Эли в то утро на стройку не явился: не до того было. Рейсовый автобус привез еще полтора десятка русских интеллигентов и троих марокканцев, присланных с биржи труда.
      И хотя Саша и остальные проработали день так, что у всех болели руки, ноги и спины, Саша отлежался в прорабской и отправил гонцов в гостиницы и ульпаны - искать безработных олим... Какой-то абсурд! В стране сто тысяч безработных, а тут нет людей. Может, искать не умели?.. Где они кучковались, наши олим? Вспомнил мокрую, с отпечатком ботинка листовку, которую утром поднял на своем "кикаре". Она призывала олим из России придти сегодня (указывался адрес) и организовать собственную "русскую партию", как окрестила ее всполошившаяся израильская пресса.
      Когда Саша протолкался в полуподвал, на трибуне ораторствовал незнакомец лет пятидесяти, - низкорослый и растерханный, -торчали в разные стороны клочья седой бороды, клок волос на темени и на затылке, словно человека общипывали, но так и не дощипали. Замедленно, выделяя каждое слово, как говорят с дефективными детьми или иностранцами, он пояснял, что в Израиле могут жить только люди с четкой мотивацией, - религиозной ли, сионистской ли, твердо знающие, почему они тут. А вы?! Без организации, возглавляемой старожилами, народом опытным, тертым, вам не выжить. Раздавят, как клопов! Здесь многое осталось в том же виде, что пятьдесят лет назад, когда профессор Аксель, правая рука Жаботинского, говорил моему отцу: "Вы грезите о фундаментальных преобразованиях, а мы тут чахотку лечить не успеваем". Запись в нашу партию на столике, у дверей...
      "Общипанный" звал в свою партию долго, и многое в его горьких словах было справедливо. Его перебивали. Протесты, как видел Саша, вызывали не слова, а уличающая интонация проповедника. "Скважина!" Еще два-три таких сиониста на котурнах, понимал Саша, и идею "русской партии" угробят окончательно. Поднял руку, чтоб высказаться, но ни ему, ни другим слова не давали. - Хватит болтовни! - кричал зал. - Давайте работать!.. Тут двинулись к трибуне сразу двое. Один объявил, что он от нового движения "Амахад" "Народ един" и что всё дело в структуре общества. Его отправили на место, наверное, оттого, что он был слишком юн и задирист, - на трибуне остался массивный Евсей Трубашник, расположился основательно, казалось, и трактором не сдвинешь.
      Слушали его вполуха: зал был набит в основном "свежачками" - теми, кто в стране до двух лет, Первогодки на иждивении государства, "второгодников" еще не оставляет надежда. А Евсей Трубашник зовет к борьбе, тpебует противостоять. произволу кабланов, лавочников, полиции. Подняв и над головий огромный, в рыжем пушке, кулак, Евсей предложил ответить на разбой государства, превратившего свою страну в загон, коллективным отъездом отсюда или, по крайней мере, вступлением в общество, названного им "Возвращение".
      Зал проводил Бвсея растерянным и недоуменным молчанием. К трибуне туг же двинулся доктор Зибель, тонкошеий, длиннорукий, в своих "знаменитых" облезлых шортах, обшитых по краям штанин бахромой. Его встретили улыбками: доктор Зибель, которого израильский МИД представил американцам бывшим диссидентом, явился на встречу с президентом Бушем в тех же бело-голубых, цвета израильского флага шортах - знай наших! Доктор Зибель сразу уловил настроение зала, явно не склонного к радикализму и, тем более, к сопротивлению властям.
      - Создавать русскую партию в Израиле могут только злобные неудачники и карьеристы! - закричал доктор Зибель. - Вы ограблены одним государством, а моральной компенсации требуете от другого?!
      Его дружно "захлопали": русские евреи уже поименно знали "тормозных" холуев или "адвокатов удавки", как их величал Аврамий.
      Вдруг раскричались те, кого к микрофону не приглашали: -... Я из Гомеля, жертва Чернобыля. У меня мертвая щитовидка. Перед операцией нужно обследование. Говорят, вставай в очередь - через семь месяцев подойдет. Да через семь месяцев я сдохну!
      - Письмо Шамиру! - зашумели задние ряды. - Все подпишем.
      -... Бессмысленно! - откликнулись из первого ряда. - Мы все им до лампочки Ильича. Необходима партия!
      - Кому необходима?! - отозвались сзади. - Евсею?! Мы уж были в одной отдельно взятой стране "пятой колонной"! Не имеем права и пальцем пошевелить, пока не произведем поименный опрос всех олим девяностых годов!
      -А кто должен проводить опрос? "Независимая рабоче-крестьянская "Странейну"?! Тут уж захохотали все, поскольку волонтерская команда доктора Зибеля, чаще всего, именно в сей "независимой" и выступала.
      Из угла, где сидели журналисты русскоязычных газет, прозвучало: - У каждого Абрама своя программа! - они видели, что с "русской партией" сегодня дело не выгорит!: обозначилось восемь честолюбивых горластых лидеров и каждый тянул одеяло на себя.
      Саша понял, время действовать. Он энергично зашагал к трибуне, провозглашая:
      - Господа русские евреи! Вы правы, болтовней никого не спасешь! Надо поддержать дело, которому, наконец, дали зеленый свет. Вступим сегодня в партию Пьера Безухова, в партию "вольных каменщиков", - заключил он.
      Олимы смеялись неохотно, вяло. Кто-то крикнул: - Куда приходить?
      Большинства, понял Саша, ни своим пафосом, ни своим отчаянием он не зажег.
      - Все партия и партия, - выкрикнули из зала недовольно. - Вот уже и Ленин есть. Зовет на субботник.
      Саша постоял у дверей с блокнотом. Пятнадцать человек все же записалось - пришло шестеро. На другой день, двенадцать. Казалось, начали редеть над головой зимние тучи.
      Однако стало светать, пожалуй, лишь тогда, когда в аэропорту Лод приземлились Кальмансоны из Херсонщины и Баку, о которых ни Саша, ни Эли и слыхом не слыхивали.
      Впервые эту фамилию произнес Наум Гур. Сообщил Дову из своего Арада: обзвонил "бороды", чтобы восстала из пепла их старая "Эзра" - "Помощь".
      - "Эзра" не для тех, кто квартиру покупает или бизнес начинает, здесь есть Форум Щаранского, а для тех, для кого завтрашний день - черный ужас. У кого шекеля нет на автобус, чтобы работу искать, нет на врача, а зубы, глаза разболелись, кто в помойках роется... Сил нет, Дов, газеты читать! И не читать нет сил - что делать? И вот я, вроде татарского хана, обложил каждую "бороду" ясаком. Пока терпят... Сам, как понимаешь, из Арада ни ногой, ясак собирать у "бород" будет Кальмансон, инженер из мэрии, знаешь его? Он сейчас не у дел, взялся охотно.
      Дов повесил трубку, пожал плечами. Да знает он этого Кальмансона! Ну, добрый парень, бесхитростный, да что из того! У Дова была своя оценочная "антибольшевистская шкала", как он говорил: "не сидел, не участвовал..." А Кальмансон чем отличился? Был тихим инженером в мэрии. Потом укусил его, злословили ветераны, не то клещ, не то начальник департамента, и попал бедолага на пенсию по инвалидности. Вот и все! Говорили, есть еще у Кальмансона "пунктик". Он искал по всему миру родичей. Безо всякой корысти, для восстановления кальмансонного "генеалогического древа". "Ну, это его забавы. Один спички коллекционирует, этикетки. А этот своим боярским "древом" интересуется".
      И недели не прошло после звонка Наума, российские Кальмансоны объявились в Израиле. И начали с того, что всем миром достроили израильскому родственнику виллу, которую тот из-за болезни никак не мог подвести под крышу. Объявили день окончания стройки "кальмансонником", который заменит отныне и "7-е ноября" и "1-е мая" и будет праздноваться ежегодно. Дову приглашение на велюровой бумаге доставила почта, он сказал Софочке, чтоб приоделась - "двинем в гости".
      Однажды Софочка увидела у сабры-модницы длинную юбку невиданного покроя и сшила себе такую же, - из цветных лоскутов, колоколом: в бедрах пошире, книзу на конус. Спереди подобрала повыше колен округлыми сборками. Повертелась перед Довом. Он захохотал: юбка напомнила ему арабские рабочие штаны с огромной мотней для продува, сказал: "Годится".
      Едва выехали из Иерусалима, Дов, как и обещал, поменялся местами, усадил ее за руль. И пожалел об этом. Он говорил "Направо!", она немедленно возражала: "Рамалла налево, я видела надпись" - и катила прямо, никуда не сворачивая, удивляясь тому, что Дов нервничает: "Прямо - хорошее шоссе, а вбок - рытвины, черт знает что..." Когда все же доехали куда надо, у Дова адски болела голова, а Софочка восторженно воскликнула: "Ох, как хорошо мы поцапались!"
      "Кальмансонник" праздновался в поселке "Дивон - ходаша", на "территории", между Иерусалимом и Рамаллой. Только сейчас поняла Софочка, отчего Дов положил в карман пистолет. На всякий случай! По дороге завернули в арабскую лавку, взяли бутылку сивухи под названием "Арак" (другой водки не оказалось) и фрукты. Арабы сидели у лавки на корточках, улыбались Софочке, а один даже языком восхищенно поцокал.
      Празднование увидели издалека. Вился над холмом черный дымок. Гости высыпали из дома на зеленеющий гранитный пригорок, колдовали вокруг шашлычницы - калили уголь.
      Дом хорош! Солнцем облит, будто сахаром. Куда веселее типового, поселенческого - двухэтажный, из белого иерусалимского камня, гранитная терраса, словно корабельная палуба. Плывет кораблик под красной черепичной крышей, словно под алыми парусами. Плывет по бескрайнему арабскому морю, навстречу штормам. Подбежал торжествующий Кальмансон, запыхался, язык заплетается. Его щекастое доброе лицо в поту. Дов вручил торжествующему хозяину щедрый "ясак" и был почтительно представлен всей родне Кальмансона. Родня, как на подбор, - крупная, рукастая, потомственные слесари, бондари, шапошники, внуки старика Меера, о котором Дову туг же сообщили горделиво, что это "тот самый Меер с Херсонщины, что медведя рогатиной убив".
      Ехать в Израиль никто из херсонских Кальмансонов не собирался, но... началась на Кавказе резня, поняли - кулаками не отобьется. А уж после особо памятных им дней, когда ворвались войска маршала Язова в Баку... У бакинского Кальмансона, старика-шапошника, белели губы, когда он вспоминал, как без разбора стреляло доблестное советское воинство по балконам жителей, а потом позволило жертвы мирно похоронить. Он тоже сунулся на улицу, смешался с толпой, которая несла гробы и транспарант "Убийцы, здесь не Афганистан"...
      - Вот только четки в руку взял, - сказал старик простодушно, - чтоб сойти за своего, мусульманина.
      В путь двинулись Кальмансоны все сразу. И бакинские, и херсонские, и ошские. Снялись с родных мест, как птичья стая. Дов с пониманием выслушал их рассказы, исследовал шпатлевку оконных проемов, цветную штукатурку свода в гостиной, и тут пришла к нему стоющая мысль: "Кальмансонник для "амуты" божий дар!"
      - Софочка,- шепнул он. - Ты должна сегодня разогреть их до красного каления.
      Софочка испугалась, но когда узнала, что это всего навсего - петь, петь много и со страстью, заулыбалась и, после очередного тоста, затянула медлительно и величаво, ни у кого не спросясь, "Иерушалаем шель захав.." С подобной торжественной значительностью она исполняла разве что "Союз нерушимый республик свободных".
      Кальмансоны пили хорошо, говорили разом, шутили грубовато, понимали про Софочку так: кудесница-певунья явилась к ним со своим старым батьком, Дова хлопали каменными ладонями по спине и возглашали на весь поселок Дивон-ходаша, огороженный от арабского востока колючей проволокой: - Ну, и дочкА у вас! Золото!
      На шум и песни подходили соседи. Но все больше дальние, из кирпичной виллы напротив даже не выглянули.. Дов спросил, а кто сосед напротив? Кальмансон отмахнулся брезгливо:
      - Эти?! Верите - нет, своих прямых родичей изгнали, деда и бабку. И внукам не разрешают с ними общаться.
      - Эге, не зятек ли Эли твой сосед?
      - Кто его знает? Слышал, их бабка недавно свихнулась. Да ну их, Дов, к черту!
      Софочка была в ударе, фамильную славу не уронила, в честь прилета Кальмансонов в Израиль спела песню "Летите, голуби, летите!" Затем повторила "Иерушалаем шель захав", а когда багровые, взмокшие от израильских напитков Кальмансоны, вместе с Софочкой, хором исполнили "Хаву Нагилу", Дов решил, что аудитория нагрета достаточно, встал, попросил евреев помолчать. Добиться этого сразу не удалось.. Но Дов не спешил. Дождавшись тишины, сказал, что есть верный шанс построить дом всем, кто тут есть. Hа всех один дом, дешево и - быстро.
      Идея понравилась... Дов решил ковать железо, пока горячо. Утречком свести одного из Кальмансонов с Сашей, завязать узелок. Дал телефонограмму бабке Саре, жившей около "кикараха Медина", чтоб Саша Казак ждал его в девять ноль-ноль в Иерусалиме, на автобусной станции. Эта бабка Сара помогала бездомным по своему тарифу: помыться палаточнику в ее душе - три шекеля, постирать детские распашонки - пять, отнести телефонограмму десять. И за то спасибо!
      Засиделись поздно. Поднялись из-за залитого вином стола, когда свет замигал, погас во всем поселке. От движка, что ли, свет? Или кто-то проводку перекусил? Луны нет, темень, хоть глаз выколи. Решили ночью не возвращаться. Улеглись, кто где... Проснулись в пять утра. За окном брешут собаки, вопит пронзительно хозяйская кошка Тула. Черный, как ночь, пес Куши, добряк и общий любимец, тявкал баском. Поспи тут!
      Софочка терла кулаками глаза, сетовала сонно на то, что спать ей комар мешал. Дома взяла бы хлопушку, а здесь пришлось терпеть! Дов поднял голову, удивился:
      -Комар? В Иудейских горах? Тут продуванец ой-ой какой, откуда комар? Не приснился?
      Но откуда-то снова: - з-з-з...
      - Слышите? - воскликнула Софочка.
      Все прислушались, и Дов, и Кальмансоны - и так грохнули от хохота, что даже посуда в буфете отозвалась. Это муэдзин в арабском селе сзывал правоверных к утренней молитве. З-з-з... - звучало над всеми холмами. Дов хмыкнул:
      - "Взяла б хлопушку?" Совались уже с "хлопушками"... - И вдруг непонятно о ком зло: - Э-эх, не своими головами рискуют, падлы!
      Кальмансоны заинтересовались, о ком это он высказался, но в эту минуту хозяин принес пластиковый бачок с рассолом - отпили по черпачку и снова повалились.
      Проснулись, когда должны были быть уже в Иерусалиме.
      - Бедный Саша! - Софочка всплеснула руками. - Еще час ему на ветру.
      Дов затолкал сонного хозяина дома в свою машину, и они помчались. Саша ежился на утреннем холодке, возле телефонов, на платформе, к которой прибывают междугородние автобусы. Дов окликнул его, позвал жестом. Саша потряс головой: не пойду, поманил Дова пальцем. Когда тот подошел, показал глазами на мужчину с пейсами колечками, в черном лапсердаке и широкополой шляпе в пластиковом чехольчике от дождя.
      - Пейсатых я не видал, что ли? - недовольно пробасил Дов, но бросил взгляд все же: чистенький "дати", черная шляпа в чехольчике из прозрачного пластика. Покачивается в молитве. Держит перед собой карманный молитвенник, а посматривает в сторону, на какую-то картонку. Вот посмотрел на нее, потом на выходящих из дальнего антобуса. Позвонил по телефону куда-то. И потом опять закачался в молитве.
      - Я, по вашей милости, здесь больше часа, - сказал Саша сердито. - И все время этот тип то звонит, то молится. В молитвенник не взглянул ни разу. Это поддельный "дати". Тут что-то не так. Афера!
      Дов еще раз взглянул на "дати" с развевающимися пейсами и рассмеялся.
      - Ну, тюремный глаз, - произнес он удовлетворенно. - Оставь его в покое. Это не твой бизнес. То родимая наша Сара Борисовна, в миру Шин-Бет. На посту, в горячей точке... Какой Шин-Бет? Выбрось из головы. Ты, по счастью, с ними не пересечешься.
      Дов познакомил Сашу с Кальмансоном, рассказал, в чем дело. Саша уж не раз обжигался на "энтузиастах" народной стройки, и эту весть воспринял холодновато.
      - Время покажет, - буркнул он. Саша не сразу поверил в новичков, которым некуда спешить: еще год им "гужеваться" за казенный счет. Однако за пол-зимы они подняли корпус под отделку: застеклили, покрыли кровельным железом, покрасили крышу, и начали второй, - для всех Кальмансонов. Когда сломался кран и кирпичи пришлось подавать наверх на носилках, и тогда ни часу не стояли и еще друг над другом подтрунивали.
      - Молодцы ребята!
      Но в один из дней никто из Кальмансонов на стройке не появился. Может, решили, хватит с них? Почему не предупредили? Не похоже на Кальмансонов. К восьми утра вообще никто не пришел, ни одна душа. Саша запаниковал. Еще час пробегал по прорабской из угла в угол, затем уселся за дощатый стол, обхватил руками голову. Чтобы не нервничать, принялся писать, что в голову придет.
      "А я сижу, как монумент,
      Не пишется бумага.
      Видать, я не интеллигент,
      А просто доходяга."
      И тут всполошил прорабскую телефонный звонок. Дов кричал в трубку
      - Саша, ты что там торчишь? Без противогаза?! Война!
      Часть III. УТОПИЯ ПО-ИЗРАИЛЬСКИ.
      Глава 1 (24)
      "Я РАСТАЮ ВЕСНОЙ, Я УМРУ ЧЕРЕЗ ГОД..."
      До разрыва первого "Скада" в Тель-Авиве Дов войну игнорировал. Не до нее: начались перебои с цементом, пришлось мчаться в ашдотский порт, затем в Хайфу, выяснять, где "заедает".
      Еврейское счастье! В какой части света не идет война, Израиль она заденет. Бои в Персидском заливе, а бьют по Тель-Авиву каждую ночь. Ночь без сна, а утром на работу. Самое непривычное - приказывают не отвечать. Ни в коем случае! Тебя жгут, а тебя это, вроде, и не касается. Замри! Это тягостней всего. Прорабская "амуты" - дощатый вагончик между Тель-Авивом и Хайфой, как раз посередине. От Тель-Авива не больше часа, если гнать по шоссе с хорошей скоростью. Тут, можно сказать, тыл. А в прифронтовом тылу всегда страшнее, чем на фронте: пугает неизвестность. Вот прораб Абу Херхер Лимон не пришел. Он, что, тоже за Саддама? - недоумевают Кальмансоны. Дов усмехнулся: "Такой здесь узел, ребята, не развязать. Убьют арабы Абу Херхера, если придет..."
      К началу второй недели нервничать, вроде, перестали. В магазинах всё есть, никто ничего не расхватывает. Бетономешалка прибывает - хоть часы проверяй! Израильтяне на соседней стройке как работали, так и работают. А олим что, лыком шиты?
      Ночь, конечно, холодит. Когда ветер разметает облака, можно поймать взглядом "Скад" - раскаленную гадину, перехваченную в ночном стылом небе американским "Пэтриотом". Белый всплеск взрыва, дождь раскаленных осколков. И светлые бусины всё новых и новых "Пэтриотов". Грохот доходит приглушенным, волнами, но иногда жахнет, - земля качается под ногами будто палуба.
      Небо перестало быть звездным куполом, Божьим даром. Оно походит на черный прорвавшийся мешок для мусора, из которого сыплется на землю искрящий, в белых дымных разводах, сор. Над Тель-Авивом в полнеба багровое зарево.
      Дов возвращался со стройки в Иерусалим почти три часа. Пробки! Большую часть дороги полз в гуще машин, набитых спящими детьми: жители Тель-Авива предпочитают раскладывать детские кроватки где угодно, но не под "Скадами". На работу пролетел затемно, по пустому шоссе, решив сократить отныне время "путешествия по стране" до предела: Кальмансоны-плотники сколотили в прорабской палати, поставили две круглые домашние электроплитки: можно жить. Позаботившись о хозяине, они позаботились и о себе. Подключили к пустому застекленному корпусу тепло, поставили на верхнем этаже, еще не разделенном на квартиры, нары, на которых разместились все Кальмансоны вмесете с чадами и домочадцами и те олим из гостиницы "Sunton", которых тель-авивские ночи со взрывами и воем пожарных и полицейских сирен нервировали. В только что возведенном корпусе было сыровато, пахло жидким раствором, краской, купоросом, зато детям спокойнее: спят, как сурки. Взрослым спалось тревожнее. Когда зимняя ночь гудела, ухала, точно наковальня, а огненный сор с небес, казалось, засыплет городок, кальмансоны помоложе выходили на улицу, "позыриться на иллюминацию", как они объясняли.
      Так и поймали вора. Хотя поймали его, строго говоря, еще в декабре, до войны, когда обнаружили, что с песчаной земли "амуты" исчезает привезенный грунт. Грунт дорогой, да и доставка его обходилась в копеечку. Дов выставил засаду, поймали старого знакомца Лаки - он же Лакешти, каблана, приехавшего в Израиль из Румынии с фантастическими деньгами. Господин Лаки купил на торгах землю, в свое время отобранную у "амуты", и возводил на другой стороне улицы такие же дома, что и Дов. Квартиры у него стоили на двадцать тысяч дороже, но это его не беспокоило: не купят жители города раскошелится родное государство. При таком нашествии олим деться ему некуда...
      Отняв у олим лучшие участки на берегу моря, новый каблан Лаки решил, что удача будет сопутствовать ему всегда. Почему-то сорвалась банковская афера, не удалось ободрать, как качан капусты, русских дурачков, так хотя бы "взять" у них грунт.
      Бить господина Лаки Дов не разрешил, сдал полицейским. И вот 21-го января, когда от близких залпов американских "пэтриотов" в доме тенькали стекла, опять появился экскаватор и самосвалы, увозившие с участка Дова грунт. Кража на войне, да еще под огнем - мародерство. Дов поднял на ноги всех городских стражей закона. Когда Лаки - пузатенького, в синих спортивных трико, похожего на доброго дедушку, вели в наручниках, он кричал Дову: - "Я позвоню Шарону! Ты будешь еще мне зад целовать!"
      К удивлению простодушных Кальмансонов, Лаки выпустили в ту же ночь, а дело по факту мародерства "потеряли".
      С Лаки всё ясно. А вот что делать с Софочкой? В ночь-заполночь Дов садится за телефон, интересуется, как Софочка.
      Софочка боялась панически, хотя Иерусалим пока не обстреливали. Дов уговаривал ее не нервничать: скажется на ребенке. Эли уезжал переводить Галию, нуждающуюся в постоянном врачебном надзоре, из одного госпиталя в другой, и Дов предложил ему переночевать на его вилле, поддержать Софочку. Эли, конечно, согласился, предложив привлечь к этому и Сашу. По вторникам Саша преподавал на горе Сион французский, в остальные дни учился в американской сшиве "Шма Исраэль". До виллы Дова рукой подать.
      От неожиданного предложении Дов кашлянул, но тут же произнес свое обычное "лады".
      Однако Софочка, хоть ее и опекали, продолжала поскуливать по телефону. Как-то даже расплакалась, и Дов, хочешь-не хочешь, свернул вечером после Натании по обходному шоссе на Иерусалим. Боковушка тоже была загружена, как в часы пик: не один он такой умный! К часу ночи все же добрался.
      Софочка не спала, вместе с Сашей оклеивала широкой лентой комнату на третьем этаже, куда они все перебирались, едва радио произносило страшные слова "нахаш цефа" - "гремучая змея".
      Маски противогазов натягивали с трудом. Дов из-за всклокоченной бороды, Софочке мешали непослушные волосы, спадающие на плечи. Саша попытался подоткнуть белые Софочкины волосы под резину, дернул неосторожно за прядь, крику было!
      Минут десять сидели в противогазах, сочувствуя Софочке. Она жаловалась на духоту, пыталась сорвать маску. Противогазы выдали непривычные тупорылые, без длинной гофрированной трубки, обычной в российских масках. Все походили на инопланетян. Шутили по этому поводу, подымая дух Софочки. Дов был убежден, что Иерусалим с его исламскими святынями Саддам Хусейн жечь и изрывать не станет. Он пытался успокоить Софочку, уговорить, чтоб она на войну не реагировала, но Саша все испортил, уточнив некстати: разрушать Иерусалим, конечно, не будут, но отравить химической ракетой сразу всех "неверных" - такая идея в голову бесноватого Саддама может придти.
      "Нравится сукиному сыну, - впервые настороженно подумал Дов, - ох, и нравится сидеть с Софочкой взаперти, коленки в коленки".
      В один из вечеров Эли принес странную новость. Мэр Тель-Авива бывший генерал Шломо Л., по военной кличке генерал Сыч, объявил: те, кто по вечерам уезжает из Тель-Авива, предатели. Дов присвистнул: "Вот, дали год..." Сыч никогда умом не блистал, а тут уж вообще... Даже великий гуманист Свет-Виссарионович дозволял увозить от обстрела женщин и детей. Софочка осторожно предложила Дову: приютить, пока война и обстрелы, несколько олимовских семей. Пригласил пять женщин с детьми, которым некуда было бежать из гостиницы "Sunton", а Софочка привезла втрое больше. - Многодетных всех забрала, - призналась она восторженно.
      Софочка раздвинула в гостиной стол, накрывала его, как в королевском дворце - "на тысячу персон". Ей нравились эти "посиделки", которые, чаще всего, завершались холодящим спину тревожным сигналом "нахаш цефа" и общим бегством в изолированные комнаты. Даже в той, что побольше, спустя пять минут становилось так душно, что Софочка начинала злиться на Сашу, из-за которого, она считала, все гости мучаются в противогазах. "Все беды от умников", упрекала она его в сердцах. Саша в долгу не оставался. Но сегодня он сострил весьма неудачно: предложил Софочке, выбросив маску, которая ее угнетает, забираться в "мамат" - закрытую колыбель из прозрачного пластика, появившуюся в магазинах Израиля для новорожденных.
      ... По счастью, радио начало заполнять паузы песнями о любви, не то бы Софочка, судя по ее виду, высказалась бы весьма сердито. Впрочем, за ней, знал уж Саша, ничего не пропадало. Он и Дов пытались как-то посмеяться над ее нетерпением, она подняла растрепанную белую голову, отрезала: "Это вы привыкли годами преть под замком, в камерах, а у меня такой привычки нет".
      Дов и Саша переглянулись. "А барышня-то с коготочками", -шепнул Дов, а Саша не преминул познакомить Софочку с Алексеем Константиновичем Толстым, продекламировав шутливо: "Если б не мой девичий стыд, что браниться мне не велит, я б тебя, прощелыгу, нахала и не так бы еще обругала". "Барышня с коготочками" им нравилась. Однако больше над Софочкой не подшучивали. Да и не до нее было.
      Когда расходились по спальням, Эли, промолчавший весь вечер, произнес задумчиво: "Если бы понять, наконец, как вести себя в стране, которой управляют Сычи". О том, что фраза сорвалась с его губ не случайно, стало ясно уже на другой день. За "королевским столом" Эли сообщил, что организуется новый еженедельник и ему предложили место главного редактора.
      - Ого-го! - протянул Дов. - Уж и газетку под тебя создают. -Он знал о желании нескольких крупных кабланов скрутить "рыжего". Считали, без этого фантастически пробивного малого проклятая "амута" захиреет. Да и не сама "амута" им была страшна, - пример её. Русские евреи прут сотнями, а то и тысячами, как бабочки на огонь. И какой видят пример? - Боятся они тебя, "рыжий!"
      ... Эли отвалил, - сказал Дов Софочке, уединившись с ней в спальне. Худо! Думал, он покрепче. Купили нашего "рыжего" со всеми потрохами.
      - Предатель! - воскликнула Софочка.
      - Еще один "Сыч" на нашу голову!
      - Предатель и изменник! Тысячи людей ждут крыши над головой. И война, сколько она разрушит?!
      - Пока, слава Богу, страху больше, чем разрушений, Софа. Упустит Эли место, а человеку за пятьдесят. Это в Израиле все равно, что мэа эсрим - сто двадцать, - после чего еврею жить вообще не рекомендуется. Не слыхала? Вот те раз! Здоровья и благополучия тебе желают до скольких лет? До "мэа эсрим"! И Галия его подсекла! Сказали, безнадежна. А главное, - поглядел Элиезер нашему истеблишменту в глаза, во всех мисрадах на него глядел - пристально, целый год! и многое про наших гордых исраэли понял. Мэа эсрим ему, Софочка, не меньше. А амутянам почему обижаться на парня? Он их запустил, грустных, беспортошных на орбиту. Глядишь, и долетят.
      Эли долго не появлялся в Иерусалиме. Дов позвонил в офис "амуты", там ли он еще? Эли поднял трубку, стал оправдываться: мол, дали шанс, как упустить?
      - Да не осуждаю я тебя, Элиезер, - перебил Дов. - Прав ты во всем! Работа в Израиле по профессии - голубая мечта олима. Опасения мои в другом. Газету-то под тебя создали. Неплохо, кстати, оценили твою голову. Миллион шекелей вытрясти из нашего брата - серьезные усилия нужны. Но ведь недаром говорится: "Коготок увяз - всей птичке пропасть". И потом, "на чьей телеге едешь..." Русский народ на этот счет давно все понял и решил.
      -Ну, уж дудки, - отозвался Эли со злой уверенностью. - Не вырвусь выскользну ужом...
      - А перекроют кислород?
      Эли ответил не сразу. Дов уж и в трубку подул нетерпеливо неужто не слышит?
      - Дов, признаюсь тебе. Только тебе, без передачи. У каждого свой лимит прочности. Я чувствую сейчас - еще чуть-чуть и хрустну. К мисрадовским крысам за шиворот себя тащу, да и ресурсы сердчишка на исходе... Что? Не надо быть библейским мудрецом, чтоб догадаться: это ход конем. Кабланским конем. Но я, Дов, - профессионал. Здесь таких, судя по нашим газетам, раэ-два и обчелся. Попади и мои руки еженедельник, я его за месяц-другой сделаю таким, что начнут расхватывать. Знаю, что для этого надо. В каждом номере "гвоздь". Обнаженная правда. За полгода перейду на самоокупаемость, тогда пусть перекрывают кислород: я уж на собственных к крылышках!
      - Задумано лихо. Тут и я тебе помощник, но...
      - Что? Убить могут, объявить советским шпионом?
      Дов усмехнулся: - Нет, по нынешним временам животу твоему ничего не угрожает, не до тебя. Беда, если не выдержишь. Помню твои шкафчики в гостинице - ни у кого таких не видал: китайский фарфор, австралийские безделушки из опала, невиданные ракушки, чернь по серебру. Видать, в России ты жил сладко. Значит, не за сладостью и сюда прикатил, а потому, что обрыдло быть газетной шлюхой.
      - Ну, нет, - Эли засмеялся. - Большая разница. Там я был проституткой с пятым пунктом, а здесь, если что, то уж в чистом виде.
      Улыбнулись. На том и кончился разговор - до времени. Позднее Дов узнал, что уход Эли из "амуты" ускорили и другие резоны, однако тогда Элиезер о них и слова не сказал. Председатель "осминожной комиссии", которому Эли подарил картину Галии, посочувствовав "рыжему", растолковал ему доверительно отчего они не дают хода настырной олимовской "амуте":
      "Это все не нашего ума дело, а большая политика, - поведал он со значительным видом, указав пальцем в потолок. - Все лимиты идут на "территории", там строим на всю мощь, а здесь сокращаем все и вся". Так это было на деле или просто выгораживал председатель своих коллег? Но разговор этот помог Эли уйти от бедолаг-амутян, почти не испытывая угрызений совести. Он сказал себе: не валяй дурака, Эли! Государственная политика - тяжелый танк. И в России под танк не кидался, и здесь не собираюсь: не самоубийца.
      Телефонные объяснения Эли прозвучали на излете войны. А в те нервные дни, когда каждую ночь сиживали в духоте заклеенной комнаты, беспокойство доставляли, в основном, Софочка и детишки, с которыми она проводила все время. Казалось, убедили ее, что Святого города война не коснется. И ближайший "Скад" упал в Рамат-Гане, километрах в ста; и о будущем взрыве радио объявляет теперь не за минуту, как раньше, а за пять, когда ракета еще над Ираком. Саша притащил юмористический журнал, выходящий в Тель-Авиве. Вот и там смеются. Полистал. Горбачевский гонец Примаков, главный в ГБ спец по арабскому востоку, летит в Израиль верхом на "Скаде". Смешно!