Родовые сны

Столяров К С
Родовые сны

      Столяров К. С.
      Родовые сны
      Посвящается моей жене Нине
      ПРЕДИСЛОВИЕ
      Мысль о создании этой книги родилась у меня в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, сразу после кончины отца.
      Странные, и я бы даже сказал - малопонятные времена наступили тогда. Все было, как всегда: солнечные дни сменялись пасмурными, лето - осенью, осень - зимой; работало метро, чинно проплывали троллейбусы, куда-то устремлялся вечно озабоченный столичный люд, свинцово отливала Триумфальная арка, выйдешь на балкон - и вот она, перед тобой.
      Но не стало отца, и все это лишилось смысла. Его уход переводил жизнь нашей семьи совсем в иное качество. Это было крушение всех планов, и личных, и семейных, и творческих. Отец долго болел, и, казалось, мы были готовы... Но смерть всегда внезапна.
      В год ухода отца вышла на экраны картина "Туманность Андромеды" по роману прекрасного русского писателя Ивана Ефремова. В этом фильме отец играет одну из центральных ролей - Дар Ветра. Гордая стать, одухотворенный мудрый взгляд, перед нами былинный богатырь, которого знала вся страна.
      Более того, в последний год своей жизни он выполнил норму мастера спорта по стендовой стрельбе - событие незаурядное, поскольку кроме стрелкового мастерства этот вид спорта требовал и недюжинной физической силы.
      И, может быть, самое главное - только сейчас, в преддверии грозного недуга, добился того, о чем мечтал многие и многие десятилетия: он перешел как бы в новую ипостась - становится режиссером. Причастные к кинематографу знают, какой кровью это доставалось. Это надо было завоевать, это надо было отбить, надо было доказать свою творческую состоятельность.
      И вот, наконец, он получает право снимать на студии "Мосфильм". По его сценарию, который написан по книге Анатолия Клещенко, запущена в производство картина "Когда расходится туман". Режиссер - Сергей Столяров! Уже отправлен на Байкал, на место будущих съемок, оператор для выбора натуры. Все радостно закружилось, любое дело в руках отца светилось и играло. Сколько планов и надежд. Еще бы - едва ли не первая работа о сострадании к родной природе. Ее, казалось бы вечную, пришла пора защищать от нашего цивилизованного варварства.
      И вдруг в самый разгар подготовительного периода - трагедия! Лимфосаркома. Неизлечимая болезнь. Жить осталось не больше месяца... Катастрофа. И вот в это время, в таком невообразимо сложном состоянии души, отец совершенно невероятным усилием воли, собрав мужество, приступает вместе с писателем Сергеем Бородиным к написанию двух серийного сценария о Дмитрии Донском.
      Он погружается в эпоху четырнадцатого века, торопит меня с подбором необходимого архивного материала, зачитывает все новые и новые эпизоды. И о болезни напоминает только незыблемая в своей унылости обстановка лечебницы.
      Все эти годы отец мне снится молодым и красивым, и мы вместе возвращаемся в нашу дружную, наполненную трудами жизнь. Мы были не только отцом и сыном. Он смог построить наши отношения таким образом, что мы были и товарищами, и партнерами, мы снялись в четырех фильмах, мы выступали в одной программе. Мы были единомышленниками, ибо мы оба исповедовали одни и те же духовные ценности. И что самое удивительное - как бы и не было разницы в возрасте, полностью совпадало и отношение к жизни, близким нам людям, к событиям, происходящим вокруг. И в этом духовном слиянии была особая прелесть, емкость, необычайная наполненность жизни.
      Отец покинул нас молодым человеком. Ему исполнилось пятьдесят восемь лет. Он так и не дожил до пенсии, так и не стал "мэтром". Он навсегда сохранил удивительные мальчишеские, юношеские черты... и, наверное, это прекрасно, потому что, насколько мужчина остается мальчишкой, настолько этот человек сохраняет подлинную человеческую суть.
      ...По разным причинам написание книги откладывалось. Она жила во мне постоянно, и казалось, вот наступят свободные часы, сяду за письменный стол, придвину чистый лист бумаги... Но свободные часы не приходили, а жизнь стремительно восходила по жесткой трагической спирали. Повинуясь чьей-то недоброй воле, тихо и бесславно уходили из жизни товарищи отца, великие русские актеры, стяжавшие всемирную славу советскому кинематографу, ставшие национальными героями, такие как Борис Андреев, Петр Алейников, Борис Бабочкин, Михаил Жаров, Николай Черкасов. И сразу - глухая завеса безмолвия над этими славными именами. Словно трясиной затягивало лица безвременно ушедших моих сверстников, самых ярких, самых неповторимых. И я почувствовал, как рядом стали ложиться снаряды. Последние десятилетия иначе как шабашем не назовешь. Зачах театр, люди в кино не идут, один только взбесившийся голубой экран, насаждающий пошлость и злобу, патологическое неприятие всего русского, национального. Все, что было у нас,- все заведомо плохо.
      Да что там говорить!
      Выхожу на балкон. С восьмого этажа прекрасно видна Поклонная гора. Вдали маковки храма Святой Троицы в Голенищеве, построенной моими далекими предками по линии матери; справа храм Георгия Победоносца на покрытом зеленью холме, слева - Триумфальная арка - символ победы тысяча восемьсот двенадцатого года. И возрождение этого памятника происходило уже при нас, при отце.
      Триумфальная арка простояла более ста лет на площади у Белорусского вокзала. В тысяча девятьсот тридцать шестом году она была демонтирована и сдана на хранение в музей. Интересное совпадение: демонтаж начался в день премьеры кинофильма "Цирк" в Центральном парке культуры и отдыха им. Горького. Газеты писали, что при обследовании памятника в колеснице были найдены ключи, которыми можно произвести разборку фигур. И третья удивительная вещь (об этом рассказывали свидетели демонтажа): когда рабочий вынул стержень, соединявший колесницу с каменной плитой, колесница сдвинулась с места. Хорошо, что под колесо сразу положили опору. Никому тогда и в голову не могло прийти, что колесница Славы сделана по-настоящему, и через сто лет ее колеса способны поворачиваться по своей оси.
      Мы много размышляли с отцом о подобных фактах. Удивлялись прозорливости и талантливости наших предков. Тот, кто положил в колесницу ключи, знал, что рано или поздно ее будут разбирать. А каков профессионализм, какова ответственность за свой труд - даже колесницу, которой не предназначалось двигаться, исполнили в натуре! Все происходило не просто так, случайные совпадения исключались, они становились правилом. За всем стояла воля предков, и это ощущалось однозначно. Нельзя историю и души наши ни извратить, ни уничтожить, как бы ни старались сделать это инородные "умельцы", потому что существует нечто такое, что воскрешает наш дух, неустанно будит генетическую, родовую память. В этом воля наших праотцев, их могучий православный дух.
      Лучшую пору свой жизни отец посвятил именно возрождению, восстановлению искаженной истории, неустанно возбуждая любовь к преданиям, русским сказкам и былинам. И вполне понятно, почему яркие национальные образы, созданные отцом в отечественном кинематографе, пробуждали у людей чувство сопричастности родной истории, воскрешали, я бы сказал, родовые сны. Сразу становились интересными и близкими дела давно минувших дней, а окружающий мир открывался в своей красоте и таинственности.
      Вот таким как бы письмом в будущее остались, на мой взгляд, роли отца, его фильмы-сказки, что со временем становятся только лучше, достовернее, как старые, потемневшие иконы, в которые вложены души, молитвы, чаяния наших предков.
      КОНЧИНА
      Беда незаметно подкрадывалась с неожиданной стороны.
      Как я говорил, все было готово к съемке первого нашего фильма, и мы жили в другом измерении, как бы в будущем времени. Вся рабочая суета была окрашена в праздничные тона. Ну еще бы - исполнилось наше желание, впереди - воплощение в жизнь замыслов, незыблемая, земная вечность.
      Но...
      Обычно сдержанный, немногословный, когда дело касалось каких-то там недомоганий, отец стал по вечерам с некоторым недоумением замечать:
      - Странно, что-то нога побаливает, опухает даже, впрочем, все это чепуха... Работать, работать надо, сроки поджимают.
      Между тем боль не проходила. Мы посоветовали показаться врачу.
      - О чем вы говорите, какие сейчас врачи, минуты свободной нет!
      Но когда он стал просыпаться от боли, мама и я все-таки настояли: надо провериться. Впереди длительная командировка, разве можно рисковать? И отец согласился.
      - Ладно,- нехотя уступил он нам,- профилактика?.. Только глупости все это.
      Договорились с Кремлевкой, на Рублевском шоссе.
      Когда приехали, вошли внутрь, неожиданно остро повеяло другой жизнью, другим укладом, где даже время протекало по иным, замедленным законам. Каким-то летучим было это ощущение, словно холодный ветерок прошел.
      Отца поместили в отдельную палату. Скудная спартанская больничная обстановка: кровать, тумбочка с настольной лампой и стул для посетителя.
      Когда я уходил, отец с грустью сказал, что главную роль в фильме играть он не будет: староват-де уже, а вот Виктор Авдюшко потянет, для этого есть все данные, настоящий лесной житель, медлительный, монументально-невозмутимый. И Люся Хитяева тоже... И как это хорошо звучит - "Когда расходится туман".
      В одно из посещений меня неожиданно пригласил лечащий врач. Милая, всегда доброжелательная женщина была в этот раз необычно напряженной. Она смотрела в сторону и все никак не могла начать разговор. А когда заговорила, я не узнал ее голоса.
      - Кирилл Сергеевич, я обязана сообщить вам...
      - Что такое?
      - Мы дважды делали анализы, собирали консилиум... У Сергея Дмитриевича злокачественная опухоль. Лимфосаркома.
      - Этого не может быть... Этого просто не может быть.
      - Это есть, Кирилл Сергеевич.
      И все вокруг словно поменялось местами. Есть точное русское слово "ошеломлен". Ударен по шелому. Куда-то сразу отодвинулся внешний мир с его обычными повседневными реалиями.
      Возвращаюсь домой, а в голове только одно: месяц жизни, месяц жизни... И этот приговор, точный, и обжалованию не подлежит. А дальше что? Как сказать матери? Как вообще жить? Отец для меня - это все! И мама, и дети, и внуки, и Нина, жена, преданный и надежный человек, и наш домашний микромир, островок спокойствия и стабильности - все это вместе едино и нерушимо, надежно закрыто от постороннего недоброго взгляда. А что же теперь? Слабая надежда в самой глубине души: а вдруг все-таки ошибка, а вдруг все это не что иное, как дурной сон?.. И надо сказать: меня долго не покидало ощущение нереальности происходящего.
      Жизнь никогда не баловала отца. Без каких бы то ни было поддержек извне, а чаще всего и вопреки внешним обстоятельствам, подобно мощному ледоколу, прокладывал он, дробя и сокрушая ледяные поля непонимания, а то и прямого противодействия власть имущих начальников от искусства, свой единственный и неповторимый путь в русской культуре. Он, как солдат особого назначения, ни разу не покинул поле боя. И вдруг нелепый, ничем не оправданный зигзаг судьбы отделил его от мира унылыми больничными стенами. И неукротимая энергия былинного богатыря, любимца нации, ее символа замкнулась в пропавшей камфарой и эфиром палате. В самый момент стремительного рывка.
      Мне кажется, первые дни отец не совсем понимал происшедшее и продолжал жить, как это говорят, "по накату". Все хорошо, все прекрасно, еще немного - и закончится эта ерунда, он возвращается домой, и - за дело. Фильм - это главное. Но иногда мне чудилась некая печаль в задорно-деловом взгляде отца. А иногда тоскливо сжималось сердце - вдруг он знает все?! Знает и таким вот образом поддерживает нас?
      Я хорошо понимал: надо что-то делать. Фильма, которым жил отец, теперь никогда не будет. Нужно было переключить его неукротимую энергию... да, переключить. Но на что? Есть ли достойная замена?
      И вот в таком состоянии я находился даже не помню сколько - день, два, неделю? Горе, одиночество, бессилие, все было как под давлением, закрыто, завинчено. Этот малопонятный процесс продолжался и ночами: что же, как же, почему, за что?.. И не выйти никуда из этой камеры смертника. Покрываются пылью на домашних стеллажах видавшие виды охотничьи ружья, словно затягиваются прощальным дыханием хозяина.
      А потом звонок из больницы. Расстроенный голос отца:
      - Знаешь, ты принеси там "Мукузани" и орехи, после этих облучений, говорят, кровь восстанавливают. Такая вот получается ерунда...
      Принес и "Мукузани", и орехи. Сидим, разговариваем... Чувствую - нить беседы ослабевает, отец рассеян. Что остается? Обсуждать прошлое? Но ведь тупиковая ситуация - будущего нет, настоящее неопределенно и болезненно. Что-то приходится недоговаривать, и оба это понимаем, и оттого на душе еще тяжелее.
      Решение пришло неожиданно, и это было провидение. Да-да, провидение, другого объяснения нет. Глухая ночь, тяжелая бессонница... И вдруг я вспоминаю о книге, сопутствующей нам многие десятилетия. Мы купили ее в эвакуации, уже не помню где, но было это или в сорок первом, или в сорок втором году. Я даже представил, в каком чемодане она лежит, вместе с академическими томами Александра Сергеевича Пушкина. И бечевку представил, которой они перевязаны. Книга эта называлась "Дмитрий Донской", и написал ее прекрасный русский писатель Сергей Бородин. Словно бездна разверзлась четырнадцатый век, Сергий Радонежский, митрополит Алексий, Дмитрий Донской, их духовная, нравственная чистота. И великое озарение, когда Сергий Радонежский поднял с колен порабощенное русское население. И зажглась спасительная звезда.
      Утром я уже был у отца.
      - Вот книга. Нужен сценарий о Дмитрии Донском, о Сергии Радонежском, о митрополите Алексии. Пробуждение нации в тиши Троице-Сергиевой лавры, когда люди потянулись к князю Дмитрию.
      Отец загорелся мгновенно.
      - Да, да,- подхватил он.- И начинать надо с кануна Куликовской битвы. Помнишь у Ключевского - прекрасный звездный час, когда как бы что-то ломается, и в этом разломе зарождается великая духовная сила. Это Сергий Радонежский, озарения Андрея Рублева. Я напишу письмо Бородину.
      Ответ пришел незамедлительно. И работа закипела.
      Было удивительно, как быстро отец входил в материал, постигая самую суть далекой судьбоносной эпохи, растворяясь в легендарных образах. Прихожу в очередной раз, а отец нетерпеливо:
      - Садись, садись, посмотри, что я тут написал. Вот Сергиев Посад, вот деревня Рязанцы. Откуда, казалось бы, ей быть? А Дмитрий Иванович разрешил людям из поля поселиться на пустоши. Представляешь - сидит князь и принимает беглых от Олега Рязанского, от татар... Или вот еще хороший эпизод, вдумайся,- встреча Дмитрия с митрополитом Алексием. Кто такой изначально Дмитрий? Воин, исполнитель - и образованность соответствующая. А перед ним - убеленный сединами хранитель византийской культуры, с ее традициями, высочайшим полетом мысли. Митрополит наставляет тогда еще парнишку Дмитрия.
      И пошел разговор в лицах. Наша актерская профессия - обязательно конкретное дело. Как сказал Станиславский: по-актерски знать - значит мочь. Другими словами: если ты знаешь, то ты можешь это сыграть.
      Было удивительно: откуда у отца брались силы? Болезнь все-таки наступала. Но проявлялось это лишь в отвлеченных случайных деталях.
      Помню погожий летний день. Мы с отцом гуляем по больничному саду.
      Но вдруг отец, будто между прочим, говорит:
      - Там у тебя книжечка есть "Раковый корпус", это о нас. Принеси как-нибудь, интересно почитать ее именно здесь.
      Когда прощались, отец неожиданно посетовал:
      - Варварское лечение. Что химия, что радиация... Чувствую - слабеть стал, физической нагрузки не хватает. На стенд не хожу, а уже привык. Ты мне принеси-ка ружье, надо в форму входить, тренироваться.
      Дома я взял тяжелый чехол с двустволкой бокфлинт - это когда стволы располагаются вертикально - двенадцатого калибра, сел в автобус, приехал в больницу - и прямо в палату. Странно, но никто меня даже не остановил.
      К отцу в больнице относились очень хорошо. Нянечки и медсестры приносили ему цветы, поздравляли с праздниками.
      "Раковый корпус", полу запрещенную в те времена рукопись, он прочитал с интересом, но воспринял философски-отстраненно:
      - Все правильно. А наши пишут, что это может быть только у них. Сами изоврались, еще и народу голову морочат. Видно, кому-то это надо.
      Увы! На огромной территории, огороженной больничным забором, шла совсем другая жизнь, с иными духовными и моральными ценностями. Здесь умирали товарищи, погибали тут же рядом. Это была особая зона.
      В том же корпусе, что и отец, находился Марк Наумович Бернес. Однажды к нам пришла лечащий врач и попросила:
      - Сергей Дмитриевич, сходите к вашему другу, успокойте его. Когда к нему приходят родные, он ведет себя несдержанно. Если так будет продолжаться мы просто запретим посещения.
      Раковый корпус, да что там говорить... И тем, кто лежал, было тяжело, и навещавшим не легче. Очень тяжелая обстановка.
      Вот мы тогда с отцом и отправились к Марку Наумовичу.
      Марк был в крайне раздраженном состоянии. Он сидел, погруженный в мягкое объемное кресло. Глаза его, казалось, были безжизненны.
      Отец сказал:
      - Марк, это что такое... Нельзя так. Мы еще живы, и люди смотрят на нас. Видишь, я занимаюсь зарядкой. Надо гулять, двигаться.
      Взгляд Марка Наумовича оживился.
      - Да понимаешь, Сережа... Этот радикулит... то здесь, то там.
      Оба понимали, что никакой это не радикулит, что это лимфосаркома и что конец уже близок.
      - Ерунда все это... пройдет. Вставай, Марк, походи, глотни свежего воздуха.
      В эти минуты мне показалось, что и Марк, и отец непременно победят эту непреодолимую болезнь.
      Через несколько недель, идя к отцу, я повстречал одного из друзей Марка Наумовича, высокого стройного человека, с которым мы были знакомы, раскланивались. Был он сейчас не в себе, и мне вспомнилась фраза: "человек с перевернутым лицом". Вместо приветствия он сказал:
      - Идите скорее к отцу.
      Отца я застал работающим над сценарием. Сел напротив, ничего не понимая. Отец дописал строку и отложил карандаш.
      - Марк умер.
      И через короткую паузу:
      - Надо работать! Тут мысль пришла, как ты смотришь,- Олег Рязанский... Если Дмитрий все-таки лесной человек, то Олег Рязанский, скажем так, аристократ. Помнишь икону "Спаса Златые Власы"? Олег Стриженов его, наверное, хорошо бы сыграл.
      Работа не была отрешением от мира, она была естественна и необходима. День этот был особенно трудным, мы оба это чувствовали. И я в который раз удивлялся самообладанию отца.
      В недавно изданных дневниках Бориса Андреевича Бабочкина - они с отцом были дружны - есть пронзительные, точные записи, его непосредственные впечатления о встречах с отцом. Приведу некоторые.
      "Через день после того, как я сюда попал, я позвонил в радиологическое отделение. Столярова позвали, он мне очень обрадовался и на другой день обещал ко мне прийти. Но не пришел, а пришел через день к вечеру. Когда он вошел, мне все стало понятно. Он был уже такой, каким он скоро будет. Он был почти в окончательном своем варианте.
      - Почему ты вчера не зашел?
      - После процедуры это такая адская боль. Я ходил в три часа ночи по территории и почти кричал от боли.
      Потом он немного развеселился, смеялся, рассказывал анекдоты, говорил о своем фильме, который временно законсервировали, говорил, что торгуется с врачами, хочет выписаться через две недели, а доктора хотят его продержать еще месяц.
      Но ни одной интонации, ни одного намека на то, что он понимает всю серьезность своего положения. Не говорю - даже безнадежность. Только один раз, когда я сидел с ним и еще с кем-то из их корпуса у них на скамеечке перед ужином, он сказал:
      - В конце концов и на Новодевичьем много хороших людей... Петька Алейников там... Да и Миша Названов не такой уж плохой. Во всяком случае, под конец он ко мне не так плохо относился.
      Все это было сказано совершенно прозаически. Он как бы абсолютно точно знает, что никакого конца не может быть без какого-то продолжения. Смерть становится привычной мыслью и поэтому не страшной, а обыденной. Так, вероятно... Через минуту он уже рассказывал какой-то совершенно дурацкий анекдот.
      Последний мой товарищ... Снаряды ложатся все ближе..."
      В общем-то, в общем-то... Я предчувствовал, другие видели... Огромная воля и замкнутость пространства.
      Однажды я спросил Зою Федорову:
      - Как вы жили в этой одиночке, когда вам дали двадцать пять лет?
      - А я придумала по-актерски, что это не со мной, с кем-то другим.
      Своеобразное самосохранение, некое самоотстранение, и в принципе та же сверхзадача: выжить, выжить, но сохранить себя.
      И все-таки что-то происходит, неподвластное нашему пониманию, и более того, вопреки здравой логике.
      Огромное мужество и сила духа сделали свое дело.
      В августе отца выписывают из больницы. Мы были ошеломлены - случилось практически невозможное. Борис Андреевич Бабочкин мало верил в чудеса, но и у него в дневниках есть следующая запись:
      "Сидел у врача, когда вошел Сергей Столяров. Веселый, хорошо выглядит. Никаким "окончательным вариантом" и не пахнет. После его ухода Вера Петровна сказала, что бывают и чудеса, что его организм так яростно борется с болезнью, что сейчас они уже не настаивают на этом страшном диагнозе. И рассказала несколько фактов, когда совершенно безнадежные случаи кончались выздоровлением. Дай-то Бог!"
      Восторжествовала справедливость. Отец вернулся, и все вокруг засветилось иным, радостным светом. Мы тут же с легкостью поверили, что так будет всегда.
      В августе в Лужниках проходило большое торжество: праздновалось 50-летие советского кино. Блистательный президиум, из прославленных деятелей нашего киноискусства, каждое имя на слуху. И над всеми возвышался отец. Белоснежная рубашка, светлые волосы, знаменитая столяровская улыбка. Многие не верили своим глазам:
      - Сережа! Пришел, а мы думали...
      - Как дела, Сережа?
      Отец, не переставая улыбаться, кивая направо и налево, весело отвечал:
      - Хорошо! Все прекрасно.
      И у меня на душе было невыразимо празднично: вот так же мы раньше работали на концертах и стадионах, открывали фестиваль.
      Но недолгим был для нас праздник. Вновь дали о себе знать прежние недомогания. Все чаще остаток ночи отец проводил на кухне.
      Тогда мама сказала:
      - Нужно переменить обстановку, мы поедем с Сережей в Болшево.
      Болшево - это наш Дом творчества. Но прожили они там две недели отцу стало еще хуже. И вновь Кремлевка.
      Опять пошли облучения, доводящая до полного изнурения химия. Отец бодрился, сколько мог, сопротивлялся недугу. Настрой его был только на победу. С огромным напряжением продолжалась работа над "Дмитрием Донским". Просматривались старые записи, делались новые пометки.
      В больницу мы ходили порознь, чтобы отец не оставался в одиночестве до обеда, допустим, я, после обеда - мама.
      Но бывали в больнице и другие минуты: тихие, светлые, окрашенные непередаваемой грустью, минуты воспоминаний, душевных разговоров.
      На территории больницы был скрытый деревьями и высоким кустарником овражек. Там собиралась очень интересная компания. На поваленных деревьях, на пеньках сидели Александр Трифонович Твардовский, молодой еще Расул Гамзатов, в сторонке стоял Вячеслав Михайлович Молотов, отец. Горел костерок, маленький, как в детстве, желтоватое живое пламя вздрагивало на сухих ветвях, такое трогательно-беззащитное в этом страшном месте. Твардовский рассказывал о своей деревне, как он там первый раз увидел паровоз и какое огромное впечатление произвело на него это чудище. Отец вспоминал свое детство, как батрачил, как доставалось от хозяина. Жесткие были времена. Особой фигурой был, конечно, Александр Трифонович Твардовский, и я очень жалею, что мало общался с ним.
      Очень тактично вел себя Вячеслав Михайлович Молотов. Как бы в тени была его жена Жемчужина. Заходил разговор о фильмах. Оказывается, Молотов видел даже какие-то мои работы. Что само по себе было для меня и удивительно, и приятно. Болела-то у Вячеслава Михайловича жена, диагноз, как и у отца. А сам он лег на профилактику, а скорее, чтобы быть рядом с женой, поддержать ее в трудные последние дни. Она ведь тоже никому была не нужна. У обоих в прошлом трагическая жизнь.
      Когда компания выходила из овражка, рабочие, косившие траву, откладывали косы и низко кланялись им. Из жизни они ушли один за другим: Жемчужина, Твардовский, потом отец...
      В этот раз я проснулся ночью, как от какого-то толчка, с тяжелым, тревожным чувством. И сразу понял: нужно идти в больницу. Обычно-то приезжал часам к одиннадцати. Быстро оделся, вышел на улицу. Темно. Середина зимы. Слякотная грязная Москва. Сырой холодный воздух сковывает дыхание.
      Доехал до Кунцева, потом шел по какому-то скользкому, раздрызганному тротуару. Во многих палатах корпуса горел свет.
      Отец сидит в кресле, тяжело дышит.
      - Что-то плохо спал,- сказал он.- Мне даже вот эту штуку принесли.- И он кивнул на кислородную подушку.
      Отец был побрит наголо: от огромных доз химического лекарства выпадали волосы.
      - Вот видишь, побрили, как Инкижинова.
      Может, не все трагично на сегодняшний момент, если отец шутит? Он очень любил этого актера. Инкижинов играл в фильме Пудовкина "Потомок Чингисхана", а потом ушел за границу. Про этого артиста мы мало что знали, хотя на Западе он был известен и популярен. Маску Инкижинова, его внешний облик взял другой артист, тоже выходец из России - Юл Бриннер.
      Отец тяжело дышал:
      - Плохо спал. Скверно спал.
      В это время у него в палате тихо убиралась нянечка. Появилась сестра.
      - Пришла,- сказал отец, утвердительно покачав головой.- Вовремя. Я тут брился и порезал губу, да вот все не заживает никак.
      Взгляд его был спокоен и печален. Я ощутил в нем нечто, совершенно не свойственное отцу, и сердце перехватило острой жалостью, невыносимым ощущением собственного бессилия.
      Медсестра - замечательная женщина, искренне переживающая за своих больных, тут же принялась готовить какую-то целебную мазь. Мы звали ее между собой Морковкой, потому что добрая женщина не уставала наставлять своих подопечных: ешьте больше морковки, это очень полезно для организма.
      - Сейчас, Сергей Дмитриевич, одну секундочку, сейчас мы помажем вам губу. И все будет хорошо.
      Рассвет приходит медленно, в окно видно - пошел тяжелый мокрый снег. Густой специфический запах больничной палаты, желтый свет лампы. И эта мазь. Отец как-то тяжело вздохнул:
      - Да-да, пожалуйста, а то действительно что-то не заживает.
      Женщина тампоном смазывает ранку на губе, а у самой руки вздрагивают и слезы льются. И это медсестра, которая занимается лечением безнадежных больных, сколько их прошло через ее руки... Отец видит, что она плачет. Я ничего не могу понять. Тогда он говорит мне:
      - Ты что не видишь - человеку трудно, помоги же, возьми лампу, посвети.
      Я беру лампу, и вдруг все понимаю... Смерть стоит рядом, но - помоги человеку... человеку трудно... Вот оно как...
      Наконец, медсестра взяла себя в руки, смазала ранку и быстро вышла. Мы остались вдвоем, и отец сказал:
      - Что-то сердце сегодня... ну-ка дай подушку.
      Я поднес кислородную подушку, он взял мундштук, несколько раз вдохнул, прикусил зубами эту трубку - и умер.
      И все!
      У меня на руках.
      Я не мог вытащить эту трубку - так были сжаты зубы. А потом пришли врачи. Я вышел из палаты. Позвонил в театр:
      - Сегодня умер отец.
      Так ушел из жизни человек.
      Не могу судить, не видел, как уходят другие, но знаю, что сам момент ухода говорит о многом, если хотите, о самом главном - он подытоживает прожитую жизнь.
      Последний год отец провел в размышлениях о судьбе Отечества, его собеседниками были Сергий Радонежский и Дмитрий Донской. Он отошел от суетливого мира, понимая и чувствуя то, что не чувствовали и не понимали мы, его современники.
      - Ты посвети, ей трудно! - были последние его слова. Другому человеку трудно, а не ему самому, умирающему. Так было всегда: заботы ближнего важнее собственных.
      Были похороны, было огромное количество народа.
      Мрачный и темный январский день в Москве...
      Переполненное фойе театра, переполненный зал. Народ на ступенях, перекрыта улица Воровского, ныне Поварская. Даже воздух пропитан горечью и болью. Пишу так не потому что это мое, хотя это мое, и, может быть, в первую очередь... Невыносимая скорбь объединила всех.
      Сцена. Портрет. Траурная музыка. Прощание... И некролог, написанный народным артистом СССР Борисом Бабочкиным.
      "9 декабря ушел из жизни артист Сергей Столяров, чье имя неразрывно связано со всей историей советского кинематографа, с громадными достижениями таких режиссеров как Довженко, Александров, Эйзенштейн, Савченко. Артист, чьим творчеством восхищалась молодежь и взрослое поколение тридцатых, сороковых, пятидесятых годов и чьим, может быть, наиболее зрелым, наиболее интересным замыслам не суждено было сбыться. Смерть унесла его в момент творческого вдохновения - он начинал свою первую работу в качестве кинорежиссера и сценариста, готовился к съемкам фильма "Когда расходится туман", сценарий которого написал сам. Уже тяжело больной, он продолжал разработку этого сценария энергично, вдохновенно, с полной уверенностью в будущей своей творческой победе. Уже велись глубокие и серьезные заготовки и для следующей работы - фильма о Дмитрии Донском. Истинно русский художник, оставивший глубокий след созданием образа былинного Садко, Столяров тянулся к русской национальной, патриотической теме - для нее он был создан, для нее прожил свою жизнь.
      Мне пришлось быть невольным свидетелем последних месяцев его жизни он боролся и побеждал свою страшную болезнь, и я могу сказать, что последние полгода он вырвал у смерти всей силой своего могучего организма, усилием воли. Человек редкого благородства, пламенный, кристальный коммунист, он никогда не будет забыт нами - его друзьями, "товарищами в искусстве нашем дивном". Не забудут его и зрители, не уйдут из памяти Иван Мартынов, Садко, другие его роли, всегда яркие, полные оптимизма, глубоко народные".