Бегство (Ветка Палестины - 3)

      - Рахмил, - назвался делегат. - Ленинградский резник.
      - А в миру?
      - Доктор технических наук, кибернетик, старший научный. И протчая.
      - Анкетка чистая, поэтому в резники попали? -весело спросил Наум.
      Рахмил засмеялся. Объяснил, был в Питере резник. Один на весь город, восьмидесяти пяти лет от роду. Как-то спрашиваю его: "Живите до ста двадцати, но, извините, кто будет после вас?" "Вы!" - говорит. "Как это я?!"
      Не хотел Рахмил обижать старика, не стал отказываться. И тот принялся учить кибернетика, как по всем ритуальным правилам прирезать курочку или быка. И выучил.
      - В Питере в мясных магазинах как шаром покати. Отправились мы за мясцом в колхоз. Первого быка я забил с одного удара, двух других оставил колхозникам, чтоб сами забили. Те намучились, и теперь каждый раз звонят: "Рахмила, который быков режет!" Так пришла ко мне слава, - закончил Рахмил, и оба заржали. Похлопали Друг друга по плечам, разговорились дружески.
      Одно вызывало сомнение. Не тревожили Рахмила черносотенцы. Будто нет их и не было...
      - Не тревожат, а в миру вы небось не Рахмил, а Роман, так удобнее? Рахмил ответил спокойно: - Когда еврею-ассимилянту бросают в лицо "жид", он белеет от испуга или от тоски. Доказывает - горячится, что его родные поэты Пушкин и Лермонтов, что на языке идиш он не знает ни слова и его родина Россия. Беднягу бьют по самому уязвимому месту: у него нет другой родины.
      А мне скажут: "Не наш!", "Не нашего Бога!", я улыбаюсь. Конечно, Рахмил не ваш. Моей культуре три тысячи лет. У евреев была Тора, когда русичи еще ходили в звериных шкурах. "Не наш!" Смешно!
      Науму почудилось, он с этим парнем всю жизнь знаком. Вместе в шестидесятых от КГБ отбивались. Как говорили на войне: "С таким пойду в разведку". Воскликнул убежденно: - Ну, что, значит, в следующем году в Иерусалиме?
      Распушенная борода Рахмила взметнулась удивленно. - Я и так в Иерусалиме! Давненько, друг мой. Зачем еврею два Иерусалима!
      Второй делегат Конгресса, с которым Наум познакомился, был с берегов Волги. Он близоруко взглянул на гостя сквозь толстые окуляры, принялся рассказывать, как создавался в их городе еврейский культурный центр.
      - Движение пакового льда началось весной восемьдесят восьмого. Башкиры заволновались, татары - даешь наши культурные центры! Местная власть сама намекнула: а вы, евреи, ничего не хотите? Что у нее было на уме, никто не знал. На первый концерт еврейского центра многие идти боялись. А вдруг провокация? Не пришли и знаменитые актеры: боялись "засветиться", объявят сионистами, доказывай, что ты не верблюд. Привезли старуху Котлярову, -единственную артистку, оставшуюся от разгромленного театра Михоэльса. В фойе звучала еврейская музыка. На следующий концерт народ повалил валом, шли с детьми, со своими стариками. Некоторые плакали.
      - Ну, а ваша роль в этом почине?
      - Никакой! Я подошел к устроителям, сказал: "Меня зовут Абрамом. Идиша не знаю, никуда не собираюсь, но вашему движению сочувствую. Я - детский врач, чем могу быть полезен?"
      - Детский врач, а спрашиваешь? - воскликнули. Через неделю привели на "брис" - обрезание. Посмотрел, как это делает человек без медицинского образования и - ужаснулся.
      За меня взялись райком и КГБ: "Этот делает обрезание". Возбудили дело, передали в министерство здравоохранения, чтобы лишить диплома врача.
      Спас Абрама министр, хотя и встретил недружелюбно: "Вы -детский врач. И хороший, как мне доложили. Нам стало известно, что вы делаете обрезание. Зачем это вам надо?"
      Абрам ответил, покраснев: "Я увидел, как это делает мясник с Центрального рынка. Понял, тут место врача. Евреи ведь тоже люди..." "Идите!"- тяжело сказал министр, и от Абрама отстали.
      Наум гнул свое: - А каково в вашем городе евреям? Кошмар?
      - У нас кошмар с экологией. Государство травит людей.
      - Чего же вам сидеть-травиться?.. Нужны вызовы?
      - Недавно был я здесь по семейным делам, - продолжал Абрам, как бы не расслышав вопроса. - Ребята попросили зайти в Москве в израильское консульство, передать список желающих уехать. Провели меня к Генеральному консулу, он встал, пожал руку. Я, естественно, ему про нашу экологию. "... Болеют, гибнут дети, говорю. Много евреев хочет эмигрировать. Вот список". В глазах вашего Генконсула появилась злая искорка радости. Я даже опешил. Понял, консул заинтересован в "вале". У нас в семьях несчастье, беда, моя жена боится рожать, а ему все это - прошлогодний снег. Ему важен "вал"...
      Наум поглядел на него внимательно: длинный, тощий, в чем душа держится. Лет двадцати пяти, а виски серебрятся. Улыбка застенчивая, виноватая.
      - А что, если вы неверно поняли взгляд консула? Не к вам относилась злая искорка.
      - Только ли во взгляде дело? Как-то мы опять пришли к нему, говорим. Такие-то ученые едут в Израиль. Надо бы заранее отправить документы, чтоб приготовились. Может, сообщить университетам. Консул отмахнулся: - Когда приедут в эрец, будем разбираться... -А мы из писем знаем, какая там разборка. В Израиле патовая ситуация, страна в спячке, почище брежневской. Не очень, видно, волнует это вашего Генерального израильтянина.
      - Прохвост, значит?" заметил Наум не без сарказма. - Злодей нераскаянный...
      - Почему прохвост, почему злодей?! Когда надвигались погромы, ребята рассказывали, он весь второй этаж забил матрасами и одеялами. Гору целую натаскал. Начнется резня на улицах, будем спасать евреев... Люди неоднозначны. Лично он, может быть, даже добр, сердечен, но он держит "линию" правительства, а линия бессердечна. Гони "вал", там разберемся...
      "Умен, бестия!- подумал Наум, прощаясь с волжаниным. - И благор-роден. Таким юшку и пускают на Руси... Ох, зря от нас отвалил. Зря, голубь! Умный нигде не пропадет. Силы, конечно, надо для этого иметь. И молодость. Нет, зря отвалил!" Не сразу расслышал чей-то вопрос. Оглянулся, известный академик-математик. Наум вскочил, извинился за тугоухость. Академик тихим мерцающим голосом поинтересовался, почему покончил с собой профессор математики, - он назвал его, - получивший место в Иерусалимском Университете. Наум растерялся, ответил на вопрос вопросом, побагровев до шеи, словно на провальном экзамене: -А он не был шизофреником, ваш гений?
      Вечером проглядел список, составленный им на Конгрессе: "Что посетить?" Поставил галочки у некоторых спектаклей: "Поминальная молитва" по Шолом-Алейхему Марка Захарова. "Закат" по Бабелю в театре Маяковского. В "Современнике" "Смиренное кладбище" и "Кто боится Вирджинии Вульф?" - Гафт играет, Волчек. Давние симпатии. Не пропустить бы.
      Около полуночи вышел побродить, подышать перед сном. Спустился в подземный переход. И вдруг переход взорвался: мимо промчались на ревущих мотоциклах какие-то шальные парни в кожаных куртках. Случайный прохожий, прижавшийся, как и Наум, к грязной кафельной стене, бросил зло:
      - Рокеры! Удержу нет.
      - Чкалов под мостами пролетал, а эти в подземелье ринулись, - сказал Наум, успокаиваясь. - А милиция не вмешивается?
      - Ми-ли-ция, - произнес прохожий насмешливо. - Рокеры три раза громили 108-е отделение милиции... Да, здесь, на Пушкинской площади.
      Наум поднялся по разбитым замусоренным ступеням на улицу, постоял у тусклого фонаря: "Господи, будто век назад уехал!.."
      Утром обзвонил приятелей, с которыми не виделся двадцать лет. Почти все с "Электролампового", с незабываемого "научного коридора". Кто-то вскричал радостно, кто-то буркнул недоуменно: "Ты, какими судьбами?" Никто не боялся. Один вызвался даже взять на работе отгул, приехать. И за то спасибо!
      Наум достал толстую тетрадь, принялся заносить вопросы, связанные со своим главным интересом на Конгрессе: так что же заставило "поддиванных", которых с насиженного места и трактором не сдвинешь, рвануться, помчать, не чуя под собою ног? Ведь, по сути, речь идет вовсе не о "репатриации", а о бегстве. Бегстве! Что было толчком?
      Глава 2 (16)
      "ЧТО МЫ ИМЕЕМ С ГУСЯ?"
      Утром Наум не пошел на заключительное заседание. Решил попрощаться с "поддиванными" вечером, на банкете - под "столичную" с икоркой. Выпил кофейку, повязал галстук канареечного цвета, натянул клетчатые американские порты, намереваясь двинуться к новой станции метро, название которой Дов продиктовал ему по телефону. Дов не знал, задержится ли он в Москве еще на неделю, и просил завезти Сусанне - дочери дяди Исаака-воркутинца, с которым соседствовал на лагерных нарах, конверт с вызовом из Израиля. Передать лично, на худой конец - опустить в почтовый ящик или, ежели ящик не запирается, засунуть под дверь. До похода к Сусанне наметилась еще одна встреча, которую Наум сам себе организовал. Когда звонил знакомым инженерам, один из них спросил весело: - А помнишь ли ты Власа? Взяли на небо, а неделю назад обратно скинули.
      Помнил ли Наум Власа Ивановича - бывшего парторга ЦК на Электроламповом заводе? Как не помнить: десять лет пикировались! Оказалось, Влас переселился на Старую площадь, а ныне, в связи с горбачевскими пертрубациями, погнали его в шею.
      Наум даже вскочил, когда услышал такое. Вот у кого бы узнать, как всё было на самом деле! Кто "памятников" породил, кто натравливал их на евреев?.. К нему, Науму, Влас всегда относился корректно, как к оченно полезному еврею.
      Отыскав домашний телефон, Наум позвонил. Не забурел Влас, не бросил трубки. И Наум предложил встретиться, потолковать о житье-бытье. Тот, помедлив секунду, согласился, только попросил, чтоб не на виду, не в "Национале" и чтоб он, Наум, был один, "без довесков". И вот сошлись в тихом ресторанчике у Сокольников, оглядели друг друга улыбчиво. "Где ж твои буйные еврейские вихры?" - посетовал добродушно Влас. Он совсем не постарел, только располнел чудовищно - полтора Власа. Глаза без живинки, шапка ондатровая, шуба боярская. Зашли в полумрак ресторанчика, огляделись. Официанты сонные. Посетителей почти нет. Разносолов, вроде, тоже. Наум пошептался со стариком-метрдотелем. Все появилось мгновенно, как в сказке. Наум чуть пригубил рюмку, объяснив, что астма мучает. Влас Иваныч на здоровье не жаловался, налил себе стакан коньяку для почина.
      Влас ничего не добавил к тому, что знал Наум, и Наум поскучнел. И лишь когда Влас Иваныч опрокинул второй стакан коньяку, по неизменной привычке под икорку, его словно прорвало:
      - Да пусть "Память" хоть свой необрезанный хрен публике показывает. Главное что? Не тормозить процесса, процесс пошел.
      - Значит генсек сыграл еврейской картой?
      - Ну, еврейской! Много вы о себе понимаете. Главное что? Евреи, что ли?! Демократы кто? - на две трети из еврейской интеллигенции. Интеллигенция вся пронизана еврейским духом. И когда мы говорим "борьба с сионизмом" - это для нас борьба со своими демократами.
      "Как славно, что тебя выкинули из Серого дома, - мелькнуло у Наума. Это обнадеживает".
      - Нас не интересуют ты, он, они - конкретные евреи, -Влас Иванович принялся варьировать дорогую ему мысль. - Мы поняли: борьба с сионизмом в СССР - это борьба с демократией. Наша линия - пусть уезжают. Евреи-неевреи дело десятое... Мы, конечно, против антисемитских организаций, но они нам не мешают.
      - Ну, а слухи о погромах, с датами резни и прочем, кто сеет? Шпане разве по плечу взбаламутить две столицы! Неужто тут никто руку не приложил? Ох, не думаю...
      Влас Иванович не ответил. Сосредоточенно занялся едой. "Э, да что с него спрашивать, с красавца, когда цвет русской интеллигенции своих родных евреев продал и предал, - думал Наум с горечью, наливая себе "Боржоми". Что-что, а это-то он выяснил доподлинно. "ВААД" - Союз еврейских организаций подготовил документ об угрозе погромов в стране. Копию отправили академику Татьяне Ивановне Заславской - Президенту социологической ассоциации. Познакомившись с ней, она воскликнула: "Какой ужас!"
      Еврейский ВААД, с ее санкции, разослал двести пятьдесят копий этого документа. Каждое из них известному в Союзе человеку.
      Увы, пришло всего четыре ответа. Первым откликнулся Олесь Гончар, который обещал сделать все, чтобы не допустить погромы на Украине. Затем отозвался Муфтий мусульман России и Западной Сибири. Третьим - драматург Гельман. Он предложил театральным деятелям собраться и обсудить эту тему, но на встречу пришел только он один. Впрочем, заглянул также депутат Верховного совета от Биробиджана. Последним, после долгой паузы, отозвался Глава русской православной церкви. КГБ заявил, что сведениями о подготовке погромов оно "не располагает". Все остальные двести сорок шесть знаменитых деятелей русской советской культуры и государственной власти умыли руки. Что им Гекуба... "Так кто все же спровоцировал бегство? Лубянка? Горбачев?" Ничего достоверного узнать не удавалось. Правда, некто Кривулин, секретарь антисионистского комитета СССР, опубликовал в газете "Советская Россия" документ, перепечатанный как бы из арабской газеты - существует, де, секретный договор между Горбачевым и Бушем, подписанный на острове Мальта. Советским евреям разрешат уезжать в Израиль по шестьдесят тысяч человек в год, за что Союзу предоставлялись различные виды помощи.
      А они то хлынут ливнем, то упрямятся, "поддинанные". Никакой закономерности! Как тут не закрыть Власу глаза на керосин под еврейскими дверями?! Антисионистский комитет, конечно, изображал негодование: Горбачев торгует людьми - новый вид работорговли в XX веке...
      Ну, что тут сказать? Чистое вранье или не вполне? Антисионистский комитет давно обрел славу базарного Петрушки, который охотно преподносит зевакам любую ахинею. Но, с другой стороны, "ахинею" тиснула "Советская Россия", газета коммунистов сталинского закала...
      - Московские евреи считают, за "Памятью" стоит сам Председатель КГБ... как его, родимого, фамилия?.. Крючек, вроде? - осторожно начал Наум.
      - Генерал КГБ Крючков! - недовольно уточнил Влас. Добавил иронически: Много они знают, ваши евреи!
      - Слышал, он злобный юдофоб этот Крючек... Не он ли отец "Памяти" с ее истерикой? Знаете ведь, Первые отделы на предприятиях всегда интересовались "пятым пунктом"?
      - КГБ, по традиции, политической линии не определяют, - буркнул Влас.Они исполнители. Любой линии...
      - Вот-вот! На кого же они косятся, ретивые? - Не может Влас ничего не знать об этом. Не мог не слышать о депутатском запросе, который передал Горбачу в руки писатель Григорий Канович. Ведь двести депутатов, не шутка! требовали: уймите черносотенцев!.. И что? Горбач, вопреки правилам Верховного Совета, даже не включил "письмо двухсот" в перечень поступивших документов...
      "Так что, будем в молчанку играть?" - Наум покосился на Власа недовольно - закусывает, словно оркестром дирижирует. Раздутые пальцы с вилкой то к маслицу, то к икорке, то за ветчинкой, вилка - ножичек сверкают. И вдруг застучал ножом по бутылке с боржоми, вскинул руку: "Официант! Официант!" Не Влас, а Кароян!
      И тут Влас Иванович хлопнул по столу ладонью, стаканы, ножи и вилки зазвенели. Вырвалось страстно:
      - Слухи о погромах - горбачевский почерк, тебе не ясно что ли?! А вы за бугром Горби! Горби! Любимец! Ну, и жрите свое дерьмо!
      Наум рот открыл от столь неожиданного всплеска. Осторожный аппаратчик, и на тебе. Влас врать не будет. Зачем? У него и фантазии на то не достанет.
      Наум разлил остатки коньяка, воскликнул запоздало:
      - Жрем, Влас! Всем миром жрем! По глупости... Только, вот понять не могу: зачем вы по Баку на танках протулялись? Били там и правого и виноватого. На кого отстрел-то? Евреев там, вроде, не осталось...
      - Это наши внутренние дела, Наум... Будем здоровы! - Чокнулся, опрокинул коньяк в рот, как воду, закусил хорошо. И, подымаясь со стула, обронил:
      - За Баку - скажу тебе напрямки - я его не осуждаю. Ни-ни! Не покажи он кулак, смоет всех к чертовой матери!
      ... "Что же мы имеем с гуся?-думал Наум, провожая Власа к стоянке такси и пожимая ему руку. Исторгнутый Влас и Кривулин из "антисионистского", конечно, гусаки с одного огорода. Но вот гнуснейшая история с запрятанным у всех на виду депутатским запросом о юдофобском  разгуле "памятников"- факт подлинный. Плюнул Горбач народным избранникам в физии, а те утерлись. Велик Гоголь, все предвидел: сожрала бумагу миргородская хрюшка!
      "Любимец - торчат уши," - записал Наум в своем блокноте, когда спустился в метро и присел на лавочке у стены.
      На станции сыро. Поежился Наум, двинулся к Сусанне, размышляя на ходу и в битком набитом вагоне: "Конечно, вполне доказуемо то, что люди рванулись в бега именно после Мальты. POST НОК, NON PROPTER НОК. "После этого, не значит по причине этого", говорили древние. Но бесспорно: политический альянс наверху прежде всего вылился в горбачевский "юденфрай". А это уж шаги Ея величества истории. Горбач входит в историю равноправным собратом испанских "христианнейших" королей Изабеллы и Фердинанда, очистивших Испанию от нехристей? И евреев,и арабов... Черт знает что, Наум! Горбач больше не отбивает каблуками "Камаринского", втайне ему роднее "Хабанера" - испанские мотивы! История на твоих глазах чешет грязные бока, как свинья о забор, а ты занят своей дурацкой астмой!"
      Вышел Наум из метро, поежился. День слякотный. Ночью вроде подморозило, а сейчас грязь из-под колес машин веером, успевай отскакивать.
      Наум подумал о Сусанне. Когда-то ее звали Сусик-воркутинка. Дов говорил, трехэтажный дом Сусика найти легко: сто метров от метро. Перед домом всегда тусуются то демократы, то молодцы из "Памяти".
      И, в самом деле, тусуются. Интересно! Наум пробился через толпу. Рожи вокруг разбойные - явно не демократы. Ага, про жидов говорят! Ясное дело. Круглолицый, усатый, похожий на лабазника (Не Васильев ли?) взобрался на ящик. Вождь в черной шинели и яловых офицерских сапогах, приспущенных гармошкой. Матерчатые ушки сапог не заправлены в голенища, торчат, как у насторожившейся овчарки. Оглядел своих гвардейцев, потом зевак, которые толпились в сторонке, закричал сипло, с истеринкой в голосе.
      Наум понял, сейчас что-то произойдет. Такого случая он не упустит. Едва осипший оратор спрыгнул на снег, Наум взобрался на ящик и объявил, что он, Наум Гур израильский гражданин и убежденный сионист, тот самый, который всем вам хочет... - Он провел ладонью по горлу, воспроизведя звук, похожий на хрюканье зарезанной свиньи... - Хочет вам амбец, понятно? Так вот я скажу вам, как иностранный сионист и ваш заклятый враг... - И он прокричал, забыв про астму, жилы на шее надулись: - Правильно делаете, что гоните жидов! Хватит им сидеть на вашей русской шее! Попили славянсую кровушку - довольно! Гоните без устали - всех до одного! Святое дело делаете! Святое православное дело! Вы- надежда России! Слава ее! Гоните их... - Он начал задыхаться, схватился за грудь.
      Остолбеневшие молодцы в шубейках и расстегнутых шинелях взревели восторженно. Затем, в приливе патриотических чувств, подхватили сиониста, ловившего ртом воздух, на плечи и понесли под приветственные клики к станции метро.
      - Ура-а-а! - Победный глас грохнул на площади, как взрыв. Прохожие шарахнулись- Даешь наше русское ура-а-а-а!
      Глава 3 (17)
      "ЧТОБ И СЛОВА "ЕВРЕЙСКИЙ" НЕ БЫЛО..."
      Вернувшись в Москву, Дов прямо с вокзала заехал на Еврейский Конгресс, посидеть часик-другой, - "для общего продуванца", как он сказал, потом захватить Наума и вместе с ним вернуться в гостиницу. Наума на Конгрессе не было. "Не иначе, шастает по театрам", подумал Дов. В зале сладкогласил пухлощекий сохнутовец. "Прилететь в Москву, чтоб слушать сохнутовца?! Тут своих врунов навалом!" - Дов чертыхнулся про себя, встал и, топая своими тяжелыми туристскими ботинками, вышел в фойе, где разговорился со знакомым. Подошла и молодежь, услышав, что этот краснолицый, плотный, как борец-тяжеловес, бородач - гость из Израиля.
      - ... Был у меня белый магнитофончик. Налепил я на него две голубые полоски изоленты, получился как бы израильский флаг, -рассказывал Дов. Погулял с этим флагом по Белокаменной, сестры Берри голосили у меня на идиш, израильские певицы, - десять лет врезали мне за всё такое со строгой изоляцией. Едва выжил... Интересно, ребята, как вам удалось легализовать в Москве идиш, еврейские песни-танцы? Даже сионисты не прячутся, ходят грудь вперед... Как же всё тут переломилось, ребята? - Дов угостил окруживших его москвичей американскими сигаретами, приготовился слушать.
      Рассказывали наперебой, размахивая руками, дополняя друг друга. Вырисовывалась немыслимая еще вчера картина.
      Имперская столица очеловечилась не сразу, сдалась последней. Когда в Уфе или в других республиках появлялись еврейские культурные или научные центры, это ни у кого не вызывало негативных эмоций. А в Москве у чиновников глаза стали круглыми: "Ка-ак еврейский?! Почему?! Никогда!"
      "В Уфе уже год существует, - настаивали на своем евреи-москвичи. - И даже в Киеве".
      Чиновники тянули, понимая, вместе с тем, что от судьбы не уйдешь. "Давайте назовем, как угодно, - наконец, предложили самые гибкие и прогрессивные. - Скажем, "Центр по изучению проблем малых народностей". Или как хотите, но чтоб и слова "еврейский" там не было".
      Евреи народ настырный, не отделаешься!.. Один чиновник надоумил: "Приведите кого-либо еще - немцев, татар, мордву, что ли. Мы разрешим сразу пять центров и, среди них, еврейский. А то меня тут же заподозрят в симпатиях к сионизму".
      Москвичи так и поступили. Отыскали в Москве татар, которые давно пытались возродить "Татарское историческое общество", созданное до войны и Сталиным ликвидированное. Татары подготовили документы и отправились на регистрацию вместе с евреями. Чиновники встретили их с пугливым восторгом. "Пожалуйста, - ответствовали, - на основании решения от такого-то числа вполне можно..."
      За спиной молодых, сгрудившихся вокруг Дова, начались взрывы безудержного хохота. Гоготали, окликая дружков, что-то показывая им. Один из парней пытался успокоить неугомонных, мол, мешаете слушать, но и он присоединился к реготу, присев на корточки и хватаясь за живот. Вскоре хохотал весь Еврейский конгресс. Смех доносился даже из зала.
      Не оживился только Дов, бросивший взгляд на одну из фотографий, которая вызвала столько веселья. На любительской карточке плыл над головами "памятников" известный сионист Наум Гур, выступавший на открытии Конгресса. Каждую его ногу в клетчатых заморских штанах несли по трое не менее известных делегатам молодцов, физиономии которых выражали неподдельный восторг. В фойе рассказывали подробности: один из еврейских активистов был тогда среди публики и заснял весь королевский кортеж.
      Дов послушал - послушал и безмолвно, ни с кем не простившись, покинул Конгресс: он знавал за Наумом страсть к "театральным взбрыкам", как говаривал покойный отец. И обычно радовался ей. Но сейчас рассердился не на шутку: не время скоморошничать. Люди кровью обливаются. Да и не дурил Нема вовсе! За шутовством вся их программа - основы сионизма. Бен Гурион и не скрывал никогда: хорошо бы галутных евреев попугать, иначе не пойдут под его руку...
      Проходя мимо бронзового матроса на станции метро "Площадь Революции" распалил себя против Наума: "Муляж! Муляж бесчувственный! Государственные мОзги!"
      Дверь его полулюкса в гостинице "Националь" открыл Наум, веселенький, напевающий шлягерный мотивчик.
      - Это тебя "Память" на руках носила?
      - Было, - беспечно ответил Наум.
      - Вызовы где - отдал Сусику?
      - Понима-аешь... - растерянно протянул Наум. Дов развернулся и врезал брату в скулу. Наум долетел до подоконника, грохнулся на ковер, запутавшись в шелковой портьере. Стал ругаться, держась за щеку. - Где вызовы? переспросил Дов.
      Наум вытянул из заднего кармана клетчатых брюк желтый фирменный конверт. - Почему не отдал, артист?
      - Да не было Сусика, дома не было!
      Вранья меж братьями не водилось, не было его и сейчас. Но и правды тоже: о конверте Наум вспомнил лишь в метро, в которое его торжественно внесли новые "друзья". Поезд уже промчался пол-Москвы, возвращаться не хотелось. Позвонил Сусанне из автомата, трубки не сняли.
      Наум, наконец, поднялся с пола, по-прежнему держась за щеку и угрожая дело так не оставить.
      - Убирайся из моего номера, юморист! - взревел Дов. - И звони на Лубянку, чтоб меня оставили для перевоспитания... Сука с израильского шука устроил театр на крови, понимаешь!
      Наум окрестил брата "дубом, лишенном юмора", изругал всячески. Когда он собрался уходить, Дов уже остыл. Сунув брату ключ от номера, спросил: Уложил вещички, артист? Молодец! Завтра возвращаемся на Обетованную, в шесть ноль-ноль. Одну ночь придется домучаться со мной. А хочешь, оставайся со своими единомышленниками. - И ушел.
      Последние часы в Москве были перегружены делами. Дов крутил телефонный диск, кричал кому-то, что всё оплачено, называл номера документов. Усмехнувшись, бросил трубку на рычажки: - По сей день подслушивают, Пинкертоны! И не стесняются... - Сделав несколько звонков, понял, многое не успеет. Оборудование заказал, и то слава Богу! Остальное уж по телефону... Спустился в ближайшее метро, чтоб успеть к Сусику, дочери дяди Исаака, душевного человека, учившего его на лагерных нарах языкам. Когда уезжал, Сусик рожала первенца, лет ей было около тридцати. Какая она теперь? Поди, друг друга не узнают...
      Дов взглянул для верности на адрес. Вот и площадь. Посередине ее скверик, заваленный черным снегом и мусором. В дальней стороне шел митинг, Дов буркнул: "Нынче вся земля в тусовках, как в чирьях." Чтоб укоротить путь, двинулся через сквер, по тропке. Навстречу бежал какой-то джентельмен в тирольской шляпе с перышком, бормотал испуганно по-английски. Дов остановился, спросил, что стряслось, не может ли помочь?
      - Я американский офицер, - ответил тот. - Раввин на флоте. Там митинг... красные штурмовики. Еврейская женщина кричала "Позор!.." Я пытался помочь. Но... чужая страна!.. Полиции нет!" - И он побежал дальше.
      Дов ускорил шаги. На ящике стояла худенькая женщина лет шестидесяти с короткой мужской прической. В стареньком свитре, без пальто. Размахивала сумочкой.
      - Вы не просто позор России, - кричала она. - Вы мой позор! Лично мой! Я учительница. Всю жизнь учила таких, как вы, и - вижу: вы никогда не подыметесь с четверенек! Никогда, пока не перестаненте искать виноватых в подворотнях. То им прибалты кость в горле, то евреи!
      Какой-то парень из толпы выматерился, шагнул к ней:
      - Пора задрать жидовке юбку на голову!
      - Вот вы и сейчас ведете себя как обезьяны...
      Несколько здоровенных парней двинулись к ней. Намерения их были очевидны. Дов оглянулся, увидел милиционера с рацией в руке. Подскочил к нему.
      - Слушай, убить ведь могут!
      Тот повернулся спиной, неторопливо зашагал в противоположную сторону. "Так. Под охраной тусовка..."
      Еще мгновенье, и шнырнут женщину на землю, затопчут... "Что делать? Бить? Расшвырять? С израильским паспортом в кармане..."
      Раньше, чем решил, как поступить, непроизвольно выругался и принялся зычно, изощренно материться, как матерился в их воркутинском бараке "Змий" вор в законе, признанный мастер непечатного слова.
      Молодцы вдруг остановились, оглянулись недоуменно на черно-бородого в чистеньком костюме. Самый старый среди них, краснолицый, морщинистый мужик с распахнутой густо поросшей серым волосом грудью определил по-своему, сказал, ни к кому не обращаясь: - Пахан! - И громче: - Пахан, бля буду! Точ-он!
      Не переставая без продыха нанизывать затейливые ругательства, Дов подошел к женщине, взял за руку и вывел из круга оторопевших молодцов. Шепнул:
      - Идемте, девушка, посажу вас на такси.
      Улыбнувшись на "девушку", она сказала, что ехать ей, собственно, некуда, вот ее парадное. "Потому и выскочила, что шабаш под моими окнами." И, поблагодарив Дова за помощь, отправилась к себе.
      - Здрасте! И мне сюда, - бормотнул Дов. - Квартира номер семнадцать "А". Где тут?
      Женщина обернулась резко. - Так это вы мне звонили - Дов Гур, воркутинец? А я Сусанна Исааковна.
      - Сусик?!
      - Бывший Сусик.
      - А вчера вас не было?
      - Вчера на дачу ездили. На лыжах катались. У нас лачужка в Кратово.
      Дов вздохнул облегченно: не соврал Нема. Вошли в грязноватый подъезд со старинным, из дерева, лифтом. Старушка-лифтерша вязала кофточку и на вошедших глаз не подняла.
      - Россия, - Дов улыбнулся - Все для понта. Лифтерша, как в элитных домах, стоянка машин, телефон - для того же... Иду в министерство. Шесть чиновников с кабинетами обошел - зачем сидят? Решает не они, а Иванов, седьмой. Кругом целая армия штаны протирает - для понта. Великая страна! Почти как Израиль.
      Посмеялись. Дверь в квартиру была не заперта. На шаги выглянула в коридор девчушка лет семнадцати, в халатике. Увидела чужого, зарделась. Узнала, кто перед ней, подала ладошку щепочкой: - Зоя!
      Дов рассматривал девчушку. Черты лица тонкие, как у дяди Исаака. И смеется, как он. Голова вздрагивает, а губы сомкнуты. Улыбнулся: "Потомственная интеллигенция!"
      Косища ниже пояса, каштановая, с бантиком на конце. Кожа цвета снятого молока, такой синеватой белизны в Израиле не встретишь. У альбиносов кожа вроде этой, да только у них глаза кроличьи, красные. А у Зои-то не кроличьи. Скосила на него глаз. Черный глаз, цыганский. Как у матери. Веки воспаленные. Читает, наверное, много, козленок! Умиление охватило Дова. Рывком приподнял девчушку на вытянутых руках. Перенес из полумрака коридора к окну. Глаза ее округлились - не от страха, от удивления.
      Дов осторожно поставил ее на пол, спросил: - Дядя Исаак хоть успел взглянуть на чудо природы?
      Сусанна Исааковна вздохнула: - Успел, Дов. В больницу к нему приносила.
      - Сусик! Дома такой козленок, а вы дверь не запираете... Как это, что? Под окном шабаш. Бандит на бандите.
      Мать и дочь засмеялись.
      - У них другой профиль, - сказала Сусанна Исааковна спокойно.
      - Легкомысленные вы, гляжу... Папаня, Зоя, у тебя русский? Как почему думаю - белянка ты архангельская. - Уселся в кресло, произнес торжественно: - Ну, коли так, привез вам хороший подарок. Вызовы из Израиля на всю семью. Чтоб вы этих бандюг больше в жизни не видели. Пусть они свечой горят! - И вытащил из кармана желтый израильский конверт с окошечком для адреса, а из него вызовы с красными печатями.