Ревекка попросила его рассыпать на столике сигареты. Подержала над ними узкую руку. Растопырила пальцы с облупленным маникюром. И сигареты, все, как одна, поднялись и приткнулись к длинным пальцам Ревекки, как к магниту.
      Председатель стал белеть, покачиваясь из стороны в сторону, затем сказал покаянно: если она определит, что с внуком, он сделает для нее все.
      И - сделал... Соседи Эли по этажу ликовали. Эсфирь и Галия всплакнули, расцеловали Ревекку-спасительницу. Евсей Трубашник принес два поллитра, угощал всех.
      Через две недели, когда бумаги были подписаны и, в честь такого события, уж не только соседи Эли, а вся гостиница, все фомы неверующие, пели и плясали, как в праздник Симхат Тора, пришла новая бумага. Из той же мэрии. В ней предписывалось олимовской "амуте" выплатить за дареный участок земельный налог в сумме пять миллионов четыреста тысяч долларов.
      В тот вечер из окон гостиницы несся диковатый, полусумасшедший хохот нищих олим, которых умилила уже одна эта непостижимая цифра - пять миллионов... Миллионов! Долларов! "...Амери-ка-анских!"
      Старик Аврамий с седьмого этажа собрал всех плачущих и нервно хохочущих женщин на общей кухне, пропахшей капустой и гороховыми консервами, объявил занятие на тему: "Как преодолеть стресс и снять раздражение?" Он разносил по комнатам успокаивающие пилюли, а затем спрашивал соседей потерянно: Интересуюсь, что теперь будет? Что делать?
      - Купить армейские палатки и уйти в Иудейские горы, - ответил Эли. На нем лица не было.
      Все эти месяцы сдержанный немногословный Эли казался всем непрошибаемо-спокойным, уверенным в себе человеком. И вдруг взорвался:
      - Ненавижу! - воскликнул он побелевшими губами. Аврамий уточнил деловито: - "Осьминогов"?
      - Всех! Всех этих индейцев Ближнего Востока!.. Старика-араба вчера на Кинг-Джордже обыскивали, как мальчишку-вора. Он терпел, потерянный, безмолвный... К этому привыкли. Это здесь норма бытия. Теперь дождались интифады. Интифада - народное восстание. Могли б и предвидеть!.. А какой ответ на человеческий взрыв? Китайский! Беглый огонь. Евсей прав, наше несчастье - генеральские фуражки. Не мной замечено, политика дело столь серьезное, что ее нельзя доверять генералам...
      - Это уж похоже на политическую платформу, - заметил Аврамий с усмешкой. - Если хотите, на позднее прозрение.
      - Я и в Москве националистов терпеть не мог. Эту всезнающую, всёпостигшую, извините, шваль!
      Эли не слышал его, отмахнулся нетерпеливо: - Гонения, как и тюрьма, людей не возвышают, напротив, пробуждают родовое, зверниое... Для националиста нет личности. Все выведено за скобки: нравственность, талант, судьба. Есть лишь национальные задачи. Общий восторг перед "собственным" государством. И, извините, светлое будущее... неважно за чей счет. Ненавижу! Одним росчерком пера обездолили пять тысяч семей, и рука не дрогнула. Ненавижу!.. Аврамий взглянул на Эли внимательно-профессионально. Так глядел на своих неврастеничных пациентов. Невольно вспомнилась ему вспышка Эли в городе Араде, когда тот окрестил сионистских вождей средневековыми пиратами. Подумал настороженно: "В тихом омуте черти водятся..."
      Но наибольшее беспокойство Аврамия вызвал Саша Казак. Он сжимал кулаки и нес что-то явно бредовое:
      - Не подохнут и без наших пяти миллионов. Они пишут - мы строим. Не будут же ломать готовый дом?! Вы не согласны, доктор?..- И вдруг без тени улыбки предложил Эли и Аврамию написать большую статью, под которой все подпишутся: "Еврейская ли страна Израиль?!"
      Глава 13. "УГНЕТЕННЫЕ НАРОДЫ, КТО ЭТО?"
      Прошла неделя Вестибюль гостиницы "Sunton" по-прежнему напоминал ринг, на котором накаутированы все до одного. Победителя не видно - сделал свое дело и ушел, а оставшиеся лежат бездыханные, хотя в отличие от ринга поверженные тут не лежали, а сидели в креслах и на диванах, вяло говорили о том, что здесь нет будущего или молчали часами. Большинству было за семьдесят, нескольким - за восемьдесят и каждый раз, когда Эли видел их, он проскакивал вестибюль: подступали слезы.
      Сегодня чувство сострадания обострили израильские газеты, которые завершали описание стариковских посиделок ёрнической нотой: всю жизнь этим несчастным твердили о светлом будущем, к которому они уверенно шагали под предводительством очередного вождя. Вот, де, и сейчас они по привычке непрерывно глядят вдаль, вместо того, чтобы радоваться теплому дню и солнышку. "Они не виноваты, что родились несчастными!"
      "Кто, в самом деле, виноват в том, что старики в прединфарктном состоянии, кто?! Советские вожди, что ли, повинны в том, что квартиры для алии из СССР не строили, а ныне даже израильским кооперативам не дают строить, и дома и квартиры обманутых новичков превращаются в коммуналки? Плуты!" - Эли задержался возле стойки дежурного взглянуть, нет ли ему писем, краем уха уловил голос старика, читавшего вслух одну из статей:
      "... деды и прадеды, как всегда, говорили о будущем чад и домочадцев, над головами которых завис ныне железный налоговый груз, способный всех, кого заденет, раздавить в лепешку."
      "Литературка" - всю жизнь преследует родная "Литературка"! - подумал он. Казалось, навсегда ушел от нее. Ан, нет - по пятам следует! Те же славные приемчики: реалистическое описание чуть-чуть передернуто - добавлено вымысла, сарказма под видом защиты ("Они не виноваты"), страшна ли трагедия, коль жертвы комедийные дурачки?! И, конечно, ни слова о том, почему все загнаны в угол, что у их губителей есть и имя, и фамилия. Страна другая, широты иные, газеты непохожие, а всё та же позорная "Литературка".
      В углу, отдельной группкой, печалились пожилые женщины и их близкие, озиравшиеся то пугливо, затравленно, то отсутствующими, слепыми глазами: про них говорили, что они днюют и ночуют в советском консульстве, просятся обратно. Снова прозвучал чей-то старческий фальцет, и у Эли похолодела спина: не часто приходилось слышать, как одни несчастные издеваются над другими.
      - Вы там свою пенсию просите назад! Зачем обчистили вас, патриотов? верещал, не без яда в голосе один из сидевших. Очень удивился вестибюль, узнав, что седьмой этаж гуляет. Вина туда пронесли несколько бутылок и даже израильский коньяк " три топорика", - углядел кто-то горлышко, торчавшее из кармана истертой кожаной куртки Эли. Что за веселье, на чьи гроши? Уж не кооперативные ли? Плакали наши денежки!
      Дверь и комнату Эли была открыта, внутри составляли два сохнутовских стола из пластика, на которых тут же появились бутылки и домашний пирог: полузабытый праздничный запах свежепеченого теста волнующе плыл по коридору, забивая устоявшийся запах подгорелой молочной каши. Уборщики и их соседи праздновали отъезд своего коллеги по метле доктора Эсфири Ароновны, которой пришло приглашение на работу в медицинский исследовательский центр, расположенный в штате Мериленд. Саша отыскал этот штат на карте. Оказалось, почти рядом с Белым Домом. Эсфирь приняла известие спокойно. Ее длинное, величественное лицо выражало озабоченность: как перевозить через океан девяностолетнюю мать, не подымавшуюся с постели? Организовывал "отвальную" старик Аврамий. Дело это, надо сказать, было нелегким: в комнате Эсфири точно госпиталь, у профессора - тем более, да и теснотища, у Саши Казака соседушка, богоданный Эмик в запое. Остановились на Эли: его Галия известная кулинарка.
      С утра Эсфирь перебралась к Эли, принимала поздравления. Каждому визитеру Эли наливал чарочку, конца им не было, визитерам. Удача в гостинице "Sunton" была столь редким гостем, что многие появлялись лишь затем, чтоб взглянуть на американский вызов Эсфири - сверкающую жар-птицу из сказки, которой бредили годами.
      Часам к десяти приехала из Иерусалима "пташка", опять привезла кошерную еду и фрукты для Саши. "Пташка", казалось, всегда находилась в приподнятом настроении, а тут пришла в полный восторг, кинулась обнимать Эсфирь. Видела ее, кажется, впервые, тем не менее, восторг гостьи был искренним. "Освободилась! - повторяла она, не уточняя, от чего именно: от метлы, от бивуачной жизни, от Израиля? - Освободилась!" - В выпуклых птичьих глазах ее сверкнули слезы.
      "Пташка" потребовала, чтоб Саша достал магнитофончик и крутил музыку: праздник ведь общий! Эсфирь минут двадцать терпела новейшее увлечение Саши, а потом шепнула: - Сашок, пожалуйста, выключи свою камнедробилку. - Она подняла тост за Эли и Сашу, детей самой несчастной на свете российской интеллигенции, наполовину вырезанной, оклеветанной и изгнанной. Произнесла спич в их честь, а в конце вдруг всплакнула, воскликнув: - Ребятки мои, что же мне с вами делать? Напишите мне, как и что, пожалуйста.
      Саша признался, что его мучает. Раз Эсфирь уезжает, значит тот мимолетный Сэм из "Нью-Йорк Таймс" оказался порядочным человеком, он помог Эсфири. Почему же нет статьи в газете? Они и ждать отчаялись!
      Эсфирь, прижав ладони к горевшим щекам, пояснила: неизвестно, кто помог - "резюме" было разослано ею веером в несколько стран.
      - Допустим, это дело рук того паренька, которого я, к стыду своему, не пожелала видеть. Он захотел и сделал: ни в чем не задел сильных мира сего. А статья о бедах русского еврейства в Израиле дело отнюдь не частное: сколько бесстыжих влиятельных рож пришли бы в "благородное негодование" на человека, посмевшего утверждать, что Израиль выбрасывает на помойку еврейские мозги? Зачем им такая правда?! Тут Сэм писал, да не Сэм решал.
      Разъяснения Эсфири вызвали целый поток воспоминаний Эли о "доисторической родине", где одни писали, а совсем другие решали. "И все ж можно было остаться человеком, Чего-то добиться," -завершил Эли грустно.
      Пустые бутылки отставили в сторону и стали думать, как жить дальше? Ведь только на то, чтоб их "амуте" разрешили строить, ушел без малого год. А теперь что делать?
      Аврамий предложил свой план. По неискоренимой привычке, усвоенной на своей кафедре и ученых советах, он встал, затем, усмехнувшись, сел и поднял руку.
      - Мы, свеженькие русские евреи в Израиле, - извините мой торжественный глагол, - посланники, наконец, проклюнувшейся на Руси гласности. Так вот, надо вывести Израиль за скобки. Именно об этом твердил Дов, а мы тогда не понимали, не дозрели... - Он плеснул в крошечную рюмочку остатки водки, опокинул, не морщась, заел хлебцем. - Что я имею в виду, дорогие собратья? Надо привлечь к нашему безнадежному делу всех тех, о ком шумел мир, кто дает интервью во все газеты земного шара чуть не каждую неделю. Если они проникнутся нашими бедами, расскажут о них, пусть хоть вскользь, мы прорвемся через любое осминожье и блокаду. Итак, я за глас вопиющего в пустыне!
      Стали вспоминать, кто в Израиле попал в перекрестье прожекторов и виден отовсюду. Сошлись на том, что это, прежде всего, двое бывших советских зеков - Ида Нудель и Натан Щаранский. "Пташка" предложила добавить к ним и Володю Слепака.
      Ни Эли, ни Саша о нем не слышали. "Пташка" бросила им в сердцах, чтоб не придуривались: о Слепаке не слышали только эскимосы и папуасы: Володичка - душа человек, идеалист высшей пробы, которого семнадцать лет держали в отказе. В сное время, он поднял на отъезд грузинских евреев.
      - А-а! - с иронией протянул Эли. - Это чистая правда: недавно слышал от одного грузинского еврея: "Мы были тогда такие слепаки!"
      - Поверим и проверим!- заключил Эли и внес Владимира Слепака в свой список.
      Обидевшаяся "пташка" заявила, что она хорошо знает Иду Нудель и, если ребята не против, она созвонится с ней и даже отвезет к Иде, поскольку та живет у черта на рогах.
      На том и лорешили. К концу месяца, в коротенький, промозглый зимний день, "пташка" прикатила на старой дребезжащей "Субаре" с помятым бампером и, посадив Сашу рядом, а Эли сзади, завертелась по улочкам Бат-Яма, выкатилась на автостраду Тель-Авив - Иерусалим. Моросил дождик, стекла запотели. Эли думал о своем: Енчику следовало бы купить в рассрочку детскую энциклопедию, развесить картины Галии на крючки, которые можно не забивать в стену. И ни у кого не спрашивать, - можно, нельзя ли? Прилепить крючки и все!..
      Длинные, с проседью волосы "пташки", выброшенные поверх кожаной куртки, ветер трепал перед глазами Эли. Он подумал вдруг, что самое время задать Руфи и давно тревоживший его вопрос. Он хотел спросить какого-либо израильтянина, - не сабру, а "ватика", старожила, - как и когда тот почувствовал себя в Израиле, будто в родном доме? Через сколько лет пришло это чувство, которое к нему, Элиезеру, увы, так пока и не явилось? Что нужно пережить, чтоб проснуться однажды израильтянином? Слиться каплей с массами, как требовал Владимир Владимирович, поставивший, увы, не на ту лошадь?..
      Дорога была, как стрела. "Пташка" пролетала ее сотни, если не тысячи раз. Рулежка легкая: машин мало. Самое время тронуть больное место, почесать, где чешется.
      Выслушав Эли, "пташка" молчала столько времени, что он решил, вообще не ответит: проигнорировала бестактный вопрос, это, извини, глубоко личное, неприкасаемое, - "прайвеси", как говорит английский мир. Но нет, поглядела в заднее зеркальце на притихшего, вроде чем-то пристыженного Эли, и заговорила в своей обычной манере:
      - Вы что решили, я больная на голову и об этом не думала?! Очень даже думала. Вам интересно - скажу! Я из Польши, которая по жидоморству всегда была впереди планеты всей. А когда ваш Брежнев превратил ее и свое опытное жидоморское поле и всех евреев погнали в три шеи, кикой я могла прибежать в Израиль - когда зад болит, а в голове ветер? Ясно стихийной сионисткой. Тут Дов вернулся с войны на костыле, и я стала понимать, с их вечной мясорубкой мне не по пути, пусть они сгорят со своими "изЬмами"! Теперь, извините, сделаю в рассказе пропуск на пятнадцать лет. Родила я троих, то-се; когда рассталась с Довом, нашла работу в библиотеке бершевского колледжа. Это колледж младших инженеров. Книг мало, всем не хватает, начались споры, склоки. Меня обвинили, что у меня есть любимчики, которым я оставляю книги. Это чистая правда, любимчики имелись. Кто они были, мои любимчики? Евреи из Марокко и Йемена, - седьмые, десятые в своих нищих семьях, смуглые прелестные мальчишки. Прелестные и своей открытостью и тем, как рвались к учебе, голодая, без обуви, в обносках, - как пробивались. Когда изгнали шаха Ирана, оттуда хлынула молодежь. Утверждали, разная, но в колледж пришла замечательная. Самая жлобская публика приехала из вашего СэСэРэ, но не из центра, а из периферии, с юга. Ух, дерьмо! Бессцеремонные, крикливые, хуже них были только французы, - спесивые жидки из жирного захолустья, вроде Ниццы, разговаривавшие со всеми сквозь зубы... Саша, возьми апельсин, дай Эли!.. Так вот, кроме любимчиков я опекала угнетенные нации. Я ведь из социалистической Польши, мусора в моей голове навалом. Кто эти угнетенные? Поискала, нашла - бедуины. Живут в шатрах, без душа и стирального порошка. Меня приучили, к угнетенным надо относиться с уважением, делать им разные послабления, скидки. Был и араб любимчик, родившийся в Хайфе... Но вот началась эта идиотская ливанская война, колледж опустел. Остались одни девчонки, бедуины и арабы. Израильтяне ушли в первый день на фронт. На шабат некоторых из них отпускали домой, и они из Ливана приезжали в Бершеву. В пятницу библиотека закрывалась в полдень. Они должны были примчаться до двенадцати, чтобы получить книги. Вбегали измученные, мокрые, с автоматами на шее, и - за учебники: для сдачи очередного зачета у них была лишь одна ночь. А утром снова в Ливан. Они не знали, останутся ли в живых, тем не менее каждую пятницу врываясь ко мне, начинали такой разговор:
      - Руфь, дай мне учебник!
      - Пожалуйста! Правда, я обещала его Моше, но он не пришел и, возможно, не придет. Возьми!
      - Нет!- говорил мальчик. - А вдруг его отпустят. Ты ему обещала оставь для него.
      - Но ты-то уже здесь. Возьми учебник!
      - Нет, раз ты обещала Моше, я взять не могу. Может быть, его отпустят.
      "Это, Эли, одно из самых моих больших потрясений. И ведь это сплошь Африка!.. Прибегает как-то один из таких ребят, рассказывает, как погиб генерал Акути, общий любимец. Мальчик этот был рядом - осколок мины врезался в приклад его винтовки. Вижу, в самом деле, приклад выщерблен, разбит. Поодаль стоит ваш, из СэСэ-Ре. Повторяет сволочным тоном пущенный кем-то слух: "Знаем-знаем, как он погиб. На пути оказалась брошенная богатая вилла, и он пошел взглянуть, что там плохо лежит..." Мальчик-марокканец кричит исступленно: "Ложь! Ложь!" И в слезы.
      Все это происходит на глазах моего угнетенного любимчика-бедуина. Он тоже стоит в очереди, за учебником. Вижу, все эти трагические истории ему до лампочки, и на дух не нужны, получил он учебник и исчез... Ребята, я рассказываю то, что пережила. Это здесь не принято. Вам скучно? Ешьте апельсины! Берите банан! И вот тут все перевернулась во мне. Что, в самом деле, происходит? Почему бедуин, который здесь родился, вырос, а теперь его, сволочугу, учат в колледже, почему наши судьбы для него не интересны? Просто это не его жизнь. Для бедуинов нет границ и правительств, кочуют, где хотят по всему Аравийскому полуострову. Мы, цивилизованные идиоты, для них угнетенные народы. И, скажу вам, Эли, скорее всего. Он -таки прав! А я прячу для него, свободного, как ветер, учебники, за которыми охотятся несвободные! С этого момента у меня и начался роман с Израилем, который продолжается до сих пор... Ответила на ваш вопрос, Эли?.. Правильно, лишь отчасти, светлая вы голова. Дов говорит, полуправда - главная ложь! Начался мой роман со страной Израиль, а не с государством Израиль. С "эрецем", а не с "мединой". "Медина" - государство, "Эрец" же - страна, это две большие разницы, как говорят одесситы. "Медина" у нас сильно больная на голову, поганая по всем статьям. Мне такое различие меж прекрасным "эрецем" и дубовой "мединой" ножом по сердцу. Почему так? Хотите, скажу?.. У вас в СеСеРе такого не было, а в еврейской Польше, да в Прибалтике существовало до войны детское сионистское движение по имени "бейтар". У детей была форма с погонами. На погонах библейский Израиль. Ба-альшой! Наши теперешние наполеоны как раз и были тогда бейтаровцами в коротких штанцах, с детскими погонами. Бегали с палками друг за другом. Теперь детские игры, сами видите, стали их политикой. Ба-альшой политикой, государственной. "Территории в обмен на мир?" - ни пяди! Люди гибнут, а бейтаровцы не чешутся: как были детишками с палками, так и остались, суки моржовые! Какие деньжищи нужны для их игр?! Миллиарды долларов идут на олим со всего света, это для вас, что ли? - как бы ни так! Вы эти дензнаки в руках подержите, и все! уйдут они хозяевам домов и квартир. "Медина" подкупает своих избирателей. Вот что придумали, хитрюги! Потому строить жилье им без надобности. Тут, скажу вам. Корень моих расхождений с Довом. Он говорит о "медине" - Дура ничего не предвидела. А я говорю - мерзавка, хитронанка базарная! Шимона Переса кто только не предупреждал: вот-вот хлынет еврейская волна, а он плечами пожимал: "Ну, и что! Объявим военное положение". В чем они преуспели, эти спинозы, так в жмотничестве. Ни в одной стране не грабят нищих, только у нас. Помню, мы только приехали, в Сохнуте выдали нам ведро, а в нем полный набор: кастрюля, чайник, метелка, совок. На каждого сохнутовская кровать с матрацем, новым бельем и одеялом из искусственного пуха. Подушка невесомая, стол великолепный, стул мягкий. Не улыбайтесь. Для вас, мужиков, все это - тьфу! А нам семью строить. Все помню! Как привезли этот набор запечатанным, в плотной бумаге. С него дом начался!... Теперь такой комплект дают? Держи карман шире! Можно купить за триста шекелей, если звенит в кармане, не в долг, как многое другое, а деньги на бочку! Крохоборство власти заразней чумы. Теперь пол-Израиля жмотничает, хуже некуда. Не верите? Вас, свежачков, обдуривают все, кому не лень: шоферня, маклеры, хозяйчики. Израильтяне теперь вообще друг другу на слово не верят. Все должно быть зафиксировано в "хозе", у нотариуса, все до копейки. Меня, помню, это поразило. Я спросила квартирную хозяйку-сабру: почему? Она мне в ответ: "Кахаби Исраэль", то есть, так повелось в Исраэле. Господи боже, какие разные люди тут рядышком! Мои замечательные чижики из бершевского колледжа, мои нынешние соседи, которые покупают горы продуктов и забивают новичкам холодильники, чтоб наелась, наконец, Россия несчастная! И тут же, в одном и том же городе, жмоты сказочные - из Сохнута, из олимовского банка "Идуд", который в Лоде списочек полицейскому подает: не расплатился за ведро с веником - не видать тебе заграницы!.. В Израиле всё есть. И каждый, кто тут живет, страну эту выстрадал. Никому не далась просто так. Ты не подох, так дети под пулями. Всем тяжело. Сионистам тяжелее, чем другим. Они уезжают из "эреца" с разбитым сердцем. В этой стране много легче тем, кто ее губит. Холуям! Холуи - они же главные предатели! Этих я бы задушила собственными руками. Именно в тот час, Эли, когда поняла, что у меня есть на это моральное право, я перестала быть галутной еврейкой и стала израильтянкой. Теперь, Эли, я ответила на твой вопрос полностью... Что, Сашенька? Что делать? Милые мои не знаю... - "Пташка" притормозила и начала съезжать у Латруна - разбитой иорданской казармы - с автострады.
      - Налево на арабскую Рамаллу, - объявила "пташка", - направо в израильскую глубинку. Берите еще по апельсину. Не лезет, прячьте про запас!
      В израильскую "глубинку" ехали целых пятнадцать минут, потом на крутом повороте увидели железную стрелку "Кармел-Исеф". Поселок Кирмел-Исеф, в котором жила Ида Нудель, придумал человек талантливый. На большом холме, на обоих его отрогах, раскинулся он карминными крышами, как птица. Взлетели на машине повыше, оказалось не туда. Вокруг никого. Саша выскочил из кабинки, крикнул: "Я сейчас!" и побежал наверх. Зимние ветры туляли здесь необузданно, но он спешил и не чувствовал холода. Оглянулся, - задохнулся от увиденного.
      Израиль вообще красив, а тут - сказка. Холмистая, сочно зеленая земля проглядывалась до Средиземного моря, хотя до него отсюда идти и идти... Море было горизонтом. Медленно уплывали темные облака, и оно сверкнуло вдруг в розовой дымке, как сабля, выхваченная из ножен. К морю стекались по склонам поля, леса и цветные пятна далеких красных крыш. Саша замахал руками, позвал:
      - Идите сюда!.. Вы что, каменные? - обиженно прокричал он, скользя вниз по сырой пахучей траве.
      "Пташка" захохотала: - Мы не каменные, мы старые! Что хмыкаешь носом? Знаешь при ком я родилась? При Сталине! Он подох, а н наоборот: природа не терпит пустоты. А Эли, наверное, при Ленине родился.
      - При Рамзесе втором, - уязвленно поправил Эли. - Боже, какие дома!
      Было от чего Бога вспомнить! Каждый дом, как жемчужина. И каждый на свой лад. Один - двухэтажной башенкой, не дом - шахматная тура. Другой в балконах, как ожерельях. Двумя ярусами балконы со всех сторон.
      Сахарно-белый дом с карминной крышей, в котором жила Ида Нудель, был окружен тоненькими, недавно посаженными деревцами и походил на терем из русской сказки. Окна, правда, современные, широкие, слепящие от восходящего солнца. Забор тоже современный - сплошной, номенклатурный. - Бр-р... недовольно буркнул Эли. Калитка не запиралась. Это его примирило с домом.
      Ида в легком белом платье и вязаной кофте, наброшенной на плечи, выглянула на балкон. Ветер распушил ее седеющие волосы. Она присела на баллюстрадку, как в женское седло, боком. Подняла руку, приветствуя гостей жестом полководца, осматривающего свои войска.
      - Жанна д'Арк!- шепнул Эли весело. - С ней я иду на баррикады!
      - Жанна, как Америка?- "Пташка" оговорилась. Встретившись с недоумевающим взглядом Иды, в досаде ткнула Эли кулаком в спину: доведут до греха!
      Накрыли на стол, Ида принялась рассказывать о своей очередной поездке, из которой вернулась только что.
      - В Балтиморе чуть стены не разнесли, такое началось. Я сказала: "Израильское правительство, которое сейчас у власти, самое посредственное за сорок три года существования страны. Это наказание народу за то, что он не приехал и не едет в Израиль..." В одних общинах крики протеста, другие подымаются во весь рост и аплодируют... Кому чай, кому кофе? Представляете, как меня встретили тут представители этого самого посредственного?..
      - Слушай, Ида! Как тебя еще не убили за твой язык?
      Ида усмехнулась горделиво: - Я прибыла два года назад с нимбом, разве не помнишь? Меня вызволяли пятнадцать лет все газеты. На улицах Тель-Авива мне кричали: "Ида, анахну итах!" - Ида, мы с тобой! - Те, кто считал, что теперь мой черед платить, искали во мне слабину, придвигали партийное кресло. Я отвечала, что у меня нет политического честолюбия, с какой стати мне быть чьей-то бубой, куклой?! Достаточно того имени, которое у меня есть. Я давала интервью всем, кто хотел меня выслушать. Я увидела, что израильские власти не хотят алии из России. Считали, коль Америку для русского еврейства закрыли, евреи останутся в России. Бизнесмены позволяли себе заявлять публично: "Лучше возьму араба, чем русского!" Год назад, и я, и Менделевич вцепились в глотку Симхе Диницу,сохнутовскому боссу: Приняв один-единственный самолет с советскими евреями, он заявил прессе, что теперь идет спать с чистой совестью.
      - Симха, ты знаешь, что не выводишь евреев из России, и я знаю, что ты не выводишь, - сказала я ему. - И в один из дней мы будем в Багаце, Верховном суде справедливости.
      Ох, как они боятся, что придется отвечать. Потому затаптывают каждого, кто выносит сор из избы. Как только бросаешь им перчатку, туг же читаешь о себе гадости... У, холодные гиены! Если б я была зависимой, кто знает, как повернулась бы моя судьба! Счастье, что здесь семья сестры, они поддержали. Когда строили эту виллу, взяли меня в пай. Если б не они!.. Смотрите, как здесь всех переломали. Нет, этого им никто не простит! Я бы хотела, чтобы презрение к ним было выражено в демократических и цивилизованных формах. Не так, как в Румынии!.. - Ида начала излагать свои взгляды на экономические беды Израиля. Эли нетерпеливо взглянул на часы.
      - Дорогая наша Жанна д'Арк! - с улыбкой воскликнула "Пташка": понравилась ей, видно, собственная обмолвка. - Бессмысленно взывать к тем, кому всё на свете "ло ихпатли", всё до лампочки. Давай соберем старых израильтян не безразличных... Есть такое движение? "Не ло ихпатлики"? Где они скрываются? Соберем, и пусть люди скажут, что же делать, чтобы не пропасть нам с этим самым говенным правительством в истории Израиля. Ты и там скажешь речь. Заметано?... А теперь слово твоим гостям, не возражаешь?Она повернулась к Саше, излагай, мол.
      Саша зарделся, сказал: - У нас у всех, Ида, скромное желание. Жить в таком же доме, как у тебя.
      Эли захохотал. Потом встал и, пока Саша подробно излагал их хождения по мукам, обошел комнаты, оценивая как инженер-строитель эту простую и прекрасную виллу. Большие и широченные балконы смотрелись, как горные уступы. Гранитный пол украшал цветной бордюр. Пологие каменные лестницы, выполненные сверхдобротно. Уж и забыл, когда видел такую работу. Вернулся к столу и сел, прислушался.
      -Я же не государственное учреждение, - Ида пожала плечами. - Как я могу подействовать на городскую мэрию? Им хоть кол на голове теши. Конечно, в следующем интервью я могу привести ваш случай, как характерный пример болванизма наших правителей, но результат... - Она говорила устало, без всякого интереса к новой докуке, и Саша, воскликнул, всплеснув руками:
      - Ида, дорогая, приходите в наш отель! Вы увидите тех, кто на грани слома. Возвращенцев в Союз. Одинокую девчонку с ребенком, покушавшуюся на самоубийство. Людей отчаявшихся, раздавленных... Вы не останетесь безучастной - я верю! Встретьтесь с ними!
      - С русскими? - переспросила Ида холодно. - Я с ними, признаться, почти не общаюсь... Я настолько перенасыщена болью в родимом Союзе, что больше не смогу ее вопринимать: это меня разрушит.
      И "пташка", и Саша ошарашенно молчали. Эли коснулся сашиной руки: спокойно, брат, В воздухе повисла неловкость, и Ида добавила торопливо:
      - Ищите независимую организацию, друзья. Со связями, с деньгами. Идите в Форум, к Щаранскому. Или, знаете куда? В "Джойнт"! Он с Сохнутом, как собака с кошкой. "Джойнт" - реальный шанс. Не теряйте времени!
      Саша усмехнулся невесело: - Сходим, пожалуй. У нас огромный опыт обивать пороги...
      Глава 14. ФОРУМ ЩАРАНСКОГО.
      Когда Ида Нудель произнесла слово "Джойнт", Эли вздрогнул. Как не вздрогнуть? Вся жизнь пошла наперекосяк из-за этого слова. Во всяком случае, так думал много лет...
      Эли увезли из блокадного Ленинграда, ему только два года исполнилось. С биркой на груди. До восемнадцати считался детдомовским русским ребенком по имени Толя. Когда его усыновили и увезли в Австралию, он уже не был несмышленышем. Знал, где-то остались отец и мать, которые, как ему объявили, его не искали. Едва исполнилось восемнадцать, он отправился в Ленинград. Год ходил по улицам, по набережной Мойки. "Мойка" - единственное слово на бирке, которое с годами не выцвело. Из дома в дом ходил, пока незнакомая тетка, сестра отца, как выяснилось, не вскричала: "Господи, копия Еня!" И заплакала, запричитала по-украински: - "Рудый, нис в конопушках. Нашлась дытына!"
      Теперь это кажется неправдоподобным, но тогда, в хрущевские пятидесятые, Эли воспринял Россию, как волю вольную. Она казалась такой после советской посольской колонии, где жили, как пауки в банке, донося друг на друга и подглядывая даже за детьми, которым то и дело внушали, о чем можно говорить, а о чем - смерти подобно. Отзовут! Отзыва в незнакомую ему Россию почему-то все боялись, как огня. А вот он - нет!.. Тут только, на Мойке, узнал: мать на Пискаревском кладбище, умерла в блокаду от голода, отец погиб в тюрьме, как "агент Джойнта". Что такое "Джойнт", тетка не ведала. Эли взялся за газеты тех лет. С трудом достал, не хотели выдавать. Прочел на пожелтелых страницах: С. М. Михоэлс - "агент Джойнта", главный хирург "Боткинской" Шимелиович - "агент Джойнта". И пошло-поехало, по всем городам и весям. Отец был главным хирургом районной больницы, ну, и он стал, конечно, "агентом Джойнта". Как кричал на Эли военный комиссар, когда тот переправил в своем личном деле, в графе национальность, "русский" на "еврей"!
      Позднее почти забылось и незнакомое иностранное слово, и весь кровавый антисемитский бред тех лет, который, казалось, никакого отношения к нему не имел. И вдруг нате вам - опять "Джойнт"... За окном тарахтящей "Субары" темно. Мелькавшие фонари усыпляли. Потом стали раздражать, как будто кто-то нажимал одну и ту же рояльную клавишу, вызывая беззвучные желтые всплески. Покружатся светляками поселки на склонах Иудейских гор, и - снова непроглядная темень.