.. отказался участвовать в "атомном проекте." В его развитии... "Мы и без новой водородной бомбы весь мира за горло держим, а с новой..." Подумать только, Сахарова облопошили, пригнули. Раскаялся куда позднее.. А доктор Казачков тогда же ответил дерзостью. Да нет, не на Лубянке дерзил. Среди своих. В лаборатории! Донесли, прохвосты... Кто мог об этом- за пределами Лубянки - знать?! За Щаранского весь мир встал. А доктора наук Казачкова как бы и не существовало. А ведь он ученый-энциклопедист. Благородный человек, с юмором. Толкнули меня в камеру, называю себя, он мне руку лопаточкой и для ободрения: "Ты значит из казаков, а я всего лишь из казачков. Так что не робей!"
      И вот такого человека в упор не видели. Вы можете, Дов, объяснить эту "избирательность" западных гуманистов?
      - Могу, почему не моту? Западные гуманисты про Россию не знают и не понимают ни хрена. Зеку-бедолаге женку надо иметь, которая мир подымет...
      Саша вздохнул печально: - Миша Казачков отсидел пятнадцать лет. Он был несгибаем. Каждый день в камеру врывались два жлоба, заламывали Мише руки. А то садились на него верхом и... самым болезненным способом: суют шланг с питательным раствором в нос... Представляете, Дов, ученому-физику, энциклопедисту, воронку в нос... Казачков первым поколебал мою решимость прожить всю жизнь в советском государстве. Судите сами! Увидел, такой ученый, нигде ему нет места в родной... кроме тюрьмы строгого режима, я был поколеблен в своих основах. Может быть, я не туда прикладываю свои силы? Не там ищу потерянное? Я вовсе не родной ребенок, а приемыш, любовь которого безответна? Я мачехе-родине: "мамочка-ма-мочка!", а ее это только бесит? Вот и Петро Шимук, не еврей вовсе, и то разглядел на Ближнем Востоке нечто свое, мной не увиденное... Я - не кабинетный ученый, удовлетворенный лишь процессом мышления, а человек действия. Подал властям... об отказе от советского гражданства, раз! и в дамки.
      - Ну, ты даешь! - Дов развел руками. - Тогда это было все равно, что на колючку броситься. Тут же брали на мушку.
      - И взяли. Но по общей причине - шел восемьдесят шестой. Перестройка ускорение и т.д. и т.п. Никто не верил газетной трескотне. Первым догадался, что началось что-то необычное, Иосиф Бегун. "Замельтешила охрана что-то, сказал. Похоже, заметают следы... "Как бандиты заметают?.. Убирают свидетелей.. Хуже всех пришлось Петру Шимуку и Толе Марченко...
      Дов встрепенулся.
      - Извини, что перебил, я по ходу дела... Толе Марченко удалось выпустить на Западе "Мои показания". Книгу редкую. Весь мир прочитал. Довел вохру до белого каления. Мстили, как могли. Понятно! А Шимуку почто мошонку защемляли?
      - "Хохол, а влез в жидовские дела! - кричали ему на Лубянке. Ожидовел! Кровь свою предал!" Терзали. В политзону гнали через уголовные лагеря, кружным путем. Чтоб кончили его по дороге... А в Чистополе! Инспекция навалилась. Выдернули Шимука на беседу. А он эту братию и на дух не переносил. "Превратили Россию в Содом с решетками, а теперь по тюрьмам катаетесь, - бросил им в лицо, - счастье, что хоть евреям есть куда бежать!" Те разъярились. "Ты сколько лет за них адвокатствуешь, - кричат. - Ты что, клятву им давал?!" Петро взглянул на их щедринские хари, вскинул руку, как на сцене, прочел с чувством 137-ой псалом: "Если забуду тебя я, Иерусалим, пусть отсохнет десница моя, пусть прилипнет язык мой к гортани моей..."
      - Он актерствовал? Или... романтик? - полюбопытствовал Дов.
      Саша не ответил. Объяснил позднее: - Иосифа Бегуна в те дни измордовали до крови, но о нем, как и о Щаранском, уже писал весь мир, добивать не разрешили. Шимук - другое дело. Для диссидентов он чужой, сионист-романтик. Для Израиля - хохол. Поэтому о нем нигде ни строчки. Сидел у нас бандюга из Сибири, схваченный на китайской границе. Горилла по прозвищу "Китайский шимоз". Он кинулся на Петра с заточкой в рукаве и был вынесен из камеры со сломанными ребрами. Петра тут же в карцер, стали мотать новый срок. На той же неделе убили Толю Марченко. Григорянц, когда его вели по коридору, крикнул: "Подозреваю, Марченко погиб: исчезли его книги!" Ну, вот так! Семидесятую статью начали выпускать через год. Меня привезли в Лефортово, объявили на своем юридическом волапюке о помиловании, о котором не просил. Извиняться ни-ни... Был дома, у матери, один месяц, семь дней и десять часов. За это время дал интервью "Свободе", "Би-би-си", газете "Санди телеграф", - всем, кто появлялся! Вывернул вохру наизнанку. Рассказал о Марченко, Шимуке, Порохе, - следы его так и не отыскал, не добили ли его?.. Сперва начались угрожающие звонки. Потом меня схватили неожиданно, на улице. Клеили убийство. А убили в городе, в котором никогда не был... Прости, Дов, не хочу об этом рассказывать... Как вынес? Вынес, Дов!... Хотя и не предвидел, конечно, что так обернутся наши надежды и многолетние ученые разглагольствования: о мертвом социализме на Мертвом море.
      Когда попался убийца, чье преступление навесили на меня, вызывает следователь: "Александр Германович, вы, кажется, подавали заявление в Израиль?" Большие юмористы!
      Дов молчал. Вспомнился ему дружок доктор Гельфонд, с которым начинали прорыв в Израиль. Окровавит, бывало, строптивого Меира лагерная вохра, а он о ней: "Большие юмористы..." Доброго сердца был человек. Жаль, недолго, бедняга, прожил на Обетованной.
      - Ты смотри, не помри! - вырвалось у Дова. - Тощенький очень...
      Посмеялись. Дов сидел, опустив голову, затем произнес с неожиданным остервенением: - Я уж скоро четверть века, как оттуда, а вспомню об этих суках, испаряется юмор. Начисто. - И он страшно, по тюремному, выругался...
      - А ты, Сашек, видать, другой породы, - продолжал, успокоясь. Рассказываешь о них будто ты не из тюряги, а из Оксфорда. Джентльмен в белой манишке.
      - А я как раз оттуда. С улицы Фрунзе.
      - Обиделся?! - Дов взглянул на Сашу уважительно. - Полгода держали в карцерах, на хлебе-воде, "обижалку" ломали; а каков результат?! - И просипел с состраданием:
      - Ну и счастлив Твой Бог, Сашок! - Поднял глаза и снова внимательно посмотрел на Сашу.
      Удивительное лицо у парня. Круглое, детское, наивно-улыбчивое, простодушное вроде, а невольно хочется задержаться на нем. Еще тогда, в багажной, обратил внимание: глаза саблевидные, удлиненные, синие. Какая-то в них магнетическая сила и, пожалуй, наивность. Посажены друг к другу близко. Брови, сросшиеся над переносицей, торчат во все стороны иголочками. Шимук говорил, в школе Сашу дразнили "Одноглазый Полифем". А взгляд! Горячий, пронзающий.. Подумал: "Каких ребят теряет Россия! С кем останется?.." Лады! Только куда ж все-таки приткнуть его, высоколобого? - Дов поглядел, прищурясь, на солнце. Солнце белое, как раскаленная болванка. Израиль! У кого корни неглубокие, сожжет до тла. - Сашок, звони мне на той неделе! А не застанешь, приезжай в офис. -Он вытянул из заднего кармана бумажник. - Вот визитная карточка, телефон. И, - воскликнул, как мог, бодро: - Не миновать нам еще разок окунуться в Еврейское море!
      Они бросились к зелено-желтой, точно выгоревшей воде, как мальчишки, взапуски. Когда вытирались, опять послышался вдали рев дизелей - в кемп вползали автобусы, из которых тут же хлынули школьники, горланя и размахивая руками. - Еще ночь не спать! - Саша зябко повел плечами. Дов усмехнулся: На эту ночь покой я тебе обеспечу!
      Глава 5. ПСАЛМЫ ДАВИДА И КУРТ, ПИТОМЕЦ ЯНУША КОРЧАКА.
      Неизвестно, как Дов добился тишины, но ночь и в самом деле была тихой. Всю ночь Саша не сомкнул глаз - ворочался на скрипевшем топчане, слушая бормотание захлебывающегося кондиционера.
      Как только выплыл из тьмы далекий иорданский берег, Саша вышел из досчатого "каравана", сел на приступке. Разволновал его вчерашний разговор с Довом. Даже на просыпавшихся жар-птиц с красными перышками не обратил внимание. Жгли душу те тюремные часы, о которых Дову не рассказал. Даже не обмолвился...
      С Петром Шимуком он сидел сутки. Но какие это были сутки! Втолкнули Петра в камеру. Он бросил свой мешок на пол. Обнялись с Сашей. В камере, кроме них, никого. Кто в больничке, кто на переследствии. Закусили, повспоминали лагерных дружков. Саша похвалился своей лампадкой в баночке от лекарства.
      - Зажигай, суббота на носу, - сказал Петро и чиркнул спичку о подошву. Поглядел на желтый коптящий огонек и предложил встретить субботу по всем законам. - Не знаешь как? Научу.
      Удивился Саша: в лагере Петро никогда никого не учил. Спросил его однажды, ответил с улыбкой: - Я тебе не ребе, а свободный казак!
      "За язык сгорел, - считал лагерный кибуц. - Обжегшись на молоке, дует на воду". Но все же в праздник, Петро, бывало, смилостивится: бормотнет на иврите строчку молитвы, а остальные, объявившие себя иудеями, хором за ним: "Аминь!" И вдруг - "научу...", "по всем законам..."
      У Саши на лице удивление. Игольчатые брови вверх поползли. Петро объяснил вполголоса:
      - Тут не лагерная толкотня. В каменном мешке без молитвы не выживешь. Разогреемся для начала. - Встал, раскинул руки, как взлетающая птица крылья. И двинулся по камере мелкими шажками, шаркая подошвами латаных сапог, затянув вполголоса что-то бодрящее. Подергивал плечами и головой в ритме своего песнопения. Песнопение было незатейливым, из одного слога: Най-най-най! -вздохнет Петро поглубже и снова - Най-най-най! "Вроде детской считалки", - улыбнулся Саша. И поймал себя на том, что начал постукивать ботинком в такт простенькой мелодии: была в ней какая-то подмывающая веселость.
      -... Най-най-най-энейну! - выпевал-выговаривал Петре. Най-най-най-энейну!
      Слово "энейну" Саша помнил. Оно означало "все вместе". Сейчас "энейну" было явным преувеличением: Петро шаркал сапогами в одиночестве. Саша встал за его спину, и из солидарности подпевая - "Энейну так энейну! - двинулся за Петром, схватившись за его ватник и чуть приплясывая, как в мальчишечьей игре, за паровозиком. - Най-най-энейну! Най-най-энейну!
      - Мой дед так не пел, - заметил Саша, когда они, утомившись, присели на нары.
      - Твой дед не был хасидом. Разве он молился?! Говорил, он из эсеров или эсдеков.
      - После лагеря молился.
      - Так у вас это в роду? Пока гром не грянет... - Петро отошел в угол камеры и стал молиться, как молятся верующие евреи на всех континентах. То полушепотом, то едва ль не во весь голос. Голова его в зимней кепке болталась взад-вперед. "Как огнь на ветру", - сказано о том в старых книгах.
      Но много ли в тюрьмах евреев с драматическим баритоном! Благодарный слушатель откликнулся из-за двери немедля. Забарабанили кулаком. Пре-кратить!
      Петро форсировал голос, точно не в камере был, а на оперной сцене: Мо-олиться разрешено-о-о!
      Надзиратели чистопольской тюрьмы делились зеками на категории: "мент-собака", "мент-человек", "мент-мент". Дежурил мент-собака. Полтора года назад он бросился бы на Петра с кулаками, сейчас лишь проорал в кормушку, что ежели не прекратят безобразия, то...
      Препирательства продолжались до тех пор, пока у дверей не оказался начальник тюрьмы.
      - В России молятся про себя! - проорал он, войдя в камеру. Наморщил нос, потребовал отдать свечку "или что тут у вас смердит?!" Вдруг помягчал, сказал, что, коли по вашей религии следует петь, то можно только на понятном языке.
      - В лагере занимались шифром, и здесь?! Чтоб никаких тут ваших "Лёха, дуди!.."
      И вот впервые в жизни Саша услышал, как звучит субботняя молитва "лэха доди" на русском языке и, признаться, обомлел.
      - "Приходи, мой возлюбленный, приветствовать невесту..." Это так о субботе?
      А поскольку "на понятном языке" разрешил сам начальник, Петро вздохнул поглубже и... начал сызнова: в тюремные коридоры хлынули никогда не слыханные здесь псалмы Давида, которые не только зеки, но и сам начальник тюрьмы, в другое время, не прочь бы и послушать: любопытно, в конце-концов!
      - ... Голос Господа ломает кедры... Ломает кедры Леванона. Приводит в трепет пустыню...
      И будто специально для Саши сотворенное; - ...Поднимись, поднимись, ибо взошел твой свет! Вставай и пой! Мы же Исраэль - Его народ...
      Саша и без того стоял, весь внимание.
      - ... Слава Создателя проявляется в тебе, - увлекал и возвышал баритон. - Он освобождает нас от руки тиранов... В душе возник Иерусалим, тот Иерусалим, где нет ругани и грязи...
      И вновь рефрен из "Лэха доди", так поразивший Сашу. Словно пали тюремные стены, вокруг воля вольная:
      - ... Пойдем, друг мой, навстречу невесте, мы встретим в радости субботу...
      На другой день, рано утром, заскрипел ключ в запоре. - На "Ша" с вещами!
      Так ушел из сашиной жизни Петро Шимук. Встретил субботу по своим законам и исчез. Думалось, навсегда. Остался Саша наедине со своими мыслями. На душе погано. Только что убили Марченко, а до этого крестьянина из Сибири, которому удвоили срок, и тот кинулся в лестничный пролет. Так всех изведут, одного за другим. Как выжить? Что придумать? Ни одной дельной мысли в голове. Чтобы как-то развеяться, Саша потопал ботинками, выкинул перед собой руки, как Петро Шимук, будто кладя их на чьи-то плечи, и двинулся по камере, проборматывая: - Най-най-энейну! Най-най-энейну!.. - Прошел круг, другой. Петро Шимук где-то рядом, увезти еще не успели. Все еще звучал в ушах сильный голос друга, встречавшего субботу, как встречают невесту. Так вживе звучал, явствено, что Саша даже затих на мгновенье. Галлюцинация?
      В канун следующей субботы опять будто положил руки на плечи Петра Шимука и двинулся по кругу, пританцовывая...
      Чудом казался Саше сахар в кипятке, горячая батарея в лагерном ШИЗО. Не его, Сашиных рук делом были эти чудеса. В собственные чудеса Саша не верил. Сперва он пританцовывал и пел высоким тенорком, простуженно, хрипя и кашляя, тгобы "поднять тонус". Затем это стало естественным - воспринимать субботу, как праздник души, пританцовывая в ее честь, протягивая к ней руки и повторяя библейские слова, как свои собственные: "Пойдем, мой "возлюбленный, встречать невесту..."
      Высокая поэзия псалмов не рождала чувства неуязвимости телa ("тело принадлежит барину", говорят зеки). Но душа стала неуязвимой.
      Пусть творят с телом что угодно, бьют, стригут насильно, машинкой, рвущей волосы, надевают перед этой парикмахерской процедурой на запястье кандалы. А еще, если на дежурстве "мент-собака", закрутив их так, чтобы винт наручников вошел в кость. Пусть тешат себя, душа им не принадлежит, презирает насильников, выражая себя в мелодии простейшей, как наскальный рисунок дикаря:
      -... най-най-энейну!.. най-най-энейну!
      И если Саше удавалось почти въяве уйти в Иерусалим, радуясь своей независимости от тюремщиков, то это случалось именно в субботу...
      И вот сейчас, сидя на приступке "каравана" и глядя на белесый, в дымке, берег Иордании, Саша корил себя за то, что не рассказал об этом Дову. Ведь спрашивал, Дов, твердил, как заведенный: "Как попал, да еще в кипе?"
      Кипа, что? Это как первая половина пути из Лода в Иерусалим - все по низинам мчали, вдоль кибуцных полей, апельсиновых рощ. Только затем дорога вздыбилась к небу, на Иудейский хребет.
      Еще до ареста прочитал Саша интервью с Евгенией Гинзбург, зечкой сталинских лет. Любил ее книгу "Крутой маршрут", которую доверили ему на ночь его коллеги по "Вариантам". Удалось ей, горемыке, съездить перед смертью в Париж. Вернувшись в Москву, Евгения Семеновна сказала репортеру, что, если б знала в Магадане, что в конце жизни будет Париж, все каторжные годы чувствовала бы себя иначе.
      А он, Саша Казак, знал. Верил, что предначертано ему ступить ногой на Обетованную. Потому и второй срок, среди убийц, вытянул. Не дал себя зарезать. Не сломался. Жизнью он обязан Петру... Почему утаил? Ответил самому себе: о вере вслух не говорят. Чувство интимное. Как любовь... Определил так и понял, что хитрит перед собой. Не только в этом дело. Помнит, такое не забудешь, как Петро высказался за столом, в доме Дова, о его, сашином кошере: "Брось! Вологодского крысенка тут нет. "
      Что ж это было тогда, в чистопольской камере? Для него, Саши, жизнь перевернулась. Взглянул на землю, людей, созвездие Скорпиона, горевшее над прогулочным двориком, глазами Петра, глазами истинной веры, как думал, внутри него, Саши, будто что-то щелкнуло. Распахнулась дверь в другой мир. Обнаружилось новое пространство. И Эвклид, и Энштейн с их теориями мироздания погасли, как звезды, затянутые облаками. Новое пространство светилось, звенело в сашиных ушах псалмами Давида, откровениями библейских пророков, поэзией Торы - пятикнижия Моисеева.
      "... А для Петра Шимука? Что это?!"
      Как и договорились, Дов появился на своем синем автобусике с помятым бампером через неделю, повез его в город Кирьят Кад, в
      Центр абсорбции, куда Сашу определили на жительство еще в аэропорту, в часы приезда.
      Фойе Центра напоминает вокзал. Голые выбеленные стены, высокий потолок. По углам - печальные фигуры, похожие на вокзальных пассажиров, ждущих поезда. А поезд не пришел и неизвестно когда будет. Дежурный за стойкой взгляда не поднял. Когда спросили, куда идти, показал жестом, - вглубь коридора, откуда доносились мужские голоса, звучавшие на высоких нотах. Слышался женский плач.
      Двинулись вглубь коридора. Задержались по пути у широко распахнутой двери: не сюда ли? Странное зрелище открылось им.
      Саша заглянул в душную, битком набитую аудиторию, размером с небольшой кинозал. Дов шепнул: "Не сюда!" Но тоже, вслед за Сашей, протолкнулся и замер у стены, точно прилип к ней.
      У первого ряда - целый подлесок из костылей и палок. Возле него теснятся инвалиды и старики. Безногий в кожаной кепке и проволочных очках, сидевший у дверей, ткнул большим пальцем куда-то за спину, мол, проходите, места есть. Подле него, на инвалидном кресле с большими колесами, полулежала пожилая женщина, завернутая в пуховый платок. Всхлипывала. Тут же - высохшая древняя старуха в халате и самодельных домашних туфлях. За старухами женщины помоложе, с детьми на коленях. Одна из них, чуть прикрывшись, кормит ребенка грудью. Дети бегают, ползают также между рядами. Их не окликают, видно, не до них. К стенам прислонены большие, на палках, плакаты, написанные неумело, скачущими буквами: "ПРИМИ НАРОД СВОЙ, ИЗРАИЛЬ!", "ТРЕБУЕМ..."
      Чего они требуют, безногие инвалиды, старухи, многодетные матери? Речь держит сухой молодцеватый старик с военной выправкой. Его красная морщинистая шея напряженно вытянута, блестит от пота. Старик убеждает не поддаваться панике: еще не все потеряно! - Кто этот воинственный человек? спросил Дов шопотом. Ответили: Курт Розенберг. Только тут стало ясно, в чем дело. Жителей Центра выселяют. Газеты протестуют, а чиновники Сохнута свое дело делают. Сегодня в пять вечера явится полиция. Это митинг протеста.
      У протестантов лица скорбные, злые. Понимают, протестуй -не протестуй, из дома выкинут.
      Саша глядел на костыли, на безногого, на старух в инвалидных креслах. Спросил Дова чуть слышно: - Меня вселяют на их места, что ли? А их прочь!... - И встряхнул головой: и я тут не останусь.
      - Сашок, не гони картину, - бросил Дов. - разберемся. Когда Курт Розенберг закончил речь и встал у стенки, Дов пробился к нему, назвал себя, попросил объяснить, что происходит?
      И показать ему психодоктора и журналиста из "Литературки", их, вроде, тоже выселяют?
      Курт предложил выйти в коридор, чтоб не мешать ораторам. Или, если хотят, подняться к нему.
      Пока ждали лифта, Курт рассказал, что им грозили выселением месяц назад. Они написали коллективные письма премьер-министру Шамиру и еще в десять мест. Ни одного ответа. Не нужны они Израилю. Ни молодые, ни старые... У кого была хоть копейка, подались в сохнутовские гостиницы. Тоже не сахар, но все же крыша.
      - ... Остальные тут. Видели. У меня завтра день рождения. Как раз семьдесят. И вот, почти день в день, выбрасывают как собаку.
      - Ваше имя, читал, связано с Корчаком? - спросил Дов.
      - Они бы и Корчака выбросили, как собаку! - вскипел старик - Слава Богу, не дожил Корчак... Полиция? Звонили. Полиция в Израиле ловит террористов. До всего другого им и дела нет.
      Дов отошел к автомату, набрал номер городской полиции. Ответили, что ничего не могут изменить. Это решение суда, полиция обязана подчиниться.
      Дов сделал еще несколько звонков, вернулся к Саше и Курту. - Почему вас гонят, - спросил Саша, когда лифт, затрясшийся, как малярийный больной, наконец, тронулся. - Некуда селить новеньких?
      - В Центре абсорбции восемь этажей, - ответил старик во гневе, верхние пустые... Не верите? - Он поднял лифт к самой крыше, затем стали спускаться, задерживаясь на каждом этаже. На верхних, и в самом деле, ни одного человека. Комнаты заперты.
      - Выселяют не местные, - сказал Курт. - По звонку из Тель-Авива. Директор у нас приличный. Плачет вместе с нами.
      - Крокодильими слезами? - Дов в сердцах выругался. Извинился перед Сашей, который уже дважды просил не материться при нем. "Да противно! объяснил Саша в досаде. - Только что от всего этого уехал".
      Опустили лифт на самый низ. Митинг еще продолжался. Дов отозвал в коридор мужчин помоложе и покрепче, дал совет: забаррикадировать вход казенной мебелью, забить ею всё фойе.
      - Это единственное, что может помочь, у него есть опыт... Остальное, мужики, я беру на себя. Можете положиться.
      Без четверти пять к Цетру абсорбции подкатила машина. Из нее выбрался важный господин, - гордое лицо, одет с иголочки. Сообщил, что он Кляйнер*, депутат Кнессета, Председатель комиссии Кнессета по алие. Попытался успокоить толпу. - Никто на улице не останется! - восклицал он с пафосом.
      Однако куда расселят людей, понятия не имел. Кляйнера чуть в клочья не разорвали, обещали поколотить.
      Пришлось вмешаться охране. В пять ноль-ноль прибыл автобус с полицейскими. Они тут же принялись разбирать завалы из мебели. Проклятья стариков и крик детей их не обеспокоили. А вот присутствие депутата Кнессета их рвение несколько охладило. Полицейский офицер в черном кепи с высокой тульей и колодкой орденов на груди согласился перенести выселение на утро...
      Дов домой не уехал, решил переночевать в Кирьят Каде. Утром его адвокат привез новое решение суда, отменяющее прежнее. Выселение отложили на месяц. Дов поздравил Курта "с временной победой над мудрецами из Сохнута" и пожелал ему спокойно отпраздновать свой день рождения.
      - Какой тут день рождения?! - вскипел Курт. - Я ничего не готовил.
      -Я бы в свои семьдесят ничего не откладывал, - Дов вытянул из заднего кармана шорт мятую купюру и послал одного из парней за водкой.
      Собрались у Курта, в его комнатке с обвалившейся у дверей штукатуркой. В доме было душно. Рамы не открывались. Дов подергал створки. Звякнуло стекло, усеяв подоконник и батарею осколками. У отопительной батареи отсутствовали трубы. И подводящие тепло, и отводящие.
      - Здесь все липа, - сказал Курт меланхолично. Он разлил водку, чокнулся с гостями. Жена Курта, подвижная чернявая женщина лет пятидесяти, видно, привыкшая к неожиданным вторжениям любопытных израильтян и к их однообразным вопросам, молча достала из шкафа коробочки - ордена Курта: "Боевого Красного знамени", "Отечественной войны" и медаль "За оборону Москвы". Показала гостям пожелтелую книту о Корчаке, изданную в Варшаве, где пятнадцатилетнему Курту Розенбергу по кличке "Куба", члену "дружины каяковой", были посвящены две строки. Добавила обреченным голосом гида, изнемогшего от типовых вопросов экскурсантов, что Курт был ранен под Великими Луками. Там женился на ней, и это его спасло.
      Посмеялись, чокнулись с женой-спасительницей, узнали от нее, что Корчак свою "дружину каякову" опекал, но в байдарочные походы не ходил. А плавал с ними русский человек Игорь Неверли, помощник Корчака по дому сирот. Курт рассказывать о себе расположен не был. Худое морщинистое лицо его оставалось огорченным. "Сегодня или через месяц, все равно выселят", вздохнул он. После второй рюмки заговорил с недоумением, что все, вот, говорят о еврейской ментальности, о еврейской отзывчивости, еврейском сантименте, - ничего этого тут нет. "Израильские бюрократы такие же евреи, как я падишах..." Когда он был с израильской делегацией в Польше, добавил печально, попросил, чтоб отвезли израильтян на еврейское военное кладбище, на котором похоронены первые жертвы катастрофы. "Жидовское кладбище Охота", называется. Там символическая могила Корчака, вечный огонь, черные мраморные плиты, минора...
      - ... Израиль еврейское военное кладбище игнорирует. Это не их война, считают. Туристов сюда не возят... - И повторил со вздохом: - Какой я падишах, такие они евреи.
      Когда послали за второй бутылкой, за третьей - выпили хорошо, Курт поведал: ему перестало везти в жизни с тех пор, когда он в сороковом году подделал свой польский паспорт. Их, новобранцев войска польского, согнали в лагерь военнопленных, объявили заложниками. За убийство немецкого солдата расстреливали десять заложников, за офицера - двадцать пять. Ночью Курт ушел к русским. Те сунули его в переполненный товарный вагон, повезли в сторону Архангельска. Соседи по вагону, советские граждане, обращались к Курту всю дорогу так: "Шпион, дай чая для заварки!", "Шпион, закурить есть?" Объяснили, раз ты родился в Вене, значит, в России будешь шпионом. И похоронят, как шпиона... Снова пришлось бежать. Нашел на вологодском рынке мошенника, который свел в паспорте опасное слово "Вена", заменил на советский город.
      - А национальность "еврей" я не свел, - завершил Курт весело. - Из гордости. За что и поплатился. Попал в конце жизни в ваш Кирьят Кадохес.
      Дов захохотал, похлопал Курта по спине: не горюй. - Многим нигде ничего не дают, а ты, Курт, единственный. Второго такого в Израиле нет... Будет тебе и дудка и свисток - все как в сказке. Ты откуда сейчас примчал?.. Из Баку?
      И тут Дов с изумлением узнал, что из Центра абсорбции выселяют только "олим ми Руссия". Ни одного еврея-репатрианта из других углов земли не трогают, - ни американцев, ни аргентинцев, ни албанцев, ни тамилов. Только русских.
      - Что такое?! - вскричал Дов. - Открытая дискриминация? Не может быть!
      - Не может, - согласился Курт. - Открытого в Израиле ничего нет. Все шито-крыто...
      Выяснилось, аргентинские, албанские и прочие общины имеют в аэропорту Лод своих посланцев, те сообщают прибывшим землякам на их родном языке: "Зеленую бумажку не подписывай." В той зеленой бумажке как раз и сказано, что если олим не выедет из Центра абсорбции через шесть месяцев, его вправе выселить по суду без участия в суде самого оле. А российские своих представителей в Лоде не имеют. Пытались, говорят, туда пробиться, и Щаранский, и многие другие, да не смогли. И русские евреи подписывают бумаги, не читая: на иврите бумажки.
      - Потому нас вышвыривают на улицу на законном основании, - заключил Курт с горестной усмешкой. - А мы не вы. Вы герои, борцы с КГБ, сионисты, ораторы, а мы алия-90, недобитки, приспособленцы и вообще "поддиванные", как заявил недавно один знаменитый борец.
      - Простите, то есть как вышвыривают на улицу, - Саша Казак привстал со стула. - Всех?! И с костылями? И детишек? И ничего не предлагают взамен?
      - Я ж сказал, у кого нет шекелей на сохнутовскую гостиницу, гуляй на все четыре стороны!..
      Глава 6. "ГЛАВНОЕ - СОХРАНИТЬ СОБСТВЕННОЕ Я..."
      - Господин Герасимов! Эли! - прокричала уходившей кожаной спине дежурная по отелю "Sunton", в которой расселили олим из России. - Вас ищет господин Дов Гур! Пожалуйста, вот телефон!
      - Элиезер... который австралиец? - хрипло басила трубка. - Ты уже всю Святую землю подмел? Или что осталось?
      - Тут грязищи еще на два поколения, - раздраженно ответил Эли. Из трубки донеслись хлюпающие звуки, вроде там плакали или смеялись.
      - Ты, значит, Элиезер Оптимистенко?.. Почему так думаю? Обетованную до прихода Мессии не отскребешь, а ты - два поколения! - И снова в трубке похлюпало: - Элиезер... как тебя? Гераськин? Герр Асим? Или как еще?
      - Герасимов! - сердито поправил Эли.
      - Извини, Элиезер, - продолжала трубка весело. - В Нью-Йорке, на "Острове слез", все длинные фамилии обрубили. Все Рубинштейны с тех пор Руби, а Геффеншеферы - Ге.
      - Я приехал не на "Остров слез"! - отрезал Эли, который не терпел амикошонства. А, тем более, "тыканья" работодателей, которых надо сразу ставить на место. - Если у вас ко мне дело, слушаю вас, господин Дов Гур... Если угодно, зовите меня, как все, Эли!
      - Эли, - пророкотала трубка сдержаннее. - Мне про тебя говорил мой брат, Наум Гур. Знаешь Наума?
      - Однажды имел честь полемизировать. Дов ответил не сразу. Наконец, произнес удовлетворенно:
      - Годится!.. Что годится? Человек, видать, интеллигентный. С Наумом собачился, клочья летели, а говоришь "полемизировали..." Так что, все годится! И то, что ты Оптимистенко, годится, и то, что интеллигентный... Работа нужна?
      Эли скрестил два пальца на руке: "Теперь спросит "Эйзе гил?", и все! Целый год на том все разговоры о работе кончались: "Какой возраст?" Вроде как раба нанимают - мышцы щупают..." Пронесло, не спросил.
      - Года на два-три работа, ежели выживешь, - продолжал Дов Гур. - А если н-не выживу? - воскликнул Эли радостно ("На два-три года все же!").
      - Похороны за счет фирмы "Дов Гур инкорпорейшен". Эли повертел трубку около уха, привыкая к заманчивому предложению, и бросился к лифту, обрадовать жену.
      Увы, по адресу, записанному на листке, не оказалось ни редакции, ни издательства - чуда не было! Эли потускнел, глядя на полинялую вывеску строительной фирмы, которую отвинчивал какой-то араб в белом бурнусе. Морской ветер обдавал неуютной зимней сыростью.Косой дождь стучал по стеклам безрадостно. Араб подставил под капли ладонь, улыбался. Подтвердил, Дов Гур - тут-тут!
      "Что будет, то будет, - решил Эли. - Пойду хоть арабом. Нет, арабом не возьмут: "Эйзе гил?"
      Навстречу Эли поднялся из-за письменного стола, заваленного мятыми кальками, плотный мужичина. Краснорожий. "Ну, и бурбон!" За свое журналистское мотание по России Эли не раз встречался с подобными экземплярами; вряд ли б удивился, если бы из-за стола вылез крокодил и в костюме-тройке. Но никогда еще номенклатурные крокодилы не спешили к нему так весело, не тащили за рукав к креслу.
      - Ты в тюрьме не сидел, случаем? - одушевленно начал хозяин офиса, поздоровавшись с Эли. - Не-эт? - протянул разочарованно. -Понимаешь, сравниваю свое сидение при Сталине и Брежневе с нынешним, - как поверить? Голодовки по датам. По красным числам, а?!. Перед кем выламывались? Ох, дурачки замороченные!.. А ты, верно углядел Наум, лицом чисто Гоголь с памятника Опекушина. Носатенький. Только рыжий, костер на голове. Что я тебе скажу, Эли!