она на минуту попала в полосу света от уличного фонаря, Дарнингу показалось, что перед ним Мэри Янг.

Я дважды безумен, подумал он, и все, что он нафантазировал о Мэри за эти последние дни, все, что перечувствовал, вдруг собралось в груди в один такой плотный комок, что ему стало трудно дышать.

Она остановилась в трех футах от него, и оба посмотрели друг на друга.

— Так это и в самом деле вы, — произнес он.

Мэри Янг кивнула, видимо, не доверяя собственному голосу. В кармане куртки она сжимала пистолет, нацеленный на Дарнинга, — в подобных случаях всего можно ждать, и она хотела быть к этому готовой. К чему она не подготовилась, так это к реальному физическому облику Дарнинга. Он был привлекателен. И не просто привлекателен. Она чувствовала, как его обаяние проникает внутрь ее существа.

— Больше всего я боялся, — снова заговорил он, — что вы погибнете до того, как я вас увижу.

И он ввел ее к себе в дом, прежде чем она исчезла так же неожиданно, как появилась.

Он облачался в комфортабельную элегантность собственного дома, словно во второй вечерний костюм. Именно так подумала о нем Мэри. Дом шел ему, как ни один из домов, в которых ей самой довелось побывать, не шел к ней. Разве что хижина из соломы.

Любимой комнатой Дарнинга был кабинет, поэтому он усадил ее там. Но даже здесь сам он чувствовал себя и передвигался, словно в чужом месте.

— Может быть, вы снимете куртку? — предложил он.

Она покачала головой:

— Мне удобно и так.

— Я только хочу, чтобы вам было удобнее. Ваш пистолет вы можете держать на коленях, если хотите. Или положите его в сумочку.

Мэри Янг нашла в себе силы улыбнуться.

— Приходилось ли вам хоть раз в жизни терять равновесие?

— Со мной это случилось дважды за сегодняшний вечер.

— Не могу себе этого представить.

Он протянул ей свою медаль, которую до сих пор держал в руке.

— В первый раз это произошло, когда мне аплодировали стоя.

Она прочитала надпись.

— Весьма впечатляет. Но почему это так взволновало вас?

— Потому что, как мы оба с вами знаем, я совсем не такой, каким мне полагается быть в соответствии с этой надписью.

— А второй раз?

— Когда я увидел ваше лицо при свете уличного фонаря и был потрясен так, как это редко случалось со мной в жизни.

— Но ведь вы меня даже не знаете.

— Я знаю вас, Мэри.

С этими словами Дарнинг открыл шкаф, достал оттуда картонную коробку и поставил ее на кофейный столик перед Мэри.

— Что это? — спросила она.

— Вы. Ваше досье.

Она сидела и смотрела на кучу папок, фотографий, вырезок из газет и журналов, видеокассет.

— Хотя бы взгляните на них, — попросил он. — Пожалуйста.

— Зачем?

— Тогда вы поймете определенные вещи. Чтобы мы могли продолжить разговор.

Мэри Янг взглянула Дарнингу в глаза и увидела в них свое отражение. Странный человек.

Потом, не глядя выбрав фотографию, она снова увидела себя. На этот раз обнаженную и в обществе двух тоже обнаженных мужчин.

Ей тогда было не больше семнадцати, мужчины постарше. Она не вспомнила ни одного из двоих. Да и как бы она могла? Схваченная камерой отнюдь не в момент игры в классической драме, она навеки застыла в акте минета с одним из мужчин, в то время как другой содомировал ее. Все это было такое застывшее, лишенное радости, так сказать, интимность, ничего общего с интимностью не имеющая. Каждый участник был сам по себе. Если бы Мэри пришлось выбирать название для этого изображения, она назвала бы его “Одиночество”.

Она почувствовала некоторое удивление, оно почти сразу угасло, и если министр юстиции ожидал увидеть на ее лице фейерверк эмоций, то он должен быть разочарован.

Мэри даже не потрудилась проверить, так ли это, — она не подняла глаз. Она быстро и спокойно просмотрела содержимое коробки, от души забавляясь старательностью сотрудников ФБР и официальными пояснениями по поводу каждого материала в коробке. Как будто начиная с шести лет она и ее трогательные маленькие сексуальные ухищрения представляли собой долговременную коварную и хитрую угрозу внутренней безопасности страны.

Когда она закончила, Дарнинг налил в два сужающихся кверху бокала понемногу бренди и один протянул ей.

— Ради чего вы предприняли всю эту суету? — спросила она.

— Чтобы узнать вас.

— Узнали?

— Как самого себя.

— Что вы имеете в виду?

— Я узнал, что мы оба пойдем на все ради того, чтобы выжить.

— Это комплимент или обвинение?

— Комплимент для вас. Для меня обвинение.

— А в чем разница между нами?

— Вы начинали голой, униженной и одинокой. У меня было все с самого начала.

Они молча потягивали бренди, изучая друг друга. Был тихо. Ночь и изморось вобрали их в себя.

— Как я уже упоминал, — заговорил Дарнинг, — я боялся, что вы погибнете в Позитано и никогда не приедете ко мне. Тогда я понес бы поистине тяжелую утрату.

Мэри покачала головой:

— Вы рассуждаете как одержимый, мистер Дарнинг. Женщины должны быть от вас без ума.

— Женщины как таковые более меня не интересуют.

— Что же интересует вас?

В воздухе вокруг нее разливался какой-то особый аромат. Он невольно дразнил воображение Дарнинга.

— Меня интересуете вы, — сказал он. — Неужели я не выразил этого с достаточной ясностью?

С полминуты они посидели молча и неподвижно.

— Глядя только лишь на ваши фотографии, — негромко начал Дарнинг, — я уже мечтал о вас, как школьник, ощутивший начало полового созревания. Сейчас я хочу вас так, как не хотел ни одну женщину в своей жизни. А вы явно тоже хотите чего-то от меня и с той же силой, иначе не приехали бы сюда из Позитано.

Опустив локти на колени, он перегнулся к Мэри над своим бокалом.

— Говорите же, Мэри Янг. Скажите точно, чего вы хотите от меня.

— Мальчика.

Слово прозвучало быстро и просто.

— Вы так любите детей?

— Нет.

— Тогда почему этот мальчик так важен для вас?

— Потому что это я причинила им зло.

— Вы хотите сказать, что мучаетесь угрызениями совести?

— Да, — ответила она. — А вы?

Дарнинг медленно наклонил голову:

— Если бы я верил в Бога, то сказал бы: слава Богу! — Он улыбнулся. — Поскольку это не так, я должен благодарить только самого себя.

— Почему угрызения совести так важны для вас?

— Потому что они отличают нас от обезьян.

Он глотнул бренди и подлил из бутылки ей и себе.

— Пожалуйста, поймите, — сказал он, — что я не имею ничего общего с похищением мальчика. Я ничего не знал о похищении, пока оно не произошло.

— Прекрасно… Вы истинно человеческое существо. Так освободите мальчика, прежде чем ваши итальянцы его похоронят.

— Это вне моих возможностей.

— Нет ничего вне ваших возможностей.

— У вас создалось обо мне превратное впечатление. У меня есть свои ограничения.

Атмосфера в комнате как-то сразу потускнела и сделалась душной. Мэри Янг сидела и смотрела на ряды книг по стенам, на подписанные фотографии министра юстиции с великими и полувеликими. Этот человек имел возможности. И она с невероятной силой хотела добиться своего.

— Не могли бы вы все-таки попробовать? — спросила она.

Дарнинг молчал. Ему казалось, что он хочет чего-то, чему нет названия. Он рассматривал Мэри как бы по частям. Волосы, глаза, губы, овал щеки. Все это было реально, существовало в трех измерениях, а не на фотобумаге.

— Я никогда в жизни не просила подаяния, — сказала Мэри. — И не прошу о нем сейчас. Я готова расплатиться по-своему.

— Мне нет дела до мальчика, — проговорил Дарнинг. — Мне нужны его родители. Вы можете сдать их мне? Вы ведь понимаете, что вели себя не так, как обещали. Конечно же это вы предупредили их о сицилийцах, верно?

— Я не знаю, где они.

Он не поверил ей.

— Вы говорили, что хотите меня, — сказала она. — Или это были только лишь слова?

Он поглядел на ее глаза, похожие на два черных мраморных шарика на бледном овале лица. Она зажгла сигарету, и при вспышке спички глаза показались бесконечно усталыми. Когда она спала в последний раз?

— Нет, не только слова, — ответил он.

— Хорошо.

У него вдруг пересохло во рту, и бренди не помогло.

— Я ничего не могу обещать вам, — сказал он. — Вы это понимаете?

— Понимаю.

— Вы останетесь здесь со мной?

— Вы этого хотите?

— Да.

— На какое время?

— Я не представляю.

Она пожала плечами:

— Почему бы и нет?

Он, разумеется, понимал, о чем она думает. Ей нужно было провести с ним какое-то время. Ее доверие само по себе было исключительно, даже вдохновляюще на свой манер. А для его собственных нужд, чем бы они ни стали и как бы ни обернулись, это было самое лучшее. Дарнинг пришел к заключению, что она чувствует то же самое.

Насколько они вообще могли понимать друг друга.

Их сделка, напоминающая некий фиктивный брачный контракт, нашла свою реализацию часом позже в постели. И как это бывает в самых удачных случаях подобных договоров, каждая из заинтересованных сторон считала, что приобрела определенные преимущества.

Возможно, что оба они получили такие преимущества, подумал министр юстиции.

Для него это был эмоциональный ритуал, познавательный и вместе с тем бурный, всепоглощающий опыт… путешествие в Святую Землю чувства, путешествие, в которое он отправился как босоногий пилигрим с таким священнослужителем и проводником, как Мэри Янг.

На этот раз путешествие не было фантазией. Но даже и теперь, такие живые и близкие, ее лицо и тело заключали в себе нечто призрачное, неуловимое, то ли преждевременно состарившееся, то ли слишком юное, чтобы обрести законченные формы. Туманное существо. Она и Дарнинга сделала невесомым. Он плыл свободно, колени и тело вибрировали. Когда он прикасался к ней, его руки, зачарованные, словно отделялись от запястий, улетали прочь.

Она принесла с собой свою жизнь. На открытом пространстве его огромной кровати, в полумраке его комнаты, они были не одни. Она населила его воображение бесконечной чередой своих эротических образов, множеством полных яркого колорита совокуплений, цветущей плотью переплетающихся в движении тел.

Воинство Мэри Янг.

Я победил их всех, думал он.

Мэри Янг думала совсем о другом.

Она составила свой план, привела его в действие и выполняла, как обычную работу, которую необходимо было сделать.

Ничем большим это для нее не было.

Просто тем, что она всегда была в состоянии делать. Большинство женщин не могло. Но она не принадлежала к большинству. У нее была своя тайна, нерушимая и неприкасаемая. Плоть, телесная оболочка значила не слишком много. Это просто раковина, под защитой которой прячется нечто по-настоящему важное. Ничто святое не существовало на поверхности.

Люди друг для друга — словно запертые комнаты. Если вы даже слышите, что в одной из них кто-то плачет, вы не можете войти и помочь. И это самое печальное. Тело — всего лишь игрушка, предмет для игры. Но у нее самой никогда не было реальной возможности радоваться игре. Слишком рано ее тело стало для нее рабочим инструментом. Очень важной вещью, очень важной плотью. Именно плоть помогала получить ей то, чего она хотела, что было ей нужно. Не важно, что с этой плотью делали мужчины или что она делала с ними. Все это чистая механика. Возможно, только с Джьянни оно было чем-то иным, но она сама все начисто испортила. Теперь Джьянни даже плюнуть на нее не захочет, и поделом.

К черту! В данный момент она хотела одного — вызволить мальчика, и Дарнинг именно тот тип, который в состоянии это сделать. Сукин сын! Надо же, как он прицепился к ней и к ее поганой жизни. Как будто она совершила нечто дивное и святое.

Провались оно все!

Господи, поглядите-ка на этого сукина сына. Министр юстиции всех Соединенных Штатов, а она играет им, как рыбкой на крючке.

Она почувствовала, что он вот-вот кончит, что это надвигается откуда-то из дальних глубин его существа.

И вот оно настало, и она услышала его вскрик, такой, словно он расставался с жизнью. И она тоже закричала вместе с ним: ведь это нравилось им всем, этого они всегда хотели, невзирая на всю последующую ложь.

Радуйся, твердила она ему где-то в глубинах своей души. Радуйся, пока можешь. Потому что, если ты не отдашь мне этого мальчика и с ним что-то случится, я клянусь праведностью этого неправедного действа, что снесу долой твою гнусную башку.

Глава 44

Витторио тяжелее всего было оставить Пегги одну. Он все оттягивал отъезд, но в конце концов вынужден был выйти из дома; Джьянни ждал его в машине.

Последние полчаса приготовлении к отъезду Пегги находилась на грани срыва: большие глаза сделались огромными, рот сжался в одну линию. Сдерживаемая тревога словно сетью паутины легла на гладкую кожу лица. Витторио чувствовал, какую муку она испытывает.

— Все уладится, — заверял он ее уже в третий раз. Или уже в четвертый?

Пегги механически кивала, но не верила ни слову.

— Они его не тронут. Только сохранив ему жизнь, они надеются добраться до нас. Дарнингу нужны мы с тобой, а не Поли.

— Нет, — отвечала она. — Ему нужна только я. Я единственный живой свидетель против него. Важный свидетель. А ты лишь ни в чем не повинный наблюдатель. Так же, как и мой бедный мальчик.

Слезы полились ручьем, и Витторио прижал Пегги к себе. Как она вдруг исхудала, какая стала хрупкая.

— Послушай меня, — сказал он. — Мы с тобой прожили вместе почти десять лет, верно? Она кивнула.

— Я когда-нибудь лгал тебе?

— Нет.

— Я не лгу и теперь. Клянусь тебе, Пег, я верну Поли домой, к тебе.

Она откинула голову назад и обожгла его взглядом.

— Когда?

Словно вопрос ребенка. Когда, папочка?

— Этого я не знаю. На то, чтобы только выведать, где они его прячут, понадобятся дни. Так что не сиди и не тоскуй, глядя на часы.

Пегги высвободилась из его объятий.

— Прости. Я понимаю, что причиняю тебе лишние тревоги. — Она поцеловала его и заставила себя улыбнуться. — Я буду держаться.

Витторио, к сожалению, так не думал.

Витторио и Джьянни покинули безопасное убежище в шесть вечера. Они ехали во взятом напрокат автомобиле Джьянни — эту машину нельзя было опознать. За рулем сидел Витторио.

Целых полчаса их разделяло молчание, потом Джьянни заговорил:

— Что же нам придумать?

— А тут особо и придумывать нечего, — ответил Батталья. — Начнем с того, что узнаем имена двух боевиков, которых мы скинули в пропасть с обрыва, выясним, кто их послал, и будем держать этого типа под прицелом, пока он не скажет где Поли.

— Прямо таким вот образом?

Витторио пристально вглядывался в дорогу, так как большой туристский автобус чересчур тесно прижал их машину к каменной стене. Пожал плечами:

— Это же самое главное. Остальное уже детали.

— Люблю детали.

— И ты совершенно прав. Именно из-за какой-нибудь детали, непредвиденной мелочи, можно угодить на тот свет. Или ты полагаешь, что мы в конце концов получим кусок пирога?

— За те двадцать лет, что мы с тобой не виделись, я кое-чему научился. Пирогов не жду.

Витторио достал сигарету и прикурил ее от зажигалки на приборной доске. Красноватый отсвет ее огонька отразился у него на лице.

— Есть в Неаполе один старик, который передо мной в долгу, — сказал он. — Этот человек знает все здешние “семьи”, а если чего не знает, то выяснит. К нему мы первому и отправимся.

— Ты хочешь сказать, что у министра юстиции Соединенных Штатов неаполитанская мафия в кармане?

В машине снова наступило молчание. На этот раз первым заговорил Батталья.

— Немного истории, — начал он. — Я впервые встретил Пегги, когда Дон Донатти дал мне задание убить ее. Теперь стало ясно, что заказчиком был Дарнинг. Но именно дон реализовал дело.

Батталья взглянул на Джьянни и заметил, что тот вроде бы смутился. Какого дьявола, подумал Витторио. Парень влип в эту историю только потому, что мы были друзьями. Неужели у него нет права по крайней мере узнать, за что он идет на смерть?

— Тебе стоит выслушать все до конца, — сказал он и принялся рассказывать, не сводя глаз с дороги.

Он рассказал все целиком и полностью, и сам факт, что он облек это в слова, принес ему облегчение. Он поделился с другим человеком, и некая исповедальная эйфория привела к тому, что он рассказал и о своей тайной работе на правительство. Об этом даже Пегги ничего не знала в точности.

— Теперь ты знаешь все, — заключил он. — Я еще больше смутил твою душу.

Джьянни ощущал всю тяжесть этой исповеди, придавившей его. А я тем временем писал свои картины.

— Ты не смутил меня, — отозвался он. — Я просто понял, какую сосредоточенную только на самом себе, искусственную жизнь я вел все эти годы.

Витторио в это время пытался обогнать медленно движущийся грузовик — нажал сигнал, выехал на обочину и таким способом добился цели.

— Ты что, сожалеешь? — удивился Батталья. Джьянни промолчал.

— Ради Христа! — воскликнул Батталья. — Ты же столько сделал! Все, о чем я только мечтал, и даже больше. Пока я плавал в крови и ползал в дерьме.

— Я сию минуту поменялся бы с тобой…

— Ты просто спятил! Не понимаешь, что ли, в каком я положении?

— Я прекрасно понимаю, в какую передрягу попала твоя семья. И это ужасно. Но тем не менее у тебя есть семья.

Витторио мельком глянул на лицо Джьянни и успел заметить, как нечто прошло по нему тенью — и тотчас исчезло.

— Я читал о твоей жене, — сказал Витторио. — Сочувствую тебе.

Джьянни кивнул. Внезапно Тереза и прожитые вместе с ней годы показались невероятно далекими. Он ощутил почти что ужас. Но в следующую минуту все встало на свои места.

И снова в машине стало тихо. Уже смеркалось, и предзакатный свет окрасил красным далекое отсюда море.

— Послушай, — сказал вдруг Витторио. — Я все толкую о том, что отберу у них мальчика, но ведь это не больше чем разговоры. Меня мутит от страха. Они продержат его еще какое-то время, но с определенного момента это станет опасным для них.

Джьянни достаточно хорошо помнил прошлое, чтобы понимать, что Витторио прав. Независимо от вашего желания ситуация обостряется и вынуждает принимать соответствующее решение.

— Знаешь, чем я поддерживаю себя? — Батталья вздохнул. — Открою тебе секрет. Я просто думаю о том, что я сделаю с этими подонками, если они убьют моего Поли. Я представляю, как буду убивать их по одному, медленно и с удовольствием. Сначала Генри Дарнинга, потом Карло Донатти, а потом каждого, кто имел к этому отношение. Только поэтому я не ору и не бьюсь головой о стену.

Долгое время они снова ехали молча.

— Я рад, что ты со мной, — сказал Батталья. — С тобой я могу разговаривать, как ни с кем больше. Пег — это вся моя жизнь, но есть вещи, которые я не могу рассказать ей. Такое, чего она не примет, или не поймет, или попросту осудит. Разумеешь?

В центре Неаполя они оказались в восемь тридцать. Витторио остановился у бензоколонки, вышел из машины и пошел звонить по телефону. Вернулся он минут через пять.

— Нужный нам человек дома, — сказал он. — Он постарается удалить всех из квартиры и остаться один к тому времени, как мы приедем туда.

Они двинулись на север, к Виа Санта-Роза.

— Кем он тебя считает? — спросил Джьянни.

— Итало-американским бизнесменом с хорошими связями.