Глава одиннадцатая

Чазали позвал Очена к погребальным кострам. Троим друзьям и Ценнайре представлялась возможность поговорить с глазу на глаз, но Каландрилл был настолько смущён, что ему было не до беседы. Ему хотелось побыть одному или ещё послушать колдуна, дабы разобраться в том хаосе, что царил у него в голове. Он не мог отрицать, что любит Ценнайру. И это — единственный факт, за который можно было твёрдо ухватиться. О возможных последствиях Каландрилл предпочитал не размышлять. Во что превращала его столь странная любовь? В чудище, в некрофила? Да, верно, Очен утверждает, что Ценнайра из плоти, что в жилах её течёт кровь, что она обладает человеческими чувствами. И все же кровь бьётся у неё в жилах благодаря колдовству Аномиуса, а кости и мускулы, скрытые под плотью, обладают невероятной силой. Губы её мягкие и живые, но что, если и это — результат колдовства? Она обещает ему помощь, несмотря на месть её создателя и на риск быть уничтоженной. Но можно ли ей доверять? Брахт говорит, что Каландрилл заколдован. Может, он прав? Может, Каландрилл позволил ей обмануть себя? Отчаяние, серое и бесцветное, вдруг овладело им, как тогда в форте, когда Рхыфамун украл у него цель и лишил его решимости. Он почему-то вспомнил трактаты, прочитанные им в Секке, и диссертации, которые листал в дворцовых библиотеках. Он вспомнил о вампирах, о том, как они поступают с людьми.

Может, и он позволил себя очаровать? Может, чувства, влёкшие его к Ценнайре, — это колдовство? Каландрилл заставил себя поднять на неё взгляд и увидел перед собой только красивую женщину с огромными карими глазами, которые смотрели на него с испугом. Чего она боится? Конечно же, не меча — к нему она уже прикасалась, и меч не причинил ей вреда. И магии Очена ей опасаться ни к чему. Вазирь может её уничтожить. Но он поддержал её. И все же она подавлена и смущена Каландрилл видел в ней только женщину, измученную, перепуганную женщину. И он пожалел о том, что не может улыбнуться.

Юноша вздрогнул, когда Брахт позвал его в сторону.

— Может, поговорим с глазу на глаз?

Каландрилл обвёл рукой лагерь котузенов, столпившихся вокруг погребальных костров и распевавших молитвы вместе с Оченом, и сказал:

— Мы и так одни.

— Правда?

Брахт холодно посмотрел на Ценнайру; та встала и тихо произнесла:

— Я не буду вам мешать.

Поправив грязные кожаные доспехи, она отошла — одинокая, с опущенной головой. Брахт несколько мгновений глядел ей вслед, затем встал и поманил Каландрилла и Катю за собой. Он подвёл их к лошадям, щипавшим траву, и вороной жеребец приветственно заржал, когда керниец погладил его лоснящуюся шею.

Не спуская глаз с Ценнайры, Брахт тихо спросил:

— Она нас слышит?

— Она видит сквозь ночь, — сказала Катя, — думаю, и слышит не хуже.

— Да какая разница? — глухо вмешался Каландрилл.

— Она знает каждый наш шаг, — проговорил керниец, — и я до сих пор не уверен, можем ли мы доверять колдуну.

— Дера! — тяжело вздохнул Каландрилл. — Он прав: у нас нет выбора.

— Именно об этом я и хочу поговорить, — заявил Брахт. — Мне наше положение вовсе не нравится.

«Мне тоже, — подумал Каландрилл. — Я бы предпочёл, чтобы Ценнайра была обыкновенной женщиной, а не творением магии. Дера! Было бы лучше, если бы мы вообще её не встретили или я бы её не полюбил. Но я люблю и боюсь, тут уж ничего не поделаешь». Вслух же он спросил:

— Что ты предлагаешь?

— Надо уходить, — сказал Брахт.

— И заблудиться? В этой незнакомой стороне? — Катя покачала головой. — Очену я доверяю. Я считаю, он говорил правду про войну. В Анвар-тенг мы сможем пройти только с ним.

— И не забывай ещё про гиджану, — заметил Каландрилл. — Если в Памур-тенге нам удастся побеседовать с гиджаной, то она, возможно, развеет наши сомнения.

— А кто сказал, что мы можем доверять гиджане? — возразил Брахт. — Ценнайра — творение Аномиуса, он сделал её такой, какая она есть. А Аномиус наш враг. Очен знал это, но скрыл.

Каландрилл кивнул, борясь с охватившим его отчаянием.

— А что случилось бы, — спросил он, — если бы Очен сразу нам все рассказал?

Брахт нахмурился, сжав эфес меча. Катя медленно произнесла:

— Мы бы бросили её или попытались убить.

— Так и надо было поступить, — сквозь зубы пробормотал керниец.

— Очен считает, что ей отведена определённая роль, — пожал плечами Каландрилл, — и, каковы бы ни были её причины, она спасла меня.

— Ахрд! — Брахт сердито рубанул рукой воздух. Жеребец всхрапнул, раздув ноздри. — Мы уже об этом говорили — она повинуется своему хозяину, не более того.

Гнедой прикоснулся сзади к волосам Каландрилла. Ласка животного придала юноше сил, и Каландрилл погладил его по бархатистой морде.

— Может быть, а может, и нет. В одном я уверен: я ей глубоко признателен. Кто знает, может, она руководствовалась… — он помолчал, — любовью?

— Да как может любить бессердечное создание? — воскликнул Брахт.

— Очен настаивает, что Ценнайра обладает чувствами — сказала Катя. — Даже если она спасла Каландрилла по приказу Аномиуса, после того она могла убежать. Подумай об этом, Брахт. Ценнайра знала, что разоблачает себя.

— Ты хочешь сказать, ты ей доверяешь? — спросил керниец.

— Я хочу сказать, что не уверена, — ответила вануйка. — В искренность Очена я верю, а он считает, что ей уготована определённая роль. И я не могу не думать о том, что он может быть прав и что Ценнайре и впрямь суждено сыграть свою роль в нашем путешествии.

Брахт в отчаянии покачал головой:

— А я настаиваю: нельзя верить ни тому, ни другому, — заявил он.

— Ты хочешь, чтобы мы продолжали без них? — поинтересовалась Катя. — Только мы втроём по бескрайним землям джессеритов? Сквозь воюющие армии? Боюсь, нам далеко не уйти.

— А если мои сомнения имеют под собой основания? — Брахт сердито посмотрел на неё. — Далеко ли мы уйдём в этом случае?

Катя ответила не сразу. Повернувшись к Каландриллу, она спросила:

— Что скажешь ты?

Каландрилл пожал плечами, сожалея о том, что все это происходит с ним. Как бы он хотел оказаться подальше отсюда, и от этих сомнений, и от необходимости принимать решения и делать выбор. Но он, к сожалению, здесь, и ему надо отвечать.

— Я думаю, — медленно начал он, болезненно собирая вместе разлетающиеся, как ослеплённые светом мотыльки, мысли, — что без Очена и котузенов нам не справиться. А магия Очена, соединённая с силой Ценнайры, спасла меня от увагов и от Рхыфамуна. Без них я бы погиб. Так что нам ничего не остаётся, как ехать с ними и дальше.

— Ты доверяешь Очену? — подивился Брахт.

Каландрилл подумал и кивнул:

— Да. Даже если под твоими сомнениями есть основания, он заинтересован в том, чтобы доставить нас до цели в целости и сохранности. Мы трое — едины, если, конечно, гадалки и Молодые боги не обманули нас. Мы есть та троица, о которой говорят все предсказания. Посему, если Очен и задумал предательство, суть коего я не понимаю и в кое не верю, у него нет другого выхода, кроме как доставить нас до места.

Кернийца его слова не убедили.

— Это — логика, Брахт, — сказала Катя, — неопровержимая логика. Я, как и Каландрилл, верю Очену. Но даже если предположить, что колдун предатель, он вынужден нам помогать. Мы нужны и Очену, и Аномиусу. Без нас им «Заветной книги» не видать.

Брахт несколько мгновений задумчиво смотрел на друзей, гладя жеребца по гриве, затем кивнул.

— Да будет так, — согласился он. — В том, что вы говорите, есть рациональное зерно. И я постараюсь хотя бы на какое-то время поверить колдуну.

— А Ценнайре? — спросил Каландрилл.

— Ей я не поверю никогда, — заверил его керниец. — Больше того: пусть только попробует нам воспротивиться, и я собственноручно твоим мечом проткну её, с благословения Деры.

Каландрилл посмотрел в холодные немигающие глаза кернийца и опустил голову.

— В этом не будет необходимости, — хрипло сказал он. — Если она предательница, я сам её убью.

На лице Брахта отразилось сомнение, но Катя жестом попросила его молчать и положила Каландриллу на плечо руку.

— Будем надеяться на богов. И на то, что в уничтожении Ценнайры не будет необходимости.

Голос её звучал мягко. Каландрилл посмотрел в серые глаза и благодарно улыбнулся, хотя и понимал, что за сей симпатией стоит решимость, столь же непоколебимая, как и решимость Брахта. Если случится худшее, ему не придётся поднимать на Ценнайру руку. Товарищи его, свободные от привязанности к ней, колебаться не станут.

Он кивнул и пробормотал:

— Боюсь, меня ждёт несладкое путешествие.

Брахт промолчал, Катя сказала:

— Хочется думать, оно продлится недолго. Возможно сомнения наши будут развеяны уже в Памур-тенге.

«Ваши — может быть, — подумал Каландрилл. — а мои? Подтверди гиджана, что Ценнайра предана нам, вы вздохнёте свободней, а я? Что делать мне с любовью к женщине, воскрешённой из мёртвых?»

Он отвернулся, не желая больше терпеть Катино сострадание, вернулся к костру и налил себе чая, чтобы хоть чем-то себя занять. Но как занять свои мысли? Как развеять сомнения, походившие на грифов в ожидании смерти ослабленного животного? А если ему это не удастся, то дальнейшая дорога станет просто невыносимой.

Резкая боль пронзила его руку — чашка рассыпалась на мелкие кусочки, и из пальцев закапала кровь. Каландрилл разжал кулак и принялся вытаскивать осколки фарфора из ладони.

— Я помогу.

Ценнайра присела перед ним на корточки и начала осторожно, нежно прикасаясь к его коже, вытаскивать осколки. Первым его порывом было выдернуть руку, но Ценнайра посмотрела на него с такой мольбой, что он не осмелился. Она с грустной улыбкой склонилась над его рукой, и поднимающееся солнце заискрилось на её иссиня-чёрных волосах. Он вдохнул запах её волос, и голова у него чуть не закружилась.

Каландрилл не шевелился. Подошли Брахт и Катя. В глазах кернийца Каландрилл прочитал отвращение, словно перед ним был вампир, ласкавший свою жертву. Катины глаза были загадочны, она что-то пробормотала Брахту на ухо, и они отошли к котузенам. Каландрилл почувствовал тепло на ладони и посмотрел на Ценнайру, которая высасывала из его раны кровь.

Этого стерпеть он уже не мог и отдёрнул руку, словно обжегшись.

Ценнайра с виноватым видом стёрла кровь с губ.

— Теперь рана чистая, — сказала она и добавила, грустно улыбнувшись: — А от меня ты не заразишься.

— Я и не думал… — Голос у него сорвался, и он бессильно покачал головой: — Прости.

— Это я должна вымаливать у тебя прощения, — пробормотала Ценнайра.

— Я не знаю… — Каландрилл тяжело вздохнул. «Дера, — подумал он, — да в этих глазах можно утонуть» — Я уже вообще ничего не знаю.

«Кроме того, что люблю тебя».

Пытаясь скрыть своё смущение за куртуазными манерами, Каландрилл напыщенно произнёс:

— Мадам, я напоминаю о вашем слове. Я обязан вам жизнью и за это благодарен. Но до тех пор, пока мы не поговорим с гиджаной в Памур-тенге… Надеюсь, вы меня понимаете.

Ценнайра отвела взгляд и сказала:

— Да, глупо было ожидать чего-нибудь другого.

«Ну как ты не понимаешь? Бураш! Со мной такое впервые! Как ты этого не видишь?»

Она встала и пошла прочь, но остановилась, когда Каландрилл позвал её:

— Ценнайра, я молю богов о том, чтобы все было так, как ты сказала.

Он смотрел на неё с надеждой и страхом, и она твёрдо проговорила:

— Все будет именно так, Каландрилл.

Юноша кивнул, и, несмотря на его несчастный вид, в ней вновь затеплилась надежда.

Когда они тронулись в путь, солнце стояло уже высоко. Лучи его высвечивали макушки деревьев, по лазурной синеве плыли лёгкие белоснежные облака. Ветер, дувший с севера, напоминал, что год близится к концу. Дым от погребальных костров поднимался длинными чёрными языками над деревьями и улетал с ветром.

Каландрилл ехал в молчании. Беспокойство, не оставлявшее его все эти дни, навалилось с новой силой. Перестук копыт звучал погребальной песней, в ветре ему чудился запах горелого. Он словно нашёптывал ему на ухо о бессмысленности бытия, о потерях и поражениях. Каландрилл поднял глаза к небу, и ему показалось, что оно побледнело в ожидании бури. Облака словно молили о пощаде, а голубизна казалась запятнанной кровью. Деревья подле дороги угрожающе раскачивались, щебетания птиц не было слышно за шуршанием ветра. В воздухе пахло помётом и смертью, а на душе у него было так тяжело, что Каландрилл даже застонал, позволив себе предательскую мысль о неизбежности пробуждения Фарна — Рхыфамун так далеко впереди, что ему не составит труда добраться до опочивальни Безумного бога и при помощи «Заветной книги» пробудить своего господина.

Каландриллу никак не удавалось успокоиться. У него начинала болеть голова, душа металась.

«Неужели это любовь? — думал он. — Неужели я так низко пал из-за своих чувств к Ценнайре?»

Ветер утвердительно шуршал в листве. Каландрилл сдался, и душа его словно вновь покинула тело и поплыла на волнах отчаяния. Но где-то в самой глубине его все ещё теплился огонёк надежды. Каландрилл мотнул головой и сказал себе: «Нет, до тех пор, пока не доказано, что Ценнайра лжёт, я не имею права ей не доверять». Он вспомнил обереги, коим научил его Очен, и начал медленно произносить их, чувствуя, как вокруг поднимается защитная стена доброй магии, отгоняя прочь сомнения и тоску. Небо вновь заголубело, ветер посвежел, и Каландрилл понял, что просто-напросто подвергся ещё одной оккультной атаке, что Рхыфамун или Фарн сделали ещё одну попытку вытянуть из него душу, заманить его в царство эфира и поймать там в ловушку. Он улыбнулся, чувствуя, как боль отступает, и торжествуя: хоть маленькая, но победа.

Он любит Ценнайру, да, любит её, этого отрицать нельзя. Но он не позволит любви поставить под угрозу их цель. Самое главное — заполучить «Заветную книгу», доставить её святым отцам Вану и уничтожить. Если Ценнайре суждено сыграть свою роль, очень хорошо, если нет… Он отогнал эту мысль, убеждая себя в том, что в Памур-тенге все станет ясно и сомнения его развеются. Брахт тоже поверит ей, и они вчетвером расстроят коварные планы Рхыфамуна. А до тех пор он будет держать свои чувства в узде.

— Истинно! — Каландрилл рассмеялся, откинув голову. Укрывшись за оберегами, он упивался вновь ставшим сладким воздухом и бросал вызов Рхыфамуну и самому Безумному богу.

Вдруг ему почудилось щёлканье клыков; он прислушался, но не услышал ничего, кроме шуршания елей. Птицы пели, белки цокали, из-под подлеска выскочила дикая свинья с тремя неуклюжими годовалыми поросятами.

Воины, ехавшие с обеих сторон от Каландрилла, повернули к нему головы. Он улыбнулся, уверовав в свою способность противостоять отчаянию.

Но одно дело — уверовать, другое — сохранить веру. И во время привала в поддень ему пришлось разрываться между товарищами и Ценнайрой. А это давалось с огромным трудом. Обещать себе забыть о чувствах, не делать выводов и не принимать решения до тех пор, пока они не доберутся до Памур-тенга, легко. Куда тяжелее сдержать слово. Особенно когда дорогу окутали сумерки, а Ценнайра, соскочив с лошади, заколебалась, не зная, куда ей пойти. Брахт просто не замечал её. Он почистил жеребца и принялся собирать хворост. Катя, хотя и не была настроена столь враждебно, тоже старалась не подходить к ней близко, а котузены, чувствуя размолвку, держались своими группками. Каландрилл оказался в щекотливом положении: вызвать неудовольствие Брахта и пригласить Ценнайру к ним? Или пойти к ней, что разозлит кернийца ещё больше? Он разрывался между верностью и жалостью.

Из затруднительного положения его вывел Очен.

Вазирь легко не по годам соскочил с коня, пригладил роскошные одеяния, распушил усы и вежливо поклонился стоявшей в нерешительности Ценнайре:

— Не желаете ли присоединиться ко мне, госпожа? Буду вам очень признателен.

Колдун предложил ей руку и проводил к костру невдалеке от костра Брахта и Кати. Когда же он пригласил сюда Каландрилла, то оказалось, что все они опять сидят рядом.

— Сомнения остаются, — сказал Очен, глядя в костёр. — Было бы глупо это отрицать. Но мы скачем вместе, так давайте относиться друг к другу терпимо.

Брахт отрезал кусок мяса и проворчал:

— Мы это уже слышали, колдун. Я еду с тобой, но сие не означает, что испытываю огромное наслаждение.

— Хоруль! — Очен покачал головой. — А я считал что упрямее джессеритов нет людей на свете. Но, похоже, кернийцы мало от нас отличаются.

Брахт пожал плечами, насаживая мясо на заострённые ветки, и даже не посчитал нужным ответить.

— Недоверие ведёт к беде, — продолжал Очен. — Вы сегодня не чувствовали прикосновения Рхыфамуна?

Брахт покачал головой, Катя задумчиво молчала, вытаскивая из мешков хлеб и плавленый сыр.

— Я чувствовал, — признался Каландрилл. — Он словно вновь хотел вытащить меня в эфир, но я произнёс твои обереги, и он отступил.

— Так будет и впредь, — заявил вазирь. — Рхыфамун становится сильнее и сильнее. К тому же у него появился новый ключик к тебе, будь настороже.

Каландрилл нахмурился и вопросительно посмотрел на колдуна.

— О чем ты подумал, когда мир посерел, а в ветре тебе почудился запах крови? — спросил Очен.

Каландрилл помолчал и сказал:

— О сомнениях. Я подумал о недоверии, которое Брахт испытывает к Ценнайре, о… моих чувствах… и о том, кто она… — Краем глаза он заметил, что на лицо Ценнайры набежала тень. Брахт состроил презрительно-сердитую гримасу. — Я испугался, что мы рассоримся и тогда Рхыфамун возьмёт верх.

— А ему только этого и надо, — хмуро кивнув, произнёс Очен. — Как яд, ищущий малейшую ранку, чтобы отравить человека, он стремится разделить нас, сыграть на сомнениях и недоверии.

— Я ничего не чувствовал, — упрямо заявил Брахт. — Утро стояло прекрасное.

— В тебе нет того, что есть в Каландрилле, — возразил Очен. — Я сам ощутил прикосновение Рхыфамуна. Каландрилл тоже. А сейчас Рхыфамун знает про Ценнайру и боюсь, догадывается, что и она против него. Ему наверняка известно о чувствах, которые связывают Ценнайру и Каландрилла. Как не может он не ведать и о недоверии, разделившем нас.

— Откуда? — подозрительно сощурился Брахт. — Откуда он может знать, что чувствую я или Катя или что чувствует любой из нас?

Очен вздохнул.

— Я же тебе говорил, — сказал он. — Есть два уровня бытия: один мирской, другой эфирный. Те, кто обладает оккультным талантом, могут переходить из одного плана в другой, и душа их, дух их силён в оккультном плане. Каландрилл владеет оккультным даром, хотя пока и не до конца это осознал. А может, и до конца жизни не осознает. Но, как бы то ни было, он силён в эфире. Посему Рхыфамуну нетрудно его определить и понять, что он ощущает, и разобраться в том, что чувствуют другие.

— О чем ты толкуешь? — спросила Катя. — Что Рхыфамун видит нас глазами Каландрилла?

— Видеть — не видит, — терпеливо пояснил Очен, — для этого ему пришлось бы прислать шпиона, квывхаля. Рхыфамун лишь… улавливает… что чувствует душа Каландрилла. Он знает о наших размолвках и о взаимном недоверии. Он знает, что что-то связывает Каландрилла и Ценнайру и что это что-то противопоставило Каландрилла другим; что между вами тремя есть разногласия. И он не преминет настроить вас ещё больше друг против друга, с тем чтобы окончательно спутать вас. Это ему, безусловно, на руку.

— Тем самым ты хочешь сказать, что мы должны доверять тебе, — заметил Брахт и, ткнув пальцем в Ценнайру, продолжил: — И этой зомби.

— Я хочу сказать, что чем сильнее между вами противоречия, — возразил Очен, — тем легче Рхыфамуну воздействовать на Каландрилла на оккультном уровне. Сомнения из-за… его симпатии… к Ценнайре возводят между вами стену. Вы изолируете его и тем самым ослабляете защитное поле дружбы. Рхыфамун не преминет этим воспользоваться.

— А я полагал, что Каландрилла защищает твоя магия, — резко проговорил керниец. — Ты же учил его заклятиям. Он сам сказал, что воспользовался ими сегодня, чтобы обезопасить себя.

— Истинно, — согласился Очен. — Но благодаря Фарну Рхыфамун становится сильнее с каждым днём, и его нападки на Каландрилла будут усиливаться. А если вы усомнитесь друг в друге, то только облегчите его задачу.

— Ты говоришь о доверии. Но доверие надо завоевать, — сказал Брахт. — Я так уверен, что втроём нам было бы легче.

— Может быть. Но теперь вас четверо, — заметил Очен. — Таков замысел.

Каландрилл вздохнул. Из-за упрямства Брахта, походившего на собаку, гоняющуюся за своим хвостом, спор этот казался бесконечным. Он посмотрел в жёсткое лицо кернийца, затем на загадочное Катино, а затем перевёл взгляд на Ценнайру.

Кандийка сидела молча с потупленным взором. Лицо её пряталось за волосами цвета воронового крыла, плечи были опущены. Она покорно дожидалась любого решения своей судьбы, каким бы оно ни оказалось, словно отрешилась от надежды и отдала себя во власть рока. У неё был такой одинокий вид, что Каландрилла так и подмывало протянуть руку и коснуться её, но в то же время он чувствовал отвращение.

«Так может продолжаться до самого Памур-тенга», — подумал Каландрилл, уже не слушая спор Брахта и Очена, перебрасывавшихся словами будто воланом. А то и дальше, если гиджана не убедит кернийца. А тем временем Рхыфамун будет рыскать по эфиру, выжидая момента для удара, набираясь сил рядом с Фарном и благодаря сомнениям, поселившимся среди путников. Каландрилл вспомнил, что произошло днём, и, хотя он и выстоял тогда, ему вовсе не хотелось оказаться вновь в таком же положении. Кто знает, как долго он сможет оказывать сопротивление, если недоверие среди них будет расти!