Фрида Абрамовна Суслопарова
      Первый гром и первая любовь
      Повесть
      Героиня повести 16-летняя комсомолка. На ее плечи ложится ответственность за судьбы деревенских ребят. Доброта и любовь - вот что помогает ей победить страх и голод, собственные слабости и неудачи.
      ПОСЛЕДНИЙ УРОК
      На последнем уроке обществоведения, когда у Дины зарябило в глазах, а комната словно качнулась, в класс вошел Микола Трофимович.
      - Тарас, Тарас, - пронеслось по партам.
      Завшколой действительно походил на Тараса Шевченко, чей портрет был напечатан на обложках школьных тетрадок.
      Дина обомлела. "Неужели снова проработка?" - подумала она и нервно, привычным жестом среднего пальца подвинула ко лбу сползающие на нос очки в круглой железной оправе.
      Было чего опасаться! Вот уже неделя, как в 63-й трудовой школе на все лады склоняли выпускников-семиклассников и главную их заводилу, Дину Чепуренко. И хотя поступок их был предметом всеобщего осуждения, Дина с удовольствием представила тот день, когда, сорвавшись с урока, они убежали в парк. На этот раз не погулять, повизжать и побегать на просторе осенних аллей, а ради свершения "акта вандализма", как выразилась впоследствии учительница русского языка Мария Саввишна. Короче, чтобы сжечь классный журнал. Кто-то пустил слух, что прогульщикам не выдадут свидетельства об окончании семилетки.
      ...С моря дул холодный ветер, море лежало внизу, насупленное до синевы, оно ежеминутно выбрасывало на берег полчища белых барашков.
      Голоногий кленок защищался от ветра растопыренными зелеными ладонями. Вокруг костра плясали, визжали и бесновались одурманенные сознанием собственного могущества мальчишки и девчонки. За эти счастливые мгновения позже пришлось жестоко расплачиваться. Недавние храбрецы, увы, проявили малодушие. Клятва молчания, данная в парке, была нарушена многими. Даже так называемый сильный пол проливал слезы в кабинете Тараса. Завшколой удалось восстановить всю картину вплоть до мельчайших подробностей, и, конечно же, руководящую роль Дины Чепуренко во всей операции. Одного лишь не смог добиться завшколой: чистосердечного признания главной виновницы.
      - Ведь я все уже знаю, почему же ты молчишь? - удивлялся Тарас, и в его добрых глазах прыгали насмешливые огоньки.
      Дина, как и все ребята, очень любила Тараса. Добрый, справедливый, он никогда не повышал голоса, никому не угрожал, и шутил он не колко, а тоже снисходительно. Но в этот момент Дина, стоя в светлом кабинете, украшенном групповыми фотографиями выпускников прежних лет, старалась видеть в завшколой не друга, а противника. Враждебная сила, казалось, исходила от его мягкости, доброты, которая так расслабляла, "била на совесть" и вполне могла привести Дину к покаянию, которое, по Дининым понятиям, было равносильно предательству.
      Тарас понимающе вздохнул:
      - Можешь идти, Чепуренко!
      И она гордо, с высоко поднятой головой вышла победительницей из этого короткого сражения. Выстояла, не сдалась!
      На учительском столе появился новый классный журнал, в котором с педантичной точностью были воспроизведены все цифирки и черточки. И получилось так, что вся затея, все восторги и страхи, признания, отпирательства и мужество оказались бессмысленными.
      ...Неожиданный приход заведующего школой в класс всех насторожил. Смутно ожидая главного и неприятного, с чем мог быть связан этот приход, Дина почти не вдумывалась в смысл речи Тараса. Засуха, трудности, мобилизация...
      И тут она услышала свою фамилию, произнесенную Тарасом.
      - Чепуренко, не подведи школу, комсомол, мы надеемся на тебя. На село посылаем троих... от всей школы...
      На село? Она машинально поправила сползшие на нос очки. Значит, Тарас понял, оценил, значит, он не сердит на нее, доверил...
      Если б можно, если б не было стыдно, она сейчас бросилась бы ему на шею!
      Дина так сияла, что, взглянув на нее, завшколой тоже улыбнулся.
      - Ну, снимайся с якоря, ребята! Вас ожидают в горкоме комсомола... Комната третья... Товарищ Грудский...
      На улице в глаза ударило южное солнце. После сероватого, дождливого утра оно расцветило мрачную заколоченную церковь на углу Пушкинской. Вся улица стала праздничной - зеленые кроны каштанов, украшенные величественными белоснежными канделябрами, ровная, как паркет, брусчатка мостовой... Но вдруг все это качнулось, и Дину занесло в сторону, прямо на коричневый ствол каштана. Прислонилась. Сейчас пройдет. Обычно в это время она мчится домой, там, в огромном пустом буфете, бабушка всегда оставляет хоть крошку съестного: квадратик черного хлеба или ложки две мамалыги на красивой тарелочке, а то и мисочку чечевичной похлебки, вкусной до умопомрачения... Но сегодня домой не забежишь, ребята уже свернули на угол, и Дина поспешила за ними.
      Их было трое - Дина, Костя, Ева. Костя, высокий, сутулый подросток с большими красными кистями, шагал впереди. В шестом классе он послал Дине записочку: "Ты, Динка, как сдобная булочка, давай будем дружить". Это было первое любовное объяснение, но сравнение с булочкой покоробило ее. Записка была предана гласности и жестоко осмеяна.
      Кроме Дины и Кости, для поездки на село завшколой избрал Еву. Разумница, с неизменным пробором ниточкой и в идеально заштопанной на локтях старой вязаной кофте, Ева представлялась Дине образцом порядочности и скуки.
      Но, конечно, ни Ева, ни Костя не в состоянии были свершить в селе ту революцию, тот грандиозный перелом, который предстояло совершить ей, Дине! Подумать только, ей доверяют такое, ее посылают! Она там нужна! Необходима! Дина уже вообразила, как расскажет своей закадычной подружке Нюре, которая сегодня не была в школе и еще ничего не знает.
      Однако, как ни велико было нетерпение Дины и ее товарищей, как ни хотелось поскорей узнать все в горкоме, подле афиши кинематографа "Профинтерн" на Ришельевской все трое замедлили шаг. Шел новый боевик с участием звезды экрана Мэри Пикфорд и Дугласа Фербенкса. "Дуглас, вот образец мужества и красоты! - думала Дина. - Что по сравнению с ним не только школьные мальчишки, но даже некоторые моряки, которые на Дерибасовской пялят глаза на рослых семиклассниц!" Афиша была чудо как соблазнительна! Красотка, изображенная в натуральную величину, вскакивала на рыжеватого коня в две натуральных величины, которого держал за уздечку господин в цилиндре, черном фраке и остроносых ботинках.
      Приглушенный вздох, и все трое оторвались от афиши. Но судьба уготовила ловушку еще коварнее. Запахло жареным, пахло сочно, зазывающе, желанно. То был запах жареных каштанов. Темные, с желтоватыми пятнами, они подскакивали на плоской жаровне, издавая неповторимый аромат сочной, чуть терпковатой мякоти и хрустящей корочки.
      - Кому каштаны, жареные каштаны... Разбирайте, налетайте, граждане хорошие, мамочки и папочки, деточки и бабушки, кушайте каштаны, очень пользительные жареные каштаны! - выкрикивала толстая торговка в засаленном переднике.
      - Пошли на ту сторону, - глотнув слюну, сказала Ева.
      Костина рука потянулась к карману, там были деньги, двадцать пять рублей, он еле выторговал их сегодня утром за маленькую вязочку глоссов* на Привозе. Деньги нужно было отдать матери, дома не густо, одна уха, а ведь ее надо еще сварить, да посолить, да заправить хоть жменькой крупы... Так говорит мать.
      ______________
      * Глосс - мелкая рыбешка.
      Но притягательная сила жаровни оказалась неодолимой.
      - Стойте, девчата! - крикнул Костя и протянул торговке деньги. - На все, фунт! - выпалил он.
      - Полфунта! - отрезала торговка и подбросила железным совком на круглую чашку весов горячие каштаны с плоской жаровни. Чашки весов качнулись, и, не дожидаясь, когда они придут в равновесие, торговка смахнула каштаны в кулек. Он жег ладони, но какое это было блаженное тепло! И как вкусно! Ели, не глядя друг на друга, скрывая голодное нетерпение, стыдясь своей жадности.
      Они медленно шли по Ришельевской, недавно переименованной в улицу Ленина. Начинаясь с полукруглой колоннады Оперного театра, она ровной и чистой рекой текла до самой вокзальной площади. То была одна из красивейших улиц сравнительно молодого, строго распланированного в шахматном порядке города. Вдоль выложенных белыми плитками тротуаров тянулись густые аллеи каштанов, тополей, акаций. Дома из пористого ракушника были искусно облицованы, скульптуры украшали подъезды, фасады, балконы.
      Гибкие ветви дикого винограда тянулись по проволоке до второго, а то и третьего этажа, оживляя сочной зеленой листвой серые стены. Однако по мере приближения к вокзалу улица бледнела, стали попадаться довольно скромные двухэтажные, а то и одноэтажные дома с лавчонками на первых этажах; железные гофрированные жалюзи к вечеру с грохотом опускались, служа надежной защитой товарам и самому хозяину, который обычно ютился за лавкой или в мастерской. То были кварталы торговцев и ремесленников. В окнах красовались выразительные вывески в виде кастрюли, огромного висячего сапога или замка.
      Обычно эта торговая часть улицы бывала особенно оживленной. Крестьяне из пригородных деревень - Люстдорфа, Крыжановки, Клайнлибенталя после распродажи привезенных в город продуктов слонялись по мастерским и мелким лавчонкам.
      Теперь молчаливые, истощенные люди бесцельно бродили по городу. Некоторые сидели прямо на тротуарах, прислонившись к стенам домов с протянутой рукой. Иные дремали в печальном забытьи.
      Скверик на вокзальной площади теперь напоминал цыганский табор, его заполнили крестьяне, которые, покинув сожженные засухой поля, пришли в город за работой и хлебом.
      Вокзальная площадь была окружена некогда величественными и красивыми зданиями Управления железной дороги, различными учреждениями, но теперь даже эти красивые дома выглядели тускло и неприглядно.
      ...Ребята вошли в роскошный вестибюль, широкая мраморная лестница вела на второй этаж, где разместился горком комсомола. Они увидели себя в треснувших зеркалах и оробели. Лестничный марш с оббитыми ступеньками охраняли гривастые львы. На шею одного из львов кто-то повесил плакатик: "Товарищи, семинар пропагандистов, отъезжающих на село, состоится в 5-й комнате".
      Это объявление подбодрило их, и они поднялись на второй этаж, в третью комнату.
      Здесь уже собралось много молодежи - ребята в засаленных спецовках, девушки в алых косынках, многие смеялись и даже пытались запевать. Дина подумала, что это, верно, девчата с джутовой фабрики, там они бойкие и на маевках и демонстрациях всегда поют задиристые частушки.
      Вихрастый близорукий паренек регистрировал пришедших.
      - Какая организация? - спросил он, не подымая головы.
      - 63-я трудовая школа, - солидно ответила Дина.
      Что-то пробормотав, он записал их в свой список, видимо, школьников среди присутствующих еще не было.
      Рядом шептались две девчушки, одна, с пухлыми губами, испуганно говорила:
      - Читала в "Ленинском"?
      - А что?
      - Куркули замучили комсомольца. Представляешь, звезду вырезали на груди, - ее голос дрогнул.
      Все кого-то ожидали и часто поглядывали на дверь.
      Прошло несколько минут, и в комнату стремительно вошел молодой человек в гимнастерке, перепоясанной широким кожаным ремнем. Все повернулись к нему. Светловолосый, серые глаза со смешинкой, но подбородок, тяжелый, с властно очерченным ртом, указывал на характер решительный. Очевидно, это и был товарищ Грудский.
      - Ребята! Комсомольцы! - заговорил вошедший. - У нас появился новый злейший враг - голод! И мы должны его победить. Путь к этому один укрепление колхозов, ликвидация кулака как класса. За что мы боремся? За то, товарищи, чтобы в нашей стране не осталось ни одного голодного человека, чтобы все были сыты, а колхозники жили зажиточно. И это будет, товарищи, будет!
      Его искренность и уверенность передались остальным.
      - Говори прямо, что нам нужно делать? - крикнул кто-то.
      - Скажу. Вы все мобилизованы в помощь политотделам при МТС. Вы знаете, что до сих пор политотделы действовали в армии и на самых ответственных участках народного хозяйства. Теперь они созданы на селе. Борьбу за укрепление колхозов партия расценивает как борьбу за Советскую власть. Партия дала селу машины и теперь дает свои лучшие кадры партийных и комсомольских работников. Выделены специальные фонды продовольствия для детей, ослабленных и больных, все должно пойти строго по назначению. Это на вашей ответственности, как и своевременная подготовка машин, правильное их использование, организация агитации и пропаганды в колхозах и многое другое, чем занимаются в настоящее время политотделы. Вопросы есть?
      - Конкретно, что мы будем делать? Что мы можем сделать? - настойчиво спросил паренек в рабочей спецовке.
      - Ребята! Кто разбирается в технике, найдет себе дело в МТС. Девчата смогут в поле помогать колхозникам. Нужны агитаторы, стенгазеты, листовки надо выпускать, организовывать политучебу... Дел всем хватит. Ясно?
      Никогда еще Дина не была такой окрыленной, гордой. Она попала в число тех, кому доверена опасная, трудная работа, она ничего теперь не боялась и была полна стремления поскорей приступить к этой работе, победить голод, вызванный не только засухой, но и саботажем, террором кулаков. Об этом писали в газетах, говорили на собраниях, на уроках обществоведения. Нужно победить, и они, комсомольцы, победят!
      Не глядя, она где-то расписывалась, получала бумаги, деньги, пела и смеялась. Моментально перезнакомилась со всеми находящимися в комнате... Близорукий паренек, вглядываясь в ее ошалевшее от счастья лицо, только махнул рукой:
      - Ты хоть документы спрячь. И дома прочти! Да не потеряй смотри!
      На улице Ева растерянно спросила:
      - И надолго это? Но я все же в консерватории, и меня выдвинули на конкурс. Профессор сказал: "У этой девочки все на месте - слух, ритм, техника..." Как же?
      Дина со всевозрастающим недоумением, а потом уже и со злостью смотрела на нее.
      - Да ты что, - взорвалась она, - ты о чем думаешь в такой ответственный момент? А про долг перед комсомолом твой профессор ничего не говорил? Какой-то несчастный конкурс, когда решается судьба страны, Советской власти, всей нашей жизни...
      Ева смутилась, но обиженно ответила:
      - Нечего меня агитировать. Посмотрим, что из тебя на селе получится, когда некому будет провожать на работу как в школу. Да, да...
      И, резко повернувшись, Ева с достоинством понесла на худеньких плечах старенькую вязаную кофту.
      Костя поспешно ретировался.
      Дина осталась одна. В ней еще кипела обида. Надо же, напомнила, как Дину действительно провожали в школу, но ведь это было еще в четвертом классе, тогда бабушка стояла за углом... Мелкий укол. А вот то, что волнует Еву, это настоящее мещанство! Тщеславие! Ева Ткач! Аккомпанирует Ева Ткач. Лакейский поклон - и вот она уже стучит по клавишам в утеху всяким бывшим нэпманам и прочей своре. А мировая революция, а построение социализма? Выходит, ей до этого и дела нет? Разве можно примириться с подобным отношением?
      Папа говорит, что музыка - величайшее искусство и оно необходимо людям. Верно, но когда, когда оно нужно? Нет, папа безнадежно отстал. Лично она считает, что главное - отстоять завоевания революции, а музыкой и прочими сентиментальностями сейчас некогда заниматься. Победить частнособственническую психологию, вот эта задача! Прочее - все ерунда...
      Дина решила зайти к Нюре.
      Она свернула на Полицейскую и поспешила к знакомому желтому дому с облупленной штукатуркой.
      С Нюрой она подружилась еще в четвертом классе. Нюра перешла из другой школы. Их посадили за одну парту. У Нюры были золотистые косы, карие глаза. На уроках девочки не слушали учителей, писали записки друг другу, на перемене гуляли, обнявшись за талию.
      - Я так рада, что тебя посадили со мной, - сказала Дина, когда они шли домой.
      - Все равно я стала бы дружить только с тобой, - ответила Нюра, - у тебя уже была задушевная подруга?
      - Нет, - ответила Дина, - задушевной не было...
      - И у меня тоже не было. Ты верная?
      - Я верная. А ты?
      - Я тоже. Я секрет ни за что не выдам. Никому!
      - И я никому, ни за что!
      Они подошли к высокому серому дому, два облупленных Геркулеса со складчатыми животами выдерживали на плечах балконы второго этажа.
      - Тут я живу, - сказала Дина.
      - А по этим рельсам ходят вагончики? - спросила Нюра, указывая на узкие рельсы, что вели в подъезд с улицы.
      - Нет, - засмеялась Дина, - сейчас не ходят, раньше ходили, когда во дворе был склад, а теперь из склада сделали квартиру и в ней живет такой старый красный партизан. Он знал самого Ленина...
      - Да? Ну а я живу за углом, на Полицейской, знаешь, в доме, где чинят примуса...
      - Конечно, знаю, - обрадовалась Дина, - мы там покупаем примусные иголки, меня бабушка посылала...
      - Значит, до завтра? - вздохнула Нюра.
      - До завтра, - печально ответила Дина. Так грустно было расставаться.
      Так началась их дружба. Казалось, она будет длиться вечно. Каждый день приносил им радость встречи и грусть расставания.
      Дина была восторженной мечтательницей, воздушные замки, которые она строила в своем воображении, упирались в самый небосвод. Нюра тоже любила помечтать, но о чем-то вполне реальном. Однажды она призналась Дине, что мечтает о замужестве и ей хочется, чтобы ее муж был таким красивым, как артист Дуглас. Дина умела, закрыв глаза, представить себе все, все: красочные пейзажи, сменяясь, проплывали в ее воображении... Это было приятно и немножко страшно. "Может быть, такое бывает только у сумасшедших?" однажды подумала она.
      В классе многие дружили, но порой между подружками вспыхивали ссоры. А вот отношения Дины и Нюры оставались безоблачными. Даже нашумевшая история с сожженным журналом не внесла раздора. Обо всем договорились откровенно: Дина будет верна данной клятве молчания, а Нюре придется каяться, иначе дело может дойти до отчима.
      Нюрин отчим работал где-то в районе и домой приезжал на воскресенье. Отчим настаивал на спартанском воспитании Нюры. Серафима же Григорьевна, Нюрина мама, рыхлая блондинка, целыми днями валялась на диване, читала романы и вскакивала лишь затем, чтобы накормить и нарядить свою Нюрочку, в которой души не чаяла.
      - Почему так поздно? - спросила Нюра. - Идем скорей... У нас сегодня каша, - шепнула она.
      Нюрин отчим часто доставал продукты, и Дину здесь угощали. Сейчас она была голодней, чем когда-либо, но то, что переполняло ее, оказалось сильней голода.
      - Нюра, я тебе скажу такое...
      Девочки вошли в комнату. Навощенный паркет, мягкая мебель с голубой обивкой, фарфоровый пастушок обнимал, как всегда, фарфоровую пастушку. На диване среди множества вышитых подушечек по обыкновению лежала Серафима Григорьевна.
      - У вас секреты? Мне удалиться? - лениво улыбнувшись, спросила она.
      - Нет, нет! - воскликнула Дина. - Я хочу вам рассказать. У меня новость. - Она сделала маленькую паузу, чтобы усилить впечатление: - Меня мобилизовали на село!
      - Что? - в один голос воскликнули и Нюра и Серафима Григорьевна. - Как мобилизовали?
      - Очень просто, - захлебываясь от восторга, говорила Дина, - по линии горкома комсомола. Меня, Костю и Еву. Завтра выезжать пароходом в Херсонский район.
      Изумление, испуг, растерянность сменялись на Нюрином личике.
      - И ты поедешь?
      - Конечно!
      Тут Серафима Григорьевна с несвойственной ей живостью вскочила с дивана, досадливо поддела ногой бархатную туфельку и сказала:
      - Глупости! Никуда она не поедет! Родители не отпустят! Что до меня, то я заперла бы дверь и никуда не пустила!
      Дина опешила. Такое ей и в голову не пришло.
      - Но как же? - Дина чуть не заплакала.
      - А вот так! Ты дома уже была? Нет? Ну так иди, услышишь, что тебе скажут! Забивают вам голову всякой ерундой: обществоведение, комсомол, политика. Учиться нужно, милые, учиться... Грамоте, арифметике, французскому... пардон, забыла, он теперь не в моде... Ну что вы так смотрите? Учиться, а потом замуж!
      - Мама, что ты говоришь? - смутилась Нюра.
      - ...Чтобы не думать о куске хлеба, чтобы муж всем обеспечивал!
      - Но мы комсомолки, - возразила Дина, пораженная и несколько оскорбленная, - у нас совсем другие планы...
      - Но, Дина, ведь действительно ехать на село... это просто глупо, сказала Нюра.
      - Глупо? - Дина вспыхнула и стремглав выбежала из комнаты.
      Нюра что-то кричала вслед, но Дина не слушала ее.
      Она бежала домой.
      Радостное возбуждение, высокий порыв сменились страхом. А вдруг действительно запрут дверь и не отпустят? Значит, она не свершит подвига, которого жаждет, который нужен стране, ради которого стоит жить на земле?
      Нет, такое невозможно, она будет бороться!
      На лестнице, как всегда, было темно, но сейчас она не боялась темноты. Пройдя длинный коридор с ведрами и примусами, она вошла в свою комнату.
      - Наконец, - воскликнула мама, - почему так поздно? Где ты была?
      - Меня мобилизовали на село, в помощь политотделу! - одним духом выпалила Дина, и, несмотря на все опасения и страхи, голос ее звучал торжествующе.
      - Боже мой, - всплеснула руками бабушка, - что она такое говорит?
      Бабушка мирилась со всеми невзгодами, всегда старалась сохранить бодрость и точно соблюдала "порядок в доме". Но теперь бабушкино лицо выражало отчаяние.
      - Боже мой, боже мой, ты ведь ребенок! - твердила она.
      Папа, нервный, желчный, измученный, вскочил и, как всегда в минуты волнения, забегал по тесной комнате, натыкаясь на мраморную доску буфета.
      - Никуда ты не поедешь, слышишь?
      - Конечно, не поедет, - подхватила бабушка, - у ребенка гланды, она больна...
      - Хоть была бы здорова, нечего ей там делать! - сказал папа.
      Папа считал себя неудачником, он не успел закончить филологический факультет Новороссийского университета, теперь работал счетоводом, получал гроши, страдал. У него от волнения дергалось веко и странная гримаса искажала временами лицо. Дину папа любил самозабвенно, он был молчалив, редко ласкал ее, но баловал чем мог. Экономя на завтраке, он собирал к концу недели немного денег и приносил Дине полфунта мармеладу или кусок дешевого медового пряника. Зато как блестели папины глаза, когда Дина разворачивала пакетик, ахала и, положив перед собой интересную книжку, читала и медленно, кусочек за кусочком, поедала лакомство. Наверное, для папы это были самые счастливые минуты.
      Между родителями нарастало неудовольствие, ссор не было, возможно, их скрывали от Дины, но с годами она узнала, что мама недовольна папой, что у них разные взгляды. Мама была "из простых", когда-то папа увидел красивую девушку, влюбился и женился на ней. То был неравный брак, ведь папа был тогда студентом. Бабушка не возражала, ее покорила красота невестки. У мамы были грустные темные глаза, окаймленные темными ресницами, нежное овальное личико, лоб, щеки, шея были белыми и нежными, а пальчики - тонкие и проворные, исколоты иголками. Рано осиротев, мама жила у богатых родственников, которые отдали девятилетнюю девочку в мастерскую, где ее обучили шить дамские шляпки. С десяти лет мама уже зарабатывала. После революции она продолжала работать на хозяек. Во время нэпа мама шила шляпы для мадам Кроль, жадной толстой женщины, которую все называли просто Крольчихой. Мамины шляпки красовались за зеркальной витриной на Дерибасовской, но получала мама очень мало. Когда же в Одессе открыли первую государственную шляпную фабрику, мама поступила туда и там, как она говорила, "стала человеком", вступила в партию. Но с этого времени начались разногласия между мамой и папой. Папа отказался от учительства, он заявил, что не может примириться с нововведениями в школе.
      - А со школой, в которой детей заставляли долбить закон божий и где были телесные наказания, ты мог мириться? Можно подумать, что ты "из бывших", а ведь сам учился на медные гроши, одно название что студент...
      Папа молчал, что раздражало маму еще больше.
      - Только гнилая интеллигенция может так поступать, - кипятилась она, бережешь свои знания, не желаешь отдавать их народу...
      - Я честно зарабатываю свой хлеб, - упирался папа.
      - Да ничего ты не зарабатываешь. Разве это заработок? Все держится на мне!
      И действительно, мама зарабатывала куда больше, и постепенно получилось так, что, когда нужно было идти на базар, бабушка обращалась за деньгами к маме, и Дина просила маму дать на тетрадки. В семейных делах решающее слово принадлежало маме.
      Вот почему решительные протесты по поводу Дининого отъезда, выраженные папой и бабушкой, хотя и огорчили Дину, но не лишили ее надежды. Она ждала, что скажет мама.
      А мама молчала, с тревогой и грустью глядя на свою неожиданно повзрослевшую дочку. Дина, ее кровинка, ее дитя, и вдруг... мобилизована. Трудно смириться с подобным. Как послать девочку в село, где убивают комсомольцев? Сжалось сердце, хотелось крикнуть: "Нет! Ни за что!" И все станет на свои места. Ведь она еще школьница, ребенок...
      - Ну скажи хоть ты ей, чтоб оставила эту мысль! - воскликнул папа, с надеждой глядя на маму.
      - Подождите, дайте подумать, - заговорила наконец мама, - конечно, и мне не хочется отпускать ее... И я боюсь... - Она умолкла, потом подняла свои грустные глаза, они были влажны. - Но я понимаю и другое: мы не имеем права удерживать ее...
      - Мамочка! - воскликнула Дина и бросилась маме на шею. - Значит, ты согласна?
      - Это безумие! - воскликнул папа.
      Бабушка зарыдала.
      - Вот видишь, Дина, своим отъездом ты убьешь всех нас, - сказала мама, - а теперь решай сама. Сама, понимаешь? Мы тебя не держим, не запрещаем. Решай!
      - Но... ведь это мой долг... комсомольский... - растерянно пробормотала Дина.
      - Пойми. Ты не приспособлена. Наверное, в том наша вина, так уж случилось. Там... Я не представляю, что с тобой будет. Ты можешь погибнуть...
      Слезы катились по маминому лицу.
      - Подожди год, другой, окончив школу, начнешь работать, поступишь на рабфак, немного узнаешь жизнь, и тогда... мы не будем тебе мешать. Но сейчас... Ты же знаешь, как мы любим тебя и как нам будет тяжело, если ты уедешь.
      Мама порывисто прижала к себе Дину. Знакомый, родной аромат маминой кожи, волос, мамино дыхание, мамины чуть огрубевшие от работы с фетром пальцы - это был мир детства, представлявшийся вечным и незыблемым. Дина прижалась к маминой груди и замерла. "Ты убьешь нас", - сказала мама, и эти слова заставили Дину принять решение: она остается дома!
      Папа молча обнял Дину и маму, бабушка утирала слезы, все были счастливы.
      Наступило утро, мама, как всегда, бесшумно двигалась по комнате, чай она не грела, говорила, что в фабричной столовой есть кипяток и днем похлебка. "Я сыта", - говорила мама. Она худела, и темные, горящие глаза становились все больше на бледном лице.
      Дина следила за ее торопливыми движениями.
      - Мамочка, а как же в школу?
      - Не ходи сегодня...
      - А завтра?
      - Вечером поговорим...
      Бабушка, конечно, тоже не спала, она развернула марлечку, лежащую рядом с кроватью на стуле, достала оттуда свои зубы, надела их и сказала:
      - Ничего, отдохни дома, я схожу к тете Нюсе...
      - Не нужно! - резко сказала мама. - Никуда не ходите!
      Тетя Нюся, бабушкина дочь, жила неподалеку, и бабушка, зная, что у дочери есть кое-какие запасы продуктов, старалась по мере сил, вернее хитрости, уравнять положение между сыном и дочерью. Она выпрашивала, требовала, а порой даже, чего греха таить, и потихоньку просто брала домой что ей удавалось. Самым веским ее аргументом была жалоба на плохое здоровье Дины, тетя Нюся любила племянницу и быстро раскошеливалась. Маму оскорбляла эта система, и она требовала, чтобы свекровь перестала попрошайничать. Бабушка кивала головой, отмалчивалась.
      После ухода мамы бабушка почувствовала себя вольготней, она вскипятила чайник, достала два сухарика. Теперь настал папин черед собираться на работу. Одевался он медленно, начищал в коридоре свои старые ботинки, красная бархотка так и летала по их полированной поверхности, испещренной, однако, трещинами и просто дырами; раз в неделю папа тщательно утюжил свой парусиновый костюм, берег он и соломенную шляпу с твердыми полями, она всегда лежала на шкафу, папа подстилал под нее газету и сердился, если кто-нибудь по забывчивости газету сбрасывал. Впрочем, сердиться он не умел, только шевелил усами и подергивал плечом. На прощание он пощекотал Динину щеку усами... А Дина осталась в постели. "Бедный папа, - думала она, - как он старается сохранить приличный вид, штопает свои нарукавники, гладит их утюгом". Дина представила себе, как папа сидит в конторе и заносит в конторскую книгу разные цифры своим великолепным каллиграфическим почерком. На счетах он щелкал несгибающимся указательным пальцем. Когда-то в молодости папа играл на скрипке, об этом Дина знала только понаслышке. Теперь папин указательный палец на правой руке не сгибался: папа случайно перерезал себе сухожилие. Больше он не прикасался к скрипке. Она долго стояла в футляре за шкафом, заваленная старыми газетами, а потом исчезла, наверное, бабушка отнесла на толкучку.
      - ...Ну, так я пойду... - сказала бабушка и взяла в руки старую клеенчатую сумку, - а ты убери со стола.
      Дина продолжала бездумно сидеть перед пустой чашкой. Она думала о школе. Нельзя сказать, чтобы ее сильно тянуло в школу, особенно после случившегося, она и представить себе не могла, с каким видом явится туда и признается Тарасу в трусости. Дина тешила себя единственной надеждой возможно, Еву с Костей тоже не отпустили, ведь у Евы конкурс, а Костя летом обычно уходит с отцом в море. Если б узнать точно...
      Дина распахнула окно и, перевесившись через подоконник, стала смотреть во двор. Замкнутый четырьмя высокими стенами, он напоминал клетку: ни травинки, ни деревца, асфальт, веревки с бельем, кто-то внизу вытащил старый матрац и принялся палкой выбивать пыль, послышались раздраженные голоса. Вошла нищенка с ребенком, замотанным в лохмотья, и, перекрывая ругань, затянула скрипучим голосом:
      - Подайте, Христа ради, голодающим!