С Мелитоном Варламовичем у меня связано еще одно очень интересное событие. Наша делегация выполнила свою программу, и мы вернулись в Берлин, откуда должны были отбыть в Москву.
      Военный комендант Берлина пригласил Мелитона к себе: он через несколько дней уходил в отставку и сегодня у него был прощальный вечер. Мелитон в свою очередь позвал меня, и мы отправились. В Восточном Берлине был небольшой советский гарнизон. Он состоял из военных связистов и группы, которая несла караул у памятника советским воинам в Западном Берлине, а также каждый четвертый месяц, по очереди с американцами, англичанами и французами, охраняла тюрьму Шпандау, где в то время находился только один военный преступник, осужденный на пожизненное заключение,- Рудольф Гесс.
      При встрече выяснилось, что Кантария и комендант служили в одном полку, вместе штурмовали Берлин. Они стали вспоминать друзей, общих командиров, май 45-го. Встреча была удивительно сердечной, воспоминания перемежались тостами, время летело незаметно, и, наконец, комендант предложил нам поехать в Западный Берлин - проверить посты. Я понимал, что это нарушение - у нас не было пропуска. Но под прикрытием самого военного коменданта Восточного Берлина в машине с караулом мы благополучно добрались до тюрьмы Шпандау. По дороге наш хозяин сетовал, что "этот проклятый фашист" стоит нам много денег - содержание огромной тюрьмы ради одного заключенного большая роскошь, хоть общая сумма и распределяется между союзниками. В Западной Германии существует комитет по освобождению Гесса. Когда дежурят наши солдаты, часто перед тюрьмой происходят провокации. "Они" кормят его всякими разносолами, а мы даем то, что производим в нашем подсобном хозяйстве: свинина, квашеная капуста, картошка. Но Гесс уже тридцать лет не жалуется.
      Вообще личность этого преступника очень любопытна: один из идеологов национал-социализма, личный секретарь Гитлера, соавтор книги "Майн кампф", вдохновитель идеи "расширения жизненного пространства на восток", непримиримый враг нашей страны, он странным образом в 40-м году, во время войны с Британией, прилетел туда с какими-то секретными полномочиями от Гитлера. Его миссия провалилась. От него отреклись. И фашисты и англичане объявили его душевнобольным. Во время Нюрнбергского процесса Гесс заявил, что утратил память, однако в заключительном слове говорил о своей верности Гитлеру и единственный из осужденных на пожизненное заключение не признал правомочие Нюрнбергского процесса. Гесс завершил свое выступление в суде словами: "...Много лет своей жизни я проработал под началом величайшего сына моего народа, рожденного впервые за тысячи лет его истории. Даже если бы это было в моей власти, я бы не захотел вычеркнуть этот период из своей памяти. Я счастлив, что выполнил свой долг перед народом - свой долг немца, национал-социалиста, верного последователя фюрера. Я ни о чем не сожалею".
      Он никогда не писал прошений о помиловании и в общей сложности пробыл в заключении 46 лет. Смерть Гесса также связана с тайной - он покончил самоубийством, чрезвычайно похожим на убийство. Вероятно, кому-то не хотелось, чтобы Гесс рассказал правду. Вот к этому страшному человеку мы и прибыли.
      Комендант вошел в камеру, а я из-за плеча Мелитона увидел сидящего в кресле седого человека, с худым лицом, похожим на череп. Из-под густых, кустистых бровей внимательно смотрели острые, недобрые глаза. При нашем появлении он не встал, не шевельнулся, не проявил никакого интереса.
      - Господин Гесс, есть ли претензии? - спросил по-русски комендант.
      Вероятно, за тридцать лет заключения Гесс уже освоил некоторые русские фразы, потому что тут же, не изменив позы и выражения лица, коротко ответил:
      - Nein!
      - Ну и хрен с тобой,- монотонно подытожил комендант.- Хотите рассмотреть поближе? - спросил он нас, как говорят о каком-то диковинном ископаемом экспонате.
      Я отказался.
      Потом подъехали к памятнику. Поклонились погибшим. Сменился караул, и мы подошли к рейхстагу.
      Купол тогда уже сняли, здание отремонтировали, но некоторые надписи на стенах еще сохранились. Вокруг суетились туристы, обвешанные кино- и фотокамерами, какие-то старухи с голубыми волосами. Но вся эта публика нас сторонилась, так как рядом с нами шли автоматчики в советской форме.
      Мелитон показывал, где проходила последняя атака, как входили в рейхстаг, затем достал бутылку водки. Мы выпили по глотку за светлую память товарищей и разбили бутылку. Тут же бесшумно возник вежливый господин в униформе, аккуратно и молча собрал осколки в совок и отнес к урне.
      Наше время истекло, и мы без приключений вернулись в Восточный Берлин.
      ...Потом мы встречались у нас дома в Москве, когда Мелитон приезжал для участия в параде 9-го мая. Он звал меня к себе в Сухуми, но я так и не выбрался. Со временем встречи стали реже, и однажды я узнал, что Мелитон Варламович скончался. Но в моей душе навсегда сохранилась память об этом благородном мудром человеке.
      ФЕСТИВАЛЬ
      Нам много приходилось работать вместе не только в наших сольных "семейных" концертах. Мы с отцом выступали и в программах артистов кино, которые проводили на крупнейших стадионах Советского Союза, участвовали в разных культурных акциях, таких, например, как всесоюзные кинофестивали, декады русской культуры в союзных республиках и на международных московских кинофестивалях. Вот о последних я и хочу сказать несколько слов, поскольку, пожалуй, это были самые серьезные мероприятия, имевшие не только культурный, но и политический статус.
      Как правило, за несколько дней до открытия очередного Московского фестиваля телефон буквально раскалялся. Часто звонили знакомые, которые годами не объявлялись, с одной и той же просьбой - достаньте пропуск или билет на международный фестиваль. Ажиотаж, короче говоря, был огромный. Мы с отцом принимали участие в нескольких таких праздниках мирового кино, но особенно ярко я запомнил 3-й Международный московский кинофестиваль 1963 года, когда первую премию получила картина Федерико Феллини "81/2". О спорах в жюри при присуждении этой премии написано достаточно много. О тайных битвах рассказал и председатель жюри того фестиваля Григорий Чухрай, есть свидетельства и других непосредственных участников событий. Для нас, актеров, которые были аккредитованы на фестивале, встречались со своими зарубежными коллегами, доходили смутные слухи о конфликтах и закулисных интригах, связанных с именем Феллини и его фильмом. В то время, пожалуй, самым большим событием в жизни кино была картина этого мастера "Сладкая жизнь". О фильме у нас много говорили, писали, но, как это тогда случалось, мало кто видел этот шедевр. Поэтому и появление Феллини на Московском фестивале со своей новой картиной вызвало повышенный интерес и, конечно же, яростные споры.
      Со стороны киночиновников и различных функционеров оказывалось огромное давление на жюри и общественное мнение - очень уж хотелось, чтобы победителем фестиваля стал советский фильм "Знакомьтесь, Балуев". Картина серая и слабая. Борьба принимала далеко не объективный и не художественный характер, и, конечно, об этом знал Феллини.
      И вот завершающий акт фестиваля - на сцене Кремлевского дворца съездов проходит вручение первой премии. В составе делегации советских киноактеров были Марк Бернес, Сергей Столяров и я. К сожалению, не помню сейчас, кто еще из наших товарищей был тогда на сцене - слишком взволнованными были тогда все участники события, и все мое внимание концентрировалось на одном человеке - Федерико Феллини.
      Видно было, что он очень волнуется, хотя внешне пытается этого не показывать. На нем легкий летний костюм стального цвета, благородная львиная голова гордо откинута, лицо застыло в ожидании.
      Мы с отцом стояли на сцене почти вплотную к нему, и, пока читались и переводились обязательные в таких случаях протокольные слова, я почти физически ощущал, каких огромных усилий стоило ему сохранять спокойствие. Только иногда нервная дрожь, которую он так и не смог сдержать, пробегала по его лицу, да беспрестанное подрагивание левой ноги выдавало его огромное психическое напряжение.
      Тогда меня это поразило - неужели великий Мастер переживает так же, как и простой смертный. Впрочем, надо сказать: пребывание в Кремле на сцене Дворца съездов в те годы было не простым испытанием... Мне часто приходилось вести программы фестиваля, представлять делегации и отдельные фильмы, и я всегда ощущал особый пресс ответственности, выходя на эту очень своеобразную площадку. Чувство постоянной напряженности, понимание своей причастности к какому-то неясному протокольному действу, сознание того, что ты все время находишься под воздействием чужой сильной воли было труднопреодолимым сценическим препятствием. На этой сцене нельзя было оговориться, сделать лишний жест или шаг, непозволительна любая произвольная интонация, кроме строго официальной.
      Возможно, что-то подобное испытывал и Федерико Феллини, ожидая от негостеприимного жюри оценки своего труда.
      К нашей всеобщей радости, правда восторжествовала, и первый приз 3-го Московского международного фестиваля был торжественно вручен создателю фильма "81/2".
      Во время этого фестиваля мы с отцом познакомились с прекрасными американскими киноактерами - Кристиной Кауфман и Тони Кёртисом. У нас дома была тогда 16-мм копия фильма "Скованные цепью" с Кёртисом в главной роли, на экранах страны шла картина "В джазе только девушки" с Мэрилин Монро и Тони Кёртисом, так что заочно мы были уже знакомы и при встрече чувствовали себя свободно. Американцы с увлечением рассказывали нам о школе Михаила Чехова и о том значении, какое она имела тогда в Голливуде. Для Кэтрин и Тони поездка в Москву была, как оказалось, и свадебным путешествием.
      Мы хотели деликатно откланяться, но они все-таки настояли, чтобы мы зашли к ним в номер в гостинице "Москва". И только там нам стало понятно, в чем причина их постоянных веселых переглядок. Тони сразу же показал на телевизор "Ленинград". Вероятно, для американцев 60-х годов, у которых уже тогда было цветное современное телевидение, вид этого музейного экспоната казался чем-то невероятно смешным. Да... Телевизор "Ленинград" представлял собой длинный ящик - в просторечье его звали "крокодил" - с маленьким экранчиком на торце. Перед экраном возвышалось нелепое сооружение, состоящее из линзы, наполненной водой, для увеличения изображения, и цветной пленки, призванной превратить черно-белое изображение в цветное. Для них это было не иначе, как забавное ископаемое. Но веселье наших гостей не помешало им вернуться к рассказам о традициях школы Михаила Чехова, где училась партнерша Тони Мэрилин Монро и наша соотечественница, звезда Голливуда Натали Вуд.
      С американской делегацией мне пришлось встречаться и позже, в 1973 году. Тогда знаменитый режиссер Стэнли Крамер привез в Москву свой новый фильм "Оклахома, как она есть". Его картина "Безумный, безумный, безумный мир!" со Спенсером Трейси в главной роли с огромным успехом прошла в нашей стране, и все ожидали его новой работы.
      Я участвовал в фестивальной программе во Дворце съездов, и перед представлением фильма меня познакомил с мистером Крамером "человек с Лубянки", который "курировал делегацию". Этот гражданин предупредил меня, чтобы, когда я буду на сцене, ни в коем случае не позволял Крамеру говорить. Меня удивила такая "актерская задача". Я спросил у "куратора", как он представляет себе осуществление подобной идеи на практике и предупредил, что в мои обязанности подобные действия не входят.
      Вероятно, статус поведения на сцене волновал и Стэнли Крамера, и он через переводчика спросил у меня, как у ведущего, может ли он обратиться к зрителям. Я ответил, что его фильмы знают у нас в стране и было бы неплохо, если он скажет москвичам несколько слов. Напряжение исчезло, режиссер успокоился и стал расспрашивать, какие его фильмы мы видели, что нравится, а что советской публике непонятно. Я отвечал на его вопросы, сам спрашивал о текущей работе, о занятых в ней актерах. Беседа была оживленной и дружеской. И я был очень удивлен, когда через час возник крайне взволнованный "куратор" и с ужасом объявил, что Крамер пропал, а через двадцать минут его представление. Назревал международный скандал! Все службы были подняты на ноги. За кулисами царила нервная обстановка, меня упрекали, что я "упустил" американца...
      И вот за несколько минут до выхода на сцену появляется спокойный Стэнли Крамер. Оказывается, он пешком из Дворца съездов ходил в гостиницу, чтобы переодеться. "В Москве очень демократичный зритель,- объяснил режиссер,- и мне показалось неуместным появляться на сцене во фраке".
      Сейчас он был в твидовом пиджаке, что, по его мнению, больше соответствовало демократическим традициям московского фестиваля. Зал встретил Крамера аплодисментами, я предложил ему сказать несколько слов, и он по-русски пожелал всем "здоровья и счастья", что вызвало овацию зрителей.
      Я ВСПОМИНАЮ...
      Н. А. КРЮЧКОВ
      В 1959 году в составе делегации советских кинематографистов отец был в Индии, делегацию принимали на самом высоком уровне. У нас сохранился подарок от индийских коллег - киноролик: отца принимает Джавахарлал Неру, они осматривают Тадж-Махал, советских артистов встречают тысячные толпы в Калькутте, Бомбее... Но не все события вошли в десятиминутный киносюжет.
      В 50-е годы у нас в стране огромным успехом пользовался индийский фильм "Бродяга", и, конечно, режиссер и главный герой картины Радж Капур пригласил советских актеров к себе, в свой дом. В те годы в Индии очень строго соблюдался сухой закон, но для Раджа было сделано исключение и в его баре были широко представлены самые изысканные напитки мира. Отец рассказывал, что встреча прошла очень весело и непринужденно, были в основном "свои" - актеры Индии и России.
      На этой встрече Николай Афанасьевич Крючков был великолепен: играл на аккордеоне, пел, плясал и, конечно, как он выразился, "принял свою дозу".
      Когда вернулись в отель - а отец жил в одном номере с Николаем Афанасьевичем,- долго не могли успокоиться, обсуждали прекрасный вечер. Наконец отец разделся и лег, а Николай Афанасьевич в черных "семейных" ситцевых трусах до колен - а других тогда не было - важно расхаживал по номеру с огромной сигарой и восклицал:
      - Серега! Я - Черчилль!
      Действительно, все мы представляли себе Черчилля - главного поджигателя войны - непременно с сигарой во рту.
      - Я - Черчилль! - восклицал Николай Афанасьевич, и то садился в кресло, то принимал какую-то странную позу и походкой Черчилля кружился по великолепному представительскому номеру.
      Отец рассказывал, что под возгласы "я - Черчилль!" он и заснул.
      Проснулся глубокой ночью от сильного запаха гари. Весь номер заволокло дымом, в темноте было видно, что матрас кровати, на которой спит Николай Афанасьевич, тлеет. Тут и началось! Отец разбудил новоявленного Черчилля и стал тушить пожар. Полотенцами и покрывалом сбили пламя, залили остатки огня водой из графина, открыли окна, проветрили номер. Наступил рассвет, и вместе с ним они увидели жуткую картину: обгорелый матрас, грязные простыни и полотенца и прожженный ковер. Катастрофа! Вот что наделала проклятая сигара "поджигателя" Черчилля.
      Николай Афанасьевич загрустил:
      - Все, Серега! Завтра первым рейсом меня отправят домой - и привет! Больше не выездной!
      Но отец предложил пойти к нашему послу, рассказать о беде и посоветоваться. В то время послом СССР в Индии был замечательный человек Бенедиктов.
      Пришли, рассказали, озадачили. Решили пока никому не сообщать, выждать, каким образом будут развиваться события. Печальные вернулись в отель, и когда вошли в свой номер - все оказалось прибранным. Никакого следа "пожарища", никаких претензий и жалоб - за все, оказывается, уже уплачено. Таков сервис и статус этого великолепного отеля.
      С Николаем Афанасьевичем отца связывала длительная дружба и взаимная симпатия - они были людьми одного поколения и оба в какой-то мере были символами своей эпохи. Оба любили природу, правда, отец был охотник, а Николай Афанасьевич - рыбак, и только в этой области у них возникали разногласия.
      Как-то на съемках фильма "Садко" произошел случай, подтвердивший высокий статус Николая Афанасьевича, как замечательного рыболова.
      На берегу Московского моря в Пестове в 1953 году был построен древний Великий Новгород, с его Софией, со стенами, домами и пристанью. Там же, на берегу "Ильмень-озера", Садко на спор с купцами и боярами новгородскими должен был поймать "чудо-рыбу золотое перо". Одного из бояр, с которыми спорил Садко, и играл Н. А. Крючков.
      Утром он первый приходил на грим, ему одевали парик, приклеивали огромную "боярскую" бороду, и, пока его не вызовут на съемочную площадку, он шел на берег водохранилища, на свое "особое" место, аккуратно складывал боярский костюм и забрасывал удочку. Если случалась какая-либо задержка съемки, Николай Афанасьевич все это время сидел "приклеенный к бороде" на берегу со своей неизменной снастью.
      Рыба принципиально не клевала. Над ним стали посмеиваться. В особенности этим отличались актеры МХАТа, которые отдыхали здесь в своем Доме творчества, небольшом двухэтажном деревянном здании, в котором по традиции много лет отдыхали и В. И. Качалов, и И. М. Москвин, и Н. И. Боголюбов, и другие корифеи сценического искусства. Мхатовцы тоже ходили на рыбалку, но были убеждены, что здесь ловится плохо, а удить надо дальше, за плотиной, в "запретной зоне", но там необходимы разрешения, пропуск и прочее и прочее... Афанасьевич сказал мхатовцам, что они дилетанты и в рыбалке ничего не понимают, и ловить надо не по "системе Станиславского", как это делают они, а по "системе Крючкова", и он в ближайшие дни это докажет и выловит именно здесь огромного леща. Такое заявление возмутило мхатовцев, и тут же было заключено пари на ящик коньяка.
      Закончились съемки эпизода с участием Крючкова, и на следующий день он должен был уезжать в Москву. Было высказано много ехидных слов в адрес как "системы Крючкова", так и самого автора системы. Все с нетерпением ожидали расплаты.
      На ночь у своего места, отмеченного колышком в воде, Николай Афанасьевич в последний раз забросил донку. На следующий день утренняя съемка была сорвана громким криком Крючкова. Он стоял в новом темно-синем двубортном костюме по колено в воде и прижимал к груди огромного золотого леща. И, совершенно не обращая внимания на то, что рубашка и пиджак были покрыты тиной и слизью, издавал пронзительный победный клич. Мхатовцы были посрамлены.
      Позже, по секрету, он открыл мне, в чем тайна рыболовной "системы Крючкова". Как только приехал на съемку, он сразу выбрал место на берегу недалеко от декораций, вбил в воде колышек и установил самые близкие отношения с пищеблоком. Каждую ночь он брал там ведро с отходами и на лодке эту подкормку аккуратно вываливал в воду у своего колышка. "Система" блестяще сработала.
      Мы с отцом много раз бывали в Монголии. Он очень любил эту прекрасную страну, ее первозданную природу и добрый, гостеприимный народ. Афанасьевич как-то поинтересовался: а как там, в Монголии, рыбалка. И тогда мы с восторгом рассказали о великолепной рыбалке на реке Орхои под Улан-Батором, о ловле тайменей на Селенге. Крючков помолчал и перевел разговор на другую тему.
      Надо сказать, что у Николая Афанасьевича была своя "система" и по выбору сценариев для съемок, и он кратко объяснил нам, в чем ее принцип: "Читаю: кипит огромная стройка, мелькают подъемные краны, самосвалы и так далее. Стоп! Минуточку, это не для меня! Следующий: дымится могучая домна, льется сталь... Стоп! Мимо... Следующий: бескрайнее широкое море... Вот это уже годится. Интересно..."
      Наверное, после наших рассказов он и согласился на съемки в "Монголкино" в каком-то очень слабом фильме - так велико было искушение поймать настоящего тайменя. К сожалению, оказалось, что работать было трудно: сценарий слабый, условия съемок тяжелые, высокогорье, вода кипит при 60 градусах, мясо не проваривается, санитарно-гигиенические условия тяжелые.
      - Ну и как же ты питался?
      - А вот как!.. Рубаю баранью костяру.- И он показывает размер кости.Я здесь, а мухи там, потом наоборот: я там, а мухи здесь. После такого корма слабит "легко и нежно, не нарушая сна".
      Рыбу Николай Афанасьевич никогда не ел, хоть и считался заядлым рыболовом. Поймает если - подарит.
      - Зато тайменей таскал! Красавцы! Я его на берег, а он меня в реку... Просто крокодил.- И шел рассказ, подобный хэмингуэевскому "Старик и море".
      Фильм вышел, к сожалению, слабый, на премьеру Крючков не пошел и режиссерам заявил следующее:
      - Вот что я вам скажу, ребята: вы еще на дереве триста лет не досидели.
      Когда отец заболел, Афанасьевич стал ко мне особенно внимателен. Спрашивал: "Как здоровье Сереги?" Я отвечал, что все нормально. Он кивал головой, но по печальным глазам было понятно, что он знает нашу трагическую тайну.
      В 70-м году, после смерти отца, я снимался вместе с Николаем Афанасьевичем в кинокартине "Морской характер". Съемки проходили в Одессе, и каждый вечер после работы он звонил мне в номер и приглашал зайти:
      - Будем готовиться к рыбалке. Ты мне поможешь леску мотать.
      Это был, конечно, предлог - он понимал, что мне тяжело и пытался чем-нибудь меня отвлечь. Рассказчик Афанасьевич был великолепный, и беседы затягивались далеко за полночь.
      Однако теория рыбалки мне надоела, и я предложил Афанасьевичу спуститься к морю, благо оно около гостиницы, и половить ставриду.
      - О чем ты говоришь, старик! Какая ставрида - на море накат.
      - Ну, тогда хотя бы выйдем на пляж, посмотрим на замечательных одесских женщин.
      - Какие женщины? - удивился он.- Они для меня теперь только как пейзаж.- И тут же рассказал печальную историю про то, как два года назад позвонила ему одна старая знакомая и предложила встретиться, "пошалить".- Я ей отвечаю: какие шалости, я об этом давно забыл!.. Приезжай, говорит, вспомнишь. На что хочешь спорим, у меня и мертвый встанет. Поспорили, и что ты думаешь, старик? - восторженно закончил он.- Я выиграл!
      Удивительный оптимизм бил из него ключом. Однажды осенью в Москве на площади Пушкина, прямо напротив памятника, меня кто-то окликает из машины. Оглядываюсь - Николай Афанасьевич, но какой-то необычный, поникший. Он медленно вышел из машины, подошел ко мне, достал из внутреннего кармана два аккуратных стеклянных квадрата и объяснил:
      - Это анализы... биопсия. Подтвердился "рачок". Как у Сереги! Прощай, старик!
      Обнял, поцеловал, сел в такси и уехал. Слава Богу, что диагноз через некоторое время не подтвердился. И мы об этом никогда не вспоминали. Судьбой ему даровано было еще почти четверть века счастливой жизни.
      В эти годы мы много работали вместе в концертах нашего театра, и я был свидетелем, как зрители встречали Николая Афанасьевича. Неважно, где он выступал, в каком городе, на какой площадке. В концертах он обычно появлялся на сцене после кадров из кинофильма "Трактористы" или "Свинарка и пастух" и как бы сходил с экрана. Ведущий объявлял: "Николай Крючков!" овации и зал вставал. Так бывало в дворцах спорта и концертных залах Москвы, Ленинграда, Харькова, Киева, Днепропетровска. Это было знаком высшего признания и любви зрителей к патриарху отечественного кино.
      Я вспоминаю, как однажды мы приехали на фестиваль в город Могилев. Прибыли поздно, буфет в гостинице был уже закрыт. Решили пойти в город к ближайшему гастроному. С нами отправился и Крючков.
      В магазине была очередь, мы с отцом встали в конце. Николай Афанасьевич подошел поближе к прилавку - "познакомиться с ассортиментом". Продавец тут же узнал его и с радостью предложил свою помощь, от которой Николай Афанасьевич не отказался. Попросил 300 граммов колбасы, сыра, чего-то еще, попросил все это порезать, а покупку завернуть...
      Народ заволновался: "Безобразие! Что такое! Без очереди!.."
      Крючков обернулся, очередь вздрогнула - его узнали. Раздались удивленные голоса: "Да это же Крючков!"
      - Спокойно, ребята! Это я!
      Какая-то пожилая дама бросилась к нему:
      - Не может быть!
      - Может, мать, может! - последовал ответ.
      Однако женщина не верила своим глазам, прикасалась к нему, трогала одежду.
      - Неужели это вы?
      - Я, мать... Я!
      Потрясенная поклонница, увидев кумира своей юности, вдруг чистосердечно призналась:
      - Господи! Как вы постарели!..
      Возникла неловкая пауза, и тогда Николай Афанасьевич успокоил восторженную даму:
      - Гм, гм... Ничего, мать, ты тоже давно не крошка Манон.
      На экране и в памяти зрителей актер вечно остается молодым и прекрасным. В жизни, к сожалению, все идет по другим законам. Как часто после выступлений на стадионе, во дворце спорта, вокруг автобуса с артистами стоит огромная толпа поклонников с открытками, фотографиями, программками и просто с клочками бумаги. Все они тянут руки к окнам автобуса с единственной просьбой: "Подпишите, пожалуйста! Подпишите!" И как горько бывает услышать иногда среди шелестящего шума этих просьб неожиданное откровение: "Господи, какие они все старые... Подпишите, пожалуйста!.. Подпишите..."
      И сейчас, когда я корплю над этими строками, невольно задумываюсь над неумолимостью времени: большинство из тех, о ком я вспоминаю, не только постарели, но и перешли в мир иной.
      В 94-м году я снимал о Николае Афанасьевиче последнюю в его жизни передачу для телевидения в программе "Актеры и судьбы". У него болели ноги, глаза, трудно было говорить, но он по-прежнему излучал юмор и оптимизм.
      Артист кашлял, хрипел и сокрушался:
      - Где же мои фальцеты?
      Но на вопрос - не пора ли Николаю Афанасьевичу бросить курить заявил:
      - Что ты, старик! Я недавно был у доктора, он спрашивает: сколько лет курите? Отвечаю: семьдесят. Продолжайте, говорит.
      И с гордостью подвел итог:
      - Хороший доктор!
      12 апреля 1994 года я обратился к нему с просьбой подписать письмо об установлении в Москве памятника Г. К. Жукову. Под документом уже стояли имена М. А. Ладыниной, С. Ф. Бондарчука, и Николай Афанасьевич твердо поставил свою подпись, как всегда, левой рукой.
      Это был последний автограф, последняя просьба великого актера. Утром 13 апреля на 84-м году жизни он скончался.
      Ф. И. ШАЛЯПИН
      Всю жизнь отец мечтал высказать в кино свои мысли, свое представление о жизни и поэтому сам писал киносценарии. В общей сложности их написано более десяти. К сожалению, все это так и осталось на бумаге, не востребованным. Однако он продолжал до самых последних дней работать вместе с писателем Сергеем Бородиным над новым сценарием о Сергии Радонежском и Дмитрии Донском. И это замышлялось как двухсерийный фильм.
      Первым, написанным отцом, был сценарий о великом русском артисте Федоре Ивановиче Шаляпине. Начиналось это таким образом: в 45-м - 46-м годах отец снимался в фильме режиссера Игоря Савченко "Старинный водевиль". Это была любимая картина отца, и, наверное потому, что впервые он играл необычную для себя "характерную" роль - роль денщика, мастера на все руки, русского Фигаро гусара Фаддея. Картина ставилась по сюжету старого русского водевиля "Аз и Ферг". Тогда у нас еще не могли делать цветные фильмы, и поэтому ленту снимали в Чехословакии на одной из лучших киностудий Европы "Баррандов".
      Однажды отец взял меня на натурную съемку эпизода, которая проходила еще в Москве, на Красной площади,- сцена возвращения русских воинов-победителей из Парижа. Собралась огромная толпа зрителей - съемки фильма в то время были большой редкостью. Ассоциации с современностью были так велики, что восторженная толпа, нарушив съемочный процесс, стала качать на руках двух гусар - Н. Гриценко и С. Столярова, героев фильма, одетых в парадные гусарские мундиры с подлинными наградами 1812 года,- точно так же, как героев только что закончившейся войны.
      Однако судьба у этого прекрасного фильма была печальной. Тов. Маленков, просмотрев картину, изрек, что это "политическая пустышка", и этого было более чем достаточно, для того чтобы водевиль исковеркали и пустили "третьим экраном", а говоря другими словами, положили на полку.
      Но, слава Богу, он возник из небытия, ибо ленты, как и рукописи, не горят. И в день празднования 850-летия Москвы фильм был показан по телевидению на всю страну.
      Прага после Парижа была вторым по значению центром русской эмиграции первой волны. Восторженное состояние, которым был охвачен город после Победы, трудно себе представить, и появление русских артистов вызвало огромный энтузиазм у пражан. Отец рассказывал, с какой неподдельной радостью встречали их жители "златой Праги", какую овацию устроили ему после выступления на Вацлавской площади под памятником Святому Вацлаву, где он читал стихи "Дороги Смоленщины", которые заканчивались строками:
      Нас пули с тобою пока еще милуют,
      Но трижды поверив, что жизнь уже вся,
      Я все-таки горд был за самую милую,
      За русскую землю, где я родился.
      За то, что на ней умереть мне завещано,
      Что русская мать нас на свет родила,
      Что, в бой провожая нас, русская женщина,
      По-русски три раза меня обняла.
      Такие события запоминаются на всю жизнь. Мы с отцом были в этой стране уже после ввода войск в Чехословакию, и отношение к Советскому Союзу резко изменилось, но, как ни странно, к отцу все равно подходили незнакомые люди, дружески здоровались, вспоминали победные дни, дарили какие-то трогательные сувениры - серебряные талеры времен Австрийской империи и т. п. И это при условии, что русская речь на улицах Праги была нежелательна и к нашей делегации относились как к представителям захватчиков. Однажды я попросил в гостинице, где мы жили, вместо чешской "полевки" московский борщ. Официант громко, на весь зал, заявил, обращаясь к метрдотелю:
      - Пани Верхни, тут один пан желает борщ "оккупантский"!
      Вся атмосфера вокруг нашей делегации дышала явной неприязнью. Отец не хотел верить тому, что видел.
      А спустя несколько недель к нам в Москву приехал из Гаваны от Фиделя писатель Ян Прохазка - глава чешской контрреволюции, автор знаменитой в те дни статьи "Две тысячи слов". Он встречался с отцом, они долго с горечью беседовали о трагедии, произошедшей в Чехии.
      А в те добрые, теперь уж невозвратные времена бесконечной любви и благодарности к русским людям, освободителям у номера отца в отеле "Аль Крона", где жили советские артисты, постоянно толпились люди.