- Сашок, я Дов Гур, приехал тебя встречать, а ты исчез с концами...
      - Чемодан, вот, не могу найти.
      - Да хрен с ним с чемоданом! Там тебя друзья ждут. Саша шагнул в сторону Дова, остановился, и снова назад, шарит глазами по стеллажам. Сейчас, сейчас! - Да не беспокойся ты! Что там, золотишко, что ли? Саша оглядел еще несколько полок. Наконец, отыскал в навале. Обтрепанный, с оторванным уголком. Дов взялся за его ручку.
      - Ох ты, тяжелехонек! В самом деле золотишко...
      Только показались в дверях, Петро Шимук кинулся к Саше Казаку, обнял. Затем Иосиф Бегун обхватил обоих. Стоят, обнявшись, зеки-однокамерники и ревут. Эх, где были в эту минуту иностранные корреспонденты! А то был бы снимочек не менее знаменитый, чем редчайший кадр, снимок века, 'Герои Брестской крепости"! Те встретились после лагерей гитлеровских и сталинских, а эти - после брежневских-андроповских. Та обошла весь мир, эта завершилась иначе.
      Саша Казак оглядел всех просветленным взором и спросил: - Ребята, в какой стороне Иерусалим? - Повернулся лицом к Иерусалиму и закачался в молитве. Тут прибежал сохнутовец, говоривший что-то на бегу в свои "воки-токи", воскликнул настороженно: - Опять не он?!
      Саша задержался возле аэропорта, на Круглой площади. Разглядел кого-то, пошел к ним. Жмутся сиротливой кучкой мужчина лет сорока в пиджаке с драным локтем, женщина в шелковом платье и шлепанцах, похожая на цыганку из табора, трое черноглазых девочек.
      Дов шагнул следом, спросил, дружков увидал?
      - В пути познакомились. Из Баку беглецы. Хорошие люди.
      - А, хорошие, - Дов приблизился к ним. - Никто не встретил, что ли?
      - Некому нас встречать, - хмуро ответил мужчина в рваном пиджаке. Чего стоим? Хотели ехать, маклер квартиру предлагал. Женщина в очках проходила мимо, бросила: "Не связывайтесь с жуликом." Мы и замерли.
      - Ну, так, хорошие. Мы за Сашей приехали. Хотите с ним?.. Наум! крикнул Дов. - Сажай Баку в свой "Фордик". Завтра разберемся. Саша сюда, в мой автобусик!
      В машине, уже полдороги промчали, горы начались Иудейские, Дов бросил взгляд на Сашу, сидевшего рядом с ним. Глаза у парня синие и какие-то ошеломленные, в испуге, как у бакинцев, которых никто не встречал. Сказал бодрым голосом, хлопнув Сашу по колену.
      - Кончились твои мытарства, Саша! Теперь тебе никто не страшен...
      Улыбнулся тот виновато. Мнется, заметил Дов. Вроде что-то сказать хочет или спросить, а не решается.
      - Что мучает, Сашок? Скажи, тут все свои. Из одной камеры...
      - ... Да чушь какая-то, - наконец, проговорил Саша. - Наверное, я чего-то не понял... Конечно, был ко всему готов. Говорили, в Лоде встречают с цветами, с песнями. Школьники флажками машут. Верилось-не верилось... Сбили нас после самолета в табун, вышел человек с радио в руках и как камнем по голове: "Господа, хорошо, что вы в Израиле. Здесь вас никто не ждал. Никому вы не нужны. Надейтесь только на себя. У нас времени мало. Еще самолет на подходе. Быстро получите свои деньги и документы. И разъезжайтесь, кому куда надо... Деньги и документы будут выдавать там-то и там-то. Чемоданы, кому пришли, вы получите потом...". Какая-то женщина заплакала, дети ее в рев. Конечно, в Лоде запарка, понять можно, но все же... дичь какая-то. У людей еще звон в ушах от моторов, а им этак гостеприимно: "... никому не нужны.,.". Или чего не понял, а?.. Кто-то побежал за багажом, я за ним. Спускаюсь по лестнице, сидит человек в грузинской кепке. Спрашиваю: "Вы говорите по-русски?" Он поднял голову: "ГоворУ." "Слушай, куда мы попали?" Объясняет со значительным видом: "Раз ты сюда попал, значит, так тебе и надо."
      Саша обернулся назад, к Петру и Иосифу Бегуну. - Ребята, не осудите, может, я что не так? Меня прямо из карцера завезли домой за чемоданом, и тут же с конвойным офицером в самолет...
      Дов круто затормозил и, съехав на обочину и остановившись, долго и витиевато матерился, потрясая руками.
      Наум, мчавшийся на своей старенькой "Форд-кортине" следом, затормозил и бросился к автобусику Дова. Думал, случилось что? Увидел, все целы-невредимы, только Дов безостановочно матерится, уличая кого-то и тыча пальцами в сторону небес, подобно сумасшедшим старушкам с его улицы, невольно возникшим в памяти. Наум покачал головой, произнес тоном почти серьезным: - Боже, и Дов рехнулся! Не иначе, загулял в Израиле какой-то новый вирус...
      К Иерусалиму подкатили затемно. Вдруг вспыхнула белыми окнами высоко над головой, чуть правее, гора. А дорога круто вниз, с поворотом. Саша даже привстал на сиденьи: такое ощущение, будто поднырнули под город. Погасли огни, снова полумрак, лишь мелькают желтые светильники на столбах. И вдруг зацвел, заиграл, как рубины под ярким светом, склон горы на противоположной стороне.
      - Рамот, - сообщил Дов устало. - Считай, приехали. То ли машина накренилась на крутых поворотах, то ли склоны гор. Закачался город, словно иллюминированный праздничный корабль на волне. Пропали за спиной рубиновые озера, заскрипел тормоз. Первый светофор.
      Саша взялся за ручку дверцы. - Не мчитесь так! Святая земля. Дайте постоять хоть минуту.
      - Выйди, подыши, голубь! - Дов улыбнулся. - Горный воздух. Говорят, оздоровляет...
      К их приезду стол был уже накрыт: темнокожая старушка в белом переднике, отороченом кружевами, приветствовала Сашу по-французски. Ответив ей, Саша шопотом спросил Дова, многие ли говорят в Израиле по-французски?
      - Жертвы французского колониализма все до одного! - Наум захохотал, передал ей бакинцев, чтоб провела на второй этаж, в комнату гостей, и искупала, а Сашу потащил к столу. Стол накрыт праздничной скатертью с кистями, которая, ревниво отметил он, не вынималась из шкафа даже когда обмывали его израильский орденок, первый у Гуров и последний.
      Никогда в жизни Саша не видел такого стола! Разве что в кино. Рыба белая, красная. Не салаты, а художественные полотна абстрактного искусства. Капуста белая, капуста красная. Что-то белое в тарелочке, растертое. Тхина, говорят.
      Саша к тарелке не прикоснулся. Спросил неуверенно, как тут с кошером? Дов аж жевать перестал.
      - Надо ли здесь? - шепнул Петро Шимук. - В Израиле нашего крысеночка вологодского нет. Тюряга там осталась. Кому что доказывать?!
      Саша взглянул на него диковато, покраснел. Не смутилась только темнокожая старушка, хотя таких слов в этом доме не слыхали.
      - В Израиле всё кошер! Всё кошер! - зачастила она не очень уверенно. Пошепталась с Довом, принесла бумажную тарелку. Поставила перед Сашей, произнесла радостно: - Кошер!
      Хотя Саша и выглядывал еду, которая не вызывала подозрений, более упрашивать его не пришлось. Все макают в тхину морковку, салат. Тут же и сам макнул. Острейшее снадобье, вкуснотища. А бутылок разных! "Абсолют" шведская водка. И не слыхал о такой. "Смирновская". "Финская", для женщин: говорят, градус не тот. Коньяк "Наполеон". Саша аж языком причмокнул. - Как в Кремле!
      - Не поминай их к ночи! - весело отозвался Дов и, увидев, как Саша на хлеб масло накладывает - тонким, как бумага, листиком, сам сделал ему бутерброд.
      - Я не Гаргантюа, - сказал Саша, но взял охотно.
      Выпили "Абсолюта" за Сашу, вторую за Израиль, который Саше теперь дом родной, "хотя срок он схватил не за Израиль, а за русские дела", не преминул вставить Наум. Наконец, за темнокожую повариху, которая вышла и с достоиством наклонила голову. После жареной курятины Наум отодвинул свою тарелку и - веселым тоном:
      - Сашенька, так как же вас все-таки занесло в евреи? Дов пристукнул пальцем по столу, и Наум свое недоумение сформулировал иначе: - У вас отец был религиозным? Или дедушка?
      Саша улыбнулся. - Лет мне десять было, перепись как раз... дедок у меня знатный. Еще по процессу "Промпартии" проходил. Выжил, однако... Так вот, анкету дедок заполнял, схватил я глазом: "национальность - еврей, а родной язык - русский." У меня... никакого недоумения. Конечно, какой у русского еврея родной язык?!. Школа? Учился в спецшколе имени художника Поленова. Главные предметы - на французском. "Нет тут ни эллина ни иудея", девиз школы.
      - А, извините, про шестидневную войну вы не слыхали? - Наум не удержался, выпил стопочку-другую, а, известно, когда Наум выпьет, он, если не задыхается, становится агрессивным. Однако, стоило ему поджать губы в язвительной улыбочке, Дов неизменно стучал ногтем по столу.
      И сейчас так. Постучал ногтем, да взглянул на Сашу с любопытством. Видимо, паренек-то открытый. Нараспашку. Прежде чем скажет что-нибудь, хмыкнет как-то по детски, выпятив бескровные, с синеватым отливом губищи, подернет головой, словно у бывшего зека тик, улыбнется иронично или по доброму. Еще и слова не молвил человек, а уж ясно его отношение.
      Выслушав Наума, хмыкнул, повел головой, улыбка скептическая. Но ответил смиренно: - В шестидневную вся школа была за... Русские, евреи: маленькая страна, которую хотят скинуть в море. И все же, для меня Израиль... чужая экзотическая страна, такая, скажем, как Гондурас или Коста-Рика. Никакого самоотождествления самого себя ни с Израилем, ни с ... - И язык какой-то нервный. Мысль скачет впереди языка. Фраз не завершает, глаголы проглатывает. Правда, все понятно.
      - ... Боль? -переспросил Саша настырного Наума. - Настоящую боль... советские танки в Праге... во мне перевернулось все.
      Принесли кофе в маленьких чашечках. Наум опять хотел съязвить. Дов поднялся на ноги.
      - Саша, как вы уже заметили, Наум нынче в сильном сионизЬменном настрое. У гениев это бывает...
      Тут появились счастливые, с распаренными лицами, бакинцы. Мужчины встали из-за стола, усадили за него стеснявшихся гостей, пододвинули к ним салаты, тхину. Подошла старушка с горкой бумажных тарелок: - У вас кошер?
      - Какой еще кошер?! - воскликнула женщина с распущенными сырыми волосами до пояса, и все рассмеялись.
      Куриными ножками хрустели вдохновенно. Мужчины, усевшись на диваны, у стен, молча курили, посматривая с улыбкой на потешные рожицы девочек, перемазанные хацилимом и курятиной. Одна из девочек, впрочем, оказалась мальчиком. Лет десяти мальчик, лицо нежное, глаза васильковые, как у отца. Когда отец сказал ему "Веня, дай солонку", разглядели - паренек. Глядит на отца влюбленно.
      Появился свистевший чайник, и все подсели к бакинцам, чаевничать. Когда расставили стаканы и блюдечки с вишневым вареньем, мужчина в пиджаке с драным локтем кашлянул, произнес тихо:
      - Можно вас спросить, люди добрые? Все повернулись к нему. Пригляделись. Парень со спортивным разворотом плеч. Широкий, как шкаф. И лицо такое же. Широченное, остроскулое. И точно приплюснутое. Вроде когда-то прижало человека носом к стеклу, да таким и оставило. Руки большие, рабочие. А вот голос тихий, неуверенный: - Имя-фамилие мое Соколович Лев Гиршевич, инженер по чугунное литью. Отец у меня еврей, а мать армянка. В России меня всю жизнь шпыняли, как Гиршевича, хотя по паспорту я русский. А тут...
      Дов поджал губы недобро. Опять эти раввинатские игры. - Это по сашиной части, - сказал. - Саша, обяснишь Гиршевичу, кто он на святой земле и зачем? - И взглянул на Петра Шимука: - Петро батькович, спой ты нам что-нибудь!
      Петро Шимук вытянул из деревянного колечка на столе салфетку, вытер губы и - запел: "Хотел бы в единое слово я слить свою грусть и печаль...".
      У Петра сильный драматический баритон, выпили за его здоровье, по такому случаю.
      Дов произнес задумчиво: - Ничего нет лучше романсов на народные слова. Как сказано, а? Хотел бы в единое слово я слить...
      - Это Генрих Гейне, - тихо сказал Саша.
      - Романс этот з-замечательно исполнял Иван Семенович Козловский, подал голос Наум. Поднявшись на ноги, он вцепился в спинку стула. - Впервые услышал после войны, в сталинские годы, когда большевики боролись с космополитами. По радио пел Иван Семенович... Романс на слова Генриха Гейне тогда бы не допустили, схватили бы Гейне за жидовские штаны.
      Петр Шимук сделал рукой предупредительный жест: "Саша, не спорь!" Саша принес свой обтерханный, с оторванным уголком, чемодан, открыл его и вынул толстый том Гейне в красной коленкоровой обложке, издания Академии наук, 1931 год. Протянул Науму.
      - Как провез? - удивился Наум.
      Дов тоже прочитал. Отдавая том, заглянул в приоткрытый чемодан Саши. Ух ты! Книги доверху. Полотенце, рубашка сменная, а все остальное... Редкие, видать, книжицы. Поэты на французском. "Одиссея" непонятно на каком языке, древнегреческом, наверное. Неведомый поэт на английском. Дов раскрыл, прочитал "Уолт Уитмен". Почмокал языком, пробасил уважительно: - Честно говоря, думал, что всех высоколобых в России порешили, оказывается, остались недобитки...
      Все засмеялись, а Дов даже не улыбнулся. - О-ох, Сашенька, - сказал. Тут всем не сахар, а уж высоколобым!.. Боюсь, выйдет вам Израиль грыжей... Ну, так, други, спать!
      Когда Сашу отвели в его комнату на третьем этаже, Дов сел на телефон и стал набирать номер за номером. Сквозь дрему Наум услышал, как он звонил своей бывшей жене.
      - Пташка, тут прибыл парень. Зеленый. Говорит, ему тридцать два. Не врет ли для солидности? Выглядит пацаном. Узник Сиона. Завтра я его переброшу на Мертвое море, в Эйн-Геди... нет, наверх, в кибуц, где иностранцы на всем готовом. На две недели... Что ты? Нет, в Эйн-Геди лучше, у него авитаминоз лагерный. Тут ничего не нужно, только фрукты от пуза, да Мертвое море. Двигай с ним!.. На полдня тебе работы, не больше. Захвати магнитофончик. Пиши все, что расскажет. Не балаболка он... Ну, не мне тебя учить!.. Сломался маг? А маленький, тот, что у сына? Дурака не валяй, застенографируй. Все!.. Да, кошер у него, скажи там. Врач к нему придет... договорился со Шмуликом, ясно дело. Мне папку по готовности... Да, буду там тоже. В субботу. Заказал для себя в Эйн-Геди караван, тот, что внизу, прямо на море. Дети здоровы?.. Все! Положил трубку, пробасил вполголоса: - О-ох, и разнесчастная страна Россия! Как высоколобый, так за решеты или на высылку... А здесь что? Ох, не накаркать бы... выйдет ему Израиль грыжей.
      Глава 3. МЕРТВОЕ МОРЕ
      Ночь превратилась в бедлам. Хлопали двери соседних номеров, в которых жили западные туристы. Весь "лежачий небоскреб", как назвал Саша этот кибуцный отель, пришел в движение. Но, Бог мой, как не хотелось выбираться из-под накрахмаленных простыней, оживлявших в памяти почти забытое потустороннее слово блаженство. Поднялся Саша лишь тогда, когда в дверь постучали. Стучал пожилой немец, профессор из Марбурга, с которым Саша охотно общался, обсуждая шумерские былины о Гильгамеше.
      Саша выглянул во дворик. Тьма кромешная. Теплынь. Глубоко вдохнул густой, маслянистый, пряный воздух. Хорошо как! Не сразу понял, отчего симпатичный ему профессор сыплет скороговоркой. "Это возмутительно! - кипел профессор. - Нас не предупредили о возможной опасности! И теперь мы за свои кровные марки..."
      Саша увидел, пожар где-то. Всмотрелся в темноту, вертолет, - он еще трещал над головой, - сбросил на парашютах мощные осветительные ракеты, они медленно раскачивались над соседним холмом, окрашивая и холм, и небо огненно-белым праздничным огнем. Над ракетами-светильниками проглядывались во тьме струйки дыма, которые развеивал ветер.
      - Ищут террористов! - прокричал профессор. - Сообщили, они прошли через границу Иордании... А если ворвутся сюда?! Надо что-то предпринять!
      Саша зевнул сладко, еще раз поглядел на желтый с дымным хвостом огонь; он раскачивался все сильнее, искря и затухая. Сказал соседу:
      - Красиво-то как! - И отправился спать. О Гильгамеше в лежачем небоскребе больше не говорили. Вообще ни о чем не говорили, только о террористах, которые то ли были, то ли не были. И на другой день продолжалось то же самое, и на следующий. В конце-концов, эти туристские страсти так надоели Саше, что он воспринял приезд Дова, как избавление.
      Дов посадил Сашу в двухместную машину с открытым верхом и зарулил под гору, на самый берег, в кемп кибуца Эйн Геди, где, по обыкновению, останавливались израильтяне: он забронировал там на три дня старенький "караван" - вагончик без колес с кондиционером и горячей водой.
      Когда тронулись в кемп, небо серело. Промчались не больше полутора километров, темень как обвалилась. Облака висели низко, на небе ни звездочки.
      - Сегодня работать не будем, - сказал Дов, - Устал, как собака. Окунемся в море и спать.
      Шли по асфальтовой дорожке в теплый мрак, - за спиной начался шум, рокот моторов, звенящие голоса. Саша оглянулся, - в ворота въезжали автобусы, из них выскакивали школьники.
      Через минуту весь парк был плотно набит детьми, которые устраивались прямо на земле: натягивали брезентовые палатки, выгружали припасы, гремели огромными кастрюлями, поварешками. Саша постоял, слушая чьи-то строгие распоряжения и хохот школьников, затем догнал Дова, сказал смущенно, что в море еще не заходил, доктор прописал только бассейн: пятнадцать минут, ни минутой больше.
      - А, так ты дисциплинированный?! - не без удивления отозвался Дов. Годится!
      Саша грохнулся на скользком и липком настиле, прыгнул, вслед за Довом, в черную воду, поплыл, зафыркал. Дов крикнул вслед весело: - Парень, не увлекайся! Возьмут заложником!
      Саша тут же вернулся: "Заложником я уже был..." Когда шли обратно, отмывшись под душем от непривычной жирной и соленой ванны, над кемпом гремел из автобусного репродуктора джаз. Саша постоял, отстукивая ногой полузабытый ритм. Девчушки танцевали рок. Сперва под джаз, затем под рекламные вопли. Самозабвенно изгибались девчушки; только одна из них остановилась, услышав, что музыка прекратилась. Остальным и дела нет.
      Распоряжались учителя с автоматами "Узи", с ружьями на плече.
      ... - Ружья? Это часть ландшафта, - пояснил Дов. - Быт, из которого не выпрыгнешь... И вертолеты - быт. Ты что, струхнул малость?
      Саша засмеялся, и Дов повеселел. Ночью в вагончик то и дело стучали. Видно, искали кого-то. Саша спросил по-английски, что случилось? Ответили бодро: "Мистейк!" (Ошибка!). И громко захохотали. Позднее мальчишечьи голоса звали у их окна своих подружек. Саша ругался про себя. Не вытерпев, вышел, объяснил вежливо: - Мистейк!
      Мальчишки растворились в ночи. Никто из них не выказал смущения, не извинился. Утром Дов с удивлением узнал, что Саша спал плохо.
      - Вчера смотрел на школяров, - Саша улыбнулся застенчиво, - душа отдыхала. А телесам отдохнуть не дали, черти!
      Дов покачал головой: - Какая власть, такие дети. Как в зеркале. Быть смелым учат, а насчет такта руки не доходят. Да и кому учить? Где б я ни был, обязательно какой-нибудь герой в час ночи на твою улицу прикатит, гудит и орет-зовет кого-то во всю свою мощь: "Абра-ам!"
      Утро было сказочным. Шуршали пальмовые листья, по краям жухлые, опаленные, а иные еще багровые, словно хранили в себе остатки ночного зарева. Перекликались маленькие птички с острым клювиком и красными перышками. "Уж не жар-птицы ли?", - спросил Саша, готовый поверить и в жар-птиц: Израиль - страна чудес! Он попросил не запираться в доме, а вести разговор на воздухе, в тенечке. Саша еще не вполне поверил, что окружающее не сказка, не сон. Все в душе пело, все казалось прекрасным. И даже когда жар-птица покакала на его рубашку, он сказал с чувством: - Замечательно!
      Наскоро позавтракав, они двинулись по каменистым дорожкам к воде.
      Вот отчего воздух казался ароматным, - от пахучих и будто распаренных сосенок, лиственниц. Лиственницы карликовые, как под Воркутой, за станцией Сивая Маска, где деревья жались к земле. Да вот дух тут отнюдь не полярный. Адское ущелье - первозданное. А в нем кондиционеры шуршат изо всех углов. Чудеса твои, Господи!
      Уселись с Довом на горячем песочке, под навесом. Купальщики были в годах, а шумели, как дети. Они присаживались на корточки и подымались, точно выныривали из воды, крепко держась за плотик, привязанный к берегу. Новости обсуждались так громко и с такой экспрессией, будто собеседники находились на противоположных берегах Мертвого моря.
      - Нам их не переорать, - сказал Дов, - отойдем в сторонку.
      Саша обратил внимание на грузного старика, который, "выныривая" из воды, каждый раз восклицал: - А гут бохер Шимон Перес! (Хороший парень Шимон Перес!). Присядет, выскочит до пояса, и опять: - А гут бохер Шимон Перес!
      - Заметил патриота?.. У тебя глаз - ватерпас, - сказал Дов без улыбки. - Тут-то и есть наше главное несчастье... Старик из рабочей партии. Шишка на ровном месте. Славит своего босса Шимона Переса... Не слыхал о таком? Миллионщик и ...мессия израильского социлизма. Сорок лет о мире говорит. А так же о равенстве и братстве. Хоть бы шажок сделал. Я бы ему за шажок половину простил... О, нет, не псих этот ныряльщик. Черчилля так парламент встречал: "Что за парень этот Уинстон!" Традиция. Вроде судейского парика. Ныряльщик, видать, на пенсию уходить не хочет: вопит о верности своей партии даже в Мертвом море. Тут Саша болевая точка, скажу больше, историческое несчастье Израиля: наши взгляды, взгляды людей умеренных, ищущих замирения с арабами, выражает партия, заблокированная этими мертвяками. Да они бы и самому "гуд бохеру" салазки загнули, не спиши он, в свое время, киббуцным ротозеям миллиардные долги или, не дай Бог, отдай соседям прикарманенное... Я эту породу знаю. Нахлебался. В России их мертвецкий выбор сгорел без дыма. А здесь они еще пыжатся, хотя трещат по всем швам. Ежели вас, русских евреев, прилетит миллион-полтора, вы смоете их, как из пожарного брандспойта...
      - Дов, - грустно сказал Саша. - Я в партийные вожди не гожусь. Ни-ни! Навоевался на три жизни вперед. Теперь поспать бы на песочке.
      - А тебя никто за уши на баррикады и не тянет. Тут не вожди нужны, честные ребята, с упрямым ослиным характером, которых не купят, не стравят. А ты, судя по этим бумагам, такой осел, что прямо загляденье.
      Тут только Саша обратил внимание на папку Дова, в которой, кроме сделанных на той неделе записей, были собраны статьи об их московской группе. Статьи противоречивые, но о Саше двух мнений не было: пострадал за всех.
      - Лады! Начнем, - сказал Дов, когда они поудобнее уселись на теплом песке, в стороне от самодельной купальни.
      - Дов! Давай, не будем все это ворошить! - Саша вздохнул.
      - Что было, то сплыло.
      - Хорошенькое дело! Лаврентий Берия автора книги о закавказских делах уничтожил, а себя объявил автором. Андропов вас, перестройщиков, в порошок растер, объявив перестройщиком самого себя. Большевистские ндравы! Убью и твое же присвою! Горбачев за кем начал след в след? За Андроповым, что ли, как он однажды обмолвился? Поиграли вожди в фальшивые картишки, будет! - Дов помолчал, сказал с досадой, что, судя по бумагам, профессии и Саши, и его дружка-сокамерника Шимука Петро нужны Израилю, как рыбке зонтик. Шимук оперный певец. В Израиле нет оперного театра. Саша - геолог. Уголь искал, уран. В Израиле нет ни угля, ни других полезных ископаемых. "Что с вами делать, дорогие узники Сиона?" - И засмеялся. - У вас одна дорога. В наше родимое правительство. Счастье, что оно пока об этом не догадывается!.. Ну, так! Прохлады, вижу, нам сегодня не дождаться. Пойду окунусь, а ты, Сашок, поразмышляй пока...
      Саша лег на спину, подложив руки под голову. Глядя на белесое выгоревшее небо, задумался. Имена называть не будет, ясно. Тем более, самых рисковых ребят, которые прятали типографский шрифт. Кто знает, как там повернется, в России? Нет, одно можно. Андрюши Каплина*. Ему уже не повредишь...
      Об Андрюше Каплине Саша решил рассказать все. И так, как было: в его роскошной посольской квартире на Кутузовском проспекте они и составляли свои прожекты переустройства России. Андрей первым сказал, что от болтовни и чтения самиздата надо двигаться дальше. Съездил в свою заколоченную мертвую вологодскую деревеньку, и понял, что не простит этого никому...
      А начать было страшно: андроповская машина работала без сбоев. Шли то "шпионское дело" Щаранского*, то процессы Орлова*, Гинзбурга*; а затем и всю хельсинкскую группу под гусеницы. Идти следом?.. Когда решились, успели выпустить три номера журнала "Варианты", один попал на Запад, вызвал у итальянянских социалистов восторг. Андрюша Каплин, которого заложили свои же, в Лефортово молчал, как рыба, а лубянских допросов не вынес. Похоронили уже без Саши, которого "Столыпин" увозил к новой судьбе...
      "Дов, конечно, клещем вопьется: кто предал? Имени не дождутся, скажу БК, и все. Не он один предал. Вся боевая пятерка... Пожалуй, можно кличку: Трегуб. Это ведь интересно Дову, а? Каков он, искренний социалист, за пять минут до краха социализма? Какова трегубовщина? Ведь за этим судьба русской интеллигенции, судьба эпохи".
      Трегубовщина представлялась Саше в виде геологического разреза шахты "Центральная-бис", в штреках которой он обнаружил следы метана, и пытался закрыть шахту. Дирекция усилила вентиляцию, перепроверила, вроде нет опасности. Строптивого геолога Казака сперва жестоко избило высланное сюда, за сто первый километр от Москвы, ворье, "фуфаечники", которых хлебом не корми, дай избить "пиджачника." А когда предупреждение начальства не подействовало, Сашу заменили другим, покладистым, а самого вытолкнули с блестящей характеристикой в московскую аспирантуру. Туда и пришла весть: шахта "Центральная-бис" взорвалась, унеся десятки жизней... На шахте Саша изнемогал от грунтовых вод, в Москве от водянистых, не лишенных остроумия речей и статей Трегуба, который, примеряя себя к истории России, подшучивал, что он и Достоевский принадлежат к одному великое ордену теоретиков-эпилептиков.
      Для своих неполных двадцати лет БК, и в самом деле, был образован ошеломляюще. Сколько раз и он, и Саша Казак бродили по морозной Москве, и он оценивал Сашины студенческие прозрения играючи, на бегу: 'Так, это "Закат Европы" Шпенглера. Тут проглядывает Авторханов. А это Бухарин, "Заметки экономиста..." И почти всегда угадывал, - профессор!
      "Профессор? - с иронией думал Саша позднее, когда за ним запиралась дверь карцера. - Пустая порода, которую вывозят в отвал".
      Общаться с безусым профессором было тяжело. Он работал лишь, как шутили все, "в режиме вещания".
      Увы, вот так же, в режиме вещания, он и предал Сашу со всеми потрохами. Все остальные "раскаявшиеся" подпольные сочинители отвечали судье уклончиво, скупо, и тот был вынужден оглашать их показания на Лубянке, которые они сквозь зубы, - некуда деваться! - подтверждали. БК явился на суд отдохнувший, загорелый, видно, только что с Черного моря. Он, как раскаявшийся, тоже был лишь свидетелем, ему ничего не грозило; он приветствовал его, Сашу, одиноко сидевшего на скамье подсудимых, широким жестом руки, как старого друга, улыбнулся судье, рассказал о своих отношениях с подсудимым с такой степенью детализации, с такими подробностями, которые ни прокурор, ни суд знать, конечно, не могли, знал только он, "Трегуб". Теребя мальчишеский хохолок, он подтверждал прокурорские догадки вдохновенно. Чувствовалось, ему и на ум не приходило, что в его ситуации прилично изобразить некую стесненность, что ли, вынужденность показаний, которые гробят его товарища...
      "Это как на "Центральной-бис"... Метан скопился на дне... души. Опаснее метана НРАВСТВЕННОЕ ХАНЖЕСТВО. Двойной моральный стандарт. В теории - Максим Горький: человек - это звучит гордо. А на деле? Кем он, ломовой геолог Саша Казак, был для него, Трегуба, идеолога из диссидентской элиты? Да обычным "технарем", лошадью на нижнем горизонте, для откачки воды... Привезти двухпудовый рюкзак со шрифтом из Петрозаводска, листовки закладывать в почтовые ящики, - Саша, кто же еще?
      Во время последней встречи с жизнерадостным Трегубом шел снег, они стряхивали его со своих пальто. А снег не утихал, пальто были белыми... Саша только что разошелся с женой, хотел сказать об этом Трегубу, но увидел, что Саша Казак, как личность, идеолога не интересует совершенно. .Лошадь тянет накладывай доверху, попала в капкан - давай на живодерню. Профессиональный революционер!..
      Может быть, все они такие, от Ленина до юного гения Бори Третуба, о котором останется в истории разве что четверостишие, которое гуляло по Москве: "О, эти гении! Мне они любы: Они одноглазы, двулики, Трегубы". "Стоп! - оборвал свои размышления Саша, уползая от раскаленного солнца под теневой уголок навеса. - Во-первых, эти стихи давние, кто-то, не сам ли Маяковский, посвятил их иному Трегубу, критику, который из Маяковского веревки вил... Боре пришлись впору... по нравственному сходству. Так же, как прилепили заодно и кликуху "Азеф".
      А что мудрить? Парня раздавила Лубянка. Честолюбив был бешено, - и вдруг спутали ноги. Вот и изображал на суде неуязвимость правоверного марксиста. Лубянка и не таким рога обламывала. Ставить это БК в вину? Это не вина, а беда. Лишь так его Дову и подавать. Осторожно. Угробить можно и обмолвкой: Дов был на Западе, по политическим процессам и зекам, первоисточником, возле него и сейчас пасутся разные "советолухи", как он называл специалистов по Советскому Союзу.
      Саша высмотрел в темно-зеленой воде красную резиновую шапочку Дова, подумал о том, что важно не забыть и о Вадим Яныче Альбрехте, рассказать о нем. Вот кто из горемык самый светлый! Его работу "Как вести себя на допросах?" Саша знал, как таблицу умножения. Сколько раз следователь взрывался исступленно: "Что?! Вопрос не по вашему делу?! Альбрехта изволили изучить?! " Альбрехт, конечно, выручил...а вот что говорить о маме? Захочет ли она, что б ее склоняли на все лады? Но, с другой стороны, почему бы Дову не знать... Ведь она прятала его записи, книги? Ее таскали на Лубянку? Пускай и маму встретят в Лоде, как его... В конце-концов, он маме обязан: не сошел с дистанции.
      Саша на всю жизнь запомнил, как привели его из камеры на очную ставку. С кем угодно ожидал очной ставки, но - с мамой?!
      Стоит у окна в кабинете некоего Гаруса, старшего следователя, теребит в руках пропуск.
      - Сашенька, подумай, кто сейчас Генеральный секретарь, - говорит мама. А что тут думать, когда у следователей на стенках никаких портретов не осталось, кроме Председателя КГБ Андропова. - Будешь упрямиться, - голос у мамы дрожит, губы белые, - станут добавлять тебе сроки. Никогда не увидишь ни маму, ни деда: нам не так уже много и жить осталось...
      Как нашел тогда нужные слова?