Новые олим вытягивали шеи: где присяжные? У кого спросить? Полетели записки к Эли. Он ответил, чтоб общественность заткнулась. "В Израиле английский суд. Все трое судей профессионалы".
      Молодые Кальмансоны восприняли новость спокойно, пожилые встревожились: юристов советский человек в годах опасается не меньше, чем психиатров. А тут еще и старик Капуста добавил страху, запричитав сдавленным голосом: "Засудят! Засудят!"
      Усаживаясь на возвышении, судья взглянул на Капусту строго и вопросительно: видно, русского языка не ведал; затем кивнул коменданту в армейской униформе без погон, застывшему по стойке "смирно". В присутствие ввели Сашу. Зал встретил его приветственным гулом и восклицаниями: "Не робей, Саша! Дуй до горы!"
      Судья впервые оглядел зал внимательно - настороженно и резко стукнул деревянным молотком. Секретарь суда, толстушка, сидевшая внизу, за компьютером, у подножья правосудия, прочитала обвинения. Зашуршала переворачиваемыми листами дела. И по залу сразу пополз шепоток: "Судят только Сашу..."
      Старый судья поднял глаза от дела и снова задержал взгляд на шептавшейся публике. Шепот зала перерос в ропот, когда моложавый прокурор начал пулеметить свою непонятную, на иврите, речь. Судья стукнул молотком раз-другой иредупредив, чго нарушители порядка будут немедленно выведены из зала.
      О судебных порядках в Израиле олим и понятия не имели, но все с детства почему-то помнили, что с полицией лучше не связываться, и постепенно затихли.
      Но когда прокурор назвал статью, по которой будут привлекать Сашу, очень заволновалась старая женщина, соседка Саши по гостинице "Sunton". Она провела полжизни в сибирской ссылке и, говорили, знает все кодексы мира. И действительно она была единственной в зале, понявшей, что по "прокурорской статье" Саше могут дать и год тюрьмы, и три, и все десять. Ее крики были искрой, попавшей в бочку с бензином.
      Через пять минут треть зала была выдворена за двери суда. Выталкивали эту треть из помещения или несли на руках, она успевала провозгласить, пожалуй, все стереотипы гневного сопротивления советского человека государству: "Кого судите?!", "Фашисты!", "Позор!" Только один лозунг выделялся своей новизной. "А еще евреи! - кричала старая женщина, не делая, впрочем, и попытки освободиться из рук охраны. - Евреи так не поступают!.. Не поступа-а-а..."
      Когда тишину, наконец, восстановили, судья попросил коменданта объяснить публике на иврите и по-русски, что за любой выкрик суд может привлечь к уголовной ответственности: есть особая статья "за оскорбление суда", и что шуметь, протестовать и, тем более, устраивать политические демонстрации ближе ста метров от здания суда, в котором слушается дело, по израильским законам строго запрещено.
      Потом судья дал выговориться всем свидетелям драки на улице Бен Иетуда. Их было многовато, и все они единодушно подтвердили, что зачинщиком был именно этот тщедушный парень, подсудимый.
      Пожилую марокканку с позвякивавшими монистами, которая принялась рассказывать, почему этот русский ударил свою жертву, судья прервал жестко:
      - Это к делу не относится!
      - Ка-ак не относится?! - воскликнул на иврите один из бывших зеков, приглашенных Довом. - Еще как относится! Посмотрите дело! - И он был отправлен за дверь. Рослые марокканцы в форменных черных кепи работали быстро и умело.
      Тягостное молчание не нарушалось до тех пор, пока нанятый Довом адвокат, польский еврей лет сорока, спокойный, щеголеватый, довольно известный в Израиле, спросил судью, хочет ли он узнать, отчего его тихий богобоязненный подзащитный нарушил параграф триста восьмидесятой главы УК Израиля - ударил спортсмена и нанес ему повреждение? И судья резко и громко произнес в ответ: - Нет!
      "Нет" на иврите "Ло". Что такое "Ло", в зале знали даже те, кто прибыл в страну две недели назад, и поэтому разноголосый шепоток: "К чему это "Ло"?, завершился истерическим женским возгласом, - вынесли Софочку, которая, вырываясь, пронзительно выкрикивала неизвестное суду слово "Вохра! Вохра!", и, в конце-концов, сбила с гиганта-полицейского его траурное черное кепи. Затем двое полицейских принялись выталкивать Петра Шимука, который, сопротивляясь, повторял одну и ту же фразу, так же понятную лишь бывшим советским гражданам: - Шемякин суд! Шемякин суд! Ше-мя-акин!..
      Женщины-судьи поглядывали в зал с недоумением и все возрастающим гневом. Старик-судья не реагировал ни на что. Лицо его оставалось бесстрастно-непроницаемым. Для него в этом деле давно не было никаких тайн.
      Поляк-адвокат, все заранее предвидевший, задолго до суда оповестил об особенностях дела прокурора. И по принятой в Израиле практике договорился с ним, что Александр Казак признает себя виновным. За это ему дадут минимальный срок. Тогда все обойдется без долгого прения сторон и взрывоопасной напряженности, которая возникала в суде почти всегда, когда судили кого-либо из национального меньшинства или олим. Адвокат предлагал даже все решить келейно... Саша тогда же посоветовался с Софочкой, она вскричала испуганно: - Без суда?! Никогда! В этом случае мерзавец ускользнет от расплаты.
      Никакие доводы адвоката не помогали. Саша согласился с Софочкой, когда выяснилось, что насильник - сынок чиновника мэрии (из "золотой молодежи") и к тому же уволенный по ранению офицер военной полиции. "Без скандала замнут..."
      - Хорош защитничек порядка! Где и кого он защищал?! - Софочка Сашины мысли схватывала на лету и всегда поддерживала, доказывая всем, что "Саша зря не скажет". - Конечно, спокойнее бы пойти по более привычному пути: "не чепляй лихо", но уж коли Сашеньку задели... Нет-нет! Пусть суд! На миру и смерть красна!
      - Сашенька, иначе упекут и не пикнешь! - твердо заключала Софа.
      И вот теперь, поглядывая как черные кепи несут к дверям очередного нарушителя порядка, старик-судья раздраженно думал о том, что все его опасения подтверждаются, и чреваты политическим скандалом.
      "Снова эта грязь,- с досадой повторял он про себя.- Снова запахи сортира". Старик поними под этим политику, - то, что уж много лет мешало ему жить без чувств стыда.Его первненец Шломо, его гордость, воспитанный в ешиве, чистый, как слеза, мальчик, став раввином, был выдвинут в Кнессет от "Мафдала", - партии, некогда преданной без компромиссов Торе и сионизму, а ныне пустившейся во все тяжкие... Каждые выборы, когда, не таясь, на всю страну показывали по телевизору, как обе партии, и социалисты и их враги -ликудовцы, бесстыже торговали министерскими портфелями, а известные раввины не брезговали шантажом, домогаясь денежных и выгодных постов, в обмен на поддержку самой чудовищной политики, - каждый такой регулярно повторяющийся предвыборный базар, над которым смеялся весь Израиль, он, судья, - государственный служащий и верующий еврей, лежал в постели с гипертоническим кризом.
      И теперь опять смердит. Так смердит, хоть нос зажимай! Вот уже неделю он и его коллеги выслушивают по телефону и лично просьбы известных в стране политических фигур отнестись сочувственно к пострадавшему мальчику из хорошей семьи, раненому боевому офицеру, три года подряд усмирявшему арабскую "интифаду". Ходатаи вспоминают при этом справедливые слова Голды Меир: как ужасно то, что мы, евреи, вынуждены стрелять в людей. И интонации такие, будто бесстыжие "торговцы портфелями" и в самом деле чувствуют себя виноватыми в том, что "мальчик из хорошей семьи" стал насильником. Напрасно звонят ходатаи, напрасно "разъясняют" и намекают: приговор будет объективным, даже если все они встанут на голову, а судей попросят о снисхождении лично Шамир или Перес.
      Конечно же он, как и все немолодые, много пережившие люди, был осторожен, этот старый и больной человек в черной судейской мантии. Особую осторожность, понимал, он должен проявить в этом, на первый взгляд, пустяшном деле. И от сына Шломо, изредка приезжавшего к своему старику, и из своей практики он знал, что история новейшей алии из России - театр абсурда, постыдная страница жизни государства. Не исключено, она завершится приговором Высшего Суда Справедливости Израиля. Лично он, в первую очередь, судил бы и раввина Зальца, главного паяца от абсорбции... Вонь и грязь! Вонь и грязь! Старый судья бросал под язык нитроглицерин и шел в присутствие...
      И сейчас, когда в притихшем зале - слышался лишь скрип казенных полицейских башмаков - судья подумал о том, что нет в Израиле более беззащитных существ, чем руские олим последней волны, которые не знают ни языка, ни законов и которых обманывают все, кому не лень... Помня это, старый судья считал себя не вправе возбуждать страсти, связанные с мерзостью, называемой "прямой абсорбцией" или "корзиной абсорбции", которая обрекает олим на нищенство, на страшный шок, копание в отбросах на рынках страны, о чем пишут сейчас все газеты. Нет, нет и нет! То судебное дело он сегодня не рассматривает...
      Правда, ранее он полагал, как само собой разумеющееся, израильская публика знает, драка на улице и изнасилование - это для слушания совершенно разные дела, два отдельных дела, и каждое из них должно рассматриваться другим составом суда. Теперь он видел воочию, что эти русские о том и не ведают. Или они, и в самом деле, доведены жизнью до такого состояния, что всех их надо лечить? Не случайно, психиатры считают, что волна самоубийств русских олим связана, прежде всего, с этим. Кто знает, кто знает?.. Конечно, он изучил все обстоятельства дела, но стоит адвокату коснуться этой раны, в зале начнется Бог знает что... И потому судья сказал адвокату, а затем повторил свое твердое "Ло". Уходя в судейскую комнату, старик попросил коменданта повторить публике об уголовной ответственности за нарушения порядка. Комендант выполнил просьбу судьи с армейской старательностью, и потому приговор выслушали молча. Да и протестовать, вроде бы, не было причины: Сашу Казака приговорили к двум годам тюрьмы условно и к году работ в системе "коммюнити сервис", в России это называлось "к принудительным работам", отправкой "на химию" и прочее. - Условно! Условно! - зашептались с облегчением. Правда, к тому же еще оштрафовали в пользу жертвы, бывшего офицера военной полиции. Но штраф никого особенно не обеспокоил. Дов говорил, что Саша отделается штрафом, который его, Дова, не разорит. А вот год принудиловки... Все же это не "решетка".
      Софочка, изгнанная из судебного присутствия, ждала Сашу на улице. Наконец, из дверей хлынула толпа, крича: "Условно! Условно!" Бросилась к автобусам: пятница - короткий день.
      Олим уже прошли, а Саша всё не появлялся. "Бож-же мой, а что, не выпустят! Загребут - доказывай, что ты не верблюд!"
      Давно унялся хамсин. Израильтяне высыпали на улицы, отправились с полотенцами и простынями к Средиземному морю. - на пляжи, где "олим ми Руссия" можно было легко отличить от израильтян и северной белизной кожи и укрытиями - простынями, натянутыми на лыжные палки. Заволновались русские олим в своих палатках на лыжных палках, когда пришла весть: насильника, в другом заседании и другим составом суда, тоже приговорили на сколько-то лет условно и к штрафу, правда, на взгляд олим, астрономическому, да еще к году принудработ. Саша будто бы столкнулся с ним в доме престарелых, где и он, и Саша обмывали маразматиков и убирали за ними ночные горшки.
      После суда над Сашей Казаком многие олим заглянули и Уголовный кодекс Израиля, расспрашивали адвокатов, - знали назубок статью 345, из главы 5-ой. Изнасилование с нанесением побоев - четырнадцать лет тюрьмы... Значит, все, как в России?! Закон отдельно, а жизнь-житуха отдельно? "Шемякин суд!" возглас Петра Шимука отозвался в олимовских кварталах, как эхо.
      Телефон Дова звонил и днем, и вечером, и разговоры чаще всего завязывались отнюдь не строительные. Дов видел, люди доведены до такого состояния, что мотуг отвести душу на ком и на чем угодно. В одном месте побили эфиопов, в другом - домовладельца, поднявшего квартплату вдвое. В третьем - ешиботника, который пытался усовестить матерщинников... В "Розовом садике" их теперь не удержишь... Он набрал номер Эли, сказал, котел может взорваться и что пора выпускать пар, иначе русский язык начнет доминировать и в израильских тюрьмах.
      - Мой тебе совет, Элиезер... - завершил Дов долгий разговор с главным редактором. - Суд над Сашей Казаком надо продолжить и провести свой суд. Общественный. Предусмотрен такой в Израиле, называется "Мишпат хавейрим". Нет, теперь уж вовсе не о драке и не о насилии над девушкой. Тот суд уже состоялся - другой суд. Наши шамиры дождались своего часа. Назовем суд так: о насилии над алией из России...
      Глава 8 (31)
      ИУДЕЙ ЕВСЕЙ ТРУБАШНИК
      Возбужденные олим, вышедшие из дверей окружного суда, еще кричали Софочке: "Условно! Условно!", еще торопилась к ней знакомая женщина - обнять и успокоить, а Софочка уже места себе не находила. Саша где? Сашу видели? Пробежала к автобусам толпа, а Саши все не было.
      Софочка вернулась в суд. А там никого. Ни в вестибюле, ни в коридорах. В зале словно весь воздух выкачали - духотища! Может, ждет на остановке? Заметалась туда-сюда... Приехала домой. И тут никого. Только Соломончик с соседкой. Покормила Соломончика, прислушиваясь к шорохам за дверью. Нет Сашеньки!
      Появился отец, сменил соседку. Вручила ему мальчика, а сама на улицу. Поняла уже, где Саша...
      Знакомый Саши по ешиве подвез ее на своей машине к старому городу. У "Котеля" он, только там... Бож-же мой, не выкинул бы чего?! Ведь опозорили, выставили бандитом, по которому тюрьма плачет. За что?.. От него всего можно ждать. Разбежится, да о стену головой!..
      К "Котелю" - западной стене, оставшейся от Храма Соломона, - "Стене Плача", спешат со всех сторон евреи в черных пиджаках, подпоясанных кушаками. Стучат, шуршат подошвы по каменному настилу площади, натертому миллионами подошв до блеска. То и дело слышится: - Маарив? Маарив?
      "Маарив" - самая известная в Израиле газета на иврите. Софа долго не могла понять, зачем евреям, по дороге к "Котелю", нужна газета "Маарив"? Ведь ничего другого не говорят, только спрашивают друг у друга: "Маарив? Маарив?" Стене Плача три тысячи лет, а им, подходя к ней, требуется знать последние известия, что ли?
      Не выдержала, как-то спросила у Саши. Он расхохотался. Оказалось, "Маарив" - вечерняя молитва. Окликают евреи друг друга: "Маарив?" По одному не молятся, норовят сбиться у "Котеля" в десятки. Тогда будет какой-то "миньян".
      - В "миньяне" надежнее, - объяснил ей Саша. - Не поняла? Ну, молитва проникновеннее.
      Все-таки сумасбродный народ евреи! Напридумывали себе разные слова, теперь мучаются с ними...
      Древний белокаменный проход на священную площадь Старого города "Мусорные ворота" - забит людьми. Большие голубые автобусы высаживают здесь, на тупиковой дорожной петле, туристов со всего света; их собирают в группки, ведут к Стене Плача; возле нее раскачиваются в молитве несколько групп евреев. Евреи все свои, знает Софочка, российского корня. В полосатых халатах - брацлавские. Молоденькие ешиботники тоже: кружатся, взявшись за руки, хороводом, притоптывая и напевая: "Ой, Умань! Вэй, Умань!" Неподалеку какие-то каббалисты, в белом с ног до головы. Тут Саши, вроде, быть не должно. Он, скорее всего, там, в углу, где раскачиваются, как заведенные, черные шляпы. Литваки.
      Вспомнила, как впервые привезла сюда Зайку, кинулась на мужскую половину, и - слезы из глаз. Вытерла лицо платком, перевела дух. Остановилась у гранитной ограды, метрах в пятнадцати от стены, среди туристской толчеи. Ветер доносил объяснения гидов на английском, немецком. И вдруг услышала по-русски: "Куда Иван Иваныч-то полез? Смотрите..." Оглянулась. Накрашенная моложавая туристка, в темном костюме с модными накладными карманами. Посмотрела туда, куда она указывала рукой. Пожилой сутулящийся человек в белой рубашке взял из ящика у входа кипу из бумаги. Прикрыл кипой лысый затылок и, придерживая ее рукой, заспешил к "Котелю". Вот он коснулся белой каменной глыбы пальцами, а затем прижался к ней лбом.
      - Молится, Иван Иваныч молится! - воскликнула та же женщина с испуганным недоумением.
      - А что?! - резко ответил ей спутник. Он повернул к ней свое дородное щекастое лицо советского "номеклатурщика" и добавил сердито и недовольно: Семьдесят лет грешили, время и покаятся...
      В углу, у входа в грот, где хранятся священные книги, закружились в ритуальном приплясывании черные шляпы и меховые шапки-"колеса" хасидов. Те, кто молились у самой стены, повернулись к ним, стали хлопать ладошами в такт их притоптыванию, а затем, положив друг другу руки на плечи, все - и шляпы и меховые шапки, начали свое непонятное кружение-песнопение из одного слова: На-ай, на-ай! Най-най-най! "Слава Богу, он здесь, Сашенька!"
      Саша двигался за низеньким стариком в широченной хасидской шапке из пушистого рыжеватого меха. Старик шаркал ногами, скользя отсутствующим взглядом по бесцеремонным туристам в бумажных кипах, которые подошли к танцующим вплотную.
      - Най-най-энейну! Най-най-энейну!.. - Старик в хасидской шапке наткнулся на одного из туристов, приостановился оторопело, видно, только сейчас увидел шеренгу зевак с "Кодаками" на груди, пригласил их широким жестом в свой круг.
      Туристы не вняли. Русские даже чуть попятились назад. Стариковский голос звучал, как и прежде, без досады, с веселым вызовом: Най-най-энейну!.. Най-най-энейну!
      Софочка взглянула на свои часики. Хороводили уже десять минут, четверть часа и не собирались останавливаться. Старик-хасид начал раздражать Софочку: за его огромной шапкой и Сашу не разглядишь!
      Приблизилась новая группа туристов. Зазвучал английский язык. Длинная тощая англичанка зажужжала киноаппаратом. Подскочила охрана. Пресекла съемку. Дама невозмутимо бросила "со-рри" и достала из сумочки маленький театральный бинокль слоновой кости. Поглядела в него на хасидов, поджав губы в усмешке. Когда она отняла бинокль от глаз, Софа, преодолев робость, протянула руку, попросила: - На секунду, а? Пожалуйста, один момент!
      Лицо Саши было смазано, нечетко. Софа подкрутила окуляры. Теперь все оказалось в фокусе и крупно - Сашино лицо, сросшиеся брови полоской. Что с его глазами? Не поверила себе, подкрутила еще окуляры. Синие, точно один удлиненный глаз. Сашины глаза смеялись. Непонятные глаза, счастливые?
      Целый круг прошел Саша - снова счастливые. Как у ребенка. Второй круг завершил - опять счастливые.
      У Софочки похолодели пальцы. Он в своем уме? Опозорили на весь Израиль. Завтра во всех газетах доброжелатели объявят: из тюрьмы приехал, тюрьму и заслуживает...
      - Най-най-энейну! Най-най-энейну!., - неслось от вечных гранитых камней.
      "Когда-нибудь кончится это "энейну"?! Двадцать минут не переставая..." Снова поглядела на часы. Пора бежать, кормить Соломончика...
      Соломончик держит деда за палец, смеется. Дед сегодня веселый.
      - Все, доча! - говорит. - Расплатился.
      С кем расплатился, не спросила. Главное, работу нашел. То-то отец все сразу накупил, а коляска просто чудо техники, раскладывается как угодно. Для зимы - крытый экипаж, для лета - две палочки на колесах.
      - Молодец ты, папка! - Чмокнула отца в щеку. Хотела расспросить, какую нашел квартиру, но тут постучала "бабуля", поинтересовалась, не пришел ли Саша? У Софы неожиданно для самой себя вырвалось: не может ли бабуля одолжить ей немного муки? Отца попросила посидеть с Соломончиком: к приходу Саши испечет халу.
      - Ха-лу?! - У отца от удивления рот приокрылся. - Ты что, доча?
      Софочка бросила небрежно: - Тебе этого не понять.
      ... Саша постоял у дверей, зажмурясь и втягивая в сябя теплый запах печеного. Не сразу поверил, что пышную, с желтым отливом, поджаристую субботнюю халу испекла Софа. Испекла своими руками, для него. Поверив, забегал вокруг стола, радуясь, как ребенок.
      Зажгли субботние свечи, пригубили вина. Никогда еще не было у Софочки такой праздничной субботы. Сашенька сиял, пел своим тенорком субботние песни, даже не эаглядывая и молитвенник. Будто никакого суда не было...
      Ушел Саша поздно, на цыпочках, чтоб не разбудить детей. Из-за суда едва не сорвалась его очередная командировка. Теперь летит за детьми в Минск. Догонять израильских врачей, нанятых хасидской синагогой. Самолет улетал в воскресенье. С рассветом Софочка отправилась с Сашей в Лод, провожать. Дед остался с внуком. Вернулась в девять, к кормлению. Соломончик насытился, почмокал губами. Она уложила его в деревянную кроватку и услышала:
      - Ну, все, доча! Пора и нам ехать...
      - Ку-да?!
      - В Россию, доча?
      - Надолго?
      - Навсегда. Возвращаемся домой...
      У Софочки задрожали губы.
      - Ты им все простила? - спросил Евсей, и глаза у него стали холодными щелками. - А я им не прощаю, поняла?!
      У Софочки кровь бросилась в лицо.
      - С кем у тебя счеты, не знаю. А к Дову я сама пришла. По объявлению, по своей воле.
      - Са-ама пришла, - повторил Евсей зло. - Отца чуть в гроб не уложила. Когда узнал... - Он не договорил, отвернулся, начал поправлять одеяльце на мальчике.
      Когда Евсей Трубашник узнал, какое коленце выкинула дочь, вырвалось у него, как Софа и предполагала: "Вся в мамочку! Такая же б..." А когда огляделся, услышал столько подобных историй, что долго не мог придти в себя. Дети! Только от титьки, а идут в "сопровождение". Словечко придумали, чтоб смысл затуманить. А что тут затуманишь? Четырнадцать-шестнадцать лет босявкам, снимают школьные переднички и идут на риск любой заразы, любого унижения и глумления. Ставят себя на грань уничтожения. Что происходит с детьми?.. Но более всего Евсея поразило то, что произошло с Натальей Иосифовной, бывшим завучем норильской школы, женщины щепетильной, строгих сибирских правил. В Норильске родилась, в семье ссыльных инженеров. Ученики звали ее "усачем" или "гусаром" за бесстрашие и черные усики под добротным еврейским носом и боялись, как огня. Мужчины за десять метров останавливались, кланялись. А тут едва удалось наняться сиделкой в сумасшедший дом, обмывать синильную старуху за четыре шекеля в час. Прочитала Наталья Иосифовна объявление: "Хочу близко познакомиться с русской до сорока лет, которая понимает и любит классическую музыку. И адрес. Не раздумывая, поехала к незнакомому любителю классики в далекий по израильским меркам город. Добралась в полночь. Кровать у меломана одна... Утром вернулась в Натанию, где училась в ульпане вместе с Евсеем и, стараясь не выказать смущения, призналась подруге, заметившей смятение на ее лице, что в грехах вся, как в репьях, стыдно на себя в зеркало глядеть, однако о своей попытке вырваться из сумасшедшего дома не жалеет. Еще страшнее смириться с судьбой...
      Евсей глядел на нее во все глаза. Эта потерянная, кусающая губы женщина - Наталья Иосифовна?! Хватило мужества умчаться за тридевять земель без мужа, с матерью и дочкой, решилась, а что ее встретило тут?.. До какого состояния надо было дойти, с какой безысходностью и ужасом думать о своем будущем в Израиле, чтобы так сорваться?! Что же спрашивать с шестнадцатилетней девочки?! Умница, хоть аборта не сделала...
      Куда бы не поехал, судьбы таких девочек, как Софа, неизменно поворачивались к нему во всей своей откровенности. Отовсюду, со всех сторон. Ехал на такси. Шофер - веселенький юный сабра, увидел на тротуаре двух молодых женщин и, оторвав руку от руля, воскликнул со страстью, причмокивая толстыми губами: "А вот и ваши русские девочки!" - И подмигнул побагровевшему пассажиру. Никак он не мог взять в толк, чего это вдруг пассажир потребовал остановить такси и выскочил из кабины невесть где, оглашая улицу бранью.
      В другой раз Евсей чуть не избил человека на Центральной автобусной станции. Увидел, стоит уютного домашнего вида девочка со школьным рюкзачком за плечами, изучает расписание. Подошел к ней налитый вином самоувереный скот лет пятидесяти, принялся улещивать ее, уговаривать. У девочки лицо окаменело, словно слышать перестала. А тот наседает, настаивает, чего тебе по автобусам тереться, поедем в моей машине...
      Шагнул к нему Евсей Трубашник, да как гаркнет: - Ты чего, скот, к моей дочери пристаешь?!
      Рванулся мужчина в сторону, словно ему пистолетом в живот ткнули. Со страху едва под автобус не угодил... Глаза у девчушки засмеялись. Она сказала спасибо и шмыгнула в сторону, чтоб "отец" не подумал, будто у него появились какие-то права: она не искала покровителей... Горькое чувство не оставляло Евсея долго. "Доча" была не такой...
      И Софа думала, что он простит всех этих шамиров-пересов, скотов бессердечных, которые довели бывших россиян до нищеты, а гордых россиянок до риска самоуничтожения? Существовал когда-то в изуверских сектах России "свальный грех". Но ведь никогда его мотивом не был ужас...
      Эти и схожие с ними наблюдения и мысли жгли Евсея больнее, чем все остальное. Но и остального, увы, было достаточно. Уже первые дни жизни Евсея Трубашника в Израиле были омрачены неожиданными открытиями. В Центр абсорбции, в которой их поселили, пришли гости из Италии. Все гости почему-то говорили по-русски, к тому же с южнорусским "хеканьем". Как выяснилось, одесситы. Собирались в Америку, но посланец Сохнута уговорил их поменять маршрут. Всех "итальянцев" ждали в Израиле готовые квартиры, ключи от которых сохнутовец вручил им еще в Риме. Евсей подошел к сохнутовцу, который сопровождал "итальянцев", выказал свое удивление. Мол, люди выбрали Штаты, им тут красная дорожка. Мы прилетели в Израиль, нам шиш с маслом.
      Сохнутовец улыбнулся доверительно: - Так вы уже здесь, а их еще нужно заманить...
      Этого Евсей забыть не мог. Что это за страна, в которую надо одних заманивать, других везти по этапу, а потом всем и каждому набрасывать на шею банковский аркан, чтобы не кинулись в бега? Нет, что-то гнило в "датском королевстве..."
      Год он мел святую землю безропотно. Ждал квартиры, искал работу. Ненадолго обрел ее в электрической компании. Поскандалил, когда не взяли доктора Свечкова. Пришлось уйти... Тогда-то он и задумался о "еврейском чуде", пущенном здесь на распыл. Спросил самого себя, нужен ли евреям такой Израиль?
      Вскрик Саши Казака "это переодетые арабы!" воспринял, как гениальное прозрение. Бог ему помог, что ли?.. Они, и в самом деле, попали в арабский мир, который прекрасен только в арабских сказках. А в жизни - одно вероломство, ложь, презрение к человеческой жизни. По сути, все эти шамиры-пересы и есть переодетые арабы. С кем поведешься, от того и наберешься... Тогда впервые и пришла мысль о возвращении.
      Евсей Трубашкин ни от кого не скрывал, что уедет. Удерет, куда глаза глядят. С удивлением увидел, никого это в Израиле не волнует. Спокойно философствуют на всех встречах с олим: "Это закономерно. Сильные останутся, слабые уедут..."
      "Низкие души, ничтожества, - говорил Евсей. - Если Трубашнику за сорок, он слабый?!.. Если не желает без мыла лезть в задницу, подыгрывать "переодетым", как Эли, он - слабый?!" Обозвали "слабыми" самых головастых и гордых, нужных всюду, и тешат себя.
      В те дни Евсей предложил всем сторожам и уборщикам с докторскими степенями, всем российским ветеранам "никайона" (уборки, мытья) и "шмеры" (охраны) образовать комитет "ВОЗВРАЩЕНИЕ. Оставим "переодетых арабов"" наедине друг с другом..." -Этой фразой он и завершил свое письмо, которое газеты дружно отказались печатать, и оно стало "самиздатом".
      В комитете Трубашника не спорили "ехать или не ехать?" Вопрос был один: куда?! Евсей запросил несколько посольств, ходил к консулам и секретарям. В каждом говорил о "еврейском чуде". Его выслушивали вежливо, порой вставляя в рассказы русского изобретателя сочувственные междометия. Обещали посоветаться со своими властями. В конце концов, Евсей списался с норильчанами, разбросанными по всей России.
      Он был не злым человеком, Евсей Трубашник, он терпеливо выслушивал защитников истеблишмента из алии-70, "полезных исраэли", как окрестил их Дов, или своих, чудом устроившихся, глухих к чужим бедам, и сам радовался вестям, воскрешавшим надежду на то, что Израиль станет их домом. И, по правде говоря, был ошеломлен, когда понял, что может легко стронуть с места своими призывами половину русского Израиля. Хотя опрос, проведенный профессором Шором и другими социологами, мог бы его и подготовить, дав цифры ошеломляющие, скандальные: шестьдесят процентов алии-90 жалеют, что приехали в Израиль. Это, ни много ни мало, четверть миллиона человек! Нет, он вовсе не преувеличивал: еврейская катастрофа продолжалась!..
      Когда он пытался переделать свою статью об этом для ивритской печати, ему тут же возвращали ее, не читая, как только узнавали что она уже увидела свет в газетах на русском языке. Один из редакторов "Едиота", молодой жизнерадостный сабра, сообщил "русскому" доверительно: все, что напечатано там, - он показал рукой куда-то вниз, - в ивритской прессе перепечатываться не будет. Никогда. Таков неписанный закон.
      - Разбойничий закон, - вырвалось у Евсея.
      - Какова власть, таковы законы! - весело ответил юный сабра. Евсей в этом "Едиоте" так расстроился, что, выйдя на улицу, двинулся в противоположную сторону от дома.
      "Не просто загнали нас на галеры, приковали к веслам, но и думать о том не желают, слышать не хотят! Зачем волновать почтенную публику... Эли когда-то говорил, что они местечковые пираты на большой дороге, выдающие себя за сионистов, - умница он, Эли".
      Месяца четыре назад Евсею вдруг повезло. Отыскалась работа. Почти по специальности. Заводишко выпускал внутризаводской транспорт - электрокары, подъемники и прочее. Осмотревшись, Евсей понял, что попал в девятнадцатый век, и предложил хозяину план коренных преобразований. При небольших вложениях, он готов запустить конвейерную сборку. Заводик станет современным, выйдет на внешний рынок. Доход увеличится раз в пять минимум,подсчитал Трубашник. И услышал от хозяина:
      -А зачем мне это? Ты знаешь, как трудно продать что-то?! Там свои законы, свои налоги. Наверняка вылетишь в трубу.
      Вначале Евсей подумал, что его подвел плохой иврит и его не поняли. Но очень скоро увидел: не инженер-изобретатель нужен хозяину заводика, а инженер-охранник, инженер-надсмотрщик. Тот и не думал переубеждать своего русского: "У меня работают арабы, - сказал он ему с удовлетворением. - Пока ты тут, рядом, я спокоен..."
      Памятная ему история доктора Свечкова, которому не дали работать над собственным изобретением, возратилась к нему, как бумеранг.