Бегство (Ветка Палестины - 3)

      В глазах Эли мелькнул испуг. Ответил не сразу, Дов понял, каков будет ответ. "Интеллигент советского разлива не может признаться, что боится собственной тени, - мелькнула у Дова насмешливая мысль. - Возведет турусы на колесах".
      - Дов, - вполголоса начал Эли, прямо глядя Дову в глаза и отмахиваясь в досаде от его папиросного дыма. - Весь твой опыт честно, без прикрас изложим. И что? Думаешь, это укрепит веру людей в Израиль?.. На мой взгляд, надо помогать людям выжить, вдохнуть в них веру, а мы взбодрим эпитафию на могиле... государства. Мол, все идет прахом, спасайся, кто может! - Заметив усмешку Дова, добавил торопливо: - Вот если б мы точно указали... прибегну к ленинской терминологии, он умел формулировать! Указали то главное звено в цепи, взявшись за которое можно вытянуть всю цепь... ту цепь, которой опутан Израиль по рукам и ногам - тогда другое дело.
      "Как человек в страхе, так к Ленину кидается" - грустно отметил Дов про себя.
      - ... Где оно, это звено? - повторил Эли оживленно, по-своему оценив молчание Дова.
      - Хочешь скажу?! - с вызовом произнес Дов. - Слушай! Однажды американец, который строил в Израиле торговые центры, - ты знаешь ero! спросил, кто мой хавер Кнессета? Искал, к кому обратиться за поддержкой. Я впервые задумался: а кто он, мой депутат? Так ведь нет у меня депутата. И ни у одного израильтянина нет. У нас, как ты слышал, голосуют не за человека, а за партийный список. Список рабочей партии, список Ликуда, ну, и прочее. Кто заседает в Кнессете? Люди, которые в ответе только перед своими партийными боссами. А о нас с тобой они вспоминают лишь на предвыборном базаре... Хочет такой Кнессет изменений? Да они для него смерти подобны! "Не заметили" даже полуторамиллионной демонстрации в Тель-Авиве, требовавшей изменить нашу сволочную выборную систему. Да и кто может это сделать? Только тот же Кнессет, но ведь честные выборы тут же сметут "списочных" хаверов Кнессета, - зачем им перемены?.. Потому какая бы партия ни пришла к власти, - "ото давар" - всё едино, один черт, Эли: премьеры лгут, кабланы шантажируют, банки воруют, и все сходит им с рук. После войны на каждого немца по плану Маршалла потрачено сто долларов, и Германия поднялась. А здесь на каждого израильтянина дают по тысяче каждый год, а все мы по уши в дерьме, с протянутой рукой ходим. Без дна бочка... А тронь-ка сановного вора- министра или его зама. Рассыплется правительственный блок, собранный с миру по нитке. "Избранники" потеряют власть. "Ганеф ми ганеф потур", говорит израильская поговорка. Вор, укравший у вора, свободен от наказания. Чист. В этом трагедия страны. Главное звено", как ты говоришь.
      Эли молчал, опустив глаза и покусывая губы. - Я все серьезно обдумал, Дов, - сказал тихо. - Твою штангу мне не поднять, не выжму: она мне не по весу. Надорвусь, и всё!
      - Твое право, Эли! - И вскользь: - Это окончательно?
      - Скорее всего, Дов. Подальше от царей - голова будет целей.
      - Ну, Элиезер, не в Израиле хорониться тебе за российскую премудрость. Там цари - страх Божий. Семь грамм свинца, Колыма... А тебе что цари? Тем более, наши, доморощенные. Ты человек без комплексов, Элиезер. Нужна была на сотой бумажке тысячная подпись, ты, и в самом деле, мог лечь спать в кабинете очередного "царя", не уйти, пока тот не поставит свою завитушку. Ты эту камарилью в упор не видел, верно говорю? Потому-то, считаю, именно тебе штанга по плечу. Эли снова прикусил тубу.
      - Лады! Раздумывай, Элиезер, дальше. Без опаски. История -наука неспешная. - И уже спокойнее, по приятельски: - Давно хочу спросить, Элиезер. Ты там, пока не ткнулся в ОВИР, как сыр в масле катался, дача в Переделкино от "Литературки", под бочком у великих, квартира возле метро "Аэропорт", в теплом писательском углу, сортир черной плиткой выложен. Парусник на Московском море. Собачки дорогой породы. И ты всюду желанен. Объехал спецкором Париж, Рим... И всё про этот сволочной мир понял, поскольку глаза вставлены в твоей свободной Австралии, мог сопоставить, сравнить. В первый день знакомства услышал от тебя местную поговорку. Ты пришел тогда из мисрада, бросил на иврите про наших царственных воров, что, де, заигрались цари иудейские - "Тахрихим бли кисим" - "Саван не имеет карманов". Значит, и наших постиг, может, еще и до приезда. Так зачем же ты, западный человек, европеец до мозга костей, отправился на арабский Восток, Элиезер?.. Я по дружески, Эли, без укора. Черт тебя дернул, зачем, а?
      Эли машинально погладил торец своего книжного шкафа, наконец, произнес, оглянувшись: - Это долгая песня, Дов. А ты человек занятой.
      - А я не тороплюсь, Элиезер. Готов слушать, пока не выговоришься. Интересен ты мне, как личность. Тебя на Би-Би-Си брали, в Лондон - не соизволил. Галия не вынесла, ты только губы сжал. Сам себя абсорбировал, назло нашим баранам. Зачем тебе все эти игры, баловню судьбы, благополучнику? Затмение нашло? По внукам истосковался? Приезжал бы к нам из Лондона дорогим гостюшкой. В Израиле олим не жалуют, а гостя, особенно с "зелененькими", на руках носят... Чего ни расскажешь, из этой комнаты не уйдет. Я к тебе год приглядываюсь, а постичь, ну, никак не могу.
      Эли сел в раздумьи на табурет, протянул руку к телефонному шнуру и, скорее машинально, чем осмысленно, выдернул штепсель. Наконец, произнес раздумчиво: - Понял я, в какой стране живу, когда на моих глазах добили Илью Эренбурга. Об этом последнем стрессе Ильи Григорьевича не знает никто, даже его биографы. Хотите, с него и начну?.. Было это, если не ошибаюсь, в шестьдесят четвертом. Приближалось двадцатилетие со дня окончания войны. Центральный радиокомитет ожил - юбилей! Мне, конечно, задание: организовать выступления писателей, внесших наибольший вклад в дело победы. Я прикинул: Илья Эренбург, Константин Симонов, Василий Гроссман, далее мелкие пташечки. Кинулся туда-сюда. Василий Гроссман умирает в Боткинской - добили. Симонов цветет, легко договорились по телефону. Илья Эренбург - человек с характером, согласится или нет? А без него передача о войне, как "пулька" без козырного туза. Отправился к нему на дачу. В Новый Иерусалим. Заручился его согласием. Все подготовил, отправил план по начальству... Вызывает меня ЛАПА, был такой главный на радио - Лапа у него тяжелая, - острили мы, - от того и фамилию такую Господь дал, Лапин! - и как кистенем по голове: "Ты кого тащишь к микрофону? Чтоб и духа не было! Ни самого Эренбурга, ни о нем". Как? Почему? Никаких доводов. Снять имя и - всё!
      Отправляюсь в Новый Иерусалим. Появляюсь на даче. Лица на мне нет. Рассказываю обо всем Илье Григорьевичу. Он выслушал молча без удивления. Трубку зажег, долго раскуривал. Затем сказал с печальной улыбкой: "В какой раз переписывают историю". И свое решение. Он как бы ничего не знает, приедет к передаче вовремя. Если внизу не будет пропуска, он тут же, у парадного подъезда, устроит пресс-конференцию иностранных корреспондентов. Пойдет на скандал. Потом взглянул на меня с беспокойством: "Вас могут выгнать. Вы готовы к этому?"
      "Конечно!" - воскликнул я с показным энтузиазмом, чтоб не выдать, как боюсь лапиных... И вот час в час жду у входа машину Ильи Эренбурга. Простоял, ожидаючи, часа три. Не появился Илья Григорьевич. Узнал вскоре, Илья Эренбург выехал в Москву, в дороге почувствовал себя плохо, вернулся с полпути на дачу и уже не поднялся...
      Начиная разговор, Дов и понятия не имел, как разволнует Эли тема "переписанной истории". Потер тот вспотевшие ладони, встал, снова сел.
      - До этого дня, Дов, я жил в некоем иллюзорном мире... В предельно обнаженном виде этот мир описал Солженицын в рассказе "Случай на станции Кречетовка". Тем лейтенантом на станции мог стать и я.
      И вдруг история с Ильей Эренбургом, без которого для меня, книжника, просто нет истории войны. Она поразила меня в самое сердце. Кто нами правит? Что у них за душой?... Сейчас уже никому не интересны фамилии этих паханов "зрелого социализма", холуев Иосифа Прекрасного... Сусловы ли, лапа или иные лапы загребущие. Любопытно другое: шел 1964 год, осенью уголовная "номенклатура" выбросит Хруща на помойку. Вот с чего начался окончательный развал страны, гангрена, поставившая Россию на край гибели. С фальсификации исторической правды. Орвелл попал в десятку!
      Дов почесал нервно затылок. Эли помолчал, решив, что Дов хочет что-то сказать. Но Дов лишь кивнул, мол, это ты в точку насчет фальсификации истории. Сам видишь. Там Илью Эренбурга задвигают, тут Могилу подымают. Всюду так...
      - В тот год я перестал быть "совком" Дов, расстался с шорами, - после паузы продолжил Эли. - Словом, опять стал свободным австралийцем. Я рос счастливчиком. По льду Ладожского озера меня увезли... в Австралию. Даже евреем я стал в самом облегченном варианте, с русской фамилией. "Если не возьмете псевдонима, - убеждал моего приятеля поэт Борис Слуцкий, - вы будете каждую игру начинать без ладьи. Достаточно ли вы сильны для этого?"
      А меня проблема псевдонимов миновала. Среди боссов радио и телевидения зоологических антисемитов было не так много. Большинство держалось формы. Будь я Гурштейн, меня бы и на порог не пустили. Но Герасимов? Фамилия была "радийна", как тогда они говорили. Я хорошо рисовал, интересовался архитектурой. Кончил архитектурно-строительный институт, а позднее, уже журналистом с именем, литинститут. Объехал мир. В Белостоке у меня произошел однажды интересный разговор с польской еврейкой, вернувшейся из сталинских лагерей. Она ненавидела всё и вся. И вдруг говорит мне: "Русских жалко. Народ-то хороший..." - "Чем? - спрашиваю с вызовом. А она: - "Пожили бы с поляками..."
      И ведь права была горемыка. Русские, в гуще своей, лишены ксенофобии. Убеждался не раз. Но тот разговор помог мне взглянуть на проблему шире, обострил мое брезгливое отношение к националистам. Всяким. В том числе, еврейским. К ребятам, у которых личные проблемы замыкались на национальные, я относился несколько свысока: если б вы не были евреями, то вас советская власть устраивала, вы бы вполне вписались в систему. А я птица более высокого полета, у меня куда более серьезный конфликт с советской властью, не по "пятому пункту". Это предохраняло от ощущения национальной ущербности. "Все справедливо", думал я. Власть и не должна любить интеллигенцию. Это естественно, а не унизительно, что меня взяли в "Литературку" не завотделом, а и.о. завотдела: я воспитан вдали от их агитпропа... - Эли помолчал, вздохнул горестно: - Хоть я и гоношился, но антисемитизм меня, конечно, не обошел. Еще до ОВИРа. Как-то в "Литературке" уволили журналиста-еврея, свалив на него чужие ошибки. Нужен был новый сотрудник. Мне разрешили взять любого... кроме еврея. Я отыскал такого, его анкета звучала хорошо. "Владимир Владимирович Шевелев". Прекрасная кандидатура. Обговорил со всеми. Все - "за". Появляется Шевелев и предупреждает: "А вы знаете, что я еврей?" Я рот раскрыл. Такие сюжеты возникали постоянно. В эти постыдные игры заставили играть сотни тысяч людей. Многие привыкли, не ощущали своей низости, не ощущали стыда. Притерпелись к подлости государства. Или ты играешь со всеми вместе или - вон! Мы жили в обстановке общего разлагающего цинизма. С упоением декламировали вирши детского поэта, иронизировавшего на капустнике над своим идеологизированным поколением:
      "Теперь поверят в это разве?
      Лет двадцать пять тому назад,
      Что политически я развит,
      Мне выдал справку... Детиздат."
      Однако достал меня, сбросил с коня на землю не государственный антисемитизм. Меня достал "научный"! Разве не был он естественен в стране, которая называлась Союзом Советских социалистических республик?! Советы, Дов, разве когда-либо там существовали? Нет! Социализм был когда-нибудь? Нет! Но, может быть, Союз существовал? Извините! Окраины были покорены железом и кровью. Почему же Союз, да еще нерушимый? Да еще республик свободных... Всё блеф! Странно ли, что люди, всю жизнь бродившие в густом идеологическом тумане выворачивают наизнанку любое понятие...
      Шафаревич вдруг высказался по-современному: "ритуальное убийство царя". И не случайно уточняет имя того, кто возглавлял убийц: "Шай Белобородов", чтоб не сомневались. И вот уже повторяют повсюду - ритуальное убийство, еврейское. Во времена дела Бейлиса речь шла о "ритуальной крови младенцев", теперь, как видим, оседлали новую высоту. Александр Солженицын, прежде моя нежнейшая привязанность и гордость, вдруг принимается шаманить своими зарубежными "откровениями": не только змее поганой, но и писателю земли русской свойственно менять кожу. Все зло, де, от евреев... Ладно, в исторической романистике он не писатель Солженицын, он - провинциальный учитель математики, рядовой шолоховской ростовской роты, как мы называли юдофобов с российского юга. Но вот и литературный критик О. Михайлов, образованнейший русский интеллигент, и тот вдруг попадается на тухлого червячка, на юдофобство. А ведь не провинциальный "шкраб", не боевик из "Памяти"! Но каждую фразу Чехова, Достоевского, Розанова использует уже по-своему. Из всего, что я люблю, чем горжусь, что составляет суть моей духовной жизни, они выстраивают свою антисемитскую концепцию. Значит, не случайно эта проказа задевала, во все века, и крупных, незаурядных русских людей, начиная с Федора Достоевского. Федора Михайловича сломала каторга, русскую интеллигенцию - многолетняя, непрекращающаяся по сей день сталинщина. Ее унизили, растерли в пыль. Страх стал генным. Но служивый русский интеллигент никогда не признается в этом и самому себе, знаете ли вы это?
      - О, да-да, - Дов торопливо кивнул.
      - Я начал иначе думать о русской интеллигенции. Её юдофобство - вовсе не поверхностная сыпь, прыщи на коже, а запущенный рак, поразивший национальный организм. Это интеллигенция имперской России. Она всегда будет ускользать от защиты националов, евреев ли, кавказцев , всегда искать виноватого на стороне. Это меня сразило, душу окровавило. И заставило мучительно думать о том, кто я и с кем...
      Признаться, достал меня этот "научный" антисемитизм. Как ножом пырнули, - болит рана, кровоточит. Знаменитый Гершензон издавал до революции "Пропилеи" - сборники о русской культуре, о ее ценностях. Розанов отозвался о них так: "Очень трогательна эта любовь к русской культуре, к народу. Но они любят "пропилеи" - ворота, культуру в идеальном, очищенном виде. Только русский может увидеть Россию со всей ее мерзостью". Что ж, в этом есть какая-то правда. Я не могу сказать, что люблю Россию со всей ее мерзостью это удел Розанова, который в дни процесса Бейлиса писал поочередно статьи и в защиту Бейлиса, и, под псевдонимом, - в осуждение. Но ведь именно такая Россия выступила сейчас вперед и нет удержу любимой Розанову мерзости... Я уехал от той России, Дов. Бог с ней! - Эли бросил курить еще в Москве, дымил редко, а тут сам попросил вдруг сигарету, затянулся, покашлял. Раздавив окурок, продолжил: - Признаюсь, было у меня и смутное, ни на чем не основанное представление, что в Израиле я смогу быть самим собой и Галия найдет себя... Увы, это такой же миф, как слова моего приятеля кораблестроителя, который кричал мне по телефону с восторгом: "Ты не представляешь, как нужны Израилю корабелы. На работу нас везут прямо с аэродрома!" Он уже в Америке, мой бедный корабел, а мне ехать некуда. Я даже не корабел... Мы выдумали эту страну, Дов, как, в свое время, Александр Твардовский выдумал страну Муравию. Попал Александр Трифонович в капкан, потерял там отца-мать, и, чтоб выжить-выскочить, сочинил...
      Долго молчали. Наконец, Дов заговорил:
      - А ежели тебе порвать со второй древнейшей профессией, Элиезер? Ты талантливый журналист, критик литературы. Пиши для себя, для журналов. А хлеб насущный... Я тебя возьму в свою фирму. Техником, нормировщиком,
      кассиром,- придумаем что-нибудь.
      - Спасибо, Дов. Тронут. Но стоило ли для этого уезжать так далеко? Я все еще надеюсь состояться. К тому же, вот, - Эли улыбнулся, - расстелю Ёнчику персидский ковер. Помогу встать на ноги, дай бог, отправлю в Гарвард... Одно беспокоит, не успею при жизни выкупить свой дворец. Повешу на Ёнчика здоровую каменюку. Будь коттедж вдвое дешевле, комнаты на три-четыре...
      - Давай так и сделаем! - горячо перебил его Дов. - Располовиним. Я вступаю в пай... - И он принялся рассказывать о болезни Курта и о своем плане.
      ... - Элиезер, будь запевалой! Начни в своем еженедельнике кампанию: "Деньги в шапку для Курта, питомца Корчака!" Благородное дело! Может, вытащим Курта из больницы. Возьмешь себе один этаж, ему другой. Как раз по три комнаты. Сделаю два входа. Здесь не соберем денег, в Штатах объявим. В крайнем случае, добавлю... Только начни так, чтоб подействовало. Автора найди упорного, страстного...
      - Искать не надо - Сашу попросим. Кстати, где он? Три недели подряд звоню в гостиницу, в ешиву, оставляю для него записки. Не отвечает.
      - Сашок в Москву улетел. Ты что, не слыхал? С месяц.
      - Ку-да?! Да его там загребут!
      - Звонил из аэропорта, веселенький. Говорит, лечу жениться...
      Глава 5 (28).
      РУБИКОН ПЕРЕЙДЕН.
      Май был жарким, а кондиционер Софочка включать опасалась: беременная продавщица из "маколета" сказала, что вибрация воздуха плохо действует на дите. Скорее всего, это было выдумкой, но спрашивать у Дова не хотелось: засмеет! Дите всё чаще поддавало пяточками под сердцем, стало ее жизнью, а себя Софочка берегла. Это тоже было ощущением необычным. Всего год назад Софочка считала себя чем-то вроде сорной травы. Вымахала выше всех - людям на раздраженье. Даже отец, случалось, обзывал ее "пустельгой" и "Коломенской верстой". Ныне все изменилось сказочно. Дов по ней скучал, звонил отовсюду, подсмеиваясь над собой, что у него снова из-за нее "мерихлюндия". Как-то полдня она просидела во дворе, на солнышке и к телефону не подходила. "Мерихлюндия" довела его тогда до того, что примчался посередине дня, увидел, она дома и сразу повеселел.
      О Саше и говорить нечего, готов жениться. А уж когда стукнули под сердцем пяточки...
      Но спокойной, как весеннее тепло радости почему-то не было. Однажды прорвалась и неудовлетворенность, о которой не думала. Сидела на диване, рядом с Довом. Только что подключили новый телевизор с огромным, как в кино, экраном. Дов сказал, что будет какая-то "Алайла!", стоит посмотреть. Оказалось, "Алайла" - это прямая передача из телестудии Иерусалима. Безо всякой цензуры. Собрали русских олим, задают вопросы - шум, как на базаре. Парень со злым лицом кричал краснощекому ведущему, который глядел на всех с неподвижной, как у балетного танцора, улыбкой, что бы вокруг ни голосили: Бьют и бьют по башке: "Страна маленькая, маленькая, маленькая", выталкивают отовсюду!
      "Вобьют тебя, как гвоздь, до шляпки. Маленьким и будешь", подумала Софа.
      Ведущий с профессионально-взволнованным напором дважды восклицал: "Ихие беседер!" ("Будет хорошо!"). Кто-то в глубине кадра встал, направился к выходу. Пригляделись. Высокая и очень худая женщина в белой блузке. Она была уж у дверей, когда её лицо укрупнили, и оно выплыло вперед - гордое, с чуть подрисованными бровями.
      - Ты куда?! - ведущий протянул к ней руку. - Я же предупредил, идет прямая передача. Смотрит весь Израиль.
      - Не хочу слышать вашу трескотню, потому ухожу. Сколько лет талдычите свое "ихие беседер", целенаправленно превращая нас в рабочий скот?!
      -Ой-вой-вой, - ветрепенулся ведущий- Назови себя Израилю, раз ты такая героиня.
      - Доктор Этель Красногорская.
      - Почему, ученый доктор, ты сказала "скот"? Другого слова в русском языке нет?
      - Есть, да не про нашу честь. Я - доктор с тринадцатилетним стажем -мою ваши сортиры, получаю три шекеля в час - в два раза меньше, чем зарабатывал на моем месте неграмотный араб. Кстати, хотела бы узнать, сколько получаете вы?
      - У нас нет времени! - торопливо воскликнул ведущий. - Это несущественно. И я бы советовал тебе не делать обобщения. Твой муж тоже доктор... Ты доктор Красногорский, её муж, не так ли? - ведущий ткнул пальцем в сторону стола с цветами, у которого сидели олим. - Доктор биологии, не так ли? И нашел работу в Университете. Кем ты работаешь, доктор?
      Интеллигентный человек лет пятидесяти в черной паре приподнялся, сказал:
      -Сторожем!
      Студия загоготала. Снова выплыло крупным планом лицо Этель Красногорской. Она что-то отвечала встревоженному и одновременно нагловатому телерепортеру, губы ее были перекошены от гнева, но слов не было слышно. Немое кино.
      - Ну, этих ребят не остановишь, - с удовлетворением произнес Дов. - Их "изЬмом" не закандалишь. - Он взглянул на Софочку искоса. Ее белый нос раздувался, как всегда, когда она была сильно раздражена.
      - Ты чего, гусь? - удивленно спросил Дов.
      - Терпеть не моту замужних женщин, которые жалуются.
      Дов еще минуту посидел недвижимо, затем, выключив телевизор, поведал Софочке о своих успехах - сдает амутянам уже третий дом.
      Софочка притихла: о своих строительных делах Дов ранее не рассказывал ей никогда... Неделю мотался по стройкам, пришел и - прямо с порога:
      - Сашок не звонил?
      - Нет. - Софочка встрепенулась. - А что?
      Через два дня снова:
      - Саша не звонил?
      Софочка потянулась к блокночу, в котором отмечала все деловые звонки, нашла нужную запись, сказала: - От имени Саши звонила какая-то женщина. Передала: в Кфар Хабате, в спальне, перекрыть крышу, в маленьком доме побелка... Вот как?! - встрепенулась Софочка.- Я не поняла. Саша переселился к черным шляпам? В Кфар Хабат? Да? Но зачем ему два дома?
      -Детишек много... Чьих-чьих? Ero! Мы думали, он в тюрьме сидел, а он в это время детей строгал. Вот и настрогал!
      Софочка не любила себя и за то, что не всегда улавливала, когда шутит Дов, а когда серьезен? Но ведь разговор о детях, шутить нельзя.
      - Вот оно что! - воскликнула она. - У него детишки?! То-то он сразу сказал, что и моего охотно возьмет.
      Дов замер.
      - Он, что, предлагал тебе руку и сердце? Софочка втянула голову в плечи.
      "Надо же! Болтушка!"
      Дов выругался про себя, хотя это для него не было полной неожиданностью. Недели три назад сидела Софочка у него на коленях. Когда вошел Саша, спрыгнула с коленей, как по тревоге. И стала вдруг говорить о нем зло, что выгонит его из дому. Чего вдруг озверела? Тогда и мелькнула первая догадка: а уж не протянулся ли меж молодыми бикфордов шнур? С какой стороны огонек затлел?!.. Разбираться? Затаптывать огонек? Даже если был бы и вправе...
      - Предлагал, значит? Во-от шустрик!
      У Софочки пылали щеки. Она ушла на кухню. Вернувшись, поставила на стол фрукты. Наконец, не выдержав, спросила как о пустяке: - Так сколько ж у него детишек?
      - Триста.
      - Ско-олько?!
      - Позвони, уточни...
      - Интересное кино. Детский сад, что ли, вы открыли на пару?
      - Я тут не при чем. Это хабатники.
      - Пейсатые, что ли?
      - Хабатники не пейсатые. Они бородатые.
      - Ну, в этом мне за всю жизнь не разобраться! Кто из них пейсатый, кто бородатый. - И изумленно: - Триста детей!
      Звонка от Саши ждала. Призналась себе в этом лишь тогда, когда кинулась к телефону, а голос прозвучал не Сашин, чужой. А потом и не скрывала от себя, что ждет. Наконец, прозвучал торопливый, захлебывающийся баритон.
      - Саша, - перебила она деловое сообщение для Дова. - Что же ти о детях ни слова. Откуда они? Взглянуть бы!
      Ответил, на следующей неделе повезет два автобуса детей в Иерусалим, в больницу Хадасса.
      -Там и увидишь... Что? Познакомиться с ними? У тебя вот-вот свой будет, тогда и.. Еще месяц ходать? Загляни в Кфар Хабат...
      Софочка услышала, как дрогнул у него голос.- Оставлю тебе место в автобусе...
      Всю неделю ходила Софочка сама не своя... Но как на это посмотрит Дов? И вообще, за двумя зайцами погонишься... Всего вовек не учтешь. Про разные предвиденья - это только в школе говорят. А туг... "Как карта ляжет", говорила, бывало, мать... "Как положишь, так и ляжет", - сердился отец... Ох, нс шутка все это, рожать вот-вот, а она...
      Решила посоветоваться с Зайкой, больше не с кем. Когда Зайка переезжала в новый дом, взяла с нее слово: появись в софочкиной жизни какое-либо осложнение, чтоб немедленно звонила. А уж тут такое осложнение, не дай Бог!
      За день до поездки в Кфар Хабат, к Сашиным детишкам, Софочка все еще не знала, как поступить. Собой рисковала бы - пустяк, а ведь ребеночек...
      Набрала номер еженедельника. Зайка обрадовалась звонку. Поохали, поговорили о новой зайкиной квартире, решили, что Софочке удобнее приехать в редакцию: Зайка там днюет и ночует.
      - Сегодня, Софочка, у нас толкотня, но здесь каждый день толкотня, в крайнем случае подождешь меня минут пять-десять. Договорились?
      Приехала Софочка. В самом деле, толкотня, прямо тусовка какая-то - дым коромыслом! Спросила Эли, где Зайка, он махнул рукой в сторону дверей, откуда слышались громкие голоса.
      Софочка приоткрыла дверь. Переполненный зал. Зайка оглянулась на скрип двери, попросила подождать в ее комнате. - Там сейчас внук Эли, Ёнчик. Пообщайтесь.
      Енчик взглянул вопросительно на гостью, но, узнав, что она от Дова, улыбнулся приветливо. Веснушки у Ёнчика медного цвета. Самая крупная - на кончике носа. Казалось, это от солнца Ёнчик пылает и светится. Он туг же вызвался показать редакцию, все рисунки на стенах, все газеты. Чувствовалось, он горд и счастлив: его дед тут самый главный.
      Софочка огляделась. Обстановочка? Железный канцелярский стол. Перекошенный, рассохшийся шкаф с подшивками газет. Все стены увешаны фотографиями, вырезанными из журналов, рисунками, стихами, даже нотами. Ёнчик тут же повел ее вдоль стенок, показывая все с таким энтузиазмом, словно он был автором всех этих стихов и шаржей.
      А посмотреть и в самом деле есть на что. Сверху, над фотографиями, прикноплен огромный лист бумаги. На нем нарисована умелым карандашом огромная каменная задница. В этот каменный зад летит, как снаряд, головой вперед, новый оле. Под рисунком - подпись-приветствие:: "Правительство Израиля желает вам легкой абсорбции
      Софочка посмеялась, стала смотреть вокруг с интересом. Рисунков и эпиграмм вокруг - вороха. На разные социалистические партии, которые "гонимы страхом, делят кассу с "Маарахом" - рабочей партией. Хороши и стишки на бегемотистого Ариеля Шарона - "бульдозера".
      - А вот и на деда! - возгласил Ёнчик. - Похож, верно? Только нос вроде ножичка.
      Под дружеским шаржем не слишком дружеский экспромт на Элиезера, который, по убеждению художника, "как Плеханов, прыгнул в кусты". Рядом, на полстены, удивленно-обиженное лицо Натана Щаранского. Схвачено тем же умелым карандашом, что и государственная задница. Парит Натан над эпиграммой в его честь:
      "Когда тоска, и ни во что не верится,
      И мир в окне безденежно-палаточный,
      Мы с вами рядом мыслями и сердцем...
      А что, ребята, разве недостаточно?."'
      "А чего они хотят, чтоб Щаранский к ним в палатку переселился, подумала Софочка недоброжелательно. - Порадовались бы его детишкам, новой вилле: пострадал больше всех".
      Ёнчик показал гостье и тонюсенькую подшивку нового еженедельника. Софочка полистала свежий номер, обнаружила заметку с подписью "З.С." (так Зайка подписывается). Пробежала взглядом: "Сегодня выявилось, у алии-90 целых восемь самолюбивых лидеров, что создает ситуацию, известную из басни Крылова о лебеде, раке и щуке. Одни лидеры тянут к партии "Ликуд", те, кто из Сохнуга, - к рабочей партии, и т.д. Алию пытаются растащить по партиям, враждующим друг с другом, обессилить. По утверждению старожилов, это постоянная тактика истеблишмента. Так было и в семидесятых годах, и позже".
      За этим чтением ее и застала Зайка. Сказала Софочке утомленно:
      - С нашей алией каши не сварить. Я начинаю думать, что дурацкий гонор качество национальное. Еврейская приниженность обернулась тут гипертрофированным подчеркиванием своего "я". Власть на этом играет, как на губной гармошке.
      Софочка разволновалась. - Ох, Зайка, не лезь в собачью свалку.
      - Софочка, Саша выступает! - крикнула она возбужденно. - Хочешь взглянуть? Возьми стул.
      Софочка вздрогнула, поглядела на дверь зала с опасением: оттуда выплывал сизый дымок. Она взяла раскладной стул, уселась за спиной Зайки, чтоб ее не было видно с трибуны.
      Саша сегодня особенно несолидный, в старой футболке, ушастый, всклокоченный - мальчишка мальчишкой! Черная кипа опять сдвинута, свисает на ухо. Вокруг шум, но микрофон, как для уличного митинга, усиливает каждое слово.
      "И чего он опять про мафии?! - недоумевала Софа. - И слово какое ужасное выкопал: "сращивание". Сращивание политики и уголовных структур...
      - В заключение, хотел бы обратить ваше внимание на еще один аспект болезненной израильской темы "Кто еврей?" - продолжал Саша. - нееврей, который добровольно взваливает на себя нелегкую ношу еврейства, заслуживает по Галахе поддержки и уважения...
      Большинство зааплодировало, а Софочка стала повторять в затылок Зое испуганным шопотом:
      - Он меня видит! Он меня видит! Зоя повернулась к ней в недоумении. -Да он на тебя не смотрит!
      - Ой, дура я! - вскинулась Софочка. - Разве меня закроешь твоей стрекозинной фигурой?! Зайка, я буду ждать тебя в садике, на скамейке. - И зашуршала своей широченной юбкой - чуть не бегом к выходу.
      Зоя выскочила следом, из приоткрытой двери вырвались крики:
      - Лидеров из Сохнута на мыло!.. Олимы всех стран, соединяйтесь на помойке!
      Софочка пошла навстречу Зое. - Что там было... такого? "Еврей нееврей..."
      - Никак не договорятся, кому сесть князем на Путивле. Ох, Софочка, дед у меня был мудрый, говорил: каждый народ заслуживает то правительство, которое имеет... Вот, пустили по рядам листовки, на посмотри.
      Софочка взяла листовку, на которой было напечатано сверху "Конфедерация новых репатриантов "AM ЭХАД" ("Народ единый"). И перед текстом эпиграф:
      "Не дай себя похоронить!
      Мы здесь с тобой не за похлебкой,
      И не за ношеной обновкой.
      Сюда рвались мы, чтобы жить!"
      - Это он! - воскликнула Софочка, оглядевшись тревожно. -Он такие стихи пишет, я знаю.
      Эли уже ушел. Енчик, которому был доверен ключ, открыл для них кабинет деда. Кабинет чуть побольше Зайкиного, и тоже весь в фотографиях и рисунках. И опять на полстены Щаранский.
      Софочка хотела по-дружески предупредить Зайку, чтоб не лезла в дурацкие драчки на трибунах, не стоят мужики того и вообще "не чепляй лихо", как говорит отец... Но сказать это не решилась, лишь показала пальцем на карикатуры.